Тень у Знаменских ворот

Ночью отряд подняли по тревоге. Выкатили «максим», построились перед штабом, ощетинясь тусклыми стволами трехлинеек. Свет из узких окон выхватывал из темноты напряженные лица. Строй был неровен, но недвижим, словно вылитый из чугуна. И тишина такая, что Тихон слышал, как зябкий октябрьский ветер жутко свистит в дуле холодной винтовки.

Ждали, что скажет командир, высокий, широкоплечий, крест-накрест перехлестнутый сыромятной портупеей. Но Лобов, цепким взглядом окинув строй, недовольно дернул козырек фуражки и ушел в штаб. Вскоре появился на крыльце вместе с плотным парнем в короткой путейской тужурке.

– Красногвардейцы! – заговорил он, рассекая воздух пятерней, словно рубил его на куски. – Сейчас в губернаторском особняке заседает Совет рабочих и солдатских депутатов. На повестке один вопрос – о власти. Мы, большевики, за передачу ее Советам. Меньшевики развели болтовню, эсеры вызвали свою боевую дружину и грозятся арестовать нас. Мы не хотим кровопролития, но революцию надо защищать. Красногвардейцы! Выполните свой долг!..

Лобов сказал еще короче:

– Надо, значит, надо. Равняйсь!.. Смирно!.. На-пра-во! Шагом марш!

И вывел отряд на Стрелецкую улицу.

Дробный стук тяжелых сапог отскакивал от булыжной мостовой, ударялся в черные занавешенные окна. Тихон не видел, но чувствовал, как из-за бархатных штор красногвардейский отряд ощупывают недобрые, испуганные глаза.

Не шел этой ветреной ночью сон к коллежским асессорам и губернским секретарям, тайным и статским советникам, хапугам-лавочникам и пронырливым чиновникам, владельцам мастерских и хозяевам фабрик, управляющим и директорам акционерных обществ, купцам всех гильдий и попечителям богоугодных и прочих заведений. Было отчего съежиться, потерять покой. Вчера, двадцать шестого октября тысяча девятьсот семнадцатого года от рождества Христова, в городе шрапнельным снарядом разорвалась страшная весть – в Петрограде скинуто Временное правительство, власть взяли Советы...

Советами называются, а с ними не посоветовались, нужна ли новая власть.

По ним так и старая была хороша – на собственность не покушалась, рабочему быдлу поблажки не давала, войну обещала до победного конца. А, значит, на военных заказах поживиться можно, только не зевай, расторопней будь.

И вот на тебе – Советы, чтоб они сгинули. Чего хорошего ждать, если в них теперь большевики заправляют? Большевики – слово-то какое страшное. Так ознобом до костей и прохватывает.

Что за дни наступили: нынче не знаешь, что завтра ждет – венец или конец. Может, и не стоило царя-то скидывать? Может, с ним-то, помазанником божьим, поспокойней бы жилось? Как-никак триста лет Романовы правили, знали толк, как держать народ в узде. Что нам царь – в карман залез?

А Временное – оно и есть временное. Доболтался, долюбовался собой адвокатишка Керенский, проморгал, как из-под него премьерское кресло вышибли. Эх, знать бы, что рабочий в октябре плечом в сторону отпихнет, так в феврале красный бант не нацепляли бы, не били бы себя в грудь – мы тоже за демократию. Кому нужна такая демократия.

Вон она чем обернулась – временному Керенскому взамен большевистские Советы идут! Не навсегда ли? Пронеси и помилуй! – крестились обыватели – людишки, что ели и пили до обморочного состояния, по субботам парились до того, что мозги набекрень, уповали на авось и на бога. С тоской и страхом прислушивались к .сильным шагам красногвардейцев...

Впереди светлела, поблескивая крестами, многоглавая церковь Ильи Пророка.

Бывший губернаторский особняк, или Дом народа, как его стали называть после Февральской революции, стоял на самой набережной. Оттуда, с Волги, в город врывался знобкий ветер, хлестал по щекам, сбивал дыхание.

Быстро пересекли Ильинскую площадь, сгрудились возле церковной ограды. К ней почти вплотную подступал губернаторский парк. Командир послал туда молоденького красногвардейца в солдатской папахе, старой бабьей кацавейке, подпоясанной офицерским ремнем. Парнишка снял с плеча винтовку, отдал ее Тихону. Потом поглубже засунул в карман красную нарукавную повязку красногвардейца и исчез в темноте.

Вернувшись, доложил командиру простуженным, сиплым голосом:

– В парке пусто. У входа с набережной солдаты толкутся.

– Что делают?

– Курят да лаются.

Лобов дернул козырек фуражки, приказал:

– Цепью, в затылок за мной. И чтобы ни звука...

Бесшумно, тенями проскочив в парк, затаились за черными стволами деревьев. Через паутину голых, общипанных ветром ветвей просматривалась задняя стена губернаторского особняка. Ярко отлизали желтизной окна верхнего, третьего этажа. Слева и справа ко второму, окна которого чуть процеживали свет, двумя растянутыми подковами вели каменные подъезды с перилами. Окна первого этажа были темны.

Убедившись, что отряд не заметили, Лобов подвел красногвардейцев к левому подъезду. Постучал в дверь – она тут же открылась.

Мимо скуластой женщины в красной косынке прошли в комнату с окнами в зал заседаний. На руках внесли сюда и «максим».

Вместе с парнишкой, которого Лобов посылал в разведку, Тихон на корточках пристроился за пузатой, обитой обручами кадкой с землей. С любопытством огляделся по сторонам. Кадками была заставлена вся комната. Из них поднимались причудливые растения, каких Тихон и не видывал раньше.

Одни были похожи на деревья с мохнатыми стволами, другие ветвились кустарником. Листья, большие и широкие, как лопухи, вытянутые, как осока, и толстые, словно из воска, сплетались над головой, закрывая потолок.

Запахи ванили, камфоры и лимона смешались в такой крепкий настой, что Тихон чуть не чихнул, едва удержался, ткнувшись носом в рукав куртки.

– Где это мы? – шепотом спросил он соседа.

– В зимнем саду. Губернатор тут всякие растения выращивал, которые и зимой цветут.

– А разве такие есть?

– Есть, только не нашенские, а заграничные.

– Две широченные двери зачем-то. Одной бы за милу душу хватило, – по-хозяйски рассудил Тихон.

– Сказывают, губернатор сюда прямо из парка на лошадях в одну дверь въезжал, а через другую выезжал,

– А ты откуда все знаешь? – покосился Тихон на парнишку. Был он примерно одного с ним возраста, но низенький, в строю они на разных флангах стояли, – С губернатором чаи распивал?

Парнишка, хоть и уловил в голосе Тихона недоверие, но не обиделся, пояснил:

– Я в феврале его превосходительство князя Оболенского арестовывал здесь. Не один, конечно...

Теперь с завистью, уважительно посмотрел Тихон на неказистого красногвардейца. Повезло человеку – самого губернатора свергал, А Тихону и похвастать нечем. Не рассказывать же, как с обезоруженного рабочими пристава Зеленцова погоны сдирал. Не велика заслуга.

– Интересно получается, – вслух размышлял Тихон. – В Питере – Зимний дворец, здесь – зимний сад.

– Теперь они свое везде отзимовали.

– А ну, тише вы! – цыкнул на них Лобов.

Через окна и застекленные двери голоса выступающих сначала доносились приглушенно. Но страсти накалялись, ораторы говорили все громче, все энергичней бросали слова в переполненный, прокуренный зал. Чтобы слышно было еще лучше, красногвардейцы открыли широкие форточки.

У стен толпились солдаты с винтовками, лица угрюмые, усталые, заросшие щетиной. На ораторов смотрят исподлобья, подозрительно, перебивают их криками, бьют прикладами винтовок в паркетный пол.

Вверху, на антресолях, где во время губернаторских балов сверкал трубами оркестр, засела эсеровская дружина. Шарят по залу злые глаза, лакированными козырьками поблескивают фуражки лицеистов. Из-за высокого барьера высовываются вороненые дула винтовок.

В первых рядах, напротив президиума, депутаты понарядней – белые манишки, ухоженные бороды, пенсне. За ними – рабочие депутаты, представители фабричных и заводских комитетов. Вскакивают с мест, разгоняют руками табачный дым, рвут на жилистых шеях чернью косоворотки.

Над столом президиума захлебывался колокольчик, под ударами разгоряченных кулаков вздрагивала фанерная трибуна, от криков дрожали, посверкивая, хрустальные подвески на бронзовой люстре.

Одни выступающие призывали немедленно, сегодня же, передать власть Советам, поддержать революционный Петроград, Другие яростно твердили, что это преждевременно, что это будет самоубийством Советов. Третьи голосили по Временному правительству, почем зря ругали большевиков.

Четвертые, видимо, и сами не понимали, чего же им надо, – под сурдинку крыли и большевиков, и меньшевиков, и Керенского. Или с умыслом запутывали других.

И неясно было, чье мнение возьмет верх, за кем пойдут депутаты.

Из президиума выкатился к трибуне «вождь» городских меньшевиков Савинов – розовый, упитанный, с мокрыми губами. Раздувая глянцевые щеки, раскатистым «р» застрочил по депутатам:

– Нечего нам на питерцев равняться! У нас в губернии совершенно другие условия...

– Какие? – спросили из зала.

Савинов словно с разгона на стену налетел:

– Попрошу без неуместных вопросов. Вспомните, товарищи, поддержали ли они революцию в пятом году, когда вы не на жизнь, а на смерть бились здесь с жандармами, когда в Москве истекала кровью Пресня? Нет; они отсиделись за вашими спинами. А теперь, когда надо бросить все силы на борьбу с Германией, они коварно свергают законное Временное правительство и тем самым катастрофически ослабляют Российское государство. Это – прямое предательство!

Из зала – нарастающей волной – крики:

– Сам повоюй!..

– Отъелся, как боров на барде!..

– В шею меньшевика!..

Голос Савинова утонул в криках.

Так и пришлось меньшевику, не досказав, что хотел, вернуться на свое место.

Только шум отхлынул – к трибуне поднялся тот самый парень в путейской тужурке, который вызвал красногвардейцев.

– Ну, держись! Сейчас товарищ Павел врежет меньшевикам и эсерам по первое число, – оживился парнишка в кацавейке, подтолкнул Тихона локтем.

Но не успел большевик начать свое выступление, как с антресолей упал ломкий тенорок:

– От какой партии говоришь?

– Я член партии большевиков, – раздельно произнес товарищ Павел, в улыбке полыхнул белыми зубами.

– Тебя вместе с Лениным в пломбированном вагоне привезли, – послышался с антресолей тот же неустоявшийся голосишко. – Кайзеровский шпион!..

– Долой!..

– Пущей говорит!..

– Бросай шпиенов в окошко!.,

Товарищ Павел сунул руки в карманы распахнутой тужурки. Стоял, раскачиваясь с носков на стоптанные каблуки, ждал тишины.

Крикуны утомились, свистели только с антресолей. Из зала кто-то зверским басом гаркнул:

– Галерка! Цыц!

Свистуны смолкли.

– Умеют меньшевики и эсеры всё с ног на голову ставить, – как гвозди в дерево, вбивал слова в прокуренный зал товарищ Павел. – Вон что выдумали – питерцы в пятом году революцию не поддержали! Врешь, Савинов, революция в Петрограде началась с Кровавого воскресенья! Только твои же дружки – меньшевики из Петроградского Совета – выступили тогда против восстания. Вы, меньшевики, и у нас в городе мутили воду, и в Москве распустили свои дружины раньше, чем настоящие бои начались. Так что не рассказывай нам, кто за нашими спинами отсиживается. Ты сам тогда за границей ошивался, от страха из теплого европейского нужника не вылезал...

В зале громыхнул такой смех, будто лопнул котел под давлением.

Но на помощь Савинову уже спешит к трибуне заволжский меньшевик Михаил Алумов. Черный картуз зажат в кулаке, глаза под густыми бровями сосредоточенные, пронзительные. Под суконным пиджаком светлая рубашка навыпуск, начищенные сапоги без морщин, поскрипывают. Не поймешь сразу – или простой рабочий во все лучшее оделся, или интеллигент зачем-то рабочим вырядился.

– Наш пострел везде поспел, – покрепче перехватил винтовку Тихон.

– Земляк? – спросил парнишка.

– Инженер из наших мастерских. Таких земляков только на мушке и держать. Умеет мозги наизнанку выворачивать...

И точно: опытный оратор, Алумов заговорил веско, доходчиво. Слушая его, согласно закивали солдаты. По самому больному ударял меньшевик – говорил о земле, которая не паханной лежит и ждет крестьянина, одетого в солдатскую шинель; о мире, которого жаждут матери и жены-солдатки; о том, что в войне, развязанной царем, уже пролиты реки русской крови.

– Правильно! Попил Николашка мужицкой кровушки! – раздалось из толпы солдат.

– Германский империализм – оплот международного капитала – еще не разбит, – размахивал картузом Алумов. – Он зорко следит за делами в России и готов в любую минуту задушить революцию!..

Алумов сделал паузу, перевел черные глаза на окно, где с набережной голой веткой постукивал в стекла высокий тополь. И многие в зале тоже посмотрели на окна – и вправду, не подглядывает ли оттуда международный капитал?

– Я за власть рабочих и крестьян! – напряг голос Алумов. – Я за власть Советов!.. Но я против, чтобы Советы сегодня взяли власть в свои руки!..

Зал притих. Стало слышно, как кто-то в нетерпении скребет каблуками по полу.

– Мы не созрели для управления! У нас нет опыта! У нас нет грамотных людей! Взять сейчас власть – это породить анархию!.. Развал!.. Разруху!.. Сыграть на руку немцам!.. Я тоже за мир, но за мир, заключенный на развалинах Берлина, на костях Вильгельма Гогенцоллерна!

Шаркая ногами, как смертельно уставший человек, Алумов подошел к столу президиума. Савинов услужливо подвинул свободный стул, одобрительно похлопал по плечу. Алумов сел, подперев лобастую голову крепкой рукой.

Из первых рядов, с антресолей бурно хлопали, ретивые вскочили с мест. В зале, среди рабочих депутатов, хлопки реже. Солдаты чесали затылки, о чем-то переспрашивали друг дружку. Видимо, так и не поняли Алумова – воевать им до победного конца, за чертовы Дарданеллы, или нет?

– Этот будет похитрей Савинова, – вполголоса сказал пожилой красногвардеец, – По усам помазал, а в рот не угодил. Ловкий...

Опять прорывается к трибуне товарищ Павел, спрашивает зал:

– Можно, я задам три вопроса?

– Давай, парень! – поддержали его в рядах, где сидели рабочие.

– Кто из вас за войну до победного конца?

– Дураки перевелись!.. – злыми голосами ответили солдаты.

– Большевики тоже против войны! – улыбнулся товарищ Павел. – Еще вопрос... Нужна вам земля?

– Как же мужику без земли? – чуть не выронил винтовку солдат в прострелянной, с оторванным хлястиком шинели. – Кормилица, чай.,.

Товарищ Павел повернулся к нему.

– Большевики за передачу всех помещичьих земель трудовому крестьянству!

– С этим мы согласные, это нам подходит, – закивал солдат.

– Последний вопрос... Кому нравится не на себя, а на фабриканта, на заводчика за гроши по двенадцать часов ломить?.. Нет таких?.. И большевики за то, чтобы фабрики и заводы принадлежали не Карзинкину, . не Дунаеву, не Вахромееву, а всему народу! Так вот, товарищи, – ни мира, ни земли, ни свободы мы не получим без немедленного перехода всей власти к Советам!..

Антресоли и первые ряды взорвались свистом, улюлюканьем. Сизый табачный дым колыхнулся от истошных криков:

– Шпион!..

– Долой!..

– Арестовать!..

С места в президиуме поднимается длинный, как жердь, с вытянутым лошадиным лицом и захватистыми руками вожак местных эсеров Лаптев, Закричал, перекрывая шум в зале:

– Брать власть Советам – безумие, они не для этого созданы! Если большевики будут настаивать на своем, нам придется, чтобы выполнить народную волю, применить к ним силу!,,

– Всадить пулю меж глаз, тогда узнает, какова народная воля, – не выдержал Тихон.

Лобов шикнул на него.

Эсеровские дружинники на антресолях защелкали затворами винтовок, взяли под прицел товарища Павла. Он мельком посмотрел в темные окна зимнего сада, кашлянул в кулак и сказал, покачиваясь с носков на каблуки:

– Хватит, господа меньшевики и эсеры, нас пугать. Большевики не из пугливых. Да и бояться нам нечего – мы находимся под надежной охраной вооруженных рабочих.

В ту же секунду по команде Лобова красногвардейцы распахнули окна настежь, направили винтовки на эсеровскую дружину. Кто-то на антресолях пытался скомандовать, но споткнулся на слове и замолк – туда целился рифленым стволом поднятый на подоконник «максим», Один красногвардеец уже ухватился за гашетку, другой держал наготове пулеметную ленту.

Зал замер. И вдруг раздался оглушительный звон: промедлив, выбираясь из-за кадки, Тихон последним вскочил на тесный подоконник, плечом надавил на стекло, и осколки посыпались на паркет!

Меньшевики и эсеры в президиуме повскакивали из-за стола. Савинов, сидевший с краю, у самого окна, метнулся к противоположной стене.

– Ну, едрена вошь, напужали меньшевика!– протянул солдат в шинели с оторванным хлястиком. – Никак, теперь заикой сделается.

Солдаты расхохотались, спало напряжение в зале.

Бледный и злой, Савинов вернулся на свое место, что-то возбужденно зашептал мрачному Лаптеву. Тот барабанил по столу костистыми длинными пальцами и молчал, поглядывая то на эсеровскую дружину, то на красногвардейцев. Словно бы прикидывал, чья возьмет.

– Красногвардейцы пришли сюда с одной целью – поддержать революционный порядок, – опять заговорил товарищ Павел, – Что же касается того, будто большевики законное правительство свергли, то я по-простому скажу, по-рабочему... Какое же оно, к чертовой бабушке, законное, если мы от него ни мира, ни земли, ни свободы не получили? Правильно в Питере сделали, что разогнали этих временных. Сухой сучок это, а не правительство, отломить его – да в огонь! От имени фракции большевиков предлагаю немедленно передать власть в городе и губернии Советам рабочих и солдатских депутатов!..

На голосование были поставлены еще две резолюции: эсеровская – против передачи власти – и меньшевистская – о несвоевременности перехода власти к Советам.

Тихон заметил – к Лобову подошла женщина, открывшая им дверь в зимний сад. Что-то сказала на ухо и вернулась в зал. Командир на секунду задумался. Дернув козырек фуражки, принял решение, подозвал к себе Тихона и парнишку, с которым они сидели за кадкой.

– Минодора, работница с ткацкой, узнала, что меньшевики и эсеры хотят сорвать голосование. Вероятней всего, отключат свет. Соберите в доме все керосиновые лампы, все свечи – и сюда. Ясно?

– Сделаем, – закинул Тихон винтовку за плечо.

– А вот винтовочки оставьте.

– А если полезут?

– Кулаки-то на что?..

Но и кулаки не потребовались, через полчаса ребята стащили в зимний сад около десятка свечей, дюжину керосиновых ламп. И вовремя. Только начали подсчитывать голоса – люстра в зале погасла.

– Зажигай, – приказал Лобов,

И зал осветился неровным светом ламп и свечей, на стенах и потолке задвигались огромные тени.

Лаптев и Савинов зашныряли между рядами, зашушукались. На антресолях шумит, ругается эсеровская дружина. Алумов туда-сюда ходит вдоль стола президиума, нервно потирает вспотевший лоб.

И вот поднимается председательствующий:

– Большинством голосов принята резолюция о передаче власти Советам!..

От крика и свиста гаснут свечи. Савинов, задевая стулья, бежит к трибуне:

– Мы опротестовываем результаты голосования. Подсчет сделан неправильно!

– Обман!

– Подтасовка! – вторят с мест эсеры и меньшевики.

Неожиданно вспыхивает люстра. Табачный дым ест глаза, чадят непогашенные керосиновые лампы. Шум не утихает, волной перекатывается от стены к стене, бьется в оконные стекла, за которыми брезжит пасмурный рассвет. Товарищ Павел весело бросает в зал:

– Большевики не против, давайте переголосуем. Кстати, для сведения: возле электрощита мы поставили красногвардейца с винтовкой...

За резолюцию большевиков голосуют восемьдесят восемь депутатов. За резолюцию меньшевиков и эсеров вместе – сорок шесть.

Принимая новую власть, бьют в натруженные ладони рабочие. Отставив винтовки, дружно хлопают солдаты и красногвардейцы. Минодора, работница с ткацкой фабрики, машет над головой красной косынкой. Рядом, без фуражки, стоит Лобов и молча улыбается.

Шум такой, что Тихону начинает казаться: еще немного – и звонкие хрустальные подвески на огромной люстре солнечными лучами брызнут во все стороны.

– Посеяли ветер – пожнете бурю! – пугает Савинов.

– Социалисты-революционеры снимают с себя полномочия членов Совета! – вскакивает Лаптев.

– Не застите свет, господа! – кричит им товарищ Павел. – Идет наша, пролетарская революция!..

Меньшевики и эсеры демонстративно покидают заседание Совета.

Следом, гремя прикладами и матерясь, скатилась с антресолей эсеровская дружина...

Было уже утро, когда красногвардейцы вышли из губернаторского особняка, построились на смотровой площадке, нависшей над крутым волжским откосом. От Волги тянуло холодом, ветер гнал по набережной последние листья и обрывок кадетской газеты «Голос».

– Спасибо, красногвардейцы! – обратился к ним товарищ Павел. – Это хорошо, что дело обошлось без выстрелов. Кто стекло разбил?

– Я, – потупился Тихон. – Случайно... Замешкался...

– А вышло в самое время. Только, думаю, меньшевики и эсеры не утихомирятся, возни много будет. Да и не только с ними. Так что, красногвардейцы, ваши винтовки еще нужны революции...

ГЕНЕРАЛ

Красногвардейцы арестовали губернского комиссара уже не существующего Временного правительства. Только проводили его в тюрьму – объявился заместитель, генерал Маслов. И этот начал вредить новой власти. Отряду Лобова поручили арестовать генерала.

Вошли в губернский комиссариат, открыли дверь в кабинет – Маслов, одетый в белую черкеску, перетянутую ремнем с кожаными ножнами, даже головы не повернул. Что-то пишет за столом, будто очень занятый.

Лобов подошел к нему, заглянул в бумаги и с вежливой издевкой спросил:

– Извините за беспокойство. Что изволите писать, ваше превосходительство?

Генерал презрительно оглядел его от фуражки со звездочкой до сапог, но все-таки ответил:

– Подписываю ассигновки на выдачу денег из казначейства,

– Если не секрет – кому?

– Городской управе и духовной консистории.

Лобов присвистнул, сдвинул фуражку на затылок,

– А, собственно, зачем вы сюда явились? Какое вам дело до того, чем я занимаюсь? – задавал Маслов вопросы, суетливо перебирая бумаги на столе.

– Какое дело? Да самое прямое – деньги-то вы, генерал, наши выписываете. Вы своими руками, извиняюсь за выражение, ни шиша не сделали. Вот и выходит, что рабочими денежками распоряжаетесь, – спокойно объяснил Лобов, рассматривая бархатные шторы на окнах, портреты в тяжелых рамах, мраморный письменный прибор на столе из красного дерева, лепные украшения на потолке.

– При чем здесь вы – и городская управа?!

Лобов поправил на плече ремешок от маузера.

– Правильно, ерунда получается – городскую управу мы только что разогнали. И этой самой духовной консистории не стоит денег давать. Кому же, спрашивается, вы ассигновки выписываете и на каком основании?

Маслов не сразу нашелся, что и сказать.

– На основании законов Российской империи! – выскочил он из кресла, будто его пружиной вышибло.

– Опять чепуха выходит, – урезонил Лобов. – Российская империя приказала долго жить, и все ее законы Советской властью отменены.

– Не признаю я ваших Советов!

– А подчиниться придется.

– Я Временным правительством уполномочен!

– А разве мы спорим? Вы были уполномочены правительством временным, а мы постоянным, во главе с Лениным. Так что сдавайте дела новой власти, настоящей.

Маслов бросился к телефону на стене, бешено закрутил ручку,

– Если в губернскую милицию звоните, то зря – мы ее тоже разогнали, – поставил в известность Лобов, расхаживая по кабинету. – И полковника Ланцова – начельника гарнизона – попусту не беспокойте. Бесполезно.

– Что с ним?

– Сидит дома, уволили мы его. Дал честное слово, что против Советской власти выступать не будет, а то бы встретились с ним в Коровниках. Собирайтесь, ваше превосходительство.

– Не имеете права! Я буду жаловаться!

– Уж не Керенскому ли? – улыбнулся Лобов. – Ну, несдобровать мне... Вагин! Веди арестованного в тюрьму.

Только Тихон подошел к генералу – тот выдернул из ножен длинный кинжал, замахнулся. Тихон едва успел перехватить руку генерала, кинжал упал на ковер.

– Это насилие! Бандиты! Никуда не пойду!

Тихон молча винтовкой подтолкнул Маслова к дверям. Вывел на улицу и предложил всерьез, без улыбки:

– Если желаете – наймите извозчика.

– Зачем? – не понял генерал.

– До Коровников далековато. Как бы вам не устать, ваше превосходительство.

Маслов выкатил глаза,

– Нанимать извозчика за свой счет, чтобы он меня же в тюрьму вез?

– А что такого? – удивился Тихон. – С какой стати я буду раскошеливаться?

– Ни за что!

– Было бы предложено. Тогда уж извините – шагом марш! – и Тихон пешком повел последнего представителя старой власти в тюрьму.

ДОМА

Неделю не было Тихона дома, в Заволжье. Как пришел, мать расцеловала, прослезилась:

– Слава-те, господи, живой! Все сердце изболелось за тебя, окаянного...

– Чего со мной случится? Чай, не на фронт уходил,– проворчал Тихон, а сам тоже соскучился по дому. Да и устал крепко. Снял задубевшие от грязи сапоги, умылся, сел за стол, накрытый по такому поводу скатеркой.

Сестра Нина на радостях, что брат вернулся живой и невредимый, надела за ситцевой занавеской вышитую кофточку. Мать налила сыну щей не в общую глиняную миску„ а в отцовскую тарелку, которую берегла пуще глаза. Села справа от Тихона, сестра слева. В комнате тепло, печь выбелена чисто, на полу мягкие половики, на сундуке кошка гостей намывает. На стене постукивают ходики с кукушкой. Но кукушка давным-давно не кукует, Еще мальчонкой Тихон хотел ее «уловить», сунул в дверцу гвоздем – кукушка и поперхнулась.

Хорошо Тихону дома. В отряде-то всё вобла да чай с сахарином, а здесь – щи. Хотя и без мяса, но вкусные: мать в них побольше жареного луку положила и свеклы для цвету. Хлеба, правда, маловато.

В сенях кто-то зашаркал, постучал в дверь. Нина пошла открывать. Вернулась с Иваном Алексеевичем Резовым – токарем из Заволжских мастерских, где работал Тихон,

– Вечер добрый, Вагины, – поздоровался старый рабочий. – Вот на огонек заглянул.

– Садись к столу, Иван. Щи у меня сегодня вроде бы удались, – захлопотала мать.

– Спасибо. Только что отужинал, и не уговаривай,– повесил Резов картуз на гвоздик, сел на лавку у самых дверей. Потом оторвал узкий клочок газетки, скрутил цигарку и задымил, словно только за этим и пришел.

А сам ждет рассказов Тихона. Не удалось ему быть в Доме народа, когда там Советскую власть утверждали: вместе с другими заволжскими красногвардейцами охранял мастерские, следил за порядком в поселке. Мало ли что могла старая, временная власть в свой последний день выкинуть?

Иван Алексеевич в доме Вагиных частый гость – c отцом Тихона с малолетства дружил, до самой смерти Игната. Когда Тихон подрос, устроил его в мастерские.

Сидит на лавке, сквозь дым посматривает на парня. А Тихон – ни слова. Помнит – отец за едой никогда не разговаривал. Степенно доел щи, мать кружку заваренного сухим зверобоем чаю подала, а к нему – целый кусок сахару. Чем не пиршество?

Чтобы растянуть удовольствие, Тихон старенькими щипчиками расколол сахар на мелкие кусочки, выпил вторую кружку. Отогрелся, разговорился. И про зимний сад рассказал, в который губернатор на лошадях въезжал, и как выдавил плечом дорогое «бемское» стекло, и как уговаривал арестованного генерала до Коровников на лихаче прокатиться. Мать ахала, качала головой, всплескивала руками. Сестра прямо в рот смотрела.

Иван Алексеевич кашлял от дыма и недовольно пощипывал реденькую бородку. Наконец не выдержал, остановил Тихона:

– О деле толкуй, а не о том, как стекла бил. На это ты с детства мастак. Я у тебя рогаток поломал – печь топить можно. Кто от большевиков выступал? Кто против?..

Хорошая память у Тихона. Почти слово в слово повторил, что говорил Алумов, показал, как тряс щеками Савинов. Иван Алексеевич выспрашивал подробности, ругал Алумова:

– Вот как жизнь по местам расставляет – когда-то я с ним в одном кружке занимался, вместе рабочих на маевки собирали. А и тогда душа к нему не лежала. Скользкий человек, с темнинкой на душе. Начнет говорить за здравие, а кончит за упокой. Но это еще, думается мне, цветики. Теперь от него любых пакостей жди.

– Отошло его время, дядя Иван. Руки коротки, чтобы пакостить, наша теперь власть.

– Эх, молодой ты еще, зеленый.

Мать охотно поддакнула:

– И не верится, что вырастет, мужиком станет. Ты ему, Иван, винтовку доверил, а он с Сережкой-соседом голубей порывается гонять.

Тут и сестра оживилась, свое вставила;

– Мне и подружки говорят: чудной у тебя братец – то по поселку с винтовкой ходит, нос задравши, то на Росовском выгоне с мальцами в лапту гоняет, А они. все – вот! – сестра показала вершок от пола.

– Давно ли играл-то? – поинтересовался Резов.

– Да этим летом, – ответила за Тихона сестра.

Тихон покраснел, начал оправдываться:

– Ну, сыграл разок. Так это же я, дядя Иван, не для развлечения, а на пользу дела. Потом ребятишкам рассказывал революцию, кто такие большевики.

Резов успокоил парня:

– Что с ребятишками играешь – греха нет. Веселись, пока молодой. Я вот старый, а иной раз в городки так бы и сразился. Но глаз уже не тот, и рука ослабела. А ребята, слышал, тебя любят.

– Его и девушки любят, – не удержалась Нина.– Очень даже... насчет Красной гвардии интересуются. Особенно Шурочка, так и пристает – где Тиша? где Тиша?

– Вот еще, нужна мне твоя Шурочка, – вспыхнул Тихон.

А сестра все не унимается:

– В Сосновом бору гулянье было – так никого станцевать и не пригласил. На качелях покачался – и был таков.

– И правильно сделал, – поддержала мать Тихона.– Рано ему еще с барышнями гулять, молоко на губах не обсохло.

– Так это же, мама, для пользы делу, – шутила Нина. – Глядишь, и девушек бы политике обучил...

Рассмеялся Иван Резов. Простившись, ушел домой.

Частенько поругивал он Тихона, а любил – от правды не отступится, характером весь в отца. И ростом, и силом выдался в него – Игнат шутя царские пятаки гнул. Только у Тихона лицо белое, чистое, как у девки. И смешливый, чуть что – так и прыснет. С мальчишек первый закоперщик во всех проказах, но добрый. Наверное, потому и тянулись к нему сверстники, следом за ним в Красную гвардию пошли.

Трудное было время – городские власти всех собак спустили на первых красногвардейцев. Эсеры вредили открыто, меньшевики из-за угла, тишком. Свои дружины вооружали до зубов, а рабочим-большевикам мешали, как могли, натравливали на них обывателей,

Немало и в мастерских было тех, кому в жизни светил только кабак, – неудачников «питерщиков», как их презрительно звали кадровые рабочие. Эти уже хлебнули в столице сладкой жизни – обсчитывали клиентов, обманывали хозяина, копили грош к грошу. Открывали свой буфет, а то и лавку. Разорившись, возвращались назад, опять впрягались в ненавистную рабочую лямку.

Другие хоть и не видели шикарной питерской жизни сами, но, наслышавшись восторженных рассказов бывшего полового из трактира на Мойке или приказчика из модного магазина на Невском, выброшенного хозяином за воровство, тянулись к легкой жизни в мечтах.

Подражали питерщикам – лаковые сапоги с голенищами-«самоварами», холщовая рубаха под кушак, на рубеле накатанные до блеска брюки, на лбу намусоленный вихор, в глазах лакейская наглость. Среди таких вот находили себе опору и эсеры, и меньшевики.

У честных, думающих рабочих не было иного пути, как с большевиками. Весною отправлялись артелью в Питер по шпалам, а осенью, бывало, возвращались назад без гроша в кармане, но поумневшие. Встречались им в столице добрые люди, объясняли, почему одни с жиру бесятся, а другие впроголодь живут.

До многого доходили и своим умом, понимали, что поодиночке справедливости не добьешься. Становились большевиками, шли в Красную гвардию. А это было небезопасно: комиссары Керенского грозились арестовать красногвардейцев, хозяева выгоняли с работы.

По рекомендации Резова Тихона взяли в центральный отряд Красной гвардии, Отработав день в мастерских, Тихон переправлялся через Волгу и дежурил в штабе на Стрелецкой. Ночь отдохнув, опять шел в смену.

Доставалось Тихону. Когда выпадало беспокойное дежурство, валился с ног от усталости. Но не жаловался, Иван Резов слышал от Лобова, что и тот доволен парнем – от опасности не прячется. «Вот только горячий, лезет на рожон, не подумавши. Так это со временем пройдет, – думал старый рабочий, – В восемнадцать лет кому море не по колено, сам таким был».

ЗИМОЙ

В первых числах нового, восемнадцатого года на воротах Заволжских мастерских вывесили обращение городского Совета, Ветер обрывал углы серого бумажного листа, хлестал по нему снежной крупой. Резов и Тихон торопились в смену, но возле обращения задержались, притопывая от мороза, прочитали:

«Буржуазия и ее прихвостни всеми мерами стараются выкачать из банков денежные средства, чтобы поставить Советскую власть в критическое положение. Товарищи рабочие! Вы должны установить контроль над каждой поступающей и расходуемой копейкой».

– Спохватились вчерашний день догонять, – бурчал потом Резов.

– Чем недоволен, дядя Иван? – удивился Тихон. – Теперь буржуи не рыпнутся. А ты ворчишь, как старик Дронов.

Столяр Дронов – фигура в Заволжье известная, каждый мальчишка его знает. Желчный, ехидный старик. До Февральской революции царя по-всякому честил, потом – Временное правительство, а после Октября за большевиков принялся.

– Балаболка ты, Тишка, – обиделся Иван Алексеевич, что его с Дроновым сравнили.

А через день красногвардейцам центрального отряда было приказано опечатать банковские сейфы, участвовал в этом и Тихон. И понял: не зря тревожился старый рабочий – сейфы оказались уже пустыми.

– Куда городская власть раньше смотрела? – возмущался Иван Алексеевич.– Сейфы надо было еще в декабре опечатать, когда декрет о национализации банков вышел. А у нас дали буржуям все вклады растащить. Тихон и сам не мог понять, как же так получилось.

– Ничего, дядя Иван. Мы их за это контрибуцией ударим.

Контрибуцию собрали. И пуще озлобилась городская буржуазия. Как проказой, заразились от нее ненавистью «служилые люди», из тех, которые себя – соль земли – считали тоже обиженными новой властью: преподаватели гимназий, мелкие чиновники, прочие. По городу змеями ползли слухи, сплетни:

– В Совдепе каждый день пьянки, окна завесят – и при свечах...

– Германский кайзер нашим большевичкам за предательство прислал вагон денег и вагон кожаных пиджаков...

– В городе голодуха, а совдепщики жрут в три горла. Как с утра вскочат – и зернистую икру ложками...

– В Продуправе крупчатки, масла топленого – ужас сколько! Мыши, крысы жрут, а людям – нет!..

Чем нелепее, диковиннее слух, тем ему легче верят.

Вышел декрет об отделении церкви от государства. Попы – как осатанели, большевиков с амвона антихристами объявили. А в городе, в котором было столько церквей, что казалось – кресты на раздутых куполах держат здесь небо, сила у попов была. Им подпевали монархисты. Спевшись, контрреволюция бросила открытый вызов...

С утра в штаб на Стрелецкой стали поступать тревожные, настораживающие сообщения: в разных местах города вроде бы стихийно собирались возбужденные чиновники, лавочники, бывшие офицеры.

У Знаменских ворот поминают скинутого царя:

– Николашка, хоть и дурак был, а жить другим давал: хочешь – торгуй, не умеешь – ходи с шарманкой.,.

Возле Спасского монастыря надрывается золотушный монах:

– Мощи князя Федора и чад его по ночам шевелятся, из раки тройной стон слышится... Близок, близок судный день!

На Власьевской скорбят по Учредительному собранию:

– Ладно – Керенский нехорош, так Учредиловку давай! Большевиков там только четверть оказалась, вот они ее и разогнали, узурпаторы...

– Господи! Болит душа за матушку Расею, – слезливо тянет рядом хозяин ювелирного магазина «Ваза». – По всей вероятности, отдадут мой магазин приказчикам. На старости лет по миру пустят...

У театра, боязливо озираясь по сторонам, отводят душеньку трое интеллигентов. Представительный, из лицейских преподавателей, шепчет:

– Декреты выпускают – один ужаснее другого: то об отнятии земли, то о низведении офицеров до солдатского положения, то о запрещении закона божьего. Почитаешь такое – волосы дыбом!

Другой, опухший от сна, брызжет слюной:

– А я теперь не читаю. Гори все синим огнем!..

– Напиться да забыться, – поддержал квелый, с сизым носом.

Особняком от других – еще толпа. Тут «матушку Расею» даже не поминают – всё о барышах. И свой оратор есть:

– Братья! Кого из вас не штрафовали большевики за спекуляцию? Нет таких: Эрдмана – за махорку, Гот-либа – за мануфактуру, Либкеса – за шоколад, Лейбовича – за изюм. Как жить? Как торговать? Нет, не по пути нам с этой босяцкой властью!..

У нотариальной конторы на театральной площади обыватель в шубе и судейской фуражке без кокарды жалуется другому, в шапке, напяленной на уши, в пальто с бобром:

– Что выдумали эти проклятые Совдепы – плати домработнице не меньше пятидесяти' рублей! Я выгнал старую, думал – новенькая посговорчивей будет, хватит ей и пятнадцати. А она тоже хвост задрала – давай мои полсотни.

– Ах, зараза! И что же вы?

– Выгнал ее, дуру рябую, а она Совдепам пожаловалась. Так и пришлось по их указу ни за что ни про что выдать ей сто тридцать рубчиков. Каково?

– Господи! Грабят средь бела дня – и жаловаться некому, – посочувствовал обыватель в пальто с бобром...

К полудню разрозненные толпы стали стекаться в одну. Но все пока без лозунга, без идеи. Каждый сам по себе, со своим недовольством, со своей злостью.

Но нашлись люди, которые сумели подобрать для толпы общий интерес. Кто-то крикнул:

– В Продуправе крупчатку раздают!..

Второй, прячась за спины, бросил в толпу:

– Комиссаров – в Волгу!..

Цель обрисовалась. Двинулись по Власьевской в центр, на ходу прихватывая палки, камни. По дороге присоединялись другие.

– Куды, граждане?

– За харчами!..

– Я вот и бидончик взял. Может, постным маслицем разживусь...

На перекрестке возле чайного магазина толпа замедлила шаг, остановилась. Посреди улицы, преграждая дорогу, – парень из тех, кого предлагалось в Волге топить. Стоял, улыбаясь, от холода засунул руки в карманы старенькой путейской тужурки, раскачивался с носков на каблуки.

Толпа насторожилась. Все бы понятно было, окажись за спиной совдепщика солдаты со штыками, пулеметы. Но на улице – хоть шаром покати. Что-то не то! Не так!

– Расходитесь по домам, граждане, – скучно сказал парень. – Взрослый народ, отцы семейств, и образованные есть... Стыдно. Ничего нет в Продуправе. Там и тараканы-то с голоду разбежались...

Некоторые из рабочих, хорошо знавшие товарища Павла, повернули назад. Но влились в толпу приказчики, маркеры из бильярдной, буфетчики.

А тут из-за угла, со стороны Спасского монастыря, еще колонна. Впереди – дюжие хоругвеносцы с белыми лентами на груди, с тяжелыми иконами в руках. В календаре январь, от стужи носы деревенеют, а они, надрываясь, вразнобой тянут пасхальное «Христос воскресе из мертвых...»

Все смешалось, перепуталось. Шагали рядом интеллигент с бидончиком для постного маслица, уголовник с финкой в кармане, монах с иконой Николая Чудотворца.

Пытались два красногвардейца остановить толпу – их измордовали, чуть живых бросили возле Знаменской башни. Пустив первую кровь, ражие парни в суконных поддевках и полушубках стали звереть, бить всех, кто попадался на пути, встречных и поперечных.

В это время на Мытном дворе росла, пучилась другая толпа. Здесь верховодили бородачи из «Союза Михаила Архангела» – колбасники, трактирщики, лавочники. Вооружившись охотничьими ружьями, гирьками на ремешках, железными тростями, начали с погрома в торговых рядах не православных.

Красногвардейцев обстреляли, нескольких обезоружили и тоже избили до полусмерти. Хлынули на улицу, на соединение с теми, кто шел от Сенного базара и Спасского монастыря.

Стало ясно – теперь ни уговорами, ни силами центрального отряда Красной гвардии контрреволюцию не утихомирить. По тревоге были подняты все красногвардейские отряды города, штаб связался с солдатскими комитетами.

На Духовской улице отряд Лобова попал в ловушку: погромщики ловко перекрыли проходные дворы, заняли удобные позиции на крышах и чердаках. Отстреливаясь из маузера, Лобов ругался сквозь зубы:

– Офицерская рука чувствуется. Вон как обложили.

Кончались патроны, ранило одного красногвардейца, другого. Неизвестно, чем бы закончился бой, если бы на помощь не подоспели красноармейцы. Впереди, без фуражки, несмотря на мороз и колючий ветер с Волги, бежал, размахивая наганом, быстрый, проворный человек в накинутой на плечи мятой солдатской шинели.

Под огнем красноармейцев погромщики начали разбегаться. Двоих, засевших на чердаке, удалось скрутить. Точно определил Лобов: оба оказались из бывших офицеров, под гражданским пальто – офицерские кители без погон.

После боя военный без фуражки подошел к Лобову.

– Крепко они вас прижали. Потери есть?

– Трое раненых.

– Легко отделались. Это не лабазники с кастетами – люди опытные. У меня в комиссариате спецов не хватает, а они, сволочи, по крышам лазят...

– Почему без фуражки?

– Забыл второпях. И шинель не моя, какой-то солдатик накинул. Слушай, парень, ты почему такой длинный? – неожиданно обратился военный к стоявшему рядом Тихону.

– Мамка таким родила.

– Родила, а не подумала, что в длинного попасть легче.

– А я тощий, как лопата. Встану боком – не попадут.

Военный с удовольствием рассмеялся.

– Молодец! Нечего пули бояться, вся-то с ноготок. Вот шестидюймовый снаряд в голову угодит – тогда могут быть неприятности...

Построив красноармейцев, повел их к Никольским казармам. Глядя ему вслед, Тихон поинтересовался у Лобова, кто это.

– Военком города Громов.

– Веселый, видать, мужик.

– Жизнь веселая выдалась – полгода в одиночной камере просидел, потом на германском фронте целую горсть георгиевских крестов получил. А их там даром не давали... Такое пережил, что другой, наверное, и улыбаться бы разучился...

Только отряд Лобова вернулся в особняк на Стрелецкой – забренчал телефонный звонок. Ближе других к массивному, в деревянном корпусе «эриксону», укрепленному на стене, сидел Тихон, протирал ветошкой затвор винтовки.

– Штаб? – спросили его шепотом.

– Штаб слушает,

– Срочно красногвардейцев к Продуправе!

– А что случилось?

– Высылайте, – услышал Тихон только одно слово, и разговор прервался – на другом конце поспешно повесили трубку. Сообщил об услышанном командиру – и получил от него нагоняй:

– Зачем сунулся, если разговаривать по телефону не умеешь? Ничего толком не выяснил. Как теперь быть?

– Ехать надо, по пустякам не звонили бы, – буркнул Тихон.

Лобов задумался, сказал как бы про себя:

– Опять Продуправа. Толпа к ней рвалась, да не пустили...

Посмотрел на красногвардейцев, отогревающихся у буржуйки. Досталось им сегодня – глаза провалились, щеки обветрены, руки красные от мороза.

– Со мной пойдут десять человек! – решил он, приказал завести грузовой «фиат».

Когда подъехали к Продуправе, из-за угла к машине, размахивая винтовкой, бросился человек в башлыке и коротком пальто.

– Сидорин? – в темноте узнал командир рабочего с завода «Феникс», несшего здесь охрану. – Что стряслось?

– Беда, товарищ Лобов. Ворвались человек двадцать, не меньше. И все с револьверами, Я к телефону, вам позвонил.

– Почему не сказал, сколько их? От страха язык отнялся? – сердито выговорил Лобов, вылезая из кабины,

– Не успел. Уже по коридору шли – я в окно выпрыгнул. Смотрю – в проулке еще толпа.

Лобов выругался, приказал выгружаться. Машину послал в штаб за подкреплением, а сам повел отряд туда, где собралась толпе,

– А как же эти, в Продуправе? – заволновался Сидорин.

– Потом выкурим...

Бежали вдоль заборов и стен домов по тропочке меж сугробов. Снег на улицах убирали плохо, домовладельцы распоряжения большевистского Совета саботировали. Редкие фонари испускали на морозе радужное сияние, освещали только небольшой кружок мерцающего снега под столбом.

Лобов топал впереди, втянув голову в поднятый воротник шинели, придерживая рукой тяжелую колодку маузера. Тихон следом за ним. Винтовку скинул с плеча, держал под мышкой.

Добежали до угла, а там крики, кто-то надрывается;

– Мы всегда за ревалюцию! И Стенька Разин, и Пугачев откель? Из нашего, из крестьянского классу. Они тады еще ревалюцию подымали. А где, спрашиваю, рабочие тады были? У них кишка тонка, они в лопухах сидели...

– Давайте на ту сторону, по одному. Ложись за железную ограду, – шепнул Лобов.

Перебежали, легли в снег, выставив винтовки поверх кирпичного цоколя ограды. Тихон зачерпнул полное голенище снегу, расшиб колено, когда падал у забора, чуть не охнул от боли. На снегу боль быстро ослабла, зато холодом так всего и прошибает. И застуженные руки – как не свои, указательный палец примерзает к курку винтовки.

Напротив, в проулке, толпа, человек сто. Под фонарем высоченный мужик в заячьем треухе, в рваном полушубке орет:

– Мы, крестьяне, Расею кормим и поим, а нас совдепы со свету сживают! Хоть бери суму и иди по дворам побираться, хоть ложись и помирай! Будем терпеть аль нет?

– Долой продразверстку!

– Бей комиссаров!

– Красного петуха им!

– Сжечь Продуправу к чертовой матери!

– Тащи флягу керасину!..

Тихон вгляделся в толпу. Одеты по-деревенски, но добротно, тепло, – кто в дубленом полушубке, кто в тулупе из мазкой, окрашенной овчины. Все в валенках, в крепких сапогах. Лица, не в пример рабочим, сытью, лоснящиеся. Такие по дворам не побираются, сами на базаре втридорога дерут да еще обвесить норовят.

У нескольких винтовки, с десяток охотничьих ружей, человек у пяти обрезы. Некоторые и вовсе с пустыми руками, или, может, за пазухой, под полушубком, наган греется.

Узнал Тихон и того, под фонарем, в заячьем треухе. Подтолкнул командира в бок:

– Эсер Лаптев. Как вырядился, и не узнаешь – мужик мужиком...

Лобов мрачно прикидывал, как быть. Пока подоспеет подмога – наверняка зажгут Продуправу. Десять человек против ста, да еще в помещении человек двадцать, как говорил Сидорин. Но решился – иного выхода не было:

– Ребята! Целься в крыши... Залпом, по моей команде!..

На морозе глухо клацнули затворы, черные стволы винтовок задрались вверх. Лаптев заорал опять:

– Братья-крестьяне!..

Только раззявил рот, чтобы продолжить дальше, как Лобов коротко бросил команду:

– Пли!..

Красногвардейцы дружно пальнули – с крутых крыш взметнулся, посыпался снег. Резкий залп бичом стеганул по толпе. Она вздрогнула, отпрянула назад. Еще раз по толпе ударило эхо, отскочившее от широкой стены соседнего дома. А Лобов командует снова:

– Пли!..

И еще залп по крышам. Фонарь закачался, пятно желтого света заскользило по стенам, по сугробам, выхватило из темноты поленницу дров. Толпа шарахнулась в разные стороны. Кто-то повалился в снег, по нему затопали ножищами. Упавший пронзительно и страшно заверещал, должно быть, поверив в смерть:

– Убили!..

Но Лаптев не растерялся, вертелся в толпе бесом, стрелял из нагана вверх, в ту сторону, откуда раздались залпы, бил бегущих по головам:

– Стой! Стой, сволочи!.. Их там немного! Голыми руками передушим!..

Несколько бородатых мужиков послушались его, залегли за поленницей. Началась беспорядочная ответная стрельба. Пули зазвенькали по металлическим прутьям ограды, вжали красногвардейцев в снег, загнали за кирпичные тумбы. Если бы Лаптев знал, что здесь всего десять человек, толпа смяла бы их моментально.

– Головы не высовывать! – приказал Лобов.

Выстрелы становились все реже. И тут в конце улицы вспыхнули два светящихся глаза. Они увеличивались, приближались – это на полной скорости мчался автомобиль с подмогой. Затормозив, радиатором ткнулся в сугроб, из кузова посыпались красногвардейцы.

«Братья-крестьяне» бросились кто куда. Матерясь и размахивая руками, с наганом метался между ними Лаптев, пытался остановить. Но куда там! Мужики неслись мимо него, на бегу бросали в снег ружья, обрезы. Один, чтобы легче бежать, скинул даже овчинный тулуп.

Расстреляв патроны, Лаптев кинулся под арку дома, в темный двор. Тихон и Сидорин побежали за ним. Схватили за ноги, когда эсер пытался перелезть через забор. Лаптев оказался здоров, подмял обоих, в кровь расцарапал Сидорину лицо, Тихона – кулаком в поддых. Опять повис на заборе, уже хотел перекинуться через него, но тут подоспел Лобов, подобрал лежавшую в снегу винтовку Тихона и ударом приклада оглушил эсера – тот рухнул в сугроб. Скрутили руки за спину, связали ремнем. Натерли снегом лицо, насыпали за ворот. Лаптев пришел в себя, начал ругаться, грозить.

– Заткнись, – отдышавшись, вяло бросил Сидорин.– Будешь вякать – насуем снегу в штаны, пугало огородное...

Лаптев съежился, замолчал. Усадили его в кузов грузовика.

Красногвардейцы из подкрепления арестовали еще полсотни кулаков, остальные рассеялись по городу.

Бежали и те, что заняли Продуправу. Они времени зря не теряли – втихомолку, пока Лаптев на улице голосил о потерянных свободах, пытались взломать сейф. Да не успели, в спешке растеряли по лестницам весь инструмент – зубила, сверла, ножовочные полотна.

В сейфе Продуправы, как Лобов узнал потом, было три миллиона рублей из тех, которые красногвардейцы по контрибуции собрали у городской буржуазии. Но осталось неизвестным, что за люди заняли Продуправу – или уголовники, или эсеровские дружинники. На допросе Лаптев, скаля желтые зубы на вытянутом, лошадином лице, заявил, что никакого нападения не было, а раз в России свобода слова и собраний, то митинговать можно где хочешь и когда хочешь. И к фляге с керосином он лично никакого отношения не имеет. Но оказалось, что имел. Выяснили это только весной...

ОГРАБЛЕНИЕ

В этот день в Заволжских мастерских должны были выдавать зарплату. Однако кассир Кусков задержался в банке, рабочие, ворча и переругиваясь, начали расходиться. Тихон возвращался домой вместе с Иваном Разовым. В воротах столкнулись с Михаилом Алумовым.

– Наше вам, пролетарское, – приподняв картуз, ехидно поприветствовал он старого токаря и прошел мимо, к конторе.

– Не к добру весел меньшевик, – заметил Иван Алексеевич. – Сияет, как самовар перед праздником.

Только отошли от мастерских – навстречу трое в наглухо застегнутых пальто. Руки в карманах, касторовые кепки надвинуты на глаза, сапоги в грязи.

– Не знаешь, кто такие? – оглянувшись, спросил Резов.

– Впервые вижу, – беззаботно ответил Тихон. – Мало ли людей шлендает.

– Чего бы им шлендать по лужам? – бубнил свое Иван Алексеевич. – По набережной куда сподручней...

Прошли квартал, другой, завернули за угол, И тут услышали выстрелы.

– Где это? – остановился Резов.

– Вроде бы у мастерских...

Старый рабочий, расплескивая лужи, побежал назад, за ним – Тихон.

У ворот их встретил механик Степан Коркин.

– Беда, Иван, кассу ограбили.

– Как ограбили? Кассир же не вернулся.

– Только что подъехал. Внесли деньги в кассу – и сразу трое с наганами ворвались. Охранника наповал, в кассира промазали. Мешок с деньгами прихватили – и через забор в Росовский лес. Кускова водой отпаивают, от страха не очухается.

– А Мишка Алумов?!

– Что Алумов? – не понял Коркин.

– Где он?

– В конторе сидит. Тут стрельба, а он даже не вышел, стервец, лишь в окошечко посмотрел.

– Ладно. Собирай, Степан, красногвардейцев, надо догнать бандюг. Сердце чуяло – не случайно эта троица забрела сюда...

До Росовского леса дошли по следу сапог, хорошо заметному на вспаханном поле. Но в лесу, где уже вылезла молодая трава, следы пропали. Прочесали его вдоль и поперек – налетчики как сквозь землю провалились.

– Не могли они далеко уйти, искать надо, - упрямо говорил Коркин.

– Может, на дорогу выбрались? – предположил Тихон.– В деревню подались?

– Я бы на их месте не от Волги, а к Волге бежал,– рассудил Резов. – Ночью на другую сторону на лодке махнул – и ищи ветра.

– Между Росовским лесом и Сосновым бором перелесок есть, – вспомнил кузнец Федор Смолин.– А Сосновый бор в самый раз к Волге выходит. Почти на берегу – заколоченная дача Укропова. Не там ли они схоронились? Удобное местечко...

– Веди, Федор, к перелеску, – решил Иван Алексеевич. – Может, следы найдем...

И точно – в одном месте березовый перелесок наискосок прорезал узкий ручей, а грязи возле него ясно были видны следы сапог.

Напились из бочажка – и дальше.

Уже смеркалось, когда подошли к поляне, на которой стояла дача Укропова – несколько деревянных строений, покосившаяся беседка. К Волге, где на светлом песке чернели вытащенные на берег лодки, спускалась по глинистому косогору развалившаяся лестница с перилами.

Иван Резов остановил отряд. Вслушались в тишину. Упал с дерева сухой сучок, плеснулась рыба в воде. И снова тишина – натянутая, настороженная.

– Я возьму двоих и разведаю, – сказал Коркин, Иван Алексеевич согласился:

– Правильно, незачем всех сразу под огонь. – И добавил: – Если они тут...

Механик назвал Тихона и Смолина. Осторожно подошли к ближнему дачному домику. Он был пуст, стекла выбиты, дверь сорвана. Нудно поскрипывало растворенное окно.

Крадучись, направились к двухэтажному дому с мезонином. Коркин осторожно подергал дверь – не поддалась. Показалось, что заколочена.

– А-а, черт! – ругнулся механик и саданул плечом. Дверь с треском распахнулась.

– Гришка! Пулемет! Окружили!.. – закричал кто-то на вторим этаже.

Коркин вскинул наган и бросился по лестнице. Хлопнул выстрел. Механик споткнулся на ступеньке, скатился вниз, к ногам Тихона, вскочившего в дом следом за ним,

Тихон поднял голову и отпрянул в испуге – на лестничной площадке, широко расставив ноги, с револьвером в руке стоял коренастый мужик в галифе и белой рубахе. Надо стрелять, а Тихона как оторопь взяла, не может поднять винтовку.

Из-за спины выстрелил Федор Смолин. Человек в галифе покачнулся, выронил револьвер и завалился набок.

Тихон пришел в себя, подхватили Коркина на руки, перенесли его за беседку. А сверху, из мезонина, уже строчил пулемет.

Подбежал Иван Алексеевич, Фуражка козырьком назад, в руке наган. Присел рядом с Коркиным.

– Живой?

– Ногу задело,– сказал Смолин. – Надо сапог снять...

Коркин скрипнул зубами.

– С ногой потом, не помру. Не дайте убежать гадам, деньги не упустите...

– Потерпи, Степан, мы скоро, – и Резов, пригибаясь, побежал туда, где залег отряд. За ним – Смолин и Тихон.

Пулеметчик заметил их, прижал к земле. Переползли за домик с выбитыми стеклами, отдышались. Тихон осторожно высунул голову – дуло пулемета с дергающимся язычком пламени торчало из узкого окошка почти под самой крышей. Теперь он полосовал очередями по кустам, где залегли остальные красногвардейцы.

– Эх, пулеметчика бы снять, – протянул Тихон.

– Иван, у тебя граната есть, – напомнил Смолин Резову.

– Что толку – отсюда не достать,

– Попробую из винтовки царапнуть пулеметчика. И сразу вперед...

– Дело, – согласился Иван Алексеевич, отстегнул гранату от пояса.

Федор Смолин долго целился в окно, выискивал точку, в которой пулеметчик не защищен прочным щитком. Наконец, выстрелил – и пулемет смолк. На какие-то секунды замолкли и винтовки, словно удивившись неожиданной тишине.

Иван Резов вскочил на ноги и с гранатой в руке побежал к даче. Бандиты опомнились, опять захлопали винтовочные и револьверные выстрелы.

Но поднятые Резовым красногвардейцы были уже у самой дачи. Взрывом гранаты вырвало раму окошка, из которого торчал ствол пулемета. Тихон, перегнав Резова, второй раз ввалился в дом, в нос ударило пороховой гарью...

Через четверть часа все было кончено. С поднятыми руками, перемазанные копотью и кровью, на поляну перед дачей вышли пятеро бандитов.

– Где деньги? – подошел к ним Резов.

– В доме их нет, не ищите, – ответил один. – У Толканова они, у командира. Как бой начался, он выпрыгнул в окно – и к Волге. Там у него лодка припасена... Теперь не догоните, – злорадно добавил бандит...

Старый рабочий со злости чертыхнулся, вместе с Тихоном пошел к беседке, где оставили механика. Его уже перевязали, двое красногвардейцев делали из березовых слег носилки. Степан морщился, поглаживая ногу, с сожалением глядел на разрезанный яловый сапог.

Иван Алексеевич присел на пенек, рассказал о деньгах.

– Выходит, зря гнались за бандюгами? – приподнялся Коркин.

– Нет, не зря, Степан. На фронте такой ненависти не встречал. А с деньгами что-нибудь придумаем. В Губком партии обратимся, помогут...

МЕНКЕР

На следующий день Тихон дежурил в штабе на Стрелецкой и узнал от Лобова, что ночью красногвардейский патруль хотел проверить документы у позднего прохожего, тащившегося с мешком. Мужчина кинулся бежать, отстреливался. Нашли его в доме владельца магазина «Ваза» на Власьевской, в нескольких шагах от Чека. И ночного гостя, и хозяина арестовали. При обыске в доме обнаружили три разобранных новеньких пулемета, парусиновый мешок с деньгами и вместительную шкатулку, в ней золотые десятирублевики с профилем самодержца всея Руси.

– Пытался я этого гостя допросить – молчит, только зубы скалит, – устало сказал Лобов. – Давай-ка я его еще раз вызову. Жаль, что ты Толканова в лицо не видел...

И тут неожиданно помог Сидорин: когда задержанного проводили по коридору, опознал в нем главаря банды, которая зимой захватила Продуправу.

Больше Толканов не запирался. Понял: что не расскажет он – сообщат арестованные на даче.

– К какой партии принадлежите? – спросил его Лобов.

– Я убежденный монархист, – сознался Толканов. – Но в город приехал по заданию правых эсеров.

– Интересная перелицовка. Ну, и зачем пожаловали сюда? Грабить?

– Нет, экспроприировать, – поправил Толканов.

– Для пополнения партийной кассы?

– Не только. Главное – чтобы вызвать недовольство рабочих,

– Почему выбрали Заволжские мастерские? Можно было найти кассу и побогаче.

– Нам было указано на нее.

– Кем?

–Когда в мастерских получка, мне передал хозяин магазина «Ваза». Больше ничего не знаю, мое дело маленькое. – Кривя губастый рот, Толканов добавил: – И вообще, комиссар, сматывал бы ты удочки. По моим наблюдениям, скоро запахнет палеными большевиками. Потому так откровенно и говорю, что ваше дело – швах...

Толканова увели.

– Нагло держится, за свою шкуру не дрожит, будто она у него застрахована. Пугает или что-то знает? – рассуждал Лобов.

Вызвал на допрос владельца магазина «Ваза». Маленький, юркий, с блестящей, словно лакированной лысиной, этот, не в пример Толканову, юлил, изворачивался, пускал слезу.

Лобов не выдержал, грохнул по столу кулаком:

– Хватит нас за нос водить! Толканов все выложил.

Торговец съежился, растерянно промямлил:

– Ну, если господин офицер признался, то мне сам бог велел...

От волнения заикаясь и часто сглатывая слюну, рассказал, что хранил деньги какой-то организации, что втравил его в это дело эсер Лаптев.

– Я отказывался, но он припугнул меня. Твое дело, говорит, телячье, а что Чека под боком – еще лучше, безопасней.

– Кто вам сообщил, что должна быть ограблена касса Заволжских мастерских? – пытался выяснить Лобов.

– Чернявый, горбоносый... Глаза пронзительные, так и сверлят.

– Местный или приезжий?

– Разумеется, местный. Мне даже показалось – он работает там, в Заволжских мастерских.

– Почему так решили?

– Он обещал каким-то образом задержать кассира, чтобы рабочие уже разошлись. И еще... Был обговорен условный знак: если деньги в кассе, занавеска в среднем окне конторы будет сдвинута на середину... Я все рассказал, клянусь вам...

Когда владельца магазина вывели из кабинета, Тихон сразу подступил к Лобову:

– Ясно, кто этот чернявый,– Алумов, его портрет. Он и в конторе был. Все сходится. Надо брать, пока не удрал.

– Не так-то все просто, Вагин, – нахмурился Лобов.– Мы у Продуправы арестовали Лаптева, а позавчера его освободили.

– Это же контра явная! – опешил Тихон.

– И генерала Маслова выпустили, которого ты в Коровники провожал.

– Кто же так распорядился?

– Соломин из Горисполкома. Видимо, не хочет с эсерами и меньшевиками ссориться, они забастовкой пригрозили. Может, ему и видней, мы не все знаем. Короче, пусть этим чекисты занимаются.

Арестованных передали в Чека, оттуда их направили в Коровники. А через неделю Толканов и хозяин магазина «Ваза» бежали из-под конвоя, когда их вели на пристань разгружать дрова. А еще дней через пять на Стрелке прибило к берегу утопленника. В нем опознали торговца, убитого в затылок.

Тихон был уверен – это Алумов навел банду на кассу Заволжских мастерских. Уговорил Лобова сходить в Чека, поговорить насчет ограбления.

Их принял секретарь Чека – серьезный молодой человек в черной хромовой куртке. Тонкое, интеллигентное лицо тщательно выбрито, в лацкане – красный матерчатый бант. На столе – местная газета «Коммунист», на ней красный, остро отточенный карандаш.

Лобов рассказал, как перед ограблением кассы Тихон встретился в воротах мастерских с Алумовым, о занавеске в окне конторы, о приметах, которые назвал хозяин «Вазы»,

Менкер внимательно выслушал его, что-то записал в тетрадку. Потом задумчиво протянул, поглаживая маленький подбородок с ямочкой:

– Странно, странно. У нас на допросе он ничего подобного не говорил.

– Ты что же – не веришь нам? – рассердился Лобов.

– Ну, что ты, что ты, товарищ Лобов. Какое может быть недоверие, ведь одно дело делаем. Вероятно, торговец решил себе цену набить, а у нас спохватился, побоялся.

– Тут действует целая организация!

– А где доказательства, дорогой товарищ?

– Надо арестовать Лаптева и Алумова – будут и доказательства. Подпольная касса в магазине – их рук дело.

– Торговец называл Лаптева – какие еще доказательства нужны? – добавил Тихон.

– Эх, товарищи дорогие! – проникновенно сказал Менкер. – Вы что думаете – мы всё можем? Дел – горы кавказские, а сотрудников – раз-два и обчелся. В губернии банды, вчера в Крестах нашего работника подстрелили. Будет жить или нет – неизвестно. А меньшевики и эсеры только того и ждут, чтобы нас перед народом очернить. Арестуем Лаптева – а он не виновен. Как тогда?

– Товарищ Менкер, тут не просто бандиты, тут заговор настоящий, – упрямо возражал Лобов. – Нельзя Лаптева и Алумова на свободе оставлять.

Секретарь Чека начал сердиться, нервно завертел карандаш в руке.

– Слушай, Лобов! Нам лучше знать, заговор это или нет! Не можем мы по вашим приметам,– чернявый, горбоносый – человека арестовывать. Это же будет явным нарушением революционного закона, а мы призваны его соблюдать!..

Так Лобов ничего и не доказал Менкеру.

– Втравил ты меня, Вагин, в историю, - ругался он, когда вышли на улицу. – И правда – чего с пустыми руками приперлись? Толканов бежал, торговец убит, Алумов, как говорится, не пойман – не вор. Нужны веские доказательства, что есть заговор. Иначе никто не поверит.

Спустя месяц нашлись и доказательства...

«АКТЕРЫ»

В штаб на Стрелецкой прибежала девчонка-горничная из гостиницы «Царьград», едва отдышалась.

– Миленькие!.. Меня хозяин послал, у нас пьяные актеры разгулялись.

– В милицию ступай, – сказали ей.

– Родненькие! Они наганами грозят.

– Интересно, откуда у актеров наганы? – удивился Лобов.

Когда отряд подошел к гостинице, хозяин, горничные, сторож толпились у входных дверей. Испуганно поеживаясь, прислушивались к тому, что делалось на втором этаже. Оттуда доносились крики, ругань, кто-то плясал, кто-то пытался петь:

Ночь тиха, пустыня внемлет бо-о-гу

И звязда с звяздою га-ва-рит...

К красногвардейцам подскочил хозяин гостиницы с округлившимися от страха глазами, похожими на оловянные пуговицы, встрепанным чубчиком на голове.

– Слышите?.. Сейчас палить начнут. Помогите ради Христа от этих постояльцев избавиться, житья от них нет. Целую неделю пьют, шумят, а сегодня и вовсе как с цепи сорвались. Не актеры это, а бандиты какие-то...

– Почему раньше не сообщили? – прервал его Лобов.

– Судите меня – боялся, – приложил руку к груди хозяин. – Ведь они все, как один, с револьверами. Бабахнут – и вспоминайте дети, как папу звали. А у меня две девочки и третье дите ожидается...

– Пятеро остаются здесь, – скомандовал Лобов. - Смотрите, как бы из окон не стали сигать. Остальные – за мной...

Хозяин гостиницы вжал голову в плечи, спрятался за спины красногвардейцев. По крутой лестнице поднялись на второй этаж. Длинным коридором прошли к номеру, где бушевали гуляки. Встали по сторонам высокой двери, за которой сбивались пьяные, злые голоса:

– В гроб Советы! В гроб рачьих и собачьих депутатов!..

– Разгоним их к чертовой матери!.. И клинками! Клинками!..

– Господа! Господа! У меня в Калужской губернии имение... Пришли – и всё до ниточки... Даже железо с крыши сняли...

Ночь тиха, пустыня внемлет бо-о-гу...

– К дьяволу вашего бога, поручик. Диктатора мне дайте, диктатора!.. Чтобы большевики кровью захлебнулись!..

Лобов расстегнул кобуру маузера:

– Кажется, по адресу пришли, – и кулаком постучал в дверь. Шум не утих, тогда он постучал тяжелой рукоятью пистолета.

– Какая сволочь веселье ломает? – заорали в номере, грянул выстрел. Пуля пробила филенку, впилась в стену коридора.

Лобов выпалил из маузера. В комнате вскрикнули, зазвенело разбитое стекло. Красногвардейцы прикладами винтовок ударили в дверь. Створки распахнулись, упал вырванный крючок. Из-за стола, заставленного бутылками, тарелками с объедками поднялись трое. На полу корчился раненый в плечо. Рядом, в луже вина, валялся револьвер. Командир отпихнул его ногой в угол, приказал:

– Поднимай руки! Поворачивайся к стенке! И не шевелиться...

Раненого перевязали, увели вместе с другими задержанными. Оставшиеся красногвардейцы начали обыск. Под кроватями нашли «цинк» с патронами, карабин, пять бутылочных гранат. Под матрасами – три браунинга.

– Счастье наше, что перепились, – говорил Лобов, составляя опись обнаруженного. – Иначе бы они тут такую стрельбу устроили – до утра бы не выкурили...

Чтобы добраться до подоконника, на котором валялись какие-то мятые коробки, Тихон переставил стул. Взялся за другой – этот показался тяжелее первого.

Перевернул его и увидел под сиденьем толстую кожаную сумку. Отвязал ее, вытряхнул на стол стопку отпечатанных на пишущей машинке бумаг. Вместе с командиром склонился над ними.

– «Присяга, приносимая при вступлении в члены организации», – вслух прочитал заголовок Лобов. Несколько строк пробежал молча, потом опять вслух:

– «...Клянусь и обещаю, не щадя ни сил своих, ни жизни своей, везде и всюду распространять идею «Союза»: воодушевлять недовольных и непокорных Советской власти, объединять их в общества, разрушать советское управление и уничтожать опоры власти коммунистов, действуя где можно – открыто с оружием в руках, где нельзя – тайно, хитростью и лукавством...».

В узком потайном кармашке нашли странные картонные треугольники с двумя буквами на них – О и К. Лобов покрутил их в руке. Так и не поняв, что это такое, отложил в сторону. Опять уткнулся в бумаги.

Здесь же лежала «Памятка во исполнение общей цели», отпечатанная в нескольких экземплярах. В ней руководителям «Союза» вменялось в обязанность ознакомить рядовых членов организации с его программой, чтобы те, «кто чувствует себя слабым духом и неспособным выдержать тех испытаний, которые неизбежны в решительной активной борьбе, могли своевременно, до поступления документов в Центральный штаб, отказаться от участия в деле, иначе всякие уклонения от обязанностей и отказы будут считаться сознательной изменой, как и разглашение тайн организации, и караться до лишения жизней включительно».

– Сурово, – заметил Лобов. – Как что – так и душа вон, чтобы другим неповадно было. Не по этому ли уставу хозяина «Вазы» хлопнули?.,

Тихон расправил сложенный вчетверо плотный листок бумаги.

– План какого-то города, – догадался он. – Вот река, еще. А это, видать, железная дорога, мост...

Лобов взял карту в руки. Внимательно рассмотрев ее, сказал жестким, словно пересохшим, голосом:

– Наш это город, Тихон. Со знанием дела планчик сделан, все советские учреждения отмечены. И штаб на Стрелецкой, – показал он черный крест на карте.

– Зачем им это? – растерянно уставился Тихон на командира.

– Зачем?.. Тут дело серьезное. Не иначе – мятеж готовится. Теперь и доказательства есть. Надо срочно сообщить в Чека...

Не подозревал командир красногвардейского отряда, что обнаруженные в гостинице «Царьград» документы «Союза защиты родины и свободы» попадут в руки активного члена этой самой организации.

Через несколько дней Лобов спросил Менкера, что арестованные показали на допросе.

– Не актеры это оказались, а контрики явные, офицеры,– оживленно сказал Менкер. – Спасибо тебе, товарищ Лобов, проявил настоящую революционную бдительность.

– Я не за спасибо работаю. Как следствие идет?

– Полным ходом, товарищ Лобов! – заверил его Менкер. – Так что не волнуйся...

Но полным ходом шло не следствие, а подготовка к мятежу.

ТЕАТР

Вечером четвертого июля по Борисоглебской улице с саквояжем в руке шел поджарый мужчина в добротном английском костюме, клетчатой кепке. Квадратный подбородок тщательно выбрит, усы короткие, жесткие. Под широким лбом пристальные, сосредоточенные глаза.

Выглядел мужчина элегантно, чем-то неуловимым был похож на преуспевающего актера. Да и завернул он во двор Интимного театра, недавно появившегося в городе.

С черного входа поднялся на второй этаж, постучал в салон водевильной актрисы Барановской, назначенной директором этого небольшого театра.

Хозяйка, одетая в темное вечернее платье, с меховым боа на плечах, уже ждала гостя, сразу же проводила в комнату, в которой сидело несколько мужчин.

При его появлении все встали. Один из них – в заношенном офицерском френче, густые черные волосы мысом спускаются на низкий упрямый лоб, бородка и усы на манер скинутого самодержца – четким военным шагом подошел к гостю, энергично пожал руку:

– С благополучным прибытием, Борис Викторович!..

Гость уселся за стол посреди комнаты, в ногах поставил саквояж. Оглядев присутствующих, коротко произнес:

– Начнем, господа. Времени у меня в обрез...

Здесь, в салоне Барановской, произошло последнее перед мятежом заседание штаба заговорщиков. Гость с саквояжем был Савинков – руководитель «Союза защиты родины и свободы», документы которого нашел Тихон в гостинице «Царьград».

Первым взял слово мужчина во френче – полковник Перхуров, назначенный Савинковым «главноначальствующим» губернии.

– Господа! Мною составлено обращение к населению, которое будет обнародовано сразу же, как только мы возьмем власть. Чтобы после не возникло недоуменных вопросов, ознакомлю с ним сейчас...

Полковник, как бык, покосился на красный бант в лацкане хромовой кожанки Менкера. Зачитав парадное начало, перешел к сути:

– «...В целях воссоздания в губернии законного порядка и общественного спокойствия повсеместно восстанавливаются органы власти и должностные лица, существовавшие до октябрьского переворота...»

Полковник снова недовольно покосился на красный бант. Менкер завозился, прикрыл его рукой.

– «...Судебная власть восстанавливается в составе окружного суда и мировых судей, – повысил голос Перхуров. – Восстанавливаются земское и городское самоуправление. В волостях действуют старшины и секретарь...»

– Какие будут вопросы, господа? – пытливо всматриваясь в лица присутствующих, спросил «главноначальствующий», дочитав обращение.

– Круто! Весьма, весьма... – неопределенно сказал Лаптев.

– Это же монархическая платформа! – растерянно воскликнул Савинов.

Лидер городских кадетов промолчал, видимо, целиком согласный с текстом обращения.

– А что, собственно, вы хотели услышать? – нервно одернул френч полковник. – О равенстве и братстве с мужичьем?!

– Нам, социал-демократам, трудно будет объяснить такой поворот рядовым членам партии, – неподдельно разволновался меньшевик. – Столько лет боролись с самодержавием – и опять мировой судья...

– Ишь ты – они боролись с самодержавием! – ехидно протянул Лаптев. – Комариными укусами вы занимались, а не борьбой. Если бы ваша партия была единственным противником самодержавия, Романовы процарствовали бы еще триста лет.

– Господа, сейчас не время для межпартийных споров,– зябко повела плечами Барановская.

– Мы оттолкнем от себя массы! Монархия не пользуется сейчас спросом! – пытался убедить полковника Савинов.

– Если монархом будет Петр Первый – я за монархию!– раздраженно произнес Перхуров.

– Ну, хоть бы пару фраз об Учредительном собрании... О Советах без большевиков. Иначе нельзя...– пыхтел Савинов.

Перхуров прервал его, отчеканив:

– Это ваше дело! Можете обещать членам вашей партии хоть Александра Македонского, хоть боярскую думу. Вопрос об устройстве русского государства будет решаться позднее. Сейчас главное другое – поддержат члены вашей партии восстание или нет?

– Мы всей душой, конечно,– мелко затряс головой Савинов. – Только нам нужна более гибкая форма участия в этом деле.

– Что вы имеете в виду? – в упор посмотрел на него полковник.

– Ну, хотя бы нейтралитет... На первое время...

– А я хотел назначить вас своим помощником по гражданской части...

– Я согласен! – воскликнул Савинов и покраснел от, удовольствия.

– А ломался, как пряник, – чуть слышно буркнул Лаптев и обратился к загадочно молчавшему Савинкову: – Согласован ли текст обращения с вами, Борис Викторович? Вы принимали участие в покушениях на министра внутренних дел Плеве и московского генерал-губернатора великого князя Сергея Романова. Какова ваша позиция теперь?

Прежде чем ответить, Савинков многозначительно помолчал.

– Я ознакомился с обращением. В общем и целом его одобряю. Уверен, господа, мы договоримся. Революция завела Россию в тупик, называемый большевизмом. Чтобы вырваться из него, надо сплотить все антибольшевистские силы. Это в настоящее время наша самая главная задача, самая надежная платформа!..

Выступлением Савинкова остались довольны все. Решив таким образом щекотливый вопрос о власти, перешли к насущным задачам.

Поднялся Ланцов – при Керенском начальник военного гарнизона города, теперь – заместитель начальника артиллерийского склада. Одновременно заместитель «главноначальствующего».

– В ночь выступления караул в артскладе будет свой, надежный, – без особого энтузиазма сказал Ланцов. – Если, конечно, не произойдет что-нибудь из ряда вон выходящее...

– Типун вам на язык! – резко осадил его Перхуров, дал слово Валиеву – командиру Первого стрелкового полка, расквартированного в бывшем Кадетском корпусе.

Валиев пригладил ладонью белесые волосы, сквозь которые просвечивала плешь, доложил:

– Завтра отдам приказ сдать винтовки на склад, якобы для технического осмотра. С безоружной солдатней легче будет договориться. Думаю, полк поддержит восстание. В крайнем случае – нейтралитет...

Следующим отчитывался Лаптев:

– Мы установили связь с руководителями левоэсеровской дружины на ткацкой фабрике. Твердо обещано – дружина выступит как один! Ткачи поддержат восстание. Голод – наш первый союзник...

О положении в Заволжье сообщил Михаил Алумов:

– Будем смотреть правде в глаза: большевики пользуются среди рабочих авторитетом. Настоятельно прошу послать в Заволжье еще один отряд офицеров-боевиков. Только тогда можно гарантировать успех восстания.

– Заволжье – ответственный участок. Распорядитесь, господин Перхуров. Какие воинские части находятся в центре города? Как настроены, какова численность? – спросил Савинков полковника Сурепова, назначенного начальником контрразведки.

– В связи с тяжелой для большевиков обстановкой на фронтах красноармейцев здесь осталось немного. На Стрелецкой улице – штаб Красной гвардии. Кто такие красногвардейцы, думаю, объяснять не надо. Их преданность большевикам известна. Вероятно, поэтому госпоже Барановской так и не удалось найти там подходящего человека. Хотя кое-какие шаги в этом направлении сделаны, – Сурепов выразительно посмотрел на хозяйку, как бы приглашая дополнить его сообщение, но та промолчала. Видимо, особо похвастать было нечем.

– Сколько людей в отряде? – насупился Савинков.

– Около сотни. Было больше, несколько маршевых подразделений отправлено на Восточный и Северный фронт.

– Эти двести штыков могут сорвать весь план восстания! – заходил Савинков по комнате, увешанной старыми театральными афишами,

«Это тебе не динамит под городовых подкладывать», – ехидно подумал Перхуров. Ярый монархист, в душе он презирал бывшего «социалиста-бомбиста». Считал его выскочкой из тех, которые своими дурацкими покушениями на великих князей, губернаторов и полицмейстеров подготовили революцию и помешали ему, тверскому дворянину, стать генералом.

Презирал, но до поры до времени терпел, понимая, что без таких, как Савинков, опять посадить на престол царя будет трудновато.

– Без драки не обойтись! – твердо заявил Перхуров. – На нашей стороне внезапность, так что успех я гарантирую.

– А кто гарантирует, что мы не положим под окнами этого штаба лучших бойцов, прежде чем ворвемся в него? – Савинков опять уселся за стол.

– Можно обойтись и без драки, – неожиданно вмешался в разговор Менкер.

«Главноначальствующий» хотел осадить его – знай, мол, сверчок, свой шесток. Но не успел – тот в нескольких словах изложил свое предложение, и Савинков одобрил его, пообещал:

– Свободная родина не забудет вас, вы будете отмечены!..

– Рад стараться! – громко щелкнул каблуками бывший лицеист.

– Заготовлены ли списки партийного и советского актива? – посмотрел Савинков на Барановскую.

Актриса достала их из-за афиши на стене, сжато, по-военному четко доложила:

– Фамилия, должность, партийность, адрес. Итого около двухсот человек.

Просмотрев списки, опытный конспиратор и заговорщик по достоинству оценил вклад актрисы в подготовку мятежа: работа была проделана огромная. Довольно потер руки.

– Где разместить арестованных? Как такую ораву прокормить? – В будущей городской управе Барановской определили должность управляющего продовольственными делами. – По нашим сведениям, хлеба в городе осталось на два-три дня.

– Мы не благотворительная организация, чтобы содержать врагов, – обрезал Савинков,– Будем кормить только тех, кто с оружием в руках встанет в наши ряды! А насчет арестованных у меня есть соображения...

И он коротко изложил их.

– Браво, Борис Викторович. Просто и надежно. Нам без вас ни за что бы не додуматься, – восхитилась актриса.

– Но вяжется ли это, господа, с христианской моралью? – слабо запротестовал Савинов.

– Морали нет, есть только красота! – изрек Савинков свою любимую фразу.

– Что же вы нам прикажете – оставить большевиков на воле? – стукнул Перхуров ладонью по столу.

– Боже сохрани! Боже сохрани! – испугался Савинов. – Я о том – не лучше ли их... сразу?

– Они могут пригодиться на будущее, – туманно ответил ему Савинков. – Как будете брать город, полковник? С чего начнете?

Перхуров разостлал на столе карту, ткнул в нее тупым пальцем и объявил:

– Сбор ударных групп в два часа ночи на Леонтьевском кладбище. Остальные примкнут после того, как мы будем обеспечены оружием...

Обговорив детали восстания, Савинков подхватил тяжелый саквояж и ушел.

Только Перхуров знал – руководитель «Союза» спешил в соседний уездный город. Месяц назад губернский военный комиссар докладывал в Москву, что снарядами и оружием размещенных там военных складов можно обеспечить белую гвардию половины России...

Барановская пыталась оставить Перхурова на ужин.

– Какой к черту ужин! – рявкнул он...

В этот же вечер Мэнкер позвонил в штаб на Стрелецкой и сообщил, что в одном из дальних уездов губернии кулацкое восстание.

– Своими силами нам такое крупное выступление не подавить. Просим направить туда весь отряд. Положение в уезде серьезное, – взволнованно сказал Менкер.

И отряд под командой Лобова покинул город, В центре практически не осталось вооруженной силы, которая могла бы помешать мятежникам...

ОСЕЧКА

Будущий «главноначальствующий» жил в меблированных комнатах на Варваринской улице, что находились в трехэтажном доме наискосок от банка.

Поздно вечером он расплатился и пешком направился в сторону станции Всполье. Не доходя до нее, повернул к Леонтьевскому кладбищу. Здесь, возле часовни, его встретил Ланцов.

– Собираются? – спросил Перхуров.

– Вы будете одним из первых, Александр Петрович.

Полковник вспомнил черную кошку, которая перебежала ему дорогу на Власьевской улице:

– Что они?! Перетрусили?

– Еще рано. Сбор в два, а сейчас четверть второго.

– Так что же мне – обелиском посреди кладбища торчать?!

– Пойдемте в караульное помещение артсклада. Там все свои...

«Своих» собралось человек десять, не больше. Нервничали. Будущий начальник контрразведки Сурепов сумрачно сидел в углу, должно быть от нервного перенапряжения, беспрерывно плевал в пол.

В караулку ворвался молоденький прапорщик. Глаза вылуплены, голос срывается:

– Господа! Всё, дело проиграно. Надо уходить...

– Мальчишка! Дурак! – сорвался Перхуров. – Говори толком, что случилось?

– Они... Они пускают сигнальные ракеты.

– Кто они? Где?

– Возле кладбища. Своими глазами видел. Это большевики. Они окружают нес.

– Нашли местечко, где собраться, – выдавил Сурепов.

– Прекратить болтовню! – Перхуров пальцем ткнул в двух штабс-капитанов. – Узнайте, кто пускал ракеты. Вы, прапорщик, пройдите по кладбищу. Сосчитайте, сколько людей пришло.

– Один?

– Идите вдвоем, втроем, черт вас возьми! Не офицеры, а институтские барышни...

К «главноначальствующему» подсел Ланцов. Суетливо закуривая, недоуменно проговорил:

– Странно, почему нет бронедивизиона. Люди там надежные. Пора бы уже. Может, позвонить? У них там есть телефон.

– Удивляюсь, как вы дослужились до начальника гарнизона, – угрюмо произнес Перхуров.– Надо же додуматься – о восстании договариваться по телефону!..

– Посоветуйте что-нибудь умнее, полковник, – обиделся Ланцов, – Между прочим, уже светает.

Пришли посланные на кладбище.

– Семьдесят человек.

– Люди волнуются...

– Рвутся в бой!..

– Семьдесят?.. Это меньше, чем можно было предположить даже при самых худших условиях. В чем дело? Где остальные? Где бронедивизион? – исподлобья оглядывал Перхуров заговорщиков.

– Может, не всех предупредили? – раздался слабый голос.

– Это было поручено вам, Ланцов, Что скажете?

– Кого мне поручили – я предупредил. Остальных должен был оповестить полковник Сурепов.

– Мне этого никто не приказывал! Что вы городите?!

Переругались, пока выяснили, что в случившемся виноват Ланцов.

Сурепов желчно назвал две фамилии:

– Эти все равно бы не пришли. Вчера явились ко мне и отказались участвовать. Хотел пристрелить подлецов, да не рискнул шум поднимать. Но ничего, еще сквитаемся... в подвальчике!

Заговорщики поежились, как на сквозняке. Ланцов хмуро заметил:

– Как бы большевики нас раньше к стенке не прислонили. Скоро смена караула.

Все выжидающе посмотрели на Перхурова.

– Где бронедивизион? Где офицеры, которых я послал узнать насчет ракет?

Никто не ответил ему.

– Ладно. Выступаем завтра в это же время, – решил Перхуров. – И чтобы всех предупредить, до единого! Расходитесь...

Собравшиеся в караулке толпой ринулись в дверь.

– Вы что, господа, умом тронулись? По одному, по двое...

Только Перхуров с Суреповым отошли от оклада – на мотоцикле несется начальник бронедивизиона. Соскочив с высокого сиденья «харлея», вскинул руку к фуражке с ремнем на подбородке:

– Господин полковник! Бронедивизион не смог прибыть в назначенное время по техническим причинам.

– Вы что, поручик, очумели? – зловещим шепотом спросил Перхуров, озираясь по сторонам. – Что вы орете на весь белый свет? В покойники торопитесь?

– Отвечайте без выкрутасов – почему не вышел бронедивизион?– пытался выяснить Сурепов.

– На радостях, что Советам конец, вчера крепко выпили, – наклонился к ним поручик. –Некоторые только сейчас в себя приходят.

– Свиньи! Не могли день подождать?! – Перхуров принюхался, сморщил нос. – Да от вас, господин хороший, тоже несет, как от винной бочки.

– Я – самую малость. Ведь понимаю – на святое дело идем! – навытяжку встал поручик.

Сурепов сплюнул под ноги. В бешенстве «главноначальствующий» чуть не ударил командира бронедивизиона.

Чтобы умилостивить начальство, тот поспешно предложил:

– Пожелаете – могу подвезти...

– Черт возьми! Кто предупредит людей в Заволжье?! – спохватился Перхуров.

– Это я беру на себя, – успокоил его Сурепов.– Днем зайду к вам...

– И выясните в конце концов, что это были за ракеты...

Тарахтя по булыжной мостовой, «харлей» пронесся Власьевской улицей. Возле Знаменской башни разбудил спящего постового. Обогнув гостиницу Кокуева, вывернул на Варваринскую. Остановился на перекрестке с Ильинской улицей.

Дождавшись, когда поручик уехал, Перхуров постучался в меблированные комнаты. Сонной дежурной объяснил:

– Не сел на поезд. Не пустите Христа ради обратно?

– Пожалуйста, ваше место еще не занято...

Что-то удивило дежурную, но что именно – полковник не понял. Закрыл комнату на ключ, взглянул на себя в зеркало и увидел: в петлице красуется георгиевская ленточка – опознавательный знак мятежников,

Перхуров со злостью кинул ее на пол и, не раздеваясь, упал на кровать, сунув под подушку кольт...

МЯТЕЖ

Днем пришел Ланцов – усталый, с черными подглазинами. Известил, что этой ночью заменить караул «своими» людьми не удастся.

Перхуров кривил рот, но сдерживался. Сидел на кровати помятый, не выспавшийся, с отвращением растирая обросшие щетиной щеки.

– Больше того, – уныло докладывал Ланцов, – с сегодняшнего дня караул будет усилен почти вдвое.

– Что у вас еще?

– В городе говорят о прибытии каких-то новых воинских частей.

– Нужны не слухи, а точные сведения!

Робко постучался командир бронедивизиона. От него опять попахивало спиртом.

– У вас – слухи, у него – технические причины,– язвительно произнес «главноначальствующий». – Ну, что скажете, поручик?..

– Сегодня осечки не будет! – заверил тот. И, оглянувшись на дверь, тихо добавил: – Но, очевидно, в городе о нашем выступлении кое-что известно.

– С чего вы взяли?! – вскинулся полковник.

– Сейчас слышал разговор, что на колокольне церкви Богоявления устанавливают пулеметы. Сам видел – около Спасских казарм, где расквартированы пленные германцы, стоят их вооруженные патрули. Вероятно, большевики выдали им оружие, и они выступят против нас.

– Вот и я говорю... – вставил было Ланцов.

– Кажется!.. По слухам!.. Вероятно!.. Базарная терминология, Ланцов! – раздраженно перебил его Перхуров.– Оставайтесь здесь. А вы, поручик, пойдете со мной...

...Ни пулеметов на колокольне, ни патрулей возле казарм полковник не обнаружил. В центре города, где располагались учреждения, было спокойно – скрежетали трамваи, спешили по своим делам озабоченные служащие. Возле афишных тумб и магазинов толкались, позевывая, обыватели.

Всю обратную дорогу Перхуров шепотом, не стесняясь в выражениях, поносил виновато смотревшего под ноги командира бронедивизиона:

– Пить не надо, голубчик, тогда и черти под печью мерещиться не будут. Если сегодня ночью не приведете броневики – застрелю собственноручно... как собаку!

В номере их дожидался Сурепов. Этот – с приятными вестями. Как выяснилось, паниковали вчера зря – в доме неподалеку от кладбища отмечали семейное торжество, устроили фейерверк.

– Слава богу! – широко перекрестился Перхуров, первый раз за последнюю неделю улыбнулся. – Верно сказано – у страха глаза по плошке. Мне эти паршивые ракеты уснуть не дали. Как в Заволжье?

– Все удачно. Руководителя предупредили вовремя, он оповестил других.

Совсем воспрянул духом Перхуров.

– У Меня был Савинов, – продолжил Сурепов.– К вам побоялся зайти по конспиративным соображениям. Пообещал, что меньшевики-железнодорожники подгонят к артскладу платформы для орудий.

– Замечательно!

– К сожалению, последняя новость не из приятных...

– Что такое? – насторожился Перхуров.

– На станции Всполье проездом остановился эшелон с пехотой и кавалерийским эскадроном.

– Вот напасть! – охнул Ланцов.

– Может, дождаться, когда уйдет? – заглянул в лицо Перхурову командир бронедивизиона.

– Больше медлить нельзя! – гаркнул тот.

– Савинов пообещал, что его люди создадут на станции панику, угонят состав,– неуверенно произнес Сурепов.

– Савинов сказал – Савинов сделает! – хлопнул по столу Перхуров. – Предупреждаю, господа, – начну дело, если соберется не меньше ста человек. Если будет хотя бы девяносто девять – я от выступления отказываюсь...

Вечером, во второй раз расплатившись за номер, Перхуров в парусиновом дождевике той же дорогой направился к месту сбора. Полковник был уверен – все идет нормально, город не готовится к отпору мятежу, но, чем ближе подходил к кладбищу, тем неприятней сосало под ложечкой.

С освещенной редкими фонарями Сенной площади свернул на темную Угличскую улицу, дошел до кладбищенской церкви. Еще вчера заметил между кладбищем и артскладом сухую, поросшую травой канаву. Здесь и расположился, прислушиваясь к ночным звукам, сжимая в кармане рукоять кольта.

Вскоре увидел массивную фигуру Ланцова, тихонько окликнул его. Пожали друг другу потные руки. Долго наблюдали, как осторожные тени пробираются к кладбищу и растворяются в темноте.

Укрывшись дождевиком, Перхуроа зажег спичку и посмотрел на часы.

– Идите в караульное,– приказал он Ланцову. – Как только подойдем – выключите уличный свет. И ключи, не забудьте ключи от складов...

Ланцов перекрестился, побрел к низкому строению, из окна которого рассекал темноту узкий сноп холодного электрического света. Где-то тоскливо завыла собака. На станции зашипел маневровый паровоз. Сквозь густую темноту помигивали лампочки над воротами складов. С кладбища неслышно появился Сурепов, присел рядом.

– Сто шесть человек. Кого не хватает – трудно определить, тьма египетская. Бронедивизион будет в половине третьего.

Перхуров помедлил и резко поднялся, словно выбрасывая себя на бруствер окопа, по которому метут вражеские пулеметы.

– Идемте!.. Пора!..

...Люди сидели на могильных холмиках, стояли, опираясь на кресты. Слышалось хриплое, сдерживаемое дыхание. Пахло табачным дымом, – видимо, кто-то курил в рукав. Воздух уже наполнялся предрассветной бледностью. На кладбищенских липах возились потревоженные грачи. Сидевшие встали, молча придвинулись ближе.

– Господа офицеры! – обратился к ним Перхуров.– Будем действовать тремя группами. Командирами групп назначаю полковника Сурепова, штабс-капитана Лозинского, Третью поведу я. С богом...

Толпой двинулись к артскладу. В темноте людей казалось больше, чем в действительности.

Часовой у крайнего склада что-то заподозрил, клацнул затвором,

– Кто идет?

– Не вздумай стрелять, своих побьешь, – отвлекая на себя внимание, спокойно ответил Сурепов.

– Стой! Кто такие? – переспросил часовой.

– Да говорят же тебе – свои... – выругался Сурепов.

– Стой...

Хрип, возня, лязг металла. Свет в караулке погас. Справа охнул второй часовой.

Кто-то, гремя связкой ключей, истошно взмолился:

– Это я, господа, я...

– Ланцов? – узнал Перхуров, выскочил вперед.

– Чуть н-не удушили, – пожаловался тот, держась за горло.

– Ключи! Давайте ключи!..

Открыли первый склад, нахватали винтовок. Нервно посмеиваясь, протирали затворы кто подкладкой фуражки, кто полой пиджака. Патронами набивали карманы. Как дети игрушкам, радовались ящикам со снарядами, любовно поглаживали стволы шестидюймовых орудий.

Но ни бронедивизиона, ни обещанных Савиновым платформ не было.

– «Савинов сказал – Савинов сделает», – брюзжал Сурепов. – Вздернуть этого демократа в одних кальсонах на фонаре...

Прихватив несколько человек, куда-то исчез. Через полчаса к артскладу подвели грязных лошадей с худыми плоскими мордами, впалыми боками с выпирающими ребрами.

– Откуда эти клячи? – платком закрывая нос, спросил Сурепова «главноначальствующий».

– Что? Запах не нравится? Извините, господин полковник, такая уж у них служба – за ассенизационным двором числятся, он тут рядом. Приглядел на всякий случай...

Лошадей хватило только на четыре запряжки – на два орудия и два зарядных ящика. В каждом ящике – по сто восемьдесят снарядов.

А тут и бронедивизион прибыл – три бронемашины, открытый легковой автомобиль и четыре грузовых.

Оставив на складе охрану под командой штабс-капитана Лозинского, первый отряд Северной Добровольческой армии – так с этого момента стали называть себя мятежники – направился к центру города.

Впереди на легковой машине ехал «главноначальствующий». За ним, на грузовиках, офицеры-боевики. Следом – бронемашины. В самом хвосте тащились клячи с ассенизационного двора, привыкшие возить грузы полегче.

Возле гостиницы «Европа» отряд разделился – часть под командой Перхурова свернула к гимназии Корсунской, где было решено разместить штаб, другие по Стрелецкой двинулись к штабу Красной гвардии.

На театральной площади орудие развернули напротив гостиницы Кокуева. У панорамы присел прапорщик – тот самый, который перепугался фейерверка. Привычно закрутил маховички. Ствол орудия стал задираться вверх.

– Заряжай! – азартно выкрикнул прапорщик.

Тяжелый снаряд из рук в руки скользнул к орудию. Лязгнул замок. Пушка оглушительно ударила, подпрыгнула. В окне гостиницы вспыхнул нестерпимый фиолетово-белый огонь разрыва...

ВСПОЛЬЕ

Шестого июля на рассвете по Власьевской улице мчалась, приседая на рессорах, пролетка. На козлах – пленный австриец, служивший в военном комиссариате кучером. Он испуганно охаживал коня кнутом.

За австрийцем, сжимая в правой руке бутылочную гранату, стоял мужчина в шинели. Грохоча по булыжнику, за пролеткой чадил бензиновой гарью бронеавтомобиль. Из клепаной башенки торчал ствол пулемета, но почему-то не стрелял.

Происходил какой-то странный поединок. Когда бронеавтомобиль угрожающе нагонял пролетку, военный замахивался гранатой – и машина трусливо отставала.

На Сенной площади кучер завернул на Пошехонскую улицу. Бронеавтомобиль занесло, он налетел на каменную тумбу на углу. Заскрежетав, окутался дымом из всех щелей и уткнулся в забор.

Военный помахал рукой, и пролетка свернула на Угличскую. Он уже не видел, как в бронированном боку автомобиля открылась дверца и из машины вылез провонявший бензином командир бронедивизиона. Следом за ним, в хромовой кожанке нараспашку, – Менкер. Заорал:

–Ты куда, черт, правил? Это же военком Громов. А у меня ленту перекосило!

Командир бронедивизиона высморкался, пнул вывернутое колесо.

– Иди ты, Менкер, знаешь куда?... – озлился он.– Мне теперь главноначальствующий за машину голову оторвет...

...Пролетка подкатила к станции Всполье, военком спрыгнул, сунул гранату в карман. Недовольно огляделся.

На станции паника, как перед концом света. Люди мечутся, толпятся, ругаются. Орут дети, толкаются бабы с узлами, гремят котелками красноармейцы. Прямо не станция, а цыганский табор, у которого хохлы-конокрады лошадей увели.

Военком схватил за рукав какого-то красноармейца с медным чайником, чуть не столкнувшего его с ног.

– Чего тут делается, товарищ? Служивый попытался выдернуть рукав:

– А я знаю?

– Куда же бежишь тогда, оглашенный?

– За кипятком, мы щас трогаемся. Не то Колчак-стульчак фронт прорвал, не то англичанка на пароходах по Волге приплыла.

Громов отпустил его, поймал железнодорожника с чумазым лицом. Тот новость выдал еще веселее:

– Деникин Москву взял, сейчас сюда нагрянет, шешнадцать дивизий. А мы бежим!..

– Ну и беги, черт сопатый! – рассвирепел военком, пошел искать начальника станции.

На путях дымил паровоз, стояли вагоны, вперемешку пассажирские и товарные, битком набитые людьми. Бабы с узлами лезли уже на крыши, на буфера воинского состава. Красноармейцы лаялись, грозили винтовками, но их не слушали, лезли, отталкивая друг друга.

Военком с трудом протискался в низкое, обшитое досками здание вокзала. Начальник станции – охрипший, бледный, как смерть, – сидел за столом, рвал какие-то бумаги и, плечом прижав телефонную трубку к уху, кричал:

– Некому, некому командовать! Формируем составы и отступаем. Снаряды уже на путях рвутся...

– Зачем врешь, людей пугаешь? Мотай отсюда! Я буду здесь командовать! – выхватил трубку Громов.

Дежурный обиделся, стал требовать документы. Никаких полномочий и официальных бумаг у комиссара не было. И он сказал начальнику станции почти миролюбиво:

– Я бы тебя сейчас расстрелял, да некогда. Один вред от тебя. Марш отсюда, пока цел!

– Мандат, говорю, давай! – начальник станции выпятил живот, форменный китель чуть не треснул.

– Вот мой мандат! – военком выложил на стол тяжелую гранату, – Только что подписан, еще тепленький. Ну, какие тебе еще нужны документы?

Начальник станции опасливо покосился на гранату. Быстро сориентировавшись, встал навытяжку:

– Слушаю вас!

Громов по-хозяйски сел на его стул, смахнул на пол бумаги.

– То-то. Какие составы на путях?

– Проездом кавалерийский полк.

– Посылай человека за командиром. Что еще?

– Состав с артиллерией. Но она на Колчака идет.

– Вели разгружать.

Пришел командир полка – угрюмый, с дергающимся от контузии лицом. С ним комиссар – худой белобрысый парень в опрятной солдатской рубахе.

Этих убеждать не пришлось – поняли с полуслова. Уже через час цепь красноармейцев рассыпалась от Рождественской до Угличской улицы.

В присутствии волевого, энергичного военкома начальник станции пересилил страх:

– Какие будут еще распоряжения, товарищ командующий?

Громов довольно покрутил ус – такое обращение ему понравилось.

– Собирай рабочих, служащих. Чтобы ни один не болтался, за порядок на станции с тебя спрошу...

Рабочие разгрузили четырнадцать трехдюймовых пушек, а артиллеристов нет. Военком сам побежал на станционный телеграф – здесь безусый, молоденький телеграфист с ткацкой фабрики. Нервничает: мать с отцом за Которослью, а он здесь без дела сидит. Увидев военкома, обрадовался, сразу взялся за ключ.

– Кого вызывать?

– Стучи по соседним губерниям, – приказал комиссар, продиктовал: – «В городе восстание, шлите отряды и по возможности артиллеристов».

По телефону дозвонился до Московского вокзала.

– Барышня! Дай мне дежурную комнату железнодорожной милиции.

– А вы белый или красный?

Военком хмыкнул, переглянулся с телеграфистом. Дернув кончики усов, шутливо ответил:

– Вообще-то я брюнет, барышня. Но по убеждениям – красный.

– Миленький, – зашептала телефонистка. – Не только милиции – и служащих нет.

– Куда же они подевались?

– Приходили белые, всех железнодорожников забрали. Остальные по домам разбежались. И я сейчас убегу, страшно.

– Барышня! Подожди! Я тебе сейчас таких кавалеров пришлю – все страхи забудутся...

И Громов послал к Московскому вокзалу отряд кавалеристов. Рабочим-железнодорожникам приказал валить на Угличской улице столбы, катить со складов пустые бочки и строить баррикаду, чтобы закрыть броневикам мятежников путь к продовольственным пакгаузам.

Человек решительный, опытный, он понимал – надо любой ценой взять у мятежников артиллерийский склад. Собрал отряд красноармейцев-фронтовиков:

– Успех – в неожиданности. Поэтому «ура» – не кричать. Коли штыком, бей прикладом – молча. Выбьем контру – ставь пулеметы, и чтобы ни одна живая душа к складу не подошла...

Проходными дворами, через заборы обогнули Леонтьевское кладбище и подкрались к складу со стороны, откуда красных мятежники не ждали. Штабс-капитан Лозинский рассудил, что их надо ждать от вокзала, туда и пулеметы направил. Да вот ошибся. Красноармейцы молча, как наказал военком, без выстрелов бросились вперед и перекололи отряд Лозинского штыками, лишь трое убежало.

По-новому расставив пулеметы, военком рассредоточил бойцов, вызвал рабочих. Они напрямик, через кладбище, стволами выворачивая кресты, потащили к станции пушки, покатили пулеметы. Когда Перхуров послал к складу за оружием, пулеметные очереди переполосовали отборных офицеров-боевиков. Рухнула надежда мятежников заполучить артиллерию.

Пока военком отбивал артсклад, собирал артиллеристов, устанавливал орудия, вырвавшиеся из города члены Горисполкома, люди, Советской власти преданные, но в военном деле несведущие, создали штаб. Когда Громов вернулся на станцию, начальник доложил ему:

– Собираю наличный подвижной состав. Будем уходить, пока дорогу не перерезали,

– Ты что, дорогуша, белены объелся? Кто приказал?

– На первом пути штаб заседает! Вот!

Военком бросился на перрон. У классного вагона – часовой из железнодорожников. Винтовкой без штыка перегородил дорогу.

– Пущать не велено! Станешь переть насильно – стрельну!..

– Я тебе так стрельну – всю жизнь примочками будешь пользоваться! – Громов легонько отстранил часового, влез в вагон.

Члены штаба уставились на него, как на выходца с того света. Думали – погиб комиссар. А он живой и даже усмехается, заметив карту на столике, над которой склонились они с карандашами в руках.

– Я, товарищи, коротко. Сейчас мы отбили артиллерийские склады. Пакгаузы с продовольствием тоже у нас. Вот-вот прибудет подкрепление из других губерний, а командиры города не знают. Предлагаю всем членам штаба взять по отряду – и в наступление.

– Надо приготовить паровозы и вагоны, – говорят военкому.

– Зачем?

– На случай отступления. Такими силами станцию не удержать.

– Отступать не будем! Я поставил возле паровозов часовых, приказал стрелять, если кто сунется. Надо сейчас же захватить Городской вал...

– Планы у тебя – прямо наполеоновские, – протянул один из членов штаба. – Если отступать не будем – дай бог вокзал удержать...

Убедил военком – станцию не сдали. Но Городской вал штаб решил не занимать. Спохватились поздно – на нем залегли мятежники с пулеметами. Дважды пытались красноармейцы столкнуть их с вала – и безуспешно.

Угрожая станции, рядом загорелась спичечная фабрика Дунаева. Надо было подавить огневые точки противника. Военком забрался на топливный резервуар возле штаба, навел бинокль на Владимирскую церковь. На колокольне разглядел пулемет.

– Ох, сукин сын, ведь поп засел! – ругался военком.– Откуда у него, патлатого, понятие в пулеметном деле?..

На Сенной площади увидел серые шинели, щитки пулеметов. Мятежники явно готовились к наступлению на станцию, а подкреплений еще нет. Правда, нашлось несколько артиллеристов.

Трудное решение принимал комиссар – там, на углу Пошехонской и Угличской улиц, где собирались серые офицерские шинели, в двухэтажном кирпичном доме под зеленой крышей – его жена, которая должна была этой ночью родить. А медлить нельзя, надо разогнать офицерье, пока оно не ринулось к станции.

Внизу, у самого резервуара, артиллеристы ждали его приказа. Батарея из трехдюймовых орудий вытянула стволы в сторону Сенной площади, дома под зеленой крышей.

– Огонь! – скомандовал военком. Артиллерийский залп распорол небо, и на город обрушился гром.

Никто не заметил, как, прежде чем опять посмотреть в бинокль, военком на секунду закрыл глаза. Открыв их, увидел в окулярах «цейса» бегущих назад, за церковь, офицеров с поблескивающими погонами, а возле двухэтажного дома на углу–вырванный снарядом, искореженный кусок зеленой крыши.

Передышка была обеспечена...

Только Громов спустился с наблюдательного пункта, красноармейцы подвели к нему мужчину в купеческом картузе, в грязной холщовой рубахе без пояса, в пыльных сапогах,

– Товарищ военком! Задержали подозрительного, На путях околачивался...

– Ланцов?! – удивился комиссар. Он уже знал о предательстве заместителя начальника артсклада. – Что за наряд? Никак, разведкой занимаешься?

– Я не лазутчик... Честное благородное...– забормотал бывший начальник гарнизона.

– Вы уже, Ланцов, давали слово не выступать против Советской власти, – напомнил военком.

– Меня запугали... Я не хотел...

– Обыскать его!

Красноармейцы заставили Ланцова поднять руки, вывернули карманы, расстегнули брючный пояс. Нашли браунинг, круглую рубчатую гранатку «мильса» и клочок бумаги с какими-то пометками, цифрами.

Громов пытался разобраться в них – ничего не понял.

– Это что? – спросил он испуганного Ланцова.

– Я убежал от них... Я устал воевать... Это я для себя...

– В тупик его! Расстрелять! – приказал военком. – За измену и шпионаж!..

Пока военком допрашивал Ланцова, по приказу командира полка рабочие сгрузили с платформы мощное девятидюймовое орудие. Установили его с упором на сырой кряж, как положено, перед вокзалом. От выстрела из окон вылетели стекла, а посреди Сенной площади страшным взрывом выхватило огромную яму. Военком подбежал к артиллеристам:

– А ну, закатывай эту дуру обратно!

– Ты чего, комиссар? - рявкнул на него командир полка, темное лицо дернулось от злости. – Почему не даешь артиллеристам работать? Ящик снарядов шарахнем – в офицерах прыти поубавится.

– Ты откуда, такой шустрый, родом?

– Костромские мы, а что?

– Если бы по твоей зеленой Костроме девятидюймовыми снарядами шарахнули – понравилось бы?

– У нас мятежу нету, давай не сравнивать!

– Ваше счастье, что у вас моста через Волгу нет и прямой дороги с Севера на Москву. Так что не упрекай ты меня, Кострома, и чтобы эту дуру девятидюймовую я здесь больше не видел. Пусть она Колчака бьет, не возражаю, а по своему городу я тебе из нее шарахать не дам. Так от него камня на камне не останется,

Командир полка подозрительно сощурился, рот свело судорогой:

– Ты знаешь, комиссар, как это называется?

– Как?

– Предательством – вот как!

– Дурной ты, хоть и командир, – спокойно произнес военком. – Нам до зимы город заново не выстроить, а с малыми детишками в развалинах в морозы не отсидишься. Так что соображай, Кострома, если у тебя голова не только для фуражки...

Видимо, вспомнил контуженный, израненный командир полка своих детей, которых дома оставил, и больше из девятидюймовых орудий по городу не стреляли, обходились трехдюймовыми, шестидюймовыми. Конечно, разрушений и от них хватало, но от этих снарядов жители могли спрятаться в подвалах, в нижних этажах. Били в основном по верхним этажам, по колокольням церквей, где засели пулеметчики.

На командира из Костромы военком не обиделся – это был свой человек, из рабочих. Побольше бы таких, как он, как кинешемцы, отряд которых военком послал к мосту через Волгу, – быстро бы выбили офицеров.

На первых порах крепко мешало отсутствие единого руководства. Находились командиры, которым сначала классный вагон да телефон подавай, а уж потом он думать будет, куда своих солдат послать. Одному такому – командиру Сводного полка – Громов сказал, едва сдерживая злость:

– Вы что же, из вагона будете командовать, по телефону? Это вам не позиционная война, когда можно с передышками воевать, удобствами обзаводиться! Нам город в считанные дни надо взять, пленные говорят – офицеры с Севера французов и англичан ждут. Вы должны вести солдат в бой, а не в вагоне сидеть. Вот вам конкретная цель – Духовная семинария!

Семинарию солдаты Сводного полка заняли. Командир решил – теперь и отдохнуть можно, пусть другие повоюют, а он свою задачу выполнил. Да не учел, с кем дело имеет,– одной атакой опытные офицеры вышибли их из здания, скинули в Которосль. Немало красноармейцев выкосили пулеметы мятежников, прежде чем семинария опять была у красных.

Из Москвы подоспел первый бронепоезд. Собственно, бронепоезд – громко сказано. Весь он – обычный паровоз, две площадки из четырехосных платформ с высокими бортами, на них – морские трехдюймовые дальнобойные орудия.

Командир – из бывших матросов: в черном бушлате, пропотевшей тельняшке, на голове бескозырка без ленточек. В узких татарских глазах – затаенная боль, настороженность. Сразу заявил военкому:

– Я – член партии левых эсеров.

– А я – большевик, – представился Громов. – Ты это к чему?

– В Москве наше безмозглое руководство тоже мятеж подняло. Подозрение имею - совпадение не случайное, не иначе – с офицерами снюхались. Я – за союз с большевиками, за Советскую власть. Короче – будешь мне доверять? Для справки – в октябре Зимний брал.

– Будем офицерье вышибать из города? – вопросом на вопрос ответил военком.

– Надо, комиссар.

– Значит, одни у нас с тобой враги, матрос. Некогда рассусоливать – веришь не веришь, принимайся за дело. Кровь из носу – надо у беляков мост отбить! Они без него – как кобыла без хребта. Сейчас там кинешемцы, помощи просят. Я сам поведу бойцов в атаку. Сбросим беляков с моста – и Заволжье будет нашим!..

Так события разворачивались на Всполье, где командовал энергичный военком. Иначе было в Заволжье…

ЗАВОЛЖЬЕ

Утром, как обычно, мать увязала Тихону в ситцевый платок две луковицы, воблину да хлеба середку. Вышел из дома–на углу Сережка Колпин поджидает, в руке тоже узелок.

Они с Сережкой – давнишние друзья: вместе летом голубей гоняли, на донки ловили сазанов. Зимой на огородах приманивали в западни доверчивых от голодухи синиц, яблочно-румяных снегирей. Вместе пошли в школу, вместе – работать в мастерские, только Тихон по металлу, а Серега в столярку подался, старику Дронову в подручные.

Это бы не беда, что встали к разным верстакам,– пути-дороги начали расходиться в ином. Тихон сразу к большевикам потянулся – Сережка ни туда ни сюда. Тихон в Красную гвардию вступил – Сережка опять в стороне остался, говорил:

– Не люблю я стрелять. Учиться хочу.

– А ежели в тебя стрелять начнут? Тогда как? – спрашивал Тихон.

– За что в меня целить? Я, чай, не солдат, я мирный, сам по себе. Вон Алумов объяснял, отчего у нас разруха да голодовка, – хозяев разогнали, а сами управлять не можем! Надо было сначала научиться, а уж потом революции устраивать.

– Алумов! Алумов! – сердился Тихон. – Ты лучше послушай, что Иван Резов говорит.

– А что Резов? Токарь он, а Алумов инженер. Он все знает...

– Разуй глаза, приглядись, куда он тянет! Большевики за то, чтобы заводчиков по шапке – меньшевики против. Большевики предлагают крестьянам землю бесплатно отдать – меньшевики за выкуп. Вот и раскинь умом... Но Сережка не сдавался:

– А может, все это – и заводы отнимать, и землю делить – надо постепенно, с расстановкой?

– Шиш ты получишь с такой расстановкой, – выходил из себя Тихон...

Расспорятся до ругани, а на другой день опять рядышком идут. Вот и сегодня. Тихон искоса глянул на сумрачного приятеля?

– Чего кислый такой? С утра щей квашеных нахлебался?

– Какие там щи. Мать вчера продовольственную карточку отоварила. Дали коробок спичек да пяток яиц...

Пошли молча, размышляя каждый о своем.

– Не слышал – ночью за Волгой вроде бы пушка бабахнула?

– Я как засну – мне сто пушек над ухом стреляй,– похвастался Тихон. – Как, не надумал к нам в кружок?

– Что мне там делать? – упрямо проворчал Сережка.

– Ворона и есть ворона – сидит на заборе и каркает одно и то же! – завелся Тихон. – Жизнь на справедливых началах строить – вот что! А тебе, балде, все делать нечего. Только о мясных щах и мечтаешь.

Обиделся Сережка:

– Вон твой разлюбезный Резов идет. С ним о политике толкуй, а мне она ни к чему, – и, прибавив шаг, ушел вперед.

– Чего не поладили? – поздоровавшись, спросил старый рабочий Тихона.

– А ну его, – махнул тот рукой. – Несознательный...

– Сережка-то? Не скажи, он парень с головой. И совестливый.

– С головой, – нахмурился Тихон,– Только она у него не к тому месту привинчена. Зову в молодежный кружок, а он ни в какую.

– Чем вы там занимаетесь? Не танцами до упаду?– пошутил Резов.

– Танцами?! Это баловство, дядя Иван, не для нас.

– Мне бы сейчас лет этак двадцать скинуть– с удовольствием станцевал бы с симпатичной девушкой.

– Не такое сейчас время, чтобы танцевать, – возразил Тихон.

– Что же вы – в карты режетесь?

– Скажете тоже! Мы, дядя Иван, о революции говорим.

– Оно, Тихон, говорить хорошо, но этого мало, Революцию делать надо. А говорунов у нас хватает. Иной тебе все расскажет – и что Маркс писал, и что Кропоткин. А до дела дойдет – лезет в лопухи...

– Нет, дядя Иван, наши ребята не струсят. Мы вот что надумали – пора все кружки города объединять в один Союз молодежи. Сначала в городе, а там, глядишь, и по всей республике.

Старый рабочий внимательно слушал парня и удивлялся, как он возмужал после Октября. И дело ребята затеяли важное, нужное. Меньшевики и эсеры болтают о невмешательстве молодежи в политику, а сами норовят молодых от большевиков увести. «Надо об этом в райкоме поговорить», – подумал Резов,

– Ну, а как идут дела с объединением? Или только языками чешете?

Тихон вынул из кармана сложенный вчетверо листок бумаги.

– Мы время, дядя Иван, зря не теряем. Вот сочинили обращение к пролетарской молодежи города...

И Тихон на ходу стал читать текст обращения, так энергично размахивая кулаком, что Резов даже посторонился.

– Звучит, дядя Иван?

– А что это за текущие дела?

– Тут разное: как антирелигиозную работу усилить, как со спекуляцией и саботажем бороться. И о культуре поговорим. Девятый месяц в городе Советы правят, а она на старом, буржуазном уровне. На базаре – «Бикс»...

– Это что такое?

– Игра так называется, У нас некоторые ребята всю зарплату в нее просаживают. А Колька Морев, кочегар, и штаны, и пиджак, и сапоги продул! Сменку ему выдали – одну рубаху исподнюю... А в кинематографе что делается?

– Что? – насмешливо бросил Иван Алексеевич.

– Всякая буржуазная дребедень идет, вот что. Одни названия чего стоят: «Тайны Нью-Йорка», «Вор счастья», «Чаша запретной любви». Надо с этим бороться, иначе неустойчивую молодежь тоже к запретной любви потянет. Мы, например, решили сами хороший спектакль поставить. Как, дядя Иван, одобряешь?

– А какую пьесу выбрали?

– «Бедность не порок» называется. Там и про любовь, и про классовое угнетение.

– Как же вы будете спектакли показывать, коли в этом деле ни черта не смыслите?

– Мы с ребятами в городском театре были. Приглядывались, как там пьесы ставят. Потом в Интимный театр Барановской прорвались, его недавно открыли. Сначала песни какого-то Вертинского слушали, потом балерина «Еврейские пляски» исполняла, а под конец оперетку «Берсальеры» дали. Барановская в ней главную роль играет. Красивая – жуть...

– Уж не влюбился ли?

– Что ты, дядя Иван, – покраснел Тихон. – Она талантливая, о ней даже в газете писали. К нам из самой Москвы приехала.

– Почему же ей, такой красивой да талантливой, в Москве не жилось?

– А кто ее знает. Может, наш город понравился.

– Что-то наш город стал многим нравиться. Как бы от этих гостей беды не вышло...

Какое-то дурное предчувствие томило старого рабочего. Вчера в местной газете, рядом со статейкой об этой самой Барановской, прочитал распоряжение Горисполкома: «Вследствие обострения продовольственного вопроса и общего переполнения въезд в город воспрещен».

«Что такое – общее переполнение? – сам себя спрашивал Резов. – За счет чего оно получилось? Почему это вдруг потянуло сюда, в нехлебную губернию, столько людей?»

В этой же газете напечатано, что по Волге пришло много барж с дровами и ни одной с хлебом. Странные приезжие – едут туда, где и без них впроголодь живут.

Людской наплыв особенно ощущался последние недели. Ну, понятно, были бы бабы с детишками, старухи со стариками! Ведь ужас сколько народу сдвинула на с прифронтовых губерний. Нет! Все больше приезжали мужчины призывного, возраста. Хоть многие в рваной обувке – походка четкая, плечи развернуты. За станком да писарской конторкой такой осанки не наживешь.

Но держались приезжие тихо, осторожно. И куда-то незаметно исчезали. А вот у местных, кто жил в своих кирпичных флигельках под железом, имел совсем недавно лавки, трактиры, конторы, появилось в глазах что-то нехорошее, злобненькое, нетерпеливое. Тревожило это Ивана Резова.

А Тихон думал о своем, и тоже невеселом. Вот наметили они на завтра собрать городскую молодежь в гимназии Корсунской, объединить молодежные кружки в единый Союз. А получится ли? Сколько таких Сережек мечется между партиями – ни вашим, ни нашим?! Трудным будет это собрание, лицеисты и гимназисты словами сыпать умеют.

Вся надежда на молодых рабочих, ткачих. Но все ли смогут прийти? Кто на фабрике, кто после смены отсыпается. Гимназистам и лицеистам легче, им о куске хлеба не надо думать, у папенек и маменек от лучших времен в кубышках осталось...

Только начали работу – в цех вбежал чумазый подсобник из новеньких:

– Кончай работу! Выключай станки!

– Ты с какой крыши свалился? – спросили его. – Кто приказал?

– Кому власть дана – тот и приказывает.

– Не егозись, деревня. За нас нашу работу никто не сделает. С какой стати будем станки выключать?

– А я что? Я ничего, – затравленно озирался по сторонам новенький. – Во дворе митинг, там все скажут,– и он бросился из цеха.

Затихли трансмиссионные валы – кто-то вырубил напряжение. Рабочие заворчали:

– Замитинговались в доску!..

– Одними речами живем!..

Тихон подошел к Ивану Резову, спросил, что за митинг такой.

– Не иначе – меньшевики да эсеры воду мутят, – ветошью вытер руки токарь. – Ладно, пойдем послушаем.

Когда рабочие механического цеха вышли во двор, на крыльцо конторы поднялся Михаил Алумов.

– Братья рабочие! Сегодня утром Первый стрелковый полк арестовал окончательно зарвавшихся в безобразиях и воровстве членов городского Совета. Население этот справедливый шаг встретило одобрительно, к солдатам присоединились рабочие и ткачи. Они требуют продовольственного улучшения и справедливости!..

Среди «питерщиков», людишек, перед войной пристроившихся в мастерские от мобилизации, оживление. Рабочие переглядываются, силясь понять, что же случилось.

– Только что телеграфом пришло сообщение – в Москве идут бои, правительство Ленина доживает последние минуты! – торжественно говорил Алумов.

– Дрянь какая-то получается, – проронил Иван Алексеевич. – Беги-ка, парень, в районный комитет. Расскажи, что за провокацию здесь затевают.

Тихон начал выбираться из толпы, но остановился, услышав голос Резова:

– Не верьте Иуде! Если в городе и замахнулись на Советскую власть, так недолго им винтовками баловать!

– Кончай комиссарить, Резов, Откомиссарился, – пытался Алумов перекричать токаря.

– Дайте слово большевикам! – раздалось в толпе. Рабочие зашумели, задвигались, будто земля под ногами от землетрясения ходуном заходила.

Только Иван Алексеевич прорвался к крыльцу – Алумов выхватил из кармана манлихер, выстрелил в воздух.

– Прекратить! Мастерские оцеплены! – заорал он.

Толпа как закаменела – с винтовками наперевес, с револьверами во двор вбежали какие-то решительные люди. Угрожая штыками, стали оттеснять рабочих. Иван Резов ударом в челюсть сбил Алумова с крыльца. Тот бешено завопил откуда-то снизу:

– Вяжи его, вяжи коммунистов!..

Старому рабочему ловко стянули руки за спиной. Поднявшийся на ноги Алумов ударил его рукоятью манлихера. Потом пальцем тыкал в большевиков, в красногвардейцев и приговаривал, как заведенный;

– Этого вяжи, этого, этого...

Показал и на Тихона:

– Гаденыша тоже заберите, тоже в большевики метит...

На Тихона навалились двое, ударили в живот.

Гремя шпорами на шевровых сапогах, на крыльцо взошел офицер в золотых погонах, в кожаной портупее:

– Митинг кончен! Отговорились! В городе и губернии власть перешла в руки доблестного полковника Северной Добровольческой армии господина Перхурова!

– Опять, значит, господа вернулись, – сплюнул под ноги старик Дронов...

РАССТРЕЛ

Арестованных втолкнули в товарный вагон, что стоял в железнодорожном тупике возле мастерских, закрыли дверь на засов, оставили часового.

Пахло пылью и гарью, единственное окошко зарешечено. Скрипучий пол усыпан опилками. Сквозь щели пробивались лучи солнца.

Тихон уселся на пол рядом с Резовым.

– Что с нами сделают, дядя Иван?

Токарь не успел ответить, как Степан Коркин зло и мрачно произнес:

– Прикончат – и дело с концом.

– От Алумова жалости не жди, – согласился Иван Алексеевич.

Услышав это, к нему подскочил рабочий из бывших красногвардейцев:

– О чем же вы думали, большевики? Давно надо было Алумова прижучить, А теперь он нас...

– Все зависит от того, что сейчас в городе делается,– сказал Резов.

– Неспроста контрики золотые погоны нацепили,– буркнул Коркин. – Зря бы рисковать не стали.

Прошел час, второй. Рабочие молчали, гадая, что их ждет впереди. Слышалось, как под ногами часового похрустывает гравий. И вдруг с другой стороны вагона – шепот:

– Дядя Ваня?..

Тихон встал на колени, наклонился к узкой щели между рассохшихся досок.

– Сережка, ты? Чего шастаешь? Часовой увидит – с нами окажешься...

– Не увидит, тут кусты вплотную... Вас расстрелять хотят. Своими ушами слышал...

– Не знаешь, что в городе? – спросил Резов.

– Алумов хвастал – весь город у них в руках. Только врет, вроде бы со Всполья пушки бьют...

– Слышали, товарищи? – обернулся Иван Алексеевич к рабочим. – Если вокзалы у наших – помощь придет...

Шаги часового приблизились – Сережка затих. Потом шепнул в щель:

– Ждите! Ночью попробую дверь открыть... – и бесшумно отполз от вагона.

И опять в тюрьме на колесах тишина, прерываемая только вздохами. Помощь городу придет, но останутся ли они в живых – вот, наверное, о чем думал каждый.

Часовой насвистывал «Семеновну», а в вагоне унылое молчание. Никто всерьез не надеялся на парнишку, один Тихон радовался, говорил Ивану Алексеевичу:

– Молодец Серега! Недаром я его целый год на наши рельсы перетаскивал...

Снова молчали, прислушиваясь, как возле вагона вышагивает часовой. И вдруг рядом крики, выстрелы, топот сапог. Пытался Тихон в щель высмотреть, что там делается, но ничего не увидел. Не Сережка ли попался?

В вагоне душно, нестерпимо хочется пить. И чудится – где-то журчит, булькает вода. Первым не вытерпел Степан Коркин, кулачищем застучал в дверь:

– Караульщик! Принеси ведро воды. Подохнем раньше времени – некого будет к стенке ставить.

Грянул выстрел. Пуля расщепила доску, сорвала со Степана фуражку.

– Чего гоношишься? – зашипел кто-то на механика. – Все пить хотим, да терпим.

– Не терпишь ты, а со страху по тихой умираешь, – озлился Коркин, подобрал с пола простреленную фуражку. – Ну, контрик, совсем новую вещь испортил.

И снова тянутся тягостные минуты.

В полдень, когда железную крышу напалило и в вагоне сделалось как в парилке, подошел отряд. Скрипя ржавыми роликами, дверь отъехала в сторону. Офицер-золотопогонник заглянул в вагон, насмешливо сказал:

– Прошу выгружаться, господа.

Арестованных построили в колонну, повели через двор мастерских. Тихону показалось – за штабелем шпал мелькнула синяя рубашка Сережки Колпина.

Впереди, рядом с офицером, вышагивал пристав Зеленцов, с которого Тихон после Февральской революции сдирал погоны. Теперь они опять красовались на его толстых плечах, обтянутых накрахмаленным кителем. На голове – фуражка с белым верхом, рука в белой перчатке – на расстегнутой кобуре. - Колонну вывели на Заволжскую набережную. Над городом по ту сторону Волги висело дымное облако, слышалось раскатистое уханье. И непонятно было, то ли это приближается гроза, то ли идет бой.

На знойной набережной тесно от нарядной, возбужденной публики. Плюгавый лавочник Сусликов, про которого говорили, что у него гири пустотелые, закричал;

– Ур-р-ря!.. Большевиков топить ведут!

Дамочки, девицы в белом радостно загалдели, восторженно замахали цветными зонтиками.

Заволжские красногвардейцы изымали у Сусликова продукты для детского дома. Лавочник узнал Резова, сунул кукиш под нос и завопил на всю набережную:

– Больше не пожрешь моих окороков! Вот тебе, вот тебе...

Резов не стерпел – плюнул в мокрое лицо. Озверев, Сусликов выхватил из кармана чесучового пиджака серебряный портсигар, наотмашь ударил старика по виску. Бросился Тихон к лавочнику, но его прикладом вернули в колонну.

– Побереги силы, еще сгодятся, – поддержал парня Иван Алексеевич,

Толпа обывателей опять подступила к арестованным.

Солнце било в понурые головы рабочих, жажда становилась все нестерпимей. И тут из ворот дома, мимо которого их вели, выбежала женщина с ведром и кружкой. Не успели конвойные оттолкнуть ее, как она нырнула в колонну, дала напиться. И быстро исчезла.

Возле кондитерской фабрики колонну поджидал Алумов, несколько офицеров в отутюженной форме с георгиевскими ленточками а петлицах, в начищенных сапогах.

Арестованных загнали а проходной двор, Алумов вынул список, зачитал фамилии семерых коммунистов. Подумав секунду, назвал и Тихона. Их подвели к кирпичной стене, остальным Алумов объявил:

– Волей, данной мне командованием Северной Добровольческой армии, я освобождаю вас, как людей, преступно обманутых большевиками...

– Ступайте прочь! – гаркнул пристав. – Господа офицеры! Кто желает исполнить приговор?..

От ворот подошли человек десять, встали напротив неровной шеренгой. Михаил Алумов спокойно курил в стороне.

– Эх, Тишка!.. Видать, отплясали мы с тобой кадриль,– горько выдавил Иван Алексеевич.

«А ведь верно я тогда угадал, – припомнил Тихон разговор с Лобовым об ограблении кассы Заволжских мастерских. – Инженер-то давно с контриками...»

– Жаль, не успели Алумова на чистую воду вывести,– задохнулся он от смертной, отчаянной тоски.

– Это другие сделают... После нас...

Офицеры защелкали затворами винтовок. Какой-то шум заставил их оглянуться назад. Тихон поднял голову и увидел: во двор, смяв стражу у ворот, ворвалась толпа рабочих и работниц из мастерских, матери и жены арестованных. Тихону кинулись на грудь сестра и мать, заголосили обе. Офицеры растерялись, женщины хватали их за винтовки, за ремни.

К Михаилу Алумову пробрался старик Дронов – на кончике носа очки в железной оправе, голос неприятный, словно напильником по жести:

– Ты что же, инженер, делаешь, стервец? – подступил он к опешившему меньшевику. – Когда у них, большевиков, власть была, они в тебя не стреляли. Если виноваты в чем – судить их надо, по закону. Или у твоей власти законов нет? Тогда это не власть, а банда...

– Уйди от греха, старик, – пригрозил Алумов.

– А мне бояться нечего, я свое прожил, – хрипел Дронов. – Вот ты, паршивец, бойся. Как же потом править нами будешь, если с убийства начинаешь?..

Алумов кусал губы. А толпа прибывала, шумела, требовала. Конвоиры пытались оттащить арестованных от родных, но безуспешно.

– Бабы! Уйдите! Всех ар-рестую! – кричал пристав Зеленцов.

К Алумову подскочил тощий офицер в надвинутой на глаза фуражке. Что-то зашептал, показывая на толпу. Алумов недовольно морщился, но офицер упрямо бубнил свое.

И меньшевик пошел на попятную.

– Граждане! – обратился он к толпе. – Обещаю вам, что большевики будут осуждены по закону, по справедливости. Мы сейчас же отправим их в штаб Северной Добровольческой армии. Во избежание кровопролития прошу разойтись.

Арестованных опять вывели на набережную. Как ни пугал Зеленцов, родственники и рабочие из мастерских проводили их до причала.

Когда рабочие по трапу проходили на катер, Алумов негромко сказал:

– Не радуйтесь, там все равно шлепнут...

Прежде чем спуститься вниз, Тихон обернулся. На берегу, рядом с его матерью и сестрой, синела рубаха Сережки Колпина. Догадался Тихон – это он привел людей, спас их сегодня от смерти. Но не знал, что видит товарища в последний раз.

И никто из арестованных не знал, какое испытание ждет их на том берегу, что происходит в городе...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ОТПОР

Вроде бы всё учли в своем плане заговорщики: и какими силами располагают красные, и кого из большевиков расстрелять, и кого арестовать, и как лучше убрать из города тех, кто может помешать мятежу.

Но не учли они главного – что поднимутся против них рабочие окраины. И план, над которым мудрили выпускники академии генерального штаба, начал трещать по швам.

Первый удар мятежники получили на Всполье.

Вторая неудача выпала им на ткацкой фабрике. В три часа ночи дежурный телефонной станции сообщил в штаб Железного отряда, разместившийся в бане, что связь с городом прервана.

Насторожились красногвардейцы. И тут рассыпались выстрелы у станции Всполье. Оттуда в штаб позвонил военком Громов:

– Офицеры центр города захватили. Рыпнулись было сюда – отшили. Поднимайте рабочих в ружье!..

Но ткачи, не ожидая приказов, стали собираться сами. Создали Чрезвычайный штаб, начальником выбрали товарища Павла.

– Что мы имеем? – обратился большевик к красногвардейцам. – Сто винтовок, несколько пулеметов и тысячи рабочих, которые верны Советской власти. Первое, что надо сделать, – организовать оборону фабрики и рабочих кварталов. Поручаю это тебе, Виктор Федорович, и тебе, Константин Яковлевич.

Старые ткачи взбунтовались:

– Вы в бой, а мы на покой?.. Несогласные мы.

– Еще молодым нос утрем.

Товарищ Павел пригрозил революционным трибуналом. Но старики взъелись еще пуще:

– Соплив нас стращать!..

– Удумал – старым большевикам в тылу с бабами сидеть!.,

– Мы в пятом году на баррикадах были, а теперь на задворки?..

Товарищ Павел решил схитрить. Хотя времени было мало – поставил вопрос на голосование. Партийному решению старики подчинились, но не сразу успокоились, побрюзжали:

– Пулеметов давай, – заявил один, – У проходных поставим...

– И красный флаг надо на башню. Чтобы все видели, с кем ткачи...

– И пулеметов дам, и флаг будет, – согласился товарищ Павел. – Пока не ясно, что делается в Первом стрелковом полку. Как, Минодора, берешь разведку на себя? – спросил он женщину-ватерщицу в красной косынке,

– Не привыкать солдат агитировать.

– И последнее – надо выяснить позицию левоэсеровской дружины.

– Вооружены они – дай бог нам. Дачу Грязнова забили пулеметами от подвала до чердака. Хорошо бы их на нашу сторону перетянуть, – сказала Минодора.

– Этим я займусь...

Когда товарищ Павел подошел к даче бывшего управляющего фабрикой, где разместился штаб левоэсеровской дружины, здесь уже митинговали. Дружинники, опершись на винтовки, стояли, сидели на вытоптанных клумбах, положив винтовки рядом.

Многих ткачей товарищ Павел хорошо знал и понимал, что в эсеры они попали по малограмотности. А когда на деревянном крыльце кирпичной дачи увидел здоровенную фигуру Лаптева, даже обрадовался – часто схватывались они на митингах, но последнее слово всегда оставалось за большевиком.

Один из вожаков фабричных эсеров Симкин – франтоватый сердцеед и гитарист – читал, заглядывая в бумажку:

– «Сегодня ночью власть узурпаторов и немецких шпионов в городе пала! Отныне вы – граждане великой России – свободны! Новая, народная власть примет все меры к обеспечению продовольствием, и ваши дети не будут голодать! Призываем вас выступить в поддержку братьев, взметнувших над городом знамя борьбы и свободы!..»

Дружинники переглядывались. Серьезный выбор нужно было сделать сейчас. Ошибешься – всю жизнь потом каяться.

Увидев товарища Павла, Симкин поперхнулся, отодвинулся за Лаптева, что-то шепнул ему. Тот отыскал большевика глазами, сунул руку в оттопыривающийся карман плохонького пиджака, поправил дешевый, поношенный картуз на голове.

– Перестань, Симкин, наводить тень на плетень! – крикнул из толпы Павел. – Ты и врать-то как следует не можешь – брешешь по чужой бумажке!.. Слышите?! – большевик указал рукой в сторону станции Всполье, откуда доносились пулеметные очереди и винтовочная трескотня. – Это братья-золотопогонники расстреливают братьев-рабочих!

Длинный Лаптев, будто сломавшись в пояснице, перегнулся через перила высокого крыльца:

– Это – немецкий провокатор! Застрелить его!

У товарища Павла рука потянулась к парабеллуму, но удержался. Среди дружинников – злые голоса:

– Эк, загнул!..

– Не бреши, дылда!..

Чувствуя, что переборщил, Лаптев пытался выправить оплошность:

– Я уполномочен Цека партии эсеров...

– Левых или правых? – перебили его.

– Вы, рабочие, больше других натерпелись от самоуправства большевиков, – не ответив, продолжал Лаптев.– Вы – главная опора восстания!..

Из толпы кто-то поддакнул эсеру:

– Доправились большевики – в фабричном лабазе только спички, соль да гуталин!.. Лаптей – и тех нет!..

Понимая, что надо действовать решительно, быстро, товарищ Павел пролез через толпу к крыльцу:

– Ткачи! Вы меня знаете?

– Знаем! – вырвалось из толпы. – Вместе спину на Карзинкина гнули.

– А кто Лаптева знает?

– Мы с ним из одного села, – сказал пожилой мюльщик с чахоточным лицом. – У его брата москательная лавка в Питере, у отца хутор с землей, на десятерых хозяев хватит. Мироедов наследник он, вот кто!

– А вырядился, гад, будто из рабочих! – бросил другой, веснушчатый и рыжий.

– Ну, теперь вам ясно, куда зовет вас этот представитель Цека? – обратился к дружинникам товарищ Павел. – В городе контрреволюционный мятеж! И если Советская власть будет свергнута, офицеры опять наденут на вас хозяйский хомут. Мы вместе с вами живем, рядом стоим у станков. Неужели вы, рабочие, пойдете против рабочих?..

Зашумели дружинники:

– Правильно прядильщик говорит! Свои нам Советы – рабочие!..

– Скрутить этого длинного, чтобы мозги не мутил!..

Но Лаптева и след простыл. Под шумок улизнул и Симкин.

Объединенные отряды ткачей залегли вдоль Которосли от Зынинского моста через Пеговский сад до кожзавода. На другом, на высоком, берегу – мятежники. Их пулеметы – на церкви Николы Мокрого, на чердаках семинарии и Фанагорийских казарм.

Невыгодная позиция досталась ткачам, но они, несмотря на потери, не отступили ни на шаг. Чтобы железной подковой прижать мятежников к Волге, надо было продолжить фронт вправо от моста. И тут вся надежда была на Первый стрелковый полк, расквартированный в казармах бывшего кадетского корпуса на Большой Московской...

Здесь тоже с утра гудел митинг. Какие-то подозрительные личности, одетые в новенькое обмундирование, сменяли друг друга, не давали солдатам опомниться;

– Хватит, поизмывались большевички над нами! – надрывался один. – Не желаем за них воевать. Сколько людей на фронт отправили, а им все мало! Каледина бей! Немца бей! Пусть сами воюют, а мы отвоевались!..

– Слышали – в городе целая армия, Северной Добровольческой называется? Куда нам с армией тягаться,– сбивал с толку второй.

– Как сапоги – так себе, а как под пули – нас, – подпевал третий.

– Даешь нитралитет! – кричал из толпы четвертый.

Тростильщицы, чесальщицы, ткачихи, которые пришли с Минодорой, растерялись. Слушая такие речи, только головами крутили. Минодоре не дали слова вставить. Зеленоглазый солдатик с косо подбритыми бачками заявил ей нагло:

– Катись-ка ты отсюдова!.. Братцы! Чего канитель разводить?! С большевиками от голода ноги протянешь, а офицеры обещают каждому по шестьсот рублей в месяц и по два фунта белого хлеба в день!..

Только хотела Минодора свое, бабье слово сказать, постыдить красноармейцев, как на порожнюю бочку из-под селедки, с которой выступали, как с трибуны, забрался Лобов, спихнув какого-то «нейтралитетчика».

Лобова здесь хорошо знали. До того, как по решению городской парторганизации уйти в Красную гвардию, он был членом полкового комитета. После ложного вызова Менкера только что вернулся в город.

– Нейтралитету захотелось?! – Лобов дернул козырек фуражки. – Генералы опять к власти придут – собственной кровью ополоснетесь. У кого из вас Советская власть землю отняла – подымите руки... Нету таких?.. А кто голосовал за большевистский декрет о Мире и Земле? Все!.. Так почему же вы за свою власть, за землю свою воевать не хотите? Куклы вы тряпичные, а не солдаты, вот что я вам скажу!

Красноармейцы закричали:

– Ты, Андрей, нас не ругай!..

– Ты разберись сперва!..

– Командиров нет! Повар – морда толстая – и тот сбежал!..

– Сидим в казармах, не знаем, кто в кого стреляет!..

– Эх вы! – укоризненно покачал головой Лобов, – Глупость несусветная. В рабочих стреляют, в крестьян. А вы, солдаты, кто такие? Тоже рабочие и крестьяне, только в шинелях. Экую дрянь придумали. Нейтралитет сейчас – это предательство! Дурят вас, а вы и уши развесили...

Минодора сорвала красную косынку с головы:

– Красноармейцы! Наши ткачи уже бьются с офицерьем. А вы хотите в казармах отсидеться? Как же вы потом сиротам и вдовам будете в глаза смотреть? Ваши винтовки должны защитить нас!..

– Нет винтовок!

– Валиев приказал сдать их на склад и замки повесил!

– Сбить замки!

– Кончай волынку, защитим Советы!

Опять заговорил Лобов:

– Кто желает защищать Советскую власть – вооружайся! Кто трус – на все четыре стороны!..

Солдаты ворвались в склад, похватали винтовки. Но затворы оказались без соединительных планок. Кто-то вспомнил, как зеленоглазый солдатик из новеньких, который стращал Минодору, а потом исчез, выносил со склада мешок, зарывал его в мусор. Там и нашли соединительные планки.

Первая Интернациональная рота бросилась на штурм Никольских казарм. Вторая заняла Которосльную набережную. Третью, по просьбе военкома, Лобов послал к Московскому вокзалу.

Мало было пулеметов. Распределили их по самым ответственным местам. Одна пулеметная команда окопалась возле Николо-Трепинской церкви, держала под огнем район правее Спасского монастыря до Стрелки. Другая залегла на углу Малой Московской – обстреливала водонапорную башню Вахромеевской мельницы, с которой строчили по низкому правому берегу Которосли пулеметы мятежников.

Напротив краскотерной фабрики, в ложбинке, – еще пулеметная команда. Здесь, со взводом красноармейцев, сам Лобов. Только устроились, как мятежники по мосту, по дамбе попытались выйти в Закоторослье, пробиться к Московскому вокзалу.

Оставшиеся в живых офицеры бросились назад и больше уже не пытались здесь вырваться из центра, обожглись.

Но и в центре, у штаба в гимназии Корсунской, застенами Спасского монастыря, где рядом с серыми шинелями мелькали у бойниц черные рясы монахов, у Демидовского лицея находила мятежников смерть – это била с Туговой горы артиллерия.

«Главноначальствующий» топал на Валиева ногами:

– Это так-то ваш полк восстание поддержал? В крайнем случае нейтралитет обещали, а вместо него – пулеметы и пушки? Марш на Стрелку, в самое пекло! Попробуйте этот Нейтралитет на собственной шкуре!..

Здесь, на Стрелке, надежно замкнулась подкова обороны, которая, сгибаясь день ото дня, сплющит мятежников в центре.

Из Москвы, Петрограда, Иванова на помощь спешили отряды, бронепоезда, артиллерия. Но главный удар выдержали ткачи, железнодорожники, красноармейцы Первого стрелкового полка. Они заняли те позиции, которые стали сначала фронтом обороны, а потом – фронтом наступления...

СУРЕПОВ

По Стрелецкой улице, мимо разгромленного, с выбитыми окнами, штаба Красной гвардии, возле которого стояли зеваки из обывателей, заволжских рабочих провели к гимназии Корсунской, загнали в класс на третьем этаже.

Окна класса выходили на Которосль. Там, возле реки, шла бесперебойная стрельба – хлопали винтовки, полосовали пулеметы. Шальные пули ударялись в стену. Несколько пуль через окна попали в потолок, арестованных осыпало штукатуркой.

Столы были вынесены из класса, сидели на полу. Рискуя жизнью, подползали к окнам, чтобы полюбоваться на красный флаг на башне ткацкой фабрики. Этот флаг и близкий бой вселяли в измученных людей надежду, что Советская власть в городе удержится, выстоит.

К вечеру класс набили битком. Ночью стали вызывать на допросы. Одни больше не возвращались. Может, переводили в другое место, может, выпускали тех, кто не представлял интереса. Других вталкивали в класс избитыми. Таким вернулся Степан Коркин – на щеке кровоточит царапина, под левым глазом синяк.

– Кто тебя? – спросил Резов,

– Сурепов, начальник контрразведки. Лично представился... А потом сапогами в живот. Все нутро отбил, гад.

Тихон постелил ему пиджак. Степан, морщась, осторожно лег, закрыл глаза и притих.

Вызвали и Тихона.

– Не горячись. Прежде чем слово сказать – подумай,– напутствовал Резов, в глазах – тревога.

В длинном коридоре, где совсем недавно под присмотром классных дам прогуливались на переменках гимназистки, шныряли прокуренные, проспиртованные, провонявшие порохом офицеры. Где-то дробно стучала машинка. Кто-то пронзительно кричал в телефон.

У стены стояли парусиновые носилки в крови. Рядом, привалившись к стене, разговаривали двое офицеров с тупыми от усталости лицами.

– Не знаешь, что с Лозинским?

– Красные их у артсклада штыками перекололи.

– Жалко Вальку! Храбрец!

– В картишки нечист был на руку...

Конвоир задержался возле офицеров, попросил закурить. Вдруг отпихнул Тихона к стене, спрятал папироску за спину. Офицеры щелкнули каблуками.

Коридором шагал плотный полковник в сверкающих сапогах, стеком похлопывал по твердому голенищу. Рядом – женщина в косынке сестры милосердия. Лицо ее Тихон не успел разглядеть, уставился на полковника. Тот козырнул офицерам и скользнул по Тихону черными, словно бы без зрачков, безжалостными глазами. Взгляд их был такой неприятный, что Тихону захотелось заслониться от него рукой.

Полковник с сестрой милосердия прошли мимо.

– И чего ее командующий за собой таскает? – посмотрел им вслед конвоир.

– Болтай больше! – прикрикнул на него один из офицеров.

– Спасибо, господа, за табачок, – сразу заспешил конвоир. – Ну, иди, иди! – подтолкнул он Тихона.

По грязной, заплеванной лестнице спустились этажом ниже. Тихон очутился в душном кабинете с наглухо зашторенными окнами, освещенном двумя настольными лампами.

За большим канцелярским столом сидел, развалясь в дубовом кресле, молодой красивый офицер. Был он в распахнутом кителе, во рту перекатывал папиросу. За спиной офицера, на высоком шкафу, – простреленный насквозь глобус.

Сбоку стола на гнутом венском стуле как-то по-домашнему расположился плечистый дядька в нательной солдатской рубахе с завязками вместо пуговиц. Он ножом-складником колол сахар.

На столе медный чайник и фарфоровый чайничек с заваркой, две кружки и плоский котелок, из которого торчала деревянная ложка. На спинку стула небрежно накинут полковничий китель,

– Ну, здравствуй, Тихон Вагин, – приветливо сказал красивый офицер и бросил папироску в котелок.

Тихон сердито засопел. Еще дорогой, как вели сюда, решил ничего не отвечать, что бы ни спрашивали.

Офицер достал из коробки другую папироску. Постукал ее мундштуком по столу, закурил, щуря глаза от дыма.

– Ты, наверное, думал, здесь звери сидят?.. Руки будут тебе крутить, нагайками, шомполами калеными пытать?..

Офицер добродушно рассмеялся, поглядел на скучного дядьку, важно коловшего сахар.

– Наверное, и помереть героически собрался? – весело допытывался он. – И язык откусить?.. А я тебе вот что скажу – ничего мы у тебя выпытывать не будем. Мы и так, что нужно, распрекрасно знаем. Должность наша такая – все знать...

Выдвинув ящик стола, офицер достал какие-то листки. Стал их читать, одобрительно поглядывая на Тихона.

Грузный дядька, причмокивая, сосал сахар, пил чай, вытирал пот платком. Можно было подумать, что его в этой комнате ничего не касается.

Тихон догадался – это и есть Сурепов, начальник контрразведки.

– Слушай, Ввгин, ты Алумова знаешь? Ну, инженера вашего? Что он за человек? – спросил красивый офицер.

– Мерзавец он! – выпалил Тихон.

– Правильно! Он тут прислал интересный документик. Наверное, думал, что мы тебя за эту бумажку расстреляем...

Офицер взял со стола листок. Тихон сразу узнал его – это было обращение к молодежи города, которое он читал Резову утром.

– Суть документа – страстный призыв объединиться в Союз молодежи. Правильно я понял, Вагин?.. Правильно! Время и место, где это историческое событие должно произойти, – гимназия Корсунской, седьмого июля, шесть часов вечера. Таким образом, до встречи здесь представителей молодежных организаций города остались считанные часы, а я вижу перед собой одного из инициаторов этого важного политического мероприятия,– говорил и улыбался веселый офицер.

– Ротмистр, переходи к делу, – поторопил Сурепов.

– Сию минуту, господин полковник. Так вот, Вагин, у нас к тебе предложение. Поскольку собрание назначено – надо его провести.

Тихон растерянно уставился на ротмистра. Тот продолжал свою мысль:

– Вот тут в обращении написано: «Все, кого интересует улучшение своего общественного развития, все, кто понимает, что пришла пора строить жизнь на новых началах, не должны смотреть равнодушно на происходящие события». Все правильно, Вагин, – в событиях надо принимать активное участие, А что сейчас происходит в городе? Крушение так называемой советской власти и установление справедливого, законного порядка...

– Жить хочешь? – без выкрутасов, в лоб, спросил полковник.

– Смотря как, – исподлобья глянул Тихон на Сурепова.

– А хорошо жить, сытно?

– Что для этого надо? – силился понять Тихон, чего хотят от него, почему офицеры контрразведки так заинтересовались этим обращением.

– Ротмистр, объясни, – откинулся на спинку стула полковник, налил вторую кружку чаю.

Красивый офицер доверительно заговорил:

– Мы предлагаем тебе, Вагин, сотрудничать с нами. Так сказать – строить жизнь на новых началах. Как видишь, в этом наши программы с тобой сходятся. Но в нашей России не будет ни большевиков, ни Советов. Вот с такой, уточненной, программой и надо провести собрание. Если не сегодня, то на днях. Сейчас мы тебя освобождаем, ты возвращаешься в Заволжье и призываешь молодежь записываться в Северную Добровольческую армию. И здесь, в центре города, найдутся энергичные молодые люди, которые поддержат это благородное дело. А твой участок – Заволжье,

– Ну как, согласен? – поставил Сурепов на стол пустую кружку.

Откуда было Тихону знать, что он имеет дело с человеком страшным, который обламывал и образованных интеллигентов, знавших «Капитал», и лихих террористов, а потом с ловкостью необыкновенной пек из них предателей.

– Чего молчишь? Согласен! – повторил он вопрос.

– Боюсь, господин полковник.

– Чего боишься? – налег на стол Сурепов так, что он скрипнул.

– Не успею до Заволжья добраться. Вам Советская власть шеи раньше свернет...

Грузный Сурепов неожиданно быстро вскочил со стула, сбил Тихона с ног. Платком вытер кулак:

– Наточили большевики зубы щенкам.

– Замечательно, господин полковник! Такого молодца свалили! – похлопал в ладони веселый офицер. И как ни в чем не бывало обратился к поднявшемуся Тихону:

– Мы тебе, Вагин, предлагаем серьезное дело, а ты так несерьезно отвечаешь. Глупое занятие – терять драгоценную жизнь ради дешевых идеалов. Я уверен – ты еще не безнадежно отразился большевистской пропагандой и можешь трезво оценить свое положение. В нашей власти – расстрелять тебя или помиловать. В твоих руках выбор – жить или умереть. Мы готовы забыть твое красногвардейское прошлое и дать тебе возможность искупить его. Ведь ты, так молод, – офицер заглянул в бумаги на столе. – Нет и девятнадцати. Подумай о матери, о сестре...

– Еще неизвестно, по кому первому будут поминки справлять, – кровью сплюнул на пол Тихон.

– Ну и дурак! Был у тебя один шанс в живых остаться – и тот не использовал, – с улыбочкой сказал ротмистр, обратился к Сурепову: – На эти душеспасительные беседы только зря время тратим. Алумов правильно пишет – расстрелять всех заволжских без исключения.

– Расстрелять, Поляровский, всегда успеем. Меньшевики и эсеры из кожи лезли, доказывая, что рабочие пойдут за ними. А они вон как обложили... – и, не договорив, Сурепов приказал конвоиру увести Тихона.

Иван Алексеевич посмотрел на рассеченную губу, вздохнул:

– Нет, Тишка, не погуляю я на твоей свадьбе. Не мог язычок-то придержать? Разыграл бы перед ними простачка, который с большевиками по молодости связался,– и отпустили бы.

– Жди, отпустят, – Тихон рукавом рубашки вытер кровь с лица. – Помнишь, я тебе обращение к молодежи читал?.. Алумов его сюда переправил.

И Тихон рассказал, что было в кабинете начальника контрразведки.

– Смотри-ка ты! Предлагали правой рукой Алумова стать – и отказался?

– Издеваешься, дядя Иван? – вышел из себя Тихон.– Думаешь, я к вам, большевикам, только по молодости, по глупости тянулся?..

Иван Алексеевич ничего не успел сказать – вызвали на допрос. Вернулся с разбитыми губами, разорванной на груди рубахой. Хоть и жалко было Тихону его, но не утерпел:

– Сам-то что язык не придержал? Других горазд учить...

– А дела у них, видать, хреновые, – с кряхтеньем уселся на пол Резов. – Сурепов и меня Алумову в заместители сватал. Своих иуд не хватает, так среди нас ищут. Этот офицерик еще гоношится, а полковник – битый волк, облаву за версту чует...

Иван Алексеевич подложил под голову свернутый пиджак, улегся рядом с Коркиным.

Удивляло Тихона настроение Резова. Перед мятежом все ворчал, а теперь, когда город взяли мятежники, будто успокоился. Стал прежним, уверенным в себе, в большевистской правде, которая все равно верх возьмет.

Задремал Тихон. И снилось ему, как зеленым полем идут они с Сережкой Колпиным к белому городу на горизонте. И вроде уже не чистое поле это, а выгнутая поверхность того самого простреленного глобуса, который Тихон видел в кабинете начальника контрразведки. А там, где только что стоял белый город, зияет черная дыра-

ИСПЫТАНИЕ

Свирепыми окриками надрывая глотки, в коридоре затопали конвоиры. Федор Смолин подскочил к двери, прислушался, потом заглянул в скважину. Вернувшись, сообщил:

– Из класса напротив всех увели.

– Куда? – вырвалось у Тихона,

– На набережную, с барышнями гулять, – угрюмо бросил Степан Коркин.

– Может, в тюрьму? – гадал Тихон.

– Будут эти собаки на нас харчи переводить. Скорее бы, а то только душу тянут...

Не сразу эти слова дошли до Тихона. А когда понял, о чем говорит механик, – от страха спина как заледенела.

Прислушался, не раздадутся ли залпы во дворе гимназии. Но выстрелы по-прежнему вразнобой щелкали у Которосли. Над прямоугольной башней ткацкой фабрики все так же полоскался в ясном небе красный флаг.

И, глядя на него, Иван Алексеевич гордо произнес, будто бы и не расслышав, что сказал Коркин:

– Вот он – наш! Молодцы ткачи!

Через час их согнали во двор гимназии, построили. Повели мимо Гостиного двора, через театральную площадь. По святцам никакого праздника нет, а над Казанским монастырем неумолчно трезвонят колокола.

Здесь колонну обступили крикливые базарные торговки, старухи в салопах. То мелко крестились, то грозили кулаками, сыпали проклятия. Норовя попасть в глаза, самые ретивые бросали в арестованных песком.

На Семеновской площади мимо колонны пронесся грузовой автомобиль, в кузове – увешанные оружием офицеры. Лица злые, решительные, в глазах ненависть. Вывернув на Ильинскую улицу, умчались в сторону Демидовского лицея, откуда доносилась пулеметная стрельба, ухали артиллерийские разрывы.

Крутым Семеновским спуском колонну арестованных подвели к деревянному причалу. К нему только что приткнулся пароходик «Пчелка», на котором горожане переправлялись на другую сторону Волги.

– Уж не в Заволжье ли нас?

– Нет, что-то они другое задумали, – ответил Тихону Резов.

– Молчать! – рявкнул конвоир в чиновничьей фуражке; как палкой, замахнулся винтовкой.

Офицер с подвешенной на черной косынке рукой пересчитал их, приказал заходить на «Пчелку».

– Чего с ними канителимся, господин поручик! – обратился к нему конвоир в чиновничьей фуражке. – Привязать каждому на шею по булыжнику – и в Волгу.

– Всему свое время, – равнодушно сказал офицер.

Следом за Резовым Тихона спихнули в трюм. Заклохтал двигатель, «Пчелка» отвалила от причала, развернулась. Не прошло и трех минут, как двигатель смолк, точно подавился. Пароходик закачался на одном месте, обо что-то глухо ударился бортом.

– Выходи! Выходи быстро! – закричали сверху.

Арестованные поднялись на палубу. «Пчелка» причалила к дровяной барже, стоявшей на двух якорях напротив Волжской башни. На дне баржи лежали и сидели на березовых сырых кругляках люди.

С парохода сбросили длинный деревянный трап. Тихон пригляделся к худенькому матросу, крепившему на кнехте чалку. Где он его видел? Матрос поднял острое лицо – и Тихон узнал паренька-красногвардейца, с которым в октябре прошлого года прятались в зимнем саду губернаторского особняка.

Последняя группа арестованных сошла с парохода, когда с баржи на нее перепрыгнул мужчина в кургузом пиджачке.

– Господа! Господа! Я не большевик, я работал в акцизе!..

Конвоир в чиновничьей фуражке вскинул винтовку и, зажмурив глаза, выстрелил. Но пуля угодила точно – человек, который не был большевиком, взмахнул руками и кулем свалился в воду...

Офицер, с рукой на перевязи, забрался на капитанский мостик:

– Господа-товарищи! Я вам не препятствую, вы можете провозгласить здесь, на барже, любое равенство и братство. Но завтра, послезавтра, после послезавтра мы будем проверять вас по счету. И вас должно быть ровно двести семьдесят четыре, не важно – живых или мертвых!..

Офицер был какой-то чудной – дергался, то и дело почесывался, строил гримасы. Потом достал из нагрудного карманчика стеклянную трубочку. Понюхал из нее сначала одной ноздрей, лотом другой. С минуту стоял молча, блаженно щурясь.

– Дядя Иван, табак он, что ли, нюхает? – спросил Тихон Резова, с отвращением уставясь на офицера,

Иван Алексеевич усмехнулся:

– Кокаин это, Тишка...

– Что такое? – не понял тот.

– Страшная штука. Он за этот порошочек отца с матерью зарежет.

Офицер убрал стекляшку в карман, продолжил:

– Предупреждаю: если не досчитаюсь, живого или мертвого – не важно, прикажу расстрелять каждого десятого. Сбегут двое – каждого девятого, трое – каждого восьмого! И так далее, арифметика ясная.

«Пчелка» отвалила, ушла к пристани.

Баржа длинная, саженей в сорок, борта высокие, размашистые. Еще весной, в половодье, пришла с верховьев Шексны нагруженная дровами. Их почти все выгрузили, обнажилось днище – несмоленое, проконопаченное только лыками. В нескольких местах грязные лужи. От них воздух в барже сырой, пахнущий гнилью, словно в разверстой могиле.

Вверх по течению такие баржи уже не поднимали – пускали на слом, на дрова. Поэтому сделана она была неказисто, тяп-ляп, борта обшиты самыми плохонькими досками. Только матица – средний брус днища – да поперечные брусья-шпангоуты крепкие, массивные, чтобы баржа по пути не развалилась.

На корме и носу – короткие тесовые настилы. Здесь на кнехты-пни намертво заведены канаты от кормового и главного, станового якоря. Толстые пеньковые канаты наискосок уходили в воду, прочно удерживая баржу на месте.

Время от времени мятежники с берега стреляли по барже из пулеметов. Пули прошивали трухлявые доски насквозь, застонали раненые. Среди узников оказался врач–в пенсне, в жилетке без пиджака. Первые повязки он сделал из своей рубахи. Увидев это, Резов протянул свою. Доктор разорвал ее на полосы, ушел к раненому.

– Доктор свое звание и здесь не забыл, – посмотрел ему вслед старый рабочий, поднялся на ноги. Вдоль правого борта, обращенного к Волжской башне, откуда били пулеметы, начал складывать поленницу из оставшихся на дне тяжелых, вымокших дров,

К нему присоединились другие узники. К вечеру поленница-баррикада ненадежно, но прикрывала от пулеметных очередей. Иван Алексеевич работал, присматривался к людям, даже шутил, хотя на душе кошки скребли. Он уже догадался, что задумали мятежники – это было пострашней винтовочного залпа в упор.

Конечно, дровяная баржа не Коровники, где Резозу до революции не раз пришлось побывать. Перевалился ночью через борт – и сам своей жизни хозяин. И хороших пловцов среди заключенных, наверное, немало – на Волге выросли.

Но кому захочется жизни, добытой чужой смертью? Офицер-кокаинист свое дело знал. Догадывался, что большинство узников не из тех, которые выкупят свою «жизнь-жистянку» любой ценой, вплоть до предательства и смерти друзей...

Плыли над Волгой кучевые облака, плескалась вода за бортом, проносились над баржой крикливые чайки. Иногда ветер доносил винтовочную стрельбу, запах гари.

Тихон сидел, обхватив колени, смотрел в небо. Думал, что теперь дома, и как это получилось, что контрики захватили их врасплох.

Стемнело. У кого-то нашлась в кармане щепоть махорки, у кого-то спички. Свернули «братскую», огонек самокрутки, как светлячок, перелетал от одного к друтому. Протянули чинарик Тихону – помотал головой:

– Еще не курю.

– Теперь уж и не начнешь, парень, – сказал сосед.

Иван Алексеевич сидел рядом с врачом, разговаривали вполголоса:

– Я что хотел спросить, Терентий Василич... Сколько дней человек может прожить без еды?

– Смотря какой человек. Если здоровый – то дней десять – двенадцать... И нужен покой. Надо беречь силы, как можно меньше движений...

– Что ж, будем лежать. И говорить, чтобы люди веру в спасение не потеряли!..

Тихон подсел к Резову, зашептал:

– Чем с голода помирать – лучше сразу! Проломить днище у баржи – и конец.

– Ох, и глуп ты еще, Тишка! – вздохнул Резов. – Не топиться надо, а бороться.

– Как?! Кругом вода.

– По-разному борются. Духом не упасть – тоже борьба. Помню, после пятого года я в Коровниках сидел. Меня выпустили – жену забрали. Потом наоборот. Следователь как-то сказал: «Все равно не дам вам вместе жить». Изувер был – еще поискать. И ничего, выдюжили. Главное сейчас – не сломиться.

Каждый день, перед вечером, к барже подваливал маленький закопченный катер, похожий на утюг с самоварной трубой. Офицер-кокаинист пересчитывал арестованных, потом катер опять уходил к пристани.

Однажды с катера сбросили несколько буханок хлеба. Поделили его поровну, по кусочку.

А голод заявлял о себе все сильней. Чтобы обмануть его, некоторые, несмотря на запрет врача, начали жевать прелую березовую кору. Хватились поздно – мучительная резь в желудке доводила до беспамятства.

Эти умерли первыми. Потом стали умирать раненые, слабые. Мертвых оттащили к корме, живые сгрудились в носовой части. Нечаянно Тихон подслушал, как доктор сказал Резову:

– Брюшной тиф. Все перемрем...

Тихон отвернулся лицом к борту. Было жалко себя, мать, сестренку. И сейчас, ослабевший, Тихон переплыл бы Волгу, но он так не сделает, это было бы предательством.

Рядом лежал Степан Коркин и тихонько постанывал. Толи от ушиба, то ли от голодухи открылась рана на ноге и гноилась, Но Коркин ни разу не пожаловался, мучился молча.

Каждый день корма все ниже оседала от тяжести, считать мертвых стало трудней. И вдруг офицер-кокаинист пропал – катер не подходил к барже день, второй.

– Видать, донюхался офицерик, – заключил Резов.

Но на следующий день катер ©пять причалил к барэке. Поручика с рукой на перевязи на нем не было. На баке стояли незнакомые офицеры и стройная женщина в наряде сестры милосердия. Отщипывая хлеб от буханки, она бросала куски на баржу и закатывалась от смеха, когда изголодавшиеся люди хватали их из вонючей лужи на дне.

На этот раз Тихон узнал «сестру милосердия», которую видел с Перхуровым в гимназии Корсунской. Не отводя глаз от белого, напудренного лица, нащупал полено поувесистей. Иван Александрович успел перехватить руку парня.

– Не горячись. Живы будем – за все расквитаемся.

– Знаешь это кто? Барановская, актриса, о которой я тебе говорил.

Когда катер ушел, Тихон, еще не остынув, выдавил:

– Зря ты меня, дядя Иван, удержал. Попал бы – одной гадюкой меньше. Другие – слышишь – за город бьются, а мы...

– Пулемет на катере видел?.. Они за эту актрису всех бы уложили...

ПОБЕГ

Катер подошел к барже и на другой день, на палубе – Поляровский. Не сразу признал Тихон помощника начальника контрразведки – румянец спал, лихорадочные глаза навыкате, щегольская шинель в пыли и помята. Движения резкие, судорожные, словно ротмистр с похмелья.

– Все вы совершили тягчайшие преступления перед родиной, – надсаживался он, держась за леерную стойку.– Даю вам последний шанс спасти жизнь – предлагаю вступить в ряды Северной Добровольческой армии. Желающие сейчас же будут освобождены и накормлены.

Неужели найдется такая сволочь? – вслух подумал Иван Алексеевич.

– Сдохнете с голода! Сгниете заживо! – пугал Поляровский. – Ради чего эти муки? Кому они нужны?..

– Мотал бы ты отсюда, ротмистр, – посоветовал старый рабочий. – Ненароком поленом зашибем.

– Что?! – вскинул ротмистр руку к кобуре.

– Трепаться, говорю, кончай, не умаслишь, – поднялся с поленницы Резов, – Забрались в город, как воры в дом, боитесь, что хозяин вернется, а еще хорохоритесь, сволочи...

Дрожащей рукой Поляровский не сразу смог расстегнуть кобуру. Выхватив наган, приказал сопровождающим:

– На корму мерзавца!

Ивана Алексеевича втащили на кормовой настил, оставили одного. Он посмотрел на небо над головой, на Заволжье.

– Встань на колени, старик, – помилую, – за спину убрал Поляровский взведенный наган.

– Подавись ты своей милостью. Как бы тебе самому в арестантах не оказаться.

– Раньше ты на том свете окажешься! – заорал Поляровский.

– Значит, там встретимся, – спокойно ответил старый рабочий, оглянулся на мост через Волгу, откуда уже третий день, не утихая, доносились выстрелы и взрывы.– Товарищи!.. – вдруг выкрикнул он, что-то увидев там.

И в эту самую секунду рядом взметнулся ослепительно-белый столб воды. Рассыпавшись на брызги, он упал на баржу, скинул Резова на дно. Баржа дрогнула, дернулась на волне, и поленница вдоль борта рухнула на рабочего.

Поляровский бросился в рубку, катер сразу же отчалил к берегу.

Тихон и Коркин раскидали упавшие дрова, перенесли Резова е носовую часть баржи.

– Где ротмистр? – пришел он в себя.

– Удрал. Вовремя пушечка ударила, – ответил ему Тихон.

– Немного, товарищи, ждать осталось, – приподнялся Иван Алексеевич. – Над мостом – красный флаг.

Заговорили все сразу:

– Все. Теперь выбьют контру из города.

– Потопят нас, в живых не оставят.

– Бежать надо.

– Куда? Заволжье еще у белых.

– Вплавь по течению. А там наши...

– Сил не хватит. Ослабли от голодухи.

– Поймают – всех к ногтю. А так, может, отсидимся.

– Нет, в живых они нас не оставят, – повторил Степан Коркин.– Правильно – бежать надо.

– На барже не убежишь, – задумался Резов. – Надо катером. Захватить его, как следующий раз причалит,

– Причалит ли теперь?..

Тихон рассказал о знакомом матросе с «Пчелки».

– Значит, на пароходе свои, если не выдали красногвардейца. Послать туда ночью людей, снять охрану...

– А что, попробуем? – поддержал Тихона механик.

– Надо попробовать, – согласился Резов. – Только подготовиться как следует, людей отобрать покрепче.

– Я готов, – первым вызвался Степан Коркин.

– С простреленной-то ногой?

Решили плыть вчетвером – Тихон, Смолин, Нимцович из Губкома партии и Сидорин, арестованный мятежниками в штабе на Стрелецкой.

Вечером из березовых кругляков нательным бельем связали четыре плотика. Расположились у левого борта, где близким взрывом выбило верхние доски. Набираясь сил, лежали на дровах. Ждали, когда стемнеет. Небо еще днём стало затягиваться тучами, обещая ненастье на ночь.

– Тихон, ты везучий? – шепотом спросил Федор Смолин.

– Не знаю. Не думал, – не сразу ответил Тихон.– А ты?

– Меня на фронте так и звали – Везучий. Отчаянный был – сам под пули лез! Кого в разведку? Меня. Нужен язык, кого послать? Опять меня. В таких заварухах бывал – всё как с гуся вода. Три года в окопах на передовой вшей кормил – и ни одной царапины. Говорили мне: на тебя, Федор, немцы еще смерть по размеру не подобрали... А отчего я бесшабашный был? Как вспомню детство свое голодное, как с девяти лет коров пас, а с четырнадцати подсобником в мастерских надрывался – так нисколько не жаль мне этой жизни, пропади она пропадом... А теперь я смерти бояться стал, очень мне хочется посмотреть, какая она будет – новая жизнь...

Рядом разговаривали Резов с Нимцовичем. Тихон понял – старый рабочий хорошо знает этого человека, иначе бы так не откровенничал:

– Ты мне вот что, Семен, объясни – как же мы мятеж проглядели? Ведь это не дом обворовать – такой большой город захватить. Тут подготовка нужна. Вот я тебя и хочу спросить: где была наша Чека? О том, что к нам в город золотопогонников много наехало, что расположен он удачно, – это я знаю. Растолкуй, почему чекисты белякам вовремя руки не повязали?

– Трудный вопрос, Иван, задаешь, – не сразу ответил Нимцович. – Я и сам еще многое не пойму. Знаешь, кто меня арестовал?

– Кто?

– Менкер, секретарь Чека, В ночь на шестое я остался в Губкоме. Когда офицеры туда пожаловали, смог убежать, полдня прятался в дровах во дворе. Потом решил – была не была, попробую вырваться из города. Иду по Рождественской, а навстречу Менкер с какими-то людьми. Ну, думаю, свои. Бросился к ним, а он орет: «Держи комиссара!» Револьвер я вытащил, а убить предателя не успел.

– И меня Менкер брал, – сказал Сидорин, – Ночью слышим: пушка ударила, совсем близко. Начальник караульной роты позвонил в Чека, спрашивает Менкера, в чем дело. Тот говорит: жди в штабе, сейчас все узнаешь. Смотрим – по Стрелецкой к нам отряд направляется, впереди – Менкер. Мы и опомниться не успели, как они в штаб ворвались.

– Как же случилось, что такого оборотня раньше не раскусили? – опять спрашивал Резов Нимцовича.

– Много причин, Иван. Декрет о создании Чрезвычайной комиссии приняли в декабре семнадцатого, а у нас Чека только в марте образовали.

– Ну и что из этого?

– Мало времени оставалось, чтобы освободиться от случайных людей, А такие там были. Чего говорить, если исполняющий обязанности председателя за день до мятежа обратился с просьбой освободить его, как непригодного к такой работе.

– Освободили?

– Не успели.

– Тут не успели, там недоглядели... Дыра на дыре.

Нимцович резко возразил:

– Не думай, что все слепы и глухи были! Знали - пороху в губернии хватает, белого офицерья скопилось как нигде, всю Двенадцатую армию здесь расформировали. И кой-какие меры приняли – в июне Чрезвычайный военный штаб создали. Только опередили нас офицеры – вот наша беда.

Словно сомневаясь, говорить ли об этом, Нимцович помолчал, понизил голос:

– Перед самым мятежом вопрос обсуждали: вызывать или не вызывать из уезда латышских стрелков,

– И что решили?

– Соломин из Горисполкома сказал – преждевременно. До этого с ним Лобов из штаба Красной гвардии говорил. Слышал краем уха – предупреждал, что в городе неладно, что заговор зреет. Называл кое-какие фамилии.

– И что же Соломин?

– Поосторожничал, так Лобову разрешение на аресты и не дал.

– Всех местных большевиков знаю, а о Соломине только недавно услышал. Откуда он?

– В шестнадцатом году эвакуировался к нам из западной губернии. Работал в часовой мастерской. Хороший организатор, – как приехал, из еврейских беженцев кружок сколотил. После Февральской этот кружок в группу Бунда перестроил.

– Знаю я, что такое Бунд, – проворчал старый рабочий. – Правильно его меньшевистским хвостом обозвали. А как Соломин большевиком стал?

– Перешел к нам в марте семнадцатого, в апреле его в городской комитет партии выдвинули, после Октябрьской – в исполком городского Совета,

– Вот тогда чехарда и началась: Горисполком и Губисполком – оба большевистские – и друг друга арестовывали! Партийная организация поддержала Брестский мир, а Соломин – наш посланец – едет в Москву и голосует против! Как ты мне все это объяснишь?

– Не могу я тебе, Иван, объяснить. Сам у Соломина спрашивай.

– Теперь не спросите.

– Почему? – повернулся к Сидорину Резов.

– Слышал, Менкер хвастался офицерам, что выпустил в Соломина весь барабан из револьвера. Не стал и допрашивать, прямо на квартире...

– Жаль человека, – выдохнул Нимцович. – Дельный был, хоть и ошибался. Помню, разругаемся с меньшевиками в пух и прах, а он успокаивает: «О чем толковать? Если дерево зазеленело, то обязательно будет расти. Большевики победят...»

– Железное надо мужество, чтобы в этакой драке победить, – промолвил Федор Смолин.

– Почему железное? Обыкновенное человеческое,– тихо сказал Нимцович и добавил: – Просто нужно быть начеку...

Долго молчали, пока опять не заговорил Сидорин:

– Жив останусь – подам заявление в партию. Когда офицеры в штаб ворвались, мы с начальником караульной роты в канцелярии забаррикадировались, все документы штаба сожгли. Потом контрики дверь выломали. Вывели нас из штаба – у входа Менкер прикладом винтовки самолично вывеску штаба сбивает. Аж рычит, взопрел, а она не поддается. Спрашивает нас: «Коммунисты?» «Я – большевик», – ответил ротный. «И ты большевик?»– обращается Менкер ко мне. «Нет, – говорю,– беспартийный». Помиловал меня Менкер, на баржу загнал. А ротного тут же, у дверей штаба, пристрелил... И сейчас стыдно, что я тогда большевиком не назвался... Как думаешь, товарищ Нимцович, примут меня теперь в партию?..

Нимцович поднялся на ноги:

– Потом, парень, договорим. Пора, стемнело...

Общими усилиями спустили плоты на воду. Первым поплыл Федор Смолин, за ним Сидорин, Нимцович. Последним – Тихон.

Холодная черная вода ожгла ослабевшее тело, свела ноги судорогой. Тихон вытянул их – боль отпустила. Толкая перед собой плот, обогнул баржу с кормы.

Красное небо над горящим парком у Демидовского лицея отражалось в Волге. Тихон посмотрел вперед – среди красноватых перистых бликов головы и плоты были видны издалека.

Только чудо могло помочь узникам достичь берега, где без огней, правее Волжской башни, стояла «Пчелка».

Но чуда не случилось – их заметили, с берега застрекотал один пулемет, другой. Кто-то вскрикнул, застонал, последний раз вскинул руки.

Полоса светлых фонтанчиков вспыхнула перед Тихоном, одна пуля попала в плот. Тихон отпустил его, ушел в воду, набрав в легкие воздуха.

Когда вынырнул, плот уже унесло течением, а пули свистели над головой. Выбиваясь из сил, напрягая каждый мускул, захлебываясь, он заплыл за баржу. Кто-то подхватил его и перетянул через борт.

Больше никто не вернулся. Тихон лежал пластом на мокрых дровах. Не мог удержать дрожь в теле, изнуряющую икоту. Резов и Коркин сели рядом, укрыли сухим пиджаком,

Прошел час, другой. Тихон согрелся, но уснуть не мог, С правого берега долетели звуки, непохожие на винтовочные и пулеметные выстрелы, к которым за девять дней заключения на барже уже привыкли. Не сразу поняли – стучат топоры, повизгивает плохо заправленная пила.

Небо уже посветлело, но на Волгу лег туман, и берег просматривался плохо.

– Вроде бы у Волжской башни, – прильнул Степан к щели в борту.

– Нет, правее, – сказал Резов, вглядываясь в берег. – На «Пчелке» огни зажглись. Не там ли?..

Тихон, еще несколько человек подползли к борту, прислушались к странным звукам.

– Не иначе – нам гробы готовят,– мрачно обронил кто-то из заключенных, зло добавил: – Бежать вздумали. Теперь из-за вас погибай.

Никто ему не ответил, не возразил.

Сгущаясь, туман опускался все ниже. Сначала из него выплыла верхушка Волжской башни, потом сема башня и наконец высокая рубка «Пчелки». На капитанском мостике шевелились люди.

– Досками обшивают, – догадался Резов.

Вскоре увидели: по крутой лестнице с набережной спустился вооруженный отряд в серых шинелях, на пароход занесли какие-то ящики.

На капитанский мостик, где стояли двое, капитан и рулевой, поднялся третий. На нем офицерская накидка, фуражка.

Глухо застучал двигатель. Пароход медленно отодвинулся от причала, развернулся носом к барже.

– Всё. Потопят! – раздался тот же злой, неприятный голос.

Мускулы в теле Тихона конвульсивно сжались. Вцепился ногтями в сырой деревянный брус. Некоторые заключенные переползли к другому борту, словно там будет безопасней, если пароход на полной скорости ударит носом в полузатонувшую, продырявленную баржу.

А он все приближался, вырастал из тумана.

Неожиданно пароход круто повернул вправо, шипящей волной колыхнул баржу, обдал ее дымом. А Тихону показалось – это дохнула на них сама смерть.

Пароход – короткий и неуклюжий, словно бы вдавленный в воду тяжестью массивной трубы, с пузатыми колесными кожухами – проплыл мимо.

Офицер на капитанском мостике мельком посмотрел на баржу. Тихон успел увидеть черную бороду и усы. Что-то знакомое почудилось ему в лице под черным козырьком высокой офицерской фуражки. И может, он бы узнал этого человека, но тот сразу же отвернулся, широко перекрестился на горящий город.

Шлепая по густой воде деревянными плицами, оставляя в ней маслянисто-тусклый след, пароход направился в сторону моста. За кормой, на привязи, прыгали на волне две лодки.

Пароход растворился в тумане, на барже облегченно выдохнули. У моста послышались редкие выстрелы и смолкли.

В это утро, воспользовавшись туманом, из города вырвался на «Пчелке» сам Перхуров. Обязанности «главноначальствующего» принял на себя генерал Маслов – тот самый, которого осенью семнадцатого года Тихон вел в Коровники.

Месяцы заключения не пошли генералу впрок, только озлобили. Видимо, ненависть к Советам затмила рассудок генерала, если он согласился продолжить дело, уже обреченное на поражение.

Маслов гнал на позиции всех, кто мог держать винтовку, – раненых, гимназистов, обывателей. Даже сколотил отряд бундовцев, что монархисту Перхурову никогда бы и в голову не пришло. Правда, эти разбежались раньше, чем дошли до позиций, и винтовки умыкнули.

Огонь выжирал целые кварталы. Горел город, и ночью узникам баржи смерти казалось – горит сама Волга, Взлохматилось пламя над Демидовским лицеем, На барже не сразу поняли, что же так ярко пылает там. Кто-то знающий объяснил – библиотека. Хлопья от сгоревших книг взлетали в небо черными птицами, кружили над лицеем, долетали до Волги, падали на баржу серым пеплом.

После потери моста мятежники переправлялись с берега на берег лодками, катерами. Артиллерия красных била по ним, доставалось и барже. Взрывом оборвало трос кормового якоря, теперь их держал только становой.

Через пробоины баржа заполнялась водой. Кто мог двигаться, отчерпывали ее фуражками, черпаками из березовой коры. Но вода все прибывала.

Умер доктор. Сел у борта, накрыв голову жилеткой, и больше не поднялся: Резов совсем обессилел, лежал на поленнице неподвижно, словно покойник в гробу, только взгляд мрачный, упрямый. Степан Коркин еще бодрился, но нога распухла, гноилась.

Мертвых уже не оттаскивали на корму – не было сил. И они лежали рядом с живыми.

На тринадцатый день Волга вскипела под ураганным ливнем. Уродливо набухла, подернулась мутной пеленой. Вода хлестала в баржу сверху, фонтанами била из всех пробоин.

Тихону чудилось, что сидит он дома за столом, из большой миски хлебает щи, а напротив – мать и сестра. Смотрят на него, жалостливо вздыхают.

Видел Сережку Колпина, как стоят они с ним на крыше сарая и глядят в небо, в котором набирают высоту белые голуби.

Очнулся от толчка – Степан Коркин протягивает ржавый гвоздь.

– Надо трос рвать... Потонем...

По сложенным дровам Тихон выбрался на носовую надстройку, гвоздем пытался оборвать пеньковые пряди толстого просмоленного каната. Гвоздь гнулся, обламывались ногти, а канат не поддавался.

Вконец обессиленный, Тихон спустился вниз, пластом лег на дрова. Кто-то из узников взял у него гвоздь, полез на надстройку. Потом другой.

– Не получится,.. Надо плыть к своим... Пока дождь...

– Не могу... Нога как не своя, – ответил Тихону Коркин.

– Я поплыву... Только отдохну...

Их разговор услышал Иван Резов, склонился с поленницы:

– Не надо, Тихон... Не доплывешь...

– Я должен... Два раза не тонут...

Резов и Коркин пытались отговорить, но он уже не слышал их. Отдышавшись, полез через борт, Упал в кипящую воду, и течение, усиленное ливнем, понесло его к Стрелке...

СТРЕЛКА

Тихон лежал на сыром холодном песке. Пытался ползти, но сил хватало только пошевелить пальцами. Потом услышал мягкие шаги.

– Смотри, утопленник!..

Второй голос, вроде женский:

– Нет.. Дышит...

Над Тихоном склонилась женщина в красной косынке, Тихон хател вспомнить, где ее видел, и не смог.

– Господи! – женщина сняла косынку с головы, вытерла Тихону лицо. – Откуда ты такой взялся?

Теперь Тихон узнал ее – это она открыла красногвардейцам дверь в зимний сад губернаторского особняка. И странное ее имя вспомнил – Минодора.

– Товарищ командир, подойдите сюда! – крикнула кому-то женщина.

Подошел сердитый угловатый человек с плоской сумкой на боку и тяжелым маузером на узком ремешке через плечо. С ним трое или четверо красноармейцев.

Командир присел перед Тихоном на корточки. Глаза под козырьком фуражки со звездой строгие, холодные.

– Ты кто? Откуда? Говори правду!

Командир произносил слова очень твердо, не смягчая согласных, и Тихон подумал, что это латыш или австриец из военнопленных.

Шепотом рассказал о барже, как пытались порвать трос, как плыл сюда. Речь давалась с трудом. От слабости по лицу текли слезы, и Тихон никак не мог взять себя в руки, сдержаться. Женщина вытирала слезы косынкой, а командир хмурился. Недоверчиво, как показалось Тихону, качал голевой. Потом поднялся, приказал:

– Дайте ему спирт! Один-два глоток – это можно... Потом немного кормить... И Мехедова ко мне срочно, чтобы бежал!..

Тихона одели в чью-то гимнастерку, накинули на плечи шинель. От спирта по телу разлилось тепло, шумело в голове. Но он еще слышал, как сердитый командир говорил:

– Баржа против Волжской башни... Наши там... Тюрьма это. Надо рвать трос. Снарядов не жалей, но работай, как ювелир, товарищ Мехедов! Будешь ошибаться – буду сам лично тебя стрелять!

Потом Тихон поплыл куда-то, но эта река была теплая и без берегов. Его положили на носилки, куда-то понесли, А рядом шла женщина с красной косынкой в руке и плакала.

Тихон уже не видел, как человек, которого командир называл Мехедовым, долго и осторожно наводил ствол орудия туда, где стояла баржа.

Первый снаряд взметнул водяной столб правее баржи. Второй – перед самым носом. Третий уже левее, но до якорного троса не достал.

Мехедов рукавом гимнастерки вытер вспотевший лоб, сдвинул маховичок наводки на самую малость.

От четвертого снаряда баржа вздыбилась на волне, и надорванный трос лопнул, Подхваченная течением, баржа стронулась с места.

–Хорошо, Мехедов! – похвалил артиллериста строгий командир, не отрывая глаз от бинокля. – Буду представлять тебя к награде...

Мехедов оглох от выстрелов, от напряжения. Кто-то сунул ему зажженную цигарку, он затянулся, отошел от орудия и упал на мокрую траву...

Дождь уже стих, мятежники ход баржи заметили. По ней, надрываясь, застрочили пулеметы. Батарея в Коровниках всеми орудиями забила по Стрелке. А тут новая беда – там, где Которосль впадала в Волгу, баржа села на мель. Огонь пулеметов стал прицельней, убийственней. В бинокль видно, как очереди щепили борта, рушились поленницы, падали на дно люди.

– Мехедов! – крикнул командир. – К орудию! Клади снаряд совсем рядом.

– Не могу! Руки трясутся!– взмолился Мехедов.

– К орудию! – схватился за кобуру командир.

Взрывом под самое днище баржу опять кинуло на стрежень. С носового настила кто-то из узников, припав на одну ногу, махал над головой белой рубахой в пятнах крови.

Пока артиллеристы рушили окопы мятежников на Стрелке, красноармейцы, работницы с ткацкой фабрики бросились к берегу, возле которого уродливым обрубком торчала баржа смерти.

Узников выносили на берег на руках, укладывали на песок. Вызвали из госпиталя в кадетском корпусе санитарные двуколки.

Течением баржу опять отнесло от берега. Над светлой водой чернели доски левого борта. Правый борт, больше пробитый очередями и снарядами, уже погрузился в воду.

На глазах красноармейцев и оставшихся в живых узников баржа медленно опустилась на дно Волги. Исчезла, как призрак.

– Так-то лучше, – облегченно выдохнула Минодора. – Быстрее забудется...

– Ну нет! – возразил командир. – Нельзя такое забывать, мертвые не простят.

Санитарные двуколки выехали на Большую Московскую. От американского моста, в Закоторосльную часть города семьями, поодиночке шли беженцы. Женщина с седыми, растрепанными волосами несла авернутого в рязное тряпье мертвого ребенка. Рядом с ней – старик в порванной рубахе, босиком. Следом, надрывно смеясь, брела сумасшедшая старуха, на плечи накинута обгорелая оконная занавеска.

Возле дома Градусова артиллеристы устанавливали стволами на церковь Богоявления трехдюймовые пушки. От Московского вокзала шли отряды красноармейцев с винтовками. Смотрели на беженцев, на санитарные двуколки, на которых лежали узники баржи смерти, – прибавляли шаг, крепче вбивали сапоги в мостовую.

Готовился последний удар по мятежникам, все еще удерживающим разрушенный центр города...

КРАХ

Маслов понимал – «кампания» проиграна. Офицерские отряды дрались отчаянно, но в этом отчаянии была обреченность смертников.

Генерал сидел в штабе и не руководил, не приказывал, а только выслушивал доклады, кивал и думал об одном: час уже пробил, и надо спасать собственную седую голову. Второй раз большевики не помилуют. Ну, можно продержаться день, два, а дальше?.. Вся эта озверевшая штатская сволочь – лавочники, чиновники, сопливые гимназисты – вот-вот разбежится. Красные наступают по всем правилам, у них артиллерия, у них огромная поддержка в рабочих кварталах...

Генерал подписывал какие-то бумаги, а сам все думал. И ему показалось, что нашел выход.

Он вызвал одного из самых расторопных и осведомленных офицеров – ротмистра Поляровского.

– Где у нас этот... германский лейтенант?

– Председатель комиссии по делам военнопленных?– уточнил Поляровский.

– Он самый, – буркнул генерал, раздражаясь, что в таком деликатном деле ему приходится юлить даже перед ротмистром.

– Вместе со всеми военнопленными – в городском театре. Как вы помните, полковник Перхуров объявил Германии войну и перевел их из Спасских казарм.

– Чем они занимаются? – перебил Маслов.

– Грабят магазины, квартиры, – спокойно доложил Поляровский. – Кроме того, лейтенант Балк приютил в театре толпу обывателей. Конечно, не бескорыстно, за определенную мзду – берет мукой, сахаром и, наверное, драгоценностями.

Генерал брезгливо поморщился.

– Какие у нас с ним отношения? Не было ли столкновений?

– Полковник Перхуров приказал провести тщательную проверку личного состава. В результате несколько «покрасневших» военнопленных пришлось арестовать и отправить на баржу,

– Ну, и как реагировал Балк?

– Он не в обиде. В приватной беседе говорил мне, что так и ему спокойней – некому теперь большевистской агитацией сбивать с толку других солдат.

– Разумный офицер, – похвалил Маслов. – Он честолюбив?

– Весьма, Лейтенантское звание его явно не устраивает.

Задумавшись, генерал забарабанил пальцами по столу.

– Приведите его сюда, – наконец сказал он.

– Под охраной?

– Нет, постарайтесь по доброй воле.

– А если заартачится?

– Тогда приведите силой. Нам деликатничать некогда.

– Слушаюсь! – и Поляровский, козырнув, вышел из кабинета.

Генерал сразу же вызвал адъютанта.

– Передайте, чтобы все члены Военного совета немедленно явились на совещание.

...Лейтенант Балк изрядно перетрусил, когда к нему в артистическую уборную вломился русский офицер с белыми глазами убийцы. Балк лежал на продавленной козетке. И до того растерялся, что даже не встал. Но офицер довольно вежливо сообщил, что лейтенанта хочет видеть главноначальствующий.

Балк успокоился и приказал денщику подать сапоги.

В последние дни театр превратился в склад-барахолку, где можно было увидеть и корзину с детским бельем, и тюки грубошерстного шинельного сукна, и даже часы в футляре красного дерева, с маятником, похожим на медный тазик. Лейтенант никак не мог понять, как предприимчивый немецкий фельдфебель сможет доставить этого монстра в несколько пудов в далекую Германию. Сам Балк был осмотрительнее – собирал ценности, которые можно унести в кармане.

Перевод из обжитых казарм в театр сначала огорчил лейтенанта. Но вскоре он понял – нет худа без добра, как говорят русские. Огненный фронт прорезал город у самых Спасских казарм, рядом, взметая булыжники, рвались снаряды. И теперь здание городского театра с толстенными стенами не казалось лейтенанту таким уж плохим, неустроенным местом–в нем безопасней, чем в казармах, можно было отсидеться в эти ужасные дни.

После того как снаряд пробил крышу гимназии Корсунской, на новое место перебрался и штаб. Теперь он находился в здании банка на Варваринской улице.

Балка ввели в вестибюль, где на полу валялись бумаги, штемпеля, рваные гроссбухи, сломанные счеты и даже – георгиевские кресты, которыми в начале мятежа награждали особо отличившихся, Перхуров где-то целый ящик раздобыл.

Поляровский пнул попавшийся под ногу крест, завернул в коридор. У стен спали со скатками под головами солдаты из караула; задрав тупоносые стволы, стояли пулеметы. У дверей кабинета главноначальствующего Поляровский вяло козырнул немецкому офицеру и исчез.

Как только лейтенант Балк вошел в кабинет, генерал Маслов открыл последнее заседание Военного совета:

– Господа! Если положение города на двенадцатый день после начала восстания было признано угрожающим, то на пятнадцатый день оно стало катастрофическим. Мы потеряли артиллерийские склады, мост через Волгу, вчера – Заволжье...

– Безобразие! – вставил Лаптев. – Заложили под мост двадцать пять пудов взрывчатки и не успели уничтожить его. Бежали, струсили.

– Вас бы туда! – огрызнулся один из офицеров штаба.– Артиллерийских снарядов нет, патронами от трехлинеек набиваем пулеметные ленты, да и они кончаются. А у красных бронепоезда, пушки...

– Вчера мы сделали последнюю попытку прорвать фронт у Романовской заставы, – опять заговорил генерал. – Кинули туда офицеров-боевиков, но наступление захлебнулось. Полковник Перхуров по какой-то причине не смог исполнить задуманное – ударить красным в тыл.

Начальник контрразведки Сурепов язвительно произнес:

– Здесь собрались все свои, генерал. Полковник и не думал возвращаться сюда с подкреплением, как пытался нас уверить, а просто-напросто удрал.

– В придачу забрал из банка два с половиной миллиона рублей! – хмуро добавил Савинов. В эту холодную ночь тучный лидер городских меньшевиков исходил потом.– Эти деньги и нам бы пригодились...

Лаптев, несмотря на отчаянность ситуации, не мог скрыть завистливого восхищения:

– Ну, хват! Всех вокруг пальца обвел!

– Мы отклоняемся от обсуждения вопроса, ради которого собрались, – ладонью похлопал по столу Маслов. – Союзники, обещавшие высадить десант на Севере, не сдержали своего слова. Восстание в соседнем уездном городе, видимо, также не увенчалось успехом. О судьбе господина Савинкова нам ничего не известно, можно предполагать самое худшее...

– Тоже не пропадет, вывернется, – желчно заметил Сурепов.

– Таким образом, нам неоткуда ждать помощи, – заупокойно продолжал генерал. – Фронт разваливается. Многие покинули свои боевые места и занимаются мародерством, перепились. Красные войдут в город с часу на час...

Барановская, словно задыхаясь, широко открыла рот. Деликатный немецкий офицер поспешно отвел глаза в сторону. Но и мужчины – опора мятежа – в эту ночь держались не лучше.

– О том, что нас всех ждет, каждый, вероятно, догадывается,– генерал сурово оглядел бледные лица собравшихся. – Если к рядовым участникам восстания большевики, может, и проявят снисхождение, то нам, господа, на помилование надеяться нечего.

– Око за око, зуб за зуб, – хмыкнул Сурепов, разыгрывая угрюмое спокойствие.

В присутствии дамы пытался храбриться Менкер, но удавалось это плохо – поминутно облизывал пересохшие губы и затравленно озирался по сторонам.

– Может, использовать заключенных на барже? – как за соломинку ухватилась Барановская. –Договориться, что мы не расстреляем их, а взамен большевики пусть разрешат нам выехать из города.

– Вчера в проливной дождь баржа сорвалась с якоря и причалила в районе расположения красных, – седовласый генерал с каким-то особым вниманием посмотрел на молоденького немецкого офицера и повысил дребезжащий голос: – Остался, господа, единственной выход – сдаться в плен Германской империи, с которой Северная Добровольческая армия, верная своему союзническому долгу, формально находится в состоянии войны.

Лейтенант Балк ждал чего угодно – только не этого, Правильно ли он понял генерала? Не подвело ли его знание русского языка?

– Я, видимо, не понял, герр-генерал, – наморщил он гладкий лоб. – Я есть сам военнопленный... Я не могу брать вас в плен. Мои зольдат безоружные...

– Из плена освобождаем, винтовками обеспечим. От вас требуется одно: взять нас в плен и с первым эшелоном отправить в Германию, спасти от большевистской мести.

– Мне надо думать, – растерялся Балк.

– Мой адъютант проводит вас в кабинет. Через четверть часа мы ждем ответа, – закончил Маслов.

Бареновская молитвенно сложила на груди руки:

– Пожалейте нас, господин лейтенант! Мы не останемся в долгу...

Начальник контрразведки не выдержал этой мелодрамы и буркнул:

– Черт знает что!

Шаркая по ковру грязными сапогами, из угла в угол заходил по тесному кабинету. Остальные осуждающе посмотрели на Сурепова и опять – с мольбой и надеждой – на Балка.

Он кивнул всем сразу, вышел следом за адъютантом в соседнюю комнату,

«Какой-то бред, анекдот, – думал лейтенант, оставшись один. – Рассказать в Германии – никто не поверит... Они сошли с ума!..»

Но тут мысли Балка приняли новое направление. Кто он сейчас? Простой лейтенант, которых в Германской империи хоть пруд пруди, как говорят эти русские. И вот он, Балк, арестует в центре России целый штаб! Это произведет в Берлине небывалый эффект, повышение по службе обеспечено.

Это с одной стороны. А с другой стороны, рискованно, как бы большевики, а они люди решительные, за укрывательство мятежников его самого не расстреляли, Но ведь есть Брестский договор! – вспомнил лейтенант.

Ровно через четверть часа Балк решительно вошел в кабинет генерала. Все лица – блестящие от пота и белые, как гипсовые маски, – повернулись к нему. Маслов нервно потрогал газыри на черкеске, словно проверяя, на месте ли они.

Лейтенант щелкнул каблуками и торжественно объявил:

– Действуя от имени императора Вильгельма, объявляю вас, господа, военнопленными!

– Ура! – не к месту крикнул Савинов.

Генерал Маслов поморщился, с отвращением посмотрел на потного меньшевика и первый подошел к немецкому лейтенанту.

– С уважением, господин офицер, пожму вашу мужественную руку, – сказал он и добавил, прочитав тайные мысли лейтенанта: – Уверен, ваше начальство по достоинству оценит этот подвиг.

За генералом, строго соблюдая субординацию, к Балку по очереди подошли остальные. Барановская расчувствовалась, чмокнула немца в щеку:

– Спаситель! Спаситель вы наш!

И тут радужное настроение руководителей мятежа подпортило колючее замечание Сурепова –обрюзгшего, заросшего, как кабан, сивой щетиной;

– Христос в немецких портках?! Господи! До чего докатились! Не клюнут большевики на такую дешевую приманку. Знаю я их...

– Что вы предлагаете взамен? – с надеждой спросил Маслов.

Начальник контрразведки не ответил. Как бы давая всем понять, что он в этом спектакле не играет, заложил руки за спину и отвернулся к окну.

Во дворе штаба офицеры Сурепова сжигали документы контрразведки. Красное пламя освещало перемазанное гарью лицо Поляровского, руководившего этой последней операцией. Сурепов не сразу признал ротмистра – тот был уже в штатском. Мысленно начальник контрразведки похвалил сообразительного офицера, подумал: «И мне пора».

Савинов зачастил, тряся отвислым подбородком:

– Теперь, господа, нам надо помочь нашему спасителю-лейтенанту составить документ, на основании которого он возьмет нас в плен.

Пошли в ход самые напыщенные обороты. Балк даже обиделся в душе, что в текст обращения за его подписью ему не удалось вставить ни словечка.

Долго ломали головы над последней, завершающей фразой. И тут отличился Савинов, продиктовал с пафосом в голосе:

– «...Да займутся обыватели многострадального города вновь своими делами и заживут с полной надеждой на лучшее будущее!»

– Замечательно! – восхитилась Барановская.

Неожиданно Сурепов рассмеялся. Хохотал долго, до слез. Потом вытер глаза грязным носовым платком, положил фуражку и портупею с пустой кобурой на край стола.

– Простите, господа!.. Я на секунду... Прихватило...

После этого в штабе Сурепов больше не появился...

ЗАНАВЕС

Ночью обращение было отпечатано в типографии и расклеено по городу. По распоряжению генерала Маслова немецким солдатам выдали несколько трехлинеек со штыками, но без патронов и десяток «ремингтонов» с патронами, но без штыков.

Церемониал сдачи в плен состоялся в шесть часов утра на театральной площади. Офицеры штаба с белыми платками в руках вошли в кривобокий четырехугольник из немецких солдат, и он замкнулся. Имевшие личное оружие, бросали его к ногам Балка.

Всего мимо лейтенанта прошествовало пятьдесят семь человек. Кроме офицеров штаба расщедрившийся Балк внес в список «военнопленных» ораву чиновников, студентов и лавочников, которые, побросав оружие, удачно смотались со своих позиций.

По приказу лейтенанта в честь капитуляции из «ремингтонов» был дан троекратный оружейный залп, едва услышанный в грохоте артиллерийской канонады.

Пленных, в соответствии с чинами и рангами, разместили в театре. Возле него встали исполнительные немецкие часовые, молча проклиная лейтенанта за то, что он выгнал их под обстрел.

Утром на город упала тишина. Из верхних окон театра Балк увидел, как, не встречая сопротивления, к центру стягиваются красноармейцы, рабочие с винтовками.

Дождавшись, когда они замкнули кольцо окружения и встали перед театром, с удивлением рассматривая немецких часовых в островерхих касках и шинелях мышиного цвета, лейтенант, чуть не споткнувшись в дверях, вышел на театральную площадь.

К нему сразу же направился человек в короткой тужурке, в сдвинутой на затылок мятой шляпе, на боку – парабеллум. За спиной у штатского – два здоровенных красноармейца с винтовками со штыками. И глаза у солдат как штыки, острые, холодные.

Лейтенант Балк уткнулся в развернутое обращение и громко, но запинаясь почти на каждом слове, начал зачитывать его:

– «Допущенная на основании Брестского договора правительством Российской Федеративной Республики и уполномоченная тем же правительством Германская комиссия номер четыре имеет честь оповестить следующее ...»

Балк перевел дух, покосился на парламентера в тужурке. Тот стоял перед ним, покачиваясь с носков на каблуки, сунув руки в карманы. Посматривал то на обращение, то на гипсовых муз на фронтоне театра. И непонятно было – то ли он слушает лейтенанта, то ли нет. А у солдат вид все тот же – так бы на штыки немецкого офицера и подняли, только мигни им этот, в тужурке.

Балк невольно поежился, продолжил:

– «...Штаб Северной Добровольческой армии объявил восьмого июля сего года, что Добровольческая армия находится с Германской империей в состоянии войны. Так как военные операции не привели к желательным результатам, и дабы избегнуть дальнейших разрушений города и избавить жителей от неисчислимых бедствий, штаб Северной Добровольческой армии двадцать первого июля предложил Германской комиссии номер четыре сдаться ей в плен. Германская комиссия приняла предложение»...

Тут человек в тужурке негромко, но уверенно перебил Балка:

– Господин немецкий офицер. Мы уже ознакомились с этим обращением, расклеенным по городу. У нас будет только один вопрос. Вы готовы ответить?

– Да, конечно, – ответил лейтенант, успокоенный миролюбивым тоном красного парламентера.

– Ваши солдаты, господин немецкий офицер, вооружены русскими винтовками. Как они оказались у вас?

Этого вопроса Балк не ожидал, растерялся. Как ответить? Сказать правду, что винтовками их снабдили по приказу Маслова? Нет, это говорить никак нельзя,

– Мои зольдаты взяли винтовки в арсенал, – с достоинством произнес лейтенант.

Человек в тужурке усмехнулся,

– Значит, вы похитили оружие, принадлежавшее Советскому государству.

– Это не так! – как ужаленный, дернулся лейтенант.

– Нет, так. С захвата артиллерийского склада, между прочим, началось это контрреволюционное выступление. Мы можем и ваши действия рассматривать как мятеж против Советской власти. Это во-первых. Во-вторых, вы укрываете мятежников и, следовательно, присоединяетесь к ним.

Лейтенант Балк взмок, выслушав эти обвинения, Поспешно вставил:

– Брестский договор предусматривает...

– Ваши действия не предусмотрены Брестским договором! Это договор о мире, а вы, господин немецкий офицер, нарушили условия мира, вооруженным путем вмешиваетесь во внутренние дела нашего государства...

– Это не так! – снова повторил лейтенант, не в силах подыскать более убедительные доводы. – Мы будем жаловаться мой император... Вы должны принять наше обращение...

– А почему не принять? Примем, – парламентер взял листок с обращением. Потом оторвал от него узкую полесу, свернул козью ножку. Красноармеец из-за спины протянул кисет с махоркой.

– Даю вам пять минут, – с удовольствием затянувшись, сказал человек в тужурке. – Если не сложите оружие и не выдадите участников мятежа – театр будет взят штурмом, И уж тогда пеняйте на себя...

Лейтенант Балк не понял, что такое «пеняйте на себя», но догадался – хорошего это не сулит. Вспомнил: генерал Маслов дал ему на размышление четверть часа. Этот, в тужурке, дает только пять минут. И по его решительному виду легко понять – не добавит ни секунды лишней.

Да и о чем тут думать? И так все ясно – затея генерала провалилась. Это был не тот случай, когда в один день можно сделать карьеру. Тут уж не до спасения заговорщиков, как бы самому не получить пулю в лоб.

Рассудив так, лейтенант важно заявил:

– Мы принимаем ваш требования. С условием, что немецкий зольдат в ближайший время будет отправлен на родина!

– Скатертью дорожка, – опять непонятно для Балка, но явно с каким-то недобрым намеком произнес парламентер.

И вот красноармейцы и вооруженные рабочие выводят на театральную площадь офицеров штаба и жалких вояк из обывателей, которые помогали золотопогонникам топить свой город в крови.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Домой они возвращались втроем – Резов, Коркин и Тихон. Механик опирался на палку: врач в госпитале сказал: еще немного – и без ноги бы остался.

По уцелевшему американскому мосту с деревянным, исклеванным пулями настилом перешли Которосль. Стены Духовной консистории испещрены пулеметными очередями, угол Богородской башни Спасского монастыря выворочен артиллерийским снарядом. Точным попаданием сметена верхушка колокольни церкви Богоявления из красного, словно окровавленного кирпича с зелеными изразцами.

Гимназия Корсунской с провалившейся крышей будто присела, смотрит на Которосль темными глазницами выбитых окон, из которых ветер выкидывает обрывки бумаг и серый пепел. Корпус Гостиного двора, выходящий на Богоявленскую площадь, разрушен до фундамента.

Возле Масленого пролома работала столовая, к ней тянулась молчаливая очередь. На многих жителях – стеганые солдатские куртки, выданные из интендантских складов.

На углу Сретенской купили городскую газету «Известия Военно-революционного комитета». Почти половина четвертой страницы – списки тех, у кого пропали паспорта. В самом низу –первое объявление: «Зубной врач Флексер возобновил прием больных».

Город медленно приходил в себя.

Возле Знаменских ворот улицу перегородил завал. На расчистку в порядке трудовой повинности мобилизовали городских обывателей; кто в чиновничьей фуражке и фартуке, занятом у дворника, кто в шляпе и куцем пиджачке с чужого плеча.

Тяжелое похмелье выдалось обывателю. Как хлестким ветром сухие листья с бульвара, выдуло из города тех, кто обещал свободную жизнь без Советов. Где они теперь, эти речистые «защитники» родины и свободы? Одних суровым судом покарала Особая следственная комиссия, другие, вроде Перхурова, смотались из города раньше, чем его взяли красные. А ему – обывателю – бежать некуда. Вот и таскай кирпичи, бревна, распутывай колючую проволоку, которой опутали город «защитнички».

А какие радужные были надежды! Проснулся обыватель утром шестого июля – ни тебе большевиков, ни тебе Совдепов. Свобода. Вышел из дома – по улице арестованных гонят. Плюнешь кому-нибудь в физию или вдаришь как следует – сразу себя подданным Российской империи почувствуешь.

Потом к штабу сходишь, там потолкаешься. Разговоры – одно удовольствие, слова-то какие приятственные: городской голова, ваше превосходительство. Спросишь у офицера:

– Как наши успехи, господин поручик?

– Весь город у нас руках, кроме Полушкиной рощи, – отвечает. – Там засела банда большевиков-фанатиков. Вышибаем.

– А что слышно о союзниках?

– Через три часа прибудут англичане.

– А в Москве как?

– Ленин арестован, Дзержинский убит.

– Теперь, поди, все будет: и хлеб, и сахар, и порядок?

– Мы объявляем свободную торговлю, так что насчет пропитания не беспокойтесь. А уж насчет порядка – и не спрашивайте. Наведем шелковый, ни одного большевика в живых не оставим!..

День проходит – из Лондона англичане на аэропланах так и не прилетели. Зато на завтра французов обещают. А реляции какие печатают – зачитаешься:

«Сегодня ночью удалось вывести с передовых линий один из броневиков противника. Работы по извлечению двух других продолжаются».

Коротко и ясно – у большевиков только два броневика осталось. На другой день опять бежишь к штабу:

«Противник перенес огонь на левый берег Волги, очевидно потесненный действующими там нашими отрядами».

Все понятно – к городу подходят новые части Добровольческой армии. А французы с англичанами что-то замешкались, так и не прилетели. Говорят, от них даже квартирьеры были, да быстро уехали, хоть бы одним глазком на них посмотреть.

Тянут резину союзники. С такими темпами будут продвигаться, так раньше немцы придут. Впрочем, какая разница? Только бы не большевики. Что там штаб сообщает?

«На передовых линиях минувшие сутки перестрелка и поиск разведчиков, С рассветом противник вновь начал бомбардировать центральную часть города. Бомбардировка, не причиняя городу большого вреда, рассчитана только на угнетение духа граждан, утомленных осадой».

Ничего себе – не причинила вреда: пожары не утихают, жена на улицу едва отпустила. Когда же это кончится, черт возьми! Где же проклятые союзники? Ну-ка, нет ли чего нового в газетке.

«Благодаря энергичной и сплоченной работе всех общественных организаций снабжение граждан продовольствием, водой и медицинской помощью, несмотря на невероятные трудности работы, успешно налаживается. Необходимо собрать силы духа еще на немного дней, перенесенные испытания к этому обязывают. Торжество свободы близко!»

Хм, близко... Федот, да не тот – красные полки близко, а не торжество свободы. Нашли чем хвастать – снабжением... Ни воды, ни хлеба в лавках, хорошо – собственные запасы не иссякли. Пьяные офицеры по квартирам ходят, отбирают паспорта, драгоценности. Во имя чего я страдал? С какой стати я – человек, далекий от политики, – подвергался всем этим ужасам? Почему я должен расплачиваться за безумство горстки заговорщиков? – спрашивал себя городской обыватель. Но, побурчав, опять лелеял тайную мечту о крахе Советской власти, снова тешил себя слухами:

«Слышали – чехословаки Кострому взяли, сюда идут».

«Точные сведения – в Вологде не то французы, не то англичане».

«Сосед рассказывал – у Колчака в Сибири одних аэропланов тыща».

Так ничему и не научил мятеж городского обывателя...

Семеновским спуском подошли к причалу. И остановились– у берега покачивалась на волне старенькая, неутомимая «Пчелка». Пузатые кожуха прострелены, обшарпаны. Корма будто бы еще ниже осела в воду. Веревочные кранцы по бортам порваны в клочья.

Незнакомый конопатый мальчишка-матрос окатывал палубу из ведра. Тихон поднялся в рубку. Рулевой в вылинявшей тельняшке и засученных штанах, ругаясь, протирал грязные стекла рубки:

– Весь пароход загадили беляки. Еще бы неделю ихняя власть продержалась – клопов бы с тараканами развели. Сегодня встретил одного, на почте, мозгляк, работал. Все радовался, офицерам уря кричал. А нынче с метлой улицу подметает. Спрашиваю его: кончились твои господа-то, отвеселился? А он мне, подлец, отвечает: слава богу, что настоящая власть вернулась. И на старуху, говорит, бывает проруха, прозрели мы...

Старичок-капитан уныло жевал горбушку с луковицей. Думая о своем, сипло проговорил:

– Ладно, хоть двигатель не загубили. Тебе чего, товарищ? – спросил он Тихона.

– У вас был матросом один парнишка. Низенький такой, ушастый. Где он?

– А ты кто ему будешь?

Пришлось рассказать о красногвардейском отряде, о барже, о встрече в мятеж.

– Нет больше Витюшки, – выслушав Тихона, мрачно сказал старик. – Явились беляки, привязали колосник на шею – и в Волгу...

– За что?!

– Как мятеж начался, я решил рук не марать, больным прикинулся. Старухе своей наказал: ежели за мной придут – говори, что в тифу. За меня тут помощник заправлял...

– Пьянь-человек, но никто не думал, что сволочь,– добавил рулевой.

– Витька и доложись ему: снимем заключенных с баржи – да к красным... А помощник – в контрразведку, пришли оттуда двое. Вот такие дела, красногвардеец.

Тихон спустился на палубу. Белесая, словно поседевшая от всего увиденного, Волга лежала между дымных берегов, стянутых железным мостом. Резов и Коркин сидели на лавке у борта, смотрели в сторону Волжской башни, возле которой на барже смерти под обстрелом и от голода погибло пятеро заволжских рабочих. Всего спаслось только сто девять узников.

С пристани, договорившись встретиться в райкоме, разошлись по домам.

Вот и улица, по которой совсем недавно, зеленой и солнечной, шагал Тихон с Сережкой Колпиным. Трудно было узнать ее сейчас – деревья стоят голые, обгоревшие, будто скорчившиеся от огня. Некоторые дома полуразрушены, с обугленными срубами. А иных и вовсе нет – торчит посреди черного пожарища только потрескавшаяся печь с трубой.

Родительский дом цел, устоял. Но двери и оконные рамы распахнуты настежь, стекла выбиты. Калитка палисадника сорвана с петель и валяется в стороне. Рядом – распотрошенная подушка в ситцевой наволочке в горошек.

Сердце у Тихона упало. Приостановился, бегом вскочил на крыльцо. Замер на пороге – стулья и стол изломаны, посуда разбита, фотографии со стены и книги с полки раскиданы по грязному, затоптанному полу... И ни души...

Тихон опустился на уцелевшую скамейку, обхватил голову руками. Где искать мать и сестру? Живы ли? Кто устроил этот погром?

Из соседнего дома донесся надрывный женский плач, Тихон бросился туда – в пустой, разграбленной квартире Колпиных плакала мать Сережки.

Подняла голову, перекрестилась.

– Господи! Ты ли это, Тихон? Не чудишься ли?.. Ведь мы думали – тебя расстреляли.

– Стреляли, да не попали,

– Как же ты в живых-то остался? – не верила глазам женщина.

– Чудом, тетя Катя.

– Натерпелся, видать?..

– Всякое было,.. А Сережка где?

Женщина вскинула к лицу костлявые темные руки, закачалась из стороны в сторону.

– Убили Сереженьку, – заголосила она, задрожали худые, острые плечи.

Не сразу смогла рассказать, что Алумов дознался, кто привел толпу к фабрике, и пришел в дом Колпиных с офицерами.

– Сереженьке промолчать бы, синяки-то на молодом быстро сходят. А он не стерпел, Алумова обозвал по-всякому. Изверг этот в Сереженьку из своего оружия все пули выпустил. Как я с ума не сошла! Лучше бы онэтими пулями и меня вместе с сыночком убил, – опять затряслась в рыданиях женщина.

Не знал Тихон, какими словами успокоить ее. Да и не было таких слов.

– Неужели Алумов после такого злодейства в живых останется? – с ужасом заглядывала ему в лицо мать Сережки.– Неужели его господь не накажет?

– Слово вам даю, тетя Катя: если жив Алумов – поймаю гада, сам пристрелю.

– Господь тебя простит, – вытерла женщина слезы.

– А где мои? Что с ними?

– Неделю назад живы были. А потом и к ним Алумов заявился. Сказал, что тебя расстреляли. С матерью плохо стало. А этот леший пообещал вечером с офицерами прийти, поминки справить. Вот они с Ниной в лес и подались. Многие так сделали, но пока еще с нашей улицы никто не вернулся. Видать, боятся. Не знают еще, кто в Заволжье – белые или красные.

– А что же вы, тетя Катя, сразу не убежали, как мятеж начался?

– Говорила я Сереженьке – быть беде. А он одно заладил; стыдно мне, что я в такое время все в сторонке стоял, а прятаться и совсем плохо будет.

– Кто в домах похозяйничал? Тоже Алумов с офицерами?

– Как тебе сказать?.. Не одни офицеры, к ним всякой шпаны да ворья прибилось. Дома-то брошенные. И на мое старье позарились...

Ночевал Тихон в квартире Колпиных. В своем доме, мрачном и обворованном, оставаться одному было тоскливо. Без сна лежал на Сережкиной кровати,

Сестра вернулась утром. Тихон видел из окна, как Нина, повязанная черным платком, подошла к крыльцу их дома и опустилась на ступеньку, узелок рядом уронила.

Тихон выбежал, застыл перед сестрой, боясь приблизиться к ней и услышать то, о чем уже догадался. Нина подняла на него глаза, испуганно попятилась. Стоял перед ней худущий парень в старой армейской гимнастерке, в латаных штанах, в солдатских обмотках. Так Тихона вырядили в госпитале, не до форсу было. Взял, что дали, что по размеру подошло.

– Это я, Нина, я, – шагнул к сестре Тихон.

Она бросилась ему на шею, заплакала навзрыд.

– Тиша, родненький! Мама-то наша померла...

Так на Тихона свалилось еще одно горе, самое страшное. Не выдержало материнское сердце тяжкой вести, которую принес в дом Алумов.

Похоронили ее у деревни в пяти километрах от Заволжья. В тот же день Нина и Тихон сходили на сельское кладбище, обложили могилу дерном, пересадили на нее цветы, которые мать выращивала под окнами их опустевшего дома.

На обратном пути Нина жалобно промолвила:

– Не могу я, Тихон, здесь оставаться. Уеду.

– Куда? Кругом столько горя, столько людей без крыши над головой. А у нас хоть дом цел.

– Дядя Коля на ткацкой фабрике работал. Если жив, может, устроит. Невмоготу мне здесь. Как бы чего не случилось со мной...

И с такой тоской она это сказала, что Тихон и сам испугался за сестру. Отвез ее за Которосль, в Новую деревню. К счастью, беда не коснулась дома дяди.

В Заволжье Тихон вернулся один и окончательно перебрался жить к матери Сережки Колпина.

– За сына будешь мне, – просто сказала она. – Если ни о ком не заботиться, так зачем и жить...

Достала с полатей узел, выложила чистую сатиновую рубашку, черные суконные брюки, крепкие австрийские ботинки.

– Носи, Тиша, не брезгуй. Сережино это... Солдатская рубаха твоя и одной стирки не выдержит, расползется...

Родительский дом Тихон отдал погорельцам.

ЛОБОВ

В разгромленный мятежниками райком Тихон пришел, когда там был один Иван Резов – со всех комнат стаскивал в зал уцелевшие стулья, скамейки. Тихон помог ему, потом подал написанное ночью заявление с просьбой о приеме в партию.

– Ну что ж, самое время, поредели наши ряды... Слышал я о твоем горе. Держись. У меня все живы, так жена слегла, ноги отнялись...

Пришел Степан Коркин. И у него беда – погибла сестра. Но не о своем горе заговорил механик:

– Был у Смолиных, сообщил о Федоре. Жена убивается, трое детей остались, мал мала меньше. Надо помочь.

– Обязательно поможем, – Резов протянул ему заявление Тихона. – По Уставу нужны две рекомендации коммунистов, вступивших в партию до Октябрьской революции. Одну я даю. Ты другую дашь?

Коркин молча пожал Тихону руку и так по-доброму посмотрел, как никогда раньше.

Вопрос о приеме Тихона в партию стал первым вопросом первого после мятежа собрания заволжских большевиков. И, наверное, ни один вопрос не решался так быстро – приняли Тихона единогласно, и биографию не спрашивали, – вся его жизнь была перед глазами рабочих.

Потом Иван Резов, выбранный председателем Заволжского Военно-революционного комитета, доложил о разрушениях, учиненных мятежниками в Заволжье. Были выведены из строя мастерские, разграблены столовые и магазины, взорваны подстанция и водокачка.

– Но это еще не все, товарищи, – глухо говорил Резов в тишине. – Много мятежников разгуливает на свободе. Не прекращаются убийства из-за угла, поджоги, грабеж. Предлагаю при Военно-революционном комитете создать особую Коллегию по борьбе с контрреволюцией, начальником ее назначить Тихона Вагина. Пусть это будет его первым партийным заданием.

– А не молод он для такой работы? Дело-то ведь не шуточное, – засомневался кто-то.

– Ну, молод, что из того? Баржа его на крепость проверила. Я думаю – справится! – убежденно произнес Степан Коркин, только что назначенный красным директором Заволжских мастерских.

– Дядя Иван, – заволновался Тихон. – А может, и правда – поопытней человека найти, постарше? А я бы к нему в помощники...

– В этом деле опыту ни у кого нет, наживать его всем придется. Так что берись, сейчас от трудностей увиливать нельзя ни старым, ни молодым. Такое уж время.

– Ничего я не увиливаю, дядя Иван! После баржи я не смерти боюсь, а жизни впустую. Справлюсь ли?

– Если коммунисты тебе доверили – должен справиться, нельзя иначе. Сегодня вечером из города приедет товарищ из Губчека. Обговорим, с чего начнем. Между прочим, ты его хорошо знаешь.

– Кто такой?

– Лобов.

– Он жив?!

– Выбивал мятежников из Демидовского лицея. Как начали заново создавать Губчека, пригласили иногородним отделом заведовать. Так что теперь ты с ним частенько видеться будешь...

Лобов за это время нисколько не изменился, разве только похудел больше. Было видно – рад встрече с Тихоном. Оглядел его, дернул козырек порыжевшей, опаленной огнем фуражки, чуть приметно усмехнулся:

– Встретил бы на улице – не признал!.. Тебе сейчас все тридцать дашь! Ну, давай, что ли, обнимемся!..

И Тихон обрадовался своему бывшему командиру. Вспомнили погибших красногвардейцев–Витюшку, Сидорина, других. Недобрым словом помянули Менкера.

–- Ловко замаскировался дьявол, революционными лозунгами так и сыпал, – не мог простить себе Лобов.

Из красногвардейцев в штабе на Стрелецкой легче было перечислить оставшихся в живых, чем убитых.

Тихон принес чайник кипятку, пакетик сахарина. Даже леща вяленого раздобыл – выменял за осьмушку табака, к которому так и не пристрастился.

Сидели втроем – Тихон, Резов и Лобов, попивали чуть подслащенный кипяток, грызли окаменевшую от соли рыбу.

– При нынешней обстановке в городе ваша Коллегия может крепко помочь Губчека, – говорил Лобов.– Но не забывай, Тихон, – враги у нас опытные, матерые. В театре почти весь штаб Маслова взяли, а из контрразведки никого, где-то в тинку зарылись, Сурепов – всю жизнь в контрразведке, Поляровский – жандарм каких поискать. Думаю, своих людей здесь они оставили порядочно. В банке нашли кое-какие документы штаба, – видать, офицеры сжечь не успели. Вдруг самые важные пропали непонятно как. Работы чекистам –прорва. И вашей Коллегии дел хватит.

– С чего начать Тихону? – спросил Иван Алексеевич.

– Первое – создать вооруженный отряд особого назначения. На него возложить охрану предприятий, борьбу с бандитизмом.

– Надо бывших красногвардейцев привлечь, – добавил Тихон. – Люди проверенные, обстрелянные. Я уже и список составил.

– А говорил – опыта нет, – похвалил Резов.

– Второе – провести в Заволжье перерегистрацию, чтобы выявить участников мятежа, – продолжил Лобов.– Третье – на железнодорожной станции и пристанях установить контрольные посты. Четвертое – въезд и выезд из Заволжья разрешить только по пропускам.

– Толково, – одобрил план чекиста Резов. – Действуй, Тихон, Военно-революционный комитет тебе поможет. В оперативном отношении будешь подчиняться Губчека,

– Обращайся к нам в любое время дня и ночи. По нашим сведениям, здесь осело много участников мятежа. В том числе Михаил Алумов. Он значится в списке особо опасных преступников.

– Это точно – он жив? – встрепенулся Тихон.

– Точней, как говорится, некуда. Сразу после мятежа в Воскресенском сожгли комитет бедноты, тяжело ранили одного из комитетчиков. Среди бандитов он узнал Алумова.

– Поймаю его, слово даю, – угрюмо произнес Тихон. – Это будет моя первая задача.

Лобов внимательно посмотрел на парня.

– Обезвредить надо не только Алумова, а всю контрреволюцию.

– Да это я понимаю, товарищ Лобов. Но с Алумовым у меня особые счеты...

«УЧИТЕЛЬ»

В здании райкома Коллегии выделили небольшую комнату. В ней ничего лишнего: два канцелярских стола, шкаф для бумаг, стулья, Единственная роскошь – огромное кожаное кресло с валиками-подлокотниками. Пытался его Тихон обменять у Резова на сейф, да не получилось, пожадничал старик.

Штаб оперативного отряда разместили в Заволжских мастерских. И помещение нашлось – дощатой стенкой перегородили комнату с двумя окнами, в которой сидел кассир Кусков.

Думал Тихон – кассир на тесноту жаловаться будет, а он, наоборот, обрадовался:

– После того налета от страха в себя не приду – вдруг опять сунутся? А с такими соседями бояться нечего.

Здесь рабочие из оперативного отряда хранили винтовки с патронами, случалось – оставались ночевать. У телефона круглосуточно сидел дежурный.

Уже на другой день после собрания Коллегия по борьбе с контрреволюцией начала свою работу. Приступили к перерегистрации и сразу же выявили нескольких участников мятежа, пытавшихся скрыться у родственников, у знакомых.

Но среди них не было организаторов – те прятались по лесам, глубже затаились в самом поселке. И Алумов после поджога в Воскресенском будто а воду канул. Был слух, что удрал к белочехам. Тихон ходил черней тучи – неужели не рассчитается с ним за смерть матери, гибель Сережки, баржу?

И вот пришло сообщение из деревни Яковлевки – Алумова видели там. Тихон позвонил в штаб, но, когда оперативный отряд примчался в деревню, меньшевик уже исчез.

И буквально в ту же ночь с соседней пристани в Коллегию прибежал бакенщик,

– На «Григория» напали! – с порога выкрикнул он. – Только причалил, а тут, откуда ни возьмись, – банда. Пассажиров грабят, одного – в комиссарской кожанке – застрелили. Выручайте...

На баркасе с мотором оперативный отряд быстро доставили к пристани, но банды здесь уже не было. Пассажиры, сгрудившись, стояли и сидели на берегу. У самой кромки воды, на песке, лежал убитый. Документов при нем не оказалось – все карманы вывернуты наизнанку. Видимо, уже с мертвого сняли сапоги.

Тут же, на пристани, Тихон опросил потерпевших, но толком ничего не узнал. Одни говорили – в банде человек десять, другие – пятьдесят. Все запомнили главаря – мордастого, с шрамом над правой бровью.

Тихона заинтересовали слова мужчины средних лет с бородкой клинышком, в шляпе, в очках.

– Приметил я среди них еще одного, примерно моего возраста. Еще подумал – вид вполне интеллигентный, а в банде.

–Как он выглядел?

– Смуглый, брови черные. Глаза недобрые, так и сверлят... Этот вещи не отнимал – у всех документы спрашивал, некоторые себе забирал. И мои в придачу.

–А вы кто будете?

– В Балахне по аптекарской части работаю. Человека в кожанке этот смуглый застрелил. Он и карманы обшарил, а сапоги уже другой сдернул.

Тихон вспомнил, как полгода назад Лобов допрашивал владельца магазина «Ваза». У того, кто навел бандитов на кассу Заволжских мастерских, тоже были пронзительные глаза, которые «так и сверлят». Неужели Алумов?

Что-то подсказывало Тихону, что эта же банда совершила поджог в Воскресенском. Не мог отделаться от ощущения, что меньшевик скрывается где-то рядом,

И вскоре Коллегия получила об этом точные сведения.

В этот день Тихон позвонил в Губчека и попросил Лобова срочно приехать в Заволжье.

Хмурый, не выспавшийся, в рабочем пиджаке и синей косоворотке, Лобов был похож на мастерового, только что вернувшегося со смены. Завистливо посмотрел на мягкое кресло:

– Богатая штукенция! – и сел на стул, объяснив: – Как на мягкое сяду – усну! В боях никогда так не уставал... Впервые ты ко мне обратился, значит, дело не пустяк. Давай по порядку.

– Вчера здесь был Перов Матвей Сергеевич. Представил московский паспорт, попросил пропуск на выезд в Москву.

– А как он в Заволжье оказался?

– Приехал в гости к дяде – Грибову Игорю Степановичу, который проживает на станции Вилино.

– Ну, а чем Перов занимался в мятеж?

– Говорит, все дни просидел на квартире у родственника. Попросил я его написать заявление и отпустил. Сегодня он опять придет, а я не знаю, как быть, – выдавать ему разрешение на выезд или нет.

– Что тебя насторожило?

Тихон присел на стул рядом с чекистом, неуверенно объяснил;

– По документам Перов учитель, но сдается мне – встречался я с ним раньше. Или уж мерещится мне это белое офицерье?

– Где ты мог с ним встретиться?

– Здесь, в Заволжье. Когда Алумов возле фабрики Укропова хотел нас в расход пустить, возле него один офицерик ошивался. Вчера показал учителя Ивану Резову – он его не признал. А у меня этот офицерик из головы не выходит. Мы ведь до сих пор рядовых вылавливали, а тут, может, ранг повыше. Одно меня сбивает с толку: если Перов – участник мятежа, как же он решился за пропуском явиться? Почему не попытался вырваться отсюда тайком?

– Правильные вопросы задаешь. А с другой стороны на поступок Перова можно иначе посмотреть. Если он – птица более высокого полета, то, может, и действует иначе, смелее?

– Я об этом не подумал...

– Во сколько Перов придет?

– К четырем.

– Как думаешь – он ничего не подозревает?

Тихон не ответил, пожал плечами.

– Время у нас еще есть, – взглянул Лобов на карманные часы с большим тусклым циферблатом, – Надо узнать, кто такой Грибов. Тебе появляться в Вилине нельзя – учитель насторожится и вовсе не придет. Есть у меня там один знакомый стрелочник, попробую через него выяснить.

К трем часам Лобов опять был в Коллегии. Тихон с нетерпением ждал, что он скажет, не из-за пустяка ли вызвал чекиста.

– Грибов пропал!

– Когда?!

– Соседка виделась с ним пятого вечером, а шестого утром, божится, Грибова уже не было. Она заходила к его жене, а та дома одна сидит, и глаза от слез красные. Племянник, правильно, приехал к ним четвертого.

– Значит, не врет,

– В мелочи сознался, а главное утаил: он исчез из дома вместе с Грибовым и появился в Вилине только после мятежа. Со слов соседки, Грибов – из бывших офицеров.

– А что жена говорит – где он?

– Соседке сказала – в командировку уехал,

– Проверить надо бы...

– Уже проверил – из конторы, где Грибов работает, его никуда не посылали.

– Может, погиб в мятеж?

– Или удрал. Вероятно, и Перов прибыл не дядю навестить. Да и вообще – родственники ли они? До июля соседка ни о каком племяннике не слыхала, а тут вдруг, объявился. Документы у него смотрел, нормальные?

– Не придерешься.

– И неудивительно – из городского банка пропало полтысячи незаполненных паспортов. Ну, как будем разоблачать Перова?

– Представления не имею.

Чекист изложил свой план, к четырем часам пристроился за столиком, за которым писали заявления посетители.

Перов пришел точно в назначенное время. На вид ему было лет тридцать. Одет в клетчатое потрепанное пальто, острижен под бобрик, черная кепка – в левой руке. Держался не заискивающе, с достоинством. Но, как приметил Тихон, на Лобова в углу посмотрел подозрительно и сразу отвел взгляд.

Тихон оторвался от разложенных на столе бумаг.

– Вчера я оставил у вас заявление,– напомнил учитель, неестественно прямо присев на стул – спина как деревянная.

– Перов Матвей Сергеевич? – заглянул Тихон в список.

– Он самый, – сказал учитель, будто спохватившись, сменил позу – закинул ногу на ногу.

– Я рассмотрел ваше заявление. Прежде чем выдать пропуск – несколько вопросов.

– С готовностью, что в моих силах.

– Где сейчас ваш дядя – Грибов Игорь Степанович?

– Супруга его, Тамара Александровна, сказала, что по делам службы он еще третьего июля выехал в Вологду... Не повезло мне с этой поездкой – с Игорем Степановичем не встретился, в городе настоящая война. Теперь проблема до Москвы добраться, – удрученно вздохнул учитель.

– Не волнуйтесь. Если в мятеже не участвовали, пропуск вам выдадим.

– Помилуйте, – приложил кепку к груди Перов. – Я же вчера говорил – все эти ужасные дни просидел е доме у дяди, боясь нос показать на улицу.

– Не ясно только, как вы умудрились разминуться с дядей, если соседка видела его пятого июля.

– Она обозналась, уверяю вас!

– Обозналась?! – резко произнес за спиной учителя Лобов. – И здоровалась не с Грибовым, а с его призраком? И этот призрак ей полфунта соли одолжил? Путаете что-то. Уверяете – не встречались с дядей, а если верить соседке – с ним под одной крышей ночевали.

Перов всем телом повернулся к Лобову.

– Я не понимаю... Простите... Вы кто?

– Сотрудник Губернской Чрезвычайной Комиссии. Слышали о такой?

Учитель не ответил, опять обратился к Тихону:

– Соседка могла ошибиться. Вероятно, она разговаривала с Игорем Степановичем раньше, до командировки.

– Мы навели справки – ни в какую командировку Грибова не посылали.

– Значит, Тамара Александровна обманула меня? – изобразил удивление Перов.

– Зачем же ей обманывать родственника? – опять заговорил Лобов. – Скорее всего – вы нас обманываете.

– Даю честное благородное слово, – начал было Перов.

– А может, слово офицера? – перебил его чекист.

И тут случилось то, чего не предполагал даже Лобов,– Перов бросился к двери. И сразу же отпрянул назад – на пороге встали двое рабочих из оперативного отряда.

– Нервишки шалят? – насмешливо бросил Лобов.

«Учитель» понуро вернулся на свое место.

– Извините, нервы и правда ни к черту. Этот мятеж, это исчезновение Игоря Степановича... Да, я виделся с ним, признаюсь. Мы с Тамарой Александровной пытались отговорить его от участия в этом бессмысленном восстании. Он и меня убеждал присоединиться к мятежникам, но я человек сугубо штатский, политикой не занимаюсь. Категорически отказался, поверьте...

– Вы арестованы, господин офицер! – неожиданно кончил допрос Лобов. – Подумайте, стоит ли дальше выкручиваться...

Перова обыскали, В кожаном бумажнике лежали деньги, паспорт, фотография молодой красивой женщины в белом платье. Больше Тихон ничего не нашел, передал бумажник Лобову.

– Вы уверены, что он офицер? – спросил Тихон чекиста, когда они остались в кабинете вдвоем. – А вдруг я ошибся?

Лобов объяснил:

– Сел прямо, не развалился. Привычка с кадетского корпуса, это из него кислотой не вытравишь. Пятки вместе, носки врозь на ширину винтовочного приклада. Шаг с левой ноги. Поворот через левое плечо. Головной убор в левой согнутой руке. Так что, Тихон, не обманулся ты – у меня на их благородия глаз наметан. Перов – фронтовик. Видел на скуле шрамчик? Пуля по касательной прошла. А чин у него небольшой. Ну, скажем, подпоручик или поручик. На фронте взводом или ротой командовал.

– А может, майор?

– Да нет, старшие офицеры в боевых порядках в атаки не ходили. И возраст для майора маловат.

– Зря вы прервали допрос. Сейчас бы и узнали, в каком он звании.

– Повторял бы одно и то же, только время бы потеряли.

– Вызовем жену Грибова?

– Пока подождем, пусть в себя приходит. Ты говорил – Перов похож на офицера, который возле Алумова был. Значит, Степан Коркин его тоже мог заметить. Покажи-ка ему этого «учителя». А я буду у вас через день. Узнаю, нет ли сведений о Грибове в Губчека...

ДОПРОС

Степан Коркин офицера в учителе не опознал. Несмотря на это, Тихон утром вызвал Перова на допрос. Тот слово в слово повторил, как пытался отговорить дядю, как весь мятеж отсиживался в Вилине. Тихон дал ему выговориться.

– А ведь я вас узнал, Перов.

– Вы? Меня?.. Ошибаетесь, мы впервые встретились с вами в этой комнате,

Тихон многозначительно произнес:

– Шестого июля вы были во дворе фабрики Укропова, когда там хотели расстрелять рабочих Заволжских мастерских. И я стоял у стены. Но, как видите, живой.

– Рад за вас, – спокойно ответил учитель. – Только там, где вы говорите, меня не было. Повторяю – весь мятеж я не выходил из дома,

– А если мы вызовем Тамару Александровну?

– Она подтвердит мои слова.

Тихон начал терять терпение;

– И Алумова вы не знаете?

– Не слышал такую фамилию, – равнодушно сказал Перов и зевнул. – Извините, не выспался, в камере шумно.

Так, ничем, кончился этот допрос. От Лобова Тихону попало:

– Можешь вызывать Перова хоть каждый день, а проку от этого не будет, – отчитывал его чекист. – Где у тебя доказательства, что он участвовал в мятеже? Нет! Сам он не сознается, а своими вопросами ты только подсказываешь ему, как вести себя, о чем промолчать!

– Но как заставить его говорить? Нутром чую – участвовал он в мятеже. И не рядовым.

– Правильно. Вызывай Перова, теперь он все скажет.

Тихон посмотрел на чекиста недоверчиво.

Когда Перова ввели в кабинет, он с порога начал возмущаться, обращаясь к Лобову:

– Третий день меня держат в камере без всяких на то оснований. Этот молодой человек, – Перов показал на Тихона, – задает мне странные вопросы, называет фамилии, которые я впервые слышу. В чем моя вина? Неужели одно то, что я из Москвы, – повод для ареста?

Лобов слушал его молча, невозмутимо. Потом, так же ни слова не говоря, положил на стол странную визитную карточку – из ее центра был аккуратно вырезан треугольник. Этот треугольник, с написанными на нем буквами О и К, чекист осторожно вложил в вырез на карточке. Треугольник точно заполнил пустое место.

Тихон вспомнил – такие треугольники с буквами были найдены в гостинице «Царьград». Тогда они с Лобовым так и не поняли их назначения.

Перов смотрел на визитную карточку растерянно.

Лобов уселся за стол рядом с Тихоном, объяснил:

– Визитную карточку мы обнаружили у Грибова. Треугольник – за обкладкой вашего бумажника. Чтобы вам, Перов, впустую не ломать голову, как выкрутиться, скажу больше – сохранился документ, из которого нам стало известно, кто был командиром отряда, державшего позиции возле Волжского монастыря. Ну, господин поручик, теперь будем говорить?

– Хорошо, я скажу правду, – выдавил Перов. – Надеюсь, мне это зачтется?

Лобов не ответил ему.

– Будешь писать протокол, – сказал чекист Тихону.

Офицер отвечал медленно, взвешивая каждое слово, поэтому Тихон почти все успевал записывать за ним.

– Как вы стали членом «Союза защиты родины и свободы»? – начал допрос Лобов.

– После революции ушел из армии. Я не штабник, я окопный офицер. За храбрость награжден «Георгием», «Анной» и именным оружием. Захотелось отдохнуть отфронта, прийти в себя. Приехал к родителям в Тульскую губернию, думал как-нибудь устроиться на работу. Но найти подходящее место бывшему офицеру... Сами понимаете.

– Офицер офицеру рознь. Многие признали пролетарскую власть и потом с ее же помощью нашли работу. Стали, например, военспецами.

– Я устал от всего: от окопов, от солдат, от атак! Решил уехать в Москву.

– Почему именно в Москву?

– Слышал, там есть какие-то артели из бывших офицеров. Мне казалось – среди своих будет легче смириться с окружающим. Конечно, я бы мог, как многие другие, бежать на юг, в ту же Добровольческую армию.

– Что же вам помешало?

– Мне хотелось оглядеться, разобраться, что делается в России. В Москве я работы не нашел. Деньги кончались, жить негде. И тут случайно встретил одного офицера из нашего полка.

– И он предложил вам поговорить с человеком, которому нужны опытные боевые офицеры?

– Да. Положение мое было безвыходное, и я согласился. Однополчанин дал мне адрес: Молочный переулок, дом двенадцать, квартира семь. И пароль. В этой конспиративной квартире для отвода глаз была лечебница. Когда позвонил, дверь открыл санитар в халате. «Вы к доктору?» – спросил он. Я ответил, как научил однополчанин: «Да, меня прислал доктор Попов». «Вам прописали массаж?» – задал следующий вопрос санитар. Я произнес конец пароля: «Нет, электризацию...» Тут же меня проводили в дальнюю угловую комнату, где я и познакомился с руководителем «Союза защиты родины и свободы» Савинковым.

– Что можете о нем сказать?

– Он произвел на меня самое хорошее впечатление, как человек в высшей степени разумный и решительный.

– Чем же, интересно, он подкупил вас?

– До этого, после Октябрьского переворота, мне не приходилось встречаться с людьми своего круга, которые бы не растерялись, не озлобились до глупости, до идиотизма. Этот был уверен в себе, знал, что делать, здраво оценивал обстановку.

– Ну, и как же господин Савинков оценивал положение России?

– Он так примерно изложил мне свое понимание событий. Немцы угрожают Петрограду. Старая армия распущена, новой силы для противодействия вторжению нет. Большевики заключили с Германией сепаратный мир, поэтому Россия после победы союзников над немцами теряет право голоса, то есть в результате этой победы ничего не получит. Оставив союзников без поддержки, Россия тем самым затягивает войну, и вместе с этим затрудняется внутреннее устройство.

– «Внутреннее устройство» – это борьба с большевиками? Свержение Советской власти?

– Не только, тут много проблем. Но это, пожалуй, главное.

– И что же предложил Савинков?

– Он сказал, что необходимо создать хотя бы небольшую, но надежную и дисциплинированную армию, с которой могли бы считаться и немцы, и союзники. Такой армией и должен был стать «Союз защиты родины и свободы».

– Послушать вас, так Савинков только и думал, как бы спасти Россию от немцев, а не о борьбе с большевиками.

– Мне он показался истинным патриотом.

– Уж если он такой патриот, почему бы ему не встать в ряды защитников Петрограда?

– Савинков предлагал другой путь, м я с его доводами согласился.

– Какие же это доводы, если вы – русский человек – подняли оружие на свой народ?

– Он сказал, что решение о внутреннем устройстве принадлежит всему народу, а не отдельной какой-то партии или какому-либо одному сословию.

– Как же вы думали узнать мнение народа?

– Избранием Учредительного собрания.

– Ну, а большевиков вы допустили бы к выборам?

– Савинков считал, что ваша партия прежде должна быть физически уничтожена.

– Вот это уже яснее. А то прячетесь за высокие слова о борьбе с немцами-захватчиками, а на уме совсем другое.

– Для меня главное – честь, слава и прочное благоденствие России!

– А какой видел будущую Россию Савинков? Может, в монархи или диктаторы метил бывший эсер?

– Об этом мы с ним не говорили. Перспектива созыва Учредительного собрания меня вполне устраивала, и я согласился стать членом «Союза».

– Как строилась организация?

– На началах полной конспирации: отделенный знал только взводного, взводный – ротного, ротный – батальонного. Начальник дивизии знал только четырех полковых командиров, полковой командир – четырех батальонных и так далее,

– Чем занимались вы?

– Под моим началом был отряд в десять человек, находившийся в распоряжении руководителя «Союза». Но проявить себя мы не успели.

– Но ведь для чего-то отряд создали?

– Мне кажется – Савинков хотел использовать его для террора. Но конспиративная квартира в Молочном переулке была раскрыта, начались аресты.

– Вам удалось скрыться?

– Тридцатого мая я был у начальника штаба полковника Перхурова. Прибежал врач, содержавший лечебницу в Молочном. От него мы и узнали о провале. Тут же Перхуров позвонил руководителю «Союза». «В больнице эпидемия тифа», – сообщил он условную фразу. «Есть смертельные случаи?» – спросил Савинков. «Умерли все больные», – закончил полковник разговор и повесил трубку. Помню, после этого он сказал нам: «Всё. В Москве «Союз» больше не существует».

– Вы уехали из Москвы?

– Да, на время. Доктора Перхуров послал в Муром, а меня в Казань. Еще раньше туда хотели перевести штаб «Союза», однако что-то сорвалось. Савинков как-то говорил: для этого нужны деньги, а союзники еще скупились. Но потом с деньгами стало легче.

– Расщедрились союзники? Почему вдруг?

– Организация доказала им свою жизнеспособность, и они стали платить регулярней,

– Как же вы доказали эту самую жизнеспособность?

– Мы передали им сведения о положении дел в тылу немецких войск, оперировавших на русской территории.

– Только ли о немецких войсках шла речь?

– Кое-что мы сообщали и о Красной Армии. В общем-то, эти сведения они оплачивали дороже.

– Разумеется, за предательство во все века платили выше. Как передавались деньги?

– Я участвовал в этом только один раз. Но, пожалуй, тогда мы получили самую крупную сумму.

– Расскажите подробней, это интересно,

– Меня вызвал Савинков и приказал встретиться с доверенным лицом одного из западных послов. Цель встречи – просьба о предоставлении денежных средств организации. Разговор состоялся в ресторане «Славянский базар». Собственно, долгого разговора не было. Только я начал излагать просьбу Савинкова – связной оборвал меня, передал слова своего посла: «Пока господин Савинков не докажет, что он, по крайней мере, где-нибудь имеет людей, способных идти на бой, мы ему больше ни одного су не дадим». Из этой фразы я понял, что мы ведем переговоры с французским послом. Связной вел себя вызывающе нагло, словно рабов-гладиаторов набирал. Обо всем этом я рассказал Савинкову, но он не возмутился. «Кто платит – тот и музыку заказывает. Передайте им, что я хоть сейчас могу выступить в Калуге или в Ярославле», – сказал он мне. На следующей встрече связной назвал ваш город и время выступления – первые числа июля. Союзники пообещали высадить в Архангельске десант и прийти нам на помощь.

– Сколько же вы получили за такую сговорчивость?

– Полтора миллиона.

– Крупная сумма, Иуда за предательство получил всего тридцать сребреников.

– Я не считал себя предателем!

– А сейчас?

– Сейчас поздно думать, все равно расстреляете.

– Значит, судьбу нашего города решил даже не Савинков, а французский посол? И вы – русский патриот – не нашли в этом ничего позорного?

– Я не хочу об этом говорить. Здесь не место исповедоваться.

– Ладно, будем говорить только о мятеже. Вы бывали в этом городе раньше?

– Да, с полковником Перхуровым. В штабе усомнились, так ли уж сильна местная организация «Союза», как сообщалось. Савинков послал Перхурова проверить это, я сопровождал его. В первый раз он так ничего и не выяснил. И только во второй приезд узнал, что в организации произошел раскол. Старый начальник штаба – полковник Ланцов - оказался с несколькими офицерами в одной группе, а все другие, приблизительно человек двести, откололись и организовали свой штаб.

– В чем причины раскола?

– Выяснять их не было времени. Надо было возможно скорее объединить работу обоих штабов, так как каждый из них имел свои связи, разделение которых останавливало все дело.

– Неужели Перхуров так ничего и не выяснил? Что-то не верится,

– Как-то полковник говорил при мне, что члены местной организации не поделили деньги, которые центральный штаб выслал им. Все члены «Союза» получали определенное денежное довольствие. Некоторым показалось, что Ланцов гребет не по рангу.

– Как же Перхурову удалось помирить господ офицеров?

– В это самое время мы получили полтора миллиона...

– Понятно. Чтобы сохранить единство, полковнику пришлось несколько переплатить?

– Не только. Ему было заявлено с обеих сторон, что совместная работа штабов возможна при условии, что полковник встанет во главе местной организации.

– И Перхуров согласился?

– Иного пути не было.

– Выходит, Савинков лишился начальника штаба? Почему он пошел на это?

– Восстанию здесь Савинков придавал первостепенное значение. Сюда были переброшены офицеры-боевики из Москвы, Калуги, Казани и других городов. Из тех полутора миллионов, которые получили от посла, львиную долю Савинков вынужден был отдать Перхурову. Очень большие суммы расходовала Барановская,

– Что вы знаете о ней?

– Собственно, немного. Несомненно, талантлива. В Москве создала артистическую группу, выступала перед красноармейцами, пользовалась успехом. Сюда приехала по заданию Савинкова. Располагая большими деньгами, приобрела широкий круг знакомых, втерлась в доверие работников местной власти, получила возможность проникать в воинские части и учреждения. По сути дела, ее Интимный театр стал штаб-квартирой городского «Союза».

– Почему такое доверие актрисе, пусть даже талантливой?

– Не знаю, насколько это верно, но офицеры поговаривали, что до революции Барановская закончила закрытую военную школу, обладала хорошей спортивной подготовкой, была отличной наездницей, метко стреляла из винтовки и пистолета. Больше того – Барановская якобы имела звание подполковника Добровольческой армии и получала соответствующее денежное содержание.

– Где вы встретили мятеж?

– Здесь, в Заволжье. Мне был дан пароль и явка на квартиру прапорщика Грибова – активного члена «Союза». В ночь на пятое июля, имея при себе чемоданчики с военным обмундированием и оружием, мы отправились к меньшевику Алумову, проживающему в собственном доме на Новотроицкой улице. И тут выяснилось – восстание переносится на день. Вернулись в Вилино, а на другой день опять были у Алумова. Уточнили детали предстоящей операции и в три часа ночи, согласно плану захвата власти в городе, подошли к Заволжскому райкому партии. Одновременно с нами к зданию подтянулись еще человек двадцать-двадцать пять, также одетых в офицерскую форму и при оружии. Ворвались в здание райкома, обезвредили охрану.

– Точнее – застрелили.

– Я в этом не участвовал!

– Продолжайте.

– Собравшимся офицерам было объявлено, что Алумов назначается политическим руководителем Заволжского района. Позднее я слышал: его выдвинули членом городской управы. Мне поручили командование отрядом, который занял позиции около Волжского монастыря. В нем обосновался тыловой штаб и база Северной Добровольческой армии, подчиненные непосредственно главноначальствующему – полковнику Перхурову,

– Вы виделись с ним во время мятежа?

– По случаю захвата власти в монастыре устроили торжественное богослужение. Присутствовали Перхуров, офицеры штаба, представители городской знати, барышни из богатых семей. Служба шла при участии митрополита, под звон всех колоколов. Был отслужен молебен о даровании полной победы Северной Добровольческой армии и о здравии главноначальствующего. Потом я видел Перхурова десятого июля. Он прибыл к монастырю пароходом в сопровождении вооруженного отряда и начальника контрразведки Сурепова. Мне довелось присутствовать при их разговоре с Алумовым. Тот докладывал, что собранные отряды добровольцев разбегаются. Уже тогда я понял – дело проиграно.

– Больше вы не встречались с Перхуровым?

– Нет, не приходилось. Наше положение с каждым днем ухудшалось, девятнадцатого июля я распустил свой отряд. Те, кто остался в живых, могут это подтвердить. Я не хотел лишнего кровопролития. Дошел до Вилина и отсиживался там.

– Почему вы решили обратиться за пропуском, а не попытались выбраться из Заволжья тайком?

– Я убедился, что это невозможно. На всех дорогах заставы.

Задав Перову еще несколько вопросов, Лобов приказал его увести.

Тихон кивнул на визитную карточку на столе.

– Почему Перов так испугался ее, сразу начал давать показания?

– Это пароль для связи между участниками заговора. Основная часть визитной карточки находилась у квартирьера, вырезанный треугольник – у того, кто должен был явиться к нему.

– Удобно.

– Одну промашку допустил Перов – вовремя не уничтожил свой треугольничек. Или, может, он еще нужен ему? – сам себя спросил Лобов.

– А Грибов? Он убит?

– Представления не имею.

– Вы же сказали, что нашли визитную карточку у Грибова, – удивился Тихон.

– А это военной хитростью называется. Наши чекисты арестовали несколько таких квартирьеров, как Грибов. У некоторых сохранились визитные карточки. Я подобрал подходящую и вырезал из нее треугольник по размеру того, какой нашли у Перова. Конечно, можно бы и без этой подмены обойтись, но мне захотелось убедить его, что Грибов тоже попался. Как видишь – удалось, вон как разговорился.

– А меня ругали, что я пытался Перова на пушку взять.

– Ну, это другое дело, – улыбнулся Лобов. – Ведь у меня в руках еще один козырь – приказ о назначении поручика Перова.

– Значит, и со званием не ошиблись.

– Между прочим, в штабе нашли еще один документ – список содержавшихся на барже и приказ, что тридцать три коммуниста и ты, Тихон, военно-полевым судом Северной Добровольческой армии приговорены к высшей мере наказания – расстрелу.

– Лучше бы они оставили список участников мятежа, нам бы волокиты меньше. Как думаете, Перов теперь все рассказал?

– Сомневаюсь, что он больше не видел Перхурова. После того, как семнадцатого июля Перхуров вырвался из города на «Пчелке», она причалила возле Волжского монастыря. Именно там, где располагался отряд Перова. С тех пор никаких сведений о полковнике у нас нет.

– Вы считаете, Перов знает, где он?

– Допускаю. И не выходит у меня из головы твой вопрос: почему Перов, опытный офицер-фронтовик, пришел за пропуском, а не попытался выбраться из Вилина тайком. Все больше убеждаюсь – это не случайно.

– Может, ему позарез нужно в город, вот пропуск и потребовался?

– Похоже, что так. Теперь самое время поговорить с женой Грибова. Сходи к ней...

ФОТОГРАФИЯ

Не стал Тихон хитрить перед Грибовой – толстой, неряшливо одетой женщиной – с опухшим, заплаканным лицом. Рассказал, что Перов арестован, что на допросе он сообщил об участии в мятеже ее мужа.

– Вы его убили? Поймали? – вскрикнула женщина.

– Нам неизвестно, что с ним.

– Боже мой! Я сойду с ума. Не сплю по ночам, все чудится–кто-то ходит под окнами.

– Обещаю вам – попытаюсь выяснить, где ваш муж.

– А Матвей Сергеевич? Его расстреляют?

– Этого я не знаю.

– Боже мой! Такой приятный молодой человек – и тоже заговорщик! Я хотела ему помочь, сказать, что весь мятеж он отсидел дома.

– Перов сознался, что участвовал в мятеже. Нас теперь интересуют только подробности: когда он появился в доме, когда исчез...

Убедившись, что ее показания больше уже ничем не повредят Перову, женщина несколько успокоилась, разговорилась.

Рассказ поручика подтвердился, но выяснилось и кое-что новое – дня за три до того, как Перов обратился в Коллегию за пропуском, в дом Грибовых пришел какой-то мужчина.

– Матвей Сергеевич называл его Шаговым, – вспоминала хозяйка, – Я поняла, что они кончали один кадетский корпус.

– Долго он был у вас?

– Ровно сутки – вечером появился и вечером исчез.

– Зачем приходил? Переночевать?

– Этого я не могу объяснить, – замешкалась женщина.– Он, собственно, и не спал, всю ночь просидел у окна, выходящего на железную дорогу. Говорил с Матвеем Сергеевичем о каком-то поезде...

Тихон уже выходил из квартиры Грибовых, когда заметил на стене фотографию супружеской пары – слева молодая, еще не располневшая хозяйка, справа – тот самый офицер со шпорами, который руководил арестом рабочих Заволжских мастерских, а потом вместе с приставом Зеленцовым вел колонну заключенных к фабрике Укропова. Кончики усов лихо закручены вверх, на сытом лице – самодовольство.

– Ваш муж?

– В четырнадцатом году сфотографировались, перед самой войной, – шмыгнула хозяйка носом...

Тихон позвонил Лобову в Губчека, назвал фамилию Шагова.

– До меня ничего не предпринимай, сейчас приеду,– и Лобов повесил трубку.

Понял Тихон – фамилия Шагова уже известна чекисту.

Появившись в Коллегии, Лобов рассказал, что Шагов был заместителем штабс-капитана Толкунова – командира особого террористического отряда, действующего в Заволжье. Сразу после подавления мятежа отряд исчез.

– Это не тот ли Толканов, которого взяли в магазине «Ваза» после ограбления Заволжских мастерских?

– Он самый. У нас есть предположение, что комитет бедноты в Воскресенском сожгла банда Толканова.

– Комитетчик опознал и Алумова, – напомнил Тихон. – Пассажиры с парохода «Григорий» называли приметы главаря банды: мордастый, над правой бровью шрам. Похоже – опять Толканов.

– По всему выходит, – его банда крутится где-то рядом, готовит новый налет. Твоим сведениям цены нет. Почему так разоткровенничалась Грибова?

– Пообещал узнать судьбу мужа. А ее любимый муженек, оказывается, меня здесь арестовывал, – и Тихон рассказал о фотографии на стене.

– Обещал – выполняй. Думаю, теперь банду надо ждать на железной дороге. Неспроста Шагов поездами интересовался. Давай-ка еще раз допросим этого липового учителя.

Они не предполагали, что одно упоминание фамилии Шагова так подействует на Пероза. И, не давая ему опомниться, Лобов резко произнес;

– Вы обещали говорить правду, а сами изворачиваетесь. Так я не могу ручаться за вашу жизнь.

– Я все скажу, все. Поверьте – я просто забыл об этой встрече.

– Как Шагов узнал, что вы скрываетесь в доме Грибовых?

– Даже не догадываюсь, Я его спросил – он только усмехнулся, не ответил.

– Ну, а с какой целью Шагов пришел? Или тоже не знаете?

– Толканов приказал ему выяснить, часто ли ходят поезда.

– Готовится налет? Когда?

– Завтра вечером, на двенадцатом километре... Литерный поезд.

– Погибли бы десятки людей, а вы забыли сообщить, господин поручик? Странная забывчивость.

– Войдите в мое положение – арест, допросы. Голова кругом шла. Честное благородное – забыл.

– Э, бросьте! Вашему честному благородному – грош цена в базарный день. Может, и сейчас не всё выложили?

– Клянусь – всё. Всё, что рассказал мне Шагов.

– Почему же вы не ушли следом за ним в банду? Неужели не приглашал?

– В мятеж я убедился – борьба с Советами бесперспективна. Да и бороться мне не за что – имение отец, царство ему небесное, промотал, счета в банке не было. Одно лишь звание, что дворянин,

– Сколько человек у Толканова?

– Полтора десятка, не больше.

– Как вооружены?

– Винтовки, револьверы, обрезы. Один пулемет «Шоша», но патронов мало.

– С какой стороны подойдут?

– Там у самой дороги лес... В нем и залягут.

– Алумов в отряде? – спросил Тихон.

– Алумов? – удивился поручик. – Шагов мне о нем не говорил.

– А так ли? – допытывался Тихон.

– Я бы не стал скрывать, не в моих интересах.

– Еще вопрос, – Лобов в упор посмотрел в глаза Перова. – Повторите, когда вы последний раз видели Перхурова?

– Я же говорил – десятого.

– А о встрече семнадцатого июля вы не желаете вспоминать?

Перов пытался возразить – и не смог.

Когда его увели из кабинета, Лобов сказал Тихону:

– Перова я забираю в Губчека, скрывает он что-то. И, может, самое главное, самое опасное для нас. Бороться ему, и правда, не за что, а вот понятие об офицерской чести въелось в душу, потому не сразу и о Шагове рассказал. Теперь давай думать, как будем ликвидировать банду Толканова...

БАНДА

На другой день утром Тихон по шпалам направился в сторону Вилина. Перед этим у знакомого железнодорожника взял форменную фуражку и промасленную куртку. Делал вид, будто осматривает путь, а сам внимательно поглядывал по сторонам, – может, и бандиты решили провести разведку в этот самый час?

Но до двенадцатого километра Тихон дошел, так никого и не встретив. Замедлил шаг, стараясь получше запомнить место. Понял: Толканов выбрал этот участок дороги не случайно – вплотную к железнодорожному откосу подступал густой лес, в котором легко было скрыться. По другую сторону тянулись луга с пожухлой отавой.

Здесь дорога делала крутой поворот, и со стороны, откуда подходил поезд, этот участок не просматривался.

Видимо, Толканов учел и то, что откос не высок. Сойдя рельс, вагоны не повалятся один на другой, и можно будет спокойно обшарить пассажиров.

Дойдя до Вилина, Тихон покрутился на станции. Пьяный, заросший щетиной солдат с гармошкой пытался сыграть «На сопках Маньчжурии», но поминутно сбивался и матерился.

Тихон повернул назад. Небо быстро помутнело, заморосил холодный дождик. Мокрые шпалы под ногами почернели, рельсы впереди растворились в пасмурной дымке.

Засунув руки поглубже в карманы, Тихон шел, не поднимая головы, обдумывал, как уничтожить банду. В Коллегии его ждал Лобов. Нарисовав участок дороги, где предполагалась засада, Тихон выложил свой план:

– Незаметно к этому месту не подойти. Предлагаю на дрезине всем отрядом махнуть в Вилино, вечером встретить там литерный. Пересесть на него, а на двенадцатом километре поезд остановить – и к лесу.

– Из леса они нас как белок перестреляют, – возразил Лобов. – А насчет дрезины – верная мысль. Только еще один отряд надо направить отсюда, навстречу, чтобы с двух сторон ударить.

Так и решили: отряд во главе с Лобовым уехал в Вилино; другой, которым командовал Тихон, ждал возвращения дрезины в Заволжье.

Волновался Тихон – людей оставалось мало, дрезина запаздывала. И тут на станцию пришли Иван Алексеевич и Коркин.

– Должностей нам не надо, бери рядовыми, – пошутил Резов.

– Винтовок больше нет.

– Обойдемся наганами...

Рядом с ними Тихон успокоился. Позвонил в Вилино – Лобов был уже там, дрезина отправилась обратно.

– Литерный ждут в половине девятого. Ровно в это время выезжайте из Заволжья, – приказал чекист.

К двенадцатому километру, как и рассчитывал Лобов, отряд Тихона подъехал, когда здесь уже завязался бой. Соскочили с дрезины, без выстрелов бросились к леску, чтобы пересечь банде путь к отступлению. Пробежали поле, залегли в кустах. В пылу перестрелки с отрядом Лобова бандиты не заметили их. Рабочие углубились в лес, опять залегли.

– Чего резину тянем? – ругался Степан Коркин. – Вдарить из всех стволов сразу.

– Молчи уж, полководец, – одернул его Иван Резов. – Правильно Тихон действует, пусть бандюги отстреляются.

Наконец заглох, выдохся единственный пулемет, отряд Толканова начал отступать.

– Подпустим ближе, – передал Тихон по цепочке.

Уже слышно, как перекрикиваются бандиты, между деревьев видны их темные силуэты. А Тихон все медлит.

– Огонь! – громко скомандовал он, когда до первого бандита оставались считанные шаги.

Винтовочные и револьверные выстрелы слились в один залп, оглушили, разметали отряд Толканова. Послышались стоны, ругань, треск сучьев под падающими телами. Рабочие перебежками бросились вперед,

– Не стреляй! Сдаюсь! – истошно закричал один из бандитов, с поднятыми руками выбежал навстречу рабочим. За ним второй, третий. А из темноты все еще кто-то отстреливался, сначала из винтовки, потом из нагана.

Пленных обыскали, связали руки.

– Кто там из ваших не угомонился?

– Сам Толканов, – за всех ответил Тихону мужик в шинели. Это он первым поднял руки.

Тихон пригляделся к нему и узнал солдата, который наигрывал на гармошке на станции Вилино. Значит, бандиты тоже делали разведку.

– А ты кто такой будешь?

– Шагов.

– Поговори с Толкановым. Пусть выходит, спета его песенка.

– Ему терять нечего.

– А ты попробуй...

Шагов неохотно подошел к старой сосне, встал за нее и крикнул в темноту:

– Георгий Викторыч! Ты окружен! Выходи без оружия!

– Шагов! Сволочь! – ругнулся главарь, пуля из нагана угодила в ствол сосны, за которой прятался Шагов.

Подпоручик упал на траву, отполз туда, где залегли рабочие.

– Я же говорил – бесполезно. Бешеный он, – дрожащим голосом сказал Шагов Тихону.

– Толканов! Не валяй дурака! Сдавайся! – еще раз предложил бандиту Тихон, чтобы не подвергать людей риску, обойтись без перестрелки.

– Кто это говорит? – спросил Толканов.

И тут ему неожиданно ответил Иван Резов, оказавшийся рядом с Тихоном:

– Председатель Заволжского Военно-революционного комитета.

Раздумывая, Толканов помолчал.

– Потолковать надо. Выходи, председатель, один.

Тихона словно подтолкнули. Чтобы опередить Резова, он рывком поднялся на ноги, встал во весь рост. В одно мгновение из оврага хлопнул выстрел, и Резов с силой уронил Тихона на землю. Над головой у Тихона просвистела вторая пуля.

– Куда лезешь?

– А ты чего, дядя Иван? Вызвался рядовым, а сам командира подменяешь? Лежи молчком, иначе Лобову пожалуюсь...

Старый рабочий от такого напора даже опешил. Хотел что-то сказать – и не успел. Оттуда, где прятался Толканов, донесся еще один выстрел – странно приглушенный.

В вязком холодном воздухе натянулась тишина, только слышалось, как на насыпи попыхивает паровоз. Когда рабочие подползли к оврагу, они увидели на его глинистом дне скорченное тело Толканова – последнюю пулю бандит выпустил в себя.

Железнодорожники из отряда Лобова восстановили разобранный путь, и отряд без потерь, с пленными, вернулся в Заволжье.

В ту же ночь чекист в Коллегии допросил Шагова. Тот отвечал с готовностью, словно давно дожидался этих вопросов.

Когда красноармейские части уже входили в Заволжье, отряд Толканова пробрался в Волжский монастырь. Здесь какой-то монах проводил штабс-капитана в покои наместника. Потом Толканов хвастал Шагову, что от самого иеромонаха Варлаама получил благословение на убийство большевиков и поджоги. «Попы все наши грехи отмолят», – сказал Толканоз. Этой же ночью бандиты покинули монастырь и остановились у богатого крестьянина в Воскресенском. На другой день пришел Алумов и передал от отца Варлаама приказ сжечь в селе комитет бедноты. Потом напали на пароход «Григорий» и ушли в лес.

– Алумов скрылся с вами? – задал вопрос Тихон.

– Нет, ему надо было пробраться в Заволжье, встретиться там с одним человеком.

– С кем? – насторожился Тихон.

– Мне кажется – он из Заволжских мастерских, Алумов хотел устроить там диверсию. Однако потом отдумал.

– Почему? – удивился Лобов.

– Решил не подвергать этого человека риску. Очень Алумов дорожит им. Толканов, наверное, знал, кто это.

– Что было потом?

– Начали готовить диверсию на железной дороге. Удивляюсь, как вам удалось загнать нас в ловушку.

– Ничего удивительного – поручик Перов подробно рассказал нам о готовящемся нападении,

– Перов?! – воскликнул Шагов и сразу поверил словам чекиста: – Да, кроме него, некому.

– Что же вы были так неосторожны?

– Привык доверять друзьям детства. Вот и поплатился... – невнятно промолвил Шагов. – Перова за это помилуют?

– Не советуете? – усмехнулся Лобов.

– Вам решать. Только я думаю, он нас выдал, чтобы более важное скрыть.

– Вы знаете, что скрывает Перов? – заинтересовался Лобов.

– Если бы знал – отплатил бы ему той же монетой! Разыграл передо мной простачка, которому все осточертело: белью, красные, большевики, меньшевики. А я уши развесил. Единственное, что мне известно, – когда Перхуров бежал из города и остановился возле монастыря, они полчаса о чем-то разговаривали с Перовым наедине.

– Кто вам сказал, что Пероз скрывается в Вилине?

– Сам Грибов, хозяин дома.

– Где вы с ним виделись?

– Он был в нашем отряде.

– Был?

– Грибов хотел уйти из отряда, явиться к вам с повинной. Толканов его и пристрелил. Конечно, Тамаре Александровне я об этом не сказал.

Оставшись вдвоем, Лобов и Тихон долго молчали. Многое прояснилось после этого допроса.

– Ладно, с Перовым разберемся потом, – первым заговорил чекист. – А с монастырем надо решать сейчас. Все ниточки ведут туда, какую ни потянешь: Перов там с Перхуровым встречался, Толканов – инструкции получал.

– Послать отряд, взять святую обитель штурмом.

– Вспомни показания Перова – в мятеж в монастыре был тыловой штаб. Незваных гостей могут встретить хорошей порцией свинца. А если там никого нет – попы шум поднимут: большевики святые храмы оскверняют.

– Как же быть?

– Разведчиков надо туда. Узнать сначала, что к чему.

– Пошлите меня, – вызвался Тихон. – Прикинусь хворым сынком крепкого хозяина – и с богом. Сейчас момент-то уж больно удобный – праздник Волжской богоматери. С толпой верующих и проникну в монастырь. Вот только деньги потребуются на всякие свечки, подношения.

– Это не проблема: деньгами снабдим. Лишь бы толк был. А задумано хорошо.

– Значит, договорились? – обрадовался Тихон. – Завтра и выйду.

– Больно ты скор, подготовиться надо. И тревожит меня алумовский осведомитель, как бы он не предупредил монастырскую братию... Ладно, рискнем, – согласился Лобов. – О том, что ты в монастыре, будут знать только я и Резов. Остальным скажем – вызвали тебя в Губчека. Разузнай, каких чертей пригрела святая обитель...

МОНАСТЫРЬ

Два дня готовил чекист Тихона, прежде чем отпустить в монастырь. В местной церкви заставил службу выстоять, приглядеться, как молятся, какие порядки. В школе на уроках закона божьего учил когда-то Тихон и молитвы, и заповеди, а теперь их из головы словно метлой вымело. Пришлось отыскать потрепанный Катехизис, которым бил Тихона по голове за баловство отец Василий – преподаватель закона божьего, заново выучить «Отче наш».

Лобов откуда-то принес котомку с веревочными лямками, в ней ситцевая рубаха, кусок ветчины домашнего копчения и целый каравай подового ржаного хлеба, какого Тихон уже давно и во рту не держал.

– Обувку и штаны свои наденешь, – придирчиво оглядел их Лобов. Потом достал из кармана слежавшийся листок – метрическую выписку из церковной приходской книги. – Это – твой документ. Вызубри и забудь, что ты Тихон Вагин. Разбудят тебя ночь-полночь, ты Алексей Кузьмин из села Петровское Ростовского уезда. Отец твой – Никита Аверьяныч – держал скобяную лавку, приторговывал хлебом и скотом. Мать – Евдокия Васильевна – из мещан. Молись усердно, но держись с достоинством, ты как-никак – наследник отцовского дела!.. А вот тебе мамкино и тятькино благословение – крестик кипарисовый из святого Афонского монастыря!

Несколько раз гонял Лобов Тихона по новой, придуманной для него биографии. И о монастыре Тихон многое узнал. Кому угодно, хоть самому настоятелю, мог рассказать его историю. А рассказать было что – монастырю шестьсот лет исполнилось. И все эти годы князья да цари наделяли его земельными угодьями, драгоценными подарками.

И недаром раскошеливались – расплачивались монахи усердной службой, вбивали в мозги простому народу, что царь – помазанник божий, потому верить и подчиняться ему надо безропотно.

О многом бы поведал Тихон богомольцам, вместе е которыми пыльной, истоптанной тысячами ног дорогой брел к монастырю, повесив на посошок свои австрийские ботинки. О том, как весной восемнадцатого года монахи подняли кулаков и зажиточных крестьян окрестных сел на восстание; как во время мятежа попы пулеметами носили рабочих и красноармейцев с колоколен Владимиркой и Богоявленской церквей города; как родилась тогда пословица: «Что ни попик – пулеметик».

Но молчит Тихон, а вернее – Алексей Кузьмин. Поглядывает на небо – не застанет ли на дороге дождичек, прислушивается к разговорам попутчиков-богомольцев.

Брело их в монастырь много, а разговоры всё одни и те же – о чудесах, которые творила икона Волжской божьей матери. То слепой, приложившись к ней, исцелился-прозрел; то калека вдруг бросил костыли и пошел быстрей здорового; то горбатый выпрямился. А одного маловера, кривого мужика, чуть не избили.

Благостно вздыхал Алексей Кузьмин, поджимал губы, крестился.

Монастырь – как крепость, толстенные каменные стены длиной чуть не в два километра, на девяти углах – башни с бойницами, у стен крестьянские подводы, у ворот нищие и калеки милостыню собирают, тут же два монаха-привратника за порядком следят. Вплотную к монастырской стене кедровая роща подступает, в ней – затянутые изумрудной ряской пруды.

Вспомнил Тихон: на одном из могучих кедров и нашли икону Волжской богоматери, поклоняться которой толпами шли верующие. Представил, как, путаясь в долгополых рясах, монахи втаскивают на кедр тяжеленную икону,– и чуть не прыснул от смеха, едва удержался.

Монастырское подворье широкое, кроме центрального храма еще три церкви, две часовни стоят. У храма, где икона пресвятой Волжской богоматери, на паперти нищих больше, чем у ворот. Тянут руки почти к самому лицу, друг друга отталкивают, ругаются.

Тихон скупо подал милостыню. Пока вошел в храм, пинков и толчков от богомольцев натерпелся. И в самом храме теснота – локтя не просунуть. Душно, приторно пахнет расплавленным воском и потом. Люди бормочут молитвы, кряхтят от давки.

– «Алчущим питательница, странным утешение, обидимых от обид и бед избавляющая», – тянет молитву чернобородый поп.

А богоматерь в красном покрывале прижала к себе худосочного ребенка и смотрит на толпу скорбно, вот-вот расплачется. Какая, мол, я вам, люди, заступница, самой страшно...

Помолился ей Тихон, пошел в монастырскую гостиницу с жильем устраиваться. А мест свободных нет, то же самое – в «странноприемщице» рядом.

Тут народ опять повалил в центральный храм – начали обедню служить, и Тихон туда. Слышит, как ветхая старушка бойко шепчет другой:

– Глянь-ка, Агафья, на старосту, на Сафонова. Так глазами и шныряет, кто сколько ему на поднос положил.

– Ох, и жадный, – согласилась с ней вторая богомолка.

– Не иначе – и в его карман наши денежки проскальзывают.

– Прости нас господи, – и обе старухи закрестились так быстро, словно от пчел заотмахивались.

Заинтересовал Тихона этот разговор. Незаметно пригляделся к церковному старосте – низенький, пузатый, пуговицы на поддевке еле застегнулись, ребром торчат. Рыжие волосы на голове, помазанные, видимо, лампадным маслом, слиплись, блестят. Шея красная, словно обварена. Стоит Сафонов с подносом важно, не шелохнется лишний раз, а маленькие глазки – верно старушка подметила – так за каждую монетку и цепляются.

Смекнул Тихон – хорошо бы со старостой знакомство свести. Положил на поднос тяжелую серебряную монету и увидел: Сафонов клюнул на нее, как щука на живца, сразу на богомольца с уважительным любопытством посмотрел.

Этого Тихону и надо было. Когда обедня кончилась и староста вышел из храма, робко приблизился к нему, смиренно спросил:

– Не посоветуешь ли, отец, где бы мне на постой устроиться? Гостиница забита, да и не привык я тесниться.

Запомнил староста щедрый дар, и робость парня понравилась. Елейно прогнусавил:

– Только богу и плакаться... А ты чей будешь, сынок? Откуда к нам пожаловал?

– Батюшка мой до революции по торговой части был.

– А теперь?

– Живем тем, что батюшка трудом праведным раньше скопил.

– Кто бога не забывает, тому он помогает, – вздохнул староста.

Вроде сочувствуя, дотошливо стал расспрашивать о деревенском житье-бытье, чем торговал отец и какая выручка была, велико ли сейчас хозяйство.

Словно бы невзначай Тихон проговорился, как с отцом отгонял на хутора лошадей, чтобы их красные комиссары не забрали. Мысленно поблагодарил Лобова – не выдержать бы ему этого экзамена, если бы чекист не заставил выучить придуманную биографию наизусть.

Поверил ему староста, решился:

– Ладно, помогу я тебе, сынок. В свой дом на постой пущу.

– Премного благодарен вам, – обрадовался Тихон.

– Порядочного человека сразу видно. А о цене столкуемся.

– Об оплате не беспокойтесь. Мы, чай, не голь какая, батюшка меня на дорогу щедро снабдил, – заверил Тихон. – Что-то я прибаливать стал, худеть. Вот меня матушка и послала святой богородице поклониться.

– Я и то гляжу – бледный ты, ледащий. Но ничего, усердное моление многим подсобляет, – и староста повел Тихона к себе.

Дом Сафонова – высокий пятистенок из потемневшего соснового бруса, на каменном подклете. Крыша железная, на окнах прочные ставни. К дому привалился сарай, такой же неуклюжий, большой.

Огород за сараем и сам дом обнесены глухим забором – не любил, видимо, староста чужих глаз, не больно-то доверял монахам и богомольцам. У калитки – собачья будка. Проходя мимо, Сафонов в сердцах пнул ее ногой:

– Кобель был, Полканом звали. Бывало, чужого человека в дом не пустит. Околел. Грешу на монахов – отравили по злобе...

Вошли в просторную, но сумрачную переднюю с широкими половицами, побеленной русской печью, начисто выскобленным, без скатерти, столом посередине и лавкой вдоль окон. В углу, на божнице, темные иконы в поблескивающих окладах, перед ними – тусклая лампадка.

– Ты надолго в монастырь? – староста устало плюхнулся на лавку под иконами.

– Матушка наказывала – сколь захочется, столь и побудь. А ведь хозяйство! Было бы все, как раньше, а то... Ну, дня три-четыре.

– Вот и хорошо, на Пашуткиной кровати поспишь,– кивнул Сафонов на сонного толстогубого подростка лет пятнадцати. – Сынок мой!

Пашутка сидел, облокотясь на стол, лениво жевал ломоть хлеба с солью.

– Обедать пора, папаня. Исть хочется – аж брюхо подтянуло!

– Он эти дни у наместника прислуживать будет, – похвастал Сафонов.

– У самого наместника?! – Тихон с завистью посмотрел на ухмыльнувшегося Пашутку.

– И мы богу свою лепту несем, – важно сказал Сафонов, крикнул в горницу, чтобы собирали на стол.

Оттуда вышла дочка старосты – высокая, круглолицая, в стареньком ситцевом платье. Карие глаза строгие и будто заплаканные. Неприязненно покосилась на Тихона и ухватом ловко стала вынимать из печи горшки.

– Благодать-то у вас... Будто из дома не уезжал, – огляделся Тихон. Для вида помявшись, просительно обратился к Сафонову: – Нельзя ли, Тимофей Силантьевич, и столоваться у вас?

Староста засомневался:

– Не знаю, надо бы с женой поговорить...

– Деньги я вперед заплачу, – вынул Тихон из кармана увесистый платок с серебряными рублями.

Увидев их, Сафонов не стал и с женой советоваться:

– Доброму и бог помогает, согласен я. Понравился ты мне, парень.

Дочка старосты со стуком кинула ухват на печь. Сафонов сердито зыркнул на нее, но при постояльце ругаться не стал.

К столу вышла жена старосты – с желтым, высохшим лицом, большими скорбными глазами, словно у Волжской богородицы на иконе. Как чужая, тихо притулилась на углу стола, возле дочки.

Только что кончился двухнедельный успенский пост, и теперь на стол подали скоромное – жирную лапшу с курятиной, потом – упревшую пшенную кашу с топленым маслом.

Тихон старался есть степенно, не жадничая, словно такая пища ему привычна.

Хозяйка к еде почти не прикоснулась – подержала ложку в руке и положила ее на стол, только квас попробовала. Девушка тоже ела плохо. Несколько раз поймал Тихон на себе ее изучающий взгляд и как-то безотчетно проникся к дочери церковного старосты доверием, даже симпатией.

Громко чавкал Пашутка, от усердия сопел широким носом. Сразу невзлюбил парня Тихон, а мысль подсказывала – у Пашутки многое можно узнать. Хочешь не хочешь, а надо с ним поближе сойтись.

– Наместник-то, поди, строгий? – спросил его после обеда.

За Пашутку ответил староста:

– В ком есть бог, в том есть и страх. Нельзя господу без строгости служить.

Пашутка зевнул, отмолчался. Вечером ушел к двухэтажному серому дому, в котором жил наместник.

Тихон подметил – староста будто боится, что Пашутка сболтнет лишнее, да и сам старался поменьше отвечать, побольше спрашивать.

Противно было Тихону врать, но дело требовало – представился Сафонову единственным наследником большого отцовского хозяйства, а сам думал: «Рассказать бы тебе, мироед, как пешком уходил отец на заработки в Питер, как впроголодь жила семья зимой, как, не найдя работы, возвращался отец в Заволжье и в пургу замерз на железной дороге, а мать схоронили на чужом погосте. Наверное, и на порог не пустил бы голодранца. А услышал про крепкое хозяйство – и мелким бесом рассыпаешься. Уж не решил ли за богатого наследника дочь замуж выдать?»

Видимо, и впрямь засела эта мыслишка в голову старосты: Тихону дочь нахваливал, дочери – постояльца. Маша сводила к переносице острые черные брови, а Тихону не надо перед старостой и смущение разыгрывать – и без того терялся от сердитого взгляда девушки,

Заметил – не жаловала Маша отца с братцем. И только на мать смотрела с нежностью, сразу как бы светлела лицом.

А староста не отстает, прилип, как репей. Тихон проговорился, что отец в шестнадцатом году купил у помещика Меркулова почти полтысячи десятин земли, а перед самой революцией продал ее: деньги-то надежнее в такой смуте.

Староста даже крякнул от зависти.

– Станислава Петровича Меркулова мы тоже знавали, – сказал он почтительно. – Ба-альшой был помещик! Барин!..

Тихон попросил старосту разменять серебро на мелочь, на раздачу милостыни.

Сафонов принес кожаную кису, полную медяков и серебряных гривенников. Отсчитал на три рубля, проверил счет дважды, но ухитрился недодать целый полтинник. Тихон все это видел, но уличать старосту не стал.

Весь следующий день Тихон толкался в церквах. Ставил свечи угодникам, истово крестился, будто читая молитвы, шевелил губами. А сам прислушивался к богомольцам, приглядывался к монахам. Но ничего стоящего так и не узнал.

Совсем уж было отчаялся Тихон. Как вдруг помог случай. И услышал он об отце Варлааме от человека, от которого меньше всего надеялся что-нибудь выведать.

На второй день вечером Тихон, староста и Маша сидели на крылечке. Пашутка уже ушел в дом наместника, жена Сафонова болела, из дома выходила редко.

Днем дождило, а к вечеру небо прояснилось, над кедровой рощей вспыхнула радуга. Вымытые луковки церквей нарядно поблескивали, и весь шестисотлетний монастырь словно помолодел, обновился. Даже не верилось сейчас, что где-то здесь затаился иеромонах Варлаам, который благословлял банду Толканова на убийства и грабежи.

За ужином староста опрокинул в себя полстакана мутной самогонки, обмяк и теперь болтал без умолку. Стал хвастать, каким богатым монастырь был до революции, какие вклады делали именитые купцы и помещики.

Тихону так и хотелось спросить про Варлаама, но Лобов запретил ему даже упоминать имя иеромонаха. Пытался осторожно выведать, что происходило в монастыре во время мятежа, но староста снова пускался в воспоминания:

– Эх, кабы не революция – был бы у меня кирпичный дом в городе. Тебя, Маша, в гимназию бы определил. Настоящей бы барыней стала, по-французски бы говорила, – размечтался староста, жмурил осоловелые глазки.

– С Пашуткой, что ли, мне по-французски-то говорить? – вскинула голову Маша. – Ему и по-русски-то лень, только жует целыми днями да спит.

– И Пашутку бы в люди вывел, в офицерское училища послал.

– Мало тебе офицеров, – сердито бросила Маша.

Глаза у старосты потемнели. Весь хмель разом вышибло, прикрикнул на дочь:

– Дура! Вековуха! Прикуси язык!..

Маша покраснела до слез. Жалко было Тихону девушку, сердцем чувствовал, какая у нее тяжелая жизнь в этом большом неуютном доме.

– Да, офицерская служба завидная, почетная,– опять завел было Тихон разговор на интересующую его тему.

Но Сафонов, сладко жмурясь, загнусавил о своем:

– Жили бы господами, с кучером и поваром. На Власьевской лавку бы открыл.

– Ты бы мать в Москву, в больницу, отвез. Или хорошему доктору здесь показал, – нахмурила Маша черные брови. – Неужели не видишь – хуже ей.

– На все божья воля, – привычно перекрестился староста.– И денег нет у меня на лекарей. Да и не такое сейчас время, чтобы разъезжать по докторам. Вот вышла бы замуж за порядочного человека... – и, не договорив, Сафонов поднялся на ноги,– Вы тут поворкуйте, а мне, старику, спать пора. Погуляли бы. Погодка-то какая благодатная, располагающая.

Хотела Маша уйти следом за отцом, но Тихон остановил ее:

– Посидите со мной.

– Вот еще!

– Я вас очень прошу. Вот вы про матушку сказали, а я о своей вспомнил...

Нехотя девушка опять села на крылечко, подальше от Тихона. Видимо, и домой не тянуло, и с постояльцем говорить не хотелось. Ловко перебирала длинными пальцами черную косу, а глаза грустные, задумчивые. Разгоряченное лицо еще не остыло от стычки с отцом.

– У меня матушка такая же добрая, душевная,– пытался Тихон разговорить Машу. – А отец все по хозяйству, все в заботе. Как ваш батюшка, Тимофей Силантьевич...

Девушка не сказала ни слова. Так и сидели молчком, наблюдая, как над темнеющей кедровой рощей тускнеет небо, как еще сияют в закатном солнце кресты на церквах. На низеньких часовнях кресты уже потухли.

Тихон вспомнил – на завтра назначена встреча с Лобовым, надо передать ему план монастыря, а он все монастырское подворье так и не обошел. Старался почаще показываться на глаза старосте, боялся раньше времени обратить на себя внимание монахов.

– Может, пройдемся? – робко заикнулся Тихон.

– Выдумали! – вспыхнула Маша, – Укладываться пора.

Тихон заглянул в ее сердитое милое лицо.

– Неохота вам домой идти. Да и рано еще. Зачем же неволить себя?

– Ладно, только недолго, – встала Маша, закинула косу за спину.

И вот они медленно бредут по монастырю. А утоптанная дорожка в мокрой траве узкая, только на двоих, да и то если локоть к локтю.

Подошли к дому, где жил наместник.

– Повезло вашему братцу: самому наместнику прислуживает,

– У наместника есть послушники и подельней, – усмехнулась девушка.

Тихон удивился;

– Как же так? Мне ваш батюшка хвастал.

– Пашутка сейчас при иеромонахе Варлааме, – перебила его Маша.

От неожиданности Тихон не сразу нашелся, что сказать:

– Впервые слышу о таком. Все службы отстоял, а его вроде бы не видел.

– И не увидите, он из своих комнат не выходит,

– Старенький, значит, болящий?

Девушка покосилась на угловые окна во втором этаже.

– Как же, болящий...Пашутка ему вино из подвала ящиками таскает.

– Что вы такое говорите? Побойтесь бога, – пытался искренне возмутиться Тихон,

– Они пить в монастыре не боятся.

– Да неужто все священнослужители такие?

– За всех не скажу, а Варлаам такой. И монах при нем Федор тоже хорош – за каждой прихожанкой волочится, вечно пьяный.

Тихон посмотрел на дом наместника, и показалось ему – кто-то подглядывает за ними из-за шторы. Может, Пашутка?

Он повернулся к Маше, но взгляд из окна, чудилось, буравчиком сверлит затылок, так и тянуло обернуться. С трудом пересилил себя.

– И давно они здесь?

– Как в городе мятеж кончился, так и объявились.

– Вдвоем?

– С ними еще несколько монахов – Савва, Марк, Нил.

– Тоже при отце Варлааме состоят, вместе живут?

– Нет, отдельно, в кельях. И эти на монахов мало похожи – службы не служат, в церковь не заглядывают.

– Куда же настоятель смотрит? Слышал, строгий он.

– Правильно, других монахов в строгости держит, а этих вроде как сам боится. Они только Варлаама и признают...

Неожиданно девушка ладошкой прикрыла рот:

– Не передавайте, пожалуйста, отцу, что я вам рассказала.

– Почему?

– Плохо мне будет.

– Слова не оброню! – заверил Тихон и сам перевел разговор на другое. Испугался, что девушка спросит, почему он так заинтересовался этими монахами.

– Вот вы говорили сегодня – у вас матушка тяжело больна. Люди к иконе Волжской богоматери за сотни километров приходят, чтобы она излечила их от недуга. Вашей матушке молиться надо чаще.

– А вы сами-то верите в бога?

– Как же в него не верить? – опять растерялся Тихой. – Не верил бы – не пришел.

– Я сегодня наблюдала, как вы молитесь, – призналась девушка.

– А я вас не заметил.

– Не мудрено – вы больше на моего батюшку поглядывали. Когда он в церкви был, так еще молились, старались. А как ушел – так больше по сторонам смотрели.

– И что из этого? – пытался выкрутиться Тихон. – Интересно ведь, столько народу собралось.

– Одни молятся, а другие вид делают. Так вы – вид делаете. Отцу ваше серебро глаза замутило, а я вижу, – убежденно сказала Маша. – Пойдемте назад, темнеет уже...

За спиной девушки Тихон незаметно вытер ладонью вспотевший лоб. Вот тебе и разведчик – девчонка догадалась, что он не тот, за кого выдает себя.

«ИЕРОМОНАХ»

Долго не мог Тихон заснуть в эту ночь. Перебирал в памяти все, что услышал от Маши.

Значит, Пашутка служит у Варлаама.

Иеромонах принимал здесь Толканова.

Алумов отсюда передавал Толканову приказ сжечь в Воскресенском комитет бедноты.

Варлааму освободил свои покои наместник.

Очевидно, под рясой иеромонаха скрывается один из главарей мятежа.

Кто следил за ним с Машей из окна на втором этаже?

Как ни ряди, а без Пашутки этого не выяснишь...

Но не таким наивным оказался сын старосты, каким сначала представился Тихону. Единственное, что удалось узнать, – иеромонах Варлаам ждет какого-то гостя, и Пашутке приказано сегодня к вечеру накрывать на стол, принести из монастырского погреба несколько бутылок вина.

Пашутка довольно жмурился, – видимо, от этих застолий перепадало и ему.

После обеда, как было условлено, Тихон направился в кедровую рощу. В воротах монастыря обернулся – вроде бы никто не следил за ним. Повернул направо, пошел вдоль монастырской стены – снизу замшелой, с выбитыми кирпичами. Было тепло, но от древней стены и сейчас тянуло ознобным холодом.

Кое-где стояли подводы, отпряженные лошади хрупали травой. В тени под кустами группками сидели мужики и бабы. Разложив на платках снедь, перекусывали.

За густыми ольховыми кустами, на берегу самого дальнего от монастыря пруда, Тихон присел возле широкоплечего мужика в стоптанных лаптях. Тот дремал, положив под голову котомку. Грязная посконная рубаха на груди расстегнута, на шее – дешевый медный крестик. Словно издалека пришел богомолец поклониться святыням, немало верст оттопал, утомился, разомлел на солнышке.

Тихон молча сел рядом, кинул в воду камушек. Лобов открыл глаза.

– Ты вроде бы посвежел на монастырских-то харчах, отъелся. Ну, хвастай...

Рассказав, как устроился, что удалось узнать, Тихон протянул чекисту листок бумаги, на котором после вчерашней прогулки с Машей попытался нарисовать план монастыря.

– Это – колокольня, это – гостиница, это – кельи, где живут монахи, появившиеся в монастыре после мятежа.

– А где Варлаам обитает?

– Здесь, в покоях наместника, на втором этаже. С ним – монах Федор, тоже тип подозрительный. Сегодня вечером ожидают какого-то гостя. Пьют они здесь крепко.

– Удобный момент для ареста.

– А может, еще подождать? Пашутка многое знает, вот я и попробую.

– Опасно тебе оставаться здесь, уходить надо.

Тихон загорячился:

– Нельзя сегодня уходить – Сафонов насторожится, Варлаама предупредит. Повезло мне с квартирой.

– Везет, везет, а потом и назад повернет, – хмуро заметил Лобов. – Никто не подозревает тебя?

– Что вы! Староста, как увидел, что я серебряными рублями расплачиваюсь, так сразу за своего принял. Вроде бы даже в зятья меня метит, – смутился Тихон.

О том, что кто-то следил за ним с Машей из покоев настоятеля, не сказал. Может, почудилось ему это, а он людей взбулгачит.

– Ворота в монастырь на ночь закрываются?

– Замок нехитрый – скоба.

– А как в дом наместника попасть?

– Ночью там Пашутка. Думаю – мне он откроет...

Лобов положил план монастыря в карман, задумался – чем-то рассказ Тихона насторожил чекиста.

– Нет, нельзя тебе больше оставаться тут. Будем брать Варлаама сегодня же ночью...

Когда Тихон подошел к дому старосты, со скамейки поднялась Маша, взволнованно спросила:

– Вы где были?

– Прогуливался. Надышался в церкви свечным духом – голова разболелась.

– Вас отец искал.

– Случилось что? Зачем я ему потребовался?

– Не знаю. Я его в Покровскую церковь послала, он туда пошел.

Тихон и вовсе растерялся.

– Зачем вы это сделали?

– Сама не знаю, – опустила дезушка голову, затеребила косу.

– Нехорошо получилось, – расстроился Тихон. – Батюшка ваш подумает – я от молитв отлыниваю.

– Идите быстро в Преображенскую, – посоветовала Маша. – Отец вернется – я скажу, что ошиблась.

Они посмотрели друг другу в глаза. Странный произошел между ними разговор, непонятный. Но продолжать его и выяснять, почему Маша обманула отца, было некогда.

Через несколько минут в Преображенскую церковь заявился Сафонов. Увидел Тихона среди богомольцев у самого амвона, перекрестился и ушел.

Тихон шевелил губами, клал поклоны, а сам все думал: почему забегал по монастырю, разыскивая его, староста? Может, показались подозрительными вчерашние расспросы? Почему обманула отца Маша? А если это проверка? Может, рассказала она отцу о своих подозрениях? Может, верно говорил Лобов – хватит судьбу испытывать? Не убраться ли отсюда, пока не поздно?.. Нет, сейчас уходить нельзя, вся операция сорвется.

За ужином Сафонов опять расспрашивал Тихона об отцовском хозяйстве, подтрунивал над дочерью, что она с таким монашеским характером в девках засидится.

Тихон совсем было успокоился, а тут невзначай поймал на себе подозрительный взгляд старосты, Сафонов тут же отвел его в сторону, но Тихон понял – староста следит за ним. Вчера Сафонов так не смотрел. Значит, в чем-то Тихон допустил оплошку. Где? Когда? Как теперь открыть монастырские ворота?

Ничего другого не придумал, как пораньше лечь спать, Если староста решил следить за ним, пусть не спит, пусть помучается. А сон свое ночью возьмет.

Так и случилось. Долго в своей комнате ворочался староста с боку на бок, кряхтел, бормотал под нос то ли молитвы, то ли проклятия. В сенях попил воды из ведра, прислушался, как дышит постоялец. Опять забрался в скрипучую кровать, притих. А через полчаса захрапел так, что если бы Тихон и спал, то пробудился бы от храпа.

В эту ночь он лежал в кровати не раздеваясь, только сапоги снял. Часы в комнате старосты пробили два часа. Тихон босиком, на цыпочках, вышел на крыльцо, прикрыл дверь, обулся.

Небо затянуло пологом туч, только над самой головой – прореха. В ней несколько тусклых звезд-крупинок.

«Хорошо хоть – собака сдохла», – подумал Тихон, отворил калитку.

В темноте монастырские строения едва угадывались, слева непроницаемо чернела стена. Тихон прокрался к воротам. Нащупал проржавевший засов, с усилием сдвинул его в сторону. Открыл тяжелую, сбитую металлическими полосами дверь и сразу услышал из темноты:

– Тихон?

– Я, товарищ Лобов.

– Всё в порядке?

– Ни огонька. Проходите...

В монастырь проскользнули чекисты, рабочие с винтовками. Лобов вполголоса отдавал приказы. Одни побежали к монастырским кельям, другие – на колокольню. Несколько человек остались у ворот. Двое, с «максимом», залегли напротив дома наместника.

Лобов и Тихон подошли к дверям, прислушались. Из дома – ни звука. Так же тихо и на всем подворье. Монастырь спал. Или затаился.

Тихон взглянул на чекиста, постучался. Глухие удары словно завязли в тишине внутри мрачного дома наместника. Тихон нашел чугунное кольцо в двери, постучал им сильно, настойчиво. Под дверью обозначилась полоска неверного желтого света, скрипнула ступень,

– Кто там?

Тихон узнал голос Пашутки.

– Это я, ваш постоялец. Меня Тимофей Силантьевич послал, открой.

– Зачем послал? – громко зевнул Пашутка.

– К иеромонаху Варлааму гости пришли.

– А почему он сам не проводил? – допытывался Па-шутка.

– Занедужил он, поясницу ломит...

Щелкнул засов, Пашутка приоткрыл дверь. В руке у него горела толстая свеча в бронзовом шандале. Ее колеблющийся язычок осветил заспанное лицо парня,

Пашутка внимательно посмотрел на Лобова и неожиданно сказал:

– Заждались вас.

Видимо, Пашутка принял Лобова, одетого в наглухо застегнутую шинель, за того самого гостя, которого ждали вечером.

Лобов усмехнулся, за козырек надвинул офицерскую фуражку на глаза и небрежно произнес:

– Дорога длинная, задержался.

– А отец Варлаам спит уже. Может, до утра подождете?

– Некогда мне ждать, парень! – повысил голос Лобов,

– Хорошо, хорошо, я разбужу его, – залепетал Пашутка. –Постойте здесь, я мигом.

– Не утруждай себя, я сам разбужу иеромонаха,– и Лобов вынул из кармана револьвер.

Толстые губы Пашутки от страха задрожали, задергалась свеча в руке. Тихон взял ее, легонько подтолкнул парня к лестнице:

– Веди гостя к Варлааму. И ни слова больше.

Поднялись на второй этаж, открыли дверь, на которую безмолвно кивнул бледный Пашутка. В комнате с тяжелыми низкими сводами пахло винным перегаром и табаком. Вся она была заставлена громоздкими комодами, креслами, на полу – толстые ковры. В углу, на широкой божнице, – массивные иконы, на столе под ними – порожние бутылки.

Отец Варлаам спал, с головой укрывшись стеганым одеялом. Лобов и Тихон подошли к кровати, из-под подушки чекист осторожно вынул наган, две лимонки.

Иеромонах не проснулся.

Тогда Лобов рывком сорвал с него одеяло. Варлаам замычал, заворочался. Проснувшись, сунул руку под подушку. Не найдя там ничего, вскочил на ноги. Увидев наведенный на него револьвер, ругнулся и упал на кровать, пружины взвизгнули под его грузным телом.

– Так, святой отец, все царство небесное проспите,– сказал Лобов.

– Ловко, сволочи, работаете. Когда только научиться успели, – прохрипел иеромонах, начал ругаться, как крючник с пристани.

Тихон со свечой подошел ближе. Пригляделся к человеку на кровати и удивленно протянул:

– Ба, старые знакомые!

Перед ними в нижней солдатской рубахе с вязочками вместо пуговиц сидел сам полковник Сурепов – начальник перхуровской контрразведки! Бритоголовый, под глазами мешки, нижняя губа брезгливо выпячена.

– Не узнаете, полковник? В гимназии Корсунской меня Алумову в заместители сватали?

– То-то мне вчера твоя физиономия знакомой показалась, – сплюнул Сурепов, рявкнул на Пашутку: – Ты чего их пустил, раззява?

– Так вы гостей ждали. Я думал... – всхлипнул Пашутка,

– И сам дурак, и отец у тебя дубина – нашел выгодного постояльца... из Чека.

– Может, сразу скажете, кого в гости ждали? – задал вопрос Лобов.

Тихону показалось, что чекист не удивился, встретив здесь начальника контрразведки. Видимо, догадывался, кто мог скрываться под личиной иеромонаха.

– Черта лысого, только не вас! – снова рявкнул Сурепов и замолчал, уставясь в пол.

В соседней комнате храпел мертвецки пьяный монах Федор. Тихон, перевернув его на спину, узнал Поляровского, помощника Сурёпова. Пытался ротмистра разбудить – ни в какую.

– Вода есть? – спросил Тихон Пашутку. – Давай сюда.

Пашутка принес от дверей ведро. Зачерпнув полный ковшик, Тихон выплеснул его Поляровскому в лицо. Только после этого ротмистр проснулся. Сообразив, что арестован, заметно протрезвел.

– Кончен бал, гасите свечи, – ухмыльнулся он. – Сурепов не удрал?..

– Вас, ротмистр, дожидается.

– Вот и хорошо, за компанию и черт перекрестился...

Позднее, на допросе, выяснилось, что Сурепов, увидев Тихона с Машей, приказал старосте последить за постояльцем. Поляровский неделю пил запоем. Но вечером в монастыре ждали человека, который, по словам Сафонова, знал всех заволжских рабочих в лицо. Поэтому окончательное опознание нового богомольца оставили на утро.

После допроса Лобов заметил:

– Если бы гость полковника пришел раньше – живым бы они тебя, Тихон, отсюда не выпустили...

Хотя Сурепов на допросе так и не сказал, кого ждал вечером, Тихон был уверен – Алумова.

При обыске в подвалах дома наместника и в монастырских кельях наши оружие, в киотах икон – десятки чистых паспортов, украденных во время мятежа из городского банка, документы пассажиров парохода «Григорий», тысячи царских рублей и связки отпечатанных контрреволюционных воззваний «К братьям-крестьянам».

Монастырь оказался настоящим подпольным штабом оставшихся на воле мятежников.

После того, как в кельях взяли сонных монахов-офицеров, арестовали и Сафонова. Когда их выводили из монастыря, Тихон увидел возле дома старосты Машу. Закутавшись в черный платок, неподвижно стояла она, глядя, как Тихон медленно приближается к ней, перепоясанный ремнем с кобурой, из которого торчала рубчатая рукоять револьвера.

Тихон не успел произнести ни слова.

– Так вот какая твоя вера...

Маша резко повернулась и ушла в дом со ставнями.

В эту минуту Тихон был уверен, что больше никогда не встретится с девушкой; разные дороги выпали им в жизни.

СЛЕД

Арестованных отвезли в Губчека, вернулись в Заволжье. А здесь митинг – ровно через сорок дней после подавления мятежа мастерские были восстановлены. По этому случаю собрались в самом большом цехе – в котельном, возле которого в пятом году заволжские рабочие впервые схватились с жандармами.

В президиум избрали и Тихона. Неловко чувствовал он себя за столом, накрытым красным полотнищем. А тут еще старик Дронов уставился из первого ряда, словно выпытывая, что у тебя за душой, не рано ли тебе, парень, в президиуме рассиживать?

Бурлил, шумел котельный цех – гулкий, огромный, с тяжелыми закопченными перекрытиями. Пора бы открывать митинг, а Степан Коркин все на часы поглядывает.

– Кого нет? – спросил его Иван Резов.

– Обещал приехать секретарь Губкома. Еще подождем...

Но митинг так и пришлось Коркину открывать без секретаря. Выступил сам, дал слово Ивану Резову.

Трудно было искоренять контрреволюцию, но не легче – восстанавливать разрушенное. Во время боев с мятежниками несколько раз переходили Заволжские мастерские из рук в руки. Гулял по деревянным постройкам огонь, цокали по станкам пули, била по цехам артиллерия. Гибли люди, и гибло оборудование, которого и до мятежа не хватало.

Работали по четырнадцать часов, без выходных. Не было нужных инструментов, металла. Слышал однажды Тихон, как ворчал старик Дронов:

– Ты мне хоть меньшевиком, хоть большевиком зовись, но чтобы в столярке наждачный круг был. При царе Николашке и то такой нужды не знали. До-жи-лись, тьфу ты, господи...

Только вспомнил Тихон старика, а он и поднимается к столу президиума.

– Весь митинг испортит старый хрыч, – шепнул Тихон Резову. – Начнет направо и налево рубить, всем достанется.

Дронов стянул замасленный картуз, сунул его в карман.

– Мастерские мы восстановили, это факт, – сипло произнес старик, глядя на носки своих стоптанных сапог. Но тут резко поднял лысую голову и заговорил легко и складно, будто всю жизнь ораторствовал: – О том, что до молочных рек и кисельных берегов нам еще далеко, тут уже говорили. Я о большевиках хочу сказать. Насмотрелись мы в мятеж, как всякие меньшевики да эсеры правили. Не дай бог рабочему человеку такой власти – без штанов оставит. А вы, большевики, крепкий народ, правильный: царя спихнули, Керенского передюжили, офицеров из города вышибли. Был бы помоложе – записался бы в вашу партию. На старости лет новый вы мне интерес дали – работать не на хозяина, а на себя. Спасибо вам, – Дронов низко, в пояс, поклонился президиуму и под аплодисменты всего цеха спустился вниз.

Тихона так поразило выступление желчного старика, что он чуть не присвистнул. Вырвалось:

– Ну, Дронов! Что это с ним?

– Чего удивляешься? – улыбнулся Иван Алексеевич. – После мятежа у многих настрой переменился. Теперь выстоим.

К сголу президиума пробрался из толпы коренастый мужчина в тужурке. Узнал его Тихон: это был товарищ Павел, новый секретарь Губкома.

Секретарь наклонился, что-то сказал Коркину на ухо. В неумолкнувшем после выступления Дронова шуме Тихон слов не расслышал, но понял – что-то случилось.

Разом потемнев лицом, Степан Коркин тяжело поднялся с места. Дождавшись, когда цех утих, предоставил слово секретарю Губкома. Тот встал перед столом президиума, оглядел ряды рабочих и вымолвил неожиданно тихо:

– Товарищи! Сегодня пришло сообщение из Москвы – тридцатого августа после митинга на заводе Михельсона во Владимира Ильича Ленина стреляли, две пули опасно ранили нашего вождя.

Огромный цех охнул, как один человек, и замер.

– Состояние Владимира Ильича тяжелое. Врачи борются за его жизнь...

То, что секретарь говорил дальше, Тихон понимал с трудом. Словно серый туман наплыл в просторный цех, сурово изменил знакомые лица. Потом один за другим выходили на помост рабочие и, потрясая темными кулаками, требовали безжалостной кары тем, кто поднял руку на Ильича.

– Куда чекисты смотрели? – спрашивал секретаря пожилой котельщик. – В «Правде» еще в январе писали – машину Ленина обстреляли в Петрограде. Помню, как статья заканчивалась: «Да здравствует красный террор против наймитов буржуазии». Долго этот террор будет только на бумаге?

– Правильно, хватит цацкаться с буржуями!

– Смерть за смерть!..

– Даешь красный террор! – кричали рабочие из цеха.

Секретарь Губкома вынужден был опять взять слово. Веско сказал возбужденным, мрачно глядевшим на него рабочим:

– На этот раз спуску бандитам не будет. И чекисты свое дело делают, товарищи. Нам стало известно – ими задержана некая Каплан, которая стреляла в Ленина. На первом допросе она заявила, что ни к какой партии не принадлежит. Только вряд ли так. Думаю, чекисты разберутся в этом и мы узнаем, кто стоял за ее спиной.

– Ясно кто – эсеры, – послышалось из зала.

– Фамилия немецкая. Может, немцы за Мирбаха мстят?

Иван Резов зачитал резолюцию:

– «Смерть поднимающим руки на наших вождей! Мы, рабочие Заволжских механических мастерских, требуем массового красного террора против буржуазии и ее агентов. Тесней сплотим ряды вокруг партии большевиков – единственной защитницы пролетариата и беднейшего крестьянства!»

Сразу после митинга к Резову и Тихону подошла пожилая женщина, отозвала их в сторону. Смуглое вспотевшее лицо ее было в пыли. Поправив на растрепанных волосах белый платок, спросила негромко:

– Вы разыскиваете Алумова?

– Где он? – резко подался к ней Тихон.

– У нас в селе скрывается, в Никольском. У братьев Кирьяновых. Мужик у меня пошел сегодня утром в лес кольев нарубить, видит – кто-то огородами крадется. Ну и разглядел кто – Алумов. Проследил, как он к Кирьяновым постучался, и меня к вам послал, чтобы во весь дух мчалась. Сам-то не мог – с германской на одной ноге приковылял. За домом следит.

– Собирай ребят посноровистей – и туда, – приказал Резов Тихону. – Хотелось бы с вами, да у секретаря Губкома ко мне дело есть.

Договорившись с женщиной, чтобы она дожидалась возле мастерских, Тихон подскочил к группе рабочих, назвал пятерых.

– Забежим за винтовками – и в Никольское.

–Что там? – спросили его.

– Алумова будем брать! – выпалил Тихон.

В штабе оперативного отряда рабочие вооружились и через полчаса вышли на дорогу к селу. В мягкую пыль был вдавлен четкий узорчатый след велосипедных шин. Дорога петляла, разветвлялась, но след вел все дальше, к Никольскому. Не поднимая головы, Тихон топал по нему сапожищами, обливался потом.

– Мужик-то у тебя что, большевик? – поинтересовался он у женщины.

– Какое там! С фронта вернулся на весь свет злой. Мало, говорит, русских людей немец поубивал, так теперь сами с этой революцией друг друга изводим.

– И теперь так считает?

– А кто его знает, после мятежа молчит целыми днями. Попробуй выведай, что у него на уме. У нас на всю деревню один большевик – Тимофеев.

– Как в селе мятеж приняли?

– По-разному. Вечером седьмого Алумов с офицерами на машине прикатил, десятский согнал мужиков на собрание. И начали пугать – кто не запишется в ихнюю Добровольческую армию, у того дом сожгут, а самого к плетню. Братья Кирьяновы и еще четверо кулаков записались, а бедняки ругаются – надо косить, а офицеры винтовку вместо косы суют. Скоро ли прикончат, проклятущих? Силком заставили мужиков в Заволжье идти, а они по дороге и разбежались. Так-то мятеж у нас встретили, по-разному: кулаки – за белых, бедные – за Советы...

На пригорке, над мелкой речушкой, замаячила белая шатровая церковка. Возле нее сгрудились темные избы, целился в тусклое небо колодезный журавль.

Не снимая сапог, перешли речку, следом за женщиной огородом пробрались к ее дому. Ступали осторожно, стараясь ничем не нарушить тишину предвечернего села.

Но что это? За домом, на улице, Тихон услышал возбужденный ропот. Выглянул из-за сруба – у соседней избы толпились люди. Женщина бросилась вперед, заней – Тихон, рабочие с винтовками.

Увидев отряд, толпа затихла, расступилась, У крыльца, раскинув жилистые руки, лежал бородатый мужик с деревянной культяпкой вместо правой ноги. На светлой рубахе расползлось темное кровавое пятно, остекленевшие глаза удивленно уставились в небо.

Вскрикнув, женщина упала на колени, уткнулась лицом в плечо убитого и застонала, забилась в плаче.

– Поздненько пришли, товарищи, – протолкался к Тихону рябой мужик в выцветшей солдатской гимнастерке навыпуск. – Предупредили Алумова.

– Кто сказал, что он был здесь? – насторожился Тихон.

– Сам Кузьмич. Мы когда к нему подбежали, он еще дышал. Тимофеев я, председатель комбеда. Того, кто предупредил, видел – изба у меня насупротив. Он к дому Кирьяновых полчаса назад подъехал.

– Подъехал? На чем? |

– На велосипеде.

Тихон вспомнил узкий отпечаток узорчатых шин. Тан вот куда вел след!

Значит, Алумова предупредил кто-то из мастерских. Но кто знал о готовящемся аресте? О том, где скрывается меньшевик, женщина сказала только ему и Резову, рядом никого не было. Неужели кто-то из отряда шепнул велосипедисту, и он помчался в село? Но ведь никто ни на минуту не отлучался из отряда!

И тут кровь ударила Тихону в лицо, голову словно обручем стянуло – вспомнил, как сам же выпалил, что отряд идет арестовывать Алумова!

Тот, кто предупредил меньшевика, был в толпе и знал, у кого мог скрываться Алумов. Пока они ходили в штаб за винтовками, он вскочил на велосипед – и сюда, в Никольское.

– Откуда-то от вас, с вашей стороны, подъехал,– подтвердил его догадку Тимофеев. – Алумов с братьями сразу бежать. Тут Кузьмич у них на пути и встал. Это его сам Алумов пырнул, совсем, озверел.

Возле дома Кирьяновых след велосипедных шин пропал,

К селу подступал лес, в нем и скрылись бандиты. Но неизвестно, в каком направлении пошли потом. А уйти за это время они могли далеко, леса тянулись до самого горизонта.

В подавленном настроении, ни с чем вернулся отряд в Заволжье. Отпустив рабочих по домам, Тихон зашел в кабинет Резова. Положил на стол кобуру с револьвером и рассказал все, как было.

– Я виноват, дядя Иван. Из-за меня человек погиб. Я Алумоза упустил. Судить меня надо.

– Возьми! Это тебе не бирюлька, чтобы кидаться ею! – подвинул Резов наган. – А судить... Сам себя суди. Но лучше – найди этого велосипедиста. Если он знал, где Алумов скрывался, то наверняка и сейчас знает, где он.

– Видимо, велосипед был в мастерских. Значит, он на нем на работу ездит, – предположил Тихон.

– А таких у нас немного. Составишь список – покажешь. Без меня ничего не решай, уж больно горячий...

Список владельцев велосипедов Тихон принес на следующий день. В нем было четверо; Коркин, Дронов, кассир Кусков и литейщик Пашнин. Фамилия Пашнина подчеркнута жирной линией. Тихон объяснил Резову:

– Он всем говорит – велосипед у него украли вчера, сразу после митинга. Но и сам Пашнин куда-то исчез и появился дома только поздно вечером. Утром сказал в цехе, будто навещал раненого брата в госпитале. Предлагаю вызвать и прижать к стенке фактами.

– Не надо!

– Что не надо? – не понял Тихон.

– Не надо вызывать Пашнина и прижимать к стенке!– вскочил Резов со стула и заходил по кабинету. Тихон недоуменно следил за ним, не понимая, что его вывело из себя.

– Я точно узнал, – остальные из Заволжья не выезжали, – добавил Тихон.

– Ну и что из этого? – остановился перед ним Резов.

– Значит, Алумова предупредил Пашнин, все сходится.

– Главное не сходится – не такой Пашнин человек, чтобы сделать это! – зло сказал Резов.– В партию он не вступил, но в самое тяжелое время был с нами, в пятом году мы вместе с ним возле котельного цеха жандармов били.

– Но ведь факты, – растерянно вставил Тихон – еще никогда старик с такой яростью не набрасывался на него,

– Ты эти факты один к одному слюнями приклеил! – не успокаивался Иван Алексеевич. – Помнишь, когда мы сидели в арестантском вагоне, рядом стреляли?

– Я думал – в Сережку Колпина.

– Это Пашнин и еще двое рабочих из мастерских пытались освободить нас, тебя – дурака.

– Да ну?

– Вот и ну! Их поймали, Алумов хотел ночью втихомолку расстрелять. Только не удалось – пошел дождь, часовые попрятались, и они бежали через окно. И брат Пашнина без обеих ног лежит сейчас в госпитале. Вот что ты должен был узнать в первую очередь, а не фактики подбирать. Не ожидал я от тебя такой прыти.

– Извини, дядя Иван, погорячился. Я же говорил – меня бы рядовым лучше.

– Вот пока молодой – и учись, старого не переучишь, – остыл, перекипел Иван Алексеевич. – Бдительность и подозрительность не одно и то же. Не верю я Троцкому, что мировая революция вот-вот грянет, борьба еще только разгорается. И много дров мы можем наломать, если перестанем верить друг другу.

– Что же мне делать? Как поймать Алумова?

– Того, кто украл велосипед, теперь не зацепишь,– бросил его где-нибудь, а сам в Заволжье пешком вернулся. А за Алумовым, уверен, черный след дальше потянется. Так что займись другими делами, рано или поздно меньшевик опять заявит о себе.

ПИСЬМО

Как в воду глядел старый рабочий – в лесах под Никольским появилась новая банда. Верховодил бандой сам Алумов. Несколько дней оперативный отряд Коллегии гонялся за бандой, пока не прижал ее к непроходимому болоту. В перестрелке братья Кирьяновы были убиты, трое кулаков сдались. От них узнали – за день до того, как рабочие нагрянули на хутор, где обитала банда, Алумов ушел в сторону Заволжья. Непонятно было Тихону: повезло главарю или опять кто-то предупредил? Сказал о своих подозрениях Резову,

– Может, и предупредили, уж больно часто ему везет. Читай, что о нем пишут, – протянул Иван Алексеевич плотный листок серой бумаги.

Тихон с трудом начал разбирать буквы, выведенные то ли малограмотным, то ли человеком, писавшим левой, непривычной рукой:

«Товарищи. Алумов, которого вы разыскиваете, скрывается у своей сестры Лидии Ефимовны, что живет на разъезде седьмой километр. Сведения верные – сам видел, как ночью Алумов пробирался к ней. Не упустите убийцу! Письмо не подписываю, хотя всей душой с вами».

– Делали мы обыск у сестры. Пусто, – буркнул Тихон.

– Было пусто, а теперь, выходит, там Алумов. Не люблю я такие писульки – без подписи. Но и отмахиваться нельзя, проверить надо.

В дом Алумовой Тихон и трое вооруженных рабочих вошли вечером. Хозяйка – рослая старуха с черными, еще густыми волосами – в одиночестве сидела за самоваром. Съязвила, кривя впалый рот:

– Опять Мишку ищете? Крепко он вам насолил, если успокоиться не можете, к старухе чаще, чем к девкам на свидание бегаете.

– Давно брата видели? – спросил ее Тихон, приказав рабочим начинать обыск.

– У него своя жизнь, у меня – своя. Незачем нам видеться, – опорожнив блюдце с запашистым чаем, хозяйка платком утерла пот со лба, вместе со стулом пересела в угол комнаты, где громоздился огромный дубовый шкаф. Сложила полные руки на груди, поджала губы и застыла изваянием, бесстрастно взирая, как рабочие спускаются в погреб, поднимаются на чердак, простукивают стены.

Обыск ничего не дал, надо уходить, но Тихон медлил. Вспомнил, как встретила их Алумова, когда делали первый обыск, – зверем кидалась, хоть связывай. А сейчас с места не тронется. Сидит, будто обыск и не касается ее.

Прошел мимо шкафа раз, другой, И заметил – глаза хозяйки словно отталкивают его от угла, темнеют в затаенном испуге.

– Пересядьте, пожалуйста, – попросил он и увидел: лицо Алумовой перекосилось от ненависти. Не шелохнулась, запоздало делая вид, что не расслышала.

– Прошу вас пересесть. Иначе перенесем вместе со стулом.

– Надорветесь, – злобно процедила хозяйка, нехотя поднялась, теперь уже с явным беспокойством следя за Тихоном.

Открыл створки шкафа. Пахнуло нафталином, тяжелым запахом меха. На плечиках висели длинные платья старухи, пальто с лисьим воротником, какой-то старенький пиджак. Вынул все это, сложил на кровати. Опять подошел к шкафу, простукал заднюю стенку – звук глухой.

Что же так встревожило хозяйку?

Перебрал платья, взял мужской пиджак и спросил удивленно:

– Чей это, Лидия Ефимовна? Ведь вы одна живете.

– Покойного мужа, – не сразу ответила хозяйка, а глаза растерянные, бегающие.

Понял Тихон – находки этого пиджака и боялась Алумова, потому и к шкафу пересела. Проверил карманы, во внутреннем нащупал сложенный вчетверо листок. Старуха подалась вперед, словно хотела вырвать его из рук, но спохватилась, замерла.

Тихон подошел к окну, прочитал:

«Дорогая сестрица! Когда получишь это письмо, я буду уже далеко. Оставаться в родных местах мне никак больше нельзя. Чекисты буквально наступают на пятки, арестованы все, у кого я мог остановиться. Сначала подамся в Финляндию, а там видно будет. Может, еще и встретимся, не думаю, что большевики долго продержатся у власти. После неудачи мятежа мне стало ясно, что собственными силами Россию от большевистской заразы не вылечишь. Нужно начинать из-за границы, идти на Советы с американцами, французами, англичанами, С самим дьяволом, если он тоже ненавидит большевиков. Только на этом пути нас будет ждать победа, и я верю в нее. Извини за волнения, которые я невольно причинил тебе. Если и встретимся, то в новой, освобожденной России. Целую, твой Михаил».

– Кто вам передал это письмо?

– Я не знаю этого человека, – оправдывалась хозяйка.– Отдал и сразу ушел. Сказал только, что здесь проездом.

– Когда это было?

– Позавчера. Молодой человек в штатском, но очень похож на офицера. Появился и исчез, я его и разглядеть-то как следует не успела. Наказывал – письмо сожгите. А я пожалела, сунула в пиджак, который Михаил оставил у меня как-то. На память о нем спрятала, а вон как вышло...

В кабинете Резова Тихона дожидался Лобов.

– Ну, что? Опять Алумов ушел?

Тихон молча протянул письмо, чекист и Резов склонились над ним.

– Всё, смотался бандит. Такого мерзавца выпустили,– расстраивался Тихон.

Иван Резов в сомнении поскреб щеку.

– Странное бегство. Алумов – такой враг, что десятерых стоит. И вдруг за границу бежит.

– Ничего странного. Земля у него под ногами горела, понял – не сегодня-завтра словим его.

Лобов свое мнение при себе оставил, письмо забрал в Губчека.

Думал Тихон – больше не услышит об Алумове, исчез меньшевик из Заволжья, но спустя месяц в Коллегии опять говорили о нем...

ОСОБНЯК

Иван Резов, побывав в Заволжских мастерских, зашел в кабинет к Тихону, рассказал:

– Столяр Дронов поймал меня в цехе, У них в Росове в собственном особняке проживает отставной царский генерал Валов. Старый уже, поэтому его и не тронули. Но вот что интересно – в мятеж генерала дома не было, куда-то отлучался. А после мятежа опять объявился как ни в чем не бывало. И в это же время у него прислуга пропала, генерал говорит – она к родственникам в Углич уехала.

– Почему же Дронов раньше молчал, в Коллегию не пришел?

– Дронов обо всем этом только что узнал от своей жены – генерал взял ее в домработницы. Она же сказала, что в доме генерала появились гости. Одеты обыкновенно, а друг друга по-военному называют; прапорщик, поручик, капитан. Но это еще не все – раньше генерала навещали монахи из святой обители. Чуешь, куда дорожка тянется? Больше того – в дом приходил человек, которого генерал называл Алумовым.

– Алумов уехал отсюда, вы же сами читали письмо,– напомнил Тихон.

– Ну, читал.

– Значит, он у генерала раньше был.

– Если бы так. То-то и оно, что Валов с этим гостем позавчера разговаривал.

Тихон с недоверием уставился на Резова.

– Выходит...

– Выходит, обвел Алумов вокруг пальца и сестру-старуху и нас. Ее успокоил, что братец в безопасности, а нам внушил, что его нет в Заволжье. По правде говоря, я и после письма сомневался, что он удрал отсюда. Алумов – организатор, это враг не случайный, не временный. Он своим путем пойдет до конца, а ума и изворотливости ему не занимать.

– Не ослышалась ли Дронова? – все еще сомневался Тихон.

– Вряд ли. Убийства и грабежи не прекращаются, банды рядом кружат, выжидают чего-то. Думаю, на новый мятеж надеются. И Алумов тут как тут. Такая вот кадриль. Ну, что будем с генералом делать?

– Слежку за домом они быстро заметят.

– Согласен. Наверное, и прежняя домработница не случайно пропала.

– Послать в Росово отряд и захватить всех, кого застанем у генерала.

– С Лобовым бы посоветоваться, так его в Губчека нет, я уже звонил.

– Он бы то же самое посоветовал. А иначе и гости упорхнут, и генерал с ними.

– Быть по-твоему. Но с условием – я с отрядом иду. Договорился с Дроновым, он обещал помочь. Знаю, где его дом, так что пригожусь. А командуй сам. Когда выйдем?

– Днем генерала врасплох не застанешь. Пожалуй, лучше всего в сумерках, вечером...

Только зашло солнце – отряд направился в Росово. Остановились в кустарнике возле крайней избы, Резов и Тихон зашли к Дроновым, попросили хозяйку проводить отряд к дому генерала.

– Ох, боюсь я, боюсь, – запричитала она. – Убьют они меня!..

Дронов прикрикнул на жену – она заплакала.

– Ладно, вы нам только посоветуйте, как лучше проникнуть в особняк, – сказал Тихон.

Хозяйка немного успокоилась, взяла карандаш и стала коряво рисовать, где и что в доме генерала расположено.

– Вот коридор. Сюда двери – там генерал в кабинете спит. Это – по-ихнему – гостиная, тута гости спят. И еще комнатка в сад окном. За стенкой зала – в нее меня не пускали. Я подглядела – там одна пыль, какие-то ящики и стружка на полу. Сюда – кухня, тоже окном в сад. – Неожиданно хозяйка прошептала: - А в кухне-то окно едва держится!

– Как это? – не понял Тихон.

– Шпингалеты отвалились. Чуток дерни – они и вылезут! Я сама шурупы пальцами запихивала.

Резов и Тихон переглянулись.

– Ну, спасибо. Пожалуй, это окошечко нам сгодится,– поблагодарил хозяйку Тихон.

– Ой, парень! Чуть не забыла – там возле плиты помойное ведро стоит, и под окном на лавке ведро с водой! Не задень, шуму будет – весь дом всполошишь...

– Я с вами пойду! – решил Дронов. – Знаю я, где это окно, не найти вам без меня.

– Куда тебе, старому, по чужим садам лазить?! – всплеснула руками жена.

– Молчи, старуха! Ничего ты в политике не смыслишь! – начал одеваться Дронов.

Тихон предупредил рабочих из отряда, что возможна перестрелка.

– Я проведу так, что не заметят. Только не шуметь. Ну, с богом, – наспех перекрестился Дронов.

Запущенным садом подошли к особняку генерала – кирпичному дому с обвалившейся штукатуркой, со слепыми, зашторенными окнами. Окружили его, вслушались в тишину.

Вспомнилось Тихону, как почти год назад отряд Лобова вот так же подкрадывался к губернаторскому особняку; как после ограбления кассы Заволжских мастерских красногвардейцы окружали дачу на берегу Волги; как совсем недавно чекисты и рабочие из оперативного отряда проникли в монастырь, где скрывался загадочный иеромонах Варлаам. И вот Тихон проводит операцию самостоятельно. Опыт есть, но все ли учел в новой обстановке? Правильно ли расставил людей? Дорого будет стоить ошибка: платить за нее придется жизнью товарищей, которые ждут его приказа.

Пригибая головы, Тихон, Резов и Дронов проскочили вдоль стены к окну кухни. Тихон осторожно нажал на створку рамы – она скрипнула, плавно подалась. Надавил посильнее – створка отошла в сторону. Прислушались – в доме ни звука.

Первым в открытое окно полез Тихон, за ним – Резов. Старик Дронов на корточках присел под окном.

Прежде чем ступить на лавочку, Тихон отодвинул ведро с водой в сторону, спустился на пол. Следом за ним – Резов.

– Дядя Иван, не пульни в спину.

Мимо плиты, стараясь не задеть невидимое в темноте ведро с помоями, прошли в коридор. Здесь пахло пылью, кошками, табачным перегаром. Слева – там, где была гостиная, – из-за двери доносился храп.

Тихон коленом задел за какой-то угол, видимо, за сундук, со скрежетом сдвинул его с места. Справа, где генеральский кабинет, раздался прокуренный бас:

– Вадим Петрович, вы? Черт вас носит.

Тихон, кажется, и дышать перестал, Резов щелкнул взводимым курком.

За дверью звякнули пружины кровати, кто-то зашаркал шлепанцами.

– Теперь мне не уснуть! – недовольно буркнул человек в длинном халате, появившись в прихожей. – Похмелиться, что ли, ходили?

– Угу! – сказал Тихон и рукоятью нагана наотмашь ударил его по голове. Человек в халате охнул, упал навзничь,

Тихон ворвался в заставленную кроватями гостиную, выстрелил в потолок и закричал во все горло:

– Дом окружен! Оставаться на местах! Руки вверх!

Очумело хлопая сонными глазами и еще не понимая – происходит это во сне или наяву, гости генерала покорно подняли руки. И вдруг в соседней комнате с треском распахнулось окно, снаружи особняка звонко ударил винтовочный выстрел. Тихон стремглав бросился туда. С высокого подоконника ему под ноги упал грузный человек в бязевой рубахе, босой.

Лицо показалось Тихону знакомым. Наклонился над трупом – перед ним лежал пристав Зеленцов.

– Что, готов? – заглянул в окно рабочий, выстреливший из засады.

– Обязательно в башку было целить?

– А я не целил, пальнул, да и все...

При обыске в запущенных комнатах, на чердаке, в сараях нашли оружие, пачки документов, деньги.

– Я так думаю: после разгрома в монастыре контра в Заволжье отсюда инструкции получала, – заметил Резов, делая опись обнаруженного.

Тот, кого Тихон наганом ударил в прихожей, был хозяин дома – генерал Валов. Не сразу пришел в себя, на вопросы не отвечал – то ли все еще не оправился от удара, то ли решил молчать. Гости оказались словоохотливей, и предположение Резова подтвердилось – из особняка тянулись связи ко многим оставшимся на свободе мятежникам. И не только в заволжские села, но и в центр города – туда частенько перебирался Зеленцов. О многом мог бы он рассказать.

Тихон еще раз поговорил с женой Дронова. Та стояла на своем: в дом приходил человек, которого Валов называл Алумовым.

Ночью Тихон дозвонился до Губчека, утром Лобов был в Заволжье. Отправив арестованных в центр, чекист остался на собрании заволжских коммунистов. Перед этим в чем-то настойчиво убеждал Ивана Алексеевича. Когда обсудили хозяйственные вопросы, попросил слова:

– Недавно Совет Народных Комиссаров вынес постановление: направить в ВЧК для ее усиления надежных, проверенных коммунистов. И мы, товарищи, обращаемся к вам с просьбой в аппарат обновленной Губчека выделить таких из своей организации.

– Какие будут предложения? – хмуро спросил Резов заволжских большевиков,

– Тут поразмыслить надо.

– На серьезное дело людей посылаем.

– И так после мятежа многих не досчитались.

Иван Резов мрачно поглядывая на Лобова, дал всем высказаться. Потом тяжело вздохнул, поднялся сам.

– Верно здесь говорили: людей нам и самим не хватает, с трудной просьбой обращается к нам Губчека. А помочь надо...

– Не крути, Иван. Выкладывай, что надумал, – бросил Степан Коркин.

– А если тебя пошлем – согласишься?

– Это как на корову седло надеть.

– То-то и оно, что не всякий туда подойдет. Короче, товарищ Лобов предлагает направить в Губчека Тихона Вагина. Я тут подумал – лучшей кандидатуры нам не найти. Это человек и стойкий, и проверенный.

– Каков Тихон – мы и без тебя знаем, не нахваливай. Ты лучше скажи: не жалко отдавать такого боевого парня? – не удержался Степан Коркин.

– Жалко, Степан, но что поделаешь – нашей Чека такие вот и нужны.

– А как же Коллегия без него?

– Мы считаем, что свою работу Коллегия выполнила. Теперь задачу борьбы с контрреволюцией берет на себя Губернская Чрезвычайная Комиссия, усиленная новыми надежными работниками, – ответил Лобов.

– Будем голосовать? – обратился к собравшимся Иван Алексеевич.

– И так все ясно – Тихон самый подходящий, – выразил общее мнение Степан Коркин.

– Завтра в двенадцать будь в Губчека,– сказал Лобов Тихону после собрания. – Жить будешь там же, в общежитии. Служба такая – в любую минуту могут послать на задание.

– Поди доволен, что из-под моего надзора выбрался? – сердитым взглядом уколол Резов парня. – Не загордись, чекист.

– Не забуду я твоей науки, дядя Иван. Не подведу.

– В этом я уверен, иначе бы не рекомендовал. А меня забудешь, и не клянись. Появятся новые друзья, новые учителя. Сестру когда последний раз видел?

– Как уехала – больше не встречались. Письмо прислала – на ткацкой фабрике устроилась.

– Давай-ка сегодня уезжай, не мозоль мне глаза. С сестрой повидайся, отдохни. А нам с товарищем Лобовым поговорить надо, – не поднимая головы, протянул Иван Алексеевич тяжелую, с мозолями руку.

Тихон порывисто обнял старика за костлявые плечи и выскочил за дверь. Хорош он будет чекист, если разнюнится.

Собрав в фанерный чемодан самое необходимое, Тихон простился с матерью Сережки Колпина.

– Так я, тетя Катя, и не сдержал своего слова – не поймал Алумова.

– Ты береги себя, – перекрестила его мать Сережки и заплакала.

Прежде чем повернуть к причалу, Тихон в последний раз посмотрел на родительский дом. У калитки, держа за руку сестренку с тонкими соломенными косицами, глядел ему вслед вихрастый мальчишка с облупившимся носом. У крыльца сердитая женщина-погорелка без мыла стирала в корыте белье. Дом не опустел.

ЧЕКИСТЫ

К ткацкой фабрике Тихон подошел к концу смены. Вспомнил, как из гимназии Корсунской арестованные с надеждой смотрели на красный флаг на башне фабрики. Он и сейчас – потрепанный ветром, но не полинявший – полыхал в пасмурном осеннем небе.

Заметил Нину среди таких же молоденьких работниц в косынках, окликнул. Сестра бросилась к нему, не стесняясь, поцеловала при всех.

– Тиша, родненький! Как я соскучилась!

Засмущался Тихон, снял худенькие руки сестры с плеч. А в толпе – смешок:

– Учитесь, девки, у заволжских – сами на шею бросаются, не ждут, когда парни осмелеют.

– Ну вас, языкастые, – отмахнулась Нина. – Это же брат мой. Правда – красивый?

Тихон не знает, куда и глаза деть. И тут заметил – одна из работниц без улыбки, внимательно, будто пытаясь что-то вспомнить, смотрит на него из толпы.

Хотел подойти к девушке, и не успел – она скрылась в толпе.

– Да вы что, знакомы? – удивилась сестра.

– Давно она у вас?

– Маша? С месяц. Говорит – круглая сирота, только что мать похоронила. Живет в бараках. Работящая девчонка, но молчит всю смену, словно и вовсе языка нет. А ты откуда ее знаешь? Рассказывай, Тихоня.

– Наверное, обознался я.

В ушах Тихона звучали слова, сказанные Машей в то утро, когда выводили из монастыря офицеров-монахов, ее отца: «Так вот какая твоя вера...»

От Лобова он слышал, что на допросе Сафонов признался, как семнадцатого июля, когда «Пчелка» причалила к Волжскому монастырю, на телеге увез староста в лес винтовки, которые Перхуров хотел раздать крестьянам. Сафонов показал чекистам тайник, других дел за ним не числилось. Видимо, сразу после смерти матери ушла Маша из отцовского дома.

А какая теперь вера у нее, у Маши? Жаль, не удалось поговорить. Но не все потеряно – теперь он знает, где ее искать. Может, одной они стали теперь веры, совпали их дороги?..

Повеселел Тихон от этой мысли. Весь вечер рассказывал сестре, что нового в Заволжье, она – о делах на фабрике. Вернулся с работы дядя, похвастал:

– Взяли мы фабрику у Карзинкина. Теперь сами себе хозяева. Говорят, он подмахнул акт о сдаче – и глазом не моргнул. А племянник с гонором оказался – внизу добавил: «Не вечно». Только ошибается наследник – не видать ему фабрики как своих ушей.

– Хлопка не хватает. Норскую фабрику закрывают вовсе, а мы в одну смену работаем, – озабоченно произнесла Нина. – Смешиваем с хлопком лен, ткем для красноармейцев миткаль и бязь. Так хлопка еще месяцев на пять хватит, а как потом быть?

– Пока южные районы от беляков не освободим – хлопка не жди. Многие у нас с фабрики на фронт уходят, – сказал и осекся дядя, поймав испуганный взгляд жены.

Понял его Тихон: и ему сейчас бы на фронт. Сестра словно прочитала его мысль, настороженно спросила;

– А ты как, Тиша, в городе очутился?

– Да вот вызвали.

– Зачем?

– Буду в Губчека работать.

– Так ведь опасно! – ахнула Нина.

– Нужная работа, – поддержал его дядя. – Неспокойно в городе...

Эти слова Тихон вспомнил на следующий день, когда подходил к Губернской Чрезвычайной Комиссии. Нельзя допустить, чтобы город опять испытал ужас мятежа. Эти шестнадцать дней – как шестнадцать ран в памяти, которые не зарубцуются, не отболят.

И вот в сопровождении Лобова Тихон входит в кабинет председателя Губчека. Тот поднялся из-за стола, поправил широкий ремень на гимнастерке, пожал Тихону руку.

– Будем знакомы, товарищ Вагин. Садись, поговорим, – сказал он, сильно, по-волжски, окая. – Я слышал, вы в Заволжье крепко покорчевали контрреволюцию. Расскажи-ка о вашей Коллегии.

Как можно короче Тихон сообщил, с чего начала Коллегия, чем занималась. Предгубчека слушал внимательно, чуть покачивая коротко стриженной головой с глубокими залысинами, не сводил с Тихона внимательных усталых глаз.

Лобов понял – парень еще не оправился от волнения, добавил к его рассказу:

– По нашим сведениям, в мятеже участвовало шесть тысяч человек, две действовали в Заволжье. Из них около полутысячи – кадровые офицеры. Коллегия выявила двести активных участников мятежа, изъяла большое количество оружия.

– Да ты, товарищ Тихон, почти готовый чекист, – по-дружески сказал председатель.

– Правда, ему так и не удалось поймать своего заклятого врага – Алумова, – продолжил Лобов. – Но вчера вечером оперативный отряд под командой Ивана Резова арестовал меньшевика в доме сестры на разъезде «седьмой километр».

У Тихона был такой ошарашенный вид, что председатель Губчека, заглянув ему в лицо, громко рассмеялся.

– Расстроился, что не ты арестовал бандита?

– Обидно, – честно признался Тихон. – Два месяца гонялся за ним. Не пойму, как он у сестры оказался? Ведь он же за границу удрал. Значит, вернулся?

– Не поверил Резов тому письму. Загонял ты Алумова по Заволжью, все его явки раскрыл. Вот он и надумал у сестры устроиться, а чтобы вы ее дом больше не обыскивали, в Коллегию послал анонимку и свое письмо в пиджак сунул, – объяснил Лобов.

– Выходит, старуха разыграла меня? Уселась у шкафа, будто прикрыть его хотела, я и попался на удочку. Но как Иван Алексеевич догадался?

– Твой список ему помог.

– Какой список?

– Владельцев велосипедов. Помнишь, кто там был?

Тихон перечислил, загибая пальцы на руке.

– Никого не подозреваешь?

– Кого тут подозревать? – удивился Тихон. – С Коркиным на барже были; Кусков, когда кассу ограбили, чуть сам от бандитской пули не погиб; за Пашнина Резов горой; старик Дронов помог нам генерала Валова арестовать.

– Иван Алексеевич узнал от Пашнина, что в тот день, когда у него велосипед пропал, Кусков свой «дукс» в мастерских на ночь оставил. Небывалый случай, хотя с виду ничего подозрительного в этом нет – просто решил человек с работы пешочком пройтись. Однако заинтересовался Резов кассиром, вчера попросил меня в одном спектакле сыграть. Собрали в штабе оперативный отряд, и я объявил, что Губчека стало известно, где скрывается Алумов, как стемнеет, идем его арестовывать. За дощатой стенкой штаба, помнишь, кассир Кусков сидит. Он сразу на велосипед – и на разъезд «седьмой километр». Тут их вместе с Алумовым и взяли.

– Так вот кто всякий раз предупреждал Алумоза! – вконец расстроился Тихон. – А вы говорите – готовый чекист. Такого предателя проглядел. Наверное, и кассу ограбили не без его помощи.

– Да, хорошо замаскировался Кусков, в мятеж тишком отсиделся, ничем не выдал себя. Опыт у него большой – еще при царе в Петрограде в охранном отделении служил.

– Так что не расстраивайся, товарищ Тихон, что сразу не разглядел предателя,– успокоил парня председатель Губчека. – Следующий раз будешь бдительней, а нераскрытых врагов в городе еще много, и на твою долю хватит. До мирного строительства нам еще далеко, – остановился он у карты, утыканной красными флажками. – В сентябре освободили Казань и Симбирск, на очереди Самара. В силе Брестский договор, под немцами Украина. Не дремлют и местные враги. Нашлась карта предполагаемой территории действий Северной Добровольческой армии – огромный район от Архангельска на севере до Самары на юге, А мы – в центре, до Москвы рукой подать, и Колчак под боком. Нам известно – враги и сейчас зарятся на город, им Советская власть здесь – как бельмо на глазу. Главная обязанность Губчека – знать каждый их шаг. Поскольку вы с Лобовым – старые знакомые, сработались, отдаю тебя, Тихон, в его полное распоряжение. Как будете использовать парня, товарищ Лобов?

– Новые показания дал поручик Перов, Я надеюсь – офицер согласится сотрудничать с нами. Человек ончестный, просто запутался.

– Хотите выпустить его на свободу?

– Да, если разрешите. На случай провала мятежа Перхуров назвал ему несколько явок в городе. Недаром поручик так рискованно пытался получить пропуск. Тихона приставить к офицеру для связи. Кроме того, Тихон знает и лицо Поляровского , который на днях бежал из-под ареста. Возможно, ротмистр прячется где-то в городе.

– Рискованная операция.

– В случае успеха мы сразу выйдем на руководителей контрреволюционного подполья. Риск оправдан.

– Согласен, действуйте, Продолжай, парень, то самое дело, которое начал в Заволжье, – напутствовал председатель Тихона.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГУБЧЕКА

Когда начальник иногороднего отдела спросил, каким личным оружием Тихон владеет лучше, тот ответил не задумываясь – наганом.

Полюбился он ему давно, еще в Заволжском красногвардейском отряде, которым командовал Иван Резов. С наганом ходил на маевки в Сосновом бору, после революции с ним разгонял милицию Временного правительства, отстреливался от монархистов.

После мятежа, когда работал в Коллегии по борьбе с контрреволюцией, с наганом шел на банду Толканова, арестовывал офицеров-перхуровцев в Росове, патрулировал по ночам улицы Заволжья. Надеялся Тихон и в губчека получить это надежное, испытанное оружие. Однако Лобов, открыв сейф, положил на стол автоматический девятизарядный пистолет системы Маузер с гравировкой и перламутровой инкрустацией на рукояти.

– Узнаешь? – кивнул он на пистолет. – У начальника перхуровской контрразведки в Волжском монастыре взял. Еще тогда решил: будешь работать в Чека – отдам тебе.

Тихон неуверенно взял пистолет. Плоский и гладкий, он удобно лежал в ладони, но покоробило, что принадлежал пистолет Сурепову.

– Может, мне лучше наган?

– Наган – оружие хорошее, но это посерьезней будет. Бери, пока я добрый, не пожалеешь.

Но Тихон по-прежнему смотрел на пистолет с сомнением.

– Сурепов из него наших людей стрелял, а вы его мне.

– Вон ты о чем, – протянул Лобов. – Служил контрреволюции – пусть теперь революции послужит. Последний раз спрашиваю – берешь или нет?

– Ладно. Может, за убитых Суреповым расквитаюсь.

– Вот это другой разговор, это по-мужски. Устройство знаешь?

– Сурепов рассказать не успел, – буркнул Тихон.

– Ну, тогда смотри...

Разобрав и собрав пистолет, Лобов показал, как его заряжают и разряжают, потом отпустил Тихона потренироваться наедине. А через час опять вызвал к себе и устроил настоящий экзамен:

– Сколько пружин в пистолете?

– Восемь: боевая, возвратная, двойная, спусковая, запорная...

– Хватит. Деталей сколько?

– Тридцать одна: ствол, кожух-затвор, магазин, рама, ударник, целик, отражатель...

Лобов перебил парня:

– Учиться бы тебе с такой памятью в Демидовском лицее.

– Сгорел лицей в мятеж. Да и не до учебы сейчас.

– Сгорел – новый построим, – Лобов вынул карманные часы фирмы «Лонжин», щелкнул крышкой: – Теперь разбери и собери, я время засеку.

Справился Тихон и с этой задачей. Достав из сейфа коробку с патронами, Лобов повел его в подвал – здесь чекисты устроили небольшой тир. От сырых, позеленевших стен тянуло холодом, выстрелы в узком и низком коридоре раздавались оглушительно, словно в металлической трубе.

Первый магазин выпустил Лобов – все пули попали в центр мишени.

– Ну, мне так не суметь,– завистливо сказал Тихон.

– Не научишься – тебя изрешетят. Враги у нас с тобой опытные, на живых мишенях обученные.

Лобов оставил коробку с патронами и ушел.

Первые пули почти все легли ниже мишени. Тихон зарядил еще магазин. Теперь пули ложились выше, но увеличился разброс. Из подвала поднялся, продрогнув до костей, когда фанерная мишень с черным кругом стала двоиться в глазах.

Вечером Лобов отвел его в Никольские казармы, где разместился чекистский отряд внутренней охраны ВОХР, устроил на ночлег. А утром их вызвал к себе Лагутин.

В кабинете председателя губчека голо, неуютно. На огромном письменном столе с зеленым сукном сиротливо стоит чернильница-непроливашка и блюдце с окурками, в углу квадратной комнаты – несокрушимый мюллеровский сейф, на нем фуражка со звездочкой.

За окном, выходящим во двор, дырявые крыши сараев, побитые шрапнелью кирпичные особняки, колокольня со сквозными проемами. На стене над столом от руки написанное объявление: «Рукопожатия отменяются», – в городе свирепствовал сыпной тиф. Однако «взаимное перенесение заразы», как писали в местной газете, продолжалось.

Вид у Лагутина озабоченный, широкоскулое лицо желтое от недосыпания. Когда, здороваясь, выходил из-за стола, сильно прихрамывал. Спросил начальника иногороднего отдела, не передумал ли он выпустить поручика Перова на свободу.

– Нет, не передумал,– твердо ответил Лобов. – А что случилось? – почувствовал он в вопросе какую-то недоговоренность.

– Казанские чекисты нашли протоколы показаний Барановской в штабе чехословацкой контрразведки. Она на первом же допросе рассказала о задании, которое ей дали здесь.

– Я был против вербовки Барановской.

– Почему же сейчас настаиваешь на подобной операции?

– Перов – честный человек, просто запутался.

– Гражданская война – это классовая борьба, а поручик – представитель враждебного класса, это надо учитывать в первую очередь! За случай с Барановской я с себя ответственности не снимаю, хоти инициатива была не моя, а московских товарищей. И не хочу повторять эту же ошибку с Перовым.

– Барановская арестована? – спросил Лобов.

– После освобождения Казани ее нашли на улице убитой, кто убил – до сих пор не выяснили. Возможно, случайная смерть, а может, и нет. В Казани актриса выдала контрразведке агента ВЧК. Точно так же мы подвергаем риску того, кто будет на связи с поручиком. – При этих словах Лагутин выразительно посмотрел на Тихона. – Короче, я хочу сам поговорить с ним...

Перов изменился: весь был какой-то квелый, сонный, взгляд потухший, тоскливый, руки за спиной. Лагутин поморщился, внешний вид офицера ему не понравился.

– Мне передали, вы согласились сотрудничать с нами. Почему вы пошли на это?

Поручик поднял голову, усмехнулся:

– С кем имею честь разговаривать?

– С председателем губчека. Такой собеседник вас устраивает?

– Вполне. - Я хочу жить – такой ответ вас удовлетворяет?

– Не совсем. Судя по вашему послужному списку, которым мы теперь располагаем, на фронте вы за жизнь не цеплялись, в атаки шли в первых рядах.

– Одно дело погибнуть от германца, иное – от русского мужика. Есть у меня и другие соображения, но они вряд ли убедят вас сейчас, когда я под арестом.

– Было бы интересно их выслушать все-таки.

Перов ответил резко, прямо глядя в лицо председателя губчека:

– Я не сторонник ваших идей, но понял, что бороться с большевиками – это идти против здравого смысла. Я не хочу быть врагом России, русского народа. Вот вкратце и все мои соображения.

Поручик оказался с гонором и чем-то начинал Лагутину нравиться. Попросил повторить, какое задание дал ему Перхуров.

– Он назвал мне три явки, где я мог бы обосноваться в случае поражения восстания. Потом устроиться на работу в какое-нибудь учреждение и ждать связного. Других заданий мне не давали.

– А как бы связной узнал, в какой из трех квартир вы устроились?

Перов пожал плечами.

– Перечислите явки.

– Деревня Росово, дом Валова. Семеновский спуск, дом четыре, квартира восемь. И последняя – улица Духовская, сорок.

– Пароль везде один и тот же?

– Да. «Случайно не у вас остановился Синицын из Углича?» Отзыв: «Синицын у нас, проходите».

– И все-таки я вас не понимаю, поручик. Перхуров, видя, что дело проиграно, бежит из города, а вы опять лезете на рожон. Чтобы на такое решиться, надо быть, простите, круглым идиотом или же ярым, убежденным врагом Советской власти. На первого вы не похожи.

– Я офицер. Мне дали приказ, я должен был его выполнить хотя бы ценой собственной жизни.

– Это не вяжется с заявлением, что вы согласны сотрудничать с нами ради спасения жизни.

– Время для размышлений было. Ваши сомнения тоже разделяю – выпустите, а я сбегу.

Лагутин приказал увести поручика. Когда за ним и конвоиром закрылась дверь, хмуро посмотрел на Лобова. Тот понял, что хочет сказать предгубчека:

– Я бы не поверил Перову ни на грош, если бы он стал уверять нас в преданности Советской власти. Сейчас он ведет себя так, как на его месте повел бы себя ошибавшийся, но честный человек: хотите – доверяйте, не хотите – ваша воля.

– И все-равно – нет у меня полной уверенности в искренности Перова. Смерти не боится, а уверяет, что о своей шкуре заботится – вот где неувязка. А ты, Тихон, как думаешь?

Вопрос застал парня врасплох:

– Я не знаю... В конце концов, можно самим проверить явки и дождаться связного. Если других людей нет – я согласен. Здесь, в центре, меня мало кто знает.

– А если связной знает Перова в лицо? – рассердился Лагутин, – Хорони тогда тебя с воинскими почестями?.. Навели справки, кто проживает в этих квартирах? – опять обратился он к начальнику иногороднего отдела.

– Остались две явки: генерала Валова уже арестовали, В доме на Духовской проживает зубной врач Фдексер, в квартире на Семеновском спуске – служащий губпродкома Гусицын. По нашим сведениям, оба в мятеже не участвовали. До Февральской революции Флексер крутился среди меньшевиков, после бывал на собраниях кадетов. Гусицын приезжий, ни к каким партиям не тяготел, типичный обыватель.

– Где лучше устроиться Перову?

– У Флексера удобней, у него больше возможностей для конспиративной работы: три комнаты, кабинет, постоянные посетители. Но надо спешить – связной Перхурова может появиться со дня на день. Если он уже не здесь.

– Не исключено, – согласился Лагутин. – А как думаете поступить с Гусицыным?

– Можно поселить к нему Вагина. Под наблюдением будут обе квартиры сразу.

– Тогда Тихона надо пристраивать куда-то на работу, – сказал Лагутин. – В губтоп или губздравотдел, например.

– А зачем? Пусть, как есть, работает в губчека. Думаю, в должности оперативного сотрудника он больше заинтересует заговорщиков.

– Но это же самое и насторожит их!

– В любом случае Тихону и поручику не избежать проверки. Если мы устроим Вагина на другую работу, то связной перво-наперво попытается выяснить, не чекист ли он. В городе осталось хорошо законспирированное подполье. Кто знает, куда пролезли заговорщики? Может, они у нас под боком сидят, даже в губчека? Поэтому считаю, ни к чему огород городить. Зачем подвергать Вагина лишней проверке? А тут все естественно: Перов завербовал Тихона, устраивает его на квартиру, дает деньги. Чем проще, тем надежней. Если связной поверит поручику, то поверит и Вагину.

Лагутин задумался, прихрамывая, прошелся по кабинету, постоял возле окна и повернулся к чекистам:

– Не забывайте – в городе, возможно, скрывается ротмистр Поляровский. Я не уверен, что, встретившись с Вагиным, он не узнает его. Прежде чем приступить к операции с поручиком, попытаемся обезвредить ротмистра. Андрей Николаевич, задержись, дело к тебе будет...

ФЕРТ

Оставшись с Лобовым вдвоем, предгубчека спросил, помнит ли он бандита Сашку Ферта, которого красногвардейцы взяли в «Богдановском уюте» еще до мятежа.

– Как не помнить, мы его тогда, черта здоровенного, едва связали. А что с ним, ведь он в Коровниках сидел?

– Перед самым мятежом его перевели для допросов в милицейский комиссариат, беляки оттуда освободили. Некоторое время о нем не было ни слуху ни духу, и вот недавно он опять объявился в городе. Узнали мы об этом от его бывшей подруги Софьи Шутиковой. По старой памяти заглянул к ней, и не один – с каким-то человеком. Фамилию его Шутикова не знает, но Ферт хвастался, что гость – жандармский ротмистр, который освободил его из комиссариата.

– Думаете, Поляровский?

– Ферт мог и приврать насчет ротмистра, однако проверить надо.

– Почему же Шутикова выдала Ферта? Другую завел?

– Да нет. Видимо, после мятежа осторожней стала, поумнела. Последняя работа «Ферта» – ограбление ризницы Федоровской церкви. Вместе с этим неизвестным он заходил к Шутиковой, оставил чемодан со всякой церковной утварью.

– Там ждет засада?

– За чемоданом может прийти не сам Ферт, а кто-нибудь из его банды: самое ценное – изумрудные панагии, серебряные потиры, золотые кресты – они припрятали в другом месте. А где скрывается ротмистр, вероятно, знает только Ферт. Поэтому засада может лишь повредить, иначе бы я позвонил в уголовный розыск – и дело с концом: ограбления по их ведомству.

– Как же тогда выйти на ротмистра?

Лагутин открыл сейф, вынул серую, захватанную руками папку.

– Сохранилось дело Ферта. Ознакомься с ним, прочитай показания Шутиковой, поговори с ней еще раз – она сейчас на Всполье телеграфисткой работает.

Лобов вспомнил, как арестовали Ферта в июне восемнадцатого года. Тогда в «Богдановском уюте» красногвардейцы взяли сразу несколько бандитов – они бражничали за столом вместе с хозяином притона. В кровати у стены, с головой закутавшись стеганым одеялом, кто-то лежал. Лобову хозяин объяснил: «Хворый батя, вот-вот богу душу отдаст. Вы бы его попусту не беспокоили, гражданин начальник».

Лобов и хотел так сделать, но тут увидел под кроватью щегольские кожаные сапоги – остроносые, с узкими голенищами, до блеска начищенные. Вряд ли, подумал, больной старик носит такие. Подмигнул красногвардейцам, рывком сдернул одеяло, а под ним – здоровенный детина с двумя наганами в руках. Из левого выстрелил, но промазал, а правый наган Лобов успел выбить. Прошло уже полгода, но он хорошо помнил лицо Ферта – красивое, наглое.

Перелистывая дело, Лобов отметил особую тягу бандита к ограблению почтовых вагонов. Действовал Ферт всегда одинаково. Перед самым отправлением поезда, одетый в железнодорожную форму, вызывал из вагона почтового служащего и вскакивал на подножку. Следом за ним в вагон врывались его подручные и запирались изнутри. Все проделывали без выстрелов, без лишнего шума, и состав уходил со станции. Собрав в узлы ценности, бандиты спрыгивали с поезда, где их уже поджидали, с награбленным быстро уходили на лошадях.

Таким приёмом Ферт опустошал почтовые вагоны в Ярославской, Костромской, Нижегородской губерниях. В воровском мире нажил себе непререкаемый авторитет, в среде обывателей – шумную славу. В трактирах и на базарах про Сашку Ферта рассказывали такое – у обывателя от страха и восторга дух захватывало. Царская полиция не раз арестовывала его, но, подкупив охрану, он убегал и опять грабил квартиры, магазины, почтовые вагоны.

Ознакомившись с делом, Лобов отправился на станцию Всполье. Шутиковой не было еще и тридцати, внешность броская, яркая – раскосые темные глаза, припухшие губы, брови сходятся к переносице резко, под углом.

В сумрачной тесной комнате, где стоял телеграфный аппарат, она была одна, работала, почти не глядя на клавиши. Показав чекистское удостоверение, Лобов не удержался от похвалы:

– Ловко у вас получается.

– За чемоданом никто не приходил, я бы сообщила. Или вы мне не доверяете? – неприветливо произнесла Шутикова.

– Мы вам верим, Софья Алексеевна, – поспешно успокоил ее Лобов. – Просто председатель губчека поручил это дело мне.

Шутикова не скрыла разочарования:

– Значит, я больше не увижу Михаила Ивановича?

– У него, кроме Ферта, других забот хватает, – улыбнулся чекист, попросил описать человека, которого привел к ней Ферт,

Шутикова откинулась на спинку стула, глядя поверх головы Лобова, стала вспоминать:

– Высокий, подтянутый, нос тонкий и прямой. Глаза... – Шутикова задумалась. – В мятеж я видела пьяных офицеров – они ходили по квартирам и искали большевиков. У них были вот такие же бешеные глаза.

– Не заметили у него чего-то особого в поведении? – допытывался Лобов, все еще сомневаясь, о Поляровском ли идет речь.

– Много курит, перекатывает папиросу во рту, прикуривает одну от другой.

– Как Ферт называл его?

– Ни имени, ни фамилии не упоминал. Сначала Сашка зашел один, проверить, нет ли кого у меня. Вот тогда и сказал, что приведет жандармского ротмистра. Ферт прихвастнуть любит, но посмотрела я, как он возле офицера увивается, и поверила – на этот раз не врет. В тот вечер я впервые видела его заискивающим. Мне даже показалось – он боится этого человека. Попросил меня, если офицер зайдет когда-нибудь, пустить переночевать, а он, Сашка, в долгу не останется. Только, думаю, моя квартира не понравилась этому ротмистру.

– Почему вы так решили? – заинтересовался чекист.

– Он обошел ее, заглянул даже в кладовку. Спросил, есть ли черный выход, проворчал, что и окна на одну сторону. Нет, вряд ли он воспользуется моей квартирой.

Лобов спросил, как был одет ротмистр.

– В солдатской шинели, в сапогах. На голове фуражка, из-под нее грива волос, – видимо, давно не стригся.

– Они сразу ушли?

– Сашка попросил закуски, выпили бутылку водки. Ферт пить мастак, но этот офицер и ему фору даст – опрокинул в себя стакан и даже не поморщился.

– Вы сказали товарищу Лагутину, что вряд ли за чемоданом придет сам Ферт.

– Сашка пришел бы, но офицер буркнул: «На это шестерки есть».

Задав еще несколько вопросов, Лобов простился, вышел из комнаты. Как только закрыл дверь, за ней опять пулеметом застучал телеграфный аппарат.

Этот дробный стук, казалось, бил в барабанные перегонки даже на улице.

В губчека Лобов еще раз перелистал дело Ферта. Вспомнились стук клавиш телеграфного аппарата под быстрыми пальцами Шутиковой; начальник перхуровской контрразведки Сурепов, сидящий сейчас в Коровниках; скрывающийся где-то в городе его заместитель – ротмистр Поляровский, который, вероятно, и был тем таинственным гостем в солдатской шинели. И пришло решение...

– Делать засаду на квартире – пустой номер: поймаем рядового бандита, а офицер уйдет, – через полчаса докладывал Лобов председателю губчека. – Предлагаю такой план. Когда явятся за чемоданом, потребовать, чтобы пришел сам Ферт. Ему Шутикова расскажет, что передавала, телеграмму в Москву об отправке туда начальника перхуровской контрразведки. Уверен: если офицер и Поляровский – одно лицо, то он обязательно попытается освободить Сурепова. И при этом использует богатый опыт Сашки Ферта в ограблении почтовых вагонов.

– А захочет ли Ферт ввязываться? – усомнился Лагутин. – Ему-то, уголовнику, какая польза от Сурепова? В налете на вагон надо и Ферта заинтересовать.

– Каким образом?

– В той же телеграмме упомянуть, например, о драгоценностях, якобы конфискованных у участников мятежа и которые губчека отправляет в Москву в одном вагоне с Суреповым. На такую наживку Ферт может клюнуть.

– Значит, Михаил Иванович, вы одобряете мой план?

– Иного способа взять ротмистра я не вижу. Если это Поляровский, надо спешить, пока не прибыл связной от Перхурова. Ротмистр может нам всю игру испортить, если узнает Вагина.

– Вряд ли он его запомнил – на баржу контрразведка почти триста человек отправила, – сказал Лобов. – А когда их в монастыре брали, Поляровский был пьян в стельку.

– Не исключено, что и запомнил, значит, и это надо предвидеть, – строго заметил Лагутин. – Память у него жандармская, цепкая. Попытаемся твой план осуществить...

Начало этого плана удалось. Когда к Шутиковой пришел человек за чемоданом, она потребовала Ферта. Он явился на другой же день. Как рассказывала потом телеграфистка, о Сурепове и драгоценностях выслушал с интересом, сразу заспешил и больше к ней не заходил. Чекистам ничего не оставалось, как продолжить задуманную операцию.

На станцию Всполье подали специальный вагон, в него под сильной охраной загрузили ящики с «драгоценностями». За пять минут до отхода поезда к железнодорожному пути подъехала машина губчека, в ней – Сурепов.

Конвоиры – Лобов и оперативный сотрудник Зубков – ввели его в вагон, где затаились Тихон, еще трое чекистов.

До отправления оставалось две минуты, но подозрительных на перроне не заметили.

Зубков вышел из вагона, встал в дверях тамбура. Бан дитов не было, операция срывалась.

И тут Лобов тронул Тихона за плечо. Широко перешагивая рельсы, справа к поезду подходил высокий железнодорожник в фуражке набекрень, из-под нее выбивался белокурый чуб.

Это был Ферт.

– А вот и помощники, – стволом маузера показал Лобов на перрон слева.

Оттуда к вагону быстро шагали трое мужиков в люстриновых картузах с лаковыми козырьками, руки в карманах поддевок.

Когда Ферт под вагонами перелез к двери, к ней приблизились и мужики,

– Деревня! Куда прешься? – заорал на них Ферт.– Суются прямо под колеса, охломоны!

– Мы с билетами, нам на Кострому надобно, – как бы испуганно зачастил один из мужиков.

– Какая, к черту, Кострома? Это специальный состав на Москву! – ретиво сыпал словами Ферт, войдя в роль.– Хоть ты им объясни, товарищ, – обратился он к Зубкову, вплотную подойдя к подножке вагона и одной рукой уцепившись за поручень.

Чекист не успел ответить – паровоз дал короткий гудок, поезд тронулся.

Вскочив на подножку, Ферт втолкнул Зубкова в вагон. Следом вскочили остальные бандиты – и застыли на месте: пятеро чекистов спокойно, как в мишени, целились им в головы. И в спины, между лопаток, упирались стволы – это из соседнего вагона ворвались еще трое чекистов. Банда попала в ловушку.

– Бросай оружие! – приказал Лобов, шагнул к Ферту. Тот ошалело поводил голубыми глазами, все еще не веря в случившееся.

Три нагана упали на пол вагона, бандиты вскинули руки. Красивое и наглое лицо Ферта исказилось. Выхватив из кармана финку, он замахнулся на Лобова. Тихон, почти не целясь, нажал курок пистолета, и Ферт, покачнувшись, выронил финку, упал в ноги бандитам. Они испуганно отпрянули от него.

Их усадили рядом с Суреповым. Всю эту сцену он наблюдал равнодушно, даже бровью не повел. Отодвинувшись, презрительно сплюнул на пол.

Лобов и Тихон вынесли убитого в тамбур. И здесь, когда никто из чекистов не слышал, начальник иногороднего отдела сказал сердито:

– Зря ты его, финку бы я вышиб. А уж если стрелять, так в ноги или руки. Попал бы, вон как точно всадил.

Обиделся Тихон – человеку, может, жизнь спасли, а он недоволен. Однако обида эта сменилась злостью на самого себя, когда спросили бандитов, на каком километре должен был остановиться поезд – они этого не знали,

– Его спрашивайте,– кивнул один из них на тамбур, где лежал Ферт. – Ротмистр с ним договаривался, а наше дело маленькое, подневольное.

– Фамилия! Как фамилия этого ротмистра?! – подскочил к нему Лобов.

Бандит переглянулся с двумя другими и, получив их молчаливое согласие, сказал:

– Поляровский. Ротмистр Поляровский. Он ждет нас с лошадьми, а где – не знаем.

Услышав фамилию ротмистра, Сурепов вздрогнул, словно очнулся от сна, изменился в лице.

А Тихон чуть не застонал от досады: если бы Ферт остался жив, чекисты сегодня же смогли бы взять Поляровского.

На допросах выяснили, что после ограбления поезда и освобождения Сурепова ротмистр хотел увести банду в леса за Волгу, там громить комбеды, убивать большевиков и сочувствующих. Один из бандитов вспомнил: при нем Поляровский говорил Ферту о встрече с человеком, который обещал банде деньги и оружие, спрятанное где-то возле Волжского монастыря. Кто был этот человек, чекисты не узнали, но известие насторожило – не связной ли Перхурова появился в городе? И председатель губчека принял решение начать операцию с поручиком Перовым.

ЯВКИ

На этот раз Тихон встретился с поручиком в кабинете начальника иногороднего отдела. На Перове были китель и галифе, на плечи накинута старая офицерская шинель.

– Мне побриться? –потрогал он бородку, в которой уже пробивалась седина.

– По правде говоря, вы сейчас больше похожи на переодетого монаха, – пытливо оглядел поручика Лобов.

– Побреюсь, – решил тот. – Без бороды мне будет легче опять почувствовать себя офицером, хотя и бывшим.

– На Власьевской открылась парикмахерская Шульмана. Вот ваш бумажник, денег на первое время хватит. Фотографию я положил за обкладку, – догадался Лобов, что ищет поручик. – Туда, где вы хранили треугольник из визитной карточки. Почему вы его не уничтожили?

– Просто забыл, – мельком взглянув на фотографию молодой женщины в белом платье, Перов опять спрятал её за обкладку.

– Если вы хоть б мелочи ошибетесь теперь, ваши бывшие соратники рассчитаются с вами так быстро, что мы ничем не сможем вам помочь.

– Это я понимаю, мне бы оружие какое.

Лобов вынул из сейфа офицерский наган-самовзвод, вслух прочитал выгравированный на рукояти текст:

– «Поручику Перову от генерала Брусилова за храбрость. Апрель 1916 года, Юго-Западный фронт». Вы участвовали в Брусиловском прорыве?

Перов кивнул, не сводя глаз с револьвера.

– Почему же такую памятную вещь оставили у Грибовых на чердаке?

– Я слышал, по подозрению в контрреволюционной деятельности генерал Брусилов был арестован ВЧК.

– Считаете, чекисты ошиблись?

– Генерал Брусилов – истинный патриот России, России Суворова, Кутузова, Нахимова! – напряг голос поручик. – Если большевики вырвут из русской истории эти славные страницы, то проиграют – без уважения к прошлому нельзя создать будущее. Брусиловский прорыв – одна из таких страниц, он привел к разгрому австро-венгерской армии.

– Однако русским солдатам не забыть, что именно Брусилов на посту главнокомандующего подписал приказ о введении смертной казни на фронте.

– Он сделал это по настоянию Керенского, – с неохотой произнес Перов.

– Гибель революционно настроенных солдат и на его совести. А что касается вашего участия в Брусиловском прорыве, то этим можете гордиться, большевики ценят мужество. Берите свой револьвер, и пусть он служит русскому народу, а не его врагам.

Протянув портупею и дождавшись, когда офицер перепоясался, Лобов сказал:

– Вместе с Вагиным сегодня же посетите Флексера и Гусицына. Поинтересуйтесь осторожно, нет ли у них возможности устроить вас на службу. Не получится – что-нибудь сами придумаем. Вместе с наганом мы нашли документы, по которым вы приехали в Ярославль, – Лобов выложил бумаги на стол. – Мы их тщательно проверили, они вполне надежные: до октября семнадцатого служба в действующей армии, с марта восемнадцатого – помощник начальника штаба третьего Московского полка, потом освобождение по болезни. Зря вы, Матвей Сергеевич, за учителя себя выдавали – эта роль вам не удалась.

– Сразу после мятежа с офицерскими бумагами мне бы не избежать самой жесткой проверки.

– Это верно, но сейчас обстановка другая. К вашим документам мы добавили только одни – пропуск на въезд в город, выданный Заволжской Коллегией по борьбе с контрреволюцией. Он косвенно подтверждает, что участия в мятеже вы якобы не принимали. Будем считать, вам удалось обмануть бдительность Тихона Вагина, который руководил этой Коллегией.

– Как мне представить Вагина?

– Как завербованного вами сотрудника губчека.

– Смело, – покосился поручик на Тихона.

Еще два часа сидели они за столом, уточняя детали, договариваясь о связи. На прощание Лобов наказал:

– Главное – осторожность, без согласования со мной ничего не предпринимать. Ваша основная задача – дождаться связного.

Над дверью парикмахерской Щульмана на Власьевской висела местами проржавевшая вывеска с нарисованным на ней мужчиной с усиками и пробором в зализанной прическе.

Тихон остался дожидаться поручика на улице.

– Доверяете? А если я дворами? – без улыбки спросил Перов.

– Бегите, от себя все равно не убежишь, – вроде бы равнодушно проговорил чекист.

– В моей ситуации эта пошлая фраза звучит весьма точно, – усмехнулся офицер, вошел в парикмахерскую.

«А вдруг и впрямь сбежит?» – не выходило у Тихона из головы, пока дожидался поручика.

Но через полчаса, побритый, пахнущий крепким одеколоном, Перов опять появился на улице.

В квартиру зубного врача на Духовской улице они постучались, когда уже стемнело. За дверью долго возились с замками, чуть приоткрыли ее на длину звякнувшей цепочки, в темном дверном проеме блеснуло пенсне.

– Игорь Павлович Флексер? – убедился поручик.

– Ваш покорный слуга.

Офицер медленно, по словам, выговорил пароль:

– Случайно не у вас остановился Синицын из Углича?

Дверь тут же захлопнулась, из квартиры – ни звука.

Перов недоуменно переглянулся с Тихоном, хотел было постучать еще раз, уже поднял руку, но тут дверь открылась снова.

– Синицын у нас, проходите, – шепотом произнес Флексер, скинул цепочку.

Прихожая была тускло освещена керосиновой лампой, на полу – мягкая дорожка.

Зубной врач неслышно отошел в темный угол, поблескивал оттуда стеклышками пенсне.

– Почему не сразу впустили? – строго спросил Перов. – Разве я неправильно назвал пароль?

Флексер суетливо одернул жилетку, поправил пенсне на шнурке, спрятал короткие руки за спину.

– Извините – растерялся, вы явились слишком неожиданно. Кроме того, вас двое.

– Это свой, – небрежно сказал о Тихоне поручик. – Можно раздеться?

– Да, да, конечно, – Флексер бросился к нему с поспешностью лакея, рассчитывающего получить крупные чаевые.

Тихон с удивлением заметил, как в квартире врача преобразился Перов: лицо властное, движения точные, уверенные, потрепанная шинель скинута на руки Флексера с шиком. И голос командирский, жестковатый.

Хозяин проводил их в комнату, водрузил лампу посреди стола, накрытого скатертью с кистями. Первым сел поручик, придвинул к себе мраморную пепельницу, закурил. Тихон пристроился на гнутом венском стуле возле массивного шкафа из красного дерева, на котором тикали часы с черным циферблатом, позолоченными стрелками и двумя бронзовыми музами по бокам.

Флексеру на вид было за пятьдесят. На круглом, упитанном лице выделялся большой нос, а глаза за стеклышками пенсне маленькие, невыразительные. Рот кривился в извиняющейся, вымученной улыбке, а руки не находили себе покоя: теребили пуговицы жилета, без нужды переставляли фарфоровые статуэтки на полках, поправляли накрахмаленные манжеты.

Чувствовалось – трусил. Остановился в простенке между занавешенных бархатными шторами окон, зябко поеживаясь, сложил руки на груди.

Шторы прикрывали и дверь, ведущую в соседнюю комнату. Перов спросил, есть ли еще кто-нибудь в квартире.

– Один, как перст один, – качнулся вперед Флексер. – Перед самым мятежом отправил жену с дочерью к теще в Кострому. Пока не вернулись. Хочу сам ехать за ними.

– В Костроме спокойней, пусть лучше там отсидятся,– многозначительно посоветовал поручик. – По этому паролю у вас никто не появлялся?

– Я думал, обо мне вообще забыли. После мятежа стольких арестовали.

– Вам повезло.

– Кто знает, что день грядущий нам готовит? – печально вздохнул Флексер. – В наше время от дома до Коровников – один шаг, а от тюрьмы до кладбища – еще ближе,

– Ни с кем из наших связи не поддерживаете?

– Боже упаси! – вскинул короткие руки Флексер, словно защищаясь от удара. – В контрразведке мне запретили это категорически, только благодаря этому и уцелел.

– Если вы не против, я остановлюсь у вас, – сказал Перов так, будто только что надумал это.

Флексер беспокойно зашарил по жилету руками, затеребил пуговицы:

– Удобно ли вам будет? У меня постоянно посетители, квартира в самом центре, большевики по улице так и снуют.

– Не волнуйтесь, Игорь Павлович, документы у меня надежные. А к удобствам не привык, на фронте, случалось, в одном окопе с солдатами вшей кормил. Ну, а если найдется отдельная комната – и совсем хорошо.

– Комната найдется: как врача, меня не уплотнили.

– Значит, договорились, – поднялся Перов. – Сейчас мы уйдем, вернусь поздно.

– К вашему приходу я подготовлю комнату, – угодливо проговорил зубной врач, но вид у него был пришибленный.

На улице поручик с усмешкой сказал:

– Наконец-то высплюсь по-человечески, у своих.

Тихон уловил иронию, но промолчал, только спустя некоторое время, когда они вышли на Дворянскую улицу, спросил, как ему показался Флексер.

– Нормальный интеллигентный человек! Это в вашем представлении все контрреволюционеры выглядят громилами с окровавленными руками. А среди них есть и внимательные мужья, и любящие отцы, и истинные патриоты.

– Насчет мужей и отцов не спорю, а вот о патриотах помолчите, – обрезал Тихон. – Ваши братья-офицеры против собственного народа вместе с интервентами воюют.

Поручик поднял воротник шинели, прибавил шаг.

В лицо бил тугой ветер с холодным дождем, в окнах уцелевших домов мерцал тоскливый свет. Мрачно темнели развалины, в облачное небо упиралась пожарная каланча.

На Семеновской площади их остановил красноармейский патруль. Проверив документы, пожилой солдат с перевязанным горлом посоветовал:

– Поодиночке не ходите, товарищи. На улицах сволочь всякая постреливает.

– Вооруженные, отстреляемся, – ответил ему Тихон, засовывая чекистское удостоверение в карман.

– Это как получится, парень. Вчера на набережной наш патруль уложили ножами, без выстрелов. Записочку оставили, что скоро таким макаром всех красных прикончат.

– Всех – руки коротки, – сердито буркнул другой солдат, сутулый и худой, с острыми, выпирающими скулами.

Патруль пошел в сторону Ильинской площади, Тихон и поручик свернули к Волге.

Дом номер четыре по Семеновскому спуску – двухэтажный особняк с островерхой крышей, сбоку – каменные ворота с аркой. Восьмая квартира – на втором этаже, туда вела неосвещенная деревянная лестница со скрипучими ступенями. В подъезде пахло мышами, кошками и рыбьим жиром.

На этот раз пароль сработал без задержки. Гусицын тут же пропустил их в квартиру, долго жал руки, чуть не прослезился, в умилении сморщив желтушное узколобое лицо.

– Наконец-то свои! Одна красная сволочь кругом, не с кем душу отвести. В квартире напротив – и то большевик!

Тщедушный, с длинными руками и маленькой головой на тонкой шее, Гусицын тоже совсем не походил на злодея-заговорщика – серый, перепуганный обыватель. Увидишь такого в толпе – и ничем не заденет он внимание. Однако первая же сказанная им фраза убедила Тихона – это враг, и враг закоренелый, обывательская внешность только личина.

Хозяин представил долгожданным гостям супругу – высокую плоскую женщину с бледным лицом, с которого не сходила гримаса брезгливости. Узнав, что Перов – бывший офицер, она изобразила подобие улыбки и очень расстроилась, что у них будет проживать не сам господин поручик.

Гостей усадили за стол, угостили чаем.

– Как вы думаете – скоро? – нетерпеливо спросил Перова хозяин и, казалось, прилип к нему взглядом.

– Что – скоро? – не понял тот.

– Скоро придут союзники? Скоро будут вешать большевиков? – еще больше побледнев от волнения, пояснила хозяйка.

Поручик нахмурился, сделав вид, что такие вопросы не задают.

Гусицын торопливо заговорил, словно боясь, что его остановят:

– В июле я с самого начала понял: Перхуров – калиф на час. А многие мои хорошие знакомые сейчас сидят на Нетече, в бывшем особняке фабриканта Сакина. Знаете, молодой человек, что там теперь? – спросил хозяин Тихона.

– Как не знать, я в этом доме работаю.

– В губчека?! – чуть не выронила чашку хозяйка квартиры, Гусицын втянул шею в плечи, сделал судорожное глотательное движение.

– Не пугай людей! – прикрикнул поручик на Тихона и повернулся к Гусицыной: – Он действительно, сударыня, работает в губчека, но так надо для нашего общего дела.

– Замечательно! – восхитилась хозяйка. – Но ради бога, не говорите об этом соседям, – попросила она Тихона и для пущей убедительности добавила: – Умоляю вас, молодой человек.

– Вам же будет спокойней с таким квартирантом,– удивился Перов.

Рыжие ниточки бровей «мадам» Гусицыной пружинисто вскинулись под самые букли, голос задрожал от возмущения:

– А что скажут наши знакомые? Как мы будем смотреть им в глаза, когда большевиков спихнут?

– Вряд ли работу Вагина в губчека удастся скрыть от ваших соседей, – сказал поручик. – Говорите, что поселили по уплотнению.

Спросил Гусицына, не сможет ли он устроить его на службу, показал документы. Хозяин перелистал их, одну бумагу – пропуск Заволжской Коллегии – посмотрел на свет, довольно почмокал губами.

– Попытаюсь что-нибудь сделать, но твердо не обещаю, – вернул он документы.

– О результатах ваших хлопот сообщите Вагину, Мне пора, – поднялся поручик. – Время позднее, а на улицах, я слышал, еще постреливают, и комендантский час скоро.

Ночью, на провисшей кровати, в клетушке с низким потолком, Тихой до подробностей вспомнил все, о чем говорилось у Флексера и Гусицыных. Как «личный представитель Перхурова», поручик вел себя безукоризненно, однако некоторые мелочи в его поведении настораживали. Только сейчас по-настоящему стали понятны сомнения Лагутина. Как-то поручик поведет себя дальше? Не передоверился ли ему Лобов? Правильно ли вел себя Тихон?

Утром на лестничной площадке он встретился с высоким плечистым военным, выходившим из квартиры напротив. «Хорошо хоть – свой человек рядом», – подумал Тихон, заметив на фуражке красную звездочку. Пропустил мужчину вперед. Тот молча кивнул, мельком посмотрел на него темными глазами из-под густых, сросшихся бровей.

Тихон рассказал об этой встрече Лобову.

– Мы навели справки о соседях. Это Дробыш, начальник мобилизационного отдела штаба военного округа. Человек проверенный.

– Гусицын только с виду божья коровка. Если заваруха начнется, столовым ножом будет полосовать большевиков, а жена помогать ему, – объяснил свою тревогу Тихон.

– Ну, теперь до этого дело не дойдет – город начеку. Меня беспокоит Поляровский. Возможно, он знает эти явки.

– Если бы знал, давно появился бы.

– А может, устроился в другом месте и со стороны приглядывается? Таких явок у контрразведки, наверное, несколько.

Через три дня Гусицын сказал Тихону, чтобы поручик зашел в штаб военного округа и обратился в контрольный отдел к военспецу Рузаеву, И добавил, что сделать это надо немедленно, пока в отъезде начальник отдела Ляхов.

Так Перов стал работать в артиллерийском управлении штаба, а в губчека узнали еще об одном агенте суреповской контрразведки – Рузаеве, до этого не внушавшем никаких подозрений.

БУДНИ

Тихон пришел в губчека с твердым убеждением, что чекистская работа – ежедневная вооруженная борьба с врагами революции: перестрелки, погони, засады, облавы. Однако вскоре он убедился: схватка с контрреволюцией куда сложнее.

Как-то Лагутин пригласил его на заседание Коллегии губчека вести протокол, зачитал письма рабочих валено-сапожного завода и маслозавода с просьбой привлечь к работе бывших хозяев. Видел Тихон, с каким неудовольствием выслушали эти письма некоторые члены Коллегии, запомнил, как возмущался фронтовик-окопник Ефим Зубков с прибинтованной к шине и подвешенной на черной косынке левой рукой.

– Это как же получается, товарищи? – гневно оглядывал Зубков членов Коллегии. – Мы этих заводчиков за саботаж посадили, а теперь их выпускай?

Лагутин пытался урезонить его:

– Рабочие ручаются, теперь они саботажа не позволят, не семнадцатый год. А бывшие хозяева-специалисты им нужны, чтобы быстрее наладить производство.

– А без хозяев никак? – не унимался Зубков. – Рабочий человек дурней этих буржуев?

– Не дурней, а грамоты не хватает, различать надо. На заводах машины стоят, пустить некому. И товарищ Ленин говорит, что без руководства специалистов переход к социализму невозможен. Несознательный ты еще, Зубков.

– Ты меня, Михаил Иванович, несознательностью не попрекай. Я с товарищем Лениным с четырнадцатого года заодно, как на фронте в партию вступил.

– Фронтовик, а простых вещей понять не можешь, что красноармеец без валенок зимой много не навоюет. А заводу Бай-Бородина дано задание сто тысяч пар изготовить. И без масла населению туго приходится. Вот и получается, что без бывших спецов нам пока не обойтись. Махорочная фабрика стоит – курильщикам беда и чекистам забота.

– Сам курящий, без табака на стенку лезу, – признался Зубков. – Но при чем здесь губчека?

– При том. На толкучке за одну восьмушку табака фунт хлеба выкладывай. Что это по-твоему?

– Грабеж средь бела дня. Спекуляция.

– Вот именно – спекуляция. А это уже прямая наша забота. Пацаны на рынке обычную писчую бумагу за известную сумкинскую продают, тоже к спекуляции приобщаются. И никакими облавами тут не возьмешь, пока у нас самого необходимого не будет. А ради этого, может, придется не одного буржуя на свободу выпустить, – ладонью хлопнул по письмам предгубчека.

– А он, буржуй, опять за саботаж, опять за диверсию?! – горячился Зубков, от возмущения смотрел на Лагутина как на врага.

– Тогда расстреляем. Но сначала попытаемся из него, из буржуя, полезного человека сделать.

Большинством голосов чекисты приняли решение освободить Бай-Бородина и маслозаводчика Шнеерсона, оба предприятия через месяц начали работать для нужд фронта и города.

После этого Коллегия еще не раз рассматривала заявления завкомов с просьбой освободить некоторых спецов от заключения, от принудительных работ на лесозаготовках. Как правило, губчека шла навстречу рабочим.

На этом же заседании чекисты решили отчислить в помощь фронту двухдневный заработок. Зубков предложил обязать членов партии сдать для Красной Армии теплые вещи и обувь.

Кто-то из чекистов пошутил;

– Все еще не веришь, Ефим, что Бай-Бородин красноармейцам валенцы поставит?

– Буржуям не верил и не верю! – упрямо сказал Зубков.– А для Красной Армии, надо будет, последние сапоги отдам.

«Руководствуясь чисто коммунистической совестью, тщательно смотреть за всеми пожертвованиями, дабы не было со стороны кого-либо увиливания от сдачи теплых вещей, а если таковые товарищи будут замечены, немедленно докладывать об этом партийному собранию ячейки», – записал Тихон в постановлении.

Когда принес его на подпись Лагутину, тот проговорил нерешительно:

– Наверное, коряво мы тут высказались, – и добавил твердо: – Но ничего, зато искренне, от всего сердца.

И править документ не стал.

Утром чекисты несли из дома кто шинель, кто гимнастерку, кто сапоги. У Тихона всех-то вещей – только что па себе. В отцовском фанерном чемодане нашел связанные матерью шерстяные перчатки и носки, их и принес. А Зубков, словно и впрямь в пику Бай-Бородину, притащил в губчека пару почти новых валенок, сам ходил в разбитых солдатских сапогах, в которых вернулся с фронта.

На следующем заседании Коллегия губчека рассматривала дела участников мятежа. Настроение у всех было суровое – многие в мятеж потеряли родных, близких. С непривычки обстановка в комнате показалась Тихону даже гнетущей.

Докладывал председатель губчека, голос словно бы надтреснутый от волнения:

– Синаулин Василий Алексеевич. Начальник отряда второго боевого участка на Стрелке. Расстреливал мирных жителей... Поваров Павел Николаевич. Комендант пристани Понизовкина. Разъезжая с пулеметом по деревням, принуждал крестьян выступать против Советской власти... Гадлевский Андрей Константинович. Штабс-капитан. Руководил арестами коммунистов. Пойман с оружием в развалинах Демидовского лицея. Отстреливался до последнего патрона...

Лагутин помолчал, спросил, будут ли какие вопросы.

– Чего тут спрашивать?! – дернулся на стуле Зубков. – Они с нами до последнего патрона, ну и мы с ними... Этот гад Гадлевский последним патроном Сашу Миронова застрелил.

Чекисты потупили головы, вспомнив матроса, присланного в губчека питерскими большевиками. За расстрел Гадлевского и других проголосовали единогласно.

– В этом списке еще один участник мятежа – Жохов Никон Ипатьевич. Крестьянин. Записался в Северную Добровольческую армию, – как-то неуверенно зачитал Лагутин следующее дело, словно бы сомневаясь, заниматься ли им сейчас, после разговора о Саше Миронове.

– В одном списке – одно и наказание: расстрелять,– коротко и зло произнес Зубков.

– Этот Жохов – крестьянин, – повторил Лагутин.

– Раз участвовал в мятеже, значит, враг, а потому расстрелять, – бросил Зубков раздраженно и непримиримо.

Председатель губчека поправил ремни на гимнастерке, откашлялся в кулак и высказал то, что его тревожило в этом деле:

– Что-то тут не так: крестьянин –и против Советской власти. Может, его вот такой Поваров с пулеметом, и заставил в добровольцы пойти?

– Что ты предлагаешь, Михаил Иванович? – спросил Лобов,

– Пересмотреть дело Жохова. Если в мятеже активно не участвовал – меру наказания смягчить.

– А если участвовал? Если он наших людей убивал? Тогда как? – вытянулся вперед Зубков.

– Тогда я, Ефим, первым за расстрел проголосую,– ответил Лагутин с такой решимостью, что больше фронтовик ни о чем его не спрашивал, нахохлился на стуле.

Лобов предложил поручить эту проверку Тихону.

– Вагин сам из Заволжья, знает, как перхуровские вербовщики работали. Может, и не виноват человек.

На том и порешили.

Закончив с делами мятежников, Лагутин зачитал уголовные дела участников банды Ферта.

– Рагузов Иван Иванович. Раньше судился четыре раза за грабежи. По регистрации уголовного бюро – «домушник-громила»... Терентьев Артем Николаевич. Топором убил кассира ткацкой фабрики...

Разгоняя табачный дым, замелькали кулаки. Зазвенели возбужденные голоса:

– Этих не перевоспитаешь!

– Точно. Черного кобеля не отмоешь добела!

– Расстрелять! (

Так Коллегия решила судьбы налетчиков, долгое время терроризировавших город.

Потом Лагутин дал слово начальнику иногороднего отдела. По тому, как нервничал Лобов, все поняли – дело у него необычное. Так оно и оказалось.

– Участники мятежа и уголовники – это явные враги Советской власти, с которыми мы бились и будем бороться с оружием в руках. Но у нас, товарищи, появились и другие враги, в наших собственных рядах. Они действуют исподтишка, прикрываются документами советских работников и даже – званием коммуниста.

Чекисты перекинулись недоуменными взглядами. Лобов вынул яз папки листок, зачитал:

– «За малейшее пристрастное отношение к тому или иному лицу, не говоря уже о попытке к взяточничеству, равно как и за малейшее колебание или нерешительные действия по отношению к врагам рабоче-крестьянской Советской власти, сотрудники Чека подвергаются суровой ответственности, до расстрела включительно». Это из инструкции, которую мы с вами утвердили на Коллегии.

– Не тяни, Андрей. Неужели среди нас нашлась такая сволочь? – поторопил Зубков.

Голос Лобова звучал нервно, прерывисто:

– На прошлой неделе я выезжал в Ростов и арестовал в уездчека Рохмана Зиновия Яковлевича, заведующего отделом по борьбе со спекуляцией. Его послали в уезд, где он по собственному усмотрению налагал на крестьян контрибуции, двадцать шесть тысяч из них присвоил себе.

– Расстрелять мерзавца! – вскочил на ноги Зубков. – К революции, к святому делу, примазался, чтоб лапы погреть.

– Вместе с Рохманом действовал милиционер Ростовского уголовно-розыскного бюро Дубняк Лаврентий Григорьевич. Получил от него за участие тринадцать тысяч.

Возмущенные чекисты заговорили наперебой:

– Если эту заразу сейчас не выведем, они, как клопы, расплодятся. Расстрелять!

– Расстрелять, чтобы и другим неповадно было!

– Расстрелять!

Тихон записывал это решение так, словно водил не пером по бумаге, а штыком по камню.

Через несколько дней в губернской газете в разделе «Действия местных властей» появился новый список расстрелянных по постановлению Ревтрибунала.

С каждым днем списки эти становились все короче, печатались в газете все реже.

Город очищался от уголовников и недобитых перхуровцев, восстанавливалось городское хозяйство. Опять заскрежетали по улицам старенькие, побитые трамваи с поблекшими рекламными листами на крышах. По Большой Московской до самого вокзала снова светилась по вечерам редкая цепочка фонарей. В бывшей гимназии Корсунской на Богоявленской площади заработали почта, телефон и телеграф. В кинематографе «Аквил» крутили душещипательную мелодраму «И были разбиты все грезы». В «Кино-Арс», разместившемся в том самом здании на Борисоглебской улице, где до мятежа был Интимный театр Барановской и штаб-квартира заговорщиков, показывали фильм с загадочным названием «Неведомые руки».

Город ожил, начали забываться ужасы мятежа.

Однажды, когда Тихон зашел к предгубчека по делу Жохова, в кабинете появился посетитель в черном костюме, визитке, с галстуком бабочкой. Церемонно представился:

– Актер Теребицкий, назначен помощником режиссера городского театра. Имею к вам дело чрезвычайной важности.

Лагутин предложил ему сесть. Тихон поднялся, чтобы выйти из кабинета и зайти позднее, но актер остановил его:

– В моем деле ничего секретного нет.

– Вы сказали – дело чрезвычайной важности, – напомнил Лагутин.

– Именно чрезвычайной! – поднял актер указательный палец. – Я уже был в Военно-революционном комитете. Но там меня известили, что в связи с улучшением обстановки в городе они передают всю власть губисполкому. Я пошел туда. Там заявили, что подобные вопросы находятся в ведении городского исполкома. Оттуда меня послали в милицию, из милиции – к вам. Вы, товарищ председатель губчека, моя последняя надежда. Если не поможете, то мне придется обратиться к самому господу богу.

– Выкладывайте ваше дело, товарищ Теребицкий. У нас работы по горло.

– Я понимаю, понимаю, беру быка за рога... Как вы, наверное, знаете, городской театр недавно муниципализирован и отныне носит название «Советский театр имени Федора Григорьевича Волкова». К настоящему времени труппа театра практически укомплектована, не хватает только одной инженю и простака. Но эти проблемы наш коллектив как-нибудь решит.

– Да, здесь мы вам ничем не поможем, – улыбнулся Лагутин. – Наши сотрудники выступают несколько в ином амплуа. Короче, что вам нужно от губчека?

– Все, все, перехожу к главному, – вскинул руки Теребицкий.– У нас очень тяжелые материальные условия; мы платим за свет, за воду, за реквизит. И актеры, заметьте, тоже питаются не святым духом. На голодный желудок ни героя, ни злодея не сыграешь, разве лишь умирающего лебедя. Но это я так, к слову, – одернул себя говорливый посетитель. - И почти все эти многочисленные расходы театр должен гасить за счет сборов. Совет обещается помочь, но эта помощь, сами понимаете, будет более чем скромная. Поэтому для нас очень важно, чтобы с первых же спектаклей зрительный зал театра был полон, еще лучше – набит битком.

– Приглашаете нас на премьеру?

– Пригласим, товарищ Лагутин, но только в том случае, если вы нам поможете.

– Вероятно, вам следует обратиться в комиссариат финансов или в Наркомпрос к товарищу Луначарскому.

Теребицкий пригладил седые волнистые волосы и сказал торжественно:

– От имени старейшего, первого русского театра я обращаюсь к вам с просьбой о продлении срока движения по городу до двенадцати, ну, хотя бы до одиннадцати часов вечера.

– Сократить комендантский час? Зачем это вам?

– Чтобы наши зрители после спектакля успели разойтись по домам, чтобы не нервничали, созерцая шедевры мировой классики.

– Вот оно что,– протянул Лагутин. – А разве нельзя перенести начало спектакля?

– Наши актеры, товарищ председатель губчека, мечтают играть для рабочих, а смены у них поздно кончаются.

– Хорошо, я поставлю этот вопрос на следующем заседании Коллегии.

– Премного будем вам благодарны, – с пафосом произнес актер.

Тихон спросил его, какие спектакли готовятся к постановке.

– Вы любите театр, молодой человек? Похвально, очень похвально. Сейчас мы готовим к постановке «Зори» Верхарна и «Стеньку Разина» Каменского.

– А Островского не ставите?

– А что бы вам хотелось посмотреть?

– «Бедность не порок», например.

– Замечательная вещь. Вы видели эту пьесу раньше?

– Так и не привелось. Летом в Заволжье хотели поставить ее своими силами, а тут мятеж.

– Понятно, понятно. Я вам обещаю, товарищ чекист, что мы обязательно поставим эту пьесу, – Теребицкий опять повернулся к Лагутину, – Но с условием, что вы отодвините комендантский час. И еще. Нельзя ли сделать так, чтобы в дни спектаклей на улицах города не было стрельбы? Стало значительно спокойней, но еще случается... Я говорил об этом с начальником милиции – он обещал.

Лагутин с трудом удержал улыбку:

– Ну, если милиция обещала, то нам грешно не присоединиться к такому обещанию. Постараемся, товарищ Теребицкий.

– Я вас очень прошу, товарищ председатель губчека,– приложил руку к груди актер, потом опять поднял указательный палец: – Ведь мы с вами, разобраться, делаем одно общее дело – способствуем возрождению города!

С достоинством кивнув чекистам, он вышел.

– Ну, рассказывай, как у тебя с Жоховым. Может, ошибся я, задержав исполнение приговора? – спросил предгубчека Тихона.

– Нет, Михаил Иванович, не ошиблись – запутали его беляки, обманом в отряд записали.

– Как это – обманом?

– Сын у него на германском фронте пропал. Эсер Лаптев, который приезжал к ним в деревню с офицерским вербовщиком, пронюхал об этом да возьми и скажи Жохову, что видел его сына в Ярославле в охране у Перхурова, и он наказал отцу тоже в Добровольческую армию вступить.

– Непонятно, зачем ради одного человека Лаптеву потребовалось все это сочинять?

– Я тоже сначала не сообразил, а оказывается, Жохов в деревне уважаемый человек, с фронта полным георгиевским кавалером вернулся, и душа отзывчивая. Бот Лаптев с офицерским вербовщиком и смекнули, что за ним другие крестьяне пойдут.

– А у него у самого голова на плечах была? Понимал, зачем винтовку берет?

– Он тогда об одном думал – как скорее в Ярославль попасть и сына увидеть.

– Вот дурачина! – в сердцах стукнул по столу Лагутин.– Он из середняков?

– Куда там, концы с концами едва сводит. Царь за все его мужество на фронте крестами откупился.

Лагутин тяжело задумался, потом сказал сиплым, пересохшим голосом:

– В камере два железнодорожника сидят – сняли с продмаршрута по пуду муки. У одного пятеро, мал мала меньше, и у второго жена инвалидка и трое ребятишек. Им Коллегия тоже в «штаб Духонина» направление дала, а я своей властью дело задерживаю. Буду на Коллегии отстаивать эту троицу. Ведь обидно – рабочие, крестьянин, для них Советскую власть устанавливали...

И Лагутин настоял на своем: смертные приговоры железнодорожникам были отменены. Жохова и вовсе отпустили на свободу, объявив ему пролетарский выговор, – Тихон выяснил, что сын его погиб в бою с немцами под Нарвой.

ПОЖАРЫ

К городу, будто вражеский фронт, подступала зима, все чернее становилась вода в Волге и Которосли, по ночам к берегу примерзал тонкий припай, жители напяливали на себя изношенные шинели и фуфайки, всякое рванье. Той одежды, которую сразу после мятежа выдали из интендантских складов, на всех не хватило.

Контрреволюция душила Советскую власть голодом, разрухой, бандитским разбоем. Теперь делала ставку на будущие морозы, решила оставить город без топлива. В городе начались пожары...

И раньше с каланчи пожарного депо на Семеновской площади наблюдатели замечали огни у Леонтьевского кладбища, у Городского вала, за Которослью. Били в колокол, взлетали на мачту шары, указывающие, в каком районе пожар, из широких ворот выезжала пожарная команда. И всякий раз тревога оказывалась ложной: то горел сухой мусор на пустыре, то у развалин кожевенного завода полыхал костер из облитых бензином бревен.

Когда запылали железнодорожные мастерские возле Московского вокзала, пожарники выехали туда не сразу, подумали: опять ложная тревога, не стоит из-за пустяка лошадей гонять.

Почти одновременно вспыхнули дровяные склады на Стрелке. Стало ясно: это поджоги, к местам пожаров выехали чекисты Зубков и Лобов.

Вольно-пожарная дружина железнодорожников отстояла мастерские, возле которых были большие запасы угля, а склады на Стрелке сгорели почти полностью – пожарные телеги застряли в ямах, в которых брали песок на городские нужды, огонь тушили лишь брандспойты с казенного парохода. Может, и ямы копали не только из-за песка, но в расчете на этот пожар.

Загорелись штабеля леса в Коровниках, над ними поднялся столб дыма, под ветром опрокинулся, вытянул к Заволжью черный, клубящийся хвост.

Лагутин послал туда Тихона. Когда машина губчека, гремя рассохшимся кузовом, фыркая старым фиатовским мотором, выехала на дамбу, стало видно и пламя – оно жадными языками лизало низкое облачное небо, освещало купола церквей, острым углом вонзившуюся в небо шатровую колокольню.

– У лесопилки Глинского горит, – определил водитель Краюхин, с усиками, как у киногероя, в кожаной куртке и фуражке, в огромных кожаных крагах.

До самого склада машина не доехала, засела в грязи. Пытались стронуться назад – грязь всосала машину еще глубже, по самое шасси.

Обругав водителя, Тихон выпрыгнул из кабины, пошел пешком.

Телеги с бочками застревали, воду приходилось выливать и поворачивать назад. Матюгались потные извозчики, ржали лошади, скрипели и трещали телеги, у конторы склада непрерывно били в колокол.

Здесь пекло так, что рукавом приходилось заслонять лицо, искры прожигали одежду. Взмокшие рабочие бегали с баграми и ведрами, откатывали бочки с керосином.

Каким-то чудом сюда проехала карета скорой помощи, у конторы стонал обгоревший складской сторож.

Тихон схватил за плечо рабочего с красными лихорадочными глазами, с лицом в копоти и с царапиной во всю щеку. Показал чекистское удостоверение, спросил, как найти заведующего складом.

– Из Чека? Вовремя, товарищ. Мы Шанина, заведующего, до выяснения под замок посадили, в конторе он. Может, и не виноват, а проверить надо.

Вид у Шанина был взволнованный и утомленный, с Тихона взгляд беспокойно перескакивал за окно, где бушевал огонь, руки в нетерпении ерошили ежик волос на голове.

Чекист попросил рассказать, как начался пожар, положил на стол стопку бумаги. Шанин возмутился, дряблое лицо задрожало:

– Тушить надо, а не рассказывать! Да и рассказывать нечего – произошло самовозгорание медного купороса.

–Самовозгорание? – удивился Тихон.

– Сразу видно, молодой человек, что вы ничего не смыслите в химии.

– А вы объясните.

Шанин начал сыпать мудреными химическими терминами, Тихон добросовестно записывал за ним. Когда протокол был составлен, заведующий пожаловался на самоволие рабочих;

– Вместо того чтобы организовать тушение пожара, я должен сидеть здесь. Это безобразие! Лучше меня этого склада никто не знает, это не склад, а лабиринт из дров.

– Вам придется вместе со мной поехать в губчека, – заявил ему Тихон.

Шанин чуть ли не со слезами просил оставить его на складе, бил себя в грудь:

– Без меня рабочим с огнем не справиться, поймите вы это. Надо обязательно отстоять лесопилку, там дорогие машины, оборудование!

Доводы заведующего звучали убедительно, пламя за окном подступало к самой конторе. И Тихон решился:

– Со склада никуда не уходить, можете сегодня же потребоваться!

Краюхин за это время успел как-то развернуть машину, быстро доехали до губчека.

Лагутин сам вел допрос заведующих складами на Стрелке и в железнодорожных мастерских. Тихон положил перед ним протокол допроса Шанина. Предгубчека бегло просмотрел его, спросил, где Шанин.

– Остался на складе тушить пожар. Я предупредил, чтобы никуда не отлучался, если потребуется – вызовем.

Лагутин вскочил на ноги, пальцем показал на заведующих складами:

– Эти вот тоже хотели на самовозгорание свалить, а уже вещички приготовили, вовремя их Зубков и Лобов накрыли. Сейчас же марш в Коровники, одна нога здесь, другая там! Чтобы через час Шанин был в Чека!

Когда Тихон примчался на склад, заведующего здесь уже не застал. Расспросил людей, но никто Шанина на пожаре не видел – он исчез сразу же, как только ушел чекист.

– Он живет в доме Градусова. Может, успеем перехватить? – сказал рабочий с расцарапанной щекой, смотрел на чекиста подозрительно.

По тому, какой беспорядок был в квартире заведующего – вещи раскиданы, ящики стола выдвинуты, опрокинут стул – Тихон понял: сюда Шанин не вернется. В шкафу на кухне нашел начиненную ручную бомбу, наряды на бензин союза потребительских обществ и фальшивую печать этого союза.

От соседей узнал; брат Шанина участвовал в мятеже и по приговору губчека месяц назад расстрелян. Когда садился в кабину грузовика, заметил, как губы Краюхина кривит ухмылка, вздрагивают тонкие ноздри.

– Что, улетела птичка? – не удержался водитель. – Не надо было, товарищ чекист, рот варежкой раскрывать, сейчас Лагутин задаст перцу.

– На дорогу лучше смотри, а то опять застрянешь, – процедил Тихон, и сам понимая, что наказания ему не миновать.

В этот же день он получил выговор по губчека. Оправдываться было нечем, из допросов арестованных выяснилось, что Шанин – один из организаторов поджогов, он подкупал других заведующих, расплачиваясь с ними драгоценностями, украденными из Федоровской церкви. Выходило, что он получил их от ротмистра Поляровского, все еще гуляющего на свободе.

Арестованные назвали адрес, где может скрываться Шанин, – Варваринская, шесть. Послали наряд чекистов, но Шанин сумел скрыться. Только через неделю его арестовали в Курбе. На допросах о связях с подпольем он ничего не сказал и по решению Ревтрибунала был расстрелян.

От оперативной работы Тихона освободили. Лагутин ввел его в комиссию, которой поручили ревизию на железной дороге. Тихон расстроился, решил, что теперь серьезное дело ему уже не доверят.

О необходимости ревизии говорили еще до мятежа: старые специалисты в складах и пакгаузах прятали оборудование, продовольствие, топливо. Многое потом попало в руки мятежников. В загнанных в тупики товарных вагонах комиссия губчека обнаружила тонны запасных деталей к заводским машинам, тысячи метров телеграфных проводов.

Разоблачив железнодорожных саботажников, принялись за речных. Здесь улов был еще больше – на баржах, стоящих в затоне, нашли тысячи пудов нефти, сотни пудов гвоздей, в которых после мятежа город нуждался особо.

Тихона послали на одну из самых неказистых барж. С полузатонутой кормой и бортами с вырванными досками, она напомнила ему баржу смерти. Было жутковато, когда с фонарем в руке по скользкому трапу спустился в сырой и холодный трюм, заставленный деревянными, плотно сколоченными ящиками. Сверху капали студеные капли, под ногами хлюпала вода, в темных углах попискивали крысы.

Вскрыв один из ящиков, Тихон увидел тщательно упакованные, потрескавшиеся, с черными глазницами и выбитыми челюстями, черепа. Что за чертовщина? Вскрыл другой ящик – там оказались какие-то кости с бумажными номерками, в третьем ящике – то же самое.

Пошел в губчека. Лагутина увидел во дворе – он куда-то собирался уезжать, садился в кабину к Краюхину. Выслушав рассказ о костях, разложенных по ящикам, улыбнулся, объяснил:

– Не иначе как ящики из археологического музея. К нам уже обращались из Питера – оттуда музей во время германского наступления эвакуировали.

О находке на барже как-то узнал Зубков, наверное, от Краюхина. Однажды остановил Тихона в коридоре губчека, поинтересовался с самым серьезным видом:

– Слышал, ты жуткое преступление раскрыл?

– Какое преступление? – не сразу понял Тихон, о чем речь.

– Не скромничай. Редко у нас в губчека такие преступления раскрывают – целый ящик одних черепов! – расхохотался чекист на весь коридор. – Жди от Лагутина благодарности.

Сказал он это шутя, но шутка его оправдалась – за ревизию Тихону в числе других объявили благодарность. Старые спецы, прятавшие грузы, ссылались на забывчивость, на неразбериху в документах, однако комиссия доказала – это саботаж. Арестовали около сорока человек, а через несколько дней губернская газета сообщила: «Восемнадцать человек из виновных в укрытии особо ценных грузов уже нигде и никогда не будут мешать Советской власти».

По вине саботажников стояли заводские машины, замерзали в нетопленых квартирах дети. Суровость приговора так подействовала, что «само собой» нашлось еще много «потерянного» на складах и баржах.

После того как Тихон поработал ревизором, Лагутин переменился к нему, стал добрее. Но окончательно поверил в парня после одного случая.

БЕСПРИЗОРНЫЕ

В этот день Тихон возвращался в губчека с Московского вокзала – в город неожиданно прибыл патриарх «всея Руси», Лагутин послал чекиста обеспечить охрану бывшего ярославского митрополита. Всякое могло произойти – патриарх не раз благословлял интервентов и контрреволюцию, грозил верующим отлучением от церкви, а церковникам лишением сана за поддержку Советской власти, с амвона объявил ей анафему.

Но здесь, в Ярославле, где верующие только что испытали на себе власть «благословенной» контрреволюции, патриарх вел себя осторожно: отслужив в Спасском монастыре литургию и всенощную, уехал в Ростов.

От свечного и лампадного духа, от заунывного, церковного пения и молитв верующих Тихона покачивало, кружилась голова, хотелось спать.

У лавки потребительского общества «Единение» на Стрелецкой извивалась длинная очередь. Всех товаров в лавке – спички, махорка да гарное масло, всех продуктов – серая капуста, пшеничные отруби и картофель, который продовольственные отряды привозили из Ростовского уезда. Сахара не видели в городе почти год, из сырого картофельного крахмала кое-где начали кустарно вырабатывать паточный сахар.

Из-за нехватки продуктов городские власти ввели классовый паек из четырех категорий: первую получали рабочие, вторую – служащие, третью – «люди свободных профессий» и четвертую – «лица, пользующиеся наемным трудом и капиталом», – так разъяснялось в местной газете.

Чекисты сидели на второй категории, голодные обмороки случались прямо в губчека.

Обыватели, причмокивая, вспоминали:

– А что до революции было? Разлюли малина. Зайдешь в магазин – глаза разбегаются: – масло парижское, гольштинское, русское. В рыбный свернешь – бери, чего душе угодно: севрюга, судак, стерлядка, балычок осетровый, сельдь шотландская и астраханская, икра черная и красная! А при большевиках одна вобла осталась. Видать, от Советской власти подальше вся хорошая рыба в Персию уплыла.

Другой – с одышкой и брюшком, которое не убавилось даже за шестнадцать дней мятежа, – тяжело вздыхал и брюзжал:

– Что масло, что рыба? Только желудок пощекотать. Какое мясо на Мытном продавали?! И баранина, и свинина, и говядинка на всякий вкус, от одних названий, как вспомнишь, слюнки текут: челышко, грудинка, филей. Отрябчиков, фазанов, куропаток прилавки ломились. А большевики скоро дохлыми кошками будут кормить, помяните мое слово.

Женщины, старики, ослабев от недоедания, стояли в очереди молча. И вдруг Тихон услышал отчаянный крик – милиционер в шлеме с синей звездой вытаскивал из толпы мальчишку в лохмотьях, по всему было видно – беспризорника. Он упирался, падал, милиционер опять поднимал его.

Очередь перекосило, передернуло. Женщина в дырявом вязаном платке, потерпевшая, забегала вперед, замахивалась на беспризорника узелком и повторяла одно и то же:

– Ты чего делаешь, чего делаешь? Исчадье ты рваное!

Из толпы кричали:

– Да отбери ты у него хлеб, отбери!

Но хлеб, как догадался Тихон, «преступник» уже съел. Женщина опять было замахнулась на беспризорника, но милиционер загородил его:

– Да отвяжись ты, видишь, он едва тлеет? – и объяснил подошедшему Тихону: – Хлеб, пайку, вырвал да в рот и засунул. Они его бить, а он уже проглотил.

– Куда ты его теперь? – спросил Тихон.

– В комиссариат, куда еще.

Мальчишка, пока они разговаривали, шипел, вырываясь:

– Пусти, гад. Живой не будешь.

Нездоровый румянец проступал на его грязных полосатых щеках, дышал он тяжело, с хрипом.

– В больницу его надо.

– Не примут! – вздохнул милиционер. – Там набито, ногой ступить негде.

– Давай я отведу! – неожиданно для самого себя вызвался Тихон.

– А ты кто такой будешь?

Тихон не без удовольствия показал новенькое удостоверение. Милиционер, прочитав его, объявил женщинам:

– Товарищ из губчека, а вы орете.

Женщины растерялись, только потерпевшая не смутилась:

– Ты, товарищ из Чека, на нас не обижайся. Злобиться голод заставляет.

Женщина махнула рукой, пошла по улице.

Тихон взял беспризорника за руку. Мальчишка дернулся, но, почувствовав силу, покорно поплелся рядом.

Не долго раздумывая, Тихон повел его в губчека, прямо в кабинет Лагутина, объяснил всё. Лагутин, посмотрев на беспризорника, ничего не сказал, тут же стал названивать по больницам. И правда – больницы были забиты, но место все-таки нашли.

По дороге Тихон спросил мальчишку, как его зовут.

– Пашка-хмырь, – буркнул тот.

– Значит, Павел? А фамилия?

– Я же сказал тебе – Пашка-хмырь,

– Нет такой фамилии – хмырь.

– У других нет, а у меня есть, – бубнил свое беспризорник.

Вовремя привел его Тихон в больницу – врач сказал, у мальчишки воспаление легких.

Дважды навестил он Пашку, а когда пришел в третий раз, мальчишки здесь уже не было, сбежал. Расстроился Тихон, при случае сказал об этом Лагутину. Тот с горечью произнес:

– Если бы не контра, всех бы чекистов бросил на беспризорников. Сколько их гибнет, со шпаной связывается. Надо что-то делать,

А через неделю он взял Тихона в Дом народа, где состоялось совещание по вопросу о беспризорниках. До самого губернаторского особняка шли молча, спешили. В кабинете, где совещались, до того начадили махрой, что щекастые амурчики на потолке едва просматривались сквозь пласты сизого дыма.

Заметив Лагутина в дверях, секретарь губкома товарищ Павел укоризненно покачал головой, показал на часы. Сели на свободные стулья, прислушались к тому, что говорил с трибуны мужчина с длинными, как у псаломщика, волосами, в полинялой форме учителя гимназии:

– Шайки малолетних преступников заполонили станции, базары, улицы. Нашествие, как при Чингисхане! Крики «караул» звенят беспрерывным и тревожным набатом.

Выступающий налил из мутного графина воды в стакан, посмотрел ее на свет.

– Кипяченая, кипяченая,– успокоил его товарищ Павел.

– Потомки с нас спросят, – продолжал мужчина на трибуне, отхлебнув воды. – Что мы сделали с завоеваниями революции? Куда мы идем?

– Товарищ Глазухин, ближе к делу, – постучал карандашом по столу секретарь губкома. – Какие вы предлагаете меры?

– На улицах хозяйничают малолетние мародеры! – Глазухин тряхнул длинными волосами и, сделав значительную паузу, перешел на зловещий шепот: – Предлагаю выжечь скверну каленым железом! Вымести из города стальной метлой!

– Ты, Глазухин, или враг, или... глупый! – не сдержавшись, выкрикнул Лагутин.

Увидев в комнате предгубчека, тот как поперхнулся, кинулся к своему месту.

Присутствующие оживились, кто-то засмеялся. Товарищ Павел громыхнул кулаком по столу:

– Товарищ Лагутин! Если желаешь высказаться – выходи.

Председатель губчека поправил ремни на гимнастерке, решительно поднялся и вышел к столу президиума.

– Тут предлагают каленым железом выжечь красноармейских сирот, стальной метлой вымести из города мальчишек и девчонок, оставшихся без крова, без родительской заботы. Я воспользуюсь фразой выступавшего передо мной оратора – потомки с нас действительно спросят, если мы не поможем беспризорным. Надо срочно создавать детские колонии, запасать питание, одежду. Детей можно спасти только так. Чекисты берут заботу о беспризорных на себя, но без помощи губкома партии, рабочих нам не обойтись.

Тихон увидел, как к столу президиума пробирается между стульями старый рабочий Иван Резов. Похудел его бывший командир, голова в сплошной седине, ноги тяжело шаркают по паркету. Но заговорил Иван Алексеевич по-прежнему энергично и веско:

– Беда наша, товарищи, в том, что нас по каждому вопросу болтовня разбирает. Вот и сегодня ее было через край, а по существу дела только товарищ Лагутин выступил. Это хорошо, что беспризорниками чекисты займутся. Мы в Заволжье хотели своими силами детишкам помочь. У нас за станцией целое кладбище разбитых вагонов скопилось, так они, беспризорные, там свою блатную республику объявили. Пытались мы распределить ребят по рабочим семьям, да не вышло. Значит, надо детские колонии создавать. Из Волжского монастыря, слышал, последние монахи разбежались. Нельзя ли его приспособить? А мы, заволжские рабочие, каждый от пайка треть в пользу беспризорных отдадим, одежки, обувки кой-какой соберем.

После выступления Резова рабочие других заводов и фабрик тоже обещали помочь беспризорникам, кто чем сможет, договорились о первой детской колонии – лучшего места, чем Волжский монастырь, для нее было и не сыскать.

Переоборудовать монастырь поручили рабочим заволжских мастерских, большевичка Минодора вызвалась подключить ткачих. Спустя несколько дней в местной газете было опубликовано обязательное постановление губисполкома:

«Всем театрам, кинематографам, а также всем устроителям всякого рода зрелищ вменяется в обязанность сделать пятипроцентную надбавку к ценам билетов в пользу фонда беспризорных детей».

Предгубчека и Тихон после совещания подошли к Резову. Лагутин горячо пожал руку старого большевика:

– Наслышан о вас от Тихона, а вот вижу впервые. Спасибо за поддержку.

– Ты нам, товарищ Лагутин, помоги с блатной республикой покончить. Такого чекиста дай, чтоб он с детьми умел разговаривать.

– Есть у меня такой на примете, – Лагутин подтолкнул Тихона. – Вы парня к нам направили, теперь я его вам рекомендую.

– Как он, справляется? А то ведь можем и назад в мастерские отозвать,

– Парень толковый. Видимо, учителя были хорошие.

– При чем здесь учителя – его сама революция учила...

ОБЛАВА

Облаву на беспризорников решили проводить на рассвете, когда самых неугомонных сон сморит. Были сведения, что у многих из них есть ножи, со страху могли их в ход пустить.

Участники облавы собирались в Заволжских мастерских, в бывшей дежурной комнате Коллегии по борьбе с контрреволюцией. Некоторые рабочие, из новеньких, укоризненно поглядывали на Тихона: чекист, а в такой ответственный момент дремлет, положив голову на стол, на смятую фуражку. А он валился с ног от усталости – вечером губчека прочесывала окраинные улицы города, были перестрелки, троих чекистов задели бандитские пули.

Лампочка на длинном шнуре тихонько, по-осиному зудела, вольфрамовая нить то раскалялась, то угасала без тока. Иван Резов и Степан Коркин раздобыли где-то шашки и играли на интерес.

Ровно в пять часов старый рабочий потряс Тихона за плечо. Тот поднял голову, сипло сказал:

– Пытался заснуть – и не получается.

– На нас не сердишься, что на такую беспокойную службу направили?

– Что ты, дядя Иван. Я теперь без этой службы жизни своей не представляю.

Надев фуражку, Тихон оправил ремень с кобурой и обратился к рабочим:

– Товарищи! Прошу не храбриться, вперед меня не высовываться – запросто можно па финку налететь. И не забывайте главное: идем не бандитов ловить, а детей спасать.

Иван Резов одобрительно кивнул.

Толкаясь в дверях, рабочие следом за чекистом вышли на волю, по шпалам направились к тупику. Устало и сонно дышал у семафора маневровый паровоз, где-то за станцией, на стрелках, коротко лязгнули буфера.

У сгоревшего пакгауза, где ржавые пути разбегались, Тихон разбил рабочих на две группы. С первой, в обход вагонного кладбища, пошел Иван Резов, чтобы отрезать беспризорникам путь, если вздумают бежать.

Переждав некоторое время, Тихон повел оставшихся с ним рабочих дальше. Ветер свистел в опрокинутых дырявых вагонах, тоскливо поскрипывал песок под сапогами, в темном холодном небе висела одинокая желтая звезда.

От усталости или оттого, что облавой, как на бандитов, шли на детей, оставшихся без родителей, Тихон почувствовал себя много прожившим человеком.

– Вот она – блатная республика, – показал Степан Коркин на темнеющий впереди спальный вагон.

Чекист пригляделся. Выбитые окна прикрыты фанерными и железными листами, дверь в тамбур висела на одной петле, вокруг вагона нечто вроде баррикады из пустых бочек, сломанных ящиков, бревен, измазанных мазутом шпал.

– Ждите меня здесь, – шепнул Тихон и полез на баррикаду, стараясь не шуметь.

Сделать это в темноте оказалось невозможным – одна из бочек с грохотом скатилась и ударилась в колесо вагона. Там сразу проснулись, заорали истошно:

– Лягавые!

– Рви когти!

Беспризорники высыпали из вагона, в Тихона полетели бутылки, камни. С баррикады пришлось спрыгнуть. Беспризорники бросились в другую сторону, но напоролись на группу Резова, завопили:

– Окружили, сволочи!

– Бей лягавых!

На рабочих обрушился целый град камней – от баррикады отступили за ближайший вагон.

– Тихон, пальни в небо из пистолета, враз присмиреют, – посоветовал Коркин.

– А может, из гаубицы по ним шарахнуть?! – огрызнулся Тихон, растирая синяк на виске. – Без пальбы обойдемся. Надо с ними в переговоры вступить.

– Знают они, что такое переговоры, – язвительно протянул механик.

Тихон и сам понимал: только высунься из вагона, как баррикада даст новый залп. А кричать отсюда бесполезно.

Тут его взгляд упал на ржавое ведро, в стенке зияла дыра размером в блюдце. Протянув фуражку механику, напялил ведро на голову.

– В самый раз мой размер. Как, похож на парламентера?

– На чучело огородное похож, – буркнул Степан,– не понравилось ему, что чекист так по-мальчишески, не серьезно ведет себя.

Появление человека с ведром на голове баррикада встретила хохотом. Этого только и надо было Тихону, Сняв ведро, отбросил его в сторону и сказал:

– Поговорим, ребята. Я из Чека.

– Сыщик? – раздалось из-за баррикады. – А мы урки.

За баррикадой кто-то захихикал. Послышался звук затрещины, чей-то протест: «Ты что, верзила, малолеток тиранишь?!» Потом возня, мягкие удары.

Не дожидаясь, чем кончится потасовка, Тихон заговорил:

– Товарищ Ленин поручил устроить вас на государственное содержание, чтобы вы стали полезными гражданами нашей Советской республики. Вас будут учить, кормить, водить в баню...

Из-за бочек начали высовываться чумазые физиономии, настороженные, но уже любопытные.

– Ври враки! – сказал кто-то не совсем уверенно, просто по привычке противоречить и осторожничать. – Чай, у Ленина и без нас делов полон рот,

– А зачем лягавые ввязались? – поддержал его другой. – От вас добра не жди – сразу в домзак. На арапа берешь, начальник.

В этом была своя логика, настроение за баррикадой опять стало склоняться к бою.

– Я здесь потому, что за это дело взялись чекисты,– повысил Тихон голос.

– Тогда наше дело труба, чекисты такие: чуть не так – восковой огарочек в руки и к стенке. Лягавые.

– Не-е, чекисты не лягавые, это дядьки серьезные, – возразил кто-то.

– Слушай, фрайер! – закричали с баррикады. – А как ты докажешь, что чекист?

– Я могу удостоверение показать, – шагнул к баррикаде Тихон, засунул руки в карман.

– А ну, не подходи!

– Враз изрешетим, если пушку выймешь! – остановили его угрожающие крики.

– Это чекист, я его знаю, – вдруг услышал Тихон знакомый сдавленный голос. – Он меня у милиционера, у лягавого, отбил.

– Пашка?! – обрадовался Тихон, – Ты почему, чертенок, из больницы убежал?

– Там в задницу иголкой колют, больно.

– Ну и дурной, и дружки у тебя такие же дурные. Зима начнется – все перемерзнете в этом вагоне дырявом. А Советская власть в полное ваше распоряжение Волжский монастырь отдает. В тепле, за стенами сами себе хозяевами будете. Можете там опять свою республику объявлять.

– Омманешь! Карты и табак отнимете.

– Сдавшимся добровольно будет оказано послабление, – схитрил Тихон,

– Омманешь! – опять раздался из-за бочек сипатый голосишко. – Знаем мы вас, лягавых.

– Заладил одно и то же, – сердито проговорил Пашка. – Чекисты не обманывают.

Сказано это было так веско, что крикун замолчал. Наступила самая ответственная минута: беспризорники зашушукались, начали совещаться.

Наконец на баррикаду влез Пашка и объявил серьезно;

– Мы согласные, наша блатная республика присоединяется к вашей Советской. Только чур – в задницы иголками не тыкать.

Теперь расхохотались рабочие за вагоном. И этот смех окончательно успокоил беспризорников. Они сами раскидали проход в баррикаде, сгрудились возле Тихона.

– Все тут? – оглядел Тихон чумазых граждан блатной республики, одетых в бабьи кофты, рваные пиджаки до колен, солдатские шинели до пят и в такое рванье, которому даже названия было не подыскать.

– Бени-шулера нет и еще троих пацанов: Воблы, Дылды и Чинарика, – сказал Пашка.

– А где они?

Мальчишка шмыгнул носом, не ответил.

- Они в штабе втолую, ночь в калты лежутся, – пропищал кто-то из задних рядов.

На говорившего зашикали, кто-то, видимо, ударил мальчишку, он всхлипнул. Тихон, как ни вытягивал шею, не разглядел его.

– А может, не надо их, товарищ чекист? – обратился Пашка к Тихону.

– Что не надо?

– В Советскую республику брать, все равно сбегут. И нам попадет, что сдались. Они фартовые, с настоящими урками водятся.

– А ну, веди, Пашка, – решил Тихон. – Брать, так всех.

Мальчишка неохотно поплелся к высокому завалу из шпал, колесных осей, искореженного металла. За ним Тихон, Коркин, еще двое рабочих.

Возле деревянной теплушки с наглухо забитыми окнами Пашка остановился, показал на нее пальцем:

– Сами идите. Еще пальнут сдуру.

Тихон с подножки открыл дверь, вступил в тамбур, осторожно открыл вторую дверь. Дальний угол теплушки был отгорожен рваной дерюгой, сквозь дыры струился свет, доносились возбужденные голоса:

– Себе!

– Восемнадцать!

– Ставлю шпалер!

– Срежь!

Чекист подошел к дерюге, отогнул край. За перевернутой днищем кверху пузатой бочкой, на которой стояла сворованная где-то «летучая мышь», сидели четверо пацанов. Были они постарше других, одеты потеплее, и только один – низенький и чернявый– сидел в матросском тельнике и дрожал то ли от возбуждения, то ли от холода.

«Чинарик», – догадался Тихон, пригляделся к другим игрокам. Узнал и Воблу, и Дылду,– так точно были даны клички. У Бени-шулера на голове красовалась офицерская фуражка, хитрые и злые глаза из-под лакированного козырька следили за каждым движением дружков, подсматривали их карты.

В «банке» у бочки – ворох барахла: грязная казацкая папаха, заношенный до сального лоска японский мундир, окопная шинель, две финки с наборными ручками, новенький наган-самовзвод.

– Двадцать!– азартно выкрикнул Чинарик.

– Очко! – бросил карты на бочку Беня-шулер, потянулся к «банку».

Тихон сорвал дерюгу, схватил удачливого игрока за руку.

– Погоди-ка, я револьвер посмотрю, не мой ли?

Беспризорники от неожиданности онемели, раскрыли рты.

– Отпусти, лягавый! – первым, сообразил, что случилось, Беня-шулер.

Тихон взял револьвер, убедился – барабан пустой. Спросил:

– Где пушку нашли?

– А ты что за фигура? – хорохорился Беня-шулер.

Тихон объяснил, зачем он и рабочие пришли в блатную республику, рассказал о колонии в Волжском монастыре. Беня-шулер решил за всех:

– Не, это нам не подходит, мотай отсюда.

– Вместе будем мотать, до самого монастыря. Шмотки твои? Забирай, – Тихон кинул папаху и японский мундир Чинарику.

Тот боязливо покосился на Беню-шулера, но спорить с чекистом не стал, оделся, накинул и шинель. Револьвер Тихон сунул в карман, игроков вывели из теплушки. Беня-шулер погрозил Пашке кулаком:

– Лягавым продался, падла?! Под землей найду, наколю на перо.

Пашка ощетинился ежом, хотел что-то сказать и не успел, – мелькнув желтыми ботинками, Беня-шулер метнулся в сторону, скрылся в лабиринте разбитых вагонов.

Тихон бросился было за ним, но понял: искать его здесь бесполезно. Заметил – Пашка и игроки обрадовались бегству главаря. Спросил, чей револьвер.

– Беня-шулер на банк поставил, – ответил Чинарик.– Гад буду – крапленые карты подсунул, все банки срывал, зараза.

– Откуда у него револьвер?

– Дядька подарил, который у нас в теплушке три ночи ночевал.

– Что за дядька? – насторожился чекист.

– Беня-шулер для него по адресам ходил, узнавал, живут ли хозяева. Не иначе – домушник, – тоном знатока закончил Чинарик.

Больше о странном госте блатной республики он не знал, Вобла с Дылдой тоже ничего не добавили. «Не связной ли от Перхурова? – подумалось Тихону. – Пора бы ему уже объявиться».

Построив беспризорников в колонну, рабочие повели их к Волжскому монастырю. После бегства Бени-шулера никто уже не порывался дать стрекача, возраст у граждан блатной республики был такой, что все новое, неизведанное было им интересно, потому и не разбегались. Разговоры вели «серьезные»:

– У Яшки Рыжего маруха была, графиней звали, все зубья золотые. Вот садится он с ней на извозчика...

– А кто это – Яшка Рыжий?

– Фартовый мужик! Вынимает из карманов пару шпалеров, вкатывается к буржую: «Граждане-госпрда-товарищи! Хоп-стоп, не вертухайтесь! Деньги на стол!»

– Кутенок твой Рыжий! Вот Сашка Ферт – это да! Его лягавые, двадцать человек, окружили, а он бомбами раз-раз! Золото мешками брал...

И плетется быль-небыль об удачливом налетчике – бред больной, испорченной фантазии.

Рядом с Тихоном, засунув руки в карманы грязного зипуна с оборванными рукавами, молча шел Пашка-хмырь. На одной ноге зашнурован проволокой ботинок, к другой веревкой привязана галоша, на голове суконный картуз без козырька.

– Бени-шулера не боишься? – спросил Тихон, чтобы завести разговор. – Вдруг найдет тебя?

– Финки я не боюсь. Чинарик болтал, ты у Бени наган умыкнул. Отдай его мне, начальник, а? – поднял мальчишка светлые, не по-детски серьезные глаза. – У тебя казенный есть, зачем тебе второй?

– А тебе зачем? Беню-шулера дырявить?

– Он – ботало пустое, только треплется. А этого дядьку, который у них в теплушке ночевал, я бы враз изрешетил.

Чекист удивился ненависти в голосе беспризорника:

– За что ты его так?

– Есть за что, – не стал тот объяснять. Убедившись, что нагана ему не видать, словно воды в рот набрал, как ни старался Тихон разговорить его.

Кто-то в середине колонны тоненьким фальцетом с залихватской удалью запел:

Сковырнули меня с ходу

Прямо под откос...

Беспризорники дружно и озорно подхватили знакомые слова:

Обломал я руки-ноги,

Оцарапал нос!

А Тихону вспоминалось, как босиком шагал по этой же дороге в толпе богомольцев, выполняя задание губчека, прислушивался к разговорам о чудесах, которые творила икона Волжской божьей матери, поддакивал, благостно вздыхал, крестил лоб.

Вот и монастырь с толстыми каменными стенами, над темной кедровой рощей в сером небе кружили черные крикливые птицы. Защемило сердце, когда увидел дом церковного старосты Сафонова, – с заколоченными крест-накрест окнами, крыльцо с оторванными перилами. Вспомнил, как сидел здесь с Машей и гасли в небе последние лучи солнца, как шел потом с девушкой по узкой тропке и волновался, когда случайно касался теплой девичьей руки.

Из губчека старосту выпустили. Видимо, сбежал из родных мест подальше, а может, в городе устроился, ждет, не придут ли опять господа к власти.

Возле дома наместника монастыря, где арестовали Сурепова, колонну встретила ткачиха Минодора, представила Тихону худощавого мужчину с пасмурным бледным лицом. Это был учитель Сачков, назначенный директором колонии.

Вместе осмотрели дом наместника. На втором этаже ткачихи соломой набивали полосатые матрасы, на нижнем заволжские рабочие сбивали длинные столы и лавки – здесь оборудовали столовую.

Столяр Дронов узнал Тихона, скрипучим голосом ехидно спросил:

– Слышал, в большие начальники выбился?

– Еще нет, в рядовых хожу, – отшутился Тихон.

– Дело твое молодое, еще выслужишься. Ты там подскажи новым властям, чтоб на каждый завод, на каждую фабрику по чекисту назначили.

– Это зачем же?

– А вместо бывших хозяев. Без них порядку, смотрю, стало меньше, всяк сам себе хозяин. Так можно ой до чего избаловать людей. Вот Советская власть беспризорных берет на содержание, обувать, одевать и кормить обещается. А я на месте советских начальников подумал бы, какое дело ям в руки дать.

– Мы здесь школу откроем, ребятишкам учиться надо, – вступила в разговор Минодора,

– А я бы в первую очередь мастерскую тут открыл, столярку например. Без труда учебой только новых барчуков плодить.

Ткачиха посмотрела на директора колонии:

– Хорошая мысль! А как вы считаете, Герман Васильевич?

– Надо подумать, – сухо ответил тот и отвернулся, как бы давая понять, что такие важные вопросы мимоходом не решают.

Вернувшись в губчека, Тихон доложил начальнику иногороднего отдела, как прошла облава, о госте блатной республики, о том, за что Беня-шулер получил наган. Это сообщение заинтересовало Лобова, он согласился – загадочный гость мог быть связным Перхурова.

Однако прошло еще несколько дней, а связной так и не появился.

И тут Тихона вызвал Лагутин, не приглашая сесть, рассказал, что ему позвонили из Екатерининского, госпиталя – возле дороги на Волжский монастырь подобрали мальчишку без сознания, с ножевой раной. Сделали операцию, он пришел в себя и потребовал чекиста Вагина.

– Кто бы это мог быть? – опешил Тихон.

– А может, тот мальчишка, которого ты у милиционера взял?

– Пашка?! Да, наверное, он. Я побежал?

– Давай, Тихон...

Они угадали; в госпитале, где тяжело пахло карболкой и йодоформом, чекиста подвели к кровати, на которой лежал беспризорник Пашка. Грудь перебинтована, светлые глаза лихорадочно блестят, серые щеки впали.

Увидев Тихона, мальчишка через силу улыбнулся и сипло прошептал:

– Хорошо, что вы пришли, товарищ чекист. Дело у меня до вас очень важное.

– А может, потом о деле? Выглядишь ты плохо, отлежаться тебе надо, – Тихон присел на краешек кровати, поправил одеяло.

– Нельзя потом, сейчас надо... Помните, вы блатную республику брали, Беня-шулер сорвался?

– Так это он тебя?

– Я его вчера возле монастыря увидел. У кедровой рощи, в телеге, его тот самый мужик ждал, который в теплушке ночевал. Бусыгин ему фамилия.

– А ты откуда знаешь?

– Как в Ярославле мятеж начался, я от голодухи деру дал. В каком-то большом доме у Волги заночевать хотел, а тут офицеры. За главного у них дядька в штатском, Борисом Викторовичем его звали. А этот Бусыгин вроде помощник при нем. Врезал он мне крепко, потом от злости, что я ему руку укусил, еще добавил. А этот, в штатском, добреньким прикинулся, попросил их в город провести. Я согласился, а сам ночью сбежал, рассказал красному командиру на Всполье, где офицеры прячутся. А потом этого Бусыгина в теплушке увидел. Он меня не признал, а я его, подлюку, - на всю жизнь запомнил.

– Зачем же он к монастырю подъезжал?

– К ним мужик вышел. Лица я не разглядел, уж темнеть стало, но вроде бы он у нас в колонии работает. Поехали по дороге к Заволжью, и я за ними. Смотрю, с дороги свернули в лес, я тоже. Слышал, Бусыгин говорил о каких-то винтовках. А потом, видать, уследил меня, за кустом подстерег – и финкой. Так я и не узнал, зачем они в лес подались, такая обида. Меня столяр Дронов нашел, он у нас в колонии мастерской заправляет. Если бы не он – хана мне, кровью бы истек... Вы, товарищ чекист, Беню-шулера возьмите, я знаю, где его хаза в городе: Пошехонская одиннадцать, квартира семь, Беня трусливый, сразу расколется. Если знает, обязательно скажет, что они в лесуискали.

– Спасибо, Пашка. Мы этого офицера, который тебя финкой, обязательно поймаем. Выздоравливай быстрее. Родные у тебя есть?

Мальчишка отвернулся к стене, заскоблил ногтем штукатурку:

– Нету, никого нету... Поезд на станции стоял, мамка стирать к водокачке ушла. А тут банда на лошадях. Батя полез в вагон за ружьем – он его с фронту принес – и не успел. Мамка прибежала – и ее. А я за колесо спрятался...

Выслушав Тихона после его возвращения из госпиталя, предгубчека вызвал начальника иногороднего отдела и приказал им немедленно выехать в Заволжье: нападение на беспризорника не походило на сведение счетов между блатными.

– Обратитесь там к милиционеру Рожкову, он проводит в лес, где нашли мальчишку. Может, тележный след остался. Арестованные из банды Ферта тоже поминали какое-то оружие, спрятанное возле Волжского монастыря. Не о нем ли этот Бусыгин говорил?

– Может, он и есть связной Перхурова? Самое бы время ему появиться, – вслух размышлял Лобов.

– Мы арестовали офицера-артиллериста, который выдавал отряду Перхурова оружие из арсенала. Он утверждает: на «Пчелку» погрузили сто винтовок и патроны к ним. Староста Сафонов указал тайник, но там нашли только половину этого. Возможно, остальные винтовки перхуровцы спрятали в другом месте. Не за ними ли поехал Бусыгин, не их ли он обещал Поляровскому?

– Михаил Иванович, а если этот офицер – связной, не спугнем ли мы его? – забеспокоился Тихон. – Вся операция с поручиком сорвется.

Лагутин, положив локти на стол, ладонью потёр шею и ответил не сразу:

– Честно говоря, боюсь я за эту операцию, уж больно мудрено мы задумали. А главное, нельзя допустить, чтобы оружие попало в руки бандитов. Попытайтесь Бусыгина найти. Не получится – будем ждать связного в городе, как раньше решили.

Уходя из кабинета председателя губчека, ни Лобов, ни Тихон не догадывались, какие неожиданные испытания ждут их впереди.

ТАЙНИК

До Заволжья чекисты доехали на дрезине, в милицейском участке нашли Рожкова, долгорукого, с угрюмым рябым лицам. Он сразу же повел их к месту, где старик Дронов, возвращаясь лесом из монастыря, наткнулся на раненого беспризорника.

Тележный след между ольховыми кустами был еще заметен, вывел их на поляну, где высилась старая бревенчатая часовня. По следам подков определили: лошадь долго стояла здесь, у самого входа в часовню. Сорванная с петель дверь, обитая железными полосами, валялась у стены, в сухом бурьяне.

Зашли внутрь, вспугнули галок, с шумом вылетевших через дыру в покосившемся шатре. Сквозь щели наискосок пробивались пыльные солнечные лучи, грязные половицы скрипели под ногами тоскливо и неприятно, по спине пробегали мурашки. А тут еще Рожков показал пальцем на черную, рассохшуюся балку;

– Лет пять назад здесь монах удавился. Деревенские теперь сюда ни ногой.

Лобов внимательно осмотрел пол часовни, В самом темном углу, куда не достигали солнечные лучи, даже на коленки встал, подозвал Тихона и милиционера:

– Половицы вынимали, в щелях зарубины свежие.

– Топором, наверное, – почему-то шепотом произнес Рожков.

Валявшейся в бурьяне ржавой железной полосой, когда-то крепившей дверь, поддели половицу. Из черного подвала дохнуло холодом, запахом гнили и сырой земли.

Зажгли спичку, но разглядеть ничего не успели.

Тихон пролез в щель, пригнулся. Когда глаза привыкли к темноте, увидел деревянные разбитые ящики, внутри нашарил стружку и промасленную ветошь.

Вытащил один ящик. Лобов внимательно осмотрел его, зачем-то даже ветошь понюхал.

Выбираясь из подвала, Тихон нащупал под ногами острым цилиндрик – это был патрон от трехлинейки. По количеству ящиков Лобов подсчитал; винтовок в тайнике хранилось около полусотни. След тележных колес терялся на укатанной проселочной дороге, что вела из Заволжья в деревню Липки. И непонятно было, куда повернула телега.

Лобов долго ходил по глубокому и крутому кювету, где лошадь выбиралась на дорогу, нашел деревянную, пахнущую коломазью рогульку, показал ее милиционеру.

– Чека из оси, – догадался Рожков. – Деревянная, У нас в Заволжье всё кованые.

Лобов задумался, посмотрел на чеку в ладони:

– Так сделаем. Ты, товарищ Рожков, иди в Заволжье, по телефону свяжись с председателем губчека. Заодно поспрашивай по дороге, не видел ли кто похожей телеги. Я в Волжский монастырь наведаюсь, может, выясню, кто был в телеге третьим. А тебе, Тихон, такое задание. Пойдешь в Липки. Постарайся узнать, не видел ли кто эту телегу там. И чеку возьми, вдруг пригодится. Выдай себя за кого угодно, хоть за агента по снабжению. Завтра утром, часиков в девять, встретимся в Липках у лабаза.

Первым ушел Рожков, потом в сторону монастыря отправился Лобов. Только хотел и Тихой пойти пешком, как на дороге со стороны Заволжья показалась подвода, в телеге сонный старик в подшитых валенках. Тихон попросил подвезти, но старик буркнул:

– Кляча у меня ледащая, двоих не потянет.

– Я заплачу.

– Ну, другое дело.

На окраине Липок расплатился с возницей. Старик ударил по лошади кнутом, и телега, скрипя немазаными осями, покатила дальше. Чеки в осях, приметил Тихон, были кованые. Окликнул старика:

– Дед, ты откуда, местный?

– Из Заволжья мы, – отозвался тот.

На краю деревни горбился под тесовой крышей общественный лабаз, деревенская улица с колодцем-журавлем посередке была пуста. Теленок стоял у прясел и деловито жевал какую-то одежонку, вывешенную на просушку.

Тихон остановился возле избы под дранкой, с двумя окошками на улицу. За избой разглядел врытую в землю кузню, рядом – из жердей сбитый станок для ковки лошадей. В кузне, видимо, давно не работали: жестяная труба над дырявой крышей покосилась, проржавела.

На крыльцо дома вышел мужик в бязевой рубахе и полосатых штанах; лицо бритое, вытянутое, в руке сыромятная уздечка.

Тихон поздоровался. Мужик нехотя что-то неразборчиво проворчал в ответ, смотрел хмуро и подозрительно.

– Я агент по снабжению, насчет фуража. Может, в дом пригласите?

– Можно и в избу, таким гостям завсегда рады, – неожиданно улыбнулся хозяин, и в голосе у него была скрытая ехидца. Оглядев Тихона с ног до головы, тем же ехидным голосом уточнил: – Значит, фуражу надо?

Тихон насторожился: что-то уж больно быстро изменилось настроение хозяина.

Через темные сени, где пахло мукой и куриным пометом, прошел за мужиком в избу. Посреди комнаты – скобленный косарем стол, к русской печке пристроен голбец с ухватами, на шестке чугунки, пустые кринки. За печкой кровать на струганых деревянных столбиках, накрытая линялым лоскутным одеялом. В красном углу, под образами, висел на гвоздике артиллерийский бинокль. Заметив удивленный взгляд Тихона, хозяин пояснил:

– С фронту принес. Другие, значит, с винтовкой вернулись, а я с биноклем. Присаживайтесь на лавку. Может, голодны? Так я угощу.

– Спасибо, спасибо. Я сыт, а вот устал порядком. Мотаешься по губернии из конца в конец,

– Оно, как говорится, волка ноги кормят.

Хозяин стоял у печки и смотрел на Тихона с усмешкой, но не зло, а скорее лукаво.

– За овес платим рыночной ценой. На деньги не хотите – договоримся на соль или ситец, – под этим насмешливым взглядом Тихон был вынужден заговорить о «деле».

Мужик весь подобрался, вздохнул:

– Тень на плетень наводите. Из Чека вы!

– Постой, постой! – деланно удивился Тихон. – Ты чего, дядя, городишь?

– Эх, товарищ! – сказал мужик с укоризной. – Чего городить-то? Я тебя по край жизни буду помнить, ведь ты меня из-под расстрела спас. Так что не хитри ты со мной, товарищ Вагин, или как там тебя сейчас зовут.

– Жохов?! – обрадовался Тихон, только сейчас узнав мужика. – Никон Ипатьевич?

– Я самый.

– Полный Георгиевский кавалер?

– И это точно.

– Ну, извини, Никон Ипатьевич, не признал. Ведь у тебя раньше бородища была.

– Сбрил я ее, товарищ дорогой, А то с ней уж больно вид замшелый, – обмяк, подобрел мужик.

Тихон рассудил, что с Жоховым хитрить на надо, а можно говорить начистоту.

– Домашние твои где?

– Сноха Наталья да младший сын Лексей в город за керосином уехали. Вернутся, как мне при них тебя величать?

– Так и зови – Вагиным. Возле монастыря мальчишку раненого нашли, может, слышал?

– Намедни сосед из Заволжья вернулся, рассказывал. Страшное дело. Убить человека стало – что таракана раздавить. Жив мальчонка-то?

– Живой, вовремя нашли. Думаешь, кто бы это мог?

– Думать одно, а на деле может совсем другое выйти,– уклончиво ответил Жохов. – Наши, деревенские, на такое не пойдут. В лесах, слышал, банда гуляет. Только зачем мальчонку убивать?

Тихону ничего не оставалось, как рассказать о часовне, где было спрятано оружие, о колесном следе.

– В Заволжье тоже подводы есть, – буркнул Жохов.

Тихон достал из кармана выструганную ножом дубовую рогульку:

– У городских всё железные, кованые, а тут вон какая...

Внимательно разглядев чеку, хозяин словно бы с неохотой вернул ее Тихону. Помолчали.

– Ты извиняй меня, товарищ, мне по хозяйству надо, – произнес Жохов скороговоркой. – Коли не к спеху, обожди чуток, а рогульку дай-ка мне. Может, люди подскажут.

Хозяин ушел. Тихон не помнил, как прилег на лавку, повернулся к стене в тараканьих щелях и закрыл глаза. Сквозь сон слышал, как под голову ему Жохов подсунул овчинный полушубок.

Вечером хозяин собрал на стол ужин, ради гостя вынул из шкафчика зеленый штоф, заткнутый тряпочкой. Сноха и младший сын вернулись из города только ночью.

Жохов налил в стаканы себе и гостю настойки, но Тихон пить отказался.

– Тогда я один, душа требует,– извиняющимся голосом сказал хозяин. – Не обессудь, товарищ Вагин: по-русскому обычаю без нее ни крестины, ни похороны, ни радость, ни горе.

Когда отужинали, Никон Ипатьевич скрутил цигарку, закурил, потом забористо, по-окопному выругался:

– И как меня угораздило связаться с офицерами! А все этот Лаптев, эсер проклятущий. Словно сопливого пацана за нос провел... Натворил этот мятеж беды. Гвоздей нету, керосину нету, соли днем с огнем не сыщешь. Рабочий на таком пайке сидит, что еле ноги волочит.

Хозяин помолчал минуту и_без всякой связи сказал:

– Старшего сына потерял, младший хромый – упал с мерина, повредил ногу, а она возьми и высохни. Метит Наталью в жены взять, а та вроде как не соглашается. Но, может, наладится всё, дай-то бог...

– Насчет рогульки ты мне так ничего и не говоришь,– перебил Тихон хозяина. – Выяснил, Никон Ипатьевич, что-нибудь или нет?

– Когда рожь, тогда и мера, – хозяин самодовольно усмехнулся, выложил чеку на стол.– Даром я, что ли, полдеревни с ней обошел?

Тихон резко наклонился к нему, дотронулся до плеча:

– Ну, и чья рогулька?

Жохов крякнул, будто опрокинул в себя еще стакан настойки:

– А не наших, не деревенских. У нас все на один манер делают, а эта особая, фигуристая.

– Так откуда она?

– С хутора Гурылева – вот откуда! – горячо дохнул чекисту в лицо хозяин. – Первый богатей в округе. Еще при Столыпине отделился, батраков держал. Люди сказывают, – в мятеж из Заволжья целый воз награбленного барахла привез.

Тихон убрал чеку в карман.

– Своди-ка меня, Никон Ипатьевич, на этот гурылевский хутор. Не туда ли след-то ведет!

Жохов пыхнул цигаркой:

– Нельзя тебе без подмоги, товарищ Вагин.

– Завтра в деревне еще двое наших будет, втроем справимся.

– Ну, тогда уж и меня берите.

ХУТОР

Утром они встретились у лабаза с Лобовым и милиционером. В деревнях по дороге на Заволжье похожей телеги никто не видел, Рожков вернулся ни с чем.

В Волжском монастыре начальник иногороднего отдела разговаривал с Дроновым. Тот заметил и телегу возле рощи, и мужика, которого Беня-шулер вызвал из монастыря. Это был повар колонии, столяр вспомнил, что где-то поблизости, на хуторе, у повара живет тетка.

Тихон переглянулся с Жоховым;

– Все сходится, Андрей Николаевич! Это хутор Гурылева!

Однако Лобов, выслушав его, все еще сомневался, спросил у Жохова, есть ли племянник у Гурылевой.

– Был и племяш, его еще мальчишкой в Питер увезли. Слышал потом от людей: школу прапорщиков кончил, в офицеры выбился. Хрыковы им фамилия.

Теперь уже и у Лобова не осталось сомнений – поваром колонии был Хрыков, значит, телегу надо искать на гурылевском хуторе.

Через час остановились в ольшанике возле хутора, всмотрелись, нет ли чего подозрительного.

Дом был широкий и призем

истый, с покатой железной крышей, дощатым навесом над дверью и пятью окнами в кружевах резных наличников. Слева стоял сарай с распахнутыми настежь воротами, в нем две телеги. К стене сарая привалились сани с ржавыми полозьями, напротив – колодец с очепом.

На хуторе было спокойно; все строения, как нарочно, открыты со всех сторон, незаметно не подойдешь. Из избы вышла высокая баба с лукошком, высыпала на землю зерно и скрылась в доме. Немного погодя появился хозяин хутора, зачерпнул из колодца воды и унес ведро во двор. На крыльцо вышел парень в пиджаке, черной рубахе навыпуск, в сапогах гармошкой.

– Никон Ипатьевич, ну-ка глянь! – сказал Тихон.

– Чужой! А может, этот самый племяш, – сиповато произнес Жохов. – Я ведь его только пацаном видел.

Лобов раздумывал, как поступить, а Тихона так и подмывало броситься вперед, скрутить парня, пока тот ничего не подозревает.

– Чего канитель тянем? – ворчал Жохов.

Милиционер его поддержал:

– Нагрянуть под предлогом изъятия самогона – и дело с концом.

– А вдруг там бандиты отсиживаются? И сколько их? – спросил Лобов, – Нет, иначе сделаем. Ты, Тихон, вместе с Жоховым здесь останешься, если что – прикроешь.

Пригнувшись, Лобов и милиционер ушли жиденьким ольшаником в сторону хутора. Время тянулось медленно.

– Уснули они, что ли, в кустах? – ворчал Тихон.

Минут через десять на крыльце появился Рожков, замахал фуражкой.

– Чисто сработано,– одобрительно сказал Жохов.

Но Тихон засомневался:

– Уж больно все просто. Не пустой ли номер?

Когда вместе с Жоховым он вошел в избу, то увидел такую картину: хозяева хутора сидели на лавке, парень за столом, не торопясь, тыкал вилкой в квашеную капусту, хрустел нарочито, поглядывая на Лобова.

Тот держал в правой руке наган со взведенным курком, в левой браунинг. На столе бутылка, сковорода с жареной рыбой, миска с капустой, ломтики сала на блюдце.

–Ну, есть грех! И аппарат у меня есть, – торопливо говорил Гурылев. – Кто сейчас не гонит? А тут вскочили, «руки вверх» и по карманам шарить, как налетчики. Ну, заехал родственник по случаю.

– А вот это как у родственника оказалось? – Лобов подбросил на ладони плоский браунинг.

– Кто сейчас без оружия? – бойко ответил парень. – У меня и граната была, да истратил – вон рыба на сковороде.

– Дайте-ка ваши документы, – приказал Лобов.

Парень хмыкнул, полез в карман пиджака. По справке, выданной штабом второго Советского полка, «красноармеец Хрыков Семен Степанович уволен в бессрочный отпуск из-за тяжелого ранения».

Парень был красив, но левую щеку пересекал глубокий пулевой шрам. Видно, стреляли в упор, но пуля прошла по касательной.

– Где это вас так? – спросил Лобов, кивнув на шрам.

– Было дело под Полтавой. А точнее если – памятка от есаула одного, царство ему небесное!

– Сейчас чем занимаетесь? Где служите?

– На фронте кашеварить приходилось. Устроился поваром в детскую колонию. Тут близко, в монастыре.

Справка была липовая – это Лобов понял сразу, И Жохов говорил, племянник у хозяйки хутора в школе прапорщиков учился, в офицеры выбился. Потому сказал напрямик:

– Может, посерьезней есть документ?

Хрыков весь подобрался:

– Тетушка! Подай-ка шинель.

Гурылева грузно поднялась с лавки, подошла к дверям, сняла с гвоздя почти новую шинель.

Почувствовав опасность, Тихон подвинулся к парню, но все-таки оплошал: Хрыков оттолкнул хозяйку на Лобова, ударил в живот Тихона и бросился к дверям. За ним кинулся милиционер.

Тихон ослеп от боли, выхватил пистолет, но стрелять, конечно, не мог. В избе происходила свалка, что-то падало со звоном, раздавались тяжелые удары, хрип. Потом – задыхающийся голос:

– Тихон! Убери пистолет!

Это кричал Лобов, растирал кулаком разодранную чем-то острым щеку. Жохов, раздувая ноздри, держал за локти Гурылева. Хозяйка всхлипывала, прижавшись к стене. Лишь парень неподвижно лежал на полу, лицом вниз.

– Это я его рукояткой, – виновато произнес Рожков, глядя на убитого.

Лобов перевернул Хрыкова лицом вверх, покачал головой, но попрекать милиционера не стал: в правой руке убитого, крепкой, с узловатыми пальцами, был зажат кухонный нож,

Кивнув на покойника, начальник иногороднего отдела спросил Гурылева, зачем приходил парень. Хозяин ответил, не сморгнув:

– Так ведь знамо зачем – навестить по-родственному. Это племяш Матренин. А теперь, выходит, покойник, – словно сразу поглупев, добавил с кислой ухмылкой.

– Значит, правду говорить не будешь? – промолчав, выразительно спросил Лобов.

– Я вам, гражданин дорогой, как на духу все. А уж зачем он бежать вздумал – убей бог не знаю. С фронта дерганый явился, контуженный. Видать, почудилось что. А ты, Матрена, не убивайся шибко: богу хорошие люди тоже нужны.

– Оружие сам покажешь или нам искать?

Гурылев натянуто рассмеялся:

– У меня оружие? Шутишь ты, начальник, окромя ножей и вилок, ничего нету. Чай, деревенские собак навешали, – угрюмо глянул он на Жохова.

Лобов приказал начать обыск. В темных сенях, в сундуках, на чердаке, где сушились березовые веники, в яме под сенями нашли такую уйму наворованного в мятеж барахла, что лишь плевались с отвращением: кружевное женское белье, серебряные подстаканники, ложки, оклады с икон. Только карманных часов почти десяток. На одних, на крышке с внутренней стороны, была выгравирована надпись: «Фельдфебелю Гурылеву за верную службу престолу. Граф фон Мейер». Понял Лобов: на совести хозяина хутора не только мародерство в мятеж.

Хозяйка из-за ворованного барахла заголосила громче, чем из-за убитого племянника. А Тихону вспомнилось Заволжье после мятежа: улицы с темными проемами пожарищ, обгорелые деревья без листвы, разграбленный отцовский дом. Вот такие, как Гурылевы, и шли следом за озверевшими от крови офицерами по квартирам, стаскивали в телеги все ценное, поганили то, что не представляло для них интереса.

Спросил Гурылева, показав на собранное барахло;

– Куда тебе столько? На две жизни хватит.

– А я бы еще хутор купил.

– Ну, купил. А дальше?

– Потом еще.

– А потом?

Гурылев ухмыльнулся снисходительно, наивный, мол, человек:

– А вот ты бы ко мне пришел и узнал бы, что потом!

– Договаривай, договаривай.

– Тут хитрого нет. Я бы об тебя ноги стал вытирать, вроде бы ты не человек, а куль рогожный, – оскалил Гурылев редкие зубы.

Заглянули на сеновал, в амбаре переворошили сусеки с рожью и овсом. Винтовки и ящики с патронами нашли в сарае, в лакированной, обсиженной курами карете, видимо, притащенной Гурылевым из разгромленной помещичьей усадьбы. Пересчитали – ровно полсотни новеньких, смазанных трехлинеек со штыками.

Лобов веско сказал Гурылеву:

– За краденое барахло – посадят, а за оружие – расстрел! Ну, будешь выгораживать бандитов или расскажешь все без утайки?

Гурылев вздохнул:

– Кто же, гражданин начальник, жить не хочет. Вчера Матренин племяш с каким-то мужиком заявился, давай им подводу. Куда денешься? Хутор от деревни далеко, очень даже удобно красного петуха пустить. Запряг им Серого, а вечером они эти винтовки привезли, велела спрятать. Тот, второй, сразу в лес подался, сказал, за оружием ночью придут.

– Сегодня ночью?

– Сегодня.

– А почему они на твоей подводе дальше не поехали?

– Надо быть, в самую глухомань или в болотину забрались, куда не проехать.

Лобов вызвал Тихона на крыльцо, тяжело облокотился на перила.

– Давай решать, как дальше поступим. В трехлинейке без штыка – четыре килограмма. А тут еще патроны. Выходит, человек пятнадцать придет. Не удержать нам хутор.

– Как же быть?

– Есть один выход.

– Какой? – Тихон заглянул в лицо Лобова.

– Жохов и милиционер на подводе везут оружие в Заволжье, оттуда звонят в губчека. Хозяев хутора с собой прихватят – им здесь делать нечего, отхозяйничали свое. А мы постараемся задержать бандитов. Нельзя их упускать, такого случая может больше и не быть. Как, согласен?

– Другого не придумаешь, – ответил Тихон.

Лобов ничего больше не сказал, только крепко стиснул его руку и сразу же вернулся в избу.

ЗАСАДА

Бандитов ждали со стороны леса. Посматривали в окна, прислушивались к редким ночным звукам. На столе – две винтовки с полными магазинами, патроны россыпью.

Иногда Лобов закуривал, загоралась спичка, и Тихон видел его худые скулы, заострившийся нос, блеснувшие под козырьком фуражки глаза. И опять темнота, только подрагивает пористо-красный огонек и пахнет табачным дымком.

Осторожные шаги по кошенине услышали глубокой ночью, когда решили, что бандиты уже не придут. Возле изгороди, окружавшей хутор, шаги смолкли, донеслись тихие голоса.

Потом через изгородь перелезли сразу несколько человек, растянутой цепью пошли к дому, поскрипывая сапогами, похрустывая стерней. Один из бандитов остановился возле окна, постучал пальцем в стекло, приглушенно окликнул;

– Гурылев, выходи с ключами!

Ему не ответили. Тогда бандит постучал сильнее, властно повысил голос:

– Хрыков! Кончай дрыхнуть, выходи!

– Пора! – сказал Лобов вполголоса и первым выстрелил в черный силуэт в окне.

Раздался стон, крик, топот сапог по мерзлой земле. Тихон тоже вскинул винтовку, покрепче прижал ложе к плечу и, не видя в темноте мушки, дернул податливый курок.

Бандиты залегли в кустах, защелкали ответные выстрелы. Зазвенели разбитые оконные стекла, лязгнула под пулей печная задвижка, вдребезги разлетелся горшок на посуднице.

Чекисты выпускали магазин за магазином, в избе кисло запахло порохом. У самого окна оглушительно взорвалась граната. Чекистов отшвырнуло к противоположной стене, обдало пороховой гарью, рухнула на стол подвешенная под потолком лампа, вспыхнул огонь.

Пытались сбить пламя сапогами, но огонь уже лизал половики, лавки, дрова у печи. Дым ел глаза, мешал следить за бандитами, а сами они, освещенные пламенем, были для них как на ладони, выстрелы стали прицельней.

Перебежали в сени, оттуда во двор. Через несколько минут пламя охватило всю избу, вспыхнула солома на крыше сарая. И Лобов сказал, сняв фуражку и взлохматив мокрые волосы:

– Здорово припекает. Крыша упадет – и конец.

– Может, попробуем вырваться? – дрогнул голос у Тихона.

– К дороге надо бежать, там канава. Если добежим, по ней попытаемся уйти.

Открыв ворота, выскочили из горящего сарая, успели в дыму и грохоте добежать до дороги, броситься в канаву. Над головами защелкали запоздалые выстрелы, скосили высохший куст чертополоха.

– Цел? – отдышавшись, прохрипел Лобов, не поднимая головы. .

– Кажется, не задели, – облегченно выговорил Тихон, жадными глотками хватая холодный воздух.

– Рано радоваться – теперь они знают, что нас только двое, не отступятся.

Заметили: бандиты перебежками заходят слева и справа, пытаясь окружить их, отрезать от леса. Неизвестно, далеко ли бы им удалось уйти, если бы на дороге не показался в этот предутренний час скачущий во весь опор конный отряд чекистов.

Хутор сгорел дотла, вместе с ним сгорело все награбленное Гурылевым барахло. Посреди черного пожарища торчала только закопченная печь, из потрескавшейся трубы уходил в синее утреннее небо последний дым.

Банда в погоне была уничтожена почти полностью, но Бусыгину удалось уйти. Со штабс-капитаном был какой-то парень из жулья. Вероятно, их и видели потом в лодке, переправлявшейся через Волгу за железнодорожным мостом.

Тихон напомнил слова беспризорника Пашки о «хазе» Бени-шулера на Пошехонской улице. Лагутин решил устроить там засаду. На четвертый день в засаде сидели Лобов, Тихон и Зубков. Место для наблюдения выбрали не совсем удачное – в подвале напротив «хазы». Здесь было холодно, сыро, но пуще всего донимал сквозняк.

Во дворе четверо мальчишек играли тряпичным мячом в лапту. Иногда он подкатывался к подвалу, и Лобов боялся, как бы мяч не влетел в разбитое окно, – ребята полезуг в подвал и обнаружат чекистов.

В воротах появился высокий человек в парусиновых штанах и шинели без ремня. В одной руке он нес старенькую тульскую гармонику, другой держался за плечо белобрысого мальчика в рваном, с закатанными рукавами пиджаке.

Ребята сразу окружили слепого. Он надел ремень гармоники на плечо и неумело заиграл «На сопках Маньчжурии». Из нескольких окон выбросили пятачки. Мальчик торопливо подобрал их, ссыпал в карман гармонисту. Закончив вальс, слепой встряхнул седой головой и под гармонику запел простуженным голосом:

Мороз и ветер от реки,

А он, в изодранной шинели,

На деревяшке, без ноги,

Стоял, бедняга, на панели!

Когда слепой и мальчишка ушли, ребята снова принялись за лапту. Из подъезда вышла рыжая толстая женщина с камышовой корзинкой и зашагала со двора на улицу. На втором этаже кто-то поставил на подоконник граммофон, труба зашипела, потом сквозь шорохи прорвался голос певицы. Тихон хотел поближе сесть к окну, под сапогом треснула доска. Зубков, до этого лежавший на лавке, вскочил, щелкнул взведенным курком.

– Чумовой ты, Ефим, тебе нервы надо лечить, – проворчал Лобов.

– Никакие не нервы, а привычка, – Зубков спрятал револьвер в карман, опять улегся на лавку.

Тихон подумал, что мужик он, конечно, надежный, но на оружие полагается больше, чем на голову. С одной стороны хорошо, когда рядом меткий стрелок, смелый человек. Но Лагутин говорит, что в Чека чаще надо воевать умом, чем оружием. Сегодня Зубкову нездоровилось: в подвале он простудился, то и дело кашлял и чихал в платок.

– Помню, прошлый раз вот так же двое суток сидели в развалинах Демидовского лицея, ждали Гадлевского, – опять поднялся он с лавки.

– Ну и что? – спросил Тихон, чтобы поддержать разговор.

– Плохо! Курить хотелось, а нельзя. На третью ночь он заявился, два нагана при нем. Мне тогда руку царапнул, а Сашу Миронова убил...

Зубков опять уткнулся в платок, чихнул.

– Ступай к Лагутину, пусть замену пришлет, – посоветовал Лобов.

– Да, мужики, сегодня я не работник,

– Иди, иди, Ефим, В крайнем случае мы вдвоем справимся, – успокоил его Лобов.

Запахнувшись в шинель, Зубков вышел из подвала. Тихон с жалостью посмотрел ему вслед.

– Ты поспи, я подежурю, – сказал Лобов,

– Да я уже вздремнул. Приснилось, будто дома, у матери, щи уминаю. Помню, совсем маленьким был, отец как сядет обедать, так обязательно скажет: не женился бы на тебе, Анна, ни в жисть, если бы ты так здорово не умела щи варить. Отец шутил, а мать сердилась...

Раздался выстрел, секунды через три – другой. Мальчишки побежали со двора на пустырь за домами. Туда же бросились и чекисты – что-то случилось.

На пустыре было понастроено всяческих сарайчиков, дровяников, голубятен. Возле забора толпились взрослые, ребятишки. Чекисты растолкали их и увидели Зубкова: одной рукой он упирался в землю, словно силился подняться, в другой был зажат револьвер; под шинелью, на френче, расползалось темное пятно крови.

Метрах в десяти от Зубкова лежал еще один убитый. В нем Тихон опознал Беню-шулера, ноги в желтых стоптанных ботинках неудобно подвернуты, рядом офицерская фуражка.

Толстая женщина с камышовой корзинкой возбужденно рассказывала:

– Господи! Страхота-то какая! Иду из лавки, смотрю, впереди меня этот парень, – женщина показала на Беню-шулера,– с ним мужчина в кожаной куртке, представительный. А навстречу им солдатик. Остановился, в карман полез, а этот, в куртке, наган выхватил – и в него. Потом крикнул что-то – и в парнишку. Тот со страху руками заслонился, будто так от пули убережешься.

Убив Беню-шулера, Бусыгин оборвал последнюю нить, которая могла привести к нему. Облавы ничего не дали, штабс-капитан исчез из города...

СВЯЗНОЙ

Человека с паролем ждали со дня на день, но, когда поручик сказал Тихону, что связной появился, чекист на какие-то секунды даже растерялся. И обрадовался: значит, всю эту операцию они затеяли не зря. Попросил Перова рассказать подробности.

Они шли по Духовской улице в сторону Волги, Ветер пронизывал до костей, бил в лицо колючей снежной крупой, свистел в щелях заборов.

Было заметно – поручик появлению связного не рад: лицо хмурое, утомленное, слова будто цедит сквозь зубы:

– Около семи часов вечера звонок. Я пошел открывать дверь.

– Почему не Флексер? – сразу перебил его Тихон.

Перов нервозно передернул плечами:

– Доктор как почувствовал, что это связной: засуетился, в темноте никак не мог ключи найти. Вряд ли в таком состоянии он смог правильно ответить на пароль.

– Связной не удивился, увидев вместо Флексера вас?

– Насколько я понял – ни меня, ни доктора он в лицо не знал.

– Как он представился?

– Штабс-капитаном Струниным.

«Выходит, не Бусыгин. Значит, тот действовал самостоятельно»,– подумал Тихон, спросил приметы связного.

– В кожаной тужурке, глаза светлые, худой. Когда сердится, резко надламывает брови.

– Не густо. С такими приметами каждого третьего хватай.

– А вы надеялись, к вам пришлют связного со шрамом во все лицо?! Связной и должен быть неприметен, эти азы чекист должен знать.

– О чем говорил Струнин? – оборвал поручика Тихон.

Перов втянул голову в поднятый ворот шинели, прибавил шаг.

– Все расспрашивал, откуда знаю вас, из какой вы семьи, как оказались в губчека. Очень был недоволен, что я устроил вас у Гусицына.

– Почему?

– Может, хотел там сам поселиться. О его появлении приказал не говорить вам. На ночь у Флексера не остался, обещал зайти на днях. Перед самым уходом спросил, какие из старых городских учреждений сохранились, что в них сейчас.

– Зачем они ему?

– Кто его знает. Может, диверсию задумал, – равнодушно произнес Перов и, поежившись, добавил: – Теперь будет нас с вами проверять – не продались ли мы красным.

– Пусть проверяет. В губчека интересуются вашим начальником Ливановым.

Перов, собираясь с мыслями, ответил не сразу:

– В штабе говорят, за отказ участвовать в мятеже Перхуров его чуть не расстрелял, под арест посадил. Но мне в это плохо верится.

– Объясните.

– То съязвит, то ухмыльнется, то в спину какому-нибудь комиссару так посмотрит, словно выстрелит в упор. Фактов у меня нет, одни подозрения.

– Ну, а другие военспецы?

– Всякие встречаются: одни служат вам честно, другие из-за пайка. Разговаривал вчера с таким, откровенничал передо мной: «Вступил в организацию сочувствующих, скоро войду в партию, меня назначат комиссаром при штабе – и полуторное жалованье обеспечено», – Перов брезгливо скривил губы.

Утром донесение Тихона о появлении связного лежало на столе председателя губчека. Ознакомив с ним начальника иногороднего отдела, Лагутин сказал:

– Ливанов при его должности вред нам может причинить огромный. А мы как по рукам связаны, не можем начать официальное расследование: пришла директива за подписью Троцкого не вмешиваться в дела военных органов.

– Знаю я Ливанова, перешел к нам сразу после революции, – вслух рассуждал Лобов. – И перхуровцы его арестовали – тоже факт. Но ведь это можно было сделать умышленно, чтобы после мятежа в городе своего агента оставить. Может, обратиться в контрольный отдел штаба, к Ляхову? Пусть приглядится к нему,

– В контрольном отделе Рузаев работает, – напомнил Лагутин. – Как бы не пронюхал, что мы Ливановым интересуемся. Сейчас, Андрей, освободи Вагина от всякой оперативной работы. Струнину, если начнет проверять его, может показаться странным наше доверие парню,

Думал Тихон, с появлением связного работы у него прибавится, а получилось иначе: словно чиновник, уходил на работу и возвращался домой точно по часам.

Гусицын заметил это, спросил, в чем дело.

– Неприятности у меня, не проявил, так сказать, революционной бдительности, – ухмыльнулся Тихон. – Теперь бумажки подшиваю да у телефона носом клюю.

Хозяин расстроился, мелкими шажками заходил по комнате:

– Жаль, очень жаль. До мятежа в Чека секретарем Менкер работал, Перхурову он очень помог.

О времени, когда опять будут вешать большевиков, в квартире Гусицыных мечтали каждый день. Трудно было Тихону сдерживаться, а еще труднее – поддакивать хозяевам. Особо неистовствовала «мадам» Гусицына: как только речь заходила о Советах, о большевиках, шипела ядовитой змеей, жилы на тощей шее вытягивались жгутами.

Доставалось и Тихону – за то, что он невольно служит большевикам. Хозяин пытался образумить супругу, но та не хотела и слышать его доводы. После работы Тихон словно в пыточную камеру шел. С Гусицыными привелось и новый, тысяча девятьсот девятнадцатый год встретить, первый тост – за свержение красных комиссаров. Надолго запомнился ему этот Новый год.

По вечерам Гусицын, напялив на острый нос маленькие очки в железной оправе, вслух читал супруге местную газету, напечатанную на рыхлой желтой бумаге.

Радовались победам в Сибири новоявленного «верховного правителя Российского государства» адмирала Колчака, бесились, читая о вскрытии в церквах «святых» мощей И разоблачении попов, переживали конец петлюровщины на Украине и взятие Красной Армией Уфы, Харькова и Оренбурга, злорадствовали, когда узнали о гибели «германских большевиков» Карла Либкнехта и Розы Люксембург.

Особенно нравился им постоянный раздел газеты «Недостатки механизма» – о бюрократизме, волоките, неполадках в работе городского хозяйства. В такие минуты они оживлялись, будто на пару «монопольки» хватили.

В один из вечеров Гусицын прочитал постановление губисполкома о всеобщей мобилизации жителей на расчистку улиц от снега – зима выдалась вьюжная, сугробы наметало чуть не до второго зтажа, из-за снежных заносов вставали поезда.

Хозяйка заявила, что скорее умрет, чем возьмет лопату в руки. Но утром пришли из домового комитета, и Гусицыны вместе с другими жителями откидывали снег на Семеновской площади возле пожарной каланчи.

Как-то на лестничной площадке Тихон опять столкнулся с военным из соседней квартиры. Тот доброжелательно улыбнулся ему, первым начал разговор:

– Живем рядом, а так и не познакомились. Я вас видел в губчека. Выходит, и делу одному служим. Военспец Дробыш, – протянул он руку. – Заглянули бы как-нибудь к старому холостяку. Чайку попьем, поговорим.

– С удовольствием, – согласился Тихон, обрадовавшись, что хоть один вечер не будет слышать скрипучий голос хозяйки, видеть постную, узколобую физиономию хозяина.

– А зачем откладывать? Сегодня же и приходите,– радушно предложил Дробыш.

Вечером после работы Тихон умылся, переоделся в чистую рубаху. Когда вышел в переднюю комнату, где за столом сидели Гусицыны, хозяйка, оглядев его, съехидничала:

– Уж не на свидание ли с совдеповской барышней принарядились, господин Вагин?

Тихон вынужден был рассказать о встрече с соседом, о его приглашении. Гусицыну как прорвало, не закончив пасьянс, бросила карты на стол, на худые плечи натянула пуховую шаль:

– Идите, идите! Он вам мозги на советский лад быстро перелицует. С ним в доме никто из порядочных людей не здоровается даже, а вы к этой красной сволочи в гости собрались.

– Успокойся, Капа, – Гусицын отложил газету в сторону, попытался урезонить жену: – Я слышал, Дробыш в штабе – большая фигура. Может, Тихону Игнатьевичу удастся что-нибудь интересное узнать.

– Ждите, проговорятся этот боров, – не унималась хозяйка. – Крысиного яду ему в чай –вот и весь разговор. За паек большевикам продался.

Тихон выскочил из квартиры на лестничную площадку. Только придя в себя, дернул ручку звонка в квартиру напротив.

– А у меня и самовар в самый раз готов, – весело прогудел Дробыш, открыв ему дверь.

Он был в плотном сером халате с черными отворотами, подпоясанном витым поясом, на ногах теплые носки и меховые тапки, громко шаркающие при ходьбе. Вид мирный, даже обывательский, и только фуражка и шинель на вешалке рядом с «эриксоном» говорили о том, что в квартире живет военный.

В квадратной комнате с окном во двор – стол под чистой клеенкой, металлическая койка, накрытая грубым солдатским одеялом, платяной шкаф и бамбуковая этажерка с книгами, на которую Тихон сразу же обратил внимание.

– Любите читать? – кивнул Дробыш на книги. – Можете пользоваться моей скромной библиотекой, как своей. Хоть и не большая, но русские писатели почти все по томику да представлены.

Чувствовалось, военспец соскучился по собеседни ку, больше говорил сам. Лицо широкое, мучнистое, крупный нос в красных прожилках, лоб высокий, выпуклый. Серые глаза под сросшимися седеющими бровями смотрели добродушно, но когда Дробыщ заговорил о тяжелом военном положении республики, взгляд его стал жестким и даже суровым.

О своей службе в штабе военного округа он только обмолвился:

– Одинокая у меня жизнь: знакомые по царской армии остались у Деникина да Колчака, новых товарищей не завел – к нам, военспецам, большинство относится настороженно. В доме тоже косо смотрят, в том числе и ваша хозяйка. И как вас угораздило в эту семейку попасть?

– Поселили по уплотнению, – вынужден был соврать Тихон.

– После мятежа таких еще немало осталось. С ними придется и новую жизнь строить, никуда от них не денешься.

Несмотря на разницу в возрасте, разговор завязался дружеский, непринужденный.

Дробыш поинтересовался, как Тихон стал чекистом,

– Можно сказать, случайно.

– Случайно? – удивленно переспросил хозяин. – В такой организации случайно не оказываются.

– Работал слесарем на фабрике, тут собрание, оратор из губкома призывает самых достойных в отряд ВОХР выдвигать. А на фабрике всё больше бабы, мужиков мало. Вот меня, холостого, здорового, и выкрикнули.

– Уж больно просто у вас получается, – усомнился Дробыш. – И происхождением не интересовались?

– Я на этот счет чист: мать и отец у помещика в батраках были. В губчека оперативных сотрудников не хватало – из отряда меня и перевели, как грамотного и сознательного.

– Ну и как, довольны службой?

Тихон замялся:

– Да как сказать. Паек хуже, чем у рабочего, всякие мероприятия в придачу – то после работы беспризорниками занимайся, то на политучебе сиди. Думал, легче будет, а вышло наоборот.

– Что же не уйдете, если не по душе чекистская служба? – допытывался Дробыш.

Тихон смущенно признался:

– На фабрику неохота возвращаться, скажут, рабочего доверия не оправдал. Может, привыкну еще.

Дробыш усмехнулся, перевел разговор на другое. Расстались они друзьями. На прощание военспец дал Тихону книгу «Преступление и наказанием, посоветовал:

– Обязательно прочитайте. Я бы на месте товарища Дзержинского всех чекистов заставил прочитать Достоевского от корки до корки.

Об этом знакомстве на следующий день Тихон рассказал начальнику иногороднего отдела. Тот внимательно выслушал его и вышел из кабинета. Через четверть часа Тихона вызвал к себе председатель губчека, попросил повторить разговор с военспецом.

– Неужели и Дробышу не доверять? – удивился Тихон.– Вы же сами, Андрей Николаевич, говорили, что он человек проверенный.

Ему ответил Лагутин:

– Настораживает, что твое знакомство с Дробышем состоялось сразу, как только в городе объявился связной. Прежде чем встретиться с тобой, Струнин постарается проверить тебя.

– Раньше я возвращался к Гусицыньш позднее, мы просто не могли познакомиться с Дробышем.

– Может быть, оно и так, – согласился Лагутин. – Однако в твоем положении надо быть очень бдительным: при ненависти Гусицыных к Дробышу твоя дружба с ним может насторожить их.

– Что же мне теперь – не ходить к нему?

– Если пригласит – иди, а сам в гости не напрашивайся. Сейчас главное – подготовиться к встрече со связным. Думаю, это будет настоящий допрос.

И Лагутин не ошибся.

ПРОВЕРКА

Через два дня, только Тихон вернулся с работы, хозяин квартиры возбужденно сообщил ему, что им вдвоем приказано немедленно явиться к Перову.

– Кем приказано? – нахмурился Тихон. – Мне может приказать только сам господин поручик.

– Значит, есть начальство и повыше Перова, а наше дело маленькое – подчиняться! – Гусицын от возмущения затряс головой.

Тихон с неудовольствием протянул:

– Устал чертовски. Самое время отдохнуть.

– Все, все отдохнем, когда срок придет. А сейчас работать надо, – торопил его хозяин, уже надевая фризовую чиновничью шинель, закручивая вокруг шеи концы башлыка.

В квартире Флексера возле поручика Перова сидел худой мужчина в расстегнутой кожаной тужурке. Сказал Тихону, не спуская с него холодных узких глаз, близко сведенных к переносице:

– Присаживайся, товарищ чекист. Разговор будет долгий.

Тихон бросил взгляд на поручика – на сером, усталом лице его застыла словно бы виноватая усмешка. «Неужели предал?» – промелькнула в голове пугающая мысль.

Гусицын сел на стул за спиной чекиста, с хрустом, в нервном нетерпении заламывал пальцы. Флексер встал в простенке, сложив короткие руки на груди. На Тихона посматривал то с сожалением, то со страхом.

– Сначала представлюсь вам, товарищ чекист, – желчно проговорил мужчина в кожанке. – Будем знакомы, штабс-капитан Бусыгин, – и он в упор посмотрел на Тихона. – Вам эта фамилия ничего не говорит?

Раненый беспризорник Пашка, убитый Зубков, полыхающий Гурылевский хутор – всё разом вспомнилось Тихону. Вцепиться бы штабс-капитану в горло и удушить его, как взбесившуюся собаку. Но надо сдержаться, надо вынести этот неприятный, пронизывающий взгляд. «Если не выдержу проверки, живым отсюда не выйти», – подумал он. Сказал, с трудом унимая ненависть:

– Со штабс-капитаном меня еще не знакомили.

– А я с чекистом за одним столом не сидел, – криво усмехнулся Бусыгин. – Выкладывай, как оказался в губчека!

Тихон неторопливо повторил, историю, рассказанную Дробышу. Военспеца она убедила, а Бусыгин начал уточнять, спросил, на какой фабрике работал. Тихон назвал Норскую фабрику, которую из-за нехватки сырья закрыли, – называя ее, он почти не рисковал,

– А если мы проверим?

– Проверяйте.

– Откуда знаешь Перова?

– У них в усадьбе мой батька служил. А месяца два назад встретил господина поручика, рассказал, что в губчека работаю. Осточертела мне эта служба дальше некуда, но Матвей Сергеевич посоветовал не уходить, денег дал и на квартиру к Гусицыну устроил.

– Поручик объяснил, почему деньги дает?

– Я и сам не лаптем щи хлебаю, догадался. Меня Советская власть не озолотила, чтобы на нее спину гнуть. Когда мужики усадьбу Перовых жгли, батька мой обгорел, господское добро защищая. Так что у меня с комиссарами свои счеты.

– Об отце верно? – повернулся Бусыгин к склонившемуся над столом поручику.

Тот кивнул. Было похоже, что идет проверка не только Тихона, но и Перова.

– Да, служил у матушки. Мужик трудолюбивый, хозяин. У нас в усадьбе конюхом был, потом земли приобрел.

– Я им батькиных десятин никогда не прощу, – угрюмо проговорил Тихон. – Я им животы этой землей набивать буду.

Бусыгин спросил, чем он занимается в губчека.

– Сейчас опять в стажеры перевели. А раньше и в облавах участвовал и дело о пожаре в Коровниках самостоятельно вел. Да вот на этом деле и погорел: не арестовал заведующего, а он зачинщиком оказался.

– Что же ты его не арестовал?

– Они моего батьку не пожалели! Да и сунул мне тот мужик порядочно, Матвей Сергеевич в последнее время насчет деньжат скуповат стал. Надоело карманной чахоткой страдать, пришлось самому о себе позаботиться.

Бусыгин сощурил глаза и сказал не то с иронией, не то с одобрением:

– А ты парень хваткий, палец в рот не клади.

Тихон самодовольно повел плечами:

– Да уж свое не упущу.

– Почему же тебя не выгнали? Ведь в Чека неподкупные нужны, а ты за барашка в бумажке большевистского врага отпустил.

– А кто про это знает? В таких делах свидетели не нужны.

Ответы Тихона, чувствовалось, постепенно переубеждали Бусыгина, рассеивали его недоверие. И тут в разговор вклинился Гусицын, привстав со стула, ткнул в спину Тихона острым пальцем:

– Господин Вагин ведет себя очень не осторожно - опасные знакомства заводит.

Тихон с досадой махнул на него рукой:

– Сами-то больно хороши. Как соседи на вас в Чека не заявят – ваша жена даже дворника спрашивает, скоро ли большевиков будут вешать.

Бусыгин, помолчав, обратился к поручику:

– Почему вы не объяснили Вагину, как ему следует вести себя? Случай подсунул нам возможность узнать планы чекистов, а теперь из-за его жадности и вашей преступной халатности он может в два счета вылететь оттуда!

– С чего это я вылечу? – обиженно выговорил Тихон, только теперь узнав, почему у поручика такой виноватый вид. Значит, не выдал Перов. – С какой стати? Это мы еще посмотрим.

– Молчать! – вскочил Бусыгин и заходил вокруг стола. – Распустились, разболтались! Запомните: с этого дня не пререкаться, дисциплина и еще раз дисциплина.

– А платить нам будут?

– Ты заткнешься или нет?! – свирепо посмотрел на Тихона штабс-капитан, потом на Гусицына. – Если ваша жена и дальше будет болтать лишнее, я приму самые крутые меры.

– Сегодня же с ней поговорю, – заерзал тот, будто под ним горячая сковорода.

Бусыгин вцепился жилистыми руками в спинку стула и энергично заговорил, наклонившись вперед:

– Сейчас наша задача – собрать всех, кто уцелел после мятежа, в единую сильную организацию. Пока нас мало, но через месяц-другой будет достаточно, чтобы покончить с большевистской властью в городе раз и навсегда. Вы, поручик, осторожно приглядывайтесь к офицерам в штабе, выискивайте тех, кто душой с нами. Ты, Вагин, – чтобы никаких взяток, доверие большевиков надо вернуть. С вами, господин Гусицын, я поговорю отдельно. Через вас, доктор, буду держать связь с группой.

– У меня возвращается жена, – слабо произнес Флексер.

– Черт, не вовремя! Придумайте что-нибудь, отговорите.

– Я в письме пытался, но не получилось.

– Ее можно привлечь к нашему делу?

Доктор испуганно затряс руками:

– Что вы, что вы! Если жена узнает, чем я занимаюсь, она и меня выдаст.

– Хороша парочка – волк да ярочка, – съязвил Бусыгин.

– Так уж получилось, – начал было объяснять Флексер и сразу же осекся.

– Скажете ей, что квартиранта вам поселили по уплотнению, через штаб военного округа, – решил Бусыгин. – Сейчас расходимся. Гусицын пойдет со мной, Вагин выйдет через полчаса.

Тихон заметил, поручик что-то хочет сообщить ему. Когда доктор вышел в прихожую проводить гостей, Перов шепнул, оглядываясь на дверь:

– Бусыгин – только связной. Во главе организации стоит человек, пользующийся полным доверием большевиков. Постарайтесь узнать, какое задание штабс-капитан даст Гусицыну, это очень важно...

Наблюдение за Гусицыным показало, что после встречи на квартире у зубного врача он стал проявлять повышенный интерес к бывшему губернаторскому особняку на Волжской набережной, где помещались губисполком и губком партии. Разыскивая вымышленного «товарища Сухова», обошел комнаты первого этажа, пытался даже спуститься в подвальное помещение, но тут его остановили. После этого подолгу ходил в парке за особняком, присматриваясь, кто пользуется черным ходом. Познакомился с истопником Юдашевым, квартира которого была неподалеку от губернаторского особняка.

Вечерами скуповатый Гусицын приходил к истопнику с самогонкой и закуской, допоздна просиживал у него. Об этом агент губчека узнал от жены Юдашева, которая хвасталась соседям, что муж свел знакомство с «порядочным человеком» и тот обещает взять его в свое учреждение посыльным. Тихон и сам стал замечать – хозяин в последнее время возвращается домой навеселе. Однажды вечером услышал, как за дверью Гусицына распекала крепко выпившего мужа:

– С годами люди умнеть начинают, а ты, старый дурак, в пьянку ударился! Нашел время, идиот! Большевиков перевешают, а ты со своей пьянкой в рядовых чиновниках окажешься.

– Молчи, дура, – вяло отбивался от нее Гусицын. – Пью – значит, надо.

– Кому надо, рыло суконное?

Гусицын перешел на шепот, Тихон на цыпочках приблизился к двери в их комнату:

– Я тебе скажу, а ты соседям растреплешь? Нет, уж лучше помолчу, да в живых останусь. А пить, Кипа, я брошу, дней через пять брошу, как задание выполню.

– Какое задание?

Но Гусицын, хоть и пьян был, не проболтался.

После этого хозяйка уже не пилила мужа, поверила – пьет он не просто так, а чтобы приблизить долгожданный день, когда большевиков вешать начнут.

Этот разговор Гусицыных Тихон передал начальнику иногороднего отдела, предположил:

– Может, штабс-капитан поручил моему хозяину устроить взрыв в губернаторском особняке? Для этого ему истопник Юдашев потребовался?

Но Лобов, выслушав его, усомнился, расхаживая по кабинету, рассудил:

– Такое задание дали бы человеку военному, а Гусицын даже в армии не служил, сугубо штатский.

– Что же они задумали?

– Говоришь, хозяин обещался бросить пить дней через пять? Значит, за этот срок он надеется задание выполнить, – размышлял Лобов, остановившись у окна и глядя на заснеженную улицу. – А если арестовать Юдашева, чтобы Гусицын за помощью к тебе обратился? Истопник на Мытном дворе мелочью спекулирует – спичками, сигаретами. Повод есть.

– А с какой стати Гуеицын именно ко мне обратится?

– Ты обмолвишься, что неделю будешь дежурить в губисполкоме.

– Без согласия Бусыгина он на это не пойдет.

– Пусть согласует. После неудачи с Юдашевым ты для них будешь самой подходящей кандидатурой, тратить время на поиски нового человека им будет накладно.

– Ладно, попробую, – неуверенно сказал Тихон.

Лобов рассчитал правильно: после того как Юдашева арестовали в облаве на Мытном, а Тихон в разговоре за ужином обронил о своем дежурстве в губисполкоме, хозяин поздно вечером зашел к нему, тщательно прикрыл за собой дверь:

– Тихон Игнатьевич, вы хорошо знаете расположение комнат в губернаторском особняке?

– Не очень, я ведь только вчера дежурить начал. А что вас интересует?

– У меня к вам просьба: обследуйте подвал под бывшей кухней, – вытягивая к Тихону цыплячью шею, еще больше понизил голос хозяин.

– Теперь там все перестроено. Где эта кухня была?

Гусицын забрызгал в лицо слюной:

– Угловая задняя комната в левом крыле. Я туда заглядывал, теперь там столовая для губисполкомовских работников. Узнайте, как проникнуть в подвал и что там сейчас. После Февральской революции туда из актового зала бюст Николая Второго стащили. Проверьте, там ли он.

Тихон иронически присвистнул:

– Хотите его дома поставить? А вдруг после большевиков не монархия будет, а что-нибудь другое? Какой-нибудь верховный правитель вроде Колчака?

– Сделайте, что вас просят! – рассердился Гусицын, в гармошку сморщил узкий лоб.

Тихон зевнул, кулаком взбил жидкую подушку:

– Не буду я такой чепухой заниматься, господин Гусицын. Есть дела и поважнее, чем списанных царей в подвалах разыскивать.

– Это приказ Бусыгина! – рассердился хозяин и покосился к а дверь, не слышит ли жена.

– Ну, если Бусыгина – другой коленкор, – сразу пошел на попятную Тихон. – Завтра посмотрю.

И тут случилось непредвиденное, чуть было не сорвавшее всю операцию.

КАРТОТЕКА

Лобова вызвал к себе председатель губчека. В кабинете, спиной к дверям, сидел мужчина в офицерской шинели, затылок стриженый, голова опущена. На самом краю стола фуражка со звездочкой, вот-вот упадет. Когда мужчина обернулся на стук двери, начальник иногороднего отдела застыл на месте:

– Матвей Сергеевич?! Как вы здесь очутились? Вам же нельзя здесь появляться!

Перов ссутулился еще круче, за него ответил Лагутин:

– Господина поручика привели в губчека с улицы как врага Советской власти.

Лобов переводил недоуменный взгляд то на язвительного предгубчека, то на поникшего Перова.

– В хлебной очереди на Власьевской господин поручик обвинял Советскую власть в голоде и разрухе. Рядом стояли железнодорожник со Всполья и работница с ткацкой фабрики. Послушали его, послушали – да за локотки и сюда... Короткая у вас память, Матвей Сергеевич. Сами же участвовали в мятеже, ваши друзья офицеры жгли, разрушали город, а теперь большевики виноваты? Вы говорили это искренне или решили таким способом выйти из операции и больше не сотрудничать с нами?

– Увидел голодного беспризорника – и сорвался, – вяло произнес Перов. – Не было бы революции, и беспризорных бы столько не появилось. Об этом я и сказал там, в очереди.

– Беспризорников пожалели?! – вскинулся Лагутин.– Вы спросите их, господин офицер, чьи они дети, – солдат, которых на мировую бойню посылали, рабочих, которых рабским трудом изводили. А мы, большевики, свой долг перед ними выполним: оденем, накормим, грамоте обучим

Лагутин замолчал и, скрутив цигарку, жадно затянулся.

– Делайте со мной что хотите, – равнодушно сказал Перов.

– Сотрудничать с нами мы вас не принуждали, – жестко напомнил председатель губчека.

– Считайте – не справился. Можете вернуть снова в камеру.

– Не будем мы вас сажать, Перов. Нет на этот раз за вами преступления, за которое арестовывают, вы свободны.

– Куда мне теперь?

– Возвращайтесь на службу.

– Вы сообщите туда? – поднял голову поручик.

– Обязательно, – ткнул Лагутин в блюдце недокуренную цигарку,

После ухода поручика он тут же позвонил в штаб военного округа, спросил Ляхова, как работает военспец Перов. Начальник контрольного отдела отозвался о нем как об энергичном, знающем работнике. Председатель губчека рассказал о случае на Власьевской.

Ляхов, видимо, растерялся от неожиданности:

– Что вы нам посоветуете, Михаил Иванович? Может, уволить его?

– Решайте сами. Я бы за такого работника не держался, ненадежный.

– Да, задали вы нам задачку, – протянул начальник контрольного отдела. – Мы посоветуемся.

Лагутин ничего больше не сказал ему.

– Выгонят поручика в шею после такого совета, – недовольно произнес Лобов. – Что тогда будет?

– Тогда вся надежда на Вагина.

– Он для Бусыгина человек новый, еще недостаточно проверенный. А поручика привлек к подпольной работе сам Перхуров. Только через Перова мы смогли бы узнать, кто руководитель местного подполья, «пользующийся полным доверием большевиков».

– Ну, может быть, еще не все потеряно, – неопределенно сказал Лагутин, открыл форточку. В накуренную комнату плеснуло свежим холодным воздухом.

Лобов почувствовал: что-то председатель губчека не договаривает. Рассказал о задании, которое получил Вагин от хозяина квартиры.

– Да, на диверсию тут не похоже, – согласился с ним Лагутин, потер виски. – Вероятно, там спрятаны какие-то документы, сегодня же с Вагиным обследуйте этот подвал.

– Мы понаблюдали за Ливановым, начальником артиллерийского управления, в котором работает Перов.

– Так-так. Что выяснили?

– Ни с кем подозрительным не встречается, работает хорошо, факт ареста его Перхуровым подтвердился. Может, всё-таки подключить Ляхова? – спросил начальник иногороднего отдела.

Но Лагутин и на этот раз не согласился с ним...

На улице мела поземка, по укатанной обледенелой мостовой скользили редкие повозки, проехал грузовик с обугленными бревнами в кузове. Под Знаменскими воротами стук сапог по утоптанной и мерзлой земле раздавался гулко и резко, на выщербленных кирпичах седела изморозь. Возле Мытного двора баба в полушалке крест-накрест и фуфайке, подпоясанной для тепла ремнем, притопывала залатанными валенками возле ведра под деревянной крышкой, из которого вырывался густой пар.

Уловив запах съедобного, Тихон сглотнул слюну, Лобов заметил это, полез в карман, на рубль купил две картофельные лепешки, одну протянул Тихону. Съели их на ходу, вышли на набережную. С Волги несло пронизывающим холодом, ветер швырял в освещенные окна губернаторского особняка снежную крупу, в деревянной будке возле дверей укрывался от ветра красноармеец в суконном шлеме с опущенными наушниками. Молча посмотрел на чекистов сквозь заиндевевшие ресницы.

В дежурной комнате разделись, придвинули стулья к буржуйке посреди комнаты, протянули к открытой дверце красные от мороза руки. Согревшись, засветили «летучую мышь», по каменной лестнице спустились к подвалу. Сдвинув проржавевший засов, открыли и наглухо закрыли за собой обитую медью дверь. Над головами повисла стылая тяжесть кирпичных сводов; все звуки: шаги, перестрелка «ундервудов», голоса – исчезли.

Угол подвала был завален сломанными стульями, креслами, цветочными ящиками, досками. Раскидав их, чекисты увидели массивный бюст самодержца, приставленный лицом к стене. Вдвоем сдвинули его с места, развернули. Позеленевший от сырости бронзовый царь глядел на них тупо и равнодушно. При свете «летучей мыши» тщательно осмотрели пол. Кирпичная кладка, где стоял бюст, была разбита, но кирпичи опять аккуратно приставлены один к одному. Вынули их, руками разгребли смерзшийся песок. Под ним показалась крышка металлического ящика, Тихон двумя руками с трудом открыл ее.

Сверху содержимое ящика прикрывала толстая черная бумага, под ней лежали деловые папки с пронумерованными корешками. Лобов наугад вынул одну из них.

На серой обложке рядом с двуглавым орлом был четко пропечатан гриф Особого отдела Ярославского жандармского управления. В папке – плотные листы картона, в верхнем правом углу фотография, слева от нее имя, отчество, фамилия, год рождения и адрес. Ниже каллиграфическим почерком с завитушками – характеристика секретного агента жандармского управления, где, когда и при каких обстоятельствах он был завербован.

Мелькали клички Сенатор, Высокий, Волонтер, Ключ, Банковый, Кривой. Агентов было много, а фантазии у жандармов не хватало, и рядом с Кривым в картотеке значился агент Прямой.

Тихон невольно улыбнулся, когда прочитал характеристику этого «прямого» – трудно было представить более кривую и изломанную судьбу:

«Машук Михаил Васильевич. Состоял на службе при Одесской сыскной полиции, был командирован в Херсон для обнаружения грабителей, но сам организовал шайку. После отбытия наказания послан в распоряжение Ярославского жандармского управления. Никакого доверия не заслуживает, может быть использован только в крайних случаях».

Среди агентов учителя, чиновники, бывшие офицеры, выгнанные из армии за неблаговидные поступки и пригретые жандармским управлением. Большинство получало двадцать пять – тридцать рублей в месяц, но встречались и «заслуженные» агенты, Тихон прочитал характеристику на одного из таких:

«Титов Григорий Степанович, кличка Шар. Обслуживал в Твери социал-революционную и социал-демократическую партии. Выдал собрание эсеров и вместе с другими был арестован, сидел в тверской тюрьме. После освобождения послан в Санкт-Петербург, сошелся с видными боевиками, раскрыл группу максималистов. Получал в месяц пятьдесят, сто, триста рублей, за усердную службу награждался от Департамента полиции рядом пособий. Направлен в Ярославль, так как в столице заподозрен товарищами».

Тихон подумал, что если такие, как Шар, с их богатым опытом, начнут работать на Бусыгина, то контрреволюция еще долго будет смердить в городе.

Уже хотел было захлопнуть папку, как вдруг увидел знакомое лицо – с фотографии на него смотрел молодой, улыбающийся Игорь Павлович Флексер:

«Кличка Странник. Арестован в Киеве как социал-революционер. Дал согласие сотрудничать с Киевским жандармским управлением. Оказал ряд весьма ценных услуг по пресечению различных преступных организаций. В дальнейшем стал тайно посылать ответственным лицам вымогательные письма якобы по поручению анархической организации. Несмотря на принятые в виду заслуги, меры спасти его от судебной ответственности оказались недостаточными, был арестован и Киевским окружным судом осужден за преступление, предусмотренное первой частью 1666 статьи Уложения о Наказаниях. Впоследствии всемилостивейше освобожден из заключения и переведен на жительство в Ярославль. Здесь весьма успешно начал работу в социал-демократической партии, получая в месяц по двести, триста рублей».

Начальник иногороднего отдела, прочитав жандармскую характеристику Флексера, не удивился:

– Мы это и раньше предполагали, да доказательств не было. В 1907 году он женился на Раисе Михайловне Строговой и переселился в ее дом на Духовской. Она долгое время помогала социал-демократам, прятала у себя нелегальных. Сразу после этой женитьбы начались аресты. Хорошо поработал Флексер на жандармов, а считался в Ярославле одним из самых убежденных меньшевиков.

– А может, жена заодно с ним?

– Я ее знаю – честная, отзывчивая женщина, революцию приняла сразу. Вряд ли она и сейчас догадывается, что двадцать лет с подлецом живет.

Тихон вспомнил слова зубного врача, что жена и его выдаст, если узнает, чем он занимается. Видимо, не врал Флексер штабс-капитану Бусыгину.

– А как эти папки здесь, в подвале губернаторского особняка, оказались? – спросил он Лобова.

– При неизвестных обстоятельствах картотека жандармских осведомителей пропала сразу после Февральской революции, буквально на другой день,

– И ее не искали?

– Еще до мятежа пытались найти. А она у нас под самым носом была. Если бы картотека попала в руки Бусыгина, все эти агенты заплясали бы под его дудку.

Они заложили пустой ящик кирпичами, опять придвинули к стене бронзовый бюст Николая Второго. Личные дела жандармских осведомителей Лобов забрал в губчека.

Тихон спросил, что ему сказать Гусицыну.

– Скажи, сняли с дежурства, сможешь проникнуть в подвал только через неделю.

– А потом?

– А потом видно будет.

Когда они вышли из губернаторского особняка, противоположный берег Волги уже затянула темнота, ветер мел по замерзшей реке серый снег, обнажал черные ледяные залысины, ни единого огонька не светилось в Заволжье.

На следующий день в условленном месте Тихон встретился с Перовым. О случае на Власьевской он уже знал и первым делом спросил, беседовали ли с поручиком в штабе военного округа.

Поручик был зол и взволнован, заносчиво ответил Тихону:

– Беседовали, но не о том, о чем вы там, в губчека, думаете.

– Кончайте, Матвей Сергеевич, загадками говорить! – рассердился Тихон.

Они шли по темной Борисоглебской улице, под сапогами поскрипывал снег, ветер подгонял редких прохожих. Перов говорил приглушенно, в поднятый ворот шинели:

– Меня вызвал, начальник контрольного отдела Ляхов, стал пугать, что выгонит из штаба. Я ему в горячке лишнего наговорил. Ну, думаю, всё: в губчека не арестовали, так Ляхов арестует. А он вдруг усмехнулся – и передает мне пароль от штабс-капитана Бусыгина.

– От какого Бусыгина? – не сразу дошло до Тихона.

Перов желчно ответил:

– От того самого, с которым мы у доктора Флексера наши контрреволюционные планы обсуждали,

– Но этого не может быть! Ляхов – начальник контрольного отдела, который следит за работой военспецов!

– Это он для других – начальник отдела, а для меня и Бусыгина – соратник по контрреволюционному подполью.

– А как встретил вас Ливанов, начальник артиллерийского управления?

– Кажется, Ляхов не доложил ему, что я попал в губчека.

– Значит, он не с ними?

Помолчав, Перов неуверенно произнес:

– Не знаю. Поручиться за него не могу, сами разбирайтесь.

– А вы не спрашивали о нем у Ляхова?

– Посоветовал держать с ним ухо востро.

– Как вы думаете, Матвей Сергеевич, Ляхов может быть руководителем подполья?

На этот вопрос Перов ответил решительно и категорично:

– Нет, это не он. Встреча с руководителем у меня, вероятно, еще впереди.

– Почему вы так считаете?

– Ляхов сказал, что после случая в очереди мне оставаться в городе опасно. Решено послать меня в Вологду со сведениями о расположении частей Северного фронта, перед командировкой проинструктируют, все сведения будут переданы устно. Вряд ли сам Ляхов располагает такими сведениями.

На углу Стрелецкой улицы они расстались, напоследок Тихой предупредил поручика:

– Как только вас вызовут, дайте знать. Если там будет руководитель подполья – арестуем его.

Но когда Тихон рассказал о сообщении Перова начальнику иногороднего отдела, тот охладил его пыл:

– Есть приказ Троцкого не вмешиваться чекистам в дела военных организаций, – хмурясь, проговорил он.

Тихон возмутился:

– Выходит, даже если выясним, кто руководитель этой шайки-лейки, мы все равно не сможем его арестовать?!

Лобов не ответил, с этим приказом ему самому многое было непонятно.

Каждый вечер Гусицын спрашивал квартиранта, скоро ли он будет дежурить в губисполкоме. Через неделю Тихон сказал, что бюст самодержца, целый и невредимый, стоит в подвале, добавил с иронией:

– Нанимайте еще трех-четырех грузчиков, и доставим вам бывшего царя-батюшку прямо в комнату. Тяжеленный только, как бы к соседям на первый этаж не провалился.

Едва сдерживая раздражение и с беспокойством заглядывая чекисту в лицо, Гусицын нервно перебил:

– Вы сможете провести меня в подвал?

– Рискованно. Я и сам-то с большим трудом проник.

Гусицын колебался, но другого выхода у него не было, как рассказать квартиранту о зарытом в подвале губернаторского особняка ящике.

Тихон поинтересовался содержимым тайника.

– Некоторые документы жандармского управления, Они помогут нам в дальнейшей работе.

– Сколько мне будет за работу? – Тихон сделал пальцами движение, словно бы ощупывая бумажные деньги.

Гусицына на стуле как подбросило:

– Чтобы завтра же ящик был здесь!

– Из-за какого-то ящика я рисковать не буду! – резко осадил его Тихон. – За это меня Бусыгин не похвалит.

Хозяин сразу сменил тон, заискивающе попросил квартиранта:

– Вы уж постарайтесь, Тихон Игнатьевич, Мне без этого ящика хоть в петлю лезь.

Видимо, за задержку с картотекой жандармских осведомителей Бусыгин устроил ему накачку, спешил штабс-капитан. С завершением операции надо было спешить и чекистам.

И вот на очередной встрече Перов сказал, что с ним разговаривал сам руководитель подполья.

– Кто он? – напрягся Тихон.

– Бывший полковник Генерального штаба Федор Михайлович Дробыш,– четко проговорил поручик.

Тихона – как обухом по голове.

– Дробыш?! – воскликнул он изумленно.

– Он самый, начальник мобилизационного отдела штаба военного округа.

– Ну, дела! – не сразу пришел в себя Тихон,

– Между прочим, Дробыш живет напротив Гусицына.

Тихон невольно проговорился:

– Я знаю, бывал там.

Ему удалось обмануть Дробыша, но и самого его обвели вокруг пальца.

– Продолжайте,– оправившись от растерянности, сказал он поручику.

– В Вологде я должен обратиться к начальнику отдела Военконтроля Кириллову.

– И там, значит, предатели.

– Он поможет мне передать сведения в Архангельск англичанам. Они, вероятно, и решат мою дальнейшую судьбу. Хорошенькая перспектива для русского офицера – стать английским шпионом, – горько усмехнулся поручик.

В этот же день с фальшивыми сведениями о расположении частей Северного фронта Перов выехал в Вологду. Сведения, полученные им от Дробыша, фактически открыли бы интервентам дорогу на Москву.

ДЗЕРЖИНСКИЙ

В кабинете председателя губчека холодно, накурено, в блюдце на столе гора окурков. От порывов ветра стекла в окнах дребезжат, колышутся занавески, покачивается голая, без абажура, лампа на шнуре.

Лагутин кутается в шинель, покашливает от простуды. Только что он перечитал последнее донесение Вагина, отложил его в сторону.

Итак, подтвердилось то, о чем он уже догадывался, – руководитель подполья начальник мобилизационного отдела штаба военного округа. Подозрение это закралось в тот самый день, когда Тихой рассказал о своем знакомстве с Дробышем. Лагутин хорошо знал бывшего полковника – часто приходилось вместе бывать на совещаниях. И поразился: что это вдруг накатило на нелюдимого, желчного Дробыша?

Значит, эта встреча была ему нужна. Но зачем начальнику мобилизационного отдела знакомство с сотрудником губчека? Почему эта встреча совпала с появлением в городе связного Перхурова?

Эти вопросы укрепили подозрение Лагутина. А мысль, что в штабе военного округа окопался серьезный и опасный враг, возникла у него еще раньше, невидимые нити тянулись к бывшему полковнику Генеральною штаба.

В который раз Лагутин перелистывал донесения оперативных сотрудников.

– Под Рыбинском взлетела на воздух база Волжской флотилии, в результате флотилия осталась без боеприпасов. Рыбинские чекисты предупреждали о возможной диверсии, но военспецы из артиллерийского управления никаких мер не приняли. От штаба военного округа на место взрыва выезжал Рузаев, после возвращения с базы доложил: взрыв произошел из-за неосторожности и неправильного хранения боеприпасов – дело было закрыто.

Следующее донесение. Под Вологдой ярославский полк без боя попал в засаду, англичане окружили его и пленили. В штабе военного округа знали о захвате станции интервентами, но командира полка не известили.

Последняя диверсия. На станции Всполье выведен из строя эшелон артиллерийских орудий, в поршневые устройства вместо масла кто-то залил азотную кислоту. Эшелон без всякой нужды был задержан на станции по приказу из штаба военного округа. Один из железнодорожников в тот день видел возле артиллерийского состава сцепщика Агеева, хотя смена была не его. За сцепщиком установили наблюдение, проследили, как он встретился у Сретенской церкви с Гусицыным. При тщательной проверке личности Гусицына выяснилось следующее. В Ярославль он приехал перед самым мятежом из Ростова, где служил в комиссии по борьбе с дезертирством. Один из его сослуживцев вспомнил, что однажды на улице Гусицына обозвали полицейской ищейкой. Фотографию служащего губпродкома предъявили старым большевикам. Председатель рабочего кооператива ткацкой фабрики Зольников опознал в нем бывшего сотрудника сыскного отделения полиции Цибалкина – в 1905 году он арестовал Зольникова за организацию забастовки на фабрике.

В архиве Департамента полиции отыскалось личное дело Цибалкина-Гусицына, в нем прокурор окружного суда докладывал городскому полицмейстеру, что Цибалкин «немало потрудился в избранной им сфере деятельности и оказал существенную услугу охране спокойствия Империи».

Лагутин сложил донесения оперативных сотрудников в папку, подумав, крупными буквами написал на ней: «Дело о заговоре в штабе Ярославского военного округа». Потом вызвал начальника иногороднего отдела, познакомил его с последними донесениями и, подняв папку, сказал:

– Этих фактов достаточно для ареста предателей.

– За чем же дело стало? – спросил Лобов. – Сегодня же взять Дробыша и других.

– Не забывай о приказе Троцкого не вмешиваться в работу военных органов, – напомнил Лагутин, положил папку на стол, накрыв ее широкой ладонью.

– Арестовать компанию Дробыша без разрешения; Троцкого. Окончательно уличить предателей на допросах.

– Не выполнить приказ председателя Реввоенсовета? Тут сразу под трибунал угодишь.

– Значит, дожидаться, когда вооруженное офицерье в открытую на улицы выйдет?! – взглядом Лобов словно бы оттолкнул председателя губчека. – В июле восемнадцатого дождались...

– Я решил обратиться к Дзержинскому, позвонил в Москву. Но Феликса Эдмундовича на Лубянке нет, уехал на Восточный фронт.

– Вот невезение! – раздосадованно хлопнул себя по коленям Лобов.

Предгубчека неожиданно улыбнулся и протянул ему кисет с махоркой:

– Закуривай, Андрей.

Начальник иногороднего отдела вскинул хмурый, удивленный взгляд.

– Сегодня вечером Феликс Эдмундович проездом будет на станции Всполье. С ним связались по телеграфу, он согласился принять меня, – объяснил Лагутин.

– Что же ты молчал, Михаил Иванович? Все жилы вытянул! Кого возьмете с собой?

– Тихона Вагина. Он и поручик проделали основную работу по разоблачению военспецов.

– Правильно, заслужил парень, – довольно сказал Лобов, закуривая.

Лагутин договорился, чтобы за полчаса до прихода спецпоезда ему позвонили со Всполья, Читал и перечитывал дело Дробыша, стараясь предусмотреть вопросы председателя ВЧК.

Нервничал и Тихон, но волнение начальника непонятным образом успокоило его. Спросил, встречался ли он с Дзержинским раньше.

– Беседовал, когда председателем губчека назначили.

– Как он, строгий? – ближе подвинулся Тихон.

– На его месте добреньким быть нельзя, недаром его железным Феликсом зовут. Только какой он железный – обыкновенный усталый человек. Вот воля у Феликса Эдмундовича действительно железная. Когда левые эсеры в июле восемнадцатого года арестовали его, то ни у одного не поднялась рука застрелить. После левоэсеровского мятежа кое-кто потребовал, чтобы он сложил с себя обязанности председателя ВЧК, но через месяц Владимир Ильич опять его восстановил. Лучше человека на это место не найдешь.

Позвонили со Всполья. Вдвоем влезли в тесную кабину грузовика, прижав шофера к самой дверце. Наверху, в кузове, не усидишь и пяти минут – морозный ветер пронизывал до костей.

На Сенной площади застряли в сугробе. Вышли из кабины, уперлись руками в борт, не сразу вытолкнули машину. Опять взобравшись в кабину, дышали на скрюченные морозом пальцы, постукивали задубевшими сапогами.

На гари перед станцией горбились под снегом дощатые сараюхи, в которых ютились погорельцы, мерцали редкие тоскливые огоньки, из кривых жестяных труб тянулся дым.

Подумалось Тихону: еще не оправились от одного мятежа, а в городе уже назревает новый.

На станции подогнали грузовик к самым путям, решили подождать в кабине.

Из-за снежных заносов на дороге спецпоезд опаздывал. К деревянному, похожему на барак зданию вокзала состав из паровоза и трех пульмановских вагонов подошел в полночь. От паровоза отлетали белые клубы пара, во втором вагоне через наледь на стеклах пробивался тусклый свет.

Показав соскочившему с подножки часовому удостоверения, Лагутин и Тихон вошли в темный тамбур, через него – в освещенный двумя висячими лампами вагон с железной печкой, труба которой уходила в потолок.

За столом, заваленным картами и бумагами, сидел человек в накинутой на плечи шинели. Он поднял на них бледное лицо с бородкой клинышком и усами. Лицо казалось замкнутым, словно человек прислушивался к какой-то внутренней боли. Но когда Лагутин снял фуражку и шагнул к нему, Дзержинский улыбнулся. Левой рукой придерживая шинель, правой крепко встряхнул руку председателя губчека:

– Здравствуйте, товарищ Лагутин!

– Здравствуйте, Феликс Эдмундович! – ответил тот и чуть нахмурился, увидев, как плохо выглядит председатель ВЧК.

Дзержинский уловил в его глазах сочувствие, спросил прямо:

– Что, неважно выгляжу?

– Да нет, ничего.

– Хотели сказать, краше в гроб кладут?

Лагутин окончательно смутился;

– От вас, Феликс Эдмундович, даже мысли не утаишь.

– Ну, а в вашем простреленном теле еще пуль не добавилось?

– Нервничает контра, плохо стрелять стала.

– А это кто с вами? – повернулся Дзержинский к Тихону, застывшему у дверей.

– По тому делу, о котором мне надо с вами поговорить, Тихон Вагин – один из главных исполнителей.

– Ясно, – остро посмотрев Тихону в глаза, Дзержинский протянул руку с сухими и горячими пальцами. – Присаживайтесь за стол, товарищи. Наверное, замерзли? Давайте-ка я вас чаем напою.

Он снял с железной печки горячий чайник, достал с полки два стакана, наполнил их до краев и положил рядом по таблетке сахарина.

Латутин протянул ему папку с делом о заговоре в штабе военного округа. Прочитав надпись на ней, Дзержинский вскинул на председателя губчека удивленные глаза.

Открылась дверь, из соседнего вагона вошел невысокий, черноволосый мужчина в шевиотовом кителе с накладными карманами. Мужественное лицо его было изъедено оспинами, под крупным носом – густые темные усы.

Кивнув чекистам, он молча сел рядом с Дзержинским, неторопливо раскурил трубку. Председатель ВЧК начал медленно перелистывать бумаги в папке, прочитанные страницы передавал человеку с трубкой.

Стаканы с чаем были давно опорожнены, Лагутин и Тихон, отогревшись, ждали, что скажет Дзержинский. Когда кончил читать мужчина в кителе, Феликс Эдмундович заговорил энергично и уверенно, называя только факты:

– В ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое декабря Третья армия сдала Колчаку Пермь. Владимир Ильич послал нас в составе партийно-следственной комиссии ЦК разобраться в причинах этого позорного поражения. Что же мы выяснили? Армия засорена враждебными элементами, командиры не знают своих частей, политическая работа поставлена из рук вон плохо, военспецы привлекаются к руководству воинскими частями без всякого отбора. Все это наблюдается и в тех маршевых ротах, которые направил на Восточный фронт Ярославский военный округ. Вы сообщаете, что и на Северном фронте сформированные здесь полки без боя попадают в плен к англичанам. Налицо умышленное засорение командного состава врагами Советской власти. И я не понимаю, товарищ Лагутин, почему вы с такими уликами на руках до сих пор не арестовали заговорщиков?

Председатель губчека рассказал о полученном от Троцкого приказе не вмешиваться в дела военных органов и сердито добавил:

– Если бы я арестовал военспецов самостоятельно, то завтра же, по приказу председателя Реввоенсовета, они были бы на свободе.

– Интересное заявление, – бесстрастно произнес человек с трубкой. – Откуда у вас эта странная уверенность?

Лагутин уже раскаивался, что так круто повернул разговор. Но теперь надо было отвечать на вопрос, темные глаза мужчины в кителе смотрели непреклонно и требовательно.

– До июля восемнадцатого года в ярославской Чека были коммунисты, которые понимали: дело идет к мятежу. Говорили об этом местным руководителям, обращались к Троцкому, однако к ним не прислушались. Больше того, буквально за несколько дней до мятежа Троцкий прислал сюда бывшего царского полковника Карла Гоппера на должность командира Второго Советского полка. А он приехал к нам, как выяснилось позднее, еще с одним заданием – от Савинкова, в мятеж командовал у Перхурова Заволжским боевым участком. Также по распоряжению Троцкого в Ярославль прибыл военный инспектор Ольшанский, и он потом сотрудничал с Перхуровым. Это только два примера, я бы мог привести еще. Дробыша, между прочим, назначили начальником мобилизационного отдела тоже по личному распоряжению Троцкого.

– Вы хотите сказать, председатель Реввоенсовета умышленно поставляет вам контрреволюционеров? – настороженно спросил человек с трубкой.

– Этого я не утверждаю, – не смутившись, спокойно ответил предгубчека. – Товарищ Троцкий тоже может ошибаться – вот что я имел в виду.

Человек в кителе пристально, словно запоминая Лагутина, еще раз посмотрел ему в лицо и невозмутимо опять занялся своей трубкой.

– Ошибаться, Михаил Иванович, могут все, – сказал Дзержинский.– Но это не утешение. Не слишком ли вы передоверились поручику Перову? Ведь он мог просто оговорить Дробыша, а теперь скрылся.

Лагутин перевел взгляд на Тихона:

– С первых дней операции с поручиком на связи работал наш оперативный сотрудник Вагин.

Тихон поднялся из-за стола, но Феликс Эдмундович жестом усадил его на место:

– Сидите, сидите. В ногах правды нет.

– Поручик Перов работает на нас честно, я ему верю, он не изменит!

Дзержинский слегка усмехнулся:

– Верить всегда надо: в людей, в правоту своего дела, в свои силы. Но нельзя верить слепо.

С минуту он молчал, что-то напряженно обдумывая.

– А привлечение Перова я одобряю, может получиться очень интересная комбинация. Хотелось бы узнать о нем побольше и, как говорится, из первых уст.

Внимательно выслушав чекистов, сказал:

– Все это звучит убедительно, но пока Дробыш сам не выйдет на Вагина, никаких арестов не производить. Остальные участники заговора могут и не знать, кто руководитель подполья. И если вы арестуете его только по показаниям поручика, которого нет в городе, ваш арест будет легко опротестовать. Кроме того, арест надо провести так, чтобы не бросить на Перова и тени подозрения. Он сейчас – ценнейший агент! Его надо беречь!

– Феликс Эдмундович! – встал Лагутин. – Дробыш будет арестован с поличным, как только откроется Вагину. Без него им не добраться до картотеки жандармских осведомителей. Но это может случиться в ближайшие дни. Прошу дать мне письменное разрешение на арест военспецов из штаба военного округа.

Дзержинский посмотрел на человека в кителе. Тот поднял глаза, пыхнул трубкой и неторопливо произнес!

– Я думаю, председатель губернской чрезвычайной комиссии – человек достойный доверия.

Вынув из планшетки листок бумаги, Дзержинский написал на нем несколько строк и протянул человеку в кителе. Тот прочитал написанное, размашисто поставил свою подпись и молча вышел из вагона.

Помахав листком бумаги, чтобы высохли чернила, Дзержинский отдал мандат Лагутину:

– Действуйте наверняка, чтобы одним ударом разбить все белое подполье.

Потом спросил, как в городе с хлебом, о событиях в деревне, о последних операциях губчека. Лагутин вскользь сказал о совещании в Доме народа, на котором говорилось о беспризорных детях, о колонии в Волжском монастыре. Дзержинский заинтересовался, начал выспрашивать подробности.

– Да, товарищи, положение в стране очень тяжелое,– сказал он. – Интервенция, тиф, голод, преступность. И в этом океане беды – миллионы беспризорных детей! Я уже бросил в Москве часть аппарата ВЧК на борьбу с детской беспризорностью. Надо спасать детей! Чекистов боятся, чекистов уважают. Они многое могут. Главное, сдвинуть дело с мертвой точки, а там нам вся страна поможет. Если бы не мешали, какую бы прекрасную жизнь построили мы с вами лет так через двадцать! Но враг еще не истреблен, зорко следите за ним. Я верю, на этот раз ярославцы не дадут контрреволюции раздуть в городе мятеж.

Дзержинский поднялся, поправил шинель на плечах и крепко пожал чекистам руки.

В полученном ими мандате быстрым, неровным почерком было написано:

«Поручается председателю Ярославской губернской Чрезвычайной комиссии тов. Лагутину в срочном порядке докончить расследование дела штаба Ярославского военного округа и немедленно приступить к ликвидации заговора. Комиссия Совета Обороны».

АРЕСТ

Когда Тихон сказал Гусицыну, что закопанный в подвале губернаторского особняка ящик в целости и сохранности, тот взмок от возбуждения. Спросил, почему квартирант не принес ящик.

– Да вы что, обалдели? – нагло ухмыльнулся Тихон. – Какого черта я вам такую, тяжесть попру?

Гусицын от этого заявления потерял дар речи. Тихон засмеялся, достал из-за ремня несколько формуляров из картотеки и бросил их на стол:

– Три штуки бесплатно, остальные – по тыще за штуку. Хотите – в керенках, хотите – николаевскими, а лучше – золотом. Если у вас в карманах тоже ветер свистит, сведите с руководителем.

– Ну, знаете... Он известен только штабс-капитану Бусыгину. Принесите картотеку – и с вами рассчитаются сполна, у меня денег нет.

Тихон сделал хозяину дулю под нос;

– Сначала я должен поговорить с руководителем, нашли дурака за спасибо головой рисковать, – выполняя наказ председателя губчека, настаивал он на своем.– Я ему еще кое-что должен сообщить.

Гусицын был в замешательстве: такого оборота он не предвидел. Хотел что-то сказать, но слова будто застряли в горле, махнул рукой и молча вышел из комнаты.

Утром Тихон передал этот разговор начальнику иногороднего отдела.

– Дело идет к развязке, – решил Лобов. – С сегодняшнего дня устанавливаем за домом постоянное наблюдение. Возможно, тебя ждет еще одна проверка. Неужели Гусицын не знает про Дробыша? – вслух подумал он.

– Видимо, так оно и есть.

– Не забывай, кем твой хозяин работал, в полиции дураков не держали.

Вечером Гусицын постучался к Тихону, Оглядываясь на дверь, за которой супруга раскладывала пасьянс, сказал, чтобы он немедленно зашел к Дробышу.

– Это еще зачем?

– Сейчас же идите, вас ждут, – не стал объяснять хозяин и выскользнул из комнаты.

Тихон опустился на кровать. Вот и наступил момент, которого ждали в губчека, – Дробыш решил ему открыться. Значит, Гусицын был связан с ним с самого начала, но скрывал это даже от собственной жены. Лобов был прав: в полиции дураков не держали.

Надо было прийти в себя, собраться с мыслями. Переодел рубашку, заходил из угла в угол. Это не успокоило.

Вынул из кармана маузер, разрядил его и медленно стал заряжать. Руки действовали механически, вспомнил, что до сих пор нет донесения поручика из Вологды. Если Дробыш начал подозревать Перова, то это подозрение ляжет и на Тихона, которого поручик «завербовал».

Наполненный магазин вдвинул в рукоятку пистолета. Подумал, что вызов к Дробышу может кончиться неожиданно. Оттянул затвор назад, отпустил его и загнал патрон в патронник. Сделал это так, на всякий случай.

Открыв дверь, Дробыш молча усмехнулся, пропустил его в квартиру. За столом сидели двое мужчин. Одного из них Тихон сразу узнал: это был начальник контрольного отдела штаба военного округа Ляхов, краснолицый, с редкими светлыми волосами и вздернутым широким носом. Другого видел впервые: лицо угрястое и брезгливое, скользкий взгляд из-под набрякших век словно бы ощупал Тихона, рот кривой и тонкий,

Дробыш дружески похлопал парня поплечу, представил его гостям:

– Знакомьтесь, господа, – сотрудник губчека Вагин, которого привлек в наши ряды поручик Перов, сейчас находящийся в Вологде.

Тихон растерянно посмотрел на него, сказал почти без голоса, одними губами:

– Значит... Значит, вы меня проверяли?!

– По крайней мере, теперь я могу спокойно пожать твою руку, – важно заявил Дробыш, усадил его за стол.

– А ведь я боялся, что тогда вам лишнего наговорил,– признался Тихон.

– Ну, зачем же я буду портить твою чекистскую карьеру? Мы весьма заинтересованы в ней.

Тихон принужденно улыбнулся:

– Спасибо, Федор Михайлович, Теперь я, может, до председателя губчека дослужусь...

Угрястый нервно заметил:

– Не успеете, господин Вагин. Советской власти осталось существовать считанные месяцы. Ваш опыт может пригодиться в жандармском управлении или сыскной полиции.

Дробыш заговорил торжественно, словно на докладе в Генеральном штабе:

– Сегодня я получил известие от поручика Перова. Через наших вологодских коллег ему удалось наладить связь с командованием английского экспедиционного корпуса. Теперь мы не допустим ошибки, сделанной Савинковым, – восстания в Рыбинске и Ярославле произойдут одновременно с наступлением союзников с севера и адмирала Колчака с востока. Сейчас нам срочно нужна картотека жандармских осведомителей, с ее помощью мы привлечем в организацию новых людей. Почему ты отказался передать картотеку Гусицыну? – требовательно спросил бывший полковник Тихона.

– Он знает, кто вы?

– Он знает ровно столько, сколько ему положено! Где картотека? – повторил руководитель подпольной организации.

– В картотеке мне попалось дело Флексера, у которого жил поручик Перов.

– Ну и что из этого? – поторопил его Дробыш,

– Оказывается, Флексер и в эсерах, и в анархистах, я в социал-демократах был, потом его жандармское управление завербовало.

– Это нам известно.

– В Киеве за вымогательство судили,

– Тоже не секрет.

– А вдруг его еще раз завербовали, теперь уже красные?

Дробыш снисходительно объяснил:

– Господин Флексер выдал охранке столько красных, что их кровью можно всю Власьевскую затопить. Этого ему большевики никогда не простят.

– Я испугался за Перова, этот зубодер много знает о нем.

– И только поэтому потребовал встречи со мной? – подозрительно прищурился бывший полковник.

– Господин поручик уехал, Бусыгин появился – и был таков. А я на своем месте могу большевикам крепко насолить, Перов это понимал. Только без денег ни шиша не сделаешь, – разыгрывал Тихон из себя недалекого, жадного парня.

Эта игра убедила Дробыша. Он выразительно переглянулся с угрястым и, пошевелив в воздухе короткими, словно обрубленными, пальцами, благосклонно сказал:

– Признаюсь, у нас были некоторые подозрения на твой счет. Будем считать это недоразумением. О деньгах поговорим после, деньги будут. Сейчас главное – картотека. И еще тебе задание...

Договорить, что задумали офицеры, зачем Тихона вызвали, он не успел – в эту секунду раздался осторожный стук в дверь. Дробыш замер, как перед броском.

– Вы никого не ждете? – шепотом спросил его Ляхов. Тот не ответил, недоуменно поджал губы и вышел в прихожую. Звякнула цепочка, Дробыш приоткрыл дверь и неестественно громко проговорил:

– Вам кого?

В комнате было так тихо, что Тихон расслышал приглушенный ответ:

– Я от Василия Васильевича,

По тому, как облегченно откинулся на спинку стула угрястый, а Ляхов опять засунул в карман браунинг, понял: это пароль, явился «свой».

Дробыш закрыл дверь за гостем.

– Наконец-то! Я уж заждался, думал, вас накрыли.

– Вы были недалеко от истины, Федор Михайлович. Попал в облаву, уцелел чудом.

Почувствовав приближение беды, Тихон лихорадочно пытался вспомнить, где слышал этот высокий, натянутый голос.

– Кто у вас?

– Не беспокойтесь, тут все свои, – ответил Дробыш позднему гостю и ввел его в комнату.

Тихон через силу обернулся. Перед ним в солдатской длинной шинели и бараньей папахе стоял ротмистр Поляровский. По тому, как он впился в него глазами, чекист понял: ротмистр не забыл и допрос в гимназии Корсунской, и арест в Волжском монастыре. Это был провал. Спина похолодела, словно взгляд ротмистра прижал его к ледяной стене.

Бежать было некуда; впереди стояли Дробыш и Поляровский, у окна плечом к плечу сидели офицеры. Потом Тихон удивлялся, сколько мыслей промелькнуло в голове за эти секунды, пока Поляровский угрюмо смотрел на него.

Вспомнил, что с сегодняшнего дня за домом установлено постоянное наблюдение. Потом пожалел, что засунул пистолет во внутренний карман, – пока достанешь, Поляровский, правая рука которого была в кармане шинели, успеет выстрелить трижды. На улице выстрелы не услышат: рамы двойные, окно выходит во двор.

И тут ему помог Дробыш:

– Знакомьтесь, ротмистр, это наш новый Менкер.

Тихон поднялся на ноги, рука ухватилась за спинку венского стула. Ротмистр этого движения не заметил, ехидно произнес, не спуская с чекиста выжженных ненавистью глаз:

– Поздравляю, Федор Михайлович, с хорошим знакомством – этот щенок в Заволжье всей коммунистической молодятиной руководил, Сурепов его лично допрашивал и на баржу отправил. Потом он выследил нас с Суреповым в монастыре

От неожиданности Дробыш отшатнулся, а Тихон, размахнувшись, швырнул стул в окно, Грохнула электрическая лампочка над столом, зазвенело разбитое окно, и в комнату ударило темнотой и морозом.

Выхватив пистолет, Тихон выстрелил в ротмистра, бросился в освещенную прихожую. Раненный в левое плечо Поляровский, скорчившись от боли, выстрелил ему в спину,

Тихон упал на вешалку, обрушил ее на себя.

Он уже не видел, как в квартиру, сорвав крючок, вбежал Андрей Лобов. Вбежал в тот самый момент, когда ротмистр, прищурив глаз, опять целился в Тихона. Но выстрелить не успел – Лобов опередил его, выстрелил раньше, и Поляровский рухнул на пол.

В комнату ворвались еще трое чекистов, обезоружили хозяина и гостей. Угрястый оказался бывшим подполковником Смолиным, начальником оперативного отдела штаба военного округа.

Тихона положили на кровать, наскоро перевязали, позвонили в губчека. Через полчаса приехали врач и Лагутин. Увидев председателя губчека, Тихон с трудом выговорил:

– Я от Василия Васильевича...

Лагутин повернулся к врачу:

– Он бредит. Срочно в госпиталь.

Тихон попытался поднять голову, провел языком по горячим, пересохшим губам:

– Михаил Иванович, это пароль... Будете других брать – пригодится...

Передав пароль, он впал в беспамятство – звал сестру, мать, бормотал что-то несвязное. Чекисты отнесли его в кабину грузовика. В кузов, под конвоем, посадили офицеров и арестованного Гусицына.

Дробыша оставили в квартире, начали обыск.

Бывший полковник сидел за столом не шелохнувшись, положив руки на клеенку, только глазами поводил, исподлобья наблюдая за чекистами, Лагутин, расхаживая по комнате, присматривался к нему.

– Руки на колени! – приказал он.

Дробыш дернулся, неохотно уронил со стола словно бы свинцом налитые руки.

– Успокойтесь, – проворчал он. – Я не в том возрасте, чтобы размахивать кулаками. А за свои действия вы еще ответите перед трибуналом.

– Надеетесь выкрутиться? Не выйдет! – резко проговорил Лагутин.

Сняв со стола клеенку, он увидел сложенную вдвое губернскую газету за декабрь минувшего года. Под ней лежало несколько машинописных страниц, предгубчека перелистал их. Это были мобилизационный план Ярославского военного округа, программа курсов командирского состава, копии секретных приказов и писем Наркомвоендела.

Находку похищенных из штаба документов Дробыш объяснил спокойно, даже равнодушно:

– Надо было поработать, взял на дом.

Обыск продолжился.

В прихожей Лобов тщательно прощупал обшивку двери, заглянул за вешалку, за зеркало. Остановился у висящего на стене «эриксона». Сняв массивный аппарат с крюка в стене и ничего не обнаружив, опять повесил его на место. Постучал согнутым пальцем по деревянному кожуху, посмотрел на Лагутина. Тот кивнул. Тогда Лобов вынул из кармана нож-складник, начал отвинчивать винты и складывать их в фуражку.

Возмущенный Дробыш заворочался, скрипнул стулом.

– Не волнуйтесь, Федор Михайлович, – «успокоил» его председатель губчека. – Товарищ Лобов – бывший артиллерист, с техникой дело имел, не испортит аппарат. Да он вам теперь и ни к чему: всё важное сообщайте сразу мне.

– Не дождетесь, Лагутин, – угрюмо обронил Дробыщ. – За мной вины нет, в вашего сотрудника я не стрелял.

Лагутин с интересом посмотрел на него – бывший начальник мобилизационного отдела все еще на что-то надеялся.

Лобов вынул из кожуха скрученную в трубку бумагу, протянул ее председателю губчека. Тот медленно, словно для того чтобы вывести полковника из себя, развернул листок, пробежал его глазами.

– Теперь ясно, Федор Михайлович, почему вы так волновались за свой телефон, – график движения воинских эшелонов через Ярославль по забывчивости под кожух не засунешь.

Эта находка окончательно уличала Дробыша, но он и сейчас вел себя так, словно все это его не касалось.

Лагутин приказал продолжать обыск – среди найденных документов не было списков подпольной организации. Чутье подсказывало ему, что они здесь, в квартире.

Перебрали книги на этажерке, простучали стены, половицы. Внимание одного из чекистов привлекло массивное пресс-папье на столе. Взял его в руки, отвинтил бронзовую круглую ручку, отложил ее и мраморную крышку в сторону, стал просматривать листки промокательной бумаги. Между ними обнаружил плотный серый листок в клеточку. На нем, в столбик, были написаны чернилами имена и отчества, напротив – суммы в рублях и копейках: 2 руб. 43 коп., 3 руб. 87 коп,, 1 руб, 51 коп...

Лагутин показал список арестованному, спросил:

– Ваши должники?

– Таким крохоборством не занимаюсь. Да и рука не моя, можете проверить.

– Рука, может, и не ваша. Зачем же вы этот список так далеко спрятали?

– Пресс-папье я купил на Мытном дворе, никогда не разбирал его, – буркнул Дробыш, а широкопалые, в рыжеватых волосах руки на столе дрогнули, казалось, вот-вот вцепятся в листок, разорвут его в клочья.

Лагутин внимательно перечитал список, пытаясь понять, что же в нем зашифровано. Показал его начальнику иногороднего отдела, тот пожал плечами. Сравнив бумага, написанные Дробышем, со списком, убедился – почерк другой. И тут предгубчека увидел знакомое имя и отчество – Игорь Павлович, напротив стояла сумма в пять рублей двадцать две копейки. Подумал: неужели Флексер? Но что обозначают эти цифры?

Посмотрел на Дробыша, будто бы окаменевшего настуле, на Лобова, который по-хозяйски неторопливо водворял на место кожух «эриксона». Мысль в голове промелькнула неожиданная и простая – Лагутин подошел к телефону, снял трубку, заказал номер 5-22 и спросил:

– Игорь Павлович Флексер?

– Я вас слушаю, – раздался в трубке бархатистый голос зубного врача.

Шифр был разгадан. Дробыш качнулся, закрыл глаза, лицо перекосило, как в кривом зеркале.

В эту же ночь Флексер и другие «должники» бывшего начальника мобилизационного отдела, члены подпольной организации, были арестованы.

Утром Лобов выкроил время и съездил к Тихону в госпиталь. Вернувшись, зашел в кабинет председателя губчека, сказал короткими, рублеными фразами:

– Пулю извлекли. Сердце не задела. Будет жить.

Торопливо закуривая папиросу, отчего зажег ее только от второй спички, добавил:

– Это была моя мысль – пристроить его к поручику для связи. А вон как получилось.

– Не вини себя, иначе бы мы группу Дробыша, может, вовсе не раскрыли.

– В списке в основном руководители пятерок, на свободе Бусыгин.

– Работы еще много, – согласился Лагутин. – Но Тихон задание губчека выполнил с честью. Сколько ему сейчас?

– Девятнадцатый год

– Совсем молодой.

Лагутин вспомнил парнишку, погибшего в июле восемнадцатого года в бою на берегу Волги, последний, неоконченный разговор с ним. Нелегкий груз взвалила революция на молодых, и нет им впереди проторенной дороги. И еще многие, не дойдя до цели, останутся в памяти людей вечно молодыми.

«ЗАЩИТНИКИ»

Сразу после ареста Дробыша был объявлен розыск военспеца Перова, потом через Ревтрибунал «изменника» заочно приговорили к расстрелу. Все это сделали, чтобы сохранить поручика как агента губчека. И это удалось – предатели из Военконтроля срочно переправили Перова из Вологды в Архангельск, к интервентам.

В Ярославле после первых же допросов список арестованных пополнился, чекисты обнаружили склады боеприпасов с винтовками, пулеметы. Все это утаили саботажники из военных ведомств, они препятствовали выдаче оружия даже сотрудникам губчека.

Следы заговора вели в Рыбинск, туда выехал начальник иногороднего отдела Лобов.

И вдруг дело приняло неожиданный оборот. К Лагутину пришли член Ревтрибунала Малинин и помощник начальника уголовного розыска Польских.

– Ты что же себе позволяешь, Лагутин? – сердито начал Малинин, широкоплечий, с мясистыми ушами, в новой скрипучей кожанке. – На каком основании арестован начальник мобилизационного отдела военного округа?!

– За организацию контрреволюционного заговора, – коротко ответил председатель губчека, пытливо оглядывая возбужденных посетителей.

– Что за заговор? Почему Ревтрибунал не поставлен в известность? – возмутился Малинин.

Лагутин спокойно закурил, подвинул к себе блюдце с окурками:

– Дело передадим в трибунал, как только закончим следствие. Таков порядок.

– Ты поддался на грубую провокацию, Лагутин. Ведешь огонь по своим!

– По врагам!

– Мы знаем Дробыша, его знает председатель Реввоенсовета товарищ Троцкий!

– Вы его плохо знаете.

– Есть приказ товарища Троцкого не вмешиваться штатским в дела военных органов! – все больше распалял себя Малинин,

– Я действовал тоже на основании приказа. Лагутин достал из стола мандат, подписанный Дзержинским, показал его Малинину и Польских. Они несколько раз перечитали короткий текст, переглянулись растерянно. О встрече председателя губчека с Дзержинским они не знали. Польских раздраженно произнес;

– В этой бумаге ни слова не сказано о Дробыше.

– Он организатор заговора. Без его ареста, сами понимаете, мы не могли бы ликвидировать заговор.

– А где доказательства? – Малинин вытянулся вперед, шаркнул ладонью по лысине.

Председатель губчека рассказал о похищенных Дробышем штабных документах. Польских словно дожидался этих слов:

– Дробыш утверждает, что расписание движения военных эшелонов и какие-то списки с телефонами твои чекисты нашли в карманах убитого. Смолин и Ляхов подтвердили это. Мобилизационный план и прочие бумаги он просто по ошибке завернул в газету и забыл о них. Эти документы особой секретной важности не представляют.

– Как ты умудрился узнать это, если Дробыш сидит в тюремной камере?

– Вчера я дежурил в Коровниках. Помощник начальника уголовного розыска имеет право разговаривать с заключенными!

– Дробыш – заговорщик, контрреволюционер, а не уголовник. Ты занимаешься не своим делом, Польских!

– Это я поручил ему допросить Дробыша, – важно заявил Малинин. – Решения губчека должны утверждаться Ревтрибуналом.

Лагутин ткнул в блюдце окурок – разговор начал выводить его из себя: посетители вели себя нагло, вызывающе.

– Председатель Ревтрибунала поставлен в известность. Значит, Малинин, ты действуешь по своей инициативе?

– Сегодня мне лично звонил товарищ Троцкий. Поручил разобраться с этим делом. И я настаиваю, чтобы ареcтованного Дробыша немедленно освободили и направили в Реввоенсовет, в подчинении которого он находится!

– Этого не будет! – твердо сказал Лагутин. – Следствие пойдет здесь, в Ярославле, где совершено преступление.

– На что ты рассчитываешь, Лагутин? С кем вздумал тягаться? – вроде бы посочувствовал Малинин. – У тебя нет прямых улик, никто из арестованных не назвал Дробыша руководителем контрреволюционной организации. Да и вообще, существует ли она?

– По приказу Дробыша со сведениями о расположении частей Северного фронта к англичанам перебежал бывший военспец Перов...

Лагутин рассказал о внедрении в подпольную организацию Вагина, как ему удалось войти в доверие к Перову. О том, какую роль поручик сыграл в этой операции на самом деле, умолчал – об этом в губчека знали только он, Тихон и начальник иногороднего отдела.

Малинин оживился, требовательно спросил:

– Где этот оперативный сотрудник? Я сам хочу с ним поговорить.

– Он в госпитале. При аресте Дробыша был опасно ранен, пока врачи не пускают к нему, все еще без сознания, – объяснил Лагутин.

– Единственный свидетель и тот на ладан дышит,– усмехнулся Малинин, и по его виду Лагутин догадался, что о ранении чекиста он тоже знает, потому и потребовал встречи с ним.

– В вашего сотрудника стрелял Поляровский, – тут же проговорился Польских. – Дробыш никогда раньше не встречался с ротмистром, не знает, зачем он пришел к нему.

– Никогда не встречался, а фамилию и звание тебе сказал? Интересная картина получается, не так ли?

Польских замешкался, тогда Малинин поспешил ему на помощь.

– Мы узнали это по своим каналам, Лагутин. Не пытайся поймать нас на слове.

– Что за каналы? Как председатель губчека, я должен это знать.

Малинин с угрозой постучал мосластым кулаком по столу:

– Советую выполнить приказ товарища Троцкого и освободить Дробыша. Если он окажется виноват, его дело будет рассматривать Реввоенсовет, а не губернская Чека. Будешь упрямиться – обратимся в губком партии и скажем, что ты фабрикуешь дело о заговоре в штабе военного округа с целью нажить себе политический капиталец. Мы не позволим тебе шельмовать честных, проверенных военспецов!

Лагутин поднялся на ноги, оправил гимнастерку под ремнем и произнес, едва сдерживая раздражение:

– Не знаю, сами вы заблуждаетесь или кто-то умышленно водит вас за нос, но мешать следствию не позволю. Жалуйтесь в губком – это ваше право. А наша чекистская обязанность – выявлять и обезвреживать тех, кто покушается на Советскую власть! Кончен разговор!..

– Ты еще пожалеешь об этом! – затряс костлявым пальцем Польских.

– Жалеть будете вы, что защищали злостных контрреволюционеров!

– Я доложу товарищу Троцкому, что немотивированными арестами ты парализуешь деятельность штаба, играешь на руку врагам, наносишь вред обороне республики! – уже у дверей пригрозил Малинин, натягивая на лысую голову суконный картуз.

Сразу же из кабинета Лагутина «защитники» Дробыша направились в губком партии. Вечером председателя губчека вызвал к себе товарищ Павел. Отношения между ними всегда были теплые, доверительные, но на этот раз в голосе секретаря губкома Лагутин почувствовал тревогу.

Коротко рассказал, как была разоблачена группа Дробыша: о внедрении Вагина, о штабс-капитане Бусыгине, о складах оружия, найденных в городе после допросов арестованных. Все эти факты постепенно переубеждали товарища Павла.

– Малинин говорил, против Дробыша нет прямых улик. Так ли это? – спросил он.

– Списки заговорщиков мы нашли у него в квартире, а не в карманах убитого Поляровского. Какие еще нужны улики?

– Почему никто из арестованных не назвал Дробыша руководителем подпольной организации? Ты мне вот это объясни.

– Дробыш предвидел вероятность провала и наладил строжайшую конспирацию. Июльский мятеж многому научил не только нас, но и местных контрреволюционеров – они стали действовать изворотливей, хитрей. О том, что он руководитель, знали только трое заговорщиков – Ляхов, Смолин и Гусицын. Но они стоят за него горой, все валят на Поляровского.

– А этот раненый парень, твой сотрудник? Он может сейчас дать показания против Дробыша?

– Состояние его очень тяжелое.

Товарищ Павел задумался, бросил на Лагутина быстрый, строгий взгляд и решительно произнес;

– Хорошо, я позвоню председателю Ревтрибунала, чтобы он утихомирил Малинина, дал тебе возможность закончить следствие. Думай сам, как изобличить Дробыша, чтобы у Троцкого и других не осталось сомнений в его предательстве.

Из губкома Лагутин вышел успокоенный – факты убедили партийного секретаря, что чекисты действовали правильно.

На другой день из Рыбинска вернулся начальник иногороднего отдела. Лагутин рассказал ему последние новости, добавил:

– Если Троцкий будет настаивать на освобождении Дробыша, придется подключать к следствию поручика Перова.

Лобов положил на стол несколько исписанных страниц:

– Не надо, Михаил Иванович. Дробыш сам себя разоблачил.

– Что это? – склонился над бумагами Лагутин.

– Инструкции рыбинским заговорщикам, написанные собственноручно полковником Дробышем. Нашел у руководителя рыбинского подполья капитана Есина.

– Знакомая фамилия.

– Есин – участник июльского мятежа в Рыбинске. Тогда ему удалось скрыться, потом но фальшивым документам устроился в уездную милицию.

– Вспомнил. Его отряд брал Коммерческое училище, где должен был разместиться их штаб.

– Там все было подготовлено к новому восстанию, - продолжил Лобов. – Даже день назначили – десятое мая. План, судя по этим инструкциям, был тот же, что и б июле восемнадцатого,– начать сразу в Ярославле и Рыбинске с одновременным наступлением интервентов с севера.

Прочитав инструкции, Лагутин сказал:

– Теперь Малинин и Польских мигом угомонятся. Готовился новый мятеж, а они заговорщиков выгораживают.

– Может, заодно с Дробышем?

– Вряд ли, действуют они грубо и непродуманно. Вероятней всего, они просто пешки в чьей-то игре. Того же Троцкого. В любом случае теперь можно передавать дело в Ревтрибунал. Против таких фактов возразить будет нечего.

Лобов в сомнении произнес:

– А может, оставить эти бумаги про запас?

Лагутин посмотрел на начальника иногороднего отдела недоуменно. Тот объяснил:

– Если за Малинииым и Польских стоит председатель Реввоенсовета, то их сейчас, в запале, никакие доводы не остановят. И Лев Давидович при его раздутом самомнении свою ошибку с Дробышем не захочет признать. Значит, главное сражение нам дадут впереди. Вот на тот случай и припасти инструкции Дробыша. А заодно посмотреть, как его защитники дальше будут действовать, как проявят себя.

Лагутин с сожалением сложил инструкции в отдельную папку – доводы начальника иногороднего отдела показались ему вескими.

– Убедил, Андрей Николаевич,– вздохнул он. – Обидно только: защищаем Советскую власть, а перед тем же Троцким юлить приходится.

– Не пойму, что он за человек. Почему возле него столько всякой дряни?

– Время покажет.

– Оно, время, всему оценку даст, – согласился Лобов.

Они не договаривали, хорошо понимая друг друга. Лобов спросил председателя губчека о Бусыгине.

– Арестованный адвокат Нагорный признался, что штабс-капитан часто ночевал у его сестры в Хожаеве. Послали туда наряд чекистов, но Бусыгин так и не появился там. Нюх у него прямо собачий.

– Скрывается в городе?

– Кто знает. Между ним и Дробышем не было полного согласия. Полковник осторожничал, старался оттянуть мятеж до подхода интервентов. Штабс-капитан действовал наглей, говорил Нагорному, что в городе есть люди, хоть сейчас готовые к восстанию, что за Волгой собираются отряды из бывших офицеров и дезертиров. С одним из таких отрядов вы с Тихоном перестреливались на Гурылевском хуторе. Возможно, Бусыгин опять в лесах. Так или иначе, но кроме группы Дробыша он поддерживал связи еще с какой-то организацией.

ГОСПИТАЛЬ

Как только Тихон немного окреп, к нему пропустили начальника иногороднего отдела. От него узнал о списке, спрятанном в пресс-папье. Аресты обошлись без перестрелок – безотказно действовал переданный Тихоном пароль: «Я от Василия Васильевича».

Рассказал Лобов и об исчезновении штабс-капитана Бусыгина. Но Тихон чувствовал: чего-то он не договаривает. На расспросы начальник иногороднего отдела не сразу ответил:

– Троцкий пытается опротестовать арест Дробыша, требует вынести этот вопрос на Коллегию ВЧК.

– Зачем? Ведь тут все яснее ясного!

– Нам-то ясно, а ему кто-то иначе дело представил.

На другой день в город приехал представитель ВЧК. Он разговаривал с Лагутиным, с товарищем Павлом. Малинин и Польских занервничали, в обход губчека хотели освободить Дробыша. Чекисты расценили это как преступление по должности, арестовали их. Кто-то сразу же донес об этом в Реввоенсовет. Из Петрограда примчался представитель Троцкого, требовал отдать Лагутина под трибунал. Ни с чем уехал в Москву – губком партии одобрил действия председателя губчека.

Лобов в госпиталь неделю не приходил. Тихон беспокоился, что происходит в губчека. И в это время его навестил неожиданный посетитель.

Озираясь по сторонам и кого-то разыскивая глазами, в палату вошел мальчишка в накинутом на плечи халате, свисающем почти до полу. Худенькое лицо показалось Тихону знакомым, пригляделся и окликнул:

– Пашка!

Тот обрадованно заулыбался, заспешил к нему.

– Ты как здесь очутился?

– Вас пришел проведать, товарищ Вагин,– по-взрослому энергично пожал Пашка его руку, сел на табуретку, положив на колени островерхую «богатырку» с красной звездой. Под халатом плотная гимнастерка, крепкие брюки, подпоясанные кожаным ремнем. – Едва признал вас, товарищ Вагин, – солидно откашлялся в кулачок мальчишка. – Ужас, как отощали.

– Крови много потерял. Сейчас уже оклемался, в прежний вид прихожу. А вот тебя, Пашка, и впрямь трудно узнать – вон как вырядился.

– Это меня дядя Миша, – смутился мальчишка.

– Какой дядя Миша?

Лицо Пашки стало серьезным и грустным:

– Помните, вы меня в госпиталь вели, так все спрашивали, какая у меня фамилия?

– А ты мне Пашкой-хмырем назвался?

– Ну. А вы мне сказали, нет такой фамилии – хмырь.

– Верно.

– От страха и голодухи всю память отшибло, не помнил я своей фамилии. А теперь меня дядя Миша Лагутин к себе взял. У него кроме меня еще двое мальчишек коммуной живут – сами квартиру убирают, обеды готовят. Мне понравилось, я и остался.

– Молодец! Товарищ Лагутин – мужик что надо.

Наклонившись, Пашка прошептал в самое ухо:

– Их с товарищем Лобовым зачем-то в Москву вызвали.

Тихон догадался: Троцкий настоял на своем – и на Коллегии ВЧК будут рассматривать действия ярославских чекистов. Стараясь скрыть волнение за товарищей, спросил:

– А как ты, Пашка, прорвался сюда? Ведь порядки здесь строгие.

– А я, товарищ Вагин, вашим братом назвался, вот и пропустили. Иначе бы ни-ни! А вы на меня не сердитесь, что я так сказал? – насторожился парнишка.

– Ну что ты, Пашка. Зови меня просто Тихон, а то заладил «товарищ Вагин», «товарищ Вагин».

Мальчишка отвернулся, всхлипнул.

– Ты чего? Обидел чем?

Пашка ладонью смахнул слезы со щек, сказал дрогнувшим голосом:

– Спасибо вам, товарищ Тихон. Если бы не вы, сгибнул бы я от голодухи…

Почти каждый день Тихона навещала в госпитале сестра. Говорила про нехватку хлопка, о последних приказах Центротекстиля, о нефти с Эмбинских промыслов, без которой фабрику хоть закрывай. И всякий раз Тихон надеялся услышать о Маше Сафоновой. В конце концов, спросил сам, работает ли девушка на фабрике.

– Работает. А что? – сунулась с вопросом сестра.

– Скажи ей, что я... То есть не я... Алексей Кузьмин лежит здесь, в госпитале, в этой палате.

Нина посмотрела на него недоуменно:

– Какой еще Алексей Кузьмин? Кто это?

– Я тебя очень прошу.

– И больше ничего не говорить?

– Ничего. Ты сделаешь это? – пытался Тихон приподняться.

– Лежи, лежи, нельзя тебе двигаться, – испугалась Нина, увидев, как взволнован брат, – Скажу я ей, завтра же скажу.

Сестра ушла, а Тихон лежал и вспоминал Волжский монастырь, куда под именем Алексея Кузьмина был послан на разведку, Машу, которая спасла его от разоблачения.

А за окном синело апрельское небо, льнули к стеклу тополиные ветви с набухшими уже почками, в открытую форточку струился весенний воздух и незнакомым беспокойством наполнял сердце.

В эту ночь заснул только под утро. Глаза открыл, словно от толчка, и сразу подумал: придет или нет. И целый день смотрел на дверь, замирая всякий раз, как только кто-нибудь появлялся на пороге.

Ждал до обеда, после обеда, но вместо Маши пришла сестра:

– Сказала я ей, сказала, не смотри на меня так.

– Она придет?

– Не знаю, Тиша. Одно я поняла – этого Алексея Кузьмина она хорошо знает, в лице изменилась и прочь от меня, будто испугалась чего. Кто ей этот Кузьмин, родственник?

Тихон отвел потускневший взгляд в сторону, отчужденно произнес:

– Больше ничего не говори ей. Зря я тебя попросил.

Сестра поняла, что сейчас брату не до нее, и молча вышла из палаты.

Тихон вспомнил слова, сказанные Машей там, в монастыре: «Разные дороги выпали нам в жизни». Зря понадеялся он, что совпадут их дороги, Маша оказалась права...

Услышал – кто-то осторожно сел на табуретку возле кровати. Подумал: Лобов. И Тихону впервые не захотелось разговаривать с ним. Решил было притвориться спящим, но стало стыдно, открыл глаза.

Положив на колени узелок, перед ним в поношенном черном жакете сидела Маша Сафонова. Глаза большие и печальные, словно девушка тяжело переболела, лицо осунувшееся, на голове темный, туго повязанный платок.

– Я уж думал, не придешь.

Маша молча скинула платок на плечи.

– А где косы?

– Работать мешали. Как это тебя? – кивнула Маша на перевязанную грудь,

– Монаха Федора помнишь? Его работа.

Девушка вспомнила свою безрадостную жизнь в монастыре, взволнованно затеребила кончики узелка. Тихон ругнул себя, что потревожил прошлое, взял ее за руку:

– Спасибо тебе.

– За что? – вскинула она глаза,

– Если бы не ты, пуля бы меня еще там нашла, в монастыре. Тогда бы уж раной не отделался.

– Не за благодарностью я пришла. Да и не заслужила я ее.

Девушка хотела сразу подняться, но Тихон остановил ее, провел ладонью по горячему лбу:

– Подожди, не так я сказал. Понимаешь, нельзя нам с тобой терять друг друга. Знал тебя всего три дня, а потом каждый день вспоминал.

– Если бы вспоминал, нашел,

– Так уж получилось, извини. Вот за этой самой пулей гонялся, все некогда было.

– Я тоже вспоминала тебя, – призналась девушка.– Только зря все это. Тебя прошлое назад не тянет, а для меня оно как камень на шее. На фабрике работаю не хуже других, а все боюсь, как бы про отца не узнали. Матери я не стыжусь, она как святая была, его грязь к ней не пристала. А про меня, отцовскую дочь, всякий может сказать: яблоко от яблони недалеко падает. Как мать похоронила, все одна и одна.

– Вместе нам ничего не страшно! Нельзя нам порознь!

– Это тебе, – положила девушка узелок на тумбочку.

– Я боюсь потерять тебя навсегда. Когда мы встретимся?

– Не надо нам встречаться. Может, когда-нибудь я сама найдусь. Если еще буду нужна тебе, – прибавила девушка и, наспех простившись, вышла из палаты.

Так долго Тихон ждал этой встречи, а самого главного не сказал.

В узелке он нашел грецкие орехи, кулек ландрина н восьмушку табака, которую отдал соседу по койке – курить он так и не пристрастился.

Когда через несколько дней спросил сестру о Маше, та ответила обидчиво:

– Теперь я ее почти не вижу, почему-то в другой цех перевелась. Встретила однажды – так она в сторону свернула, словно прячется от меня.

Вернулись из Москвы председатель губчека и начальник иногороднего отдела. В этот же день Лобов зашел к Тихону в госпиталь, рассказал:

– Входим в кабинет Дзержинского, а здесь уже Коллегия в полном сборе и представитель Троцкого в пенсне. Первым говорил инспектор ВЧК, приезжавший к нам для проверки. Зачитал постановление губкома партии, в котором наши действия были одобрены. Тут берет слово представитель Троцкого и начинает шпарить: «Ярославская Чека разрушила аппарат военного комиссариата, нанесла ущерб обороне страны. За такие дела надо Лагутина и его помощников судить трибуналом!»

– А что же Михаил Иванович?

– Факты выкладывал, будто один к одному патроны в магазин вгонял, представителю Троцкого и сказать нечего. Правильно сделали, что главные улики приберегли про запас, вот все обвинения против губчека и рассыпались,

– А Дзержинский? Что он сказал?

– Спросил представителя Троцкого: «А как бы вы в данном случае поступили на месте ярославских чекистов?» Тот присмирел, молчит, только пенсне протирает. Тогда Феликс Эдмундович встает и говорит: «В то время, когда Советская власть бьется с бесчисленными врагами, предатели еще раз пытались вонзить нам в спину нож. Ярославские чекисты схватили изменников за шиворот. На этом мы и кончим сегодняшнее заседание. Вы, товарищи ярославцы, можете быть свободны, поезжайте к себе на Волгу и работайте по-прежнему. Пусть ваши чекистские мечи остреют от боя, к бою».

Лобов помолчал, словно бы заново переживая то памятное совещание в доме на Большой Лубянке:

– После Коллегии товарищ Дзержинский задержал Лагутина у себя в кабинете, а я на улицу курить вышел. Тут представитель Троцкого останавливается рядом со мной и говорит; «Видимо, меня неправильно информировали».

– Но в чем дело? Почему Троцкий так заступался за Дробыша? – спросил Тихон.

Лобов ответил уклончиво:

– Может, его тоже «неправильно информировали»...

В двадцатых числах апреля Троцкий без предупреждения приехал в Ярославль. Лобов и председатель губчека шли на митинг в Волковском театре, видели, как черный легковой «паккард» остановился у театрального подъезда и председатель Реввоенсовета, в сопровождении охраны, не глядя по сторонам, скрылся в дверях.

Два часа говорил он с трибуны об издыхающей контрреволюции и борьбе с ней, красиво жестикулируя, сыпал громкими, зажигательными фразами и неожиданными сравнениями, но ясности, как же бороться с контрреволюцией, так и не внес.

Сразу после митинга Троцкий направился в штаб военного округа. В губчека ждали грозы, но она так и не грянула. Видимо, только здесь понял Троцкий окончательно, что защищать бывшего начальника мобилизационного отдела бесполезно.

Настоящая гроза – с ливнем, вымывшим грязные улицы и площади, с молниями, которые исполосовали небо над городом, – случилась через день. Весна словно заспешила – только за неделю до этого тронулся лед в Волге и Которосли.

А в самом конце апреля в местной губернской газете появилось короткое, набранное в несколько строк мелким шрифтом сообщение о расстреле предателей-военспецов из штаба военного округа.

Казалось бы, эта заметка подвела итог одной из самых сложных и важных в то время операций губчека. Но борьба с контрреволюцией на этом не завершилась, еще долго будут сказываться последствия событий июля 1918 года, далеко протянется черный след участников мятежа на Волге...

МИХАИЛ УВАРОВ

ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ И ИСТОРИЧЕСКАЯ ДОСТОВЕРНОСТЬ

1. РАЗРУШАЯ ОДНИ МИФЫ, ЗАЧЕМ СОЗДАВАТЬ НОВЫЕ?

К теме Ярославского мятежа и гражданской войны в России писатель Борис Сударушкин – автор приключенческих книг «Тень у Знаменских ворот» и «Последний рейс «Фултона»» – обратился еще в то время, когда в нашей стране на эти события существовала только одна, официальная точка зрения – с позиции победившей революции. Прошли годы так называемой перестройки, развала Советского Союза и свержения советской власти, и эти же страницы отечественной истории официально стали освещаться с противоположной стороны – с позиции реанимированного капитализма.

Казалось бы, в новых, «демократических» условиях об историко-революционной теме в русской литературе надо забыть, но проходит время – и всё больше начинаешь убеждаться, что те оценки событий революции и гражданской войны в России, которые услужливо и небескорыстно поставляют новой власти «новые русские историки», гораздо дальше от истины, чем те, которые существовали в советское время, хотя и в них было немало политической конъюнктуры.

Повесть «Тень у Знаменских ворот» начинается с описания того, как в Ярославле, на заседании Совета рабочих и солдатских депутатов большинством голосов была установлена советская власть. Автор называет политические партии, количество проголосовавших «за» и «против», описывает реакцию «проигравших» и победивших» – и всё это в основном соответствует сохранившимся документальным свидетельствам. То же самое можно сказать и о последующих событиях, связанных со сменой власти в городе. Другое дело – те однозначно «советские» оценки, которые автор дает этим событиям. Но не будем забывать, в какое время повесть была написана. Сегодня, так сказать в «демократических» условиях, всяческих инсинуаций вокруг Октябрьской революции и установления в России советской власти, подтасовок и искажения фактов наворочено столько, что в сравнении с ними «советское» изложение истории этого периода выглядит более объективно, хотя и с оговорками. В полной мере это касается истории Ярославского мятежа.

История лишь тогда является наукой, когда она свободна. Эта истина удивительно злободневна для российской исторической науки XX столетия, одной из отличительных черт которой стало ее многократное переписывание: после 1917 года заново перелицевали всю историю монархической России, после 1956 года избавлялись от сталинизма, в 1991 года начался новый этап переписки отечественной истории, причем не только советского периода, но и предыдущей, дореволюционной. Так, по-новому, одними черными красками заново переписываются портреты всех, кто в разные годы выступал против самодержавия, начиная с необразованных руководителей крестьянских восстаний и кончая культурнейшими людьми своего времени декабристами, не говоря уже о Герцене и революционных демократах – их коварная роль в подготовке революции считается делом доказанным и не подлежащим прощению даже по сроку давности.

Можно сказать, что наши новоявленные революционеры от истории свершили то, чего еще не знала мировая практика – полностью перелицевали историю государства, осудив все общественные движения, так или иначе выступавшие против царизма. В этом отношении мы опять «впереди Европы всей»: и Англии, где монархия сохраняется как историческая реликвия, и Германии, где она прекратила свое существование почти одновременно с Россией и при схожих обстоятельствах, и республиканской Франции, которая, тоже давно избавившись от монархии, не льет по ней слезы, не причисляет своих бывших королей к лику святых или мучеников, а ежегодно, как общегосударственный праздник, отмечает день взятия Бастилии.

Этот процесс реставрации монархии в сознании россиян происходит не только на государственном уровне, но и на местном, краеведческом: всячески очерняются все, кто хоть словом, а тем более делом, выступал против монархии, и возвеличиваются ее защитники и охранители. В ярославской истории такой фигурой стал в последнее время полковник А.П.Перхуров – руководитель мятежа в июле 1918 года. Впрочем, теперь это вооруженное выступление против советской власти чаще называется народным восстанием. Соответственно и полковник Перхуров рассматривается уже не как руководитель офицерского заговора, а как новоявленный ярославский мученик, безвинно расстрелянный большевиками.

Итак, к настоящему времени существуют две точки зрения на Ярославский мятеж, которые условно можно назвать «советская» и «антисоветская». Первая из них так изложена в двухтомной монографии Д.Л.Голинкова «Крушение антисоветского подполья в СССР»:

«Восстание в Ярославле начала группа заговорщиков (106 человек); к ним присоединился изменивший советской власти бронедивизион. Заговорщики захватили военные склады и вооружились. К ним примкнули проживавшие в городе бывшие офицеры, буржуазные и купеческие элементы, часть интеллигенции, духовенства и служащие из бывших чиновников... Мятеж в Ярославле сопровождался разгулом белого террора. Мятежники разыскивали советских и партийных работников и чинили над ними расправу. Были зверски убиты комиссар военного округа видный большевик С.М.Нахимсон, председатель исполкома городского Совета Д.С.Закгейм, члены губисполкома Шмидт, Зелинченко и многие другие советские работники. Свыше двухсот арестованных советских активистов были доставлены на баржу, стоявшую посреди реки Волги, и обречены на голод и мучения».

В этом же духе о Ярославском мятеже написана вышедшая в Ярославле книга Р.В.Балашова «Пламя над Волгой» – наиболее полное местное издание, освещающее эту тему:

«Белогвардейский мятеж в Ярославле был наглядной иллюстрацией зверских, разбойничьих приемов и методов борьбы врагов советского строя против социалистической революции. Груды развалин, остовы обгоревших построек с почерневшими печными трубами; повсюду кирпич и битое стекло, неубранные трупы людей и животных, хаос и сплошные разрушения – вот что представлял собой Ярославль после разгрома белогвардейской авантюры. Но погибли не только материальные ценности (промышленные предприятия, дома, вещи, одежда и т.п.). По вине империалистов Антанты многие сотни и тысячи красноармейцев, рабочих и крестьян, мирных советских граждан расплатились жизнью за белогвардейскую авантюру».

Если брать фактическую сторону мятежа, то в этих источниках почти всё освещено верно: были расстрелянные без суда и следствия советские работники, была баржа смерти, которую теперь более мягко стали называть водяной тюрьмой, страны Антанты действительно финансировали этот мятеж, иначе бы его просто не было. Однако в этих источниках очень скупо пишется о том, до какой крайней степени обнищало население Ярославля в результате революции, какими жестокими мерами советская власть подавила это вооруженное выступление. Чтобы убедиться в последнем, достаточно ознакомиться со следующим документом, который командование Красной Армии разбрасывало с аэроплана над осажденным городом:

«Всем, кому дорога жизнь, предлагается в течение 24 часов со дня объявления сего оставить город и выйти к американскому мосту. Оставшиеся после указанного срока в городе будут считаться сторонниками мятежников. По истечении 24 часов пощады никому не будет, по городу будет открыт самый беспощадный, ураганный артиллерийский огонь из тяжелых орудий, а также химическими снарядами. Все оставшиеся погибнут под развалинами города вместе с мятежниками, с предателями, с врагами революции рабочих и беднейших крестьян».

Таким образом, сторонниками мятежников объявлялись и не ходячие старики, и обессилившие от голода дети. Хотя химические снаряды так и не были использованы, однако Ярославлю и ярославцам вполне досталось и от обычных артиллерийских снарядов. Причем не следует забывать, что почти все разрушения центральной части Ярославля явились следствием действий красной артиллерии. Газета «Известия ВЦИК» писала 25 июля 1918 года, что на город 18–19 июля с аэропланов «было сброшено более 12 пудов динамитных бомб, большая часть которых попала в расположение штаба противника». В то время штаб мятежников располагался в Государственном банке на Варваринской улице – в самом центре города, где жилые дома теснились один к другому. Всё это, конечно, обязывает историков пересмотреть отношение к Ярославскому мятежу, найти ему более объективную оценку. Однако вместо одной субъективной оценки появляется другая, не менее политизированная. Но при этом авторы бьют себя в грудь, что уж они-то не позволят себе того, что «вытворяли» советские историки. Вот в журнале «Волга» В.Козляков пишет:

«Шестнадцать дней Ярославского восстания в июле 1918 года – беспримерная по масштабам и трагичности страница сопротивления большевизму в советской истории. Противостояние регулярных войск Красной Армии и города, решившегося на вооруженное свержение советской власти, многократно описано, но до настоящей изученности этих событий далеко. Дело не только в сокрытии до недавнего времени в секретных узилищах документов: многим мешает впитанный со школьными и вузовскими уроками «классовый подход», отсутствие нравственного ужаса перед убийствами «во имя» или «от имени» пролетариата, коммунизма. Не лучше и простая смена: сначала слушали только «красных», теперь – только «белых». Это опять классовость, а в гражданской войне, увы, своя правда у каждой из сторон, и о побежденных нельзя судить по словам победителей, как и наоборот. Борьба только за свою правду путем подавления инакомыслия, вооруженной расправы изменяет самые благие цели и намерения по обе стороны баррикад. Да, нам никогда не удастся писать «без гнева и пристрастия», но у каждого историка был и остается выбор, диктуемый собственной совестью: защищать или нет преследователей и преследуемых. Настала пора посмотреть на события внутри осажденного Ярославля, образно говоря, не через прицел пулемета, а глазами защитников города».

Как видим, автор ратует за объективность («сначала слушали только «красных», теперь – только «белых»; хочет посмотреть на мятеж не через прицел пулемета; признает, что у каждой из сторон была своя правда, и т.д.). Однако с первых же фраз своей обширной работы он судит лишь «красных», защищает лишь «белых». Показательно в этом отношении заглавие очерка: «Служба эта была для России...» – слова, сказанные на суде руководителем Ярославского мятежа А.П.Перхуровым. Да и вся статья, по сути, это гимн в честь этого человека и совершенного им «дела». У автора почему-то начисто отсутствует «нравственный ужас» перед тем, что, в отместку красным, творили в городе белогвардейцы. Не знаю, возможно, я бы понял какого-нибудь тверского краеведа, который по-землячески возвеличивал бы тверского дворянина А.П.Перхурова – действительно мужественного человека, достойно проявившего себя во время первой мировой войны. Но когда читаешь о нем хвалебные работы ярославцев, то удивляешься: как можно приукрашивать образ человека, во многом благодаря которому Ярославль был разрушен, тысячи ярославцев погибли, десятки тысяч оказались беженцами? Ведь если бы не возглавленный им мятеж, ничего этого не было бы! Допустима ли в таком случае канонизация этого человека как замечательного сына России? Конечно, нет.

Если внимательно ознакомиться с его судьбой, то в ней не найдешь ничего особенного, что выделяло бы его из среды других, не принявших революцию русских офицеров, чьи имена давно забылись. И только участие в ярославских событиях сделало его имя известным в отечественной и местной ярославской истории. Но достоин ли он светлой памяти ярославцев?..

В 1930 году в Москве вышла книга С. и М. Бройде «Ярославский мятеж», основу которой составили воспоминания А.П.Перхурова, написанные им в апреле 1922 года в тюремной камере, в ожидании суда. В 1990 году Б.М.Сударушкин выступил инициатором и редактором переиздания воспоминаний А.П.Перхурова, снабдив их вступительной статьей, в которой в частности было сказано:

«Трудная, извилистая судьба выпала на долю Перхурова: был германский фронт, и стремительная военная карьера, и неожиданный крах. Трижды он представлялся к генеральскому званию, но так и не получил его: в первый раз этому помешала Февральская революция, затем – Октябрьская и под конец – разгром Колчака. Ненависть к большевикам привела его в ряды заговорщиков. Не всё, что знал и что было на душе несостоявшегося генерала, он мог высказать в своих записках, созданных в тюремной камере, перед судом, который, несмотря на выраженное раскаяние и желание сотрудничать с советской властью, вынес ему смертный приговор. Однако и здесь он остался при своем убеждении, что власть в России не должна принадлежать отдельной партии. Можно не согласиться со многими оценками и взглядами Перхурова, но его воспоминания – еще один документ нашей трудной истории, в которой мы до сих пор ищем и порой находим объяснение тому, что происходит с нами сейчас, что ждет Россию в будущем».

Интересная деталь: после выхода этой книги под названием «Исповедь приговоренного» Б.М.Сударушкин получил благодарственное письмо из Минска от племянницы А.П.Перхурова, всю жизнь скрывавшей это родство.

В своих воспоминаниях Перхуров так рассказал о знакомстве с Б.В.Савинковым – руководителем и создателем «Союза защиты родины и свободы», который поднял мятеж в Ярославле:

«Знакомство это меня не привлекло. Эсер, террорист, комиссар в армии при Керенском – все это не располагало в пользу знакомства. Однако через несколько дней он произвел на меня самое отрадное впечатление как человек в высшей степени разумный, энергичный и решительный, любящий Родину».

Представьте себе, что вы – убежденный монархист, каким всегда называл себя полковник Перхуров. Даже на суде, перед лицом смерти, он не отказался от своих монархических убеждений и заявил, что он и сейчас за монархию, если бы в России нашелся новый Петр Первый. И вдруг это «отрадное впечатление» от знакомства с Савинковым – одним из лидеров социалистов-революционеров, ставивший своей главной целью насильственное свержение самодержавия; участником покушений не только на видных царских сановников, но и на великого князя Сергея Романова! Получается, что ради борьбы с большевиками «православный монархист» Перхуров готов был хоть с чертом связаться, что при всем старании никак не выдашь за принципиальность, верность идее. Такова нравственная сторона личности новоявленного ярославского мученика.

Теперь остановимся на его патриотических убеждениях, которые в последнее время тоже всячески пропагандируются канонизаторами полковника. Ярославская история знает немало примеров проявления истинного патриотизма и не так уж много случаев предательства, когда отдельные ярославцы выступали на стороне интервентов. Так, в период татаро-монгольского ига активно сотрудничал с оккупантами принявший мусульманство монах Зосима, сурово и заслуженно поплатившийся за свою измену. Последователи Зосимы, к сожалению, нашлись и во время польско-литовской интервенции, и в последующие годы нашей трудной истории. В семье, как говорится, не без урода, но к чести ярославцев надо сказать, что сотрудничество с врагами всегда считалось несмываемым позором, какими бы высокими словами этот позор не прикрывался. Однако сегодня предательство, сотрудничество с интервентами вдруг стало представляться новыми переписчиками истории чуть ли не доблестью!..

О том, что «Союз защиты родины и свободы» финансировался из-за рубежа и рассчитывал в своей деятельности именно на интервенцию против России, Перхуров признавался скупо, но определенно: «В июне переговоры с союзниками приняли такой характер: союзники обещали не только денежную помощь, но и помощь войсками, оружием и техническими средствами. Помощь эта не могла быть большой и должна была явиться через Архангельск».

Ясно, что Перхуров, недоговаривая, имел в виду приуроченную к мятежу в Ярославле интервенцию, начало которой должна была положить высадка союзнических войск в Архангельске.

Непосредственный начальник Перхурова Б.В.Савинков во время суда над ним был более откровенен – именно такое впечатление складывается при знакомстве с протоколами суда над ним, опубликованными в книге «Дело Бориса Савинкова». В 1991 году Б.М.Сударушкин переиздал эти протоколы в литературно-историческом журнале «Русь», где был заместителем главного редактора по творческой работе, и снабдил предисловием, которое заканчивалось так:

«Многие высказывания Бориса Савинкова на судебном процессе спорны, неубедительны, но иные из них заставляют задуматься и тех, кто называет пройденный нами путь ошибочным, и тех, кто продолжает считать его безупречным. Тяжким и кровавым опытом назвал Савинков свою жизнь. Вероятно, эти слова можно применить и в целом к нашей послеоктябрьской истории, которая не так однозначна, как долгие годы она представлялась нам раньше. Судьба Бориса Савинкова – тому пример».

На вопрос председателя суда, «из каких соображений англичане и французы давали эти самые штаны, сапоги, патроны, пулеметы и т.д.», Савинков ответил в лоб: «Официальные соображения их были, конечно, весьма благородны. А то, что скрывалось под этим, следующее: как минимум нефть – чрезвычайно желательная вещь; а как максимум – ну, что же, русские подерутся между собою, тем лучше – чем меньше русских останется, тем слабее будет Россия. Пускай красные дерутся с белыми возможно дольше – страна будет возможно больше ослаблена и обойтись без нас не будет в силах, тогда мы придем и распорядимся».

Пожалуй, лучше, определеннее, чем Савинков, о целях разжигания в России гражданской войны и интервенции не сказал ни один маститый советский историк.

Полковник Перхуров, выпускник Академии Генерального штаба, был умным офицером и, конечно, понимал ситуацию не хуже Савинкова. Но возникает естественный вопрос: как можно называть русским патриотом человека, который надеется на иностранную интервенцию, в результате которой «меньше русских останется», «слабее будет Россия»? Пожалуй, на этом фоне даже фигура монаха-предателя Зосимы выглядит не такой мрачной, хотя бы за давностью лет. Однако это не останавливает «новых русских историков», вот один из них пишет в статье «Искупительная жертва», опубликованной в ярославской газете «Северный край», о таких, как Перхуров:

«Так получилось, что именно в Ярославле с оружием в руках выступили против коммунистов те, для кого дороже была Родина и свобода, законность и порядок, права личности и долг русского человека, русского солдата. Доблестью и честью этих людей куплена слава Ярославлю в 1918 году».

Спрашивается: как можно с помощью интервенции принести благо Родине? Какую свободу можно принести на чужих штыках? Неужели долг русского солдата – проливать русскую кровь за нефть для стран-интервентов? Ведь даже Перхуров, не в пример ретивому автору статьи Е.Ермолину, пересмотрел свое отношение к поднятому им мятежу и написал в заключение своих воспоминаний:

«Ликвидация белых армий показала, что активных сторонников, хотя бы и косвенных, было больше у советской власти... Меньшинство должно подчиниться большинству, как только большинство это определяется».

«Убежденный» монархист Перхуров признает трагическую бессмысленность Ярославского мятежа, напрашивается использовать «на пользу Родины под руководством советской власти» свой опыт и знания! Трудно сказать, насколько это признание было искренно, но оно весьма показательно – ведь и другой организатор Ярославского мятежа Б.В.Савинков заявил на суде в последнем слове:

«Я признаю безоговорочно советскую власть, и никакой другой! И каждому русскому, каждому человеку, который любит Родину свою, я, прошедший всю эту кровавую и тяжкую борьбу с вами, я, отрицавший вас как никто, – я говорю ему: если ты русский, если ты любишь Родину, если ты любишь свой народ, то преклонись перед рабочей и крестьянской властью и признай ее без оговорок».

Поразительное единодушие! Мне могут возразить, что тот и другой высказали эти «крамольные» мысли в заключении, под угрозой смерти. Что ж, правильно, однако вспомним героя Лейпцигского процесса Георгия Димитрова, памятник которому пока еще стоит в центре Ярославля. Тоже находясь в заключении, тоже под угрозой казни, он не изменил своим коммунистическим убеждениям, а высказал в лицо фашистским судьям всё, что думал о них. Видимо, убеждения убеждениям рознь, от иных можно и отказаться, как это сделали Перхуров и Савинков. Какова же тогда цена таких убеждений? За что же, в таком случае, был разрушен Ярославль, погибли его мирные жители, остались сиротами дети – подлинные ярославские мученики?

Необстрелянные ярославские чиновники и студенты вместе с еще не разбежавшимися офицерами гибнут под пулями и артиллерийскими взрывами, а соблазнивший их на это полковник Перхуров ночью, на пароходе, бежит из Ярославля, якобы за помощью, которую мятежники так и не дождались от него.

Спустя 4 года в ярославской губернской газете появилось короткое сообщение: «Приговор – высшая мера наказания – расстрел над полковником Перхуровым, организатором и руководителем Ярославского белогвардейского восстания, приведен в исполнение в 1 час ночи с 21 на 22 июля сего года».

Была бы моя воля, я сохранил бы ему жизнь (так поступили через 2 года с Б.В.Савинковым – надо же когда-то кончать противостояние, которое было только на руку врагам России). Но делать из таких, как Перхуров, безвинных мучеников – это уж слишком, тем более в Ярославле – в городе, которому мятеж принес столько несчастий и невосполнимых потерь.

В советское время всю вину за разрушение города возлагали на мятежников и тех, кто их финансировал. Теперь другая крайность: виноваты только большевики, словно они, а не руководители «Союза защиты родины и свободы» и их зарубежные «спонсоры» выбрали Ярославль в качестве плацдарма для мятежа. Никуда не деться от того факта, что, выбирая местом проведения мятежа Ярославль, Савинков и Перхуров прекрасно понимали, что ждет этот город, что советское правительство не уйдет от страха в отставку, не эмигрирует, что предстоит борьба беспощадная, кровавая. И в этой борьбе они явно рассчитывали не только на интервентов, но и на живое прикрытие – мирных жителей Ярославля, в том числе и детей, на возможность спрятаться в жилых домах, за стенами уникальных ярославских соборов. Почему же теперь мы с такой легкостью забываем, как они использовали Ярославль и ярославцев в качестве заложников авантюры, заведомо обреченной на провал? Разрушая одни мифы, зачем создавать новые?..

2. НЕВИННЫЕ ЖЕТВЫ И БАРЖА СМЕРТИ

О том, как был подготовлен мятеж и о его «успешном» начале, в своих записках рассказал А.П.Перхуров.

За несколько дней до начала мятежа в Ярославль приезжал руководитель «Союза защиты родины и свободы» Б.В.Савинков, сообщивший Перхурову, что он посылает ему более двухсот человек из московской военной организации. Таким образом, ясно, что костяк выступления составляли приезжие офицеры, для которых жизнь ярославцев – пустой звук, которым ради свержения большевиков можно пренебречь. Да, сразу после начала мятежа ряды заговорщиков пополнили многие ярославцы (называют цифру в 6 тысяч человек), однако в основном это были люди, далекие от понимания ситуации, в которой окажется город буквально через несколько часов после начала вооруженного выступления, когда жертвами мятежа станут их собственные дети. Но это прекрасно понимал Перхуров:

«На мой вопрос: «сколько же времени надо удерживать город до подхода подкрепления и присылки артиллерии и снарядов из Рыбинска?», Савинков ответил, что союзники категорически обещали не позже как через 4 дня после начала восстания высадить десант в Архангельске и двинуть его через Вологду в Ярославль».

Из этого заявления следует закономерный вывод: все надежды руководителей мятежа были связаны с интервенцией, а не с всенародным восстанием. Поскольку в то время высадка десанта в Архангельске так и не состоялась, жертвы, которые понес Ярославль и ярославцы, оказались бессмысленными. Почему союзники не высадили десант? Напрашивается ответ, который дал на суде Савинков и который мы уже приводили выше: «Русские подерутся между собою, тем лучше – чем меньше русских останется, тем слабее будет Россия».

До понимания этой истины даже опытные в политике Перхуров и Савинков пришли не сразу, что же говорить о ярославцах – рядовых участниках мятежа? Большинство из них взяли в руки оружие, надеясь на чудо: за Ярославлем на их сторону перейдет Москва, восставшим «поможет заграница» – и власть большевиков исчезнет, как утренний туман. Но советская власть, увы, оказалась сильнее, чем ее оценивали противники. И более жестокой.

У Ярославского мятежа было мрачно символическое начало – заговорщики 0(106 человек – как пишет Перхуров) собрались на Леонтьевском кладбище, находившимся неподалеку от артиллерийских складов, с взятия которых началось восстание.

По замыслу Перхурова, успех выступления должен был обеспечить захват железнодорожной станции Всполье и артиллерийских орудий. Но станция сразу же оказалась в руках красных, а со складов удалось вывезти только два орудия и к ним по 180 снарядов. Вооруженное выступление всё больше превращалось в самоубийство его участников и убийство ни в чем не повинных жителей Ярославля. Уверен, Перхуров понял это уже на следующий день, но кровавое колесо насилия было уже не остановить, его иступленно раскручивала как одна, так и другая сторона.

Вскоре перешел на сторону большевиков и обещавший Перхурову нейтралитет расквартированный в Ярославле 1-й Советский полк. О том, как красная артиллерия «утюжила» жилые кварталы города, в последнее время написано немало. Но возникает вопрос: кто первым применил артиллерию? Ответ дает сам Перхуров:

«Вскоре раздался один орудийный выстрел, а затем пришло донесение, что стреляли по гостинице Кокуева, после чего находящиеся там сдались».

Заметим: в этой гостинице жили советские работники, их жены и дети. Стреляли по ним не ради каких-то военных, стратегических целей, а для устрашения и мести. Этими же чувствами, чуть позднее, когда Ярославль оказался в огненном кольце, стали руководствоваться красные артиллеристы из Москвы, Вологды, Иванова. Разрушать город, в котором у тебя нет родных и близких, легче, чем стрелять по зданиям, в которых ты родился, вырос, учился, в которых живут твои родные и близкие.

Вся Закоторосльная часть Ярославля, где располагалось крупнейшее предприятие города – Ярославская Большая мануфактура – и жили в основном рабочие семьи, не присоединилась к мятежникам. Это еще больше усугубило ситуацию – линия фронта проходила поперек Ярославля. По одну ее сторону был Ярославль каменный, благоустроенный, по другую – рабочие бараки. Каменные здания, конечно, были прочнее, но по ним день и ночь стреляла красная артиллерия, в том числе и шестидюймовые орудия, которые пробивали стены насквозь. У мятежников было всего несколько орудий, но деревянные бараки «хорошо» горели. Выгорел целый район города – от станции Всполье до Сенной площади, который потом долго, в памяти нескольких поколений ярославцев, носил мрачное название «Гари».

Еще одна трагическая особенность Ярославского мятежа – первоначально штаб Перхурова расположился в гимназии Корсунской на Богоявленской площади, которая сразу же попала под усиленный обстрел красной артиллерии. Просторные классы, где до революции «сеяли разумное, доброе, вечное», превратились в военные казармы, склады, кабинеты военспецов, следователей, допрашивавших арестованных и тут же решавших их судьбу. Позднее из-за постоянных обстрелов Перхуров вынужден был перевести штаб в здание государственного банка на Варваринской улице.

В июле 1933 года в Париже, в связи с 25-летием Ярославского восстания, в эмигрантской газете «Возрождение» были опубликованы воспоминания полковника Б.Веверна, который в частности писал: «Попавшихся в руки восставших комиссаров, разного рода советских дельцов и их пособников стали свозить во двор Ярославского отделения государственного банка. Здесь творилась кровавая месть... расстреливали без всякой жалости».

Позднее «без всякой жалости» стали расстреливать участников мятежа.

Удивительно, с каким пафосом «красные» и «белые» историки приписывают жестокость только противоположной стороне и всячески обеляют и оправдывают «своих». В 1997 году в ярославскую газету «Северный край» пришло письмо пенсионерки, которая была свидетельницей мятежа и видела убитого мятежниками С.М.Закгейма:

«На тротуаре лежал труп в коричневом костюме, рот и глаза были забиты пулями, меня, ребенка, трясло от ужаса».

В той же газете настоящую отповедь этой пожилой женщине дал автор статьи «Ярославское восстание: факты на стол» Е.Ермолин: «Это дело черносотенной стихии, которая в Ярославле, увы, имела место. Смерть Закгейма, увиденная детским взглядом, запомнилась на всю жизнь. А если бы девочка увидела расстрел «на месте» 57 членов городского штаба?» – ехидно вопрошал автор статьи, упрекая старушку, что она не то видела и не то запомнила. Вместо прямого осуждения жестокости – арифметический подсчет, сколько убили «наших» и сколько «не наших». В том-то и состоит глубочайшая трагедия каждой гражданской войны, что гибнут только «наши», а выгоду от нее извлекают «не наши». Воспоминания свидетелей мятежа, газетные публикации и документы позволяют увидеть, что творилось тогда в Ярославле.

– В подвалах Духовной семинарии на Которосльной набережной укрывались погорельцы – старики, женщины, дети. Они теснились в душных коридорах в антисанитарных условиях без воды и пищи. Начались болезни. Измученные женщины направили делегацию к одному из перхуровских заместителей, председателю городской управы В.С.Лопатину за хлебом. «Нет хлеба», – заявил тот и выгнал женщин...

– Ректор семинарии протоиерей Дороватовский отслужил молебен и объявил голодным людям об отпущении грехов на случай смерти...

– Мы сидели в подвале на Волжской набережной. Подвал был набит женщинами и детьми. Все сидели голодные и без капли воды. Приходилось ходить на Волгу за водой, и многие погибли за ведро воды...

– Нередко трупы мертвецов находились до последнего разложения в подвалах, где были и живые люди. Жизнь в городе замерла, только царствовала смерть...

– Дети падали из рук матерей, сраженные шальной пулей, отцы в суматохе бегства теряли детей, а на глазах бедняка горел его последний скарб...

– Полуразрушенный подвал с такой же полуразрушенной от старости кроватью посредине; сквозь неровное отверстие в потолке просвечивает голубое небо, в полумраке, в углу возится семилетняя девочка...

– Груды развалин, почерневшие печные трубы, поваленные столбы, исковерканное железо. Кое-где неубранные трупы людей и лошадей. Горели дома, склады. Тушить пожары было нечем – городская водокачка не действовала. В зареве пожаров, среди треска и взрывов иногда слышались безумные крики, хохот. Это бродили по развалинам больные люди, сумасшедшие – психиатрическая больница, где они находились, тоже сгорела, и больные разбежались...

– Общая картина города была так необычайно тяжела, что производила потрясающее впечатление даже на людей, бывавших раньше на фронтах и встречавших разные виды хаоса и разрушений...

– Белого красивого Ярославля более нет. Нельзя сказать: нет Ильинской улицы или погибла в огне Владимирская улица. Нужно сказать: погибло всё, кроме куска центра и вокзальной части...

– Нет почти ни одного дома, не пострадавшего от обстрела – большинство их разбито, разрушено или выгорело. Выгорели и разрушены целые кварталы и представляют собой груду развалин. На этом пепелище одиноко бродят повылезшие из подвалов обыватели и из груды мусора вытаскивают какие-то чудом уцелевшие домашние вещи...

– Ярославль горит. От самой Костромы видно громадное зарево. Жители сгоревших помещений лагерем расположились в окрестностях города...

Рядом с этими свидетельствами кощунственно выглядят всякие политические спекуляции, вроде вот этой, взятой из той же книги Р.Балашова «Пламя над Волгой»:

«На могилах павших в борьбе с врагами товарищей рабочие Ярославля клялись в верности пролетарской революции и делу борьбы за социализм... В ходе борьбы с белогвардейцами трудящиеся массы еще теснее сплотились вокруг ленинской партии. В борьбе против внешних и внутренних врагов революции рабочий класс и трудовое крестьянство под руководством Коммунистической партии одержали всемирно-историческую победу».

Получается, что мятеж сделал доброе дело: сплотил рабочих и крестьян вокруг партии, проверил на прочность их верность социализму и революции. Ни сожаления о случившемся, ни сочувствия к жертвам. Но книга вышла в 1984 году, когда эта самая партия была единственной и господствующей, так что читать такое неудивительно. А упоминавшаяся выше статья В.Козлякова «Служба эта была для России...» вышла уже в новых, «демократических» условиях, когда Россия «вернулась в мировое сообщество», «приобщилась к гуманистическим ценностям» и т.д. И вот что пишет автор:

«Начатая война с большевизмом окончилась неудачей, но Ярославль сделал всё, что мог, принеся себя в жертву. Достойно проявили себя и те, кому судьба предложила нелегкий выбор. Советская власть не успела к лету 1918 года уничтожить традиции городского самоуправления, и оно приняло на свои плечи самые трудные заботы по обеспечению жизни восставшего города... Сегодня мы должны по достоинству оценить этот выбор настоящих граждан Отечества в пользу свободы. Их жертвы были не напрасными».

Кто спрашивал у мирных граждан Ярославля, согласны ли они принести себя в жертву? А если бы и спросили, то ни один нормальный человек не согласился бы оказаться в том трагическом положении, которое уготовили ярославцам мятежники. О каких успехах городского самоуправления пишет автор, если у того же председателя городской управы В.С.Лопатина, который выгнал из кабинета голодных женщин, этого хлеба просто не было? Даже при всем своем желании в условиях полного окружения города он не мог решить этой проблемы. Не было не только хлеба – не было и воды, поскольку городская водокачка была разбита в первые дни мятежа, вышли из строя все водонасосные фильтры. Голод, тиф, холера, сотни раненых и бездомных – вот что было тогда в Ярославле. А что читаем? «Городское самоуправление приняло на свои плечи самые трудные заботы по обеспечению жизни восставшего города...»

Надо до крайности ополитизировать свое мышление, чтобы сочинить то, чего не было и в помине. Развозили в грязных цистернах воду по улицам, но вряд ли этого было достаточно ярославцам для того, чтобы почувствовать улучшение работы городского хозяйства. Каждый день расклеивали на улицах многочисленные приказы, обращения, воззвания, которые устаревали и вступали в противоречие с действительным положением дел еще до того, как на них высыхала типографская краска.

Тот же В.Козляков сделал для истории Ярославского мятежа доброе дело – в альманахе «Ярославская старина» опубликовал все эти документы, но вряд ли он сам всерьез считает, что всё, что в них написано, соответствовало истине. И городская управа, и штаб «Ярославского отряда Северной добровольческой армии» врали горожанам чуть ли не до последнего дня мятежа. До взятия Ярославля красными оставалось всего три дни, у защитников города кончались последние патроны, местные участники мятежа уже разбежались по домам, горела половина города, жители голодали, мучались от жажды и болезней, а штаб с пафосом и показным оптимизмом продолжал заявлять о близкой победе:

«Благодаря энергичной и сплоченной работе всех общественных организаций снабжение граждан продовольствием, водой и медицинской помощью, несмотря на невероятные трудности работы, успешно налаживается. Необходимо собрать силы духа еще не на много дней, перенесенные испытания к этому обязывают. Торжество свободы близко».

Но больше всего вызывают недоумение слова В.Козлякова о том, что жертвы ярославцев не были напрасны. Здесь он смыкается с автором книги «Пламя над Волгой», который тоже нашел в кровавом Ярославском мятеже светлую сторону, пусть и противоположную по сути. Не спорю, может быть, Нахимсон и Перхуров действительно погибли не напрасно, если так считают соответственно коммунисты и монархисты. Однако утверждать, что не напрасно погибли жители Ярославля – это уже кощунство. Нет такой политической цели, которой можно оправдать гибель детей, стариков, женщин. Если в России восторжествует точка зрения Р.Балашова и В.Козлякова, которые являются историками-антиподами только на первый взгляд, только по внешним признакам, то наша страна опять окажется на краю пропасти.

Обращаясь к истории Ярославского мятежа 1918 года невозможно не сказать о барже смерти или водяной тюрьме, на которую после захвата власти перхуровцы отправили около сотни (по другим сведениям – около трехсот) сторонников советской власти и случайных людей, попавших, как говорится, под горячую руку. Первое название – баржа смерти – было в обиходе в советский период, второе – водяная тюрьма – стало усиленно насаждаться в наше демократическое время. Соответственно в корне изменились и оценки этой страницы ярославской истории: в советских источниках заключение на барже расценивалось как акт изуверской жестокости перхуровцев, в настоящее время кое-кто пытается представить его как акт гуманности, рассчитанный на то, чтобы спасти арестованных от расправы со стороны возмущенных горожан. Сомневаюсь, что авторы этой версии сами верят в нее, однако она становится чуть ли не официальной версией, хотя ни логики, ни правды в ней нет ни на грош.

Сохранился «Список лиц, заключенных на барже, стоящей на р. Волге, и подлежащих переводу в ведение начальника комендантской роты, с зачислением их содержанием за военным судом». Ниже стоит неразборчивая подпись судебного следователя, дата – 14 июля 1918 года – и следующая приписка:

«Прошу г. коменданта г. Ярославля перевести в ведение начальника комендантской роты, с зачислением содержанием за военным судом значащихся в препровожденном при сем списке 82 человек, находящихся ныне под стражею на барже, стоящей на реке Волге».

Как видим, документ был написан по всей форме, но в нем нет ни слова о том, почему арестованных решили держать в дровяной барже, пришедшей до этого на кожевенный завод Эпштейна из Мологи. Такие баржи делали кое-как, на скорую руку, поскольку и сами они в конце рейса разбирались на дрова. Узник баржи И.А.Гагин в книге «В пороховом дыму», вышедшей в Ярославле в 1986 году, вспоминал:

«Мы очутились в трюме плоскодонного, заваленного дровами судна. Длина его составляла метров семьдесят, высота – около двух метров. Такие баржи в просторечии звались «гусянами»…Как плавучая тюрьма, «гусяна» была крайне опасна. В любой момент она могла развалиться и затонуть. Для людей она вовсе не была приспособлена – надпалубных построек на ней не было. Людям негде было укрыться ни от палящих лучей солнца, ни от ночной прохлады. Чтобы разместить арестованных, из носовой и кормовой части «гусяны» выбросили дрова, на дно баржи бросили несколько охапок соломы. От тесноты даже больным и раненым лечь было невозможно».

Невольно задаешься вопросом: назвали бы заключение на этой барже актом гуманности те наши «новые историки», кто провел на ней хотя бы день? Узники баржи пробыли на ней 13 дней. Служивший в отряде Красной гвардии Роман Антонович Ваверняк (в списке узников баржи он значится под № 48 и под фамилией Лаверня) вспоминал:

«От снаряда, попавшего в баржу, было несколько раненых и три трупа: без голов, без ног, куски мяса… Они быстро разлагались от жары. В Волгу сбрасывать запретили. Отхожее место – тоже на барже. Когда иногда с катера бросали хлеб, оп попадал нередко в нечистоты».

Несколько человек утонуло при попытке бегства. Подсчитать, сколько всего человек за время заключения погибло под обстрелом, умерло от голода и болезней, утонуло, невозможно, но то, что в таких условиях людские потери были большими, не опровергнуть самым изворотливым авторам.

Еще один узник баржи – Павел Дмитриевич Палкин – вспоминал, как в первый день заключения им выдали хлеб и масло. «Затем последовали голодные дни. Однажды два гимназиста, актриса Барковская и офицер-латыш подошли к барже на катере и бросили несколько буханок хлеба. Крохи… При возвращении офицер-латыш получил ранение осколком в голову и умер, не приходя в сознание, в Варваринском лазарете. После этого комендант Веревкин запретил катер на баржу».

Коменданта города генерал-майора И.А.Веревкина называют инициатором заключения арестованных на барже, хотя по другим источникам это была «идея» самого А.И.Перхурова. Полковник К.Я.Гоппер с самого начала предлагал держать их в городском театре, где позднее оказались немецкие военнопленные.

Пожалуй, самая одиозная фигура в этом списке – Федор Федорович Большаков (№ 4). Узник баржи Павел Дмитриевич Палкин (№ 74) писал о нем в своих воспоминаниях:

«Отпетый негодяй. Из солдат. Член Учредительного собрания. Из эсера перелицевался в большевика. Был ответственным губернским работником, причастным к обыскам и арестам… Уже после восстания выяснилось, что Большаков во время обысков и арестов нахапал около пуда золота – в портсигарах, часах, кольцах, медальонах, несколько пудов серебра, в том числе и серебряное паникадило из Рижской тюрьмы, эвакуированной в Коровники в 1915 году, 700 карат бриллиантов… Яргубчека после восстания приговорила этого негодяя, как тогда говорили, «к шлёпке». Но из-под расстрела Большаков бежал, воспользовавшись халатностью конвоя».

Появление среди вожаков советской власти проходимцев наподобие Большакова, конечно, ее не красит. И можно бы сделать такой комментарий к списку узников баржи: вот каких негодяев арестовала новая власть! Туда им и дорога! Всё правильно, но, скрывшись из Ярославля, Большаков бежал к Деникину (?!) и даже слал в Ярославль письма с угрозами.

Приходится только удивляться, за какие прегрешения против перхуровской власти стал узником баржи врач Федор Сергеевич Троицкий (в списке – № 3) – обеспеченный, уважаемый в Ярославле человек, одно время он был городской головой, владел одним из первых в городе автомобилей.

Военком Александр Флегонтович Душин (№ 5) по воспоминаниям другого заключенного – Павла Дмитриевича Палкина (№ 74) – после подавления восстания «переписал имена узников баржи и сказал, что они будут начертаны золотыми буквами в Ярославском музее». Своего обещания он не сдержал – в 1920 году Душин был арестован ЧК в своей родной деревне Борисовка Мышкинского уезда. Находка списка, составленного А.Ф.Душиным, наверняка дополнила бы историю баржи смерти новыми именами.

Уже неоднократно отмечалось, что на барже образовался своеобразный интернационал: помимо русских, здесь были поляк Александр Сахновский, латыш Мартин Кушке, украинец Иосиф Чечель, еврей Криш Гришман, серб Милан Кусан, немец Фриц Букс. Отсутствующий в списке бывший солдат «летучего отряда» Леонид Петрович Макаров вспоминал: «Вначале германцы добровольно делились с нами, потом мы стали отбирать у них продукты». Всего лишь одна немецкая фамилия в списке заключенных лишний раз свидетельствует, что он далеко неполный.

Если непредвзято проанализировать имеющийся список, то придешь к выводу, что больше всего в нем ярославских рабочих, вся вина которых состояла в том, что они активно поддерживали Советскую власть. Выдавать их за злодеев, которые получили то, что заслужили, по крайней мере, неэтично, если не сказать – глупо. Однако эта глупость, где явно, где подспудно, в последнее время усиленно внедряется в сознание ярославцев. Между тем, оправдывать злодейство в прошлом – это порождать его в будущем.

В мае 1922 года, во время Международной экономической конференции в Генуе, российская делегация представила документ под названием «Претензии России к государствам, ответственным за интервенцию и блокаду», в котором имелся отдельный раздел «Разрушение Ярославля», где были приведены следующие цифры (текст приводится в сокращении):

«Из общего числа жилых строений 7618 (1198 каменных и 6580 деревянных) сгорело 2147 строений с числом квартир до 6000, остальные жилые строения почти все имеют большие или меньшие повреждения от пуль и снарядов и требуют ремонта...

Из 75 фабрик и заводов с 20000 рабочих сгорело 20 фабрик и заводов...

Число жителей Ярославля перед войной достигло 120000 человек. Во время войны, с приливом беженцев, цифра населения, включая и войсковой гарнизон, доходила до 190000 человек. После мятежа значительная часть жителей вынуждена была покинуть город, и во время работы комиссии в городе проживало 76000 человек гражданского населения...

Из чистого, уютного, красивейшего города Ярославль превратился в грязный, наполовину уничтоженный город с громадными площадями-кладбищами, покрытыми развалинами и остатками пожарищ. Итого ущерб по городу Ярославлю 124159 тысяч рублей».

Можно спорить о том, правомерно ли было требование России к странам Антанты возместить ущерб от мятежа, явившегося следствием собственной революции и гражданской войны, но приведенные цифры говорят о многом. Была разрушена третья часть города! В результате мятежа Ярославль лишился половины своего населения! Считается, что большинство бежало из города, а сколько погибло в пожарах и под обстрелом? Этой цифры не знает никто. Называют цифру в 400 человек, которые были расстреляны как участники мятежа, но пострадали тысячи мирных жителей. Недавно возле находящейся в центре города церкви Рождества Богородицы строители случайно обнаружили захоронение, по мнению специалистов появившееся во время мятежа. Здесь наспех хоронили людей, погибших под обстрелом. Были среди них и дети. Можно предположить, что таких «неофициальных» кладбищ появилось тогда немало.

Мятеж добивал ярославцев и после своего завершения. 400 расстрелянных – это уже сотни детей, оставшихся сиротами. Из 116 зданий административного, общественного, санитарно-гигиенического назначения сгорело, было разрушено или сильно повреждено 67 зданий. Пожаром была уничтожена городская клиническая больница, наполовину сгорели губернская и детская больницы, остальные сильно пострадали. Из 17 зданий торгового назначения были сожжены половина Гостиного двора, Сенной рынок, торговые ряды буквально во всех районах города. Сгорели все бани, были повреждены все гостиницы. Четверть населения Ярославля оказалась под открытым небом и треть лишилась своего имущества.

Естественно, что в таких условиях смертность в Ярославле после мятежа была очень высокой. И в первую очередь умирали дети. Огромные потери понесла городская система образования. Было полностью уничтожено здание Демидовского юридического лицея с уникальной библиотекой. Даже специалисты затрудняются сказать, какие сокровища погибли в ней, поскольку сюда после начала первой мировой войны были эвакуированы некоторые прибалтийские библиотеки.

Во время мятежа была значительно разрушена Некрасовская библиотека, реальное училище, духовная семинария, Тверицкое (за Волгой) начальное училище. Из 40 зданий начальных училищ сгорели 9 зданий, остальные пришли в состояние полной непригодности для использования их под школы.

«Красные» историки обвиняли в уничтожении Демидовского лицея белогвардейцев. Новые, «белые» историки столь же яростно целиком приписывают это преступление артиллерии Красной Армии. А ситуация была такая: белогвардейцы, для обстрела района Коровников, установили здесь орудия, которые были уничтожены огнем красной артиллерии. Уничтожены вместе с Демидовским лицеем. То же самое произошло и с ярославскими церквями: белые затаскивали на колокольни пулеметы, красные били по ним из артиллерии. Вот и ищи виноватых: белые провоцировали обстрел; красные, не долго думая о последствиях, откликались на провокацию.

Конечно, виноваты те и другие, но заполитизированные историки упрямо пытаются доказать недоказуемое – виновата только противоположная сторона.

3. «В ВИДУ ТЯЖЕЛОГО ПОЛИТИЧЕСКОГО ПОЛОЖЕНИЯ…»

В приключенческой повести Бориса Сударушкина «Тень у Знаменских ворот», в двух книгах опубликованной в 1979 и 1982 годах, события Ярославского мятежа 1918 года, как я уже отмечал, изложены, естественно, в советской интерпретации. Однако автор широко и непредвзято использовал документальные свидетельства, воспоминания участников событий, доступные в то время архивные материалы. Кроме того, у Б.М.Сударушкина были записки его деда Ивана Николаевича Нефедова. До революции и после нее он активно участвовал в профсоюзном движении, был первым председателем Ярославского губсовнархоза, комиссаром по топливу, за что, когда вспыхнул мятеж, перхуровцы и арестовали его. В списке узников баржи смерти И.Н.Нефедов значился под номером 24.

Писатель познакомился с Иваном Алексеевичем Гагиным – автором книги "В пороховом дыму", вышедшей в Ярославле в 1986 году. Под номером 34 он тоже указан в списке узников водяной тюрьмы. В книге подробно освещались ярославские события 1918-1919 гг., но некоторые воспоминания не вошли в книгу и были впервые записаны Б.М.Сударушкиным.

Все эти материалы в разной степени он использовал при создании повести "Тень у Знаменских ворот». Ее продолжением стала повесть «Последний рейс «Фултона»». Помимо архивных материалов, автор широко использовал очерк М.А.Драчева «Возвращенная радость», опубликованный в Ярославле в 1972 году в сборнике «В сабельном походе». В очерке рассказывалось, как 6 июня 1919 года от ярославской пристани отошел в рейс вниз по Волге пароход «Фултон». Все палубы старого, видавшего виды парохода, который естественней выглядел бы на корабельном кладбище, были усеяны детьми – худыми, одетыми кое-как, с голодным блеском в глазах. Сцена прощания была тягостной, народу на пристани собралось много. Провожать «Фултон» пришли не только родители и родственники тех, кто отправлялся в этот странный рейс, но и многие совершенно посторонние люди, узнавшие об отправлении «Фултона» из губернской газеты. И редко кто смог сдержать слезы – ведь детей провожали в места, объятые гражданской войной и крестьянскими восстаниями. Но это были «хлебные» места, где детей можно было спасти от голода, от несчастий, поразивших Ярославль в июле 1918 года, когда здесь вспыхнул мятеж, оставивший тысячи ярославцев без крова над головой, без средств к существованию.

По обычаю того времени, тут же, на пристани, состоялся митинг. Выступления представителей партийных и советских организаций и губернского отдела народного образования были кратки, энергичны и проникнуты «революционным пафосом». После митинга заведующий Ярославским губоно Порфирьев, из бывших матросов, подошел к ответственному за рейс учителю М.А.Драчеву, покровительственно похлопал его по плечу и сказал:

– У тебя, братишка, сплошная полундра, крепкая зыбь, держись!

Видимо, он посчитал, что этим косноязычным напутствием достаточно ободрил учителя.

Именно благодаря М.А.Драчеву до нас дошли многие обстоятельства необычного рейса «Фултона», которые остались незафиксированными в архивных документах.

Михаил Алексеевич Драчев родился в 1884 году в селе Литвиново Бельского уезда Тульской губернии, в семье учителя. В 1911 году окончил Московский университет, со следующего года – преподаватель истории и географии в Ярославской гимназии. В 1917 году избирается депутатом Ярославского городского совета первого созыва. М.А.Драчев – один из организаторов высшего образования в Ярославле. В течение 30 лет был председателем Ярославской секции географов. За многолетнюю преподавательскую деятельность был награжден орденом Ленина, медалями «За трудовую доблесть», «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.».

М.А.Драчев стал прообразом одного из героев повести «Последний рейс «Фултона»». И все-таки эта повесть - художественное произведение, в котором присутствует авторский вымысел, явно чувствуется советская тенденциозность, что признает и сам писатель.

Когда в ярославской областной газете "Северный рабочий" были опубликованы главы из его будущей книги, к нему пришел пенсионер, который мальчишкой плыл на этом самом пароходе. После знакомства с ним писателю пришлось переписывать многие главы повести заново – до того интересными и неожиданными были воспоминания этого пожилого человека. Дело в том, что их семья жила во дворе Государственного банка на Варваринской улице, где в последние дни мятежа располагался белогвардейский штаб, и он своими глазами видел руководителя мятежа полковника А.П.Перхурова и других офицеров штаба, не понаслышке знал, что творилось в Ярославле в те трагические дни.

Одной из самых тяжелых проблем, с которой столкнулась молодая советская республика с самого начала своего существования была детская беспризорность. Голод, разруха, ставшие последствиями развернувшейся по всей стране беспощадной классовой войны, больнее всего били по детям. Громадные лишения терпели даже те из них, кому посчастливилось в эти трудные годы жить под родительским кровом. Что же говорить о беспризорниках, детях, часто не знавших, откуда они родом, кто их родители и даже не помнивших своих фамилий?

Особую остроту проблема детской безнадзорности приобрела в Ярославле, на что еще до мятежа были свои причины. Дело в том, что Ярославль стоит на перекрестке больших путей: прямая железнодорожная связь с Москвой и Архангельском, через Рыбинск – с Петроградом, Волга открывала путь на юг России. (Это же обстоятельство, по сути, стало и причиной выбора Ярославля местом проведения антисоветского мятежа.) С началом первой мировой войны через Ярославль по Волге и железной дороге устремились потоки беженцев. Огромную долю среди них составляли дети. Многие ехали без родственников, другие потеряли их в пути.

Значительная часть детей оседала в Ярославле, пополняя и без того многочисленные толпы беспризорных. А в июле 1918 года, в результате мятежа, Ярославль стал настоящим фронтовым городом. От подвалов до чердаков все мало-мальски уцелевшие дома были битком набиты. Многим ярославцам пришлось искать себе приют в сараях, наскоро сколоченных на «Гари». Даже уцелевшие магазины закрыты – торговать было нечем. Транспортная разруха не позволяла хотя бы в малой степени смягчить продовольственный кризис, усугубленный неурожаем, поразившим Ярославщину. Если сельское население еще хоть как-то перебивалось, то в Ярославле начался голод, в первую очередь от которого опять страдали дети, и не только из рабочих семей.

В Государственном архиве Ярославской области сохранился документ, который освещает страшное (других определений здесь не найдешь) положение детей в Ярославле после мятежа. Это выписка из протокола заседания коллегии Народного комиссариата здравоохранения от 28 декабря 1918 года. Вот отрывок из этого пространного документа:

«Слушали: докладную записку представителя Ярославского школьно-хозяйственного отдела о катастрофическом положении в отношении детей количеством более 20000. Из записки приложенного к ней протокола совещания заведующих городскими приютами г. Ярославля от 4/XII– 1918 г. видно, что в указанных приютах дети пухнут от голода, в Дружевском приюте умерло от истощения на почве голода 6 девочек. Под влиянием хронического недоедания развиваются среди детей приютов г. Ярославля многочисленные эпидемические заболевания.

Постановили: обратить внимание Народного комиссариата по продовольствию на то, что по поступающим в Народный комиссариат здравоохранения сведениям органов Компрода в г. Ярославль и губернии, не считаясь с постановлениями и декретами правительства по питанию детей и больных, не оказывают должного содействия в этом деле местному медико-санитарному отделу...».

О материальном состоянии ярославцев к моменту отплытия «Фултона» красноречиво говорит прошение в Ярославский губернский отдел народного образования от «советского служащего при Мологском уездном Финансовом отделе» М.А.Акентьева:

«Обремененный пятью малолетними детьми: Василию 13 лет, Николаю 11 лет, Марии 9 лет, Екатерине 7 лет и Тамаре 4 года, не имея средств к существованию, дети голодают, и так как мать работает на городском коммунистическом огороде, то последние четверо находятся без присмотра, старший мальчик пасет скот из-за хлеба в наемном труде. Прошу Губернское Социальное обеспечение не отказать принять из числа их пяти – двух – на летние месяцы в отъезд в колонию...».

Даже служба отца в советском учреждении и работа матери на «коммунистическом огороде» (?!) не спасала семью от голода. Не трудно представить, что же было тогда в других семьях, не столь «благополучных», в каком состоянии находились дети-сироты.

Перед руководством города со всей неумолимостью встал вопрос: как спасти детей? К этому времени по решению советского правительства в Москве был организован «Совет защиты детей» (Совзадет), располагавший определенными средствами и материальными фондами. В постановлении об учреждении Совзадета говорилось:

«Принимая во внимание тяжелые условия жизни в стране и лежащую на революционной власти обязанность оберечь в опасное, переходное время подрастающее поколение, Совет Народных Комиссаров настоящим декретом утверждает особый Совет защиты детей... Считая дело снабжения детей пищей, одеждой, помещением, медицинской помощью, а равно эвакуацию детей в хлебородные губернии одной из важнейших государственных задач, Совет Народных Комиссаров поручает Совету защиты детей следить за точным выполнением той части плана, которая касается питания и снабжения детей».

В постановлении было несколько пунктов, но работники Ярославского отдела народного образования (губоно) ухватились за строки о возможной эвакуации детей в «хлебородные губернии». Весной 1919 года губисполком и губоно обратились в Совзадет за помощью. Очень скоро был получен ответ – Яргубисполкому было предложено организовать местные и дальние колонии, приблизительно на две тысячи детей. Исполком возложил организацию колоний на губоно, по заданию которого местными колониями занялся Д.Н.Щеглов, а дальними – М.А.Драчев. Для дальних ярославских колоний были отведены помещичьи усадьбы в Сызранском уезде Самарской губернии. В начале марта туда в качестве квартирьеров были отправлены учителя супруги Ничипоровы и Лопатины, Кошелев, Уроев и Кипятков. Они должны были закрепить за колониями здания, оборудовать их, а также наладить снабжение продовольствием.

Одновременно началась деятельная работа в самом Ярославле. Нужно было отобрать в дальние колонии 1200 детей, в ближние – 800, найти воспитателей – только для дальних колоний их требовалось больше ста человек, технических служащих, по возможности обладающих навыками поварского, портняжного и сапожного дела. Обратились с призывом к учителям города и студентам педагогического института. «И энтузиасты нашлись, – писал М.А.Драчев. – Особенно горячо откликнулась на призыв молодежь. Всё это были люди, прекрасно сознававшие огромную ответственность, которую они брали на себя. Ведь каждый из них на какое-то время должен был заменить детям и матерей, и отцов, и учителей».

Много беспризорных и нуждающихся детей было в уездных городах Ярославской губернии. На предложение губоно отправить их в дальнюю колонию, из Мологи, Пошехонья, Углича, Мышкина пришли лаконичные телеграммы одного и того же содержания: «Дети в дальнюю колонию готовы. Снабдить обувью и одеждой нет возможности».

Проблемы возникали буквально на каждом шагу. Труднее всего оказалось найти медицинских работников. На просьбу обеспечить детскую колонию врачами медико-санитарный отдел губздравотдела ответил так: «На ваше заявление относительно детей для дальней колонии сообщаем, что из-за отсутcтвия свободных врачей не имеем возможности удовлетворить вашу просьбу. Относительно фельдшерского состава сообщаем, что таковых также не имеется».

Договорились, что организаторы рейса поищут врачей сами, а Яргубздравотдел оформит им на время работы колонии командировки. Воспитатели перебывали у всех врачей города, но никто не соглашался взять на себя такую обузу или ставил совершенно неприемлемые условия. Так, врач Большой Ярославской мануфактуры потребовал четыре двухместные каюты: две лично для него, одну для приема и осмотра детей и одну для изолятора.

«Выручила Р.Д.Дамская, врач-акушер по специальности, – вспоминал М.А.Драчев. – Раиса Давыдовна и ее дочь были еще до революции известны в Ярославле как революционно-настроенные люди. Жандармы не раз изымали у них нелегальную литературу. Дамская имела на Духовской улице родильное отделение. Здесь нередко находили временный приют революционеры, спасавшиеся от жандармов».

Но проблему нельзя было считать полностью решенной. Дамская была женщиной преклонного возраста, кроме того, она соглашалась обслуживать детей лишь до Сызрани, поэтому воспитатели продолжали поиски. Наконец, к ним пришел студент-медик четвертого курса Казанского университета Я.В.Иоссель, который был тут же принят на должность фельдшера.

Много хлопот доставили руководителям детской колонии поиски лекарств. «Здравотдел, куда мы обращались, отделывался только советами да указаниями, куда можно толкнуться, – писал М.А.Драчев. – И мы «толкались», обивали пороги. Но всюду ответ был один: «Всеми медикаментами распоряжается губвоенкомат». В военкомате же на наши просьбы неизменно отвечали: «Всё отсылаем в госпитали, в санитарные поезда, на фронт. Так что при всем желании...» Тем не менее, все-таки выдали нам немного серой ваты производства Большой Ярославской мануфактуры, бутылку йода, коробочку с порошками и пилюлями – от «живота», от кашля, от зубной боли. И всё. Из инструмента удалось раздобыть ножницы, машинку для стрижки волос да что-то вроде скальпеля. Кое-что принесли из дома сами воспитатели, кое-что выделили детские приюты».

Воспитателям были представлены списки детей, из которых каждый должен был отобрать себе 10-12 человек. Они закреплялись за воспитателем на всё время пути и пребывания в колонии. В списки были занесены в первую очередь дети, лишившиеся обоих родителей; во-вторых, лишившиеся матерей и не имевшие близких родственников, которые могли бы за ними следить; в-третьих, беспризорные, снятые с поездов и не знавшие, где их родители. Часть детей была взята из детских домов, другие – прямо с улицы. Во время отбора многих детей отослали в деревни к родственникам с просьбой временно приютить их. Некоторых поместили в больницы.

Работа была кропотливая и требовала большого внимания и напряжения, но к первому июня она была закончена.

В разрушенном, разграбленном Ярославле решить проблему обеспечения детей продовольствием на всё время переезда оказалось самой сложной проблемой. «Ярославский губернский продовольственный комитет (губпродком) смог дать очень немного: ящик сливочного масла, 75 буханок хлеба, мешок ячневой крупы, соль и 20 килограммов ландрина, бочку селедки да куль воблы. Вот и всё. И это на 1300 человек! Губисполком и губпродком обещали дать на дорогу письменные обращения к организациям городов, расположенных на пути следования колонии, о продовольственной помощи. Но эти обещания нас мало устраивали, – писал М.А.Драчев. – Поездка срывалась или, по меньшей мере, откладывалась. Положение казалось безвыходным. И тогда заведующий губоно тов. Порфирьев, энергичный человек, в прошлом матрос, решил действовать через Чрезвычайную Комиссию. Собралась «делегация» из трех человек: представители исполкома и губоно и я, начальник колонии. Все трое направились на улицу Циммервальда в бывший особняк фабриканта Сакина, где помещалась губернская ЧК. Председатель губчека М.И.Лебедев тотчас же связался с Москвой, непосредственно с Ф.Э.Дзержинским, а нас просил прийти к нему на другой день утром... По распоряжению ЧК дети-колонисты переводились на положение беженцев. Отныне их снабжением должен был заниматься губпленбеж – губернский комитет по трудовому, жилищному и бытовому устройству пленных и беженцев».

Председатель Ярославского губпленбежа потребовал от М.А.Драчева точные списки «беженцев», особо нажимая на то, чтобы не было приписок посторонних лиц. Кроме детей, в списки включались воспитатели и технические служащие, а также 20 человек команды парохода, зафрахтованного для доставки колонии Наркомпросом. Губпленбеж обеспечивал колонию сухим пайком на весь путь до Сызрани. Сухой паек состоял из 200 граммов хлеба, 150 граммов пшена, 50 граммов рыбы и 10–15 граммов сладкого на человека в день. Кроме того, в городах, где имелись пленбежевские столовые, колонисты имели право обедать не в счет сухого пайка.

«Питание было, конечно, сверхскромное, – писал М.А.Драчев. – Но подогревала надежда на «хлебные места», куда мы ехали, и на целительный воздух Волги. Очень ценным приобретением для колонии оказался прикомандированный к нам агент губпленбежа В.Г.Гусев, молодой человек, энергичный, жизнерадостный и любивший детей. Он был незаменим, когда дело касалось сношений с местными комитетами пленбежа, быстро доставлял сухие пайки, договаривался со столовыми и прочими хозяйственными организациями».

Для доставки колонии на место был выделен пароход «Фултон». Управление речного флота в Нижнем Новгороде предупредило ярославцев: принимайте этот пароход, другого не будет. А был он очень старый, давно не ремонтированный. Во время империалистической войны на нем перевозили солдат по Каме и Волге, и он пришел в «инвалидное» состояние, после доставки колонии его должны были отправить на корабельное кладбище. Но самым главным его недостатком были небольшие размеры.

«Зато нам повезло в другом отношении: пароходная команда оказалась слаженной, дисциплинированной, – вспоминал М.А.Драчев. – Все члены экипажа работали на пароходе от 10 до 20 лет. Особенно понравился мне капитан, человек лет пятидесяти, спокойный, лаконичный и точный в выражениях... Его спокойная уверенность невольно передалась и мне».

В опубликованных воспоминаниях М.А.Драчева сглажены все острые углы, на которые постоянно натыкались организаторы детской колонии, иначе эти воспоминания просто не были бы опубликованы. Архивные документы позволяют восстановить то, что он недоговаривал. Так, он не упомянул тот факт, что сначала предполагалось отправить в дальние колонии чуть ли не в два раза больше детей. Об этом говорят архивные документы, в частности копия письма «Отдела товарно-пассажирского движения Транспортной части областного Управления водного транспорта» в Совет защиты детей:

«На Ваше заявление о предоставлении пассажирского парохода для перевозки 2-х тыс. (двух) человек из Ярославля в Сызрань, сообщаем, что для выполнения означенной перевозки может быть Вам представлен отдельный пароход при первой возможности посылки подходящего по размерам, пришедшего из рейса, ввиду неимения в настоящее время подходящего свободного. Причем Отдел движения обращает внимание Совета защиты детей, что об удобствах помещений и условий полной гигиеничности для всех детей при перевозке достигнуто быть не может. Кроме того, Водный транспорт считает своим долгом предупредить Совет, что обеспечить обратную доставку детей из Сызрани в Ярославль осенью, ввиду недостатка топлива и в связи с этим возможного прекращения пассажирского движения, не может, с чем просим считаться...».

Даже после решения вопроса о том, что в Ярославль будет направлен пароход «Фултон» (в архивных документах он называется «Фультон»), который мог вместить не больше 500 человек, в документах продолжала фигурировать цифра в 2000 человек. Так, 1 июня 1919 года Ярославский губернский отдел народного образования получил письмо от «заведующего пристанями» (подпись неразборчивая) следующего содержания:

«Сего числа получена телеграмма Нижегородского областного управления водным транспортом о выходе сего числа пассажирского парохода «Фультон» для посадки 2000 детей, для отправки их в Сызрань...» Далее ярославцам предписывалось сделать всё возможное, чтобы пароход отправился в рейс именно 6 июня, «задержка парохода в Ярославле недопустима».

Понятно, что испытал М.А.Драчев при встрече «Фултона» на пристани – ведь 2000 детей уже были собраны в колонию! О том, как 800 детей были оставлены на берегу, он не пишет, но можно представить, как тяжело происходил этот «отсев».

4. ОСТАНОВИМСЯ И ОГЛЯНЕМСЯ НАЗАД

На двадцать пятые сутки после отплытия из Ярославля «Фултон» прибыл в Сызрань. Так закончился «пароходный» период жизни колонии. «По общему признанию воспитателей, – вспоминал М.А.Драчев, – этот период был труднейшим в их работе по новизне дела, по необычности обстановки, по сложности состава воспитанников».

Здесь надо иметь в виду, что среди колонистов было несколько десятков беспризорных, более ста «трудных» детей – по признанию их родственников. Воспитатели детских домов многих своих питомцев характеризовали как совершенно отбившихся от рук. Нужно было не только объяснить детские «вывихи», но и найти путь к их лечению.

«Именно это было характерно в отношении к детям учителей-воспитателей Н.Н.Добротиной, Баландиной, М.Я.Казанской, Т.А.Покровской, Невской, Е.Г.Зениной, Шаховской, Дубковой, Б.М.Работнова, Ларина, Сухарева, – вспоминал М.А.Драчев. – Этот список можно было бы продолжить – самоотверженно трудились все. Но и среди них исключительной самоотверженностью отличался студент Я.В.Иоссель, оставшийся после отъезда Р.Д.Дамской единственным медиком на пароходе – и лекарем, и организатором санитарного дела».

В конце июля – начале августа в южном и юго-западном направлении заполыхали зарева пожаров. С каждым днем они становились всё ближе. Когда из Сызрани не пришел поезд, связались с волисполкомом. «А там как обухом по голове: – Положение опасное – конница Мамонтова в 10–12 верстах», – вспоминал М.А.Драчев.

Прорыв Южного фронта конным корпусом генерал-лейтенанта К.К.Мамонтова (правильно – Мамантова) и его рейд по тылам Красной Армии действительно мог закончиться для ярославских детей плачевно. И это не преувеличение – гражданская война в России знает немало примеров, когда дети становились и заложниками, и жертвами противостояния враждующих сил. В ярославской губернской газете был опубликован список жертв конницы Мамонтова только в одном уездном городке Козлове. Напротив каждой фамилии стояло короткое пояснение: повешен, изрублен шашками, закопан живым в землю, насмерть забит нагайками. Были в этом списке и дети. Кроме того, мамонтовцы «очистили» все продовольственные склады города, что обрекло жителей на голод.

Несколько дней детские колонии были наготове сняться в любой час. Наконец, Красной Армии удалось отбросить Мамонтова от этих мест, и колония опять перешла на мирное положение. Наладилась связь с Сызранью.

В конце сентября все ярославские колонисты в двух санитарных поездах со станций Сызрань и Ключики по Сызранско-Вяземской железной дороге отправились домой и в первых числах ноября прибыли в Ярославль...

Многое в этой истории осталось за рамками приведенного здесь рассказа М.А.Драчева, написанного в оптимистическом тоне. Между тем в архиве сохранилось адресованное в Ярославский губернский отдел народного образования письмо следующего содержания:

«Хотя я рискую жизнью, я пишу вам это письмо, чтобы вы обратили внимание, что делается в детской колонии. Воспитатели живут в свое удовольствие, а дети голодают, едят хлеб с отрубями и червяками, ходят раздетые, спят в грязном белье, у многих чесотка. Колонисты, которые раньше не имели никакого понятия о вшах, имеют теперь по сто штук. Вместо того, чтобы улучшить положение колонистов, все ругаются, разбирают, кто больше работает, воспитатели или хозяйственники, кто кого оскорбил. А колонистов в это время вши едят. Колонист. Когда потребуется, имя свое скажу».

Трудно сказать, что стоит за этим письмом: или желание «настучать» на неугодных, или положение дел действительно было не таким радужным, как рапортовал М.А.Драчев.

Но главное – дети вернулись в Ярославль живыми, окрепшими, тогда как всё могло закончиться трагично и по пути следования «Фултона», и в месте расположения колоний, и на обратном пути в Ярославль.

В своей повести «Последний рейс «Фултона»» Б.М.Сударушкин широко использовал и очерк М.А.Драчева, и архивные документы, и воспоминания ярославского пенсионера – непосредственного участника тех событий. Но писатель изменил бы приключенческому жанру, если бы ограничился только сухими фактами. Ясно, что присутствие на «Фултоне» колчаковского агента и подготовка взрыва на пароходе – вымышлены автором. Однако и в этом случае он отталкивался от реалий того времени. Слухи о том, что «Фултон» взорвался, действительно будоражили Ярославль, распространялись свидетельствующие об этом листовки, приходили в губчека возмущенные родители отправленных на пароходе детей. Усиленно работало антисоветское подполье, ширилось бело–зеленое движение. Всё это нашло своеобразное отражение в повести. Чтобы обеспечить нарастающий интерес, автор почти до последней страницы держит читателя в напряжении – кто «свой», кто «чужой»? Так и должно быть в хорошем приключенческом произведении. Другое дело, что в оценке событий автор не выходит из рамок так называемого соцреализма. Но если сегодня он стал неугоден новой власти, не переделывать же заново «Кортик» Анатолия Рыбакова, «Чапаева» братьев Васильевых, «Гренаду» Михаила Светлова и т.д.? Тем более что созданные уже в наше время художественные произведения о тех же самых событиях, но с противоположной позиции, выглядят порой до удивления примитивно. Создается впечатление, что советские писатели создавали свои историко-революционные произведения искренно, согласно с собственными убеждениями, а современные «демократические» – по заказу, из конъюнктурных и корыстных соображений.

Однако вернемся к истории.

Суровая правда состоит в том, что, вырвавшись из разрушенного, голодного города, дети опять оказались в смертельной опасности, а, вернувшись домой, вновь страдали от голода и лишений. Ведь гражданская война еще только разгоралась.

Хотя Ярославская губерния была далеко от армий Деникина и Колчака, ее узловое географическое положение опять сыграло с ней злую шутку: она являлась тылом 6-й Армии Северного фронта, через губернию шло снабжение Красной Армии продовольствием и боеприпасами, на ее территории формировались части для Южного, Северного и Восточного фронтов, осуществлялась связь с Москвой и Петроградом. В результате неразумной экономической политики и не ликвидированных последствий мятежа в Ярославской губернии образовалось сразу несколько фронтов борьбы советской власти с крестьянскими восстаниями (в советских источниках они назывались кулацкими или бело-зелеными выступлениями). Эти выступления ухудшали и без того трудное положение ярославцев, независимо от их классового происхождения и возраста, ярославцы опять были втянуты в кровавое противостояние, которое обернулось для них новыми жертвами. И самыми трагическими жертвами этой борьбы вновь стали дети. Именно дети являются настоящими мучениками и самыми беспристрастными свидетелями гражданской войны в России, потому что в них, без вины виноватых, стреляли и красные, и белые, и бело-зеленые.

Необычный рейс «Фултона» явился следствием Ярославского мятежа 1918 года. В свою очередь мятеж стал следствием Октябрьской революции, которая тоже имела свои объективные причины. Не учитывать причинно-следственную связь событий – значит, подвергать историю профанации, чем и занимаются сегодня ее новые переписчики, доказывая, что революция – только зло, а контрреволюция – сплошная добродетель. Занятие это ныне выгодное, высокооплачиваемое, но для общества в целом оно чревато самыми печальными последствиями. Во многом благодаря новоявленным переписчикам истории наше общество опять, как это было в годы гражданской войны, раскололось на белых и красных.

Почти одновременно в стране вновь появились тысячи сирот и беспризорных, возникла необходимость в резком увеличении количества приютов, детских домов и колоний.

Какой можно сделать из этого вывод? Трудно дать однозначный ответ, но ясно, что всякий резкий политический поворот в противоположную сторону такого огромного государства, как Россия, незамедлительно вызывает экономический хаос. Так было в 1917-м, так повторилось и в 1991 году. Меняем убеждения и их символы. Свергаем вчерашних героев и ставим на пьедесталы бывших врагов. Отбираем то частную, то совместно нажитую собственность. В который раз заставляем детей переучивать целые эпохи отечественной истории. До сих пор продолжается выяснение отношений между отдельными политическими силами. И эти споры рождают не истину, а ненависть. Когда она достигает критической массы, – начинается гражданская война. Так давайте, пока не поздно, остановимся и оглянемся назад, в наше поучительное и трагическое прошлое.

В 1998 году в журнале «Русь» был опубликован полемический очерк Константина Кузнецова «Октябрьская революция в зеркале истории». Чтобы дать представление о характере очерка, приведу два отрывка:

«Выдающийся английский историк Эдвард Карр писал более сорока лет назад: «Русская революция 1917 года была поворотным пунктом в истории человечества, и вполне вероятно, историки будущего назовут ее величайшим событием XX века. Они еще очень долго будут спорить и расходиться в оценках ее, как это было в свое время с Великой французской революцией. Одни будут прославлять русскую революцию как историческую веху в освобождении человечества от гнета, другие – проклинать как преступление и катастрофу».

Какие пророческие слова! Одного не мог предвидеть талантливый ученый, что эти споры и диаметрально противоположные оценки Октябрьской революции переместятся вовнутрь страны, где она произошла. Дискуссии на эту тему идут в России с конца 80-х – начала 90-х годов непрерывно, то затихая, то возрастая. И дело здесь не в том, что формула: «Кто владеет прошлым, тот владеет будущим», уже усвоена каждым человеком. Отнюдь. Думается, что многие беды в нашей стране происходят оттого, что часть населения не знает и даже не желает знать своей истории, а, следовательно, не извлекает из нее уроков. Этому есть немало объяснений, но положения они не облегчают. Особенно тяжелая ситуация сложилась с историей Октябрьской революции».

Этими словами К.Кузнецов начал свой очерк, а закончил его так:

«Любая революция – чрезвычайный способ решения назревших проблем, и не все их последствия хороши для общества. Но хотелось бы напомнить слова французского историка Жюля Мишле: «Чувствительные люди, рыдающие над ужасами революции, уроните несколько слезинок и над ужасами, ее породившими». Именно об этом стали слишком часто забывать сегодня. Октябрьская революция представляла собой попытку прорваться к новой, неведомой общественно-экономической формации, к обетованной земле социализма. Увы, она не шла прямыми путями, как никогда не идут прямыми путями личная, внутренняя и международная жизнь. К тому же ее творили не святые, а люди, во многом «вылепленные» из вчерашнего рабства. Не случайно, поэтому, в истории советского этапа развития российского общества в единое целое сплелись: неоспоримые успехи индустриализации и огромная социальная цена этих успехов; подлинный энтузиазм строителей социализма и принудительный труд узников Гулага; социальные гарантии и социальная защищенность граждан (реальное право на труд, отдых, бесплатное лечение, образование) и порой беззащитность перед произволом власти; превращение в кратчайший срок неграмотной России в страну с лучшей в мире системой народного просвещения, с самым читающим народом, с огромным научным, культурным потенциалом и идеологический диктат, определенное ограничение свободы творчества в сфере науки и культуры; спасение мировой цивилизации от фашизма и преступления сталинизма; братская дружба и взаимопомощь народов СССР и репрессии по отношению к некоторым из них.

Октябрьская революция не привела к созданию процветающего демократического социализма в нашей стране. Но она была и навсегда останется великим историческим событием, несмотря на то, что мы переживаем сейчас период Реставрации, заставляющий вспомнить судьбу Французской революции. Но нет худа без добра – нынешняя Реставрация как бы реабилитирует революцию – точнее, основные, главные ее достижения – в глазах людей. Сколь бы вдохновенным, но в то же время и жертвенным не был путь Октября – он наш, и отрекаться от прошлого, унижаться перед иными образцами, заискивать перед заграницей в признании каких-то исторических ошибок – значит не уважать ни себя, ни предков своих. А ведь именно в преемственности исторического и есть величие народа и страны. Как была выстрадана 80 лет назад Октябрьская революция, так и сегодня и впредь надо знать и ее цену, и ее значение».

Сегодня «новые русские историки» называют Октябрьскую революцию не иначе, как большевистским переворотом. Можно по-разному относиться к этому событию, но нельзя так беззастенчиво жонглировать историческими понятиями. Переворот – это когда власть переходит от одной правящей группировки к другой, не затрагивая основ общественного строя, тогда как в октябре семнадцатого года в России произошло событие, в корне изменившее государственное устройство. Не признавать этого исторического факта – все равно, что не признавать Английскую буржуазную революцию или Великую французскую революцию. Но на эти понятия «новые русские историки» не замахиваются, для них главное – принизить историю России. Сегодня это низкое занятие и высоко котируется, и высоко оплачивается.

Хотелось бы поделиться еще одной мыслью по поводу освещения гражданской войны «новыми русскими историками». Какие только грязные помои не выливают они на Красную армию, разгромившую белое движение, несмотря на военную, финансовую, материальную и идеологическую поддержку его западными странами! П одвергаются критике все действия Красной Армии и всячески превозносить белое движение и его руководители. Оказывается, все командующие Белой Армии были талантливыми и выдающимися полководцами, которые проиграли «большевистским бандам» – Красной Армии – по какому-то досадному недоразумению. Читаешь такое – и не можешь понять, как же «большевистским бандам» удалось разбить таких «выдающихся полководцев», как Деникин, Колчак, Мамонтов и другие?

Авторы подобных работ не хотят признавать главное – что Красная Армия была сильнее духом и пользовалась поддержкой народа. При этом «новые русские историки» напрочь забывают или делают вид, что забыли, что те самые молоденькие красноармейцы, которые сражались с войсками «благородных рыцарей» Врангеля, Юденича, Корнилова, Колчака, Мамонтова и других, в 1941 году встали на защиту Отечества от полчищ Гитлера, а в 1945 году именно Красная армия разгромила фашизм и спасла мир от коричневой чумы. Вот и получается, что в угоду антикоммунистической пропаганде поливают помоями не только Красную армию периода гражданской войны, но и историю Великой Отечественной войны, Советскую армию, всю нашу историю.

Это неплохо, когда писатели сочиняют книги об отечественной истории – такие произведения, в том числе написанные в приключенческом жанре, пробуждают интерес к нашему прошлому. Гораздо хуже, когда сочинительством начинают заниматься недобросовестные историки. Сегодня благодаря их «трудам» Октябрьскую революцию можно с полным основанием назвать оклеветанной революцией. То же самое можно сказать и о гражданской войне в целом, которую из конъюнктурных соображений перекраивают заново, не считаясь с историческими фактами и элементарной логикой. В новых, «демократических» условиях для создания объективного представления об этих страницах отечественной истории полезно знать и другое, противоположное мнение, изложенное, в частности, в повестях Бориса Сударушкина «Тень у Знаменских ворот» и «Последний рейс «Фултона»».

Добавлю в заключение, что свержение советского строя отнюдь не означает, что в России не осталось людей, разделяющих идеи Октябрьской революции. И кто знает, может, эти идеи будут еще востребованы. Ведь как писал английский историк Эдвард Карр: «Русская революция 1917 года была поворотным пунктом в истории человечества…»