ПРЕСТУПЛЕНИЕ В СЛОБОДЕ

– Несомненно, я никогда и не считал иначе. Наблюдательный человек, грамотный эксперт, безусловно, полезны! Но такие, как Эркюль Пуаро, выше экспертов! Эксперты собирают факты, а роль детектива – разгадать преступление методом логической дедукции, правильно восстановить цепь событий, увязав их с уликами. Но превыше всего – понять психологию преступника. ВЫ охотились когда-нибудь на лисицу?

– Ну, охотился в прошлом, – сказал я, несколько удивленный внезапной переменой темы. – А что?

– Сейчас поясню. ВЫ использовали собак на охоте на лису?

– Гончих, – пояснил я мягко. – Да, конечно.

– Но при этом, – Пуаро погрозил мне пальцем, – вы не слезали с лошади и не бежали по следу, уткнувшись носом в землю. Вы предоставляли черновую работу гончим. Вместе с тем требуете, чтобы я, Эркюль Пуаро, выставлял себя в смешном виде, разлегшись на траве, возможно, мокрой, с целью выявления вероятных следов…

Вот так эффектно Пуаро заставил меня замолчать, хотя и не убедил, и откинулся на спинку кресла с довольным видом.

Агата Кристи. Убийство на поле для игры в гольф.

Глава первая

НА МЕСТЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ

Мое невольное участие в поисках новгородских сокровищ, странные обстоятельства и запутанные перипетии которых я подробно изложил в повести «Секрет опричника», пробудило во мне особый, до этого неиспытанный интерес к прошлому.

Не скажу, что раньше я вовсе был равнодушен к истории, но только сейчас она перестала казаться мне чем-то невозвратимо ушедшим, не имеющим к нашим дням никакого отношения. Теперь я понял: тщательное изучение прошлого способно так приблизить его к тебе, что в результате наступает как бы эффект присутствия; вроде бы разрозненные факты увязываются в единое целое, легче объясняются действия и поступки исторических лиц, проникаешься самой обстановкой, духом того времени и становишься словно бы его очевидцем, современником.

Загадочное, неизвестное, необъяснимое интересовало меня в истории. Мой любимый литературный герой детства Шерлок Холмс расследовал преступления, случившиеся только что, а меня интересовали события далекого прошлого, вроде убийства в Александровой Слободе царевича Ивана.

Все свободное время я проводил в библиотеках, архивах и музеях – читал произведения известных историков и древних авторов, в церквах изучал фрески и открывал для себя тайны иконописи.

Чтобы привести полученные сведения хоть в какой-то порядок, я стал заносить их на карточки, и со временем у меня составилась целая картотека. Из нее можно было узнать, какого числа и при каких обстоятельствах погиб в Угличе царевич Дмитрий, найти материалы обо всех Лжедмитриях, прочитать о покушении в Ярославле на князя Пожарского, получить данные о предполагаемом месте гибели Ивана Сусанина.

Это занятие оказалось настолько увлекательным, что я забросил все свои другие дела: задуманные очерки остались ненаписанными, черновики рассказов и наброски повести лежали в письменном столе без движения. Я уже не помнил, когда в последний раз садился за пишущую машинку. Раньше подобного со мной не случалось, и это выводило меня из себя.

А между тем картотека моя росла, как снежный ком, в ней появлялись все новые загадочные факты истории, но что делать с ними дальше, как использовать все эти сведения, я не знал – в мыслях моих и занятиях был полный разброд.

Вот в таком неопределенном состоянии я решил съездить в Боголюбово, чтобы прикоснуться еще к одной тайне отечественной истории, которая давно интересовала меня, – убийству Андрея Боголюбского. Перед этим из разных источников я составил о князе краткую «информацию к размышлению»:

Андрей Юрьевич Боголюбский. Родился около 1111 года, погиб 29 июня 1174 года. Старший сын Юрия Долгорукого и дочери половецкого хана Аепы. Женат первым браком на дочери первого владельца Москвы Стефана Ивановича Кучки, а вторым на пленнице, привезенной из похода 1164 года на Волжско-Камскую Булгарию. В 1149 году получил от отца в «держание» Вышгород, но через год был переведен в западнорусские земли, где владел городами Туров и Пинск. В 1151 году с согласия отца вернулся на родную суздальскую землю, в 1155 году вновь был переведен в Вышгород, откуда вопреки отцовской воле бежал во Владимир-Залесский, увезя с собой икону Богородицы, по преданию написанную евангелистом Лукой. После смерти Юрия Долгорукого в 1157 году унаследовал киевский великокняжеский престол, но в Киев, несмотря на обычай, не поехал. Тогда же он был избран князем ростовским, суздальским и владимирским. Опираясь на «милостников », в 1162 году Андрей изгнал из пределов ростово-суздальской земли не только своих родственников, но и отцовскую дружину. Одновременно он перенес столицу из Суздаля во Владимир, а свою резиденцию – в Боголюбово. Сделав столицей княжества Владимир, он превратил маленькую крепость в богатый город с величественными соборами, многими церквами и неприступными крепостными стенами. Проводил самостоятельную политику, стремясь подчинить себе враждующие между собой княжеские и боярские вотчины. За три года Андрей превратился в могущественного князя, сумевшего создать на северо-востоке Руси будущий политический центр Русского государства. В 1164 году совершил победоносный поход на волжских болгар, в 1169 году опустошил окрестности Новгорода и заставил новгородцев принять свои условия, в 1169 завоевал Киев и сжег его: «И бысть в Киеве на всих человецах стенание и туга, и скорбь неутишимая», – писал по этому поводу летописец.

Историк Василий Татищев описывал внешность и характер Андрея Боголюбского с явной симпатией к личности «убиенного» князя: «Сей князь роста был не вельми великого, но широк плечами и крепок, яко лук едва кто подтянуть мог, лицом красен, волосы кудрявы, мужественен был в брани, любитель правды, храбрости его ради все князья его боялись и почитали, хотя часто и с женами и дружиной веселился, но жены и вино им не обладали. Он всегда к расправе и распорядку был готов, для того мало спал, но много книг читал, и в советах и в расправе земской с вельможи упражнялся, и детей своих прилежно тому учил, сказуя им, что честь и польза состоит в правосудии, расправе и храбрости».

По мнению большинства историков, Боголюбский погиб в результате заговора, организованного боярами. Однако эта версия казалась мне недостаточно убедительной, или, по крайней мере, недостаточно обоснованной, что и заставило меня предпринять эту поездку на «место преступления ».

Позвонил в туристическое бюро, но подходящих экскурсий с заездом в Боголюбово в ближайшее время не было. Пришлось ехать «дикарем» – сначала самостоятельно добираться до Владимира, а потом делать пересадку на местный автобус. День выдался пасмурный, изорванные ветром тучи скрывали солнце, то и дело принимался моросить дождь, серой пеленой скрывая живописные окрестности Владимира. Однако такая погода как нельзя лучше соответствовала моему настроению.

Июньской ночью 1174 году в княжеском замке под Владимиром великий князь Андрей Боголюбский был убит. Толчком, пробудившим мой интерес к этому мрачному событию, стало обнаруженное мною противоречие в освещающих его источниках. В том, что гибель князя стала следствием заговора бояр, недовольных проводимой Боголюбским политикой укрепления княжеской власти, практически были единодушны и русские дореволюционные историки, и современные исследователи, один из которых писал:

«Действительно, существовала сила, которая имела решающее значение в деле устранения Андрея Боголюбского. Речь идет о боярстве Ростова и Суздаля. Именно бояре ощутили в полной мере политику князя, эволюционировавшего от союза с северо-восточными феодалами к усмирению, подавлению и подчинению их деятельности. Вся дальнейшая политика ростовских и суздальских бояр, организовавших съезд сразу после смерти князя, скоропалительное приглашение заранее намеченных кандидатур на вакантный стол, ожесточенная трехлетняя борьба с другими претендентами и, наконец, призвание «оккупационных» войск из Рязани абсолютно точно показывает на то, кто создавал, вдохновлял и направлял заговор».

Казалось бы, всё ясно, однако меня насторожило то, что летописное свидетельство связывало гибель Андрея Боголюбского с личной местью:

«И был у князя Яким, слуга, которому он доверял. Узнав от кого-то, что брата его велел князь казнить, возбудился он по дьявольскому наущению и примчался с криками к друзьям своим, злым сообщникам, как когда-то Иуда к евреям, стремясь угодить отцу своему, сатане, и стал говорить: «Сегодня его казнил, а завтра – нас, так промыслим о князе этом!» И задумали убийство в ночь, как Иуда на господа. Как настала ночь, они, прибежав и схвативши оружие, пошли на князя как дикие звери, но, пока шли они к спальне его, пронзил их и страх, и трепет. И бежали с крыльца, спустясь в погреба, напились вина. Сатана возбуждал их в погребе и, служа им незримо, помогал укрепиться в том, что они обещали ему. И так, упившись вином, взошли они на крыльцо».

В этом же сообщении упоминаются участвовавшие в заговоре родственники жены Андрея Боголюбского – Улиты Кучковны:

«Главарем же убийц был Петр, зять Кучки, Анбал, яс родом, ключник, да Яким, да Кучковичи – всего числом двадцать зловредных убийц, вошедших в греховный заговор в тот день у Петра, у Кучкова зятя, когда настала субботняя ночь на память святых апостолов Петра и Павла».

На одной из миниатюр Радзивилловской летописи рядом с убийцами изображена женщина, держащая отрубленную руку Андрея Боголюбского. Женщина присутствует и на миниатюре, изображавшей похороны. По всему получается, что это Улита Кучковна. Но известно, что к моменту убийства Андрей Боголюбский был женат вторично – то ли на половчанке, то ли на уроженке Кавказа. Вместе с тем нет никакого сомнения, что на первой и второй миниатюрах изображена одна и та же женщина. Если Улита Кучковна участвовала в заговоре, как она могла участвовать в похоронах князя? Может, изобразив Улиту Кучковну, художник намеренно подчеркнул ее участие в заговоре?

Участие в заговоре Улиты Кучковны, которую ряд историков считает вымышленным образом, зафиксировано в народных преданиях. Ее косвенная причастность к убийству князя подтверждается и летописным свидетельством. Если верить ему, подстрекателем убийства был Яким Кучкович, узнавший об убийстве Боголюбским своего брата. Руководил заговором Петр, «Кучков зять». Также в заговоре участвовали некий Ефрем Моизович и еще какие-то «Кучковичи». Княжеский ключник-осетин Анбал перед покушением выкрал из спальни меч Андрея Боголюбского. Трудно объяснить, что толкнуло его к участию в заговоре Кучковичей, главенствующая роль которых подтверждается тем, что именно «Кучков зять» Петр первым бросился на князя с мечом, о чем четко сказано в Ипатьевской летописи: «Петр же оття ему руку десную». «Десную» – следовательно, правую руку. Однако на миниатюре в Радзивилловской летописи Петр отсекает князю левую руку. Изучение останков князя специалистами подтвердило эту версию. Значит, рассуждал я, миниатюры Радзивилловской летописи представляют более достоверную информацию? Значит, можно считать достоверным и участие в заговоре Улиты Кучковны? А если так, бесспорно ли тогда утверждение, что заговор был организован боярами? Не получилось ли так, что бояре просто воспользовались убийством, совершенным на личной почве, в своих, политических целях? Впрочем, здесь могло произойти трагическое для Андрея Боголюбского совпадение интересов Кучковичей и боярства. Возможно, что без поддержки влиятельных и авторитетных бояр Кучковичи не решились бы на убийство князя, что бояре стояли за их спинами, что на их поддержку рассчитывали заговорщики.

Однако, перечитывая летописную запись, я натолкнулся на фразу, которая рушила и эту версию. После убийства Андрея Боголюбского заговорщики вплотную занялись грабежом княжеских сокровищ: «идоша на сени и выимаша золото и каменье дорогое, жемчюг и всяко узорочье». Больше того, заговорщики забрали всё хранившееся в княжеском дворце оружие и вместе с сокровищами вывезли из Боголюбова. Вряд ли бы так поступили заговорщики, связанные каким-то образом с боярами.

Еще более причудливую версию убийства Андрея Боголюбского высказал митрополит Иоанн Снычев:

«Летопись недвусмысленно подчеркивает религиозный характер кончины святого Андрея. Главное лицо среди “начальников убийства” – ключник Анбал Ясин. Совет злоумышленников летописец уподобляет совещанию “Иуды с жидами” перед предательством Спасителя. Летопись приводит и непосредственную причину преступления – это активная просветительская деятельность князя среди иноверных купцов, в результате которой увеличилось число иудеев, принимавших православие. А согласно воззрениям Талмуда, гой, “совративший” еврея в христианство, заслуживает безусловной смерти…

Церковь, свидетельствуя богоугодность трудов великого князя, прославила его святым. В памяти потомков он остался русским властителем, почувствовавшим себя не владельцем земли, а Божьим слугой, попытавшимся воплотить в жизнь идеал христианской государственности».

Я отправился в Боголюбово, чтобы на «месте преступления» попытаться выяснить, которая из этих версий ближе к истине. Однако красота окрестностей Владимира так очаровала меня, что на время я забыл, зачем предпринял эту поездку. Красное, Доброе, Сунгирь, Клязьма – названия попадающихся на пути сел и речек звучали как слова из чудесной сказки, одновременно пробуждая историческую память. Расположившееся на холмах село Боголюбово поднималось над клязьменской поймой как Китеж-град. Вдали, сквозь дождевую дымку, белел знаменитый храм Покрова на Нерли.

Мне повезло – почти одновременно со мной в Боголюбово из Владимира подъехала на «Икарусе» группа московских туристов, которую сопровождал экскурсовод. К ним я и пристроился, надеясь заполучить какие-то сведения, которых нет в путеводителях. Заглядывая вперед, скажу, что моя надежда оправдалась самым неожиданным образом.

К сожалению, мало что осталось от княжеской резиденции после ордынского нашествия и многочисленных перестроек. В тринадцатом веке на его развалинах был основан Боголюбовский монастырь. На месте возведенной при Андрее Боголюбском церкви мученика Леонтия в конце семнадцатого столетия возвели Благовещенскую трапезную церковь. Там, где во времена Боголюбского стоял так называемый киворий, в котором освещались дары, примерно в то же время была построена шатровая часовня. На месте, где в двенадцатом веке стояли белокаменные Святые врата с надвратной церковью апостола Андрея, в середине девятнадцатого века возвели Успенскую церковь с колокольней. Чуть позднее в центре монастыря был возведен собор Боголюбской богоматери, который окончательно нарушил древнюю композицию замка Андрея Боголюбского.

Старейшее сооружение монастыря – собор Рождества богородицы, возведенный в 1158 году, тоже не сохранился в первоначальном виде – после обрушения, случившегося в 1722 году, его перестроили на старом основании, с сохранением части древних стен.

От эпохи Андрея Боголюбского остались только переход и лестничная башня, возведенная в 1158 году и представляющая собой двухъярусную постройку. Из первого яруса узкая винтовая каменная лестница выводит во второй ярус, откуда южная дверь вела в собор, а северная, заложенная ныне кирпичом, но хорошо видная снаружи, – в жилые княжеские палаты. По этой самой лестнице пробирались в ложницу Боголюбского его убийцы. Потом, смертельно раненый, он спускался по ней, чтобы спрятаться в нише за лестничным столбом, где и нашли его убийцы, чтобы завершить свое преступление.

В семнадцатом веке над лестничной башней построили шатровую колокольню. Через столетие были сделаны фрески, иллюстрирующие историю убийства Андрея Боголюбского. Я не нашел в этих фресках ничего нового, чтобы приоткрыть загадку убийства князя. Более сильное впечатление на меня произвел рассказ экскурсовода – высокого пожилого мужчины с тихим, как бы надтреснутым голосом. Но сначала меня удивили его внешность и манера поведения. Всерьез заинтересовавшись историей, я посетил немало музеев, видел всяких экскурсоводов, однако этот человек был среди них как белая ворона. В нем с первого взгляда чувствовалась высокая интеллигентность и внутреннее достоинство.

Но еще больше меня поразил его рассказ об убийстве Андрея Боголюбского – он прочитал его в какой-то особой, сказовой манере и одновременно с такими подробностями, словно был непосредственным участником события, происшедшего более восьмисот лет назад. В группе экскурсантов, в которую я попал волею случая, были люди разные, в том числе и далекие от интереса к истории, но и они слушали старика завороженно, стараясь не проронить ни слова, как слушают в зале суда выступление судьи, выносящего окончательный приговор по делу об убийстве:

– Разгневался князь Андрей Боголюбский на одного боярина, Кучковича родом, и приказал его казнить, а за какую вину – летописец умолчал. Всполошилась вся родня казненного, собралась в тереме Петра Кучковича будто бы на почестен пир. Позвали они Анбала-ключника и хазарина Ефрема Мойзича. Были на том пиру и княгиня Улита Кучковна, и пленная болгарская царевна, которую он в волжском походе взял в плен, зарезав ее отца, мать и братьев.

– Князь Андрей брата нашего убил, теперь и до нас доберется! – сказали Кучковичи и целовали крест, чтобы князя Андрея на следующую ночь убить.

В ночь 29 июня 1174 года двадцать заговорщиков с мечами и копьями подошли с факелами в руках к двери под башней. Хитрый потайной замок был на той кованой двери, но ключ от замка был на поясе у Анбала-ключника. Открыли дверь, поднялись по узкой винтовой лестнице в сени, где спали предварительно опоенные сонным зельем стражники. Заколов их, заговорщики переходом прошли во дворец, подошли к запертой двери княжеской ложницы. В дверь постучал Яким Кучкович. На вопрос князя, кто там, ответил:

– Это я, Прокопий.

Верного княжеского слугу Прокопия Петр Кучкович заблаговременно отправил с незначительным поручением во Владимир.

– Нет, ты не Прокопий! – понял князь, что его обманывают.

Кинулся за мечом – а меч еще раньше выкрал из ложницы ключник Анбал. Заговорщики выломали дверь и набросились на Андрея. Факелы попадали и потухли, в темноте и тесноте князь сумел выхватить меч у одного из заговорщиков и ранить его.

– За что проливаете кровь мою! – вскричал Андрей. – Рука всевышнего казнит убийц и неблагодарных!

Князя повалили на пол, стали мечами сечь. Залитый кровью, Андрей затих. Уверенные, что убили князя, заговорщики спустились вниз и вдруг услышали стоны на верху. Бросились по лестнице и переходу назад в ложницу, увидели лужу крови, а самого Андрея не нашли.

Ужас охватил убийц – поняли они, что князь жив остался. Пошли по кровавым следам и нашли князя за лестничным столбом, всего в крови. Андрей успел сказать:

– Господи! В руце твои передаю дух мой!

Петр Кучкович первым подскочил к Андрею и отсек ему руку, Яким Кучкович ударом копья проломил череп…

Как я понял, свое повествование экскурсовод построил на основании летописного свидетельства, а также рассказов об убиении Андрея Боголюбского в изложении Карамзина и Соловьева. Но насколько эти свидетельства достоверны?

Каким образом в одну группу заговорщиков попали родственники Андрея Боголюбского по его первой жене Кучковичи, ведущие свой род от ростовского боярина Степана Кучки, яс Анбал, еврей Ефрем Мойзич и сама Улита Кучковна?

Как среди заговорщиков оказалась плененная болгарская царевна?

Получился какой-то причудливый интернационал злоумышленников. Первым на эту странность обратил внимание Н.М.Карамзин:

«Двадцать человек вступили в заговор. Никто из них не был лично оскорблен князем; многие пользовались его доверенностию: зять Иоакимов, вельможа Петр (у коего в доме собирались заговорщики), ключник Анбал Ясин, чиновник Ефрем Моизович»

В своей «Истории России с древнейших времен» С.М.Соловьев писал по этому же поводу, но более конкретно:

«Русские князья принимали к себе на службу пришельцев из разных стран и народов; Андрей подражал в этом отношении всем князьям, охотно принимал пришельцев из земель христианских и нехристианских, латинов и православных… В числе этих новокрещеных иноземцев находился один яс, именем Анбал; он пришел к Андрею в самом жалком виде, был принят в княжескую службу, получил место ключника и большую силу во всем доме; в числе приближенных к Андрею находился также какой-то Ефрем Мойзич, отчество которого – Мойзич, или Моисеевич, указывает на жидовское происхождение. Двое этих-то восточных рабов выставлены летописцем вместе с Кучковичем и зятем его как зачинщики дела».

Формальным поводом к убийству, как писали и Карамзин и Соловьев, была казнь Андреем какого-то Кучковича, который «приличился в каком-то злодействе». Это обстоятельство еще может объяснить участие в заговоре Кучковичей, которых пригрел князь Андрей. Но причем здесь кавказец Анбал и хазарин Ефрем Мойзич?

За что ненавидели князя Андрея эти иноземцы, летописец умолчал. А может, именно здесь и кроется разгадка убийства князя? Не были ли Кучковичи, которых в одном из современных путеводителей назвали «ставленниками боярской оппозиции», слепыми исполнителями планов, которых сами не ведали?

После завершения экскурсии я подошел к старику-экскурсоводу и буквально высыпал на него все эти вопросы, при этом постаравшись как можно точнее процитировать Карамзина, Соловьева, летопись. Старик посмотрел на меня с любопытством и вместо того, чтобы дать ответы, сам закидал меня вопросами:

– Чувствуется, вы этим убийством занялись всерьез. В чем причина такого повышенного внимания к нему? Пишете диссертацию или исторический роман?

– Просто меня интересуют неразгаданные тайны русской истории.

Похоже, старик не очень поверил в искренность моего ответа, но лезть в душу не стал.

– Конечно, в истории с убийством не всё ясно, но главное лежит на поверхности – ненависть к Андрею Боголюбскому объединила практически всех его приближенных. Это могло быть вызвано его личными качествами: жестокостью, подозрительностью, хитростью. Именно таким его увидел известный антрополог Герасимов, который по черепу попытался восстановить облик князя. Но нельзя исключать и политическую составляющую заговора – политикой Андрея были крайне недовольны некогда всесильные суздальские и ростовские бояре. Можно предположить, что эти две силы объединились не случайно, что во главе стояла какая-то третья сила. В этом отношении мне кажется очень странным участие в заговоре хазарина Ефрема Мойзича, от которого следы могут вести, так сказать, к международному заговору против Андрея Боголюбского. Но всё это только предположения, которые нельзя не доказать, не опровергнуть.

Я напомнил старику о миниатюрах Радзивилловской летописи, на которых изображена одна и та же женщина, присутствующая при убийстве Андрея и на его похоронах, и спросил, что он думает об этой странности.

– Возможно, там изображены все-таки разные лица – на первой миниатюре Улита Кучковна, на второй – вторая жена Андрея, по некоторым сведениям – плененная болгарская царевна. Возможно, ей удалось отвести от себя подозрения в участии в заговоре, потому она смогла принять участие в похоронах.

– А почему не предположить, что всё было как раз наоборот?

– Василий Татищев в своей «Истории Российской с древнейших времен» писал, что после убийства князя Улита Кучковна бежала вместе с другими заговорщиками в Москву. Известно, что при написании своей «Истории» Татищев пользовался источниками, которые считаются ныне утраченными. Кроме того, сохранилось местное предание о судьбе Кучковичей, согласно которому их казнили лютой казнью, положили в долбленые колоды и пустили в озеро, которое с тех пор стало называться Поганым. А княгиню Улиту Кукчковну якобы утопили в соседнем озере, которое с тех пор зовется Поганым. Летописных свидетельств об этом нет. Остается открытым вопрос и о том, кто был автором такой подробной летописной записи об убийстве Андрея Боголюбского. По одним сведениям, это был служивший при дворе Андрея Кузьмище Киянин, то есть киевлянин. По другим источникам, запись сделал вышгородский священник Микула. В любом случае, по количеству приведенных деталей и подробностей ясно, что автор летописного рассказа был непосредственным свидетелем этих событий, знал о том, что говорили заговорщики на допросах.

– И не сказал главного – кто организовал заговор, по сути дела, свалив причину убийства князя всего лишь на личную ненависть к нему его приближенных.

– Так, может, в этом умолчании и кроется разгадка?

– Как вас понимать?

– Если летописец о чем-то умолчал, значит, это кому-то было нужно. В основном летописи создавались по заказу князей или под их присмотром. Следовательно, можно предположить, что гибель Андрея Боголюбского действительно была результатом политического заговора, который летописец постарался выдать за личную месть. А уж кто конкретно организовывал и руководил заговором, за давностью лет не выяснишь. Хотя можно сделать некоторые предположения.

Я чуть не взмолился:

– Будьте добры – изложите ваши предположения.

– После гибели Андрея его дворец был разграблен, вспыхнуло восстание крестьян и ремесленников против княжеских приближенных и местных бояр. Как и следовало ожидать, началась ожесточенная борьба за власть. Ростовские и суздальские бояре выдвинули на великокняжеский престол племянников Андрея – Мстислава и Ярополка Ростиславичей, конечно, в расчете, что они будут исполнять их волю. Владимирских ремесленников и купцов такой расклад не устроил, они пригласили своего кандидата – Михаила Юрьевича, младшего брата Андрея Боголюбского. Он и одержал в конце концов победу за великокняжеский стол, он же и участников заговора казнил. Выходит, нити заговора могли тянуться, во-первых, к ростовским и суздальским боярам, во-вторых, к князьям Мстиславу и Ярополку Ростиславичам, в-третьих, непосредственно к их покровителю – рязанскому князю Глебу, который давно зарился на богатое Ростово-Суздальское княжество.

– А какая из этих версий кажется вам наиболее убедительной?

– Первая – заговор организовали ростовские бояре, за стремление сосредоточить в своих руках всю власть прозвавшие Андрея «самовластцем».

– Наверное, не менее ростовских князей этим были обеспокоены и суздальские, и переславские бояре, – заметил я.

– Это так, однако у ростовских бояр было больше претензий и обид к Андрею. Не следует забывать, что после ухода Андрея и его дружины из Вышгорода под Киевом он намеревался обосноваться в Ростове, именно там 4 июня 1157 года произошло его избрание на княжение. Однако тут и начались его столкновения с ростовским боярством, закончившиеся убийством одного из Кучковичей. Родоначальником этого рода называют Степана Кучку, на землях которого Юрий Долгорукий якобы основал Москву. По преданию, Долгорукий казнил Степана Кучку, а его дочь Улиту силком выдал за своего сына Андрея. Но в это убийство лично мне что-то не верится – слишком уж попахивает мелодрамой, выдумкой. А главное – это предание противоречит тому факту, что при дворе Андрея Боголюбского оказалось сразу несколько Кучковичей. Значит, до поры до времени он им доверял, что было бы невозможно, если бы его отец казнил Степана Кучку. Вот так, на мой взгляд, получается, что самая убедительная версия – версия, по которой следы заговора ведут в Ростов.

– Не очень-то приятно это слышать, – вырвалось у меня.

– А вы что – из Ростова?

– Да нет, я живу в Ярославле, но все равно по-соседски обидно.

– У вас в Ярославле есть один замечательный краевед – Иван Николаевич Пташников.

– Я с ним очень хорошо знаком. Как-то нам вместе пришлось решать одну историческую загадку, связанную с поисками сокровищ, вывезенных Иваном Грозным из Новгорода.

– Простите, кто вы? Как ваша фамилия?

Когда я назвал себя, старик спросил:

– Так это вы написали повесть «Секрет опричника», которую я читал в журнале?

– Он самый.

– А я ломаю голову, почему вас так интересует убийство князя Андрея. Вероятно, задумали новую повесть?

– Увы, пока никак не найду хорошую тему.

– С таким помощником, как Иван Николаевич, это не проблема, – усмехнулся старик. – У него, как я имел возможность убедиться, по поводу буквально каждого исторического события есть свое мнение, отличное от общепризнанного. Передавайте ему привет от Сергея Михайловича. Да, еще что я хотел спросить. Скажите, описанный в вашей повести отдел Министерства внутренних дел, занимающийся поисками исчезнувших сокровищ, существует в действительности или вы его выдумали?

– Такой отдел действительно создан, и возглавляет его мой школьный приятель, которого я тоже вывел в повести.

– В таком случае, вам можно только позавидовать, что у вас такие интересные знакомые. С ними можно найти тему, которая другим авторам и не снилась.

– Я как-то об этом не думал.

– Ну и зря. Вы здесь проездом или как?

– Специально приехал, чтобы побывать на месте убийства Андрея Боголюбского.

– Похвальный интерес к истории. Сегодня же возвращаетесь в Ярославль?

«А может, заехать к Марку?» – подумал я и неуверенно сказал:

– Наверное, я поеду через Москву.

– Тогда считайте, вам повезло – экскурсионная группа, с которой вы осматривали музей, сейчас возвращается в Москву. Кстати – они уже садятся в автобус.

– А возьмут ли они меня с собой? – засомневался я.

– Ну, это не проблема, я договорюсь с руководительницей группы, мы с ней старые знакомые, – и Сергей Михайлович тут же направился к автобусу.

Не знаю, что он сказал высокой женщине со звонким, командирским голосом, но всю дорогу до Москвы она поглядывала на меня с таким выражением лица, словно я принимал непосредственное участие в убийстве князя Андрея Боголюбского.

А для меня так и осталось непонятно, кто запланировал это убийство и извлек из смерти князя наибольшую выгоду? Хотя версия Сергея Михайловича о причастности к убийству ростовского боярства звучала убедительно, я не мог принять ее полностью, поскольку опять и опять возникали вопросы, на которые не было ответов. Если эта версия объясняла участие в заговоре Кучковичей, то как объяснить участие в нем кавказца Анбала, хазарина Ефрема Мойзича и волжской болгарки – то ли второй жены Боголюбского, то ли его пленной наложницы? А главное, я опять не знал, как распорядиться собранными мною сведениями.

Всю дорогу до Москвы у меня не выходил из головы разговор с Сергеем Михайловичем. Особенно засели в памяти его слова о том, что с такими знакомыми, как Марк и Пташников, можно найти для новой книги такую тему, «которая другим авторам и не снилась». Именно эти слова и заставили меня предпринять столь неожиданную поездку в Москву, о которой, отправляясь в Боголюбово, я даже не думал.

Глава вторая

СОКРОВИЩА НА КАРТЕ

Закончив юридический институт, Марк работал в отделе Министерства внутренних дел, занимающимся весьма интересной и необычной службой – поиском и регистрацией кладов, представляющих собой государственную ценность.

Помню, с каким удивлением и даже недоверием я впервые услышал о существовании этого отдела. Поскольку в последующих событиях Марк примет самое активное участие, надо хотя бы коротко рассказать о его работе.

По закону все найденные на территории нашей страны сокровища принадлежат государству – нашедшему их причитается четверть стоимости находки. Но бывает, клады присваиваются, гибнут бесценные произведения истории и культуры, через руки ловких дельцов уплывают за границу уникальные монеты, украшения, иконы, книги.

Поэтому было решено обобщить все сведения о кладах, составить картотеку ненайденных сокровищ. За помощью обратились к историкам, краеведам, археологам. Изучались архивные документы, легенды, подшивки старых газет, частные письма, другие устные и письменные свидетельства. Отбирали из них наиболее достоверные, в результате в картотеку были включены десятки ненайденных кладов. Марк поведал мне несколько увлекательных историй, связанных с поиском исчезнувших сокровищ, и я окончательно убедился, что он занимается делом не только интересным, но и нужным.

От метро, возле которого меня высадили, я быстро добрался до старинного уютного особняка на Садовом кольце, где работал Марк.

Ничто не изменилось в его кабинете после того, как я в последний раз побывал здесь: в углу мрачно стоял массивный «мюллеровский» сейф, на стене за письменным столом висела карта страны и подробный план центра Москвы, испещренный пометками, сделанными красным карандашом.

Пожалуй, прибавилось только пометок на плане, и сейчас, разговаривая с Марком о том, о сем, я с любопытством поглядывал на них, пытаясь догадаться, что они обозначают.

Когда, воспользовавшись паузой, я спросил об этом Марка, он подошел к карте и сказал:

– Здесь отмечены клады, найденные в Москве только в последние годы. Всего в современных границах столицы зафиксировано к настоящему времени свыше ста ценных кладов, и каждый из них – это как бы страничка летописи города, всего Русского государства.

Прочитав на моем лице недоумение, Марк обстоятельно пояснил свою мысль:

– Клады – это не только материальные, но и культурные ценности. Иногда их находки помогают заполнить недописанные страницы истории. Например, очень много кладов было зарыто при Иване Грозном – никто не был уверен в завтрашнем дне: ни бояре, ни дворяне, ни ремесленники. Осадил столицу Иван Болотников – опять затаились под землей кубышки с серебряными монетами. Воцарился на русском престоле самозванец – снова по ночам застучали заступы, поскольку власть ненадежная, временная. Каждый клад, словно зеркало, отражает какое-то важное событие своего времени – пожар, войну, мятеж, смуту...

Я попросил Марка рассказать о конкретных находках кладов в последнее время.

– В Московском Кремле нашли клад, состоящий из 1370 монет. Когда их показали специалистам, они точно определили время захоронения клада – 1606 года. Тогда шла крестьянская война под руководством Ивана Болотникова, его войска подошли к самой столице, укрепились в селе Коломенском и совершали набеги на Москву. Вероятней всего, владельцем клада был один из служилых царских людей, получивший жалование, которое он и решил спрятать до лучших времен. Причем, тайник он устроил оригинальный – в полом кирпиче.

– А что тут необычного?

– Обычно в то время деньги прятали в кубышках – глиняных горшках сферической формы с высоким и узким горлышком. Московские гончары делали так называемые чернолощеные кубышки, похожие на металлические. Благодаря своей форме, кубышки можно было закапывать в землю, не боясь, что они расколются; им не были страшны ни огонь, ни вода. Именно такую кубышку нашли вот здесь, в подвале дома на Сретенке. Клад состоял из русских монет семнадцатого века. Их исследование опять позволило точно определить дату захоронения – лето 1662 года, когда в Москве вспыхнул Медный бунт. Можно предположить, что владельцы обоих этих кладов погибли, потому их деньги и остались невостребованными.

Я поинтересовался, велика ли стоимость этих кладов.

– В финансовом отношении эти клады не представляют большого интереса, но в историческом плане они весьма любопытны. На Ильинке, на старом Гостином дворе, был найден крупнейший в истории Москвы клад, состоящий почти из ста тысяч русских копеек и 345 талеров, отчеканенных в том же семнадцатом веке в Западной Европе. По мнению специалистов, этот клад является казной большого торгового дома и был предназначен к перечеканке в новые московские деньги. В Ипатьевском переулке вскрыли клеть, в которой было множество древнего оружия: шлемы, кольчуги, копья, наконечники и кошелек с монетами Ивана Грозного. Здесь же в Ипатьевском переулке строители нашли свыше семидесяти килограмм испанских монет, отчеканенных в Мексике, Боливии и Перу. В Потаповском переулке в вентиляционной отдушине под паркетом строители обнаружили два чулка полуистлевших керенок, а к ним в придачу – жемчуг, серьги, кольца, кулон с бриллиантами. Кольца, броши, бриллианты высыпались из стены дома в Настасьинском переулке. На Марксистской улице на развалинах снесенного дома дети нашли старинную бутылку, в которой оказались брошь с рубинами и алмазами, кольца из золота и платины, усыпанные драгоценными камнями, и колье со 131 бриллиантом. На Варварке нашли клад из серебряных слитков. Кстати, до середины восемнадцатого века в России не велась промышленная добыча золота и серебра для чеканки монет. Драгоценные металлы в виде слитков и денег – серебряных талеров и золотых дукатов – ввозились из-за границы.

– Все это очень интересно, но все клады, о которых ты рассказал, обнаружили случайно. Расскажи хоть одну историю, когда клад искали и нашли, – попросил я Марка.

– Пожалуйста, – тут же откликнулся он и ткнул пальцем в карту. – Старинный особняк графа Юсупова в Большом Харитоньевском переулке. Здесь обратили внимание на штукатурку под главной лестницей в вестибюле здания – она резко отличалась по цвету от остальных стен. Стену простучали, и стало понятно, что за кирпичной кладкой оборудован тайник. Когда стену проломили, за ней оказалась маленькая комната, заставленная сундуками и ящиками. В трех ящиках, обитых железом и обшитых кожей с тиснением родовых гербов Юсуповых, хранились драгоценные камни: бриллианты, крупные изумруды, сапфиры, рубины; золотые украшения: жемчужные колье, серьги из рубинов и бриллиантов, броши. В остальных ящиках находилось фамильное серебро, чеканные ковши и кубки работы иностранных мастеров, кувшины, чарки, блюда, усыпанные бриллиантами табакерки, украшенные эмалью блюда, хрустальные графины, серебряные скульптуры, изящные сервизы работы знаменитых немецких мастеров. Всего здесь было найдено свыше тонны предметов из серебра и около четырнадцати килограммов чистого золота, не считая золотых оправ на драгоценных изделиях.

Я спросил, где эти драгоценности хранятся теперь.

– Наиболее ценные изделия попали в московские музеи, а остальными оплатили приобретенные за границей машины и другое промышленное оборудование.

Марк показал на плане Москвы места, где были найдены самые крупные клады, поведал о кладах с необычной судьбой и о тех, которые были найдены сотрудниками их отдела.

Теперь я обратил внимание на карту страны, которая тоже была испещрена пометками в виде цифр, обведенных кружками. На мой вопрос, что они обозначают, Марк объяснил:

– Здесь указаны предполагаемые местоположения наиболее значимых кладов из нашей картотеки исчезнувших сокровищ. Цифра в числителе – номер клада в нашей картотеке исчезнувших сокровищ, в знаменателе – приблизительная стоимость клада. Конечно, она определена весьма приблизительно, на основании преданий и устных рассказов, собранных нашими сотрудниками и самодеятельными кладоискателями, которых сейчас развелось очень много, хоть пруд пруди. Недавно они даже создали свое кладоискательское общество, которое вошло в международный клуб кладоискателей «Сокровища вокруг нас», штаб-квартира которого находится в Париже.

Я попросил рассказать о наиболее интересных, обозначенных на карте кладах.

– У каждого клада по-своему уникальная судьба. Показывай, о каком конкретно хочешь узнать, – Марк протянул мне карандаш.

Помедлив, я ткнул в кружок возле города Борисова на реке Березина.

– Это один из так называемых наполеоновских кладов, оставленный французами при переправе через Березину в ноябре 1812 года. Спустя десять лет в министерство иностранных дел Баденского герцогства обратились три бывших солдата наполеоновской армии с предложением организовать поиски четырех бочонков золота, якобы зарытых ими на берегу реки. Немцы обратились за содействием к российскому посланнику во Франкфурте-на-Майне, тот сделал запрос в министерство иностранных дел России о выдаче виз энтузиастам поисков клада. В свою очередь министерство иностранных дел, прежде чем выдать визы, обратилось в министерство внутренних дел разъяснить, может ли сообщение о кладе соответствовать действительности. Оттуда выдали справку, что при бегстве из Москвы французы забрали 18 пудов золота и 325 пудов серебра, переплавленных из различных изделий. Кроме того, в обозе Наполеона были украшения из драгоценных металлов и камней, иконы с дорогими окладами, уникальная посуда из московских дворцов. Короче, разрешения на въезд в Россию были получены, однако местность так изменилась, что бывший солдат Якоб Кениг не нашел того места, где он с двумя своими сослуживцами закопал бочонки с золотом. Немцы ни с чем вернулись на родину.

– И на этом история с поиском клада завершилась?

– Да как сказать. Дело в том, что примерно в этом же месте в ноябре 1812 года десять русских солдат захватили французскую повозку с восьмью бочонками золота. Закопав находку на левом берегу Березины, они двинулись дальше, чтобы потом вернуться за сокровищами. Однако уцелел только один солдат, который в 1836 году попытался найти эти сокровища, но безуспешно. Своими воспоминаниями он поделился с жившим в Борисове польским дворянином Станиславом Рачковским, а тот рассказал эту историю своему сыну Юлиану. В 1896 году, уже будучи стариком, тот написал докладную записку на имя министра внутренних дел с просьбой разрешить ему организовать поиски этого клада. На следующий год нанятые Рачковским люди начали рыть в указанном им месте землю, с помощью землечерпалки извлекли со дна реки много оружия времен отечественной войны, попалось даже несколько золотых и серебряных монет. Но бочонков с золотом так и не нашли, дело было закрыто окончательно.

– Ты сказал, что это один из наполеоновских кладов. Значит, были и другие?

Марк показал на карте точку под Москвой:

– В нашей картотеке этот клад значится как клад Семлевского озера. Когда 19 октября 1812 года французская армия вышла из Москвы, ее сопровождал огромный обоз с награбленными ценностями. 25 октября, после сражения при Малом Ярославце, Наполеон приказал избавиться от всего, что мешало дальнейшему продвижению армии. Так было принято решение утопить награбленные сокровища в Семлевском озере под Вязьмой, предварительно упаковав их в ящики и тюки из холстины. Специальная аппаратура показала наличие на дне озера каких-то металлических деталей, но пока поиски сокровищ ничего не дали.

Я спросил, есть ли какие-то документальные свидетельства существования клада на дне Семлевского озера?

– Нет, вся эта версия построена на косвенных свидетельствах.

– Ну, тогда вряд ли этот клад вообще существует.

– Кто знает, иногда устные свидетельства бывают достоверней архивных документов и прочих свидетельств, порой весьма неожиданных.

– Ты можешь привести такой пример?

– Пожалуйста. Сразу несколько кладов связано с именем Емельяна Пугачева. Один из таких кладов якобы спрятан в верховьях реки Чусовой, – Марк ткнул карандашом в кружок возле Екатеринбурга. – Уральский старатель Шахмин продал геологу Малахову малахитовую плитку, на которой ученый обнаружил несколько рисунков, похожих на повстанцев Пугачева, и нечто вроде карты со словами «Тавату» и «Клад». Таватуй – озеро неподалеку от Екатеринбурга. В 1972 году здесь поработала поисковая экспедиция, но ничего не обнаружила. О возможном существование еще одного клада в Бердской Слободе под Оренбургом узнали из письма Пугачева его жене Устинье Кузнецовой, проживавшей в то время в доме казака Ситникова. Пугачев писал: «При сем послано от двора моего с подателем сего казаком Кузьмою Феофановым сундуков за замками и собственными моими печатьми, которые по получению вам не отмыкать и поставить к себе в залы до моего императорского величества прибытия».

– Но здесь ничего не говорится, что находилось в сундуках и что они были спрятаны в тайнике.

– Правильно, но можно сделать некоторые предположения. Датировано письмо февралем 1774 года, к этому времени Пугачев взял всё Заволжье от Самары до Казани, все южно-уральские заводы, осадил Оренбург. Взятие городов сопровождалось изъятием огромных ценностей, тут же поступающих в казну Пугачева. В декабре против восставших были направлены регулярные войска из Сибири. Пугачев не мог не понимать, что военное счастье переменчиво, и отправил часть своих ценностей самому надежному человеку – своей жене. У нас есть сведения еще о двух кладах Пугачева. В одном из них указано село Голицыно Пензенской области. Здесь, на дне реки Мокши, Пугачев якобы затопил лодку с золотом и серебром. Неподалеку от этого места – при слиянии рек Мокши и Атмис – еще один клад, который кладоискатели называют кладом Маринки – любовницы Пугачева. После ареста Пугачева спрашивали на допросах и о том, где он прятал награбленные сокровища. Финансовыми делами Пугачева заинтересовалась даже сама Екатерина Вторая, которая в одном из писем в следственную комиссию требовала выяснить: «где он ее (монету) взял, и кто ему ее делал; не раздавал ли он таковых или других фальшивых, делаемых по его приказу монет в народе, и где именно». Всё это косвенным образом может служить подтверждением того, что существование кладов Пугачева имеет под собой реальную почву.

– Я несколько раз встречал в книгах упоминания о кладах Разина.

– Да, по количеству приписываемых Разину кладов его можно считать лидером. И это не случайно. Этот ажиотаж начался еще в день казни Степана Разина и его ближайших сторонников – 4 июня 1671 года. Когда повели на плаху его брата Фрола, тот выкрикнул «Слово и дело государево!», то есть дал понять, что хочет открыть какую-то государственную тайну. Фрол объяснил, что знает тайну разинских писем и кладов, в результате его казнь отложили. К этому времени Степану Разину отрубили руки и ноги и уже волокли на плаху, чтобы отрубить голову, но он нашел в себе силы крикнуть брату «Молчи, собака!» На казни присутствовали тысячи москвичей и даже иностранцы, в том числе персидский посол. В том же 1671 году в выходившей в Гамбурге газете «Северный Меркурий» английский купец Томас Хебдон, также присутствующий на казни, опубликовал две корреспонденции. В первой из них он подробно изложил обстоятельства казни Степана Разина, а во второй написал о Фроле, что ему «залечили раны после пыток и вскоре должны отправить в Астрахань, чтобы найти клады, закопанные там Степаном». Таким образом, о разинских кладах узнали не только в России, но и в Европе. Конечно, людская фантазия нарисовала то, чего и не было в действительности, но никуда не уйти от того факта, что у Разина была огромная казна, которая пополнялась после взятия восставшими каждого нового города, а после разгрома восстания эти сокровища куда-то исчезли.

– Если бы их не было, Фролу Разину не удалось бы приостановить собственную казнь, – рассудил я.

– Вот именно. Поэтому полностью отрицать существование разинских кладов нельзя. Это прекрасно понимали царские чиновники, которые почти пять лет возили Фрола по указанным им местам на берегах Волги и Дона, но безуспешно. То ли он не знал, где находятся тайники, то ли умышленно водил чиновников за нос, то ли рассчитывал в удобный момент сбежать от своих стражников. Так или иначе, дело кончилось тем, что его вернули в Москву и обезглавили на Болотной площади.

– Выходит, достоверных сведений о кладах Разина нет?

– Сведений много, но трудно сказать, которые из них более или менее достоверны. Еще в 1824 году некий атаман Иловайский организовал поиски клада Разина под Новочеркасском. В 1875 году об этом в «Донской газете» была опубликована заметка под названием «Старинные отыскиватели кладов», в которой излагалось предание о сокровищах, спрятанных разинцами.

Марк подошел к стоящему в углу каталожному стеллажу, выдвинул один из ящиков и, вынув из него карточку, прочитал напечатанный на ней текст:

– «Добытые ими сокровища они спрятали в тринадцати погребах, вырытых на глубине 16–17 саженей. Среди них под землей же устроена была церковь, в которой висела атаманская булатная сабля с 24 в ней драгоценными камнями, освещавшими церковь и погреба. Это предание увлекло Иловайского. Он велел рыть в земле коридоры, полагая, что открытые таким образом сокровища были бы весьма хорошею услугою государю императору».

– Чем закончилось дело?

– Наказной атаман Кутейников написал на Иловайского донос, в котором обвинил атамана в том, что он использовал казаков для выполнения работ в своих личных целях, и поиски сокровищ прекратили. Похожая история случилась 70 лет спустя на берегу реки Алатырь в Лукояновском уезде Нижегородской губернии. В Императорскую археологическую экспедицию обратился некий Ящеров с просьбой о проведении поисков разинского клада. Разрешение было получено, но началась зима, было решено отложить поиски до лета. За это время были собраны сведения о существования возле села Печи подземелья на глубине 22 сажен. Из подземелья наружу вела вентиляционная труба, в которую во время пашни задними ногами провалилась лошадь. Двое смельчаков спустились в отверстие, рассмотрели там дубовые двери, запертые железными засовами и замками. Однако всё увиденное так подействовало на них, что один из спускавшихся в подземелье потерял дар речи и в ту же ночь умер. Ящерову, судя по всему, в дальнейших поисках подземелья отказали.

Я поинтересовался, откуда взяты эти сведения.

– Кладами Степана Разина в конце девятнадцатого века всерьез занимался известный археолог Стеллецкий, в его бумагах и нашли это свидетельство. Там же упоминались и другие разинские клады, в частности вот что писал Стеллецкий об одном из них, – Марк вынул следующую карточку: – «В 1914 году в Царицыне, близ церкви Троицы, провалилась гора на 4 метра в глубину. На дне провала оказались гробы и скелеты. Обнаружилось, что этот провал над тайником Степана Разина, идущим от названной церкви до самой пристани на Волге, куда приплывали «расписные Стеньки Разина челны», груженые драгоценной добычей». Также Стеллецкий оставил запись о кладе возле знаменитого утеса Стеньки Разина. В 1904 году один офицер рылся в старинных семейных документах и нашел подлинную кладовую запись Разина на спрятанные возле утеса сокровища. И действительно, в указанном месте офицер обнаружил сеть подземелий, но тут началась русско-японская война, с которой офицер не вернулся.

– Всё это – преданья старины далекой. Возможно, ничего такого не было и в помине, – заметил я.

Марк не стал возражать:

– Действительно, большинство сведений о кладах, как говорится, с бородой. Но у нас имеются и более свежие сведения о тех же сокровищах Разина. Так, во время боев в районе Сталинграда после налета немецких бомбардировщиков обрушился берег Волги и показались старинные пушки, из дула одной из них высыпались серебряные и золотые серьги, перстни, браслеты. Тут начался новый авианалет, берег осыпался еще дальше, пушки опять засыпало землей. А потом началось наступление, и о кладе забыли. Вспомнил об этом случае участник войны, видевший сокровища своими глазами. Кстати, этот рассказ соответствует историческому свидетельству о том, что Разин прятал драгоценности в «порченых» пушках, забивал стволы кляпом и закапывал их на берегу Волги.

Я спросил Марка, какой из указанных на карте кладов можно считать самым крупным.

– В пятьсот миллионов долларов оценивается сегодня так называемый клад Колчака – золото, вывезенное в августе 1918 года из Казани. В мае 1919 года в Омске Колчаку было передано золотых слитков и прочих драгоценностей Российского императорского банка на общую сумму свыше шестисот миллионов рублей. Часть этого золота была истрачена на содержание белой армии, часть удалось вернуть в Москву после поражения Колчака. Но эта часть по некоторым сведениям составила всего 5 тысяч слитков золота, тогда как их должно было остаться 32 тысячи, то есть 25 тысяч пудов золота. Так появилась версия, что золото Колчака было спрятано по пути движения «золотого» эшелона. Одно из предполагаемых местоположений клада – курганы возле поселка Тельма Иркутской области. Однако история с золотом Колчака до того запутанная, что до сих пор не ясно главное – существует ли он как таковой. Это золото еще во время гражданской войны могло быть переправлено в банки Швейцарии. По другой версии – в Москву вернулось всё, что осталось неизрасходованным Колчаком. Но нельзя окончательно исключать и версию, что часть золота, и немалая, действительно зарыта где-то в Сибири.

Я слушал Марка и завидовал ему – у него было любимое дело, он стремился к четко обозначенной цели, а на моем рабочем столе дома, укоризненно сгорбившись, третий месяц молчала и пылилась пишущая машинка.

И еще я подумал о том, что история появления и поиска кладов своеобразно отражает историю России. То же самое можно сказать и об истории нераскрытых преступлений, расследованием которых так бессистемно и бесцельно я занимался до сих пор.

Глава третья

ТАЙНА ТЕМИНСКОГО ЗОЛОТА

В кабинет вошел помощник Марка – лейтенант Смолкин, с которым я познакомился во время поисков тайника опричника, – он принимал участие в задержании банды, позарившейся на призрачный блеск новгородских сокровищ. Неудивительно, что мы со Смолкиным вспомнили эти события, посмеялись и посочувствовали друг другу, что секрет опричника так и остался нераскрытым.

Только теперь я заметил в руках лейтенанта папку с бумагами и хотел тут же выйти из кабинета:

– Вероятно, у вас свои дела. Я помешаю...

Но Смолкин жестом остановил меня:

– Секретов тут особых нет. Я пришел насчет Теминского золота, – выразительно посмотрел он на Марка.

– Выкладывай, что у тебя собрано по этому делу, – сказал тот и добавил, обращаясь ко мне: – Может, тебя эта история тоже заинтересует. Сюжет – хоть роман пиши.

Я заметил, как Смолкин недовольно поджал тонкие губы, но тут же деловито раскрыл папку и четко заговорил, изредка заглядывая в документы:

– В начале этого века Прохор Темин вместе еще с одним каторжником бежал из Александровского централа и в долине притока речки Китой нашел богатейшее месторождение золота. До самой смерти Темин жил в таежном поселке Листвянске, регулярно посещал открытое им месторождение и возвращался с золотом.

– Ты не находишь поведение Темина странным? – прервал Марк лейтенанта. – Почему он не реализовал все золото сразу и не стал богатейшим человеком в Сибири?

– Я думал об этом.

– Ну, и к какому пришел выводу?

– Во-первых, надо учитывать, что Темин – бежавший каторжник, потому он не мог жить на широкую ногу. Во-вторых, среди золотоискателей были и такие, которые спали на мешках с золотом, а тряслись над каждой его крупицей и жили впроголодь.

Чувствовалось, эти доводы показались Марку малоубедительными.

– Ладно, будем придерживаться такого объяснения. Что дальше?

– Теминское золото начал искать инженер Кузнецов и по засечкам, копанкам и затесям каторжника нашел это место, написал соответствующую докладную в Горное управление, но неожиданно погиб и, как говорится, унес свою тайну в могилу.

– А разве он не указал в своей докладной координаты месторождения Теминского золота?

– Мне объяснили специалисты, занимающиеся историей золотодобычи, что по существовавшим тогда правилам это было необязательно.

– Странные правила. На мой взгляд, в подобной докладной точные координаты месторождения – самое главное.

– Возможно, такой порядок был оправдан.

– Почему? Где тут логика?

– Если сразу назвать координаты месторождения, то ими мог воспользоваться всякий, кто видел докладную, даже случайный человек.

Вероятно, Марк остался при своем мнении, но промолчал, и лейтенант Смолкин продолжил излагать обстоятельства дела, которое действительно показалось мне интересным.

– Месторождение Теминского золота искал немец Шнель, когда-то служивший у Кузнецова, и горный техник Новиков. Но тут произошла революция, немец бежал за границу, а Новиков очутился в одном из колчаковских отрядов. Вскоре отряд был разбит, однако Новикову удалось скрыться. Он долго плутал в ущельях Восточного Саяна и совершенно случайно, как потом уверял, вышел на Теминское золото.

– На ловца и зверь бежит, – проронил Марк. – Не слишком ли много случайностей?

Короткие брови лейтенанта сошлись к переносице, он недовольно проговорил:

– Я тоже не верю, что Новиков нашел месторождение Теминского золота случайно. Видимо, у него были какие-то сведения о нем. А с другой стороны, ему тогда, наверное, не до золота было, лишь бы голову уберечь.

Последнее замечание лейтенанта выглядело убедительно, но Марк отнесся к нему скептически:

– Вернее предположить, что он и от Колчака удрал, чтобы найти это золото.

– Возможно, – не стал спорить Смолкин. – Через некоторое время Новикова арестовали за службу в белой армии, он отбыл наказание, а после освобождения приехал в Листвянск, где до этого жил Темин. Здесь он собрал группу золотоискателей и опять отправился к найденному им месторождению золота.

– Когда это было?

Смолкин заглянул в папку:

– В 1927 году.

– Длинная история, и конца не видно.

Я никак не мог понять, почему с таким недоверием Марк относится к сообщению о Теминском золоте.

– Спустя несколько месяцев в Листвянск вернулись участники группы Новикова братья Леоновы, – продолжил лейтенант. – Они заявили, что при переправе через реку Китой двое рабочих и сам Новиков погибли. Такое в тех местах случалось нередко, и сообщению братьев поверили.

– А потом нашли трупы убитых? – насмешливо посмотрел Марк на Смолкина. – Не так ли?

Тот хмуро подтвердил:

– Да, так и было. Зимой того же года один из проводников экспедиции «Союззолота» нашел у реки Шумак трупы Новикова и его рабочих. Братьев Леоновых арестовали. Уже в заключении один из них во всем признался и написал, где искать золото.

– Вон даже как! Этот документ сохранился или тоже исчез при таинственных обстоятельствах?

Не обращая внимания на иронический тон Марка, лейтенант вынул из папки отпечатанный на пишущей машинке текст и бесстрастным голосом прочитал:

– «Нужно подняться вверх по Шумаку десять километров и здесь от соответствующей затеси повернуть вправо, перевалив водораздельный хребет между Шумаком и Китоем. Пройдя десять километров в этом направлении, нужно спуститься с гольца, местами отвесного, в верховье одного из правых притоков Китоя, в крутой замкнутый ледниковый цирк, называемый «чашей Новикова», где под водопадом и находится месторождение золота».

Лейтенант хотел положить листок в папку, но Марк заинтересовался текстом, несколько секунд внимательно изучал его, покачивая головой, словно сомневаясь в каждом слове.

– А где оригинал показаний?

– В деле его не было.

– Та-ак, – протянул Марк. – А в качестве кого Новиков взял в свою группу братьев Леоновых?

– Рабочими-проводниками.

– Значит, они были местными?

– Выходит, так, – уже с запинкой, неуверенно сказал Смолкин, видимо, догадываясь, почему Марк задает эти вопросы.

Но я пока еще не понял, к чему он клонит, и ждал объяснений Марка.

– Простой рабочий из таежной глухомани, а послушайте, какой у него изысканный стиль: «соответствующая затесь», «водораздельный хребет», «замкнутый ледниковый цирк», – подняв указательный палец, выразительно прочитал Марк фразы из показаний арестованного. – Можно подумать, что писал не проводник, а человек с геологическим образованием.

– Возможно, текст был кем-то отредактирован, – взял лейтенант протянутый Марком листок и аккуратно положил его в папку.

– В тюрьме? – переспросил Марк.

– Это мог сделать следователь, который допрашивал братьев Леоновых, – не сдавался Смолкин.

– Возможно, возможно, – задумчиво произнес Марк. – Но самое подозрительное в этом документе не стиль, а другое.

– Что – другое?

Марк обстоятельно рассудил:

– Братья Леоновы хладнокровно убили Новикова – и тут же называют его именем ледниковый цирк, в котором находится месторождение Теминского золота. Здесь не только литературная обработка чувствуется, но и самый настоящий литературный вымысел. Ты считаешь иначе?

На этот раз у лейтенанта не нашлось возражений, он сдержанно проговорил:

– Нам не известны все обстоятельства дела. В любом случае, этой историей следует заняться всерьез.

– А я считаю, включать Теминское золото в нашу картотеку не следует: изложенные здесь факты, – Марк кивнул на папку в руках Смолкина, – более чем сомнительны. А копия показаний арестованного Леонова вообще, как ты, наверное, и сам убедился, не внушает никакого доверия.

Вид у лейтенанта был расстроенный.

– Может, все-таки сделать запрос в Иркутск?

– Зачем?

– Вдруг какие-то факты подтвердятся.

– И что это тебе даст?

– Мне бы не хотелось бросать дело на полпути.

Настойчивость лейтенанта вызвала у Марка досаду, которая невольно прозвучала в его голосе:

– Теминское золото, даже если оно существует, не клад, а естественное месторождение. Значит, в первую очередь им должны заниматься геологи.

Лейтенант сказал тихо, словно бы про себя:

– Полвека тому назад геологи действительно нашли в тех местах богатое месторождение рудного золота, вырос прииск, который назвали Теминским.

Услышав это, Марк даже рассердился:

– Зачем же тогда ворошить прошлое? Выходит, загадки Теминского золота больше не существует.

– Да, вроде бы легенда подтвердилась, – лейтенант посмотрел в окно, упирающееся в глухую стену соседнего дома. – Но, по всем расчетам, Теминское золото должно находиться километров на сто восточнее этого месторождения.

– Пусть в этой истории геологи разбираются – то ли это золото или не то. У нашего отдела, как ты прекрасно знаешь, другие задачи, – Марк взглянул на часы, давая понять лейтенанту, что разговор пора заканчивать.

Смолкин вздохнул, все так же уставясь в окно:

– Я и сам не стал бы заниматься Теминским золотом, если бы не одно обстоятельство.

– Что за обстоятельство?

– Мне переслали письмо, написанное неким Крашиловым из того самого Листвянска, где после бегства из Александровского централа жил Темин. Так вот, Крашилов утверждает, что Теминский прииск стоит на месторождении, которое нашел Новиков, но Темин к этому месторождению никакого отношения не имеет.

– А откуда же у него взялось золото? Значит, Темин нашел другое месторождение, которое до сих пор не обнаружено, – рассудил Марк.

Лейтенант помедлил, прежде чем сказать:

– Крашилов пишет, что золото Темина было другого, не рудного происхождения. Судя по всему, это было намытое золото, но уже сплавленное в небольшие самодельные слитки.

– И что из того? Почему Темин не мог и впрямь намыть свое золото где-нибудь в тайге?

– По мнению Крашилова, Темин нашел в тайге клад, в одиночку ему столько золота было не намыть при всем везении и старании.

– Хоть какие-нибудь доказательства Крашилов приводит в письме?

– Темин сбыл часть своего золота через деда Крашилова, который
владел в их поселке трактиром, а заодно скупал золото у старателей. Он после смерти Темина проговорился как-то, что золото у того – краденое, а в тайгу он уходил, чтобы отвести от себя подозрения. Кстати, Темин погиб в тайге при странных, невыясненных обстоятельствах. Потом повесилась его жена. После ее смерти сыновья Прохора Темина под разными предлогами уехали из поселка. Крашилов предполагает, что Прохора Темина убил кто-то из родственников.

– Что же Крашилов столько лет молчал?

– Об этом в поселке и раньше поговаривали, но боялись сказать. Да и Крашилов не вспомнил бы эту мрачную историю, если бы недавно в поселке не появился человек, который интересовался семьей Теминых, подолгу пропадал в тайге. Крашилов считает, он разыскивал тайник Прохора Темина. Написал об этом в местную милицию, оттуда переправили письмо в Москву.

Марк прошелся по кабинету, остановился у окна и спросил Смолкина, не оборачиваясь:

– Известно, как Темин оказался в Александровском централе?

– После революции он себя политическим объявил, но Крашилов пишет, что Темина взяли за какое-то уголовное преступление.

– Кто-нибудь из его сыновей жив?

– Крашилов знает только об одном, который из Листвянска переехал в Ярославль, а где остальные и что с ними – ему не известно.

– В Ярославль? – переспросил Марк, покосившись в мою сторону. – Как его зовут-величают?

– Игнат Прохорович Темин. Жена – Нина Сергеевна. До войны у них родился сын Алексей.

– Любопытно, почему Крашилов так хорошо знает именно эту семью? – вернулся Марк за стол. – Его письмо при тебе?

Лейтенант молча протянул Марку двойной лист бумаги из школьной тетради, исписанный неровными, крупными буквами. Прочитав письмо, Марк сказал:

– Такое впечатление, что Крашилов до сих пор за что-то ненавидит
Игната Темина. Видимо, Крашилов глубокий старик – язык несовременный, да и грамотности почти никакой. Что предлагаешь сделать по этому письму?

Смолкин почувствовал в голосе Марка перемену в отношении к Теминскому золоту и заговорил уверенно:

– Кое-какие шаги я уже предпринял – попросил сотрудников тамошней милиции выяснить, кто интересовался семьей Теминых. Ответ получил, прямо скажу, неожиданный.

– Ну, не тяни, – поторопил Смолкина Марк.

– Доктор исторических наук, доцент Новосибирского университета Аркадий Павлович Малов.

– Тебя удивило, что семейством Теминых заинтересовался научный работник?

– Нет, тут другое. Я обратился в Новосибирск и узнал, что девичья фамилия матери Аркадия Павловича – Темина.

– Тем более не вижу ничего странного в том, что Малов проявил интерес к родственникам своей матери.

Мысленно я согласился с Марком, мне тоже подумалось, что Смолкин для важности наводит тень на плетень.

– О том, что его мать из рода Теминых, он никому в поселке не сказал. Уверен, за этим что-то кроется, – заметил Смолкин.

Но Марк остался при своем мнении:

– И это легко объяснить, если принять во внимание историю семьи Теминых. Кому охота, чтобы на тебя за спиной пальцем показывали?

– Хорошего мало, – поддакнул я Марку.

Смолкин с досадой произнес:

– Если вам все понятно, тогда объясните, какая причина заставила
доктора исторических наук неделями пропадать в нехоженой тайге? Крашилов пишет – назад Малов возвращался такой усталый, что отлеживался, не вставая с кровати, несколько дней, а потом опять, с упорством фанатика, уходил в тайгу.

– Может, он заядлый охотник? – высказал я предположение.

– Ружье у него, действительно, было, но он не сделал из него ни единого выстрела. Возвращался из тайги без охотничьих трофеев, питался там одними консервами.

– Откуда такие точные сведения?

– Сотруднику милиции рассказала женщина, у которой Малов квартировал этим летом, – ответил Марку Смолкин. – «Мужчина солидный, положительный, не пьет и не курит», – так она охарактеризовала Малова. Как-то видела у него карту, которую он изучал, прежде чем в очередной раз отправиться в тайгу.

– Чего же он так настойчиво искал? – посмотрел я на Марка.

– Чем гадать, наверное, лучше прямо спросить об этом у Малова, – проворчал тот.

– Сегодня я и намереваюсь это сделать, – нарочито спокойно заявил Смолкин.

– Каким образом ты это сделаешь, если Малов живет в Новосибирске?

– По телефону я узнал от него, что ему предстоит служебная поездка в Москву. Вчера он прилетел из Новосибирска, сегодня мы договорились о встрече.

– С этого и надо было начинать! – сердито бросил Марк. – Ты сказал Малову, что хочешь узнать у него?

– Пока нет. Я обратился к нему как к доктору исторических наук, с которым хочу проконсультироваться.

– Правильно сделал! Где он устроился?

– У знакомых на Гоголевском бульваре. Вчера обмолвился, что хотел бы посетить Оружейную палату, но туда трудно попасть. Я вспомнил Степана Степановича, позвонил ему, и тот обещал помочь. Короче, сегодня в два часа дня Малов будет в Оружейной палате, оттуда приедет прямо к нам.

– Кто такой Степан Степанович? – заинтересовался я.

– Научный сотрудник Оружейной палаты. Мы часто обращаемся к нему за консультацией – он крупный специалист по культурным сокровищам прошлого, особенно, по драгоценным украшениям из золота и янтаря, – объяснил мне Марк.

– Стыдно признаться, но я ни разу не был в Оружейной палате. Не поможет ли Степан Степанович и мне? Если, конечно, это удобно.

Я увидел, как в глазах Марка промелькнула лукавая улыбка.

– Почему не поможет? Степан Степанович – мужик отзывчивый, энтузиаст своего дела, вроде твоего краеведа Пташникова. Да и к вашему брату писателю с симпатией относится.

И Марк тут же, вынув из стола записную книжку, начал набирать номер телефона. При этом я случайно заметил недовольство на лице лейтенанта, он даже вроде бы хотел остановить Марка, но не решился. Больше того, он, как я понял, надеялся, что Степан Степанович откажет Марку, но этого не случилось – мне было велено явиться к двум часам в вестибюль музея, где меня будет ждать сам Степан Степанович.

Закончив телефонный разговор, Марк сказал то ли в шутку, то ли всерьез:

– Долг платежом красен. Даем тебе задание понаблюдать за этим Маловым: на какие экспонаты обратит особое внимание, с кем будет общаться и так далее.

– А как я его найду в толпе?

– Проверишь свои способности в физиономистике: у докторов исторических наук их ученость на лбу написана. Кстати, – обратился Марк к лейтенанту, – ты не узнал тему его диссертации?

– Точно не помню, но суть – завоевательные походы Чингисхана в Средней Азии. Сейчас готовится к раскопкам в древнем Отраре.

– Отлично! – непонятно чему обрадовался Марк. – Он защищался в Новосибирске?

– Нет, в Московском университете. С его научным руководителем – профессором Захаровым – я переговорил. Он тоже по-хорошему отозвался о Малове: добросовестный и работоспособный. Один недостаток – иногда склонен к беспочвенным предположениям и гипотезам.

– Надеюсь, ты не сказал профессору, почему мы интересуемся Маловым?

– Разумеется, нет. Сначала, позвонив в Новосибирск, я узнал о теме диссертации Малова, а уж потом попросил профессора порекомендовать нам кого-нибудь из своих учеников, кто хорошо знал бы эпоху Чингисхана. Он назвал мне несколько человек и среди них – Малова.

– Лучше не придумаешь, – похвалил Марк лейтенанта. – С чего собираешься начать разговор с Маловым?

– А прямо спросить, что он искал в тайге.

– Ты уверен, он искренно ответит на твой вопрос?

– Уверен. И профессор Захаров, и старуха-домохозяйка – совершенно разные люди – отозвались о Малове одинаково тепло. В Новосибирском Академгородке его тоже ценят. Не может столько людей ошибаться.

– А тебя не насторожило, что Захаров все-таки нашел нужным отметить в Малове склонность к беспочвенным версиям и предположениям?

– Это относится к его деловым качествам, а не к личным.

– Как знать, – с сомнением произнес Марк. – Может, он и в жизни склонен к неожиданным, опрометчивым поступкам?

– Что ты предлагаешь?

– Давай договоримся – беседу с ним начну я. Сначала надо приглядеться к этому ученому мужу, а уж потом спрашивать, зачем он по тайге рыскал.

– О чем же ты с ним будешь беседовать?

– Как о чем?! Конечно, о Чингисхане! Всю подготовительную работу ты уже провел. Вспомни письмо из села Тюп Иссык-Кульской области. Если Малов – стоящий специалист, поможет нам разобраться, следует ли вносить сокровища Чингисхана в нашу картотеку...

Я хотел спросить, о каких сокровищах идет речь, но мне пора было ехать в Оружейную палату. Договорились с Марком, что после посещения музея я вернусь к нему в кабинет.

Глава четвертая

Я ЗАМЕЧАЮ СЛЕЖКУ

В вестибюль Оружейной палаты я вошел за пятнадцать минут до назначенного времени. И только здесь спохватился, что Марк не сообщил мне ни фамилии, ни примет Степана Степановича. Правда, он сравнил его с нашим общим знакомым – краеведом Пташниковым, поэтому Степан Степанович представлялся мне симпатичным и тщедушным старичком.

Однако среди тех, кто толпился в вестибюле, я не нашел людей, похожих на краеведа. Уже хотел обратиться за помощью к кому-нибудь из сотрудников музея, но тут мое внимание привлекли двое мужчин, стоявших сбоку от входных дверей. Один из них – высокий, спортивного типа, с веселыми, по-цыгански черными глазами. Другой – лысый, низкорослый, в тяжелых роговых очках, которые придавали его лицу строгое и значительное выражение.

Внешность этого человека целиком соответствовала моему представлению о том, как должен выглядеть доктор исторических наук. Предположение, что это Малов, переросло в уверенность, когда его собеседник, заметив меня, направился в мою сторону.

– Вы от Марка Викторовича? – приветливо улыбаясь, спросил он.

– А вы Степан Степанович?

– Он самый. По описанию Марка Викторовича я сразу узнал вас.

– К сожалению, не могу похвастаться тем же, – признался я.

Степан Степанович оказался догадливым человеком:

– Вероятно, вы ожидали увидеть убеленного сединами старичка? Можете не отвечать, и так понятно. Стереотип музейного работника, нас иначе и не представляют.

Я не могу сказать про себя, что быстро схожусь с людьми. Степан Степанович, несомненно, обладал этим талантом – не прошла и минута, а он разговаривал со мной, как со старым знакомым.

– Марк Викторович сообщил мне, что вы – литератор. Не иначе как надумали написать что-нибудь в историческом жанре?

Непосредственность, с которой был задан вопрос, заставила меня дать на него столь же откровенный ответ:

– Просто я никогда раньше не был в Оружейной палате, вот и воспользовался случаем. А если говорить о жанре, то меня, каюсь, больше привлекает приключенческая литература и исторические загадки.

– Интересное сочетание, – Степан Степанович покрутил головой, словно бычок на привязи. – Однако оно не лишено смысла – наша отечественная история до того запутанная и сложная, что каждая ее страница может стать темой для приключенческой повести. Впрочем, сейчас вы убедитесь в этом сами. Сегодня моя очередь вести экскурсию, вот я и остановлюсь на тех экспонатах музея, у которых наиболее загадочные судьбы. Не возражаете?

– Ни в коем случае!

– В придачу могу дать вам один совет – напишите об отделе, в котором работает Марк Викторович. Интереснейшая служба! Я, когда узнал, чем они там занимаются, сначала даже не поверил, что такой отдел может существовать в действительности.

Мне ничего не оставалось, как рассказать Степану Степановичу, что я уже написал об этом отделе в повести «Секрет опричника».

– Выходит, вы с Марком Викторовичем давно знакомы?

– Мы из одного села, вместе учились в школе.

Степан Степанович помедлил, прежде чем спросить:

– А вы не касались в своей повести загадки Янтарной комнаты?

Я как можно лаконичней рассказал об аресте авантюриста Отто Бэра, при допросе которого Янтарная комната упоминалась.

– Значит, Марк Викторович продолжает ее поиски, – удовлетворенно произнес Степан Степанович. – Ведь мы с ним благодаря Янтарной комнате познакомились. Каким-то образом в милиции оказался целый чемодан янтарных украшений. А я давно занимаюсь янтарем, вот меня и пригласили определить их ценность и происхождение. Представьте себе мое изумление, когда я увидел среди них детали Янтарной комнаты! Честное слово, меня чуть удар не хватил.

– Странно, почему об этой находке не сообщалось в печати? Почему Марк ни слова не сказал мне о ней?

– Не спешите упрекать Марка Викторовича, – охладил мои эмоции Степан Степанович. – После того, как я тщательно исследовал украшения, то пришел к печальному выводу, что это не подлинные детали, а только копии, но исполненные на самом высоком уровне.

Сообщение Степана Степановича поразило меня:

– Подделка?! Но кому она потребовалась?

– Этот вопрос до сих пор мучит и меня. Впрочем, есть одно
подозрение. Перед самой войной, готовясь к реставрации Янтарной комнаты, архитектор Крестовский сделал черно-белые снимки с ее панелей. Кроме того, сохранились снимки, выполненные немецким фотографом, когда Янтарная комната демонстрировалась в Кенигсберге. Так вот, на немецких снимках нет тех самых янтарных украшений, копии которых обнаружила наша милиция. Можно предположить, что подлинные детали пропали при демонтаже и перевозке Янтарной комнаты, поэтому немецкие мастера создали копии, но поставить их на место не успели. Именно эти копии и оказались у Марка Викторовича. При случае спросите вашего приятеля, не прояснилась ли их история. Тогда, если его не затруднит, пусть позвонит мне.

– Почему вы сами не зададите ему этот вопрос?

– Как-то неудобно, – замялся Степан Степанович. – А вдруг тут служебная тайна, которую знать посторонним не положено?..

Мне вспомнилось, что это же соображение постоянно удерживало от вопросов и меня, когда Марк занимался поисками новгородских сокровищ. Я пообещал Степану Степановичу как-нибудь завести с Марком разговор о поддельных украшениях из янтаря, и мы направились к входу в первый зал Оружейной палаты, где уже собралась группа экскурсантов, нетерпеливо поглядывающих на часы.

В тот день погода в Москве выдалась неприветливая, пасмурная, небо было затянуто серыми, рваными тучами с множеством прогалин, но солнце, словно умышленно, миновало их и не показывалось. Светлое ощущение, что оно все-таки выглянуло из-за туч, я испытал в тот момент, когда следом за Степаном Степановичем вошел в первый зал Оружейной палаты – так ослепили меня собранные здесь сокровища. Цветные изображения многих из них я не раз видел на открытках и в книгах, вроде бы должен был уже подготовиться к встрече с ними, но, несмотря на это, вначале меня охватило чувство изумления и даже растерянности. Спустя некоторое время это ощущение ослабло, но возникло другое, еще более острое и пронзительное: мне представилось, что каждый экспонат как бы возвращает меня в то далекое время, когда он был создан. В моем сознании легко и отчетливо оживали образы людей, которые сотворили, пользовались уникальными сокровищами или каким-то образом были причастны к их запутанным судьбам.

Любуясь работой известных, а чаще всего безвестных мастеров, сотворивших эти чудеса, я подумал, что собранные здесь экспонаты могут стать своеобразным иллюстративным материалом почти к каждому году русской истории на протяжении столетий. С четырнадцатого по девятнадцатый век в хранительницу московских государей стекались огромные, бесценные сокровища. А первое упоминание о них было обнаружено в духовной грамоте Ивана Калиты, в которой он завещал своим наследникам серебряную и золотую посуду, украшенную драгоценностями княжескую одежду и парадные воинские доспехи, самые почитаемые иконы и редкостные женские украшения.

Со временем набитых сокровищами ларцов и сундуков накопилось столько, что в конце пятнадцатого столетия для их хранения выстроили между Архангельским и Благовещенским соборами специальный «Казенный двор». Позднее здесь же, в Кремле, появились свои мастерские, где русские умельцы изготовляли для московских князей драгоценную утварь, посуду, оружие. Когда в 1572 году к Москве подступил крымский хан Девлет-Гирей и Иван Грозный был вынужден бежать из столицы в Ярославль, потребовалось 450 саней для перевозки сокровищ.

Степан Степанович сдержал данное мне обещание выделить те музейные экспонаты, судьбы которых отличались особой таинственностью; но я не стану повторять здесь его увлекательный рассказ полностью, поскольку это может отвлечь меня и читателей от происшествия, сыгравшего в последующих событиях весьма важную роль. Остановлюсь только на экспонатах, каким-то образом связанных с именем Грозного, – после участия в поисках новгородских сокровищ у меня появился к нему особый интерес.

Так я обратил внимание на мерную икону «Иоанн Лествичник». Ее золотой оклад, украшенный тончайшим орнаментом из скани, залитым разноцветной эмалью, придавал иконе особый, праздничный вид. Из объяснений Степана Степановича я узнал, что мерными назывались вытянутые иконы, длиной равные росту новорожденного младенца. Эта икона поступила в Оружейную палату из Архангельского собора – родовой усыпальницы русских великих князей и царей. В 1554 году икону выполнили кремлевские мастера в честь рождения сына Грозного – царевича Ивана, несостоявшегося царя Российского государства. Не помогла икона уберечься от преждевременной, насильственной смерти тому, в честь кого она так талантливо была сотворена неизвестными русскими мастерами.

В 1561 году опять-таки безвестный умелец выковал из целого куска золота блюдо весом в три килограмма, украшенное растительным орнаментом, в сплетениях которого и была проставлена дата изготовления. Это блюдо Грозный подарил своей второй жене – кабардинской княжне Марии Темрюковне. Целых восемь лет была она русской царицей, а скончалась скоропостижно, может, не без помощи «любящего» супруга.

Следующий экспонат – кольчуга воеводы Петра Ивановича Шуйского, погибшего под Оршей во время Ливонской войны. Позднее Грозный пожаловал кольчугу Ермаку, присоединившему к Русскому государству сибирское ханство Кучума. Но словно злой рок преследовал владельцев этой кольчуги – погиб, утонув в Тоболе, и второй ее владелец, после чего она поступила в Оружейную палату на вечное хранение. На посетителей музея смотрел из-под островерхого шлема одетый в эту злосчастную кольчугу усатый манекен, вряд ли похожий и на царского воеводу Шуйского, и на казацкого атамана Ермака.

Украшенное драгоценными камнями Евангелие – вклад Ивана Грозного в Благовещенский собор. Были среди восточных разноцветных камней и сапфиры, пользовавшиеся особой любовью Грозного, поскольку они, по преданиям, которым верил мнительный царь, «могли измены и страхи отгонять». Но не смогли сапфиры, во множестве хранившиеся в царской кладовой, уберечь Грозного от страха перед неминуемой смертью, от боязни предательства со стороны даже самых близких ему людей.

Трон Грозного из слоновьей кости, покрытый замысловатой резьбой. Скульптор Антокольский изобразил сидящего на этом троне царя, уже почувствовавшего приближение смерти. И мне представилось, что здесь и закончил свое существование грозный царь, всю жизнь проживший в страхе и страхом наполнивший память о себе.

Так, переходя от экспоната к экспонату, я как бы составлял жизнеописание Грозного и дополнял его портрет ранее не известными мне деталями.

Но вскоре я с удивлением обнаружил, что те же самые экспонаты, которые привлекают мое внимание, вызывают интерес еще одного посетителя. Если бы не это обстоятельство, я, пожалуй, не выделил бы этого человека из остальных экскурсантов.

Постараюсь описать его, чтобы читатель получил о нем более полное представление. Стандартный темный костюм, белая рубашка с клинышком неяркого галстука, ничем не примечательное лицо с правильными и невыразительными чертами: лоб высокий, переходящий в залысины; глаза голубые; подбородок острый; тщательно побрит. Рост – средний, возраст – около пятидесяти, движения – скупые и уверенные.

В руке мужчины была потрепанная тетрадь в парусиновом переплете. Кажется, в первый раз я обратил на него внимание именно из-за этой ветхой тетради, но, может, она здесь ни при чем. Не подсказал ли мне внутренний голос, что эта встреча будет иметь для меня самые неожиданные последствия и отразится на тех запутанных событиях, которые начались в тот день?

Как было на самом деле – трудно ответить однозначно. Я не отношусь к самоуверенным скептикам, утверждающим, что в человеческой природе нет ничего неизученного, необъяснимого. Сколько раз интуиция нашептывала мне такое, о чем молчал рассудок! Как часто скороспелая догадка оказывалась вернее долгого и тщательного размышления, когда думалось, что тобою учтены и тщательно взвешены все факты и обстоятельства! Видимо, есть в человеческой натуре какой-то загадочный механизм, позволяющий нам заглядывать в будущее, не опираясь на логику и рассудок, а как бы перешагивая их.

Но пусть об этом ломают голову ученые мужи, хотя интуиция и на этот раз подсказывает мне, что вряд ли в ближайшее время они найдут убедительное объяснению этому явлению.

Вернемся, однако, в Оружейную палату.

Невольно я все чаще стал поглядывать на человека с тетрадью, интерес которого к отдельным экспонатам так странно совпадал с моим. И здесь я сделал другое неожиданное открытие: кроме меня, на этого мужчину поглядывает еще один человек. Был он примерно того же возраста, но высокий, с массивным подбородком, крепко сжатыми, словно спаянными губами и вдавленной в плечи, как у боксера, стриженой головой.

Сначала я решил, что Стриженый, так мысленно я назвал этого человека, обратил внимание на мужчину с тетрадью случайно, может, именно из-за этой старой тетради, которая – среди окружающих нас сокровищ – выглядела как ржавый гвоздь. Но вскоре я понял, что Стриженый не просто поглядывает на мужчину с тетрадью, а следит за ним, сам стараясь оставаться незамеченным.

«Любопытная ситуация», – размышлял я, теперь наблюдая сразу за двумя посетителями Оружейной палаты. – Что происходит здесь?

Напрашивался вывод, что если кто-то за кем-то следит, то, верней всего, один из двоих преступник или задумавший совершить преступление. В окружении такого огромного количества бесценных сокровищ, которые хранились здесь, естественно было предположить, что мужчина с тетрадью задумал похищение, а Стриженый, выступающий в роли сыщика, пытается его предотвратить.

Все вроде бы сходилось в этом несложном логическом рассуждении, построенном мною на опыте, извлеченном из знакомства с детективной литературой. Но этот же опыт подсказал мне еще одну версию: преступник – Стриженый, задумавший что-то против человека с тетрадью.

В пользу этого предположения было то явное неумение, с которым Стриженый вел слежку, – вряд ли так топорно действовал бы в этой ситуации профессионал, сотрудник правоохранительных органов. А может, обе мои версии несостоятельны, и между Стриженым и человеком с тетрадью существует какая-то иная связь? Уж не оба ли они преступники, но один не доверяет другому, потому и следит за ним? Но тогда непонятно, почему так спокойно ведет себя человек с тетрадью, не замечает этой неумелой слежки? Или тут только искусная игра, и человек с тетрадью давно заметил Стриженого, но скрывает это, чтобы не спугнуть его?

Все эти вопросы и предположения бились у меня в голове, как бильярдные шары, и не находили одного единственного и правильного выхода. Мои попытки разобраться во взаимоотношениях человека с тетрадью и Стриженого были похожи на поведение человека, наблюдающего за шахматной игрой, но не знающего правил игры: он мучительно пытается угадать, чья позиция выигрышней, и не в силах этого сделать. Я почти физически чувствовал между Стриженым и человеком с тетрадью силовую линию, при пересечении которой меня словно пронзало током; и я спешил выйти из ее поля, то есть не мешать Стриженому следить за человеком с тетрадью. А тот, по крайней мере мне так казалось, по-прежнему ничего не замечал и с лица его не сходило выражение интереса и восхищения.

Наверное, несмотря на замеченную мною слежку, сходное выражение было и на моем лице. Вместе с тем, слушая пояснения Степана Степановича, я иногда приходил к мысли, что чем совершеннее произведение ювелирного искусства, тем извилистей и мрачней его судьба, хотя, вроде бы, красота не должна быть источником зла и преступлений.

И опять мое внимание возвращалось к слежке, которая так неестественно выглядела здесь, в Оружейной палате; и опять я искал глазами Стриженого и человека с тетрадью, пытаясь угадать, что связывает этих людей невидимою нитью. Если мужчина с тетрадью по-прежнему был целиком поглощен созерцанием музейных экспонатов, то Стриженый, как я убедился, смотрел на них только за тем, чтобы не привлечь к себе внимание того, за кем он так усердно следил.

Вскоре я понял еще одну особенность этой ситуации: Стриженый старается не пропустить, какой из экспонатов привлечет наибольшее внимание человека с тетрадью. Каждый раз, когда тот останавливался у какой-нибудь из стеклянных витрин, Стриженый подходил ближе, стараясь проследить за взглядом своего «подопечного». Невольно я сам включился в эту игру, благодаря чему и заметил, что особым вниманием мужчины с тетрадью пользуются экспонаты, каким-то образом связанные с личностью Ивана Грозного. Больше того, через некоторое время у меня сложилось впечатление, что он разыскивает какой-то определенный предмет, ради которого и пришел в Оружейную палату.

Вскоре я получил возможность убедиться в верности своего предположения. Случилось это, когда человек с тетрадью подошел к витрине, за стеклом которой на черном бархате сияло золотое блюдо с витиеватым цветочным узором. Мужчина почти уткнулся носом в стекло витрины, чтобы как можно лучше и тщательней разглядеть экспонат, хотя, на мой взгляд, в нем, по сравнению с другими предметами, не было ничего необычного.

До этого человек с тетрадью не задал Степану Степановичу ни одного вопроса, но здесь не удержался.

– Вы не могли бы подробнее рассказать о судьбе этого блюда? – спросил он, и я впервые услышал его голос – несколько хрипловатый, словно простуженный.

Степан Степанович взглянул на мужчину заинтересованно:

– Пожалуй, это один из самых загадочных экспонатов.

Краем глаза я заметил, как Стриженый, забыв об осторожности, протиснулся к мужчине с тетрадью почти вплотную, чтобы не пропустить ни слова из его разговора с экскурсоводом.

– Что же загадочного в нем? – человек с тетрадью произнес эту фразу таким тоном, словно умышленно хотел раззадорить Степана Степановича и таким образом получить от него как можно больше нужной информации.

– Специалисты считают, что это блюдо византийской работы.

Мужчина демонстративно пожал плечами:

– Здесь, в Оружейной палате, произведения византийского искусства представлены весьма широко.

– Вы совершенно правы, – согласился Степан Степанович. – У нас имеется множество византийских предметов, датированных вплоть до пятнадцатого века, когда Византия прекратила свое существование. Но блюдо, которым вы заинтересовались, нечто особенное. Если вы посмотрите на него со стороны, под определенным углом, то увидите еще одно изображение, сделанное грубо, примитивно. Но именно эта примитивность и позволила высказать предположение, что блюдо побывало в Сибири. В наших фондах хранится несколько серебряных блюд, на которых в той же манере выцарапаны сцены охоты, группы воинов с саблями в руках, всадники на конях. Древние авторы, чтобы записать свои произведения, смывали с пергамента старые тексты и создавали новые, так называемые «палимпсесты». К счастью, таежным художникам не приходило в голову уничтожать первоначальные рисунки, поэтому мы имеем возможность видеть работы сразу двух мастеров. При всем несовершенстве сибирских «граверов» их рисунки – замечательные свидетельства о жизни древних народов Сибири, об их обычаях, одежде, пристрастиях...

Все время, пока Степан Степанович рассказывал о сибирских «палимпсестах», экскурсанты один за другим с интересом заглядывали на золотое блюдо со стороны. Когда очередь дошла до меня, я с трудом разглядел на изрисованной узором поверхности блюда по-детски упрощенное изображение женщины с ребенком на коленях. На голове женщины высился трехрогий убор, напоминающий корону, в свободной руке она держала что-то похожее то ли на копье, то ли на скипетр. Достаточно было чуть повернуть голову – и изображение пропадало, его, действительно, можно было увидеть только с одной-единственной точки, под определенным углом зрения.

– А кто, по вашему мнению, изображен на этом блюде? – спросил Степана Степановича человек с тетрадью.

– Сцена похожа на изображение мадонны с младенцем. Вы не находите?

– Вряд ли язычники стали бы изображать библейскую сцену.

– Вот и я так думаю. Потому сказать точно, кто здесь изображен, трудно, хотя у меня и есть одно предположение. Но это слишком долгий разговор, лучше продолжим экскурсию...

Человек с тетрадью не мог скрыть разочарования. Теперь мне стало окончательно ясно, что именно этот рисунок он и разыскивал в Оружейной палате все время, пока продолжалась экскурсия.

Степан Степанович повел посетителей музея дальше, а он остался у витрины с золотым блюдом, еще раз посмотрел на него со стороны и зачем-то открыл тетрадь в парусиновом переплете. Проходя мимо, я как бы ненароком заглянул в нее. То, что я увидел на открытой странице, поразило меня: там была изображена сидящая женщина – с ребенком на коленях и копьем в свободной руке!

Та же поза, те же детали, что и на золотом блюде, только рисунок в тетради был сделан твердой, умелой рукой и явно представлял собой изображение какой-то скульптуры, отличавшейся высокой выразительностью и совершенством.

После экскурсии мужчина с тетрадью подошел к Степану Степановичу и о чем-то оживленно заговорил с ним. Я видел, как Стриженый дернулся было, чтобы оказаться поближе к ним, но не решился – в таком случае он сразу обратил бы на себя внимание.

В толпе возле гардероба я потерял из вида и Стриженого, и человека с тетрадью. Только здесь я вспомнил поручение Марка понаблюдать за археологом Маловым, но серьезный очкарик, замеченный мною в вестибюле, куда-то исчез сразу после начала экскурсии.

Случившееся в Оружейной палате так подействовало на мое воображение, что я пришел в себя только перед старинным особняком на Садовом кольце, где работал Марк. Четыре атланта с постными римскими лицами равнодушно держали на согнутых мускулистых руках массивный балкон над нарядным, вычурным подъездом.

Прежде чем открыть высокую дверь с огромной бронзовой ручкой, изображавшей какое-то мифическое животное с хищно раскрытой пастью, я оглянулся по сторонам. Под впечатлением слежки, замеченной в Оружейной палате, мне показалось, кто-то наблюдает за мной. Однако в толпе прохожих, спешащих мимо меня, я не увидел никого, кто бы вызвал мои подозрения.

Глава пятая

ПОКАЗАНИЯ АРХЕОЛОГА МАЛОВА

Когда я вошел в кабинет Марка, здесь, кроме него и лейтенанта Смолкина, за столом, спиной ко мне, сидел широкоплечий мужчина в темном костюме. Услышав хлопок двери, он обернулся. Мне стоило немалого труда, чтобы скрыть изумление: это был тот самый человек, слежку за которым я заметил в Оружейной палате!

Его взгляд равнодушно скользнул по моему лицу, и я подумал, что там, в музее, он не обратил на меня внимания. Но тут же мне в голову пришла другая мысль: не решил ли он по какой-то причине просто сделать вид, что впервые увидел меня? Я замешкался, не зная, как вести себя в этой щекотливой ситуации, терялся в догадках, что привело сюда этого человека.

– Знакомьтесь, пожалуйста. Доктор исторических наук Аркадий Павлович Малов. А это... Это мой школьный приятель, – представил меня Марк посетителю. – Он не помешает нашей беседе...

На этот раз я уже не смог скрыть удивления. И Марк понял это. Выходит, физиономист из меня не получился – я принял за историка совсем другого человека. Больше того – почти два часа я наблюдал за Маловым, не догадываясь, кто он такой.

Пожав мне руку, Малов опять сел за стол и продолжил прерванный разговор:

– До сих пор не могу понять, чем я, археолог, могу быть полезен
вам, сотрудникам милиции?

По всему было видно, что чувствовал он себя здесь неловко – то и дело поправлял галстук и недоуменно оглядывался по сторонам.

Марк подробно рассказал ему, чем занимается их отдел, о составленной ими картотеке исчезнувших сокровищ. Малов выслушал его с тем же удивлением, с которым и я впервые узнал о необычной милицейской службе. И вопрос он задал почти тот же самый, что и я в свое время: удалось ли им что-нибудь найти?

– Было несколько крупных находок, которые как бы оправдали затраты на наше существование. Но сейчас мы в основном занимаемся проверкой всевозможных легенд о кладах и сокровищах – надо отсеять историческую правду от слухов и домыслов, чтобы они не мешали дальнейшей работе. Сейчас в нашей картотеке зарегистрировано около ста ненайденных кладов, представляющих собой государственную ценность.

– В таком случае, у вас очень интересная служба, – выслушав Марка, заметил Малов. – Теперь я вроде бы понимаю, почему меня пригласили сюда. Вероятно, вы желаете узнать о нашей экспедиции в Отрар?

– Вы угадали, – не моргнув глазом, ответил Марк. – Пожалуйста, расскажите, чем вызвана эта экспедиция?

Собираясь с мыслями, Малов помолчал и заговорил, осторожно подбирая слова, будто нанизывая их, как бусинки, на нитку:

– О находившейся когда-то в Отраре богатейшей библиотеке было известно давно – из старинных хроник, из книг выдающихся ученых древности, которые работали в этой библиотеке. О ее размерах можно судить по тому, что современники называли ее второй после знаменитой Александрийской. И, как Александрийская библиотека, она быстро пополнялась – купцы, проводившие свои караваны через Отрар, знали, что за каждую книгу будет щедро заплачено. Таким образом, книги поступали из Бухары, Багдада и даже Индии. Если бы Отрарская библиотека сохранилась до наших дней, ее ценность не с чем было бы сравнить. Но в 1219 году Отрар осадили войска Чингисхана, и библиотека исчезла.

– Погибла? – уточнил Марк.

– Нет, именно исчезла. У нас нет сведений о ее гибели, но есть свидетельства о том, что жители Отрара спасли библиотеку от огня и разграбления в подземном тайнике.

– В этих источниках, о которых вы говорите, речь шла только о книгах?

– Вы хотите знать, не были ли спрятаны вместе с книгами другие
сокровища?

– Вы меня правильно поняли.

– Ну, как вам сказать, – нетвердо произнес Малов. – Сообщения о тайнике весьма лаконичные, но можно предположить, что в нем нашлось место и прочим сокровищам Отрара. По крайней мере, точно известно – это был один из богатейших городов Востока, однако после взятия его Чингисханом сведений о захваченных им сокровищах не осталось.

– Но насколько достоверны свидетельства о подземном тайнике?

– Во многих восточных городах были такие подземелья, об этом написано даже у Фирдоуси в знаменитой поэме «Шахнамэ» – герой бежит из осажденного города подземным ходом. Еще раньше Геродот писал, что, когда персидский завоеватель Кир вступал в города Средней Азии, жители уходили какими-то подземельями, спасались сами и прятали там свои сокровища. Таким образом, легенда о спасении Отрарской библиотеки вполне может подтвердиться.

– И все-таки не совсем понятно, чем подкрепляется ваша надежда
найти библиотеку Отрара. Она могла сгореть без следа, но эта трагедия просто не попала в хроники, – откровенно сказал Марк археологу.

– Возможность того, что библиотека Отрара сохранилась до наших дней, получила неожиданное подтверждение. Несколько десятилетий тому назад в долине Сырдарьи, неподалеку от того места, где когда-то находился Отрар, казахский пастух Нурмангебет пас отару овец. И тут его собака, погнавшись за бараном, вытащила из норы не что иное, как древнюю арабскую книгу в полуистлевшем кожаном переплете. Есть все основания считать, что это была одна из книг библиотеки Отрара.

– Веский аргумент, – согласился Марк и спросил археолога, велись
ли раньше раскопки на территории Отрара.

– Первые раскопки в 1903 году сделал археолог Черкасов. Искали именно библиотеку Отрара, которой заинтересовались ученые. Однако ни одной старинной книги так и не нашли, отпущенные средства быстро кончились, и поиски прекратили. Как всегда бывает при неудачах такого рода, скептики сразу выступили с заявлением, что слухи о библиотеке Отрара ничем не подкреплены и библиотеки как таковой вовсе не было...

– Знакомая ситуация, – хмуро проговорил Марк.

Я понял, о чем он подумал: позиция скептиков всегда оказывается значительно удобней и убедительней, чем у энтузиастов, пытающихся разрешить какую-нибудь историческую загадку, – сокровищ не было, значит, нечего их и искать.

Марк поинтересовался у археолога, проводились ли поиски библиотеки Отрара после Черкасова.

– Там побывала экспедиция Казахской Академии наук. Было обнаружено огромное количество оружия, что подтверждает факт длительной осады Отрара, множество древних предметов.

– Были среди них драгоценности?

– Нашли украшения из золота и серебра, но немного. В основном
это была керамическая посуда, бусы из полудрагоценных камней, бронзовые зеркала...

Рассказ археолога как бы перекинул нас в жаркую азиатскую пустыню, где под желтыми песчаными барханами скрывалась библиотека Отрара – еще одна загадка истории, которую долго, но пока безуспешно пытаются разрешить.

– Мне стало известно, сейчас вы собираетесь в новую экспедицию?

– Да, мы надеемся разгадать тайну Отрарской библиотеки, – деловито ответил Марку археолог.

– Мы будем очень признательны, если вы проинформируете нас о
результатах вашей экспедиции.

– Я так и сделаю, – пообещал Малов и поднялся с места, видимо, решив, что разговор закончен.

Но Марк остановил археолога:

– Извините, у нас к вам будет еще одна просьба.

Малов медленно опустился на стул.

– Слушаю вас, – сказал он, и мне почудилась в его голосе какая-то боязливость.

Марк, выдержав паузу, испытующе посмотрел ему в лицо.

– Профессор Захаров рекомендовал вас как хорошего знатока эпохи Чингисхана и всего, что связано с ним.

– Пожалуй, у нас в стране можно найти и более сведущих специалистов. А что конкретно интересует вас?

– Ни много, ни мало, как сокровища Чингисхана.

– У вас имеются какие-то сведения, что эти сокровища действительно существуют?

– Мы получили заявление жителей села Тюп Иссык-Кульской
области. В этом заявлении говорится, что в окрестностях села, возле речки Котурга, под большим камнем и на большой глубине хранятся сокровища Чингисхана, оставшиеся там со времен его нашествия на Семиречье.

– Подобных, ничем не подкрепленных легенд о сокровищах существует множество. Вам это, вероятно, лучше меня известно.

– Да, это так. Но в том же заявлении написано, что еще в двадцатые годы двое местных жителей занимались самодеятельными раскопками и нашли серебряные и золотые боевые молотки. Один из этих молотков они вроде бы сдали в пункт «Золотоснаба».

– Почему – вроде бы?

– Следов этого молотка в документах «Золотоснаба» мы не обнаружили.

– Значит, не было и самой находки?

– Кто знает, время тогда было тревожное, бумажкам большого значения не придавали.

Малов недоверчиво покачал головой:

– Слабое утешение. Такие расплывчатые сведения, как говорится, к делу не пришьешь.

– Правильно, – согласился с ним Марк. – Мы пришли к такому же выводу, но тут появилось еще одно сообщение о том же самом кладе у села Тюп.

– Что за сообщение? – все больше увлекал Малова рассказ Марка.

– Нам прислали карту с обозначением места, куда Чингисхан на двухстах верблюдах свез свои богатства. В приписке на полях карты также упоминается большой камень, под ним двухметровый слой человеческих костей и такой же слой земли.

– Карта – это уже серьезней. Откуда вы ее получили?

– После революции она оказалась за границей, оттуда нам ее и прислали. Настораживает, что оба свидетельства во многом совпадают. С другой стороны, полученных сведений пока явно недостаточно, чтобы с уверенностью заявить, что клад Чингисхана существует в действительности и его можно занести в нашу картотеку исчезнувших сокровищ. Вот мы и решили обратиться к вам с просьбой дать оценку этой информации. Есть ли хоть какие-то исторические предпосылки в пользу существования этих сказочных сокровищ?

Малов задумался, осмысливая полученные сведения.

– Я не могу дать на ваш категоричный вопрос столь же категоричный ответ, – наконец, произнес он. – Несомненно одно – целью многочисленных походов Чингисхана был грабеж завоеванных территорий, поэтому он, конечно, обладал огромными трофеями, бесценными сокровищами, созданными и накопленными покоренными им народами. Другое дело – как хотя бы часть этих сокровищ оказалась в тайнике на территории нынешней Иссык-Кульской области, зачем и когда Чингисхан спрятал их с такими предосторожностями? Чтобы раскрыть эту загадку, надо вспомнить историю его походов.

– Мы с удовольствием выслушаем ваш рассказ, – подбодрил Марк археолога.

Тот не заставил себя уговаривать:

– В 1206 году на реке Онон состоялся курултай монгольской знати, провозгласивший Темучина императором Монголии и присвоивший ему императорское имя Чингисхан. Этому предшествовала долгая междоусобная война между монгольскими ханами, покорение соседних татарских племен. В 1211 году он приступил к завоеванию Северного Китая, в 1218 году начал наступление на Среднюю Азию, взял города Хорезм, Отрар, Бухару, Самарканд, Ургенч, Мерв. В 1223 году Чингисхан вторгся в Крым. Тогда половецкий хан обратился за помощью к Галицкому князю Мстиславу Удалому. На реке Калке, впадающей в Азовское море, состоялась битва Чингисхана с соединенным войском половцев, кыпчаков и русских, которое из-за несогласованности действий потерпело сокрушительное поражение. Не участвовавший в этом сражении киевский князь хотел отсидеться в укрепленном лагере, просил Чингисхана сохранить жизнь себе и своим воинам. Тот пообещал, но после взятия лагеря татары уничтожили всех, кто его оборонял. Говорю это к тому, что двухметровый слой человеческих костей – вполне возможный исторический факт, поскольку жестокость Чингисхана не знала границ. В итоге его завоевательных походов сложилась огромная империя, включающая в себя собственно Монголию, Северный Китай, Среднюю Азию, Закавказье и Южную Сибирь.

– Сибирь? – переспросил Марк. – Вы ничего не сказали о завоевании Сибири.

– Да, как-то вылетело из головы, – поспешно согласился Малов, будто Марк уличил его в чем-то предосудительном. – Впрочем, сам Чингисхан в завоевании Сибири не участвовал, а поручил это своему старшему сыну Джучи. В результате были покорены киргизы, буряты, якуты, огромная территория до впадения Тобола в Иртыш с множеством других племен и народов. В 1226 году Чингисхан начал наступление на государство тангутов, расположенное во Внутренней Монголии, возле озер в пустыне Ордос. Столица тангутов Синцин находилась в самом центре Азии, на перекрестке торговых путей, и славилась несметными богатствами. Около года длилась осада города войсками Чингисхана, пока он не был разграблен и уничтожен. Но в том же самом году Чингисхан умер. Существует сразу несколько легенд, где он был похоронен. По одной из них – в Ордосе есть священное место Великая ставка Владыки, где хранится серебряная рака с костями Чингисхана. На высокой насыпи поставлены две юрты с золотыми маковками, и ордосские монахи каждый год проводят там в 21-й день третьего месяца по лунному
календарю праздник, посвященный Чингисхану. Но это – только одна из легенд. В 1926 году в Монголии нашли так называемое «Золотое сказание», в котором подробно рассказывается о смерти Чингисхана и названы сразу три возможных места его захоронения, но названия этих мест трудно увязать с современными. Наконец, до наших дней дошла легенда о том, что Чингисхан повелел после своей смерти отвести воды реки Онон, на берегу которой он родился, и похоронить его на дне реки, а потом опять вернуть ее в старое русло. Там же якобы спрятаны и сокровища Чингисхана. А в ознаменование своего могущества он приказал выдолбить рядом чашу из гранита. И такая чаша, представьте себе, существует. На берегу Онона, возле Кубухайского моста, стоит огромный монолит, чуть покосившийся набок, с ободом по краю и на трех опорах. Но геологи считают, что это причудливое каменное изваяние, которое местные жители называют «Камень-котел», образовалось в результате выветривания. Вот и судите сами, насколько достоверны все эти легенды.

– А какую из легенд вы считаете наиболее достоверной? – спросил археолога Смолкин.

– Сказать определенно не берусь, но убедительны, на мой взгляд, две версии: или Чингисхан похоронен на месте своей смерти, то есть в Ордосе, или у себя на родине, на реке Онон. Я даже могу допустить, что вместе с Чингисханом были захоронены и его сокровища, – это соответствует древним восточным обычаям. Но в любом случае, село Тюп в Средней Азии никак не может быть местом тайника с сокровищами Чингисхана – ему просто незачем было оставлять их там, отправляясь в Ордос на завоевание государства тангутов. Эта легенда хоть и выглядит внешне стройно и красиво, но лишена внутренней логики.

– Значит, вы не рекомендуете включать сокровища Чингисхана в нашу картотеку исчезнувших сокровищ? – обратился к археологу Марк.

Я заметил, как во взгляде Малова промелькнула какая-то мысль, которую он хотел высказать, но в последний момент передумал.

– На мой взгляд, в самой России есть еще не найденные сокровища, сведения о которых более достоверны, чем легенда о тайнике Чингисхана.

– Вы имеете в виду что-то конкретное?

Но Малов опять ушел от прямого ответа:

– Нет-нет, это я просто так сказал, к слову.

Марк снова посмотрел на него пристально, выжидающе, но Малов больше ничего не добавил.

– Что ж, Аркадий Павлович, – проговорил Марк, поднимаясь из-за
стола. – Спасибо за консультацию, вы нам очень помогли. Успехов вам на раскопках Отрара и самых неожиданных находок...

Поблагодарив за доброе пожелание, Малов попрощался с нами и торопливо вышел из кабинета, словно боясь, что ему зададут еще какой-нибудь вопрос. «Или мне это только почудилось?» – подумал я.

Однако оказалось, что подобное впечатление возникло и у Смолкина. Как только за археологом закрылась дверь, лейтенант возмущенно обратился к Марку:

– Почему ты так и не спросил его, что он делал в тайге?! Ведь он
уже вроде бы сам готов был признаться, оставалось только чуть подтолкнуть его к этому.

– Да, похоже, он действительно хотел сообщить что-то важное, –
согласился Марк. – Возможно, это прямо связано с его поездкой в тайгу. Потому он и о завоевании Сибири татарами не сказал сразу, испугавшись, что разговор примет такое направление, которого он хотел бы избежать.

– А ты ему в этом помог! Почему? Что тебя остановило? – не успокаивался Смолкин.

– Мне не хотелось превращать наш разговор в допрос, – обрезал Марк. – Я все надеялся, что он сам расскажет о своих таежных поисках, это было бы лучше и для него, и для нас.

– Но этого, как видишь, не случилось, и мы остались ни с чем. Надо ехать в село, где живет Крашилов, и попытаться на месте выяснить, что интересовало там Малова. Может, действительно в тайге есть какой-то тайник с золотом, который и разыскивал Малов?

– А если Крашилов – из ума выживший старик?.. Сначала надо проверить, живут ли в Ярославле Темины. Мы многое можем узнать от них. Слушай, а ты не возьмешься за это дело? – посмотрел Марк на меня.

– Что ты имеешь в виду?

– Ничего опасного – просто встретиться и поговорить с Темиными. Скажешь, что заинтересовался судьбой Теминского прииска, хочешь написать о Прохоре Темине. А заодно выяснишь все остальное: за что сидел Темин, при каких обстоятельствах погиб. Может, и впрямь такую историю услышишь, что хоть сразу садись за письменный стол и роман сочиняй.

– А если Теминых нет в Ярославле?

– На нет и суда нет. Тогда нам придется в Листвянске к Крашилову обратиться.

Я молчал, не зная, как ответить Марку, поскольку та сомнительная роль, которую он предложил, не очень-то мне понравилась. А с другой стороны, все, что я услышал о Теминском золоте и чему был сегодня свидетелем, на самом деле могло стать темой интересного повествования.

Короче говоря, взвесив доводы «за» и «против», я пообещал найти Теминых. Похоже, моему согласию больше Марка обрадовался Смолкин, – прежде чем выйти из кабинета, он так горячо и крепко пожал мне руку, что я даже поморщился от боли.

Когда мы с Марком остались одни, ко мне вернулись сомнения – правильно ли я поступил, согласившись с его предложением? У меня появилось странное впечатление, что, распутывая клубок загадок, начавшихся со слежки, замеченной мною в Оружейной палате, я невольно плету из нити этого клубка сеть, в которой все больше и больше запутываюсь сам.

Говорить ли Марку о том, что за Маловым следили? А вдруг наблюдение было организовано самим Марком? Понравится ли ему, что я вмешиваюсь в дело, которое меня совершенно не касается? Впрочем, он сам втянул меня в эту историю, предложив найти Теминых. Тогда он просто обязан раскрыть все карты и объяснить мне, чем была вызвана слежка за Маловым.

«А если Марк не имел к этой слежке никакого касательства?» – сразу же приходила другая мысль. Тогда я просто обязан рассказать об увиденном в Оружейной палате.

Я склонялся то к одному, то к другому решению, но так и не сделал окончательного выбора, убедившись, что в данной ситуации лучше промолчать, чем поставить себя в дурацкое положение.

В Ярославль я решил возвращаться на следующий день, а этот вечер провести у Марка, в домашней обстановке, за неторопливой беседой. Однако, как вскоре убедится читатель, спокойного вечера у нас не получилось – опять мои планы нарушил случай, который дал событиям новый непредсказуемый толчок. Но, всё по порядку...

Однажды я уже был в двухкомнатной квартире Марка на Кутузовском проспекте, запомнился ее порядок и уют, потому крайне удивился, увидев, какой хаос царит в ней сейчас, словно ворвался в окно сильный порыв ветра и разметал вещи в самом немыслимом беспорядке: книги раскиданы по тахте, рубашка на телевизоре, домашние тапки в разных углах комнаты.

Заметив мою реакцию, Марк смущенно объяснил:

– Понимаешь, сестра недавно вышла замуж и переехала к мужу, а у меня работы по горло. Ухожу рано, прихожу поздно, обедаю и ужинаю в столовой. Вчера тоже поздно вернулся, успел только на кухне прибраться. Но утром сбегал в магазин за продуктами, так что не волнуйся – накормлю, хоть и не по высшему разряду, но досыта.

– Женить тебя надо, а то вовсе квартиру в берлогу превратишь, –
сказал я, усаживаясь в кресло, с сиденья которого Марк собрал и переложил на стол стопку журналов.

– Говоришь таким тоном, словно у самого и жена есть, и детей семеро по лавкам. Покажи пример, а потом, если впросак не попадешь, я ему последую.

– Мне эту проблему трудней решить, чем тебе: никого на примете нет, чтобы предложить руку и сердце.

– А у меня, считаешь, сразу несколько кандидатур на одно вакантное место?

– Может, и так. Но я только одну кандидатуру знаю, зато, кажется, самую подходящую для тебя,

– Это кого же?

– Ольгу Окладину. Или ты в московской суете уже забыл о ней?

Марк сразу помрачнел:

– С Олей у нас отношения сложные. Сначала переписывались, а потом я пригласил ее сюда, в Москву, и все оборвалось.

– А что случилось?

– Как я понял, ее матери не нравится, что дочка с милиционером познакомилась.

– Откуда ты это взял?

– Оля проговорилась. Потом слово за слово, так и разругались. Ты встречался с ее матерью? Что она за человек?

– Видел только на сцене – она актриса нашего Волковского театра. Говорят, талантливая. Но в квартире Окладиных я с ней не виделся, по вечерам она в театре, летом на гастроли уезжает.

– Ну, еще увидишься, – все так же хмуро сказал Марк.

– Тебе самому надо с ней встретиться.

– Зачем?

– Может, она просто боится, что дочь дружит с парнем, которого она, мать Ольги, даже не видела?

В глазах Марка промелькнула слабая надежда, но сразу погасла:

– Первым на попятную все равно не пойду.

– Гордый, значит? А я думал, у вас с Ольгой что-то серьезное, а оказывается так, легкое увлечение, – умышленно попытался я раззадорить Марка. – Поспорили из-за пустяка – и в разные стороны, только бы себя лишними заботами не обременять.

– Не знаю, как было у Ольги, а у меня – серьезней некуда, – недовольно произнес Марк. – Пока я на кухне ужин готовлю, полистай журналы.

Мне стало ясно, что он просто хочет оборвать неприятный для него разговор. За столом я больше не касался этой темы. Чтобы отвлечь Марка от невеселых мыслей, хотел спросить о находке янтарных изделий, о которых рассказывал мне Степан Степанович, не получила ли история с ними какое-то продолжение. Но тут нашу беседу прервал телефонный звонок. Марк поднял трубку, машинально промолвил, словно находился на службе:

– Майор Лапин слушает.

По выражению его лица я понял, что случилось нечто из ряда вон выходящее.

– Да, он был у меня сегодня... По какому вопросу? Ну, это не так-
то легко объяснить по телефону. А что произошло?.. Понятно. Где он находится сейчас? Немедленно выезжаю...

Закончив разговор, Марк торопливо начал одеваться, а мне объяснил:

– Звонили из милиции. Совершено нападение на археолога Малова. Состояние тяжелое, в сознание еще не пришел.

– А как милиция нашла тебя?

– В кармане Малова обнаружили записку с моим телефоном и временем нашей встречи. Сотрудники милиции навели справки, так и вышли на меня. Я еду в больницу.

– Можно мне с тобой? – спросил я, вспомнив слежку за Маловым в Оружейной палате.

– Сиди дома, зачем это тебе.

– Я могу пригодиться.

– Каким образом?

– Потом объясню.

Марк посмотрел на меня подозрительно.

– Что-то ты темнишь. Ну, ладно, поехали...

Глава шестая

КЛЮЧ К ШИФРУ

Мы собрались за считанные минуты, спустились на улицу и сели в «Москвич» Марка – гараж находился почти напротив подъезда.

Когда машина тронулась с места, Марк повелительно произнес:

– Выкладывай, что хотел сообщить...

Я подробно рассказал о слежке, замеченной мною в Оружейной палате. Неожиданно Марк разозлился на меня:

– Что ты раньше молчал?!

– Я подумал, за Маловым наблюдает кто-то из ваших сотрудников.

Марк от возмущения ругнулся; не сразу успокоившись, спросил:

– Человека, который следил за Маловым, можешь описать?

Я напряг память – и понял, что свидетель из меня плохой, никаких особых примет я назвать не мог: костюм серый; голова, словно у боксера, вжата в плечи; волосы светлые, постриженные «под канадку».

– Если еще раз увидишь его, узнаешь?

– Узнаю, если не переоденется.

– А по фотографии?

– Не ручаюсь.

Марк помолчал, прежде чем задать еще вопрос:

– Как ты думаешь, он местный или приезжий?

– Конечно, приезжий, – не сомневаясь, ответил я. – Москвичи себя уверенней ведут, как-никак дома. А этот, вроде меня, все по сторонам озирался, будто в чужую квартиру по ошибке попал.

Марк хмыкнул:

– А может, он кого-то боялся?

– Кого?

– Ну, того же Малова?

– Да нет, не похоже. Если он чего и боялся, так это упустить Малова из виду. Точнее – проглядеть, на что тот обратит особое внимание.

– Любопытно, – заинтересовался Марк. – Ну и как, удалось ему выяснить?

– Кажется, да.

– Это был какой-то экспонат?

– Золотое блюдо из сокровищницы Ивана Грозного, – и я передал
Марку разговор, состоявшийся в Оружейной палате между Степаном Степановичем и Маловым.

Внимательно выслушав меня, Марк до самой больницы больше не проронил ни слова.

К Малову его не пропустили – тот все еще был без сознания. Единственное, что ему разрешили, это осмотреть одежду археолога и содержимое «дипломата», который был при Малове во время покушения. И тут я действительно пригодился Марку, обнаружив, что среди вещей, принадлежавших археологу, не было тетради в парусиновой обложке. Когда я рассказал о рисунке, увиденном в этой тетради, Марк убежденно произнес:

– Бумажник с деньгами не взяли. Значит, покушались на Малова из-за тетради...

Это предположение показалось мне резонным.

Перед тем, как покинуть больницу, Марк дождался врача «скорой помощи» – кряжистого, крепкого парня, видимо, только что закончившего институт.

– Раненый, которого вы привезли с Гоголевского бульвара, ничего не говорил, прежде чем потерять сознание? – спросил его Марк.

Вспоминая, парень прищурил светлые, усталые глаза.

– Как заведеный, повторял одно: «сорни эква», «сорни эква».

– Что это такое?

– Не знаю. А может, неправильно понял...

Я думал, из больницы мы тут же вернемся домой, но Марк подъехал к отделению милиции, откуда ему позвонили о нападении на Малова. О чем он там говорил, не знаю – меня Марк оставил в машине, – однако именно после этого он решил навестить Габровых – знакомых археолога, у которых останавливался Малов.

Даже зная номер дома и квартиры, мы с трудом нашли нужный подъезд— до того причудлива была архитектура этого большого старинного здания на Гоголевском бульваре. В тесном, скрипучем лифте, шахта под который была пристроена к дому уже в наше время, мы поднялись на четвертый этаж, запутанным переходом наконец-то добрались до нужной нам квартиры.

На звонок Марка дверь, обитую цельным листом железа, открыла высокая полная женщина с миловидным, но словно бы заспанным лицом. Когда Марк показал ей свое служебное удостоверение и объяснил, что мы пришли по поводу нападения на Малова, она проговорила, растягивая слова и не по-московски окая:

– С нами сегодня уже беседовали ваши коллеги, вряд ли я смогу что-нибудь еще добавить. И Миши, моего мужа, нет.

– А где он?

– Уехал в больницу к Аркаше.

Я не сразу понял, что женщина назвала так археолога Малова.

– В больницу? – недоуменно переспросил Марк и тут же поспешно добавил: – И все-таки разрешите задать вам несколько вопросов. Возникли обстоятельства, которые требуют уточнения. Это не займет много времени.

– Если я могу помочь, то с удовольствием это сделаю, – заверила
Марка женщина, пропуская нас в прихожую.

Нетрудно было догадаться, почему Марк удивился, услышав, что хозяин уехал в больницу к Малову, – там, кроме нас с Марком и сотрудников милиции, никто больше не появлялся, чтобы поинтересоваться состоянием здоровья археолога.

Хозяйка провела нас в комнату, плотно заставленную сборной, подержанной мебелью. На одной стене комнаты, до самого потолка, висели разноформатные иконы. Некоторые из них были до того черны, что изображения на них едва просматривались. В центре этого домашнего «иконостаса» находилась самая большая, в метр высотой, и самая видная икона Богоматери с младенцем в затейливом золотистом окладе, с которого на цепочках свисала незажженная лампадка.

Мне подумалось, что все остальные иконы, имеющие такой неказистый вид, развешаны здесь в качестве незначительного приложения к этой, наиболее ценной и богатой иконе.

Усадив нас на продавленный диван под «иконостасом», Светлана Андреевна села на стул, зажатый между сервантом и книжным шкафом. Одета она была в светло-сиреневое платье, которое, на мой взгляд, ей не шло и делало ее еще более полной.

Марк попросил рассказать, давно ли она знает Малова. На этот вопрос хозяйка ответила с явным удовольствием:

– Миша, я и Аркаша вместе учились в университете, в одной группе, жили в одном студенческом общежитии. По распределению Аркаша уехал в Новосибирск, а мы поженились и остались здесь – Мише предложили место на кафедре. Но связи не потеряли, постоянно обмениваемся поздравительными открытками. Когда Аркаша приезжает в Москву, он всегда у нас останавливается.

– Он приехал неожиданно или перед этим позвонил?

Хозяйка махнула рукой:

– Свалился как снег на голову. Но это для него характерно, он вообще очень неожиданный человек.

Когда Марк поинтересовался, что Светлана Андреевна имеет в виду, она не сразу подобрала слова:

– Видите ли, в чем дело. Аркаша – очень способный человек, но крайне несобранный. С его задатками можно было бы сделать научную карьеру, переехать в Москву, в том же МГУ возглавить кафедру. Это ему постоянно твердит мой муж Миша. А Аркаша то и дело разменивается на мелочи, месяцами не вылезает из экспедиций. Вот теперь загорелся найти библиотеку Отрара. Вы знаете о ее судьбе?

– Да, Аркадий Павлович рассказывал нам о ней.

– Вы с ним встречались?! Когда?

– Сегодня, до того, как с ним случилось несчастье.

Мне показалось, это сообщение чем-то насторожило Светлану Андреевну, она хотела что-то спросить, но Марк опередил ее:

– Как вы думаете, кто мог напасть на Аркадия Павловича?

– Какой-нибудь грабитель, кто же еще. Наша соседка из сто семнадцатой квартиры, Ангелина Викторовна, первой обнаружила Аркашу в подъезде и вызвала «скорую».

– Деньги в кармане пиджака Аркадия Павловича остались в целости. Пропала одна тетрадь, которая была при нем.

– Тетрадь? Как она выглядела?

– Довольно потрепанная, в сером, парусиновом переплете, – пояснил я Светлане Андреевне.

– А ведь он показывал эту тетрадь нам с Мишей!

– Аркадий Павлович что-то говорил о ней? – Марк не сводил глаз с лица хозяйки.

– Похвастался, что благодаря этой тетради вот-вот отыщет сокровища мирового значения. Но мы с Мишей только посмеялись над этим заявлением.

– Почему вы не восприняли его слова всерьез?

– Просто мы с мужем хорошо знаем Аркашу, – несмотря на звание доктора исторических наук, он так и остался восторженным студентом, готовым поверить в любую, самую фантастическую легенду.

– И вы не спросили, что это за сокровища?

– Он напустил на себя такую таинственность... Вы знаете, как мы звали Аркашу в университете? Кладоискатель! Вечно носился с планами обнаружить какие-то несметные сокровища, находка которых потрясет мир.

Я краем глаза посмотрел на Марка, чтобы увидеть его реакцию на замечание Светланы Андреевны. Получалось, что они с Маловым – почти коллеги, только один интересовался сокровищами по долгу службы, а другой – по природной склонности.

– Это увлечение началось у Аркаши с Пугачевского клада, – оживленно продолжила хозяйка. – Где-то он вычитал свидетельство, что в 1774 году Емельян Пугачев отправил на Урал, на реку Чусовую, караван с захваченными в походах драгоценностями и войсковыми бумагами. А уже в наши дни, изучая малахитовую шкатулку, на которой микроминиатюрой был изображен поход Пугачева, один из исследователей обнаружил слово «клад». Аркаша съездил к этому человеку, вместе с ним еще раз рассмотрел план на шкатулке и определил, что отмеченное место находится именно на берегу Чусовой, то есть легенда о кладе вроде бы получила веское подтверждение. Аркаша собрал в университете группу энтузиастов, они приобрели кое-какую аппаратуру и в летние каникулы отправились на Урал. Самое интересное, что в указанном на плане месте они действительно обнаружили на глубине около десяти метров какую-то аномалию. Но без привлечения специальной техники добраться до нее было невозможно, и они ни с чем вернулись в Москву. Вот с тех пор Аркашу и стали звать в университете кладоискателем.

– Он не обижался?

– Да что вы, – отвечая Марку, Светлана Андреевна опять махнула рукой. – Аркаша и внимания на это не обращал. А вскоре он увлекся еще одной тайной, которую непременно решил разгадать. Вы что-нибудь слышали о находках на берегу Мертвого моря?

– Вы говорите о Кумранских находках? – спросил Марк.– Я читал о них, но давно. Это были какие-то древние религиозные тексты?

– Если бы только религиозные, – сказала Светлана Андреевна. – Случилось это в 1945 году, когда пастухи-бедуины нашли на берегу Мертвого моря пещеру, а в ней – глиняные кувшины. В одном из них лежали свернутые куски кожи, действительно оказавшиеся документами одной из религиозных сект. Затем обнаружили папирусы, рассказывающие об иудейском восстании против Рима. Эти находки произвели сенсацию – они осветили целый этап древней истории.

– И в одном из документов, вероятно, было сказано о сокровищах, которые спрятали восставшие? – пытался угадать я, что произошло дальше.

– Нет, о кладах узнали в 1952 году, когда в одной из пещер нашли два медных свитка. Еще до того, как свитки удалось развернуть, они очень заинтересовали исследователей. Поскольку текст на тонких медных листах был выдавлен, на их оборотной стороне удалось прочитать несколько слов как бы в зеркальном изображении: «золото... сверху... дом... выход». Прочитали даже целую фразу: «...с этой стороны копай семь локтей». Эта и другие похожие фразы буквально поразили ученых – стало ясно, что свитки содержат в себе не религиозные тексты, а нечто другое.

– Что же это было? – поторопил я хозяйку, досадуя на медлительность ее речи.

– Развернуть медные свитки смогли только через три года, в одном из научно-исследовательских институтов. Сразу же прочитали весь уцелевший текст, но опубликовать его в печати специалисты долго не решались. Дело в том, что это оказались списки с описанием местонахождения свыше шестидесяти тайников с серебром и золотом на территории нынешнего Израиля. Общий вес спрятанных драгоценных металлов около шести тысяч талантов, то есть свыше двухсот тонн. Можно представить, какая бы началась лихорадка среди кладоискателей, если бы списки стали известны им.

– Но ведь тексты медных свитков все равно были опубликованы, –
заметил Марк.

– Их полностью привели в открытой печати только после того, как убедились, что по указанным в свитках приметам тайники обнаружить невозможно.

– Так, может, кладов и вовсе не существовало? – засомневался я в достоверности услышанной истории.

– Да, бытует и такое мнение, что тексты на медных свитках имеют иносказательный смысл, – продолжала Светлана Андреевна. – Но другие исследователи считают, что списки кладов просто зашифрованы и под координатами «восток, запад, колодец, могила, дерево» надо подразумевать другие ориентиры, которые и приведут к тайникам. В любом случае, прошло более двух тысяч лет, и те места изменились неузнаваемо, источники и колодцы засыпало песком, от пустынной жары и под топором человека погибли леса и рощи.

– Откуда могли взяться такие сказочные сокровища?

Этот вопрос я задал хозяйке, но ответил мне Марк:

– Огромными богатствами обладал храм Моисея в Иерусалиме. Возможно, сокровища спрятали жрецы храма незадолго до взятия города римлянами. Они же составили и списки тайников, чтобы воспользоваться сокровищами после того, как времена изменятся к лучшему, и ненавистная им Римская империя рухнет.

Только сейчас я догадался, что историю Кумранских находок Марк знал в подробностях, а завел этот разговор лишь для того, чтобы побольше выведать об археологе Малове.

– Все, что вы рассказали, очень интересно, – обратился к хозяйке Марк. – Но при чем здесь Аркадий Павлович?

– Обнаружив эти тексты в одном из зарубежных журналов, Аркаша прямо-таки загорелся их расшифровать и выдвинул оригинальное предположение, что ключ к ним находится в Ветхом завете. Сначала он несколько месяцев изучал древнееврейский язык, потом, анализируя тексты медных свитков и Ветхого завета, начал отмечать на карте Израиля те места, где, по его мнению, надо искать сокровища. И тут случилась одна странная и неприятная история – кто-то похитил из комнаты общежития все его выписки. Аркаша, помню, так расстроился, что долго ни с кем не разговаривал, даже с Мишей, с которым они дружили с первого курса. Но потом ничего, отошел.

– Аркадий Павлович не пытался восстановить свои записки?

– После этого случая Аркаша сразу охладел к тем сокровищам. Я ведь вам уже говорила – он крайне несобранный человек. Миша до сих пор удивляется, как ему удалось защитить докторскую диссертацию. Впрочем, он, бесспорно, очень способный человек. Так и Миша считает.

Светлана Андреевна так часто упоминала в разговоре имя своего мужа, словно со дня их свадьбы прошли не годы, а все еще тянулся медовый месяц.

Тут Марк задал вопрос, который невольно возник и у меня:

– Как вы считаете, не могли ли быть в тетради, которую вам показывал Аркадий Павлович, восстановленные им записки о тайниках?

Хозяйка ответила не сразу и словно бы чего-то недоговаривая:

– Возможно. Ведь он и на этот раз упоминал какие-то сокровища.

Посмотрев в лицо Светланы Андреевны, Марк по непонятной мне причине переменил тему беседы:

– Вы помните, в котором часу Аркадий Павлович ушел из вашей квартиры на вокзал?

– Ровно в семь вечера, минута в минуту. Миша хотел проводить его на поезд, но не был уверен, успеет ли закончить к этому времени какие- то свои дела. И они договорились, что Аркаша выйдет из дома в семь часов. Миша задержался и пришел домой только в половине восьмого, когда Аркашу уже увезла «скорая». От меня Миша и узнал, что случилось.

Хозяйка помедлила, словно избавляясь от какой-то досадливой мысли, и сказала:

– Знаете, я все больше убеждаюсь, что тетрадь, про которую вы говорили, здесь совершенно ни при чем. Может, он ее просто где-то потерял?

– Вполне вероятно, – поспешно согласился Марк, хотел что-то еще спросить, но в это мгновенье в дверь позвонили.

– Миша! – обрадованно произнесла Светлана Андреевна и быстро вышла в прихожую.

Я невольно позавидовал человеку, которого еще не видел в глаза, – он до сих пор оставался для этой милой женщины светом в окошке, а в наше суетливое время такие отношения между супругами, прожившими не один год, редкость.

Однако мое умиление вмиг улетучилось, когда я услышал за прикрытой дверью неразборчивые голоса супругов: раздражительный – мужской; жалкий, оправдывающийся – женский. О чем они говорили, было не разобрать, но мне стало ясно, что муж отчитывает хозяйку за болтливость.

В комнату вошел тщедушный и невзрачный человек среднего роста. Единственное, что несколько украшало его, – это волнистая копна темных волос на голове, тронутая благородной, как принято говорить в таких случаях, сединой. И что еще удивило меня – так это широкая, доброжелательная улыбка на его смуглом, смышленом лице – неожиданная после его сердитой беседы с женой.

Хозяйка так больше и не появилась в комнате – было слышно, как она гремит кастрюлями на кухне.

Поздоровавшись с нами, разговор начал Габров, словно умышленно опережая наши вопросы:

– Состояние Аркадия тяжелое, но врачи надеются, что все обойдется без последствий.

– Вы были в больнице? – как бы ненароком поинтересовался Марк.

– Только что оттуда, но в палату к Аркадию меня не пустили.

Я подумал, что напрасно подозревал Габрова в неискренности, – видимо, мы с ним разминулись, и он был в больнице уже после нашего отъезда оттуда.

– Светлана сказала мне, у Аркадия пропала какая-то тетрадь в парусиновом переплете. Жена ничего не напутала?

– Все верно. Ни в «дипломате», ни в карманах пиджака ее нет. Вы видели эту тетрадь?

– Да, он показывал ее нам. Но я уверен, что она не имеет ни малейшего отношения к случившемуся с Аркадием.

– Как же вы объясните ее исчезновение?

– Наверняка Аркадий оставил ее где-нибудь, – убежденно заявил Габров. – Ведь он такой рассеянный.

– А что вы думаете по поводу его обещания отыскать с помощью этой тетради какие-то сокровища?

Габров рассмеялся, закинув голову, и сказал, проведя под глазами пальцем, словно вытерев выступившие от смеха слезы, которых я, впрочем, не заметил:

– Слушайте вы его больше. Аркадий – милейший и очень одаренный человек, но до сих пор так и не повзрослел. Как двенадцатилетний мальчишка, он все еще верит в таинственные клады, удивительные открытия и прочую чепуху, о которой пишут в приключенческих книгах. Мой вам совет – не связывайте нападение на него с этой тетрадью, иначе только запутаетесь. Тут дело ясней ясного – какой-то хулиган, которых в последнее время развелось в Москве как блох на бездомной собаке, хотел его ограбить, но ему помешали. Я даже не исключаю такой вариант, что он же и тетрадь прихватил, спутав ее с портмоне. В темноте нетрудно было и ошибиться. Но вернее всего – Аркадий просто потерял ее.

Марк не стал спорить и на этот раз.

А я подумал, что муж и жена Габровы слишком уж рьяно отрицают саму возможность похищения тетради у Малова, словно сговорились так утверждать. Но что движет ими? В чем тут дело?

– Ваша симпатичная супруга поведала нам историю с исчезнувшими записками Аркадия Павловича, попытавшегося расшифровать тексты медных свитков, обнаруженных на берегу Мертвого моря, – опять вернулся Марк к теме, которая, по-видимому, его всерьез заинтересовала. – Что вы об этом скажете? Были ли хоть какие-то основания предполагать, что эти записки кто-то похитил?

Всего мгновение помедлил Габров, чтобы ответить Марку на этот вопрос, но мне хватило его, чтобы заметить тень неудовольствия, промелькнувшую по лицу хозяина:

– Не знаю, что вам наговорила Светлана, но и эта история с похищением полностью высосана из пальца. Неужели вы всерьез верите, что Аркадию удалось найти ключ к текстам о сокровищах? – Габров с иронией посмотрел на меня и на Марка, словно сомневаясь в наших умственных способностях, но все-таки надеясь, что ошибается. – Ведь над их расшифровкой бились серьезные исследователи в США и Израиле, и они пришли к единодушному мнению, что к настоящему времени тексты медных свитков не представляют никакого практического интереса. А тут вдруг недоучившийся российский студент, не знающий как следует древнееврейского языка, раскрывает эту загадку. Я могу предположить, что Аркадию показалось, будто он нашел ключ к спискам, но потом он сам убедился в своем заблуждении.

– Значит, вы думаете, никакой кражи не было, и Аркадий Павлович
сам уничтожил записки, разуверившись в своем методе их расшифровки?

Габров театрально вскинул обе руки кверху:

– Я этого не говорил, это ваше предположение! Вероятней всего, он по своей несобранности потерял эти записки, а потом, чтобы не выглядеть в глазах окружающих последним растяпой, объявил всем, что их у него украли. Не поймите меня превратно – я его ни в коем случае не осуждаю и ни в чем не обвиняю. Просто мы все были тогда в том возрасте, когда каждый считал себя неординарной личностью. Вот и Аркадий переболел этой невинной детской болезнью.

– Но ведь это предположение, согласитесь, можно так же легко опровергнуть, как и выдвинуть его.

Габров протестующе мотнул головой:

– В пользу предположения, что так оно и случилось, есть одно очень веское доказательство – после исчезновения своих записок Аркадий не сделал даже попытки восстановить их по свежей памяти. Убедился, что никакого ключа к шифру не нашел, – и охладел к этой затее.

– А может, сейчас он вернулся к своей студенческой мечте разгадать тайну медных свитков? Ведь он же говорил вам, показывая тетрадь, что с ее помощью найдет сокровища мирового значения. Не имел ли он в виду именно те сокровища, о которых сказано в этих текстах?

– Если бы так было на самом деле, Аркадий обязательно бы сообщил о том нам со Светланой! – чуть ли не торжественно заявил Габров.

– Пожалуй, вы правы, – словно через силу, вынужденно согласился с ним Марк. – Но мне все-таки хотелось бы знать ваше мнение – возможно ли, что в медных свитках, найденных на берегу Мертвого моря, сказано о реальных кладах?

Габров с удовольствием и вроде бы даже с облегчением переменил тему разговора:

– Я не исключаю вероятности, что литературная мистификация – явление более древнее, чем принято считать. Но, на мой взгляд, не так уж и важно – существовали эти клады с серебром и золотом в действительности или нет. Настоящие сокровища, сокровища поистине мирового значения, были обнаружены сразу же, как только ученые прочитали первые найденные пастухами-бедуинами свитки. Даже тонны золота – ничего в сравнении с содержанием этих текстов. Они до основания сотрясли историю христианства, которая многим казалась незыблемой.

Я поинтересовался у Габрова, что же это были за тексты, буквально заинтригованный историей находок на берегу Мертвого моря.

– Оказалось, что хранившиеся в пещере древние рукописи созданы более двух тысяч лет назад. Но выяснилось это не сразу – целых два года неграмотные пастухи держали свитки у себя, пока один из них не отнес находку в Вифлеем, торговцу древностями. Тот перепродал свитки митрополиту Афанасию из монастыря святого Марка в старом Иерусалиме. Митрополит сразу понял, какую огромную ценность он приобрел всего за пятьдесят лир, и переправил их в Америку, чтобы продать древние рукописи за пятьсот тысяч долларов. Однако с ним не сошлись в цене. Долго рассказывать, как свитки очутились в Иерусалимском университете, где наконец-то и стали предметом тщательного изучения. Вероятно, не меньше, чем ученые, находкам на берегу Мертвого моря сначала обрадовались богословы: они заявили, что древние свитки подтверждают существование Иисуса Христа.

– Так оно и было?

– Найденные свитки оказались документами одной из религиозных
сект, основателем которой был некий Учитель праведности, впоследствии казненный за свои убеждения. Как вы знаете, то же случилось и с Иисусом Христом. Возглавляли общину двенадцать старейшин – полная аналогия с двенадцатью апостолами. Члены секты называли свою общину «Новый завет» – опять-таки прямая связь с христианством. Но вскоре христианские богословы резко изменили свое мнение о свитках, найденных в пещере около Мертвого моря.

– Почему? – удивленно посмотрел я на Габрова. – Вроде бы эти документы и впрямь подтверждают существование Иисуса Христа.

– Выяснилась одна неприятная для христианских богословов деталь – сведения об Учителе праведности относятся к более раннему времени, чем, согласно евангелистам, родился Иисус Христос.

Странное дело, я никогда не считал себя настоящим, верующим христианином, но та интонация, с которой Габров произнес последнюю, «разоблачительную» фразу, задела меня за живое – уж больно много было в ней желчи и злорадства, словно реально существовавший Иисус Христос стал бы его личным врагом. И я подумал, что о рукописях, связанных с именем Учителя праведности, не мешало бы услышать более объективное мнение.

– Однако ученые не потеряли своего интереса к этой находке – было обследовано около двухсот пещер, в которых нашли полторы тысячи фрагментов рукописей на арамейском, древнееврейском, арабском и греческом языках, – продолжал Габров своим обычным голосом. – А в 1960 году там же нашли целую связку папирусов о деятельности Симона Бар-Кохбы – вождя иудейского восстания против Римской империи. Вот это было настоящей сенсацией, событием мирового значения, а ваши медные свитки с указанием местоположения тайников с сокровищами – только любопытное, но не столь важное приложение к подлинным документам древней истории.

Марк молча проглотил эту пилюлю – видимо, последние слова Габрова в какой-то степени показались ему справедливыми.

Глава седьмая

ПОДАРОК ЕРМАКА

Поднявшись с дивана и цепким взглядом еще раз окинув иконы на стене, Марк поблагодарил хозяина за полученные сведения. Почти в тех же выражениях это сделал и я, отчего, судя по всему, у Габрова окончательно сложилось мнение, что я тоже сотрудник милиции.

Из кухни вышла Светлана Андреевна, чтобы попрощаться с нами. Как ни старалась, ей не удалось обмануть нас видимым благополучием в семье – выдавали глаза.

На площадке третьего этажа, напротив сто семнадцатой квартиры, Марк остановился и протянул мне ключи от «Москвича»:

– Подожди в машине, я на минуту зайду к Ангелине Викторовне. У меня к ней всего два вопроса...

Однако не было его около четверти часа. А когда вернулся, то не сразу включил зажигание. На мой вопрос, что случилось, сказал:

– Пальто и пиджак на груди Малова были расстегнуты – таким увидела археолога Ангелина Викторовна, когда наткнулась на него в подъезде. Запертый «дипломат» валялся рядом. Спрашивается – если на археолога напал обыкновенный уличный бандит, почему он не прихватил «дипломат»? Создается впечатление, нападавший прекрасно знал, где надо искать то, что его интересовало. – Помедлив, Марк добавил: – Но это еще не все. Когда машина «скорой помощи», забрав Малова, разворачивалась во дворе дома, Ангелина Викторовна увидела в свете фар, в глубине двора, соседа Габрова. Было это ровно в семь пятнадцать. Домой Габров пришел, если верить Светлане Андреевне, в половине восьмого. Где он был пятнадцать минут – не ясно.

– Ты думаешь, он подстерег Малова в подъезде? – пытался я разглядеть в темноте выражение лица Марка.

– Никаких выводов я пока не делаю, а просто анализирую те сведения, которые узнал.

– А может, соседка обозналась?

– Она убедила меня, что ошибка исключается.

– Значит, на археолога напал Габров! Ему было известно, что тот выйдет из квартиры ровно в семь вечера, – и он подстерег его, чтобы завладеть тетрадью. Потом спрятался во дворе и через полчаса, как ни в чем не бывало, появился в своей квартире.

– А зачем ему потребовалась тетрадь?

– Вероятно, он был уверен, что в ней находятся записи с расшифровкой текстов о тайниках. Он же, Габров, выкрал и те, первые записи, которые Малов сделал еще студентом.

– Неправдоподобная ситуация. В жизни, как правило, даже самые странные события объясняются вполне обыденными причинами. С содержанием тетради Габров мог ознакомиться и без нападения в подъезде. Это во-первых. А во-вторых, ты же сам говорил, что видел в той тетради изображение женщины с ребенком. Этот рисунок явно не имеет никакого отношения к сокровищам, о которых рассказано на медных свитках.

Я и сам понимал, что построенная мною версия похожа на карточный домик: дунь посильнее – и рассыплется. Однако не мог избавиться от ощущения, что Габров каким-то образом причастен к истории с исчезновением студенческих записок Малова – уж слишком усердствовал он, пытаясь доказать, что кражи не было, что Малов просто потерял их. Он и жену довел до слез из-за того, что она рассказала нам тот случай, – все больше убеждался я.

– Есть еще одно обстоятельство, разрушающее твою версию, – не стал бы Габров из-за сокровищ, которые находятся за тысячи километров, совершать такие необдуманные поступки, – продолжал Марк. – Как говорится: за морем телушка – полушка, да рубль перевоз. В придачу само существование этих сокровищ тоже под вопросом. Уж лучше иконы коллекционировать – более надежный источник дохода.

– А разве у Габрова ценная коллекция? Мне там только одна икона показалась стоящей – самая большая, с Богоматерью и младенцем.

– Она у него вроде бы только для того и висит, чтобы обратить на себя внимание неопытных грабителей, которых можно сусальным золотом обмануть. А подлинная ценность – эти неказистые черные доски по сторонам. За них Габрову могут дать не одну тысячу долларов...

Я еще раз подумал, что мои подозрения в отношении Габрова не беспочвенны – надо иметь очень изворотливый и хитрый ум, чтобы повесить икону с изображением Богоматери и младенца только для отвода глаз.

Когда машина тронулась с места, я вспомнил, как после окончания экскурсии Малов подошел к Степану Степановичу – сотруднику Оружейной палаты, и о чем-то заговорил с ним. Рассказал об этом Марку. Он, выслушав меня, остановил «Москвич» возле первой телефонной будки. Включив в салоне свет, вынул из кармана записную книжку и, перелистывая ее, проронил:

– Жаль, поздно в гости напрашиваться – скоро уже одиннадцать...

Но когда Степан Степанович услышал от Марка, чем вызван этот поздний звонок, то сразу же пригласил нас к себе.

Через полчаса мы появились в однокомнатной квартире Степана Степановича в Монетчиковом переулке. Из прихожей, на стенах которой была нарисована грубая кирпичная кладка, он провел нас на кухню.

– Извините, жена с дочкой уже спят, так что поговорим здесь. Чувствую, дело у вас серьезное, не терпит отлагательства.

– Вы правы, Степан Степанович, – усаживаясь за маленький кухонный столик, озабоченно промолвил Марк. – Дело серьезное и не совсем обычное.

– Многообещающее вступление, – довольным тоном произнес хозяин. – В таком случае не помешает выпить по чашке кофе. Пока я готовлю его, выкладывайте, что случилось...

Марк посмотрел на меня:

– Может, ты начнешь?..

Когда я рассказал о замеченной мною слежке, Степан Степанович от удивления даже присвистнул:

– Вот так история! А я ничего и не заметил.

– После экскурсии к вам подходил человек с тетрадью. Помните?

– Как не помнить! Он задал мне несколько весьма любопытных вопросов, которые заставили меня кое о чем задуматься.

– Чем же он интересовался?

– Весь наш разговор с ним крутился вокруг золотого блюда византийской работы, на котором, судя по всему, в Сибири, было выцарапано еще одно изображение – женщина с ребенком на коленях.

Я сообщил Степану Степановичу, что это же изображение, но более совершенное, было нарисовано в тетради в парусиновой обложке.

– Теперь кое-что проясняется, – выслушав меня, протянул хозяин.

– Что именно?

– Почему тот человек интересовался именно этим блюдом. Но возникает другой вопрос – как рисунок оказался в тетради? Может, кто-то раньше срисовал его с блюда, когда был в Оружейной палате?

– Мне подумалось, что рисунок сделан с какой-то скульптуры.

– Ах, вон как! Тогда другое дело...

По лицу хозяина было видно, что мое последнее замечание произвело на него сильное впечатление, о причине которого мне оставалось только гадать. Чтобы получить сведения, которые, возможно, помогут нам разгадать тайну тетради в парусиновой обложке, я спросил его, как византийское блюдо попало в Оружейную палату.

– Я уже сегодня говорил, что у нас в музее имеется целое собрание работ византийских мастеров, – с удовольствием, попав в свою стихию, начал отвечать на мой вопрос Степан Степанович. – Самый древний экспонат этой коллекции, относящийся примерно к пятому столетию, – серебряный кувшин из клада, найденного в 1918 году на берегу речки Суджи в Курской губернии. Он был изготовлен в придворной мастерской византийских императоров. У нас же хранится уникальная резная икона византийской работы, изображающая Дмитрия Солунского и подаренная, по преданию, Дмитрию Донскому в честь победы на Куликовом поле. Повторяю: список экспонатов византийского происхождения, хранящихся в Оружейной палате, весьма внушителен, но блюдо, которым заинтересовался мужчина с тетрадью, – нечто особенное. Даже если не принимать во внимание имеющийся на нем рисунок, – добавил Степан Степанович.

– В чем же вы видите его особенность? Блюда, на которых подавали кушания, были непременной принадлежностью царского стола, потому в вашей коллекции их так и много. Взять, к примеру, блюдо, подаренное Грозным своей жене Марии Темрюковне.

– Странно.

– Что странно? – недоуменно посмотрел я на Степана Степановича.

– Вы задали тот же самый вопрос и привели тот же самый пример,
что и мужчина с тетрадью.

Я не нашел в этом совпадении ничего необычного – оно лишний раз убедило меня, что все, связанное с Иваном Грозным, вызывало у Малова повышенный интерес. И Марию Темрюковну он вспомнил не случайно, а умышленно, чтобы направить разговор со Степаном Степановичем именно в то русло, которое больше всего устраивало его.

Между тем Степан Степанович продолжил свой рассказ:

– Блюда, братины, ковши, ендовы, чарки, кубки и прочая посуда потому так широко представлены в нашей экспозиции, что, изготовленные кремлевскими мастерами из драгоценных материалов, они использовались не по своему прямому назначению, а в качестве пожалований и наград за верную службу царю, за участие в битвах и в усмирении бунтов, за увечья и раны, за успешное выполнение дипломатических поручений и крупных торговых операций, в связи с крестинами, свадьбами, именинами и так далее. Короче говоря, они зачастую выполняли роль наград, которых еще не было в то время на Руси. Блюдо, подаренное Грозным Марии Темрюковне, часть его свадебного подарка. Хотя оно и представляет собой определенную историческую и художественную ценность, но судьба блюда, которым вы заинтересовались, гораздо любопытней. Дело в том, что оно не числилось ни в одной из описей ценностей, хранящихся в царской казне, и до сих пор не известно, как оно появилось у Грозного.

– У вас есть какие-то предположения?

– За отсутствием документальных свидетельств их легко опровергнуть.

– Все равно интересно было бы их выслушать. Но сначала хотелось
бы узнать, как византийское блюдо оказалось в Сибири?

– Вы продолжаете задавать вопросы, которые ставил передо мной тот человек с тетрадью. Собственно, у меня создалось впечатление, что ради ответа на этот вопрос он и пришел в Оружейную палату.

– Что же вы ему ответили?

– В третьем–четвертом веках на территории современного Ирана существовало государство Сасанидов, славившееся искусными мастерами, изготовлявшими золотую и серебряную посуду, украшенную выразительными жанровыми сценами. Но позднее государство Сасанидов завоевали арабы, исповедовавшие ислам, запрещавший изображать людей и животных. В результате огромный поток изделий сасанидских мастеров хлынул на север, в обмен на пушнину. В основном это были серебряные украшения. За долгие годы их скопилось в дебрях Приуралья и Западно-Сибирской тайги огромное количество, поражавшее воображение первых исследователей Сибири. Дело доходило до того, что местные жители использовали серебряные чаши в качестве кормушек для живности! И находки восточного серебра в Сибири продолжаются до сих пор. Так, в 1985 году на реке Сосьве было найдено серебряное блюдо, выполненное в той же самой форме, что и блюдо, найденное в Сибири еще в начале века и хранящееся сейчас в Эрмитаже. Представляете, какая удивительная находка!

Я не разделил восхищения Степана Степановича.

– Но при чем здесь золотое блюдо? К тому же византийской работы?

– Не торопитесь с выводами, – вежливо остановил меня хозяин. – Помимо сасанидских изделий в Сибири находили работы и византийских мастеров, которые, вероятно, тоже обменивались на пушнину. Взять, к примеру, знаменитое Аниковское блюдо, на котором изображена осада Иерихона. А на блюде, найденном в селе Слудки, древний мастер изобразил такую сцену: опустившись на колено, женщина протягивает сосуд к голове змеи, свисающей с пьедестала. Для нас интересно то, что здесь тоже поработал таежный художник, дополнивший это изображение фигурой мужчины в трехрогой короне и с двумя клинками в руках. При этом постамент, с которого свисала змея, выполнил роль трона, на котором как бы сидел мужчина. Таким образом, получилось изображение коронованной супружеской пары, возможно, подразумевалось изображение конкретной княжеской семьи. Женщина с ребенком на золотом блюде исполнена в той же манере и, вероятно, тоже имела конкретный прообраз.

– Кто же послужил этим прообразом? – спросил я хозяина, уловив
в последней фразе недоговоренность.

– Сначала попытаемся ответить на вопрос, как это золотое блюдо могло оказаться у Грозного. Первое мое предположение, прямо скажем, не отличается особой оригинальностью и состоит в том, что у царя был какой-то личный, особый тайник, из которого это блюдо и извлекли перед самой смертью Грозного.

Мои мысли моментально вернулись к событиям, связанным с поиском новгородских сокровищ, которые, как предположил Пташников, были спрятаны в том самом тайнике, где хранилась и знаменитая библиотека Ивана Грозного. Неужели, подумал я, это блюдо из того самого тайника, который нам так и не удалось найти? Как оно попало туда?

Словно подслушав мою мысль, Степан Степанович сказал:

– В 1581 году Ермак взял брошенный ханом Кучумом Искер – столицу Сибирского ханства. Известно, что казаки завладели там большими сокровищами, часть их Ермак отправил с Иваном Кольцом в Москву, чтобы вручить их Грозному и объявить о присоединении Сибири к Русскому государству. Возможно, это золотое блюдо находилось среди даров царю, который был неравнодушен к драгоценностям, постоянно, до самой смерти, любовался своими сокровищами.

– Похоже, вы сами склоняетесь в пользу вашего второго предположения, – заметил Марк хозяину.

– Вы правы. Сегодняшний разговор с человеком, о котором вы спрашивали, заставил меня иначе посмотреть на историю появления золотого блюда в царской хранительнице, – с этими словами Степан Степанович, извинившись, ушел в комнату и через минуту вернулся оттуда с какой-то старинной книгой, в которой лежала закладка.

Открыв книгу, хозяин приглушенно поведал нам:

– В марте 1583 года Ермак послал отряд Богдана Брязги вниз по Иртышу. Отряд достиг Демьянского городка, где произошло одно очень интересное событие, о котором в своей книге «История Сибири» подробно рассказал Герард Фридрих Миллер, состоявший на службе при Российской Академии наук. Вот что он сообщил:

«Демьян, или Нимнян, собрал до двух тысяч остяков и вогулов, которые, вероятно, пришли с реки Конды. Он ожидал казаков с тем большей смелостью, что для обороны имел на горе большой и крепкий городок. Казакам было весьма трудно овладеть этим местом. В течение трех дней они упорно старались взять городок, но ничего не достигли. Брязга случайно узнал от татар, которые служили у него в обозе подвозчиками, о причине упорства остяков. Среди татар был один чуваш, которого хан Кучум когда-то вывез из Казани; он часто бывал прежде среди остяков; по его словам, у них имеется идол, про которого остяки рассказывают, что он привезен к ним из России, где его почитали под именем Христа. Этот идол вылит из золота и сидит в чаше, в которую остяки наливают воду, и после того как они выпьют этой воды, они твердо верят, что с ними не может случиться никакого несчастья. Вероятно, это и является причиной их упорства. Он прибавил, что, если ему разрешат, он направится к остякам и попытается украсть идола; во всяком случае, он надеется проведать намерения остяков для того, чтобы казаки могли принять свои меры.

Это предложение было принято, и вечером того же дня чуваш был отпущен в городок под видом перебежчика. На следующее утро он опять был в казацком лагере и принес следующее сообщение. Остяки находятся в большом страхе, они поставили идола на стол, а вокруг него жгут в особых чашах сало и серу. Сами же в великом множестве стоят и сидят перед столом и возносят идолу непрестанные молитвы, что и помешало чувашу украсть его. При этом они гадают – сдаваться ли им казакам или продолжать сопротивление, и уже пришли к тому заключению, что лучше сдаться. После этого казаки с новой силою начали наступление, которое едва только началось, как большинство остяков и вогулов бежали из городка и рассеялись по своим юртам. Оставшиеся прекратили сопротивление, и казаки могли без особых усилий овладеть этим местом.

Нужно сказать, что после сдачи городка казаки искали идола, но нигде его не нашли. Если на этом основании рассказ об идоле считать за басню, то можно впасть в ошибку, потому что остяки легко могли скрыть свою святыню или перевезти ее в другое место. Как известно, остяки еще в недавнее время, после того как их привели в христианскую веру, тщательно скрывали своих важнейших идолов, и спустя многие годы о них нельзя было получить какие бы то ни было известия. Что же касается того обстоятельства, будто бы упомянутый идол был привезен из России и что остяки называли его именем Христа, то, судя по описанному изображению его как сидящего в чаше, сообщение о происхождении его из России вызывает большие сомнения, и надо думать, что это добавление принадлежит составителю летописи».

– Выходит, Миллер использовал в данном случае летописное свидетельство? – спросил Марк.

– Да, сообщение об идоле он, видимо, взял из Кунгурской летописи. Кроме того, еще в 1715 году вышло сочинение Григория Новицкого «Краткое описание о народе остяцком», который тоже писал о каком-то идоле и даже сделал безуспешную попытку его увидеть. Да и сам Миллер десять лет провел в экспедициях по Сибири, следовательно, в рассказе об остяцком идоле мог использовать устные свидетельства, легенды, другие письменные источники. Его никак не назовешь кабинетным ученым. Немец по национальности, он внес большой вклад в изучение истории России.

После этого отступления Степан Степанович опять вернулся к прерванному рассказу:

– Двигаясь дальше, Богдан Брязга дошел до Белогорской волости.
И далее Миллер пишет: «Как рассказывает летопись, там в древние времена было место поклонения некоей знаменитой богине, которая вместе с сыном восседала на стуле нагая... Эта богиня, перед которой как раз собралось множество народа, при приближении казаков приказала себя ухоронить, а самим остякам куда-либо спрятаться. Это было исполнено, и когда казаки высадились на берег, то они не нашли там ничего, кроме пустых юрт... Можно предоставить легковерному летописцу верить в то, что он рассказывает про остяцкую богиню и что ни в какой мере не подтверждается последующими известиями. Некоторое сходство с этим рассказом имеет еще более древний рассказ про языческую богиню, державшую ребенка на коленях, которую почитали в низовьях реки Оби под именем Золотой бабы».

Захлопнув книгу, Степан Степанович добавил:

– Интересно, что только Богдан Брязга вернулся из этого похода, как по тому же самому пути отправился с дружиной сам Ермак. Не решил ли он разыскать Золотую бабу?

– Смелое предположение.

– Оно уже высказывалась ранее. До этого посланный Ермаком к Грозному Иван Кольцо привез атаману дорогие царские подарки: два панциря, два драгоценных кубка и шубу с царского плеча. Золотая баба была бы достойным ответом на царский подарок.

Марк промолчал, из чего я заключил, что предположение о причастности Ермака к судьбе Золотой бабы уже не кажется ему фантастическим.

– Если я вас правильно понял, вы считаете, что на золотом блюде
изображена Золотая баба? – обратился я к Степану Степановичу.

– Так, вроде бы, считает человек, который сегодня подходил ко мне, хотя он об этом даже не обмолвился. Уже потом, когда мы с ним расстались, я понял ход его мыслей. И они кажутся мне заслуживающими внимания. Можно предположить, что чувашу, посланному казаками в Демьянск, удалось похитить блюдо с изображением Золотой бабы, которое потом и очутилось у Грозного. У таежных народов был обычай при заключении договоров и принесении присяги «пить с золота воду». Не это ли ритуальное блюдо и украл чуваш, что и вызвало панику остяков?

Степан Степанович помедлил и в заключение произнес:

– К сожалению, осталось невыясненным, как Золотая баба, если это действительно золотая скульптура, попала в Сибирь? Мне кажется, на этот вопрос есть ответ у человека, который подходил ко мне сегодня в Оружейной палате. В любом случае я тоже постараюсь что-нибудь выяснить.

– Если узнаете что-то новое, пожалуйста, позвоните мне, – за руку прощаясь с хозяином, попросил Марк. – Чувствую, эта история так просто не закончится...

После всего, что произошло в этот тяжелый и длинный день, такое же впечатление возникло и у меня.

Ночью, когда мы добрались до квартиры Марка, он сказал:

– Возможно, покушение на археолога Малова каким-то образом связано с историей Теминского золота.

– Ты это к чему?

– Может, будет лучше, если мы наведем справки о семье Теминых
по своим каналам, не подключая тебя?

– Нет уж, поздно переиначивать. Теперь мне и самому интересно познакомиться с этой семьей. Да и Смолкину я обещал.

– Ладно, действуй, – вздохнув, согласился Марк. – Только будь осторожней, не лезь на рожон.

Это предостережение показалось мне лишним.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ПО ДЕЛУ ОБ УБИЙСТВЕ

Чтобы попробовать раскрыть сокровенную психологическую причину популярности детективной литературы, необходимо избавиться от многих ходячих представлений. Неправда, например, будто публика предпочитает плохую литературу хорошей и зачитывается детективными романами, потому что это плохая литература. Одно только отсутствие высоких художественных достоинств отнюдь еще не делает книгу популярной. И если детективные рассказы и романы читают более увлеченно, чем железнодорожные справочники, то явно потому, что они более художественны. Многие хорошие книги, слава Богу, популярны среди читателей; многие плохие книги, тем более, слава Богу, непопулярны среди них. Хороший детектив, по всей вероятности, будет более популярен, чем плохой. Беда в том, что многие люди просто не понимают, что может существовать такая вещь, как хороший детектив: для них это все равно, что говорить о добром дьяволе. Написать рассказ о ночной краже — значит, в их глазах, как бы совершить ее в глубине души. Для людей же не столь чувствительных это вполне естественно; нельзя не признать, что во многих детективных романах полно самых сенсационных преступлений, точь-в-точь как в пьесе Шекспира.

Между прочим, хороший детектив отличается от плохого так же, как отличается хорошая эпическая поэма от плохой, и даже больше. Мало того, что детективный роман или рассказ является совершенно законным литературным жанром, он обладает к тому же вполне определенными и реальными преимуществами как орудие общего блага.

Г. К. Честертон. В защиту детективной литературы.

Глава первая

В ДЕТЕКТИВНОМ ЖАНРЕ

Прежде чем перейти к рассказу о том, что случилось в Ярославле, приведу еще один разговор с Марком, хотя и не имеющий прямого отношения к событиям, описанным выше, но который своеобразно отразился на последующих происшествиях.

Мы приехали на вокзал за полтора часа до отхода фирменной электрички и решили поужинать в привокзальном ресторане. Здесь, за столиком в полутемном зале, Марк неожиданно спросил:

– У тебя, видимо, какие-то неприятности?

– С чего ты взял?

– Иначе, без уважительной причины, не приехал бы в Москву. Я это еще вчера утром понял, когда ты появился у меня в кабинете, – сидел передо мной, словно в воду опущенный. Рассказывай, что произошло. Может, вместе разберемся...

Дружеское сочувствие Марка не могло не тронуть меня, хотя в первый момент я испытал такое ощущение, будто мне наступили на больную мозоль.

– Вряд ли мне кто-то поможет.

– Неужели дело такое безнадежное?

– Я попал в лабиринт, из которого не вижу выхода.

– Образно, но непонятно. Нельзя ли пояснее?

Мне ничего не оставалось, как чистосердечно признаться:

– Скоро исполнится три месяца, как я не написал ни строчки.

Марк облегченно рассмеялся.

– Я думал, что-то серьезное, а у тебя обычный творческий застой. Для пишущих болезнь столь же распространенная, как краснуха у детей. Болезнь, которую лечит время.

С невольным раздражением в голосе я попытался объяснить, насколько серьезно положение, в котором я оказался. В какой-то степени мои слова, видимо, убедили Марка, и он уже без улыбки проговорил:

– Даже в самом сложном и хитроумном лабиринте есть выход. Попытаемся разобраться спокойно. Если я тебя правильно понял, ты не знаешь, как совместить твою увлеченность историческими загадками с литературным трудом?

Я молча кивнул, мало надеясь, что ситуация хоть сколько-нибудь прояснится даже с помощью человека, закончившего юридический институт и знакомого с основами криминалистики.

– Недавно перечитал твою повесть о поисках новгородских сокровищ, – вроде бы без всякой связи сказал Марк. – Почти до последней фразы держишь читателя в напряжении. Кажется, удачная форма.

– Ни о форме, ни о содержании я тогда не думал. Сами по себе были интересны события, в которых, благодаря тебе, мне довелось принять участие. О них было просто невозможно написать иначе.

– Значит, ты чувствуешь себя увереннее, когда пишешь о том, чему
был очевидцем?

– Пожалуй, – вяло согласился я.

– Итак, ты всерьез заинтересовался историей, увереннее чувствуешь себя, когда пишешь о том, что сам пережил. Кроме того, тебе нравится напряженный, занимательный сюжет. Помню, как в школе ты зачитывался приключениями Шерлока Холмса.

– А ты сейчас, в зрелом возрасте, за сокровищами охотишься, – парировал я. – Словно тоже начитался Конан Дойла.

– Служба такая, Конан Дойл тут совершенно ни при чем. Я не помню, когда последний раз перечитывал его.

– Ну и зря. Замечательный писатель, у него есть чему поучиться.

– Вот мы и выяснили слагаемые, необходимые тебе, чтобы продолжить литературную работу в новом качестве, – Марк начал загибать пальцы на руке. – Первое – повествование от первого лица и о событиях, в которых ты сам участвуешь; второе – в центре этих событий должна быть какая-то историческая загадка; третье – повествование строится в форме детектива. Да, именно в форме детектива, – убежденно повторил Марк.

Логика его рассуждений медленно, но уверенно выводила меня из того тупика, в котором я очутился.

– Сейчас некоторые досужие умы само слово детектив сделали нарицательным. А, между прочим, ничего зазорного в этом жанре нет.

Все это Марк говорил таким тоном, будто спорил со мной, хотя в оценке детектива я был целиком согласен с ним.

– Хороший детектив учит логически мыслить, быть внимательным к самым мелким деталям и подробностям, в увлекательной форме способен рассказать буквально обо всех сторонах жизни.

Признаться, я не ожидал найти в лице Марка такого горячего поклонника детектива, поэтому слушал его не только с интересом, но и с удивлением.

– Ты закончил Литературный институт, следовательно, должен разбираться в литературных жанрах. Какое произведение принято называть детективом?

Я переворошил в памяти полузабытые институтские знания:

– Детектив – это произведение, рассказывающее о раскрытии какой-то тайны, загадки, обычно связанной с преступлением. Герой – человек, занимающийся расследованием по долгу службы или стечению обстоятельств; сюжетную линию составляет разгадка тайны; тема – таинственное преступление.

– Но ведь можно написать детектив и без преступления, не так ли? Темой может стать необычная судьба человека, открытия, рукописи и тому подобное.

Я согласился с Марком:

– Главное – сохранить увлекательность розыска.

– Вот видишь! – воскликнул Марк с непривычной для него горячностью. – Рамки детектива гораздо шире, чем принято считать. Возьмем, к примеру, «Тамань» Лермонтова – ведь это самый настоящий детектив.

– Ну, это ты перегнул, – вынужден был заметить я, но Марк тут же меня остановил:

– А ты не спеши делать скоропалительные выводы. Вспомни, как развертываются там события. Печорин волею случая поселяется в доме на берегу моря, где, по словам местных жителей, «нечисто». Интригующая завязка есть, согласен?

Мне ничего не оставалось, как кивнуть в ответ, и Марк довольным голосом продолжил:

– Дальше появляется слепой, который, по подозрению Печорина, и не слепой вовсе. Как говорится в таких случаях – обстановка накаляется. Ночью Печорин преследует слепого и видит, как к берегу пристает лодка контрабандиста, его встречает девушка. Налицо преследование и преступные действия злоумышленников.

У меня и на этот раз не нашлось доводов, чтобы возразить Марку.

– Пытаясь разобраться, что за люди живут в этом таинственном доме, Печорин рассказывает обо всем увиденном ночью девушке. Это не что иное, как своеобразная форма допроса...

Я внимательно слушал Марка и в его изложении не узнавал знакомой лермонтовской «Тамани».

– Боясь разоблачения, девушка приглашает Печорина на фиктивное
свидание и пытается его утопить! Выражаясь юридическим языком, была совершена попытка убийства. Покушение сорвалось, тогда слепой грабит Печорина, а контрабандист и девушка, прихватив награбленное, спасаются бегством. А теперь скажи мне, что это, если не детектив? Тут имеется всё, чему положено быть в детективе: интригующая завязка, подозрения, ночное преследование, контрабанда, допрос, фиктивное свидание, попытка убийства, грабеж и, наконец, неожиданная развязка – бегство преступников.

Мне стало досадно, что Марк разобрал «Тамань», как хронику уголовного преступления. А ведь ее языком восхищался Чехов, советовал начинающим авторам переписывать ее по словечку.

Но Марк упрямо стоял на своем:

– А я повторяю, что «Тамань» – самый настоящий, талантливо написанный детектив! В придачу созданный на документальной основе, – один офицер, хорошо знавший Лермонтова, был командирован на Кавказ и жил в том самом доме, где раньше останавливался поэт. Так вот, он видел там и слепого, и контрабандиста. Не было только девушки, но ее Лермонтов мог и придумать, чтобы сильнее заинтриговать читателя, а в основе рассказа, вероятней всего, подлинный случай. Наглядный тебе пример, как можно и нужно создавать детективы.

С такой неожиданной оценкой «Тамани» я все равно не мог согласиться, но само по себе рассуждение Марка показалось мне любопытным. Я подумал, что если с такой же меркой подходить к Достоевскому, то «Преступление и наказание» еще с большим основанием можно назвать детективом – ведь в основе романа лежит убийство и его расследование. Но правомерно ли такое определение этого сложного, психологического произведения?

Как бы отвечая на мой вопрос, Марк сказал:

– Хорошо, оставим классику в покое и обратимся непосредственно к детективной литературе. Родоначальником этого жанра называют американского писателя Эдгара По – в 1841 году он написал новеллу «Убийство на улице Морг», которую считают первым чисто детективным произведением. Таким образом, детектив – единственный жанр литературы, имеющий точную дату рождения. Не зря его называют парадоксальным жанром. Взять того же Эдгара По – он и создатель детектива, он же и его разрушитель.

Я все больше удивлялся, с какой основательностью Марк разбирается в детективном жанре – словно он не юрист по образованию, а литературовед, посвятивший себя изучению этого жанра.

– Вспомни детективные новеллы Эдгара По, – оживленно продолжил Марк. – В «Убийстве на улице Морг» есть преступление, но нет человека-преступника – убийцей оказывается обезьяна. В новелле «Тайна Мари Роже» есть и преступник, и преступление, но оно остается нераскрытым. Наконец, в новелле «Украденное письмо» есть похититель письма, хорошо разбирающийся в человеческой психике, и все тот же сыщик-любителъ Огюст Дюпен, который, по сути, сам идет на преступление, чтобы вернуть похищенное письмо. Отсутствие преступника, нераскрытое преступление и сыщик, сам совершающий преступление, – всё это явно не укладывается в схему детектива, сложившуюся после Эдгара По. Достоинство его новелл, на мой взгляд, состоит в том, что детектив – не всегда преступление, не всегда напряженная интрига и эффектная концовка. Главное – сам процесс раскрытия тайны, даже если он не заканчивается успехом.

– Ну, а что ты думаешь о Шерлоке Холмсе?

– После интеллектуала Огюста Дюпена он выглядит весьма самонадеянным типом, – безапелляционно заявил Марк. – Чего стоит только одна его фраза: «Ваш Дюпен – весьма недалекий малый». Впрочем, это высказывание в первую очередь лежит на совести писателя, а не его героя. Конан Дойл взял у Эдгара По буквально всё: и дедуктивный метод расследования преступлений, и героя-чудака в роли сыщика-любителя, и схему ситуаций вроде «загадки запертой комнаты», – и после этого так неуважительно отозваться о Дюпене!

– Зато Шерлок Холмс оказался самым долговечным из детективных героев, а Огюст Дюпен промелькнул всего в трех новеллах – и исчез.

– Это говорит только о том, что Эдгар По серьезней относился к созданному им жанру, а Конан Дойл всего лишь сделал детектив популярным. У Эдгара По читатель знает столько же, сколько и сыщик, а Конан Дойл сплошь да рядом отдает Шерлоку Холмсу улики, которых читатель не знает, что позволяет гораздо легче строить напряженный сюжет и удивлять читателя неожиданными концовками. Наконец, Конан Дойл пошел на прямое заимствование. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить его рассказ «Скандал в Богемии» с новеллой Эдгара По «Похищенное письмо». Если не веришь – перечитай их на досуге, сам убедишься...

Я не стал спорить с Марком, поскольку в его словах, наверное, была доля истины. Зато как захватывает Конан Дойл загадочной интригой, как любовно воссоздана обстановка лондонской квартиры на Бейкер-стрит, как симпатичен, несмотря на вторичность, Шерлок Холмс!

Но чем объяснить столь широкое знакомство с детективами Марка, когда-то высмеивавшего мою увлеченность подобной литературой?

Я уже хотел задать ему этот вопрос, но он опередил меня:

– Эдгар По и Конан Дойл – представители так называемого научного детектива, который раскрывает преступление путем исследования материальных улик. Именно так действовали Огюст Дюпен и Шерлок Холмс. Но есть еще интуитивный детектив, одним из создателей которого был Честертон, а Агата Кристи великолепно его продолжила. Такой детектив строится на догадке, преступник раскрывается не логикой, а интуицией, интуитивным проникновением в психологию преступника. Наверное, именно поэтому в произведениях Агаты Кристи появилась сыщик-женщина госпожа Марпл, которая вроде бы вообще не способна к логическим построениям, а действует, в основном, опираясь на женскую интуицию и домыслы, подыскивая схожие с преступником натуры, схожие с преступлением житейские ситуации…

– Послушай! Откуда у тебя такие познания? Вроде бы ты никогда не увлекался детективами.

Мой вопрос смутил Марка.

– Видишь ли, – замешкался он, – у нашего управления есть подшефная школа. Ну, вот меня и попросили, как юриста, прочесть лекцию о классическом детективе. Пришлось эти детективы целую неделю читать. Впрочем, если честно признаться, – чтение увлекательное, трудно оторваться.

– А говорил, что не помнишь, когда перечитывал Конан Дойла, – напомнил я Марку.

– Сам не пойму, как это получилось, – сконфуженно проговорил он. – Почему-то стыдно признаваться, что в зрелом возрасте опять Конан Дойла читал. Хотя, если разобраться, ничего предосудительного в детективной литературе нет – она реализует заложенную в каждом человеке тягу к исследованию и анализу, благодаря чему и получила такую популярность.

Я был доволен, что в лице Марка обрел единомышленника, но все еще не мог понять, каким образом с помощью детективной литературы можно выйти из того лабиринта, в котором я заблудился. Попросил объяснить, к чему Марк затеял этот неожиданный, пусть и интересный разговор.

– Представим, наступит благословенное время, когда преступление, как социальное зло, исчезнет вовсе. Но детектив, как литературный жанр, не может и не должен исчезнуть. Значит, он должен видоизмениться. Вот ты и попробуй себя в новом, видоизмененном жанре: пиши исторические детективы – без преступлений или с преступлениями, совершенными давным-давно. Сюжетом такого детектива может стать расследование тех самых исторических загадок, которые ты заносишь в свою картотеку. Обратись за помощью к Пташникову и Окладину – они люди увлеченные, обязательно откликнутся, помогут тебе. А я буду самым преданным твоим читателем, а если потребуются мои знания криминалистики – и консультантом...

Сначала я слушал Марка скептически, но затем его предложение показалось мне заслуживающим внимания, и, чем больше я задумывался над ним, тем больше оно увлекало меня. Теперь приходилось только удивляться, как мысль об историческом детективе не пришла в голову самому, – вроде бы, она лежала на поверхности.

По моему решительному виду догадавшись, что его предложение принято, Марк спросил, с какой исторической загадки я думаю начать.

– С убийства Грозным царевича Ивана!

Марк не удивился моему выбору и, взглянув на часы, подозвал официанта – нам пора было выходить на перрон, где мы и простились.

Здесь я вынужден сделать еще одно отступление, иначе неподготовленный читатель просто не поймет меня.

Летом минувшего года в вагоне пригородной электрички Москва – Александров судьба свела меня с краеведом Пташниковым и историком Окладиным. Они тоже возвращались в Ярославль и, не достав билетов на прямой поезд, намеревались, как и я, пересесть в Александрове на местную, ярославскую электричку.

По соседству с нами очутился чернобородый мужчина, который в завязавшейся беседе о смерти в Александровой Слободе царевича Ивана вдруг убежденно заявил, что там произошло не случайное убийство, а умышленное преступление, что царевич погиб в результате раскрытого Грозным заговора.

Кто знал тогда, что эта случайная встреча в пригородной электричке повлечет за собой такие последствия!

В Александрове – бывшей Александровой Слободе, где при таинственных обстоятельствах погиб царевич Иван, – мы, не успев на ярославскую электричку, вынуждены были заночевать в гостинице. Здесь события получили новое, весьма неожиданное продолжение.

Ночью мой сосед по номеру, которого я не мог разглядеть в темноте, покинул гостиницу, оставив на тумбочке золотое кольцо с драгоценным, редким камнем.

В этих обстоятельствах мне ничего не оставалось, как попытаться догнать его, но на улице он повел себя непонятно – зачем-то направился в сторону Александровского монастыря, где размещался местный краеведческий музей.

Мне показалось, тут дело нечисто. Я решил проследить за этим человеком и узнать, что заставило его ночью предпринять эту странную экскурсию, но возле монастырской стены, за которой скрылся неизвестный, на меня было совершено самое настоящее покушение, я потерял сознание и не сразу смог добраться до гостиницы.

Утром я рассказал о случившемся своим попутчикам. Окладин выразил сомнение, не приснилась ли мне вся эта история, но у меня осталось «вещественное доказательство» – старинное золотое кольцо. И тут выяснилось, что неизвестный, оставивший это кольцо, – наш чернобородый попутчик, проявивший в электричке такую непонятную осведомленность в событиях шестнадцатого века.

В гостиницу он устроился хитростью, без документов, назвавшись Кондратием Бусовым. Окладин вспомнил, что был такой авантюрист – Кондрат Буссов, который долгое время жил в России, а потом написал книгу «Московская хроника».

Почему чернобородый назвался этим именем – неизвестно, зачем он проник ночью в Александровский монастырь – тоже оставалось для нас загадкой.

Чтобы ответить на эти вопросы, мы отправились на «место преступления». И здесь я встретил Марка, находящегося в монастыре «при исполнении служебных обязанностей».

От него мы узнали, что ночью была предпринята попытка проникнуть в одну из церквей на территории монастыря, но злоумышленника вспугнули. До этого при схожих обстоятельствах он уже побывал ночью в двух церквах Москвы и Сергиева Посада, где зачем-то снимал с царских врат икону евангелиста Иоанна и затем скрывался, так ничего и не похитив.

Только после ареста чернобородого в Ростове удалось выяснить, зачем он предпринимал эти странные поступки. Оказалось, что это сотрудник иностранного представительства Отто Бэр, его далекий предок был у Грозного опричником и оставил после себя дневник, в котором признался, как после Новгородского погрома он спрятал в тайнике сокровища, а план тайника вырезал на царских вратах за иконой евангелиста Иоанна.

В том же дневнике опричника, по словам чернобородого, сообщалось, как царевичу Ивану было тайно предложено перейти в католичество и свергнуть Грозного с престола, но царь узнал о готовящемся заговоре и в приступе ярости убил сына.

Произошло немало событий, прежде чем мы узнали, где опричник задумал спрятать новгородские сокровища. Однако вместо сокровищ в тайнике оказались булыжники. Пташников выдвинул предположение, что похищенные сокровища до сих пор находятся в том самом тайнике, где хранится знаменитая библиотека Ивана Грозного.

В тот же день, возле тайника, Марк после вынужденной разлуки встретился с Ольгой – дочерью Окладина, с которой познакомился во время отпуска.

Там же, на берегу Ишни, произошло еще одно событие – новгородскими сокровищами пыталась завладеть банда Варгазина, специализирующаяся на краже церковных ценностей.

Всё это я подробно изложил в повести «Секрет опричника», закончившейся спором краеведа и историка об обстоятельствах гибели царевича Ивана. Вот почему именно это преступление я назвал в качестве темы исторического расследования, намереваясь привлечь к нему Пташникова и Окладина, которые, по сути, уже начали это расследование.

Надеюсь, теперь читателю будет легче ориентироваться в последующих событиях, временами приобретающих почти детективный характер.

Впрочем, пусть об этом судит сам читатель.

Всю дорогу до Ярославля мои мысли метались между двух загадок: историей Теминского золота и убийством царевича Ивана. Тогда я еще не мог знать, что эти загадки, такие несхожие друг с другом, сойдутся, как сходятся железнодорожные пути, и я вновь стану участником событий запутанных и неожиданных.

Электричка миновала Александров – бывшую Александрову Слободу, где был убит царевич Иван. Мне подумалось, что не мешало бы еще раз побывать на месте преступления, где, собственно, и начались события, пробудившие мой интерес к историческим загадкам.

Я не мог знать, что спустя короткое время именно в Александрове будет разрублен узел тех загадок, мысли о которых не давали мне сейчас покоя.

Глава вторая

ВЕРСИЯ КРАЕВЕДА ПТАШНИКОВА

На следующий день после возвращения из Москвы я отправился в справочное бюро возле Знаменских ворот, чтобы, не откладывая, выполнить поручение Марка.

Довольно-таки быстро мне выдали справку, что Нина Сергеевна Темина и ее сын Алексей Игнатьевич Темин проживают по одному адресу в центре города. Сведений об Игнате Прохоровиче Темине в справочном бюро не было: видимо, погиб на войне или умер.

Сотрудница справочного бюро дала мне и домашний телефон Теминых. Это придало мне уверенности, что с поручением Марка я справлюсь быстро и без особых хлопот.

Однако к телефону в квартире Теминых ни в этот день, ни на другой никто не подошел, хотя я звонил, начиная с утра и кончая поздним вечером. Это несколько охладило мой энтузиазм.

Когда телефон не откликнулся и на третий день, я решил сам отправиться по указанному адресу: может быть, мне дали ошибочный номер? И тут выяснилось, что дом, в котором проживали Темины, стоял по соседству с домом историка Окладина.

Мне показалось это добрым предзнаменованием, однако, когда я поднялся на второй этаж и стал звонить в квартиру Теминых, дверь так никто и не открыл; за ней, разрываемая только гулким электрическим звонком, стояла глухая, нежилая тишина.

Я уже хотел повернуть назад, как тут отворилась дверь напротив и маленькая старушка в теплой кацавейке настороженно посмотрела на меня в образовавшуюся щель. Воспользовавшись случаем, я спросил соседку, где могут быть Темины, и объяснил, что уже три дня безуспешно звоню им по телефону.

– А они, молодой человек, оба в отъезде: Нина Сергеевна уехала в дом отдыха, а сынок ее опять в командировке, – объяснила женщина и тут же захлопнула дверь.

Чтобы не терять время, я в тот же вечер отправился к краеведу Пташникову. Его уютный маленький домик в центре Ярославля, с тесовым крыльцом сбоку и тремя окнами по фасаду, каким-то чудом уцелел среди окружающих его современных многоэтажных коробок.

Похоже, краевед искренне обрадовался моему приходу, сразу же усадил за стол и, не слушая моих возражений, начал потчевать чаем из электрического самовара.

– А мы вас совсем недавно вспоминали с Окладиным, – оживленно заговорил он, разлив чай по стаканам. – Куда вы запропастились? Почему не показываетесь на глаза? Может, женились, семейные заботы одолели?

Я искренне заверил краеведа, что в моих ближайших планах этого рискованного мероприятия не предвидится. Старый холостяк Пташников от души одобрил мою осторожность:

– И правильно делаете. Как раньше говорили? «Холостому – хоть утопиться, женатому – хоть удавиться». Где же вы пропадали тогда?

– Ездил на экскурсию в Боголюбово. Вам привет от Сергея Михайловича.

– От какого Сергея Михайловича?

– Он работает в музее экскурсоводом. Примерно вашего возраста, высокий, седовласый. Я до сих пор нахожусь под впечатлением от его экскурсии.

– Ах, вот вы о ком! – наконец-то догадался краевед. – Значит, Сергей Михайлович опять в экскурсоводы пошел? Не иначе – новую книгу задумал.

– Так он писатель?

– Известный владимирский краевед, автор нескольких книг по истории Владимиро-Суздальской земли. Он во Владимире живет, потому я не сразу и сообразил, о ком речь. У него такая манера: когда писал о Суздале – устроился туда экскурсоводом, писал о Юрьеве-Польском – там подрабатывал. Теперь, значит, о Боголюбове пишет. Интересная личность, из именитого рода русских дворян. Я с ним уже лет тридцать знаком, встречались на всяких краеведческих конференциях. Последний раз такое мероприятие проходило во Владимире. Ох, и крепко же мы с ним там схватились! В пух и прах разругались.

– Из-за чего?

– Не из-за чего, а из-за кого – из-за владимирского князя Юрия Всеволодовича.

Поймав мой недоуменный взгляд, краевед объяснил:

– Конференция была посвящена Ситской битве. Сергей Михайлович выступил с докладом, почему она была проиграна. Главный тезис его выступления состоял в том, что русские потерпели поражение из-за княжеской разобщенности.

– А разве дело было не так? Об этом нам еще в школе говорили.

– Запомните, молодой человек, – наиболее глубокие заблуждения, как правило, отражаются в общепризнанных, официальных оценках того или иного исторического события. Сергей Михайлович – очень умный и эрудированный человек, но у него есть один очень серьезный недостаток – он считает, что всё самое важное в русской истории случилось на владимирской земле и осуществлено доблестными владимирцами.

Я с трудом сдержал улыбку – за время знакомства с краеведом мне уже не раз приходилось убеждаться, что он такой же страстный ярославский патриот, считающий историю своего края самой уникальной и неповторимой.

Как будто угадав мои мысли, Пташников сказал:

– Конечно, по-человечески Сергея Михайловича можно понять, но при изучении истории личные симпатии не должны мешать поискам истины. Приняв участие в Липицкой битве и позорно ее проиграв ростовскому князю Константину, князь Юрий сам способствовал разобщенности русских перед ордынским нашествием. А то, как он вел себя после начала нашествия и во время Ситской битвы, вообще ни в какие ворота не лезет. Об этом я и сказал Сергею Михайловичу после его выступления, привел конкретные примеры роковых ошибок и элементарной глупости князя Юрия. На этой почве мы с ним и повздорили.

– Я бы с удовольствием выслушал ваши доводы.

– В таком случае будет уместно напомнить несколько летописных свидетельств, – почти не глядя, Пташников достал с полки книгу большого формата, нашел нужную страницу.

– После взятия татарами в 1237 году Рязани и Коломны, которую оборонял Всеволод – сын князя Юрия Всеволодовича, остатки княжеского войска бежали во Владимир. Затем татары захватили Москву, взяли в плен второго сына князя Юрия – Владимира. А далее вот что сказано в летописи: «И пошли татары в несметной силе, проливая кровь христианскую, к Владимиру. Услышав об этом, великий князь Юрий оставил вместо себя во Владимире сыновей своих Всеволода и Мстислава, а сам пошел к Ярославлю и оттуда за Волгу, а с ним пошли племянники Василько, и Всеволод, и Владимир Константиновичи, и, придя, остановился Юрий на реке Сити, ожидая помощи братьев Ярослава и Святослава. А во Владимире заперся его сын Всеволод с матерью, и с епископом, и с братом, и со всеми жителями».

Пташников перевел дыхание и уже другим, будничным голосом сказал:

– Я никак не могу понять, что заставило Юрия бросить жену, двух сыновей, свою столицу Владимир, за владение которым он положил столько сил, и отправиться на далекую, затерянную в лесах реку Сить. Обычно это объясняют его намерением соединиться с союзниками-новгородцами, собрать новую, более сильную рать.

– Наверное, так оно и было.

– Прежде чем так говорить, вдумайтесь в ситуацию, – строго осадил меня Пташников. – Владимир в то время был многолюдным, хорошо укрепленным городом-крепостью с тремя линиями обороны. Само его расположение на холмах неудобно для татарской конницы и очень удобно для обороняющихся. Кроме того, в городе было множество каменных церквей, каждая из которых могла стать надежным пунктом обороны. К тому же на дворе зима с ее морозами, сугробами и метелями. Зачем было в таких условиях отправляться невесть куда, преодолевать сотни верст снежного бездорожья и в голом поле строить многотрудные укрепления?

Я пожал плечами.

– Из этого можно сделать только один вывод – это была не просто тактическая ошибка, а элементарная глупость, которая дорого обошлась и самому Юрию, и всей Руси, – повысив голос, сказал краевед таким тоном, будто приговор зачитал. Затем опять склонился над книгой.

– После взятия Владимира татары взяли Ростов, Ярославль, Галич, Переславль, прочие города. Далее летописец пишет: «На исходе февраля месяца пришла весть к великому князю Юрию, находящемуся на реке Сити:

– Владимир взят, и все, что там было, захвачено, перебиты все люди и епископ, и княгиня твоя, и сыновья, и снохи, а Батый идет к тебе.

И был князь Юрий в великом горе, думая не о себе, но о разорении церкви и гибели христиан. И послал он в разведку Дорожа с тремя тысячами воинов узнать о татарах. Он же вскоре прибежал назад и сказал:

– Господин, князь, уже обошли нас татары.

Тогда князь Юрий с братом Святославом и со своими племянниками Васильком, и Всеволодом, и Владимиром, исполчив полки, пошли навстречу татарам, и каждый расставил полки, но ничего не смогли сделать. Татары пришли к ним на Сить, и была жестокая битва, и победили русских князей. Здесь был убит великий князь Юрий Всеволодович, внук Юрия Долгорукого, сына Владимира Мономаха, и убиты были многие воины его».

Пташников поднял голову от книги:

– Говорят: мертвые сраму не имут, но я не могу понять и простить Юрия: как можно было проворонить подход татарского войска и оказаться во вражеском окружении на собственной земле?

Я промолчал, и Пташников продолжил читать летопись:

– «А Василька Константиновича Ростовского татары взяли в плен и вели его до Шерньского леса, принуждая его жить по их обычаю и воевать на их стороне. Но он не покорился им и не принимал пищи из рук их, но много укорял их царя и всех их. Они же, жестоко мучив его, умертвили четвертого марта, в середину Великого поста, и бросили его тело в лесу. Некая женщина, увидев тело Василька, рассказала своему богобоязненному мужу; и тот взял тело князя, завернул его в плащаницу и положил в тайном меcте».

Краевед сделал паузу, как бы собираясь с мыслями.

– О том, что татары пытали князя Василько, чтобы склонить его к измене, писали все, кто касался истории Ситской битвы. Но спрашивается: зачем было татарам после всех их побед заниматься переманиванием на свою сторону племянника великого князя? Тем более что у них в руках был Владимир Юрьевич, его сын? Вот с ним еще можно было затеять такую игру, чтобы использовать его имя в дальнейшем завоевании Руси.

– Вы считаете, была какая-то иная причина?

– Наверняка. Почему-то Василько взяли в плен, с места боя доставили в Шеренский лес под Угличем, потом подвергли пытке. Скорее всего, от него хотели что-то узнать.

– У вас есть какое-то предположение?

– Чтобы сделать предположение, большого ума не надо, главное – его обосновать, – ушел Пташников от ответа. – Ведь и с гибелью Юрия не всё ясно. Давайте внимательно вчитаемся в летопись: «Кирилл же, епископ ростовский, в то время был на Белоозере, и когда он шел оттуда, то пришел на Сить, где погиб великий князь Юрий, а как он погиб, знает лишь бог – различно рассказывают об этом. Епископ Кирилл нашел тело князя, а головы его не нашел среди множества трупов; и принес он тело Юрия в Ростов, и положил его со многими слезами в церкви святой Богородицы. А потом, узнав о судьбе Василька, пошел и взял его тело, и принес в Ростов, горько рыдая... А позднее пришли и нашли голову князя Юрия, и привезли ее в Ростов, и положили в гроб вместе с телом».

Пташников поднял указательный палец и еще раз выразительно повторил фразу из летописи:

– «А как он погиб, знает лишь бог – различно рассказывают об этом»… Чувствуете, здесь скрыта многозначительная недосказанность?

Я поостерегся делать собственные выводы

– Про князя Юрия говорили, что он, хотя и обладал немалым военным опытом, явно не отличался крепостью духа и в трудной ситуации легко впадал в панику. Выдвигалось предположение, что Юрий пытался остановить бегущее, деморализованное войско и пал от рук собственных воинов. Но мне лично это предположение не кажется убедительным – отступающие не стали бы отрубать голову собственному князю, а просто бы оставили его одного.

Я задумался над сказанным краеведом. Ростовского князя Василько пытали, великого князя Юрия обезглавили. Действительно – не связаны ли эти «странности» между собой? Но каким образом? И я еще раз повторил свой вопрос – чем он объясняет эти странности?

– Мне кажется наиболее близким к истине мнение известного историка Приселкова, который полагал, что князь был предан своими же людьми, поскольку в сражениях на Руси в то время очень редко отрубали головы. Кстати, эту версию о странной гибели Юрия косвенно подтверждает новгородскую летопись: «Бог же весть како скончался: много бо глаголють о нем инии».

– Но это не объясняет, почему пытали Василько, – заметил я.

– Вы правы, – согласился Пташников и опять раскрыл книгу. – «Был же Василько лицом красив, очами светел и грозен, храбр паче меры на охоте, сердцем легок, в бою храбр, в советах мудр, разумен в делах; но, как говорит Соломон, «когда слабеют люди, побеждается и сильный». Так случилось и с этим храбрым князем и войском его; ведь ему служило много богатырей, но что они могут против саранчи? А из тех, кто служил ему и уцелел в сражении, кто ел его хлеб и пил из его чаши, никто не мог из-за преданности Васильку после его смерти служить другому князю».

Пташников захлопнул книгу:

– Эту запись приписывают Марье Черниговской – вдове князя Василько. Лично я не очень верю, что русские женщины в те времена могли заниматься литературным трудом, но портрет князя явно написан человеком, который относился к нему с искренней любовью. И, видимо, заслуженной.

– Так как же, все-таки, вы объясните то, что татары подвергли Василько пыткам?

– Вероятно, эта загадка истории так и останется неразгаданной. Впрочем, у меня есть одно предположение, но я боюсь его высказывать, чтобы меня дружно не заклевали все наши историки и краеведы.

– Скажите по секрету, я вас не выдам, – вроде бы в шутку сказал я, но всерьез заинтересовавшись версией краеведа.

Пташников помедлил, прежде чем произнес:

– Возможно, покидая Владимир, князь Юрий забрал с собой великокняжескую казну, которую татары не обнаружили после разгрома русского войска. О том, где она хранится, знал князь Василько. Чтобы узнать эту тайну, татары подвергли его пыткам. Он им ничего не сказал, за что они его в конце концов и убили.

Я никак не ожидал, что разговор с краеведом примет такой оборот и мысленно опять вернет меня в кабинет Марка, к собранной сотрудниками его отдела картотеке исчезнувших сокровищ.

Мне не терпелось сказать краеведу, что в первую очередь заставило меня прийти к нему. Но, с трудом пересилив себя, я спросил, что нового у Окладина.

– Можете его поздравить – с блеском защитил докторскую диссертацию. А как поживает ваш приятель Марк? Не нашел еще тайник Ивана Грозного?..

Мы вспомнили безуспешные поиски новгородских сокровищ и события, связанные с ними. Я уже раскаивался, что сразу не признался краеведу, какая причина вынудила меня позвонить ему – жди теперь подходящего момента.

Но Пташников словно прочитал мои мысли и спросил, над чем я сейчас работаю, о чем пишу. Я печально вздохнул и подробно поведал ему о своем неожиданном увлечении историей, о безуспешных попытках написать о загадках прошлого, о своей картотеке исторических загадок.

– Это замечательно! – восхитился краевед.

Я не мог скрыть обиды в голосе:

– Замечательно, что я сел в лужу?

– Нет! Замечательно, что вы всерьез увлеклись историей, – поспешно объяснил Пташников. – Нет более интересного и захватывающего дела, чем попытаться проникнуть в глубь веков, отыскать в книге истории доселе неизвестный эпизод, выявить новое, незнакомое имя. Но кавалерийским наскоком тут не возьмешь, не мудрено, что у вас ничего не вышло из этой затеи.

– Что же мне делать? Собственно, я затем и пришел к вам, чтобы посоветоваться...

О разговоре с Марком я решил пока умолчать – хотелось проверить, какой выход предложит краевед.

– Давайте подумаем, – участливо сказал он. – В историка вам уже не переквалифицироваться, да и желания такого, похоже, у вас нет.

Я согласился с Пташниковым – так оно и было.

– Писать исторические романы тоже вряд ли отвечает вашему желанию, иначе бы сами до этого додумались. Не так ли?

Мне и на этот раз нечего было возразить краеведу.

– Да и в истории вас в основном интересуют неизвестные, загадочные события. Какой выход остается? – сам себя спросил Пташников.

Я с нетерпением ожидал, что он мне посоветует.

– Попробуйте написать о ходе исторического расследования, – после затянувшегося молчания продолжил Пташников. – Только вряд ли вы сможете вести его самостоятельно, для этого, кроме энтузиазма, нужны широкие познания. И не только в истории, но и в смежных с ней дисциплинах: археологии, генеалогии, археографии...

Краевед посоветовал мне то же самое, что и Марк! Я обрадовался этому совпадению, увидев в нем знак, что именно таким путем мне и надо следовать в дальнейшем.

– А вы не согласитесь мне помочь?

– Я готов помогать каждому, кто занимается историей! – торжественно, словно клятву, произнес Пташников и задал мне тот же вопрос, что и Марк: какую загадку истории я хотел бы расследовать в первую очередь?

Когда я назвал убийство в Александровой Слободе царевича Ивана, краевед неожиданно для меня засомневался:

– Крепкий орешек. Об эту загадку многие ученые мужи зубы поломали да и оставили ее в покое. Мол, погорячился царь-батюшка – и дело с концом. Хотя я так никогда не считал, но и версию, что царевич погиб в результате заговора, тоже доказать не мог. Однако вы правы – это убийство достойно самого тщательного изучения, заняться им стоило бы. Давайте-ка привлечем к этому расследованию Михаила Николаевича Окладина, мне будет интересно узнать его мнение. Тем более, они с Ольгой недавно просили меня как-нибудь привести вас в гости. В субботу вечером вы свободны?.. Вот и договорились, – закончил краевед.

Нет нужды объяснять, как я обрадовался такому повороту.

Глава третья

МЫ НАЧИНАЕМ СЛЕДСТВИЕ

В субботу, в назначенное время, мы с Пташниковым встретились на набережной возле дома Окладина, поднялись на второй этаж. Всё повторилось как и в тот раз, когда мы впервые навестили историка: на наш звонок в квартире раздался лай Гоши, потом – успокаивающий собаку голос Ольги, которая и открыла нам дверь.

Поздоровавшись с нами, Ольга заглянула мне через плечо, видимо, надеясь кроме нас с краеведом увидеть еще одного гостя. Впрочем, это могло мне и показаться, – отправляясь к Окладиным, я невольно опять вспомнил разговор с Марком о его непростых отношениях с девушкой.

В любом случае она встретила нас радушно и сразу проводила в кабинет отца. Здесь всё было по-прежнему: так же язвительно поджимал губы гипсовый Вольтер, золотыми тиснениями поблескивали ряды книг в шкафу, на софе без единой морщины лежало покрывало, приглушенно тикали часы в корпусе из красного дерева.

Нисколько не изменился и сам Окладин: в белоснежной рубашке, чисто выбритый и подтянутый, он выглядел так, словно собрался на дипломатический прием.

И опять я не увидел в квартире жены Окладина. Он объяснил, не дожидаясь вопроса:

– У супруги сегодня спектакль. Если не будете торопиться, познакомитесь...

Я подумал про себя, что мне и впрямь не мешало бы встретиться с женой Окладина, чтобы составить о ней собственное мнение и попытаться выяснить, действительно ли она встала между Ольгой и Марком или это просто показалось моему впечатлительному приятелю.

Так уж повелось, что, как только мы с Пташниковым приходили к Окладиным в гости, Ольга без напоминаний отца тут же подавала нам кофе, отличающийся каким-то особым вкусом, поэтому ни я, ни краевед никогда не отказывались от него.

На этот раз, подав кофе, Ольга осталась с нами, вид у нее был непривычно задумчивый и грустный. Дважды я поймал на себе ее взгляд, словно она ждала от меня какого-то известия или хотела что-то спросить, но не решалась.

Кажется, я понял, в чем дело, – Ольга надеялась услышать от меня что-нибудь о Марке. Но не мог же я пересказать ей разговор с ним! Ограничился тем, что передал от него привет, и сразу перевел разговор на обстоятельства, заставившие меня отправиться в Москву, поведал о том лабиринте, в котором оказался благодаря своей увлеченности историей. При этом я пытался представить эту ситуацию в ироническом свете, но вряд ли мне удалось обмануть Ольгу – она слушала меня с явным сочувствием.

Когда Пташников, дополняя меня, рассказал, что привело нас в гости, по выражению лица историка я понял: к нашему намерению выяснить обстоятельства убийства царевича Ивана он отнесся скептически.

Иначе – с интересом и одобрением – это восприняла Ольга. Она заметно оживилась и, переведя лукавый взгляд на отца, спросила его:

– А ты, конечно, считаешь, что никакого заговора против Ивана Грозного не было и заниматься расследованием преступления в Александровой Слободе нет смысла?

– Нет никаких данных, свидетельствующих, что гибель царевича не была трагической случайностью, что эта смерть – результат какого-то мифического заговора, в котором будто бы участвовал царевич. А если так, то все попытки доказать существование этого заговора просто бесполезны.

Пташников недовольно заворочался в кресле, словно оно вдруг стало ему тесным.

– Вы хотите возразить, Иван Алексеевич? – повернулся к нему Окладин.

– Есть дневник опричника Ганса Бэра, в котором прямо сказано о
заговоре против Грозного и об участии в этом заговоре царевича Ивана!

– Чтобы доказать существование заговора, нужны более надежные исторические документы, чем дневник авантюриста. Мы с вами уже имели возможность убедиться, что дневнику опричника нельзя верить – вспомните, каким конфузом закончились длительные поиски новгородских сокровищ.

– Дневник Ганса Бэра помог найти место тайника.

– Да, но вместо сокровищ в тайнике оказались, как вы помните, булыжники.

– Это не говорит о том, что новгородских сокровищ не было вовсе.
Ганс Бэр просто не знал, что кто-то перепрятал их в другой тайник, более надежный. А в остальном его дневник – серьезный исторический документ, который верно отразил события конца шестнадцатого века, в частности обстоятельства Новгородского погрома. К такому выводу пришли ваши коллеги-историки, изучавшие дневник Ганса Бэра.

– Новгородский погром – это одно, а заговор – совершенно другое.
Сведения о нем более чем сомнительны. Я уже высказывал свое мнение, нет нужды повторяться. Ганс Бэр придумал этот заговор, чтобы оправдать себя в глазах тех, кто послал его в Россию.

– Хорошо, оставим дневник опричника в покое. Отсутствие других
документов о заговоре – еще не повод, чтобы отказывать версии в праве на существование! – не сдавался краевед.

Окладин улыбнулся добродушно и снисходительно:

– Признайтесь, Иван Алексеевич, – в юности вы, наверное, писали
романтические стихи.

– Почему вы так решили? – нахохлился Пташников, как воробей под дождем.

– У вас сильно развито поэтическое чувство.

Краевед чуть не взорвался от возмущения:

– Я в жизни не написал ни одной строчки стихов!

– Значит, вы – поэт в душе. Только этим можно объяснить вашу искреннюю веру в сына Соломонии Сабуровой, в заговор царевича Ивана против отца, в существование библиотеки Грозного.

– Какая здесь может быть связь? – все больше выходил из себя Пташников.

– Самая прямая: все эти занимательные легенды никак не могут стать предметом серьезных исторических исследований, разве лишь завязками художественных, романтических произведений. Если в легенде и отражено какое-то реальное событие, то оно представлено так, что невозможно отделить истину от вымысла. Кто-то хорошо сказал, что история не настолько наивна, чтобы ради одного только любования представлять нам прошлое. Легенды в своем большинстве тем и отличаются от документальных свидетельств, что приукрашивают прошлое. А серьезная наука в первую очередь должна обращаться к проблемам, которые имеют глубокие социальные, политические или культурные корни.

Я видел, что Пташникову прямо-таки не терпится возразить Окладину, но его опередила Ольга:

– Вот-вот! – с жаром набросилась она на отца. – Для тебя история – это только войны, реформы и восстания угнетенных, о которых можно писать лишь скучные монографии размером с кирпич и длиннейшие статьи, где примечаний и сносок больше, чем основного текста.

Окладин наставительно произнес:

– Как всякая серьезная наука, история требует квалифицированной подготовки, кропотливого труда и вдумчивого, обстоятельного подхода.

– Но не скучного! – парировала Ольга. – А ты считаешь, что она не может быть просто интересной, увлекательной. В твоем представлении история – этакий заплесневелый сухарь, который могут грызть только кандидаты и доктора исторических наук. Наверное, я потому и не пошла по твоим стопам, а поступила в медицинский, чтобы не превратиться в синий чулок, которых в вашей «серьезной» науке и без меня хватает. Помню, к тебе на консультацию приходила аспирантка с диссертацией на тему «Роль гвоздильного производства в крестьянских хозяйствах России на рубеже восемнадцатого–девятнадцатого веков». Неужели ты всерьез считаешь, что ее диссертация кому-то нужна?

– Я предложил этой девице изменить тему диссертации, но она отказалась и, как мне известно, успешно защитилась в Москве, – неохотно ответил Окладин.

– Значит, еще одним кандидатом наук, специалистом по гвоздям, стало больше? – ехидно произнесла Ольга. – По мне лучше всю жизнь аппендициты вырезать, чем заниматься подобной галиматьей, отдавать ей силы и время, а потом делать важный вид, что внесла в науку весомый вклад.

Я понял, что, при милой внешности, Ольга – девушка с характером, до резкости прямая и откровенная. Этими же качествами отличался и Марк. Может, они потому и повздорили, что нашла коса на камень, и мать Ольги тут ни при чем?

Перепалку отца с дочерью Пташников выслушал с откровенным удовольствием, которое легко читалось на его лице.

– Что скажете в свое оправдание? – ироническим тоном спросил краевед Окладина.

Историк натянуто улыбнулся, но было все-таки заметно, что слова дочери задели его за живое. Поймав мой любопытный взгляд, он произнес как можно равнодушней:

– Баснописец Крылов хорошо сказал: «Невежи судят точно так: в чем толку не поймут – то всё у них пустяк». Я не стану защищать правомерность диссертации о гвоздильном производстве, но все-таки замечу, что в исторической науке не всё может представлять интерес для широкого круга – нужны и узкие, специфические исследования. Что же касается версии о гибели царевича Ивана в результате раскрытого Грозным заговора, то я по-прежнему считаю, что она совершенно не подкреплена фактическим материалом. Произошел несчастный случай, семейная ссора – и не больше.

– Сомнение в том, что царевич Иван погиб в результате несчастного случая, уже высказывали.

Окладин посмотрел на краеведа недоверчиво.

– Кто именно?

– Алексей Константинович Толстой. Он хоть и не историк, а писатель, но, возможно, был ближе к истине, чем десятки ваших коллег-историков, которые касались этой темы. Перечитайте его повесть «Князь Серебряный».

– Но там, насколько я помню, ничего не сообщается о заговоре против царя!

– Зато есть любопытная сцена, где Малюта Скуратов доносит царю об измене царевича и по приказу Грозного подготавливает на него покушение.

– Толстой просто изложил содержание известной песни, в которой народ приписал это вымышленное покушение ненавистному Малюте Скуратову.

– Значит, народ не верил, что так, запросто, царь мог убить своего
сына. Нужна особая причина, особая вина. И писатель, не в пример историкам, это понял.

Мне показалось интересной мысль краеведа – в качестве свидетельства, как произошло историческое событие, привлечь художественное произведение. Однако Окладин был другого мнения:

– Воссоздать историческое событие так, как оно произошло в действительности, может только ученый.

– А разве писатель не может выдвинуть версию, которая окажется верной?

Я промолчал, внимательно следя за ходом спора, а Ольга горячо поддержала краеведа. Окладину пришлось отбиваться сразу от двух оппонентов:

– Гипотезы выдвигает ученый, а писатель делает только догадки, предположения. Согласитесь – это большая разница.

– В научной фантастике писатели выдвигают гипотезы, к которым позднее приходят ученые. Взять хотя бы Жюля Верна, который предугадал многие научные открытия. Разве не так? – все больше горячился краевед.

– У меня свое отношение к фантастике – я ее не читаю.

– Это не делает тебе чести, – напустилась на отца Ольга. – Как историк, ты должен интересоваться всеми проявлениями человеческого разума, в том числе и фантастикой, которая обращалась и к социальному прогнозированию. Вспомни Томаса Мора, Кампанеллу, других утопистов.

– Увы, их прогнозы не оправдались: утопия так и не стала наукой,
способной изменить общество к лучшему.

– А может, общество еще не созрело до понимания этой науки? – проронил краевед.

Окладин посмотрел на него с любопытством, но тут же вернулся к обвинению, высказанному Ольгой:

– Может, это серьезный недостаток, что я не интересуюсь научной фантастикой. В конце концов, нельзя объять необъятное. Но зато я немало прочитал и прорецензировал исторических романов, что позволило мне сделать определенные выводы. Там, где писатель точно следует за мнением ученого, использует документы и проверенные факты, книга читается и с пользой, и с интересом. Когда же автор кидается в отсебятину, обязательно появляется и фактическая фальшь, и художественная. Мне еще ни разу не удалось найти в художественном произведении писательскую версию, которая заинтересовала бы меня как историка.

– Выходит, вы, уважаемый Михаил Николаевич, не читали даже «Илиаду», которую положено знать и школьникам.

Окладин обиженно вскинулся:

– При чем здесь «Илиада»?

Краевед поправил очки на переносице и рассудительно объяснил:

– А при том, что поэт Гомер описал Трою, а ученый-археолог Шлиман, внимательно изучив поэму, нашел этот город под землей, хотя многие его коллеги – скептики вроде вас – сомневались в существовании Трои.

– Вот это удар! – восхитилась Ольга. – Вы, Иван Алексеевич, положили нашего уважаемого историка на обе лопатки.

– Пример не совсем удачный.

– Всякое сравнение хромает, – вроде бы согласился с Окладиным Пташников, но вид у него при этом был торжествующий. – Шлиман имел в душе то самое поэтическое чувство, против которого вы так рьяно выступаете. Оно и помогло ему найти Трою.

Окладин не нашелся, что сказать краеведу, а тот, развивая достигнутый успех и чувствуя поддержку Ольги, перешел в активное наступление:

– Не упрощают ли ваши коллеги-историки причину убийства царевича Ивана? Не зря ли сваливают это преступление только на припадок ярости Грозного? Когда требовалось, он был и последователен в своих поступках, и терпелив. Не исполнил ли он, убив царевича, давно задуманное или неожиданно узнал нечто такое, что и послужило причиной убийства?

– Вы опять имеете в виду заговор? – удивился Окладин настойчивости, с которой Пташников придерживается версии, впервые услышанной мною в пригородной электричке Москва–Александров.

– А почему бы и нет? Это предположение кажется мне вполне допустимым. Ведь вы до сих пор так и не нашли убедительных доводов,
которые разбили бы эту версию до основания. Или их у вас просто нет? – явно провоцируя историка, насмешливо спросил краевед.

– Вероятно, вы правы, – опять поддержала его Ольга. – Доказать
свою правоту всегда труднее, чем огульно отвергнуть чужое мнение.

Я молча ждал, как ответит Окладин, – удастся ли мне привлечь его к расследованию преступления в Слободе? Пауза явно затянулась. Наконец, улыбнувшись, историк энергично произнес:

– Похоже, мне бросили вызов? Что ж, в таком случае я согласен принять участие в вашем расследовании. Но у меня будет одно условие.

– Какое? – одновременно спросили мы с Пташниковым.

– Обойтись без сомнительного свидетельства Ганса Бэра.

Краевед пытался переубедить историка, однако тот остался при своем мнении: дневник опричника – ненадежный исторический документ, чтобы принимать его во внимание.

– Будем оперировать только фактами, только подлинными документами. Лишь таким образом можно составить объективную картину этого преступления, объяснить характер и поступки Грозного. Если разобраться, гибель царевича Ивана – немаловажное событие шестнадцатого века. Возможно, если бы не эта преждевременная смерть, история России пошла бы иным путем. По крайней мере, не было бы Смуты, которая принесла Русскому государству столько бедствий...

Прежде чем закончить свою мысль, Окладин как бы с сожалением посмотрел на меня:

– А вы задумали написать об этом трагическом событии развлекательный детектив.

Вот при каких обстоятельствах началось это необычное расследование...

Глава четвертая

ЧЕРНЫЙ СПИСОК

Окладин заговорил с уверенностью человека, которому часто приходится выступать перед многочисленной аудиторией, четко чеканя каждое слово:

– Я не отношусь к тем историкам, которые в зависимости от официального мнения и политических соображений меняют собственную позицию. Было время, когда Грозного возносили чуть ли не выше Петра Первого или, как минимум, ставили вровень с ним.

– По заслугам и честь, – чуть слышно буркнул Пташников, углубившись в кресло.

Мы с Ольгой понимающе переглянулись – с самого начала стало ясно, что в отношении Грозного позиции историка и краеведа противоположны и столкновение их мнений неизбежно.

Окладин сделал вид, что пропустил замечание Пташникова мимо ушей, и продолжил:

– Сейчас Грозного спустили со столь высокого пьедестала, но по инерции ставят ему в заслугу взятие Казани, присоединение Сибири, введение книгопечатания и прочие исторические события, которые были подготовлены всем ходом истории, а не волей одного человека.

– Пока, уважаемый Михаил Николаевич, вы не сказали ничего нового, – с кислой миной заметил Пташников. – Роль личности в истории изучают еще в школе.

– В таком случае я сразу перейду к выводам. Мания преследования,
бред величия, массовые казни ни в чем не повинных людей – все это
явные признаки серьезного душевного заболевания, которым страдал Грозный.

– В истории массовые репрессии всегда носили политический, а не
личный характер. Боярство противилось укреплению самодержавия – и Грозный прибегнул к террору.

– Если бы террору подверглись только бояре-изменники! Вспомните – Грозный репрессировал самых близких, самых верных ему людей: Сильвестра, Адашева; опасность грозила Курбскому. Потом были осуждены на пытки и казнены сами организаторы опричнины: отец и сын Басмановы, князь Вяземский, другие. Убийство царевича Ивана – естественное завершение гигантской цепи бессмысленных преступлений, совершенных больным, психически ненормальным человеком.

– Вы заявляете это с такой убежденностью, словно у вас на руках медицинское заключение о болезни Грозного, – желчно проворчал Пташников.

– Я повторяю: разгадку убийства царевича Ивана надо искать не в
политике, а в личности Грозного, точнее – в его душевной болезни.

– Опять вы за свое! Нет у вас тому доказательств и быть не может.

– Чтобы ответить, откуда взялась у Грозного эта болезнь, достаточно вспомнить его родословную, то есть обратиться к генеалогии. Вы не возражаете?

Пташников ответил снисходительным тоном, словно сделал Окладину уступку:

– Ни в коем случае. По крайней мере, генеалогия ближе к истории, чем медицина.

– Иван Грозный усиленно пытался дотянуть свою родословную до византийских императоров, но реальней начать ее с Василия Темного – прадеда царя. По словам историка Костомарова, которому вполне можно доверять, это был человек «ограниченных дарований, слабого ума и слабой воли, но вместе с тем способный на всякие злодеяния и вероломства».

– И что из этого следует? – насмешливо спросил Пташников.

– Именно неоправданными злодеяниями и вероломством отличалось царствование Грозного. Далее картина столь же мрачная. Вот как тот же Костомаров оценивал личность Ивана Третьего – деда Ивана Грозного: «Крутого нрава, холодный, рассудительный, с черствым сердцем, властолюбивый, неуклонный в преследовании избранной цели, скрытный, чрезвычайно осторожный».

Я видел, что краевед едва сдерживается, чтобы тут же не ввязаться в спор с историком.

– Иван Третий женился на гречанке Софье Палеолог – женщине энергичной, умной и хитрой. Но она не обновила род Рюриковичей, а скорее наоборот – внесла в него гены старой, вырождавшейся династии константинопольских императоров.

Ожидая возражений, Окладин бросил взгляд на краеведа, но тот пока хранил молчание.

– Теперь обратимся к отцу Ивана Грозного – великому князю Василию Третьему. Грозный появился на свет, когда его отцу было уже за пятьдесят. Отличался Василий Третий крайней самонадеянностью, жестокостью и резкими перепадами настроения. Умер от подкожного нарыва, перед смертью его парализовало.

С морщинистого лица краеведа не сходило скептическое выражение. Признаться, я тоже слушал Окладина с долей внутреннего предубеждения, однако приводимые им сведения были интересны.

– Наконец, мать Грозного – Елена Глинская: вспыльчивая, своенравная, страдала непонятным заболеванием головы. По законам наследственности Иван Грозный был подвержен всем тем болезням и порокам, которыми страдали его предки.

Пташников моментально бросился в наступление:

– У вас, уважаемый Михаил Николаевич, очень странное представление о генеалогии. Ссылаетесь на теорию наследственности, на гены и не берете во внимание самое главное – историческую обстановку! Жестокость в средневековье была чуть ли не нормой поведения для всех, кто имел власть, начиная от царя и кончая последним подьячим. Вам, как историку, это должно быть лучше меня известно.

Окладин даже опешил от такого натиска, а краевед возбужденно продолжил:

– Вернемся к роду Рюриковичей, который вы начали с Василия Темного, почему-то умолчав, что это имя он получил, будучи ослепленным в междоусобной борьбе. Он сам – жертва злодеяния. Каких же нравственных качеств вы требуете от него? Цитируете Костомарова и обрываете фразу на том самом месте, которое рушит всю вашу версию: «Все остальное время правления отличался твердостью и решительностью».

Уязвленный обвинениями краеведа, Окладин поспешно вставил:

– Далее Костомаров оговаривается, что, очевидно, «именем слепого князя управляли умные и деятельные люди».

Пташников энергично взмахнул рукой, как бы перечеркивая сказанное Окладиным:

– Несерьезная оговорка для серьезного ученого, Костомаров тоже предвзято судил о предках Грозного. Вы сами прекрасно понимаете, что в те времена назначения и смещения проводились не коллегиально, а единоличной волей князя. Если именем Василия Темного, как пишет Костомаров, управляли умные и деятельные люди, значит, именно таких он и подбирал.

Я испытывал двойственное чувство – сначала мне казались безукоризненно убедительными доводы Окладина, а теперь не менее веско звучали опровержения Пташникова. Чаша весов в этом споре склонялась то в одну, то в другую сторону.

– А почему ты начал родословную Грозного именно с Василия Темного? – спросила отца Ольга.

По ее виду сразу было ясно, что в этом споре она целиком на стороне Пташникова.

Окладин не успел ей ответить, как Пташников с иронией заметил:

– Наверное, чтобы не начинать с Дмитрия Донского – деда Василия Темного. Или в герое Куликовской битвы вы тоже находите признаки вырождения?

Чтобы разговор не превратился в пустую перебранку, я поинтересовался у Окладина, при каких обстоятельствах был ослеплен Василий Темный.

– В своей духовной грамоте Дмитрий Донской завещал, что в случае смерти старшего сына Василия московский удел должен был перейти к следующему по старшинству брату – Юрию Галицкому. Однако после смерти Василия Дмитриевича впервые в истории Московского княжества великим князем был объявлен его сын Василий Васильевич. И началась борьба за власть, продолжавшаяся около двадцати лет. Ослепил Василия сын Юрия Галицкого – Дмитрий Шемяка. Но до этого в междоусобной борьбе сам Василий Темный ослепил брата Шемяки – Василия Косого. Так что представлять его невинной жертвой не стоит, он того не заслуживает. Ходили слухи, что Дмитрий Шемяка умер в Новгороде не своей смертью, а был отравлен – вот вам еще одна красноречивая деталь к характеристике Василия Темного.

– Такие детали скорее характеризуют жестокость времени, а не отдельной личности, – возразил Пташников.

Наверное, Окладин и сам понял, что привел не очень убедительный довод, и промолчал. Это еще больше ободрило краеведа:

– Теперь остановимся на Иване Третьем и портрете, который дал ему Костомаров: «Крутого нрава, холодный, рассудительный...». Решительно не вижу в этих качествах даже намека на какие-то психические отклонения. По всему ясно, что он был человеком умным и дальновидным, его женитьба на Софье Палеолог лишний раз подтверждает это.

– Женитьба по расчету, по вашему мнению, признак большого ума? – улыбнулся Окладин.

– А почему бы и нет? Через Софью Палеолог – умную и образованную женщину – Московское государство приобщилось к византийской культуре. Вы не согласны с этим?

– Возможно, в какой-то степени вы правы, – вынужден был признать Окладин.

– И на этом благодарствую, – фыркнул краевед. – Теперь о родителях Грозного. Кожный нарыв на ноге Василия Третьего и головные боли Елены Глинской, которую называли женщиной большого ума и широкой образованности, – заболевания, от которых сейчас их излечил бы рядовой участковый врач. Таким образом, при объективном разборе ваша версия о вырождении рушится, как карточный домик.

– Браво! – коротко сказала Ольга и демонстративно хлопнула в ладоши.

Однако Окладин остался при своем мнении:

– В пользу моей версии – семейная жизнь Грозного, судьба его многочисленных жен и детей. Дочери от Анастасии Захарьиной умерли в малолетстве, не достигнув года. Царевич Дмитрий погиб в шестимесячном возрасте.

– Погиб? – перебил я историка. – При каких обстоятельствах?

– Когда Грозный с женой возвращались из Кирилло- Белозерского монастыря, перевернулись сходни под нянькой, державшей царевича на руках. Ребенка сразу же вытащили на берег, но было уже поздно – он успел наглотаться воды. Конечно, трудно судить о состоянии его здоровья и здоровья дочери Евдокии, умершей на третьем году жизни, но имеются свидетельства о других детях: убитый отцом царевич Иван был таким же кровожадным и необузданным, как сам Грозный, а Федор отличался крайним безволием, если не сказать хуже – слабоумием.

– С такой оценкой личности Федора можно и не согласиться, – холодно вставил Пташников.

– Я и не настаиваю. Действительно, насчет Федора имеются и другие мнения. Возможно, он просто был слабохарактерным в мать. «Беззлобива ко всем» – так после смерти назвал ее летописец. Позднее Грозный обвинил в смерти Анастасии своих врагов.

Краевед многозначительно добавил:

– Много врагов было у ее многочисленной родни – Захарьиных. Смерть Анастасии положила конец их засилию при царском дворе.

На это замечание краеведа Окладин не возразил, но сказал:

– И все-таки, судя по всему, Анастасия Захарьина умерла естественной смертью. Зато вторую жену, Марью Черкасскую, как пишет летописец, царь сам «опоил». Видимо, так оно и было, поскольку Марья Темрюковна не оставила Грозному наследника – ее сын Василий умер в малолетстве.

Пташников тут же вступился за Грозного:

– Это не повод, чтобы избавиться от молодой жены. Есть свидетельство летописца, что Грозный искренне полюбил кабардинскую княжну, принявшую православие и за короткий срок выучившую русский язык. Именно по ее совету Грозный, наподобие личной охраны горских князей, окружил себя опричниками. Заболела она во время поездки с Грозным в Вологду. Пока царицу везли назад, в Александрову Слободу, болезнь сделала свое дело.

– Возможно, вы правы, но настораживают обстоятельства появления при царском дворе Марфы Собакиной. Из двух тысяч дворянских дочерей Грозный выбрал ее в Александровой Слободе по совету Малюты Скуратова. Через две недели после этого она скоропостижно скончалась, однако Малюта, как справедливо заметил один современный историк, «отныне вошел в круг царской родни». Если не сам царь, то Марью Черкасскую вполне мог отравить Малюта Скуратов, которому она мешала осуществить его честолюбивые планы и еще сильнее втереться в доверие Грозного.

Я спросил Окладина, что случилось с Марфой Собакиной, в чем причина ее скоропостижной смерти.

– Трудно сказать, – осторожно ответил историк, взглянув на Пташникова, словно бы пытаясь угадать его мнение. – Когда несколько лет назад вскрыли гробницу Марфы Собакиной, то обнаружили, что она лежит в гробу как живая, не тронутая тлением. Тогда же было высказано предположение, что ее отравили таким ядом, который способствовал этому удивительному сохранению. Называли и конкретного человека – царского лекаря Елисея Бомелия, способного приготовить хитрое снадобье. Но и в этом случае Грозный обвинил в смерти царицы своих недругов.

– А вы считаете – он ее сам отравил?! Не было у него нужды устранять молодую царицу, – сердито заявил Пташников. – Сохранилось свидетельство, что Марфа Собакина заболела сразу после обручения, однако, несмотря на это, Иван Грозный все равно сыграл свадьбу. Значит, всерьез хотел видеть ее царицей.

– К смерти Марфы мог быть причастен Малюта Скуратов, который
испугался усиления влияния рода Собакиных. Так или иначе, обстоятельства ее смерти выглядят очень странно. Трагически заканчивались судьбы и других жен Грозного. С Анной Колтовской царь поступил «по-божески» – менее чем через год супружеской жизни заточил ее в Введенский монастырь в Тихвине. Такая же судьба постигла Анну Григорьевну Васильчикову, костромскую дворянку, – ее царь сослал в Суздальский Покровский монастырь. Обе эти царицы не отличались высоким родством, но следующая женитьба Грозного была в своем роде уникальной – царь взял в жены вдову своего дьяка Василису Мелентьеву.

– Есть мнение, что Василиса Мелентьева – лицо вымышленное,–
вставил краевед.

– Да, выдвигалось такое предположение, но по другим сведениям Грозный и ее отправил в монастырь. Следующую жену – Марию Долгорукую – царь «усадил в колымагу и на ярых конях утопил в реке Серой». Последний раз Грозный женился за год до убийства царевича Ивана, в сентябре 1580 года, на боярской дочери Марии Нагой, сын которой Дмитрий позднее погиб в Угличе в припадке эпилепсии. Только смерть помешала Грозному расторгнуть и этот брак – сразу после женитьбы он начал безуспешно свататься сначала к английской королеве Елизавете, потом к ее родственнице принцессе Гастингс. Если бы сватовство состоялось, Марию Нагую ожидала бы судьба ее предшественниц – или преждевременная смерть, или монастырь...

Взглянув на Пташникова, который выслушал этот черный описок жертв Грозного с неудовольствием, Окладин бесстрастно добавил:

– Короче говоря, в отношении своих жен Грозный вел себя как настоящий восточный деспот. Возможно, здесь своеобразно сказалось его родство с Мамаем.

Я удивленно посмотрел на Окладина, лишний раз убедившись, что в моих познаниях русской истории еще немало пробелов,

– Как известно, Мамай был всего-навсего темником при хане Бердибеке, но удачно женился на его дочери и, таким образом, стал фактическим правителем Золотой Орды, Поскольку он не был чингисидом, то есть потомком Чингисхана, править ему приходилось через подставных ханов. Его сын Лекса получил в Приднепровье город Глинск, давший название роду Глинских, из которого и произошла мать Грозного, – объяснил мне Окладин.

Пташников не перебивал его, из чего я заключил, что свидетельство о родстве Грозного с Мамаем достоверно и опровергнуть его невозможно.

– Конечно, Грозный не мог не знать, от кого происходит по женской линии, – продолжил Окладин. – Это оскорбляющее его обстоятельство – потомок безродного Мамая! – не могло не угнетать царя.

Я вспомнил разговор о деле Соломонии Сабуровой, состоявшийся у нас еще в то время, когда мы вели поиски новгородских сокровищ. Сообщив, что Грозный затребовал материалы Суздальского розыска из великокняжеского архива, после чего они исчезли, Окладин высказал тогда предположение, будто знакомство с этими документами сыграло в судьбе Грозного роковую роль: из них царь мог узнать, что его отец или захудалый русский боярин, или рядовой польский шляхтич из свиты Елены Глинской, которой удалось обмануть Василия Третьего. Выходит, и со стороны матери родословная была весьма сомнительной. Это вполне могло надломить его психику. Может, потому с таким упорством Грозный и доказывал свое родство с византийскими императорами, что слишком хорошо знал, кто он на самом деле?

– А нельзя ли сейчас, спустя четыреста лет, подвергнуть Грозного заочному медицинскому обследованию и попытаться выяснить, страдал ли он психической болезнью или нет? – вспомнив, что Ольга – будущий врач, я обратился с этим вопросом к ней.

Она охотно включилась в наше «расследование»:

– Еще в девятнадцатом веке такую попытку предпринял профессор Ковалевский, выпустивший книгу «Иоанн Грозный и его душевное состояние». Как-то на занятиях по психиатрии мы ее рассматривали.

– Ну, и к каким же выводам пришел этот авторитетный эскулап? – спросил я.

– Профессор тоже утверждал, что поступки Грозного нельзя объяснить логикой, поскольку он был психически ненормальным человеком. Но полностью согласиться с таким диагнозом, вероятно, нельзя. В желании доказать, что Грозный был душевнобольным, Ковалевский договорился до того, что даже венчание его на царство объявил страстью дегенерата «возможно чаще и возможно больше фигурировать, произносить речи, появляться к народу и блуждать по государству». Ковалевский доказывал, что «человек с крепким умом не считал бы необходимым прибегать к столь слабым историческим доводам», что так поступит только человек «с болезненно развитой фантазией и воображением, одерживающим перевес над разумом».

– А каков будет ваш диагноз?

– Сначала давайте определимся, что такое паранойя – болезнь, которой Ковалевский наделил царя, – уверенно заговорила Ольга, словно отвечая на экзаменационный билет. – Паранойей называется стойкое психическое расстройство, проявляющееся систематизированным бредом, который отличается внешним правдоподобием. Каждый, кто не разделяет убеждений больного, квалифицируется им как враждебная личность, отсюда мания преследования, убежденность в своей исключительности и высоком происхождении. К признакам паранойи относятся также отсутствие угрызений совести и родственных чувств. Все эти качества были у Грозного.

– Но как совместить их с высокой образованностью царя, с его литературным талантом, который проявился в переписке с Курбским?

– Тут нет никакого противоречия – при паранойе явного снижения умственных способностей не наблюдается, психические отклонения концентрируются в определенной области, в отдельных поступках. Кроме того, приступы болезни происходят периодами и бывают обусловлены внешними обстоятельствами. А между приступами – периоды затишья, когда человек сохраняет способность к здравым поступкам и решениям.

– Выходит, убийство царевича Ивана могло произойти в период приступа? – задал я вопрос, ради которого завел этот разговор.

– Окончательный диагноз сделать невозможно, тут профессор Ковалевский несколько превысил свои возможности. Чтобы определить паранойю, когда нет явных признаков деградации личности, нужно тщательно обследовать подозреваемого, некоторое время понаблюдать за ним в стационарных условиях. Пока же все жестокости Грозного, в том числе и убийство сына, можно объяснить так называемыми психопатическими чертами характера, которые свойственны многим историческим деятелям, не только Грозному.

Я убедился, что к постановке диагноза Ольга подошла всерьез, однако это не приблизило меня к разгадке убийства царевича Ивана. Тогда я спросил о другом – можно ли было в то время и в тех условиях спасти его?

– Вероятно, у царевича, в результате удара посохом, возникла черепно-мозговая травма, в результате которой могут возникнуть гематома, менингит или энцефалит. Поэтому сказать точно, от чего он умер, невозможно. В любом случае при такой травме следует ввести антибиотик, сделать противостолбнячный укол.

– Выходит, царевич был обречен. Интересно, как его лечили?

– Об этом подробное сообщение оставил Джером Горсей – английский путешественник, встречавшийся с Грозным и написавший затем свои «Записки о Московии», – ответил мне Пташников. – Если верить ему, в горнице, где лежал царевич, постоянно находился юродивый Иван Большой Колпак, который, как заклинание, твердил день и ночь одну фразу: «Земля ты мати наша, не пей крови, не губи душу. Железо, брат мой, отними от тела недуг и от сердца щекоту. Всегда, ныне и присно».

– Это похоже на сеанс психотерапии, которые проводят современные экстрасенсы, – сказала Ольга.

– Царевича поили овечьим молоком, яичной водой с сахаром и разбавленной в воде медвежьей желчью, – продолжил Пташников. – На грудь царевичу повесили ладанку с тертым хреном и чесноком, восковой свечой постоянно подкуривали ему под нос.

– Ну, таким лечением только в гроб загонять! – заявила Ольга. – При черепно-мозговой травме главное – покой и свежий воздух. В течение первых двух дней место ранения надо держать в холоде, что способствует антивоспалительному процессу, уменьшает отек и кровоизлияние. Потом необходимо обеспечить тепло, которое способствует рассасыванию раны.

– Выходит, русские знахари лучше разбирались в медицине, чем английские доктора, которым Грозный доверил лечить своего сына, – сердито сказал Пташников.

– На основании чего вы сделали такой вывод? – спросила Ольга.

– Тот же Горсей писал, что, когда царевичу стало совсем плохо, русские знахари «оттолкнули иноземцев и, обнажив царевича, натерли тело его теплым тестом».

Ольга удивленно покачала головой.

– А Грозный в это время в соседней палате на коленях перед иконами молился Богу и повторял: «Да будет милость твоя ко мне, окаянному. Не отнимай у меня чадо мое возлюбленное, единокровное, не отнимай», – мрачным голосом процитировал краевед.

Мне вспомнилось, что эти самые слова уже приводил Отто Бэр в разговоре, состоявшемся в электричке Москва–Александров, с которого, собственно, и началось наше расследование. Если царь мучился, страшась смерти сына, значит, об умышленном преступлении не может быть и речи, – сказал я тогда чернобородому. Так, может, я был совершенно прав, и расследование, которое мы затеяли, не имеет смысла?

Глава пятая

СТРАННОЕ СЕМЕЙСТВО

Часы отстукивали уже одиннадцатый час вечера, вот-вот должна была появиться жена Окладина, наверняка уставшая после спектакля. И я первым поднялся из кресла, чтобы попрощаться с хозяевами.

Договорившись собраться в следующую субботу у Пташникова, где и попытаться закончить наше следствие по делу об убийстве в Александровой Слободе, мы начали прощаться. И тут мой взгляд случайно упал на фасад соседнего здания – оказалось, окно кабинета Окладина выходило на подъезд, в котором была квартира Теминых. Мысленно представив, где должны находиться окна их квартиры, я увидел, что в одном из них, вроде бы на кухне, зажегся свет, чья-то тень несколько раз скользнула по занавеске.

Конечно, было уже поздно, чтобы наносить визиты, но почему не позвонить и не условиться о встрече на следующий день?

Попросив Окладина воспользоваться их телефоном, я вышел в прихожую. Потом я часто задавался вопросом: как бы сложились дальнейшие события, если бы я не решился позвонить Теминым именно в тот момент, из квартиры Окладиных? Тогда, возможно, история с Теминским золотом получила бы совсем другое продолжение, а может, вовсе прекратилась бы в самом начале.

Трубку на другом конце провода сняли после первого же звонка, мне ответил мужской голос:

– Слушаю вас.

Убедившись, что это квартира Теминых, я уточнил:

– Алексей Игнатьевич?

– Да. А я с кем разговариваю? – в голосе мужчины прозвучало недовольство, которое испытал бы и я, если бы мне позвонили так поздно и стали допытываться, кто я такой.

Вместо того, чтобы назвать себя, я почему-то начал жаловаться, что уже несколько дней безуспешно звоню по этому телефону.

– Я только сейчас вернулся из командировки. Объясните толком, в чем дело, – оборвал мои словесные излияния Темин.

– Мне хотелось бы встретиться с вами, Алексей Игнатьевич. Если коротко, это касается истории Теминского прииска, названного так в честь вашего деда.

Мужчина помолчал, прежде чем удивленно произнес, резко сменив тон:

– Действительно, есть такой прииск в Сибири. Но, интересно, как вы нашли меня?

– При встрече я все рассказал бы вам. Не сможете ли вы завтра уделить мне немного времени, чтобы выяснить некоторые детали, очень важные для меня?

– Завтра с утра я опять уезжаю в командировку.

– Тогда, может, поговорим сегодня? – набравшись духу, предложил я, сам удивляясь своей бестактности.

– Ну, если вы так настаиваете... – неохотно согласился Темин. – Только поторопитесь, пожалуйста, – мне завтра рано вставать.

– Буду у вас через пять минут, – успокоил я его и тут же положил трубку, испугавшись, что Темин передумает и наша встреча не состоится.

Коротко сообщив Окладиным и Пташникову, что выполняю поручение Марка, я торопливо попрощался с ними и вышел из квартиры, на ходу придумывая, как лучше объяснить Темину свой интерес к их семье, подыскивая вопросы, которые не насторожили бы его.

Однако времени, затраченного на дорогу из одного дома в соседний, оказалось недостаточно, чтобы собраться с мыслями. Поэтому, нажимая кнопку звонка, я решил положиться на свою находчивость, которая иногда выручала меня.

Открыв дверь, хозяин из полутемной прихожей провел меня в комнату, почти на треть занятую громоздкой полированной стенкой, чуть ли не упирающейся в потолок. У окна стоял круглый стол под аляповатой цветастой скатертью. За него и усадил меня Темин, сам устроившись напротив.

Только здесь, при свете трехрожковой люстры, я смог как следует рассмотреть его: изрядно поредевшие светлые волосы, бледное, одутловатое лицо, маленькие круглые глаза под короткими бровями, крупный нос и мясистые губы. Ему было около пятидесяти, но уже сейчас он по-стариковски горбился, а на лице застыло выражение усталости.

Он молча смотрел на меня, ожидая, что я первым начну разговор. Под взглядом его тусклых, невыразительных глаз я на какое-то мгновение растерялся – внук каторжника представлялся мне более живым и энергичным человеком. Находчивость, на которую я самоуверенно понадеялся, покинула меня.

Однако отступать было поздно. Как можно меньше отклоняясь от истины и делая это только для того, чтобы не насторожить Темина, я так объяснил свое появление:

– В одну из центральных газет, где работает мой приятель, поступило письмо, автор его заинтересовался историей Теминского прииска. Редакция сделала запрос в Листвянск – и оттуда сообщили, что прииск назван в честь Прохора Темина, который жил в поселке до самой смерти, но перед Отечественной войной вся семья Теминых покинула Листвянск. Кто-то из местных жителей вспомнил, что Игнат Темин – ваш отец – переехал на жительство в Ярославль. Мой приятель попросил меня выяснить, не живет ли кто-нибудь из Теминых до сих пор в Ярославле – так я и вышел на вас. Простите, Игнат Прохорович, видимо, уже умер? В справочном бюро мне о нем ничего не сообщили.

– Отец погиб на фронте в сорок третьем году. За год до этого я родился. Сами понимаете, что никаких сведений о Теминском прииске я сообщить не могу. Знаю только, что дед был сослан на каторгу, бежал и, плутая в тайге, случайно нашел месторождение золота, где после революции и возник прииск.

– А ваша мать, Нина Сергеевна? Не помнит ли она каких-нибудь семейных преданий?

– Она родом тоже из Листвянска, но вряд ли ей что-то известно. Почему-то у нас в семье не было принято хвастаться тем, что в честь деда назвали прииск.

Я спросил Темина девичью фамилию его матери.

– Крашилова.

– Как вы сказали? Крашилова?

– А почему вы так удивились? – подозрительно посмотрел на меня Темин.

Я пробормотал первое, что пришло на ум:

– У меня есть знакомый с такой фамилией, но он родом не из Листвянска, это я точно знаю.

– Вообще-то фамилия Крашиловых не очень распространенная, – сухо заметил Темин.

Мне ничего не оставалось, как промолчать. Ясно, что Крашилов, написавший письмо о Теминых, был родственником Нины Сергеевны. И вряд ли это объяснялось простым совпадением – явно вырисовывались какие-то особые отношения между семьями Теминых и Крашиловых.

Я возобновил прерванный разговор:

– Нельзя ли побеседовать с вашей матерью? Может, она все-таки что-нибудь слышала от вашего отца? Не может быть, чтобы в семье не говорили о таком событии, как находка золота.

– Мне не совсем понятно, почему вы так заинтересовались историей Теминского прииска? – спросил меня хозяин, словно почувствовал в моих вопросах какой-то подвох.

– Если бы у меня появился материал, заслуживающий читательского внимания, я попытался бы написать статью о Теминском золоте.

Видимо, мой ответ удовлетворил Темина.

– Мать отдыхает сейчас в пансионате «Ярославль», вернется через две недели. Можете ей позвонить, но я сомневаюсь, что она сообщит больше, чем я. Ведь это было так давно...

Темин хотел что-то добавить, но в этот момент зазвенел телефон, заставивший его выйти в прихожую.

Из обрывков ответных фраз Темина я понял, что какой-то человек тоже настаивает на встрече с ним. Это совпадение показалось мне занятным. Но когда хозяин вернулся в комнату, по его хмурому лицу я догадался, что телефонный разговор чем-то озадачил его. В этой ситуации я посчитал за лучшее откланяться.

Похоже, Темин обрадовался, что наша беседа не затянулась, – он проводил меня до двери и на прощание даже попытался изобразить на лице нечто напоминающее улыбку.

Когда я уже спускался по лестнице, навстречу мне попался мужчина в дубленке и мохнатой шапке, надвинутой на самые глаза, потому его лица я разглядеть не мог. Судя по шагам, он остановился на третьем этаже – там, где была квартира Теминых. «Не он ли звонил сейчас по телефону и настаивал на встрече?» – подумалось мне.

Однако полной уверенности, что мужчина направлялся к Темину, у меня не было, поэтому на улице мои мысли опять вернулись к письму из Листвянска. Что заставило Крашилова написать такое злое послание? Кем приходится ему Нина Сергеевна? Почему в семье Теминых, если верить словам Алексея Игнатьевича, редко вспоминали историю Теминского прииска? Ведь эта история, на мой взгляд, могла быть предметом семейной гордости.

Возможно, весь этот туман легко развеет Нина Сергеева Темина. И я не стал ждать окончания срока ее путевки, а на следующее утро отправился в пансионат, благо он находился неподалеку от Ярославля и добраться до него можно на пригородном автобусе.

От ближайшей остановки до пансионата около километра надо было пройти пешком, и всю дорогу я думал, какие задать вопросы, чтобы опять, как с Теминым, не попасть впросак. Ведь из беседы с ним я, не считая девичьей фамилии его матери, так ничего толком и не узнал. Было бы обидно, если бы так же безуспешно закончился и этот разговор.

Алексей Темин совсем не был похож на мать, – к моему удивлению, ко мне вышла опрятная симпатичная старушка с живыми, доброжелательными глазами в паутинке морщинок, с кокетливо взбитой копной седых волос.

Когда я повторил историю, которую уже рассказывал ее сыну и где правда была немного подкрашена вымыслом, Нина Сергеевна возбужденно воскликнула:

– Наконец-то нашлись люди, всерьез заинтересовавшиеся судьбой Теминского золота! Я всегда верила, что рано или поздно это случится! Общественность должна знать тех, кто подарил нашему государству такие несметные сокровища...

Только услышав эти первые фразы, с пафосом произнесенные Ниной Сергеевной, я сразу понял, что в данном случае мне не придется задавать наводящие вопросы – она сама выдаст мне всю необходимую информацию, стоит только внимательно выслушать ее.

Было бы утомительно полностью приводить здесь пространный рассказ Нины Сергеевны – слишком много было в нем эмоций, восторженных отступлений и горьких сетований, что подвиг Прохора Темина неизвестен широким кругам общественности. Поэтому ограничусь коротким пересказом всего того, что я услышал от Нины Сергеевны, когда мы с ней устроились в уютном холле пансионата, где нам никто не мешал.

По словам Теминой, Прохор Семенович был участником боев на Красной Пресне, после поражения вооруженного восстания его сослали на каторгу в Сибирь. Там он поднял бунт, который был жестоко подавлен, и вместе с оставшимися в живых участниками бунта бежал в тайгу. За ними организовали погоню, все, кроме Темина и еще одного человека, по фамилии Новиков, погибли. Темин и Новиков долго плутали по тайге, пока не вышли на берег ручья, где и нашли золото.

Новиков был из местных жителей, из Листвянска, знал, как добывать золото. Срубив на берегу ручья избушку, они за короткое время добыли столько золота, которого было достаточно, чтобы обменять его на продукты и ружья. Для этого Новиков отправился в Листвянск, но по дороге его ограбили и убили, Прохор Темин остался без напарника. Жить одному в тайге было тяжело, и Прохор решил рискнуть – без золота и без документов, прикинувшись ограбленным переселенцем, явился в Листвянск и устроился батраком к какому-то местному богатею. Некоторое время работал на него бесплатно, только за прокорм. Убедившись, что его не разыскивают, Прохор Темин сходил в тайгу и вернулся с золотом, которое позволило ему завести собственное хозяйство, а потом жениться. В жены он взял оставшуюся сиротой дочь Новикова – Пелагею Петровну. У них родились два сына – Иван и Игнат, и дочь Татьяна. Однажды, когда Прохор Темин в очередной раз ушел в тайгу к своему тайнику, его кто-то подстерег и убил. Видимо, хотели узнать, где он прячет свое золото.

А перед самым началом Отечественной войны в семье Теминых случилось еще одно несчастье – неожиданно и по непонятной для всех причине кончила жизнь самоубийством Пелагея Петровна. И семья распалась: дочь вышла замуж и уехала в Новосибирск, а сыновья Иван и Игнат вместе со своими семьями переехали на жительство в Ярославль.

Не всё в рассказе Нины Сергеевны соответствовало тому, что я услышал от лейтенанта Смолкина, но больше мое внимание задела фамилия напарника Прохора Темина – еще какой-то Новиков участвовал в поисках Теминского золота и тоже погиб при трагических обстоятельствах.

Когда началась Отечественная война, сыновей Прохора Темина призвали на фронт. И так получилось, что в одно время пропал без вести Иван и пришла похоронка на Игната Темина.

– Кроме официальной похоронки, я получила письмо от однополчанина Игната, вместе с которым они ходили в тыл врага на выполнение какого-то важного боевого задания. Фашисты окружили их в лесу, оставшиеся в живых даже не смогли похоронить убитых, так что я и на могилку не могу съездить, – Нина Сергеевна приложила к глазам платок, но через секунду опять оживленно продолжила прерванный разговор.

Несмотря на преклонный возраст, это была общительная, жизнерадостная женщина. По тому, как радушно и часто здоровались с ней проходящие мимо нас отдыхающие, я понял, что она пользуется здесь уважением и симпатией. И мне невольно вспомнилась кислая физиономия ее сына, его вялые движения, замедленная манера речи. Может, пошел в отца?

Эта мысль подсказала мне следующий вопрос:

– У вас дома есть фотографии Игната Прохоровича, других членов семьи Теминых?

– Я всегда беру с собой маленький фотоальбом с самыми дорогими мне фотографиями. Сейчас я принесу его вам, – Нина Сергеевна легко поднялась с кресла и ушла в свою комнату.

Чем больше я разговаривал с ней, тем больше она нравилась мне – приятно видеть, когда старость делает человека более терпимым и мудрым, наполняет сердце не желчью, а добротой.

На первой странице небольшого альбома в бархатном переплете, который принесла Нина Сергеевна, была фотография, сделанная в день ее свадьбы. Мое предположение полностью оправдалось – сын Теминых был точной копией отца: те же невыразительные маленькие глаза под едва заметными бровями, тот же безвольный, мясистый рот с печально опущенными кончиками губ. Нина Сергеевна выглядела рядом с ним, как пышущая здоровьем медсестра рядом с безнадежно больным. Ее слова подтвердили мое впечатление:

– Здоровье у Игната Прохоровича было слабое, а тут война... У меня сердце чувствовало, что больше не увижу его, когда на фронт провожала... А эту фотографию он мне из армии прислал, – перевернула Нина Сергеевна страницу альбома.

В пилотке, которая была ему явно велика, с оттопыривающимися ушами и застывшим выражением скорби на заострившемся лице, Темин выглядел жалко и будто бы еще моложе, чем на свадебной фотографии.

Я поинтересовался, как Нина Сергеевна познакомилась со своим будущим мужем.

– А я тоже родом из Листвянска. Крашиловы наша фамилия. Жили по соседству, так что знали друг друга с детства. Правда, мои родители, царство им небесное, были против нашей свадьбы.

– Почему?

Нина Сергеевна замялась, затеребила в руках платок:

– После самоубийства Пелагеи Петровны о семье Теминых в Листвянске ходили разные нехорошие слухи. А на всякий роток не накинешь платок. Мои родители были строгих правил, вот и воспротивились. Короче, злые люди увязали гибель Пелагеи Петровны и Прохора Семеновича с золотом, которое он нашел в тайге. Но я пошла наперекор родительской воле, и не жалею. Хотя и недолго мы жили с Игнатом Прохоровичем, но душа в душу.

Мне не терпелось узнать, в чем же конкретно обвиняла людская молва Теминых, но я так и не задал этого вопроса, испугавшись, что он насторожит Нину Сергеевну и разрушит ту атмосферу доверительности, которая установилась между нами. Одно было ясно: подлинная история Теминского золота выглядела не так гладко, как пыталась представить ее Нина Сергеевна.

На той же странице альбома, где находилась фронтовая фотография Игната Темина, была фотография его брата Ивана, снятого на фоне нарисованной на холсте беседки на берегу моря. Несомненно, братья были похожи друг на друга, но уверенный взгляд и тяжелые, плотно сжатые губы Ивана свидетельствовали о характере сильном, неуживчивом. Вероятно, подумал я, таким был в молодости и Прохор Темин, фотографий которого, как объяснила мне Нина Сергеевна, в семье не сохранилось.

Я спросил, остался ли кто-нибудь в живых из семьи Ивана Темина.

– Его жена, Галина Николаевна, вместе с замужней дочерью живет
за Волгой, в Тверицах. Сначала я поддерживала с ней связь, чем могла, помогала, но потом она почему-то начала меня сторониться. Ну, я и не стала навязываться, насильно мил не будешь. Странная она какая-то. Всю жизнь нуждалась – и вдруг, непонятно на какие деньги, дом купила...

На всякий случай я попросил адрес жены и дочери Ивана Темина, пропавшего без вести на фронте, хотя характеристика, которую Нина Сергеевна дала его вдове, мало располагала к желанию встретиться с ней.

Основное место в альбоме занимали фотографии единственного сына Нины Сергеевны: от грудного возраста до портрета на Доску почета. Если во всем остальном Нина Сергеевна показалась мне вполне здравомыслящей женщиной, то ее отношение к сыну было преувеличенно восторженное. К своему солидному, полувековому возрасту он остался холостым, но это, как я понял, мало расстраивало Нину Сергеевну. У меня даже сложилось впечатление, что она безмерно рада этому обстоятельству, которое позволяло ей любить сына безраздельно.

Далее в альбоме шли фотографии многочисленных знакомых Нины Сергеевны и ее собственные, сделанные в основном в домах отдыха и на курортах.

– А это мой брат, который и сейчас живет в Листвянске, – показала она на последней странице фотографию мрачного вида мужчины с черными усами. – Из семьи Крашиловых он мой самый близкий, оставшийся в живых родственник, но мы с ним даже не переписываемся. Представляете – он до сих пор не может простить мне то, что я вышла замуж за Игната Прохоровича...

Теперь у меня уже не осталось сомнений, что именно этот человек написал из Листвянска письмо, оказавшееся затем в отделе Марка. Но только ли старая вражда к семье Теминых, вызванная какими-то слухами, заставила его написать это злое письмо? Ведь прошло столько лет! Не было ли другой, более серьезной причины, о которой Нина Сергеевна не знала или умышленно умолчала о ней?

Впрочем, подумал я, вряд ли эта женщина стала бы лукавить в разговоре со мной – скорее она страдала излишней словоохотливостью, чем скрытностью: пришел абсолютно незнакомый ей человек, а она раскрывает ему всю подноготную своей семьи, словно священнику на исповеди.

Однако какое-то смутное чувство неудовлетворенности от разговора с ней у меня все-таки осталось, словно я не узнал самого главного в истории семьи Теминых. Именно это чувство и заставило меня обратиться к Нине Сергеевне с просьбой на время дать мне фронтовую фотографию ее мужа.

– У меня есть знакомый – замечательный фотограф. Он переснимет эту фотокарточку, и я возвращу ее вам, в придачу подарю хорошую, увеличенную фотокопию.

– А вы ее не потеряете? – с испугом спросила Нина Сергеевна. – У меня ведь такой другой больше нет.

Я заверил ее, что этого не случится, и мы расстались, чтобы встретиться через две недели, когда она вернется из пансионата.

Только на обратном пути я подумал, что фотография Игната Темина мне, собственно, не нужна – вряд ли она поможет прояснить историю Теминского золота. Но слово, данное Нине Сергеевне, надо было сдержать. Поэтому, проехав свою остановку, я сошел с автобуса на конечной остановке, возле Спасского монастыря.

Шофер затеял проверку билетов и пропускал пассажиров только через переднюю дверь, к задней двери выстроилась очередь новых пассажиров. И тут, среди них, сквозь автобусное окно, я увидел сына Нины Сергеевны – Алексея Темина. Его вид поразил меня: весь какой-то помятый, на сером лице подглазины, движения резкие, нервозные. То и дело он нетерпеливо посматривал на часы, досадуя, что отправление автобуса задерживается.

Я хотел подойти к нему, но, пока раздумывал, он занял место в автобусе, так и не заметив меня.

Дождавшись, когда автобус отъехал от остановки, я пешком направился к знакомому фотографу, жившему неподалеку. Встреча с Теминым не выходила у меня из головы. Я перебирал в памяти все подробности нашего разговора с ним и не мог найти ничего такого, что заставило бы его изменить свои планы и вместо служебной командировки отправиться к матери, ехать к которой еще вчера он не собирался. В том, что целью его поездки была встреча с матерью, у меня не было сомнений.

В конце концов, я пришел к выводу, что наша вчерашняя встреча с ним не имеет к этой поездке никакого отношения.

Мне повезло: мой знакомый фотограф, милейший старик, был дома и только что закончил печатание фотографий, заказанных ему местным издательством. Все необходимые растворы еще сохранились, поэтому он взялся тут же, при мне, переснять фотографию Игната Темина.

Через полтора часа я с готовыми снимками вернулся домой. Едва успел переодеться, как раздался телефонный звонок. Удивительное совпадение: мне позвонил именно тот человек, о котором я думал в эту минуту, – Алексей Игнатьевич Темин.

Наспех поздоровавшись, он заявил:

– Я возвращаюсь из пансионата, где отдыхает моя мать. Она сообщила мне, что утром вы были у нее.

– Да, я решил не ждать две недели и навестил ее сегодня, пока выдалось свободное время. А в чем дело?

– Наверное, вы заметили, что моя мамаша не по возрасту впечатлительная женщина, склонная совершать необдуманные поступки.

– Мне Нина Сергеевна понравилась – добрый и общительный человек.

– Ее общительность иногда выходит за разумные рамки, – оборвал меня Темин.

– Что вы хотите этим сказать? – все больше удивлялся я его раздражительному тону.

– Она отдала вам единственную фотографию, присланную отцом с фронта. Возмутительная безалаберность.

– Но я обязательно верну эту фотографию!..

Темин опять не дал мне договорить:

– Моя мамаша находится в таком возрасте, когда ее можно убедить в чем угодно. Короче, я требую, чтобы вы сегодня же вернули мне фотографию.

Я чуть было не сказал, что она мне больше не нужна, поскольку уже переснята, но спохватился – поведение Темина показалось мне странным. Чего доброго, он заставил бы меня отдать и копии.

– Хорошо, через час я приеду к вам с фотографией, – подчеркнуто огорченно произнес я.

– Вам незачем ехать на другой конец города. Я вышел из автобуса
в Крестах, неподалеку от вашего дома. Подходите к церкви, я буду вас ждать, – и Темин повесил трубку.

Его вызывающая грубость разозлила меня. Одеваясь, я подыскивал самые желчные и язвительные слова, которые скажу ему при встрече. Мало того, что своим недоверием он оскорбил меня – неуважительно, словно о выжившей из ума старухе, Темин говорил о собственной матери!

Наверное, если бы остановка находилась возле самого моего дома, я выложил бы Темину всё, что думал о нем. Но до нее было минут десять ходьбы, за это время я смог взять себя в руки, злость уступила место удивлению. Почему так болезненно воспринял он то, что его мать отдала мне фотографию мужа? Откуда эта раздражительность, которой и в помине не было вчера?

Наша встреча с Теминым возле церкви на Московском шоссе была похожа на встречу агента со связником из какого-нибудь детективного фильма – я протянул конверт с фотографией, он молча кивнул мне, я – ему, и мы расстались, так и не сказав друг другу ни слова. Ладно, я был зол на него за оскорбительный разговор со мной по телефону. Но почему он, даже получив фотографию назад, вел себя так, словно я в чем-то перешел ему дорогу?

И опять я задавал себе вопросы, на которые не мог ответить. Когда подошел к своему дому, к этим вопросам неожиданно добавился еще один, который буквально поразил меня. Ни Темину, ни его матери я не сказал своего адреса. Как же Темин узнал его? Ведь ближайшее справочное бюро было в центре города, возле Знаменских ворот, а Темин возвращался в город с противоположной стороны. Следовательно, он навел справки, где я живу, еще до того, как узнал, что Нина Сергеевна отдала мне фотографию его отца. Что же вынудило Темина всерьез заинтересоваться моей персоной? Что могло произойти за этот короткий срок? – спрашивал я себя, мысленно опять возвращаясь к нашей беседе с Теминым в его квартире. И снова я не находил ни малейшей зацепки, которая помогла бы мне добраться до истины. Конечно, нельзя сказать, что он встретил меня радушно, но потом, когда я объяснил ему причину моего позднего визита, он оттаял, а на прощание попытался даже улыбнуться. И вдруг такая резкая перемена отношения ко мне! Создавалось впечатление, что по какой-то непонятной причине он вдруг испугался, как бы подлинная история Теминского золота не вышла наружу. Значит, было в этой истории какое-то обстоятельство, которого я не знал, но которое стало известно Темину.

В тот же вечер я позвонил в Москву, чтобы доложить Марку, как выполнил его поручение. Однако Марка на месте не оказалось, вместо него мне ответил лейтенант Смолкин. От него я узнал, что Марк в командировке и будет только через три дня. Когда я сообщил лейтенанту, что нашел Теминых, он спросил, получил ли я от них какие-нибудь интересные сведения, связанные с историей Теминского золота.

– Сведений много, но не знаю, можно ли говорить об этом по телефону, – засомневался я.

– Понятно, можете не продолжать. Давайте дождемся возвращения Марка Викторовича. Ведь он по этому же самому делу уехал в Листвянск, – многозначительно произнес Смолкин, прежде чем попрощаться со мной.

Последние его слова удивили меня. Я вспомнил, с какой недоверчивостью воспринял Марк рассказ Смолкина о загадке Теминского золота. Значит, сделал я вывод, у него появились какие-то новые подозрения, которые и заставили его вплотную заняться этой историей.

Что ж, тем лучше. Данное мне поручение я выполнил и теперь мог спокойно вернуться к расследованию преступления в Александровой Слободе.

Глава шестая

ФАКТЫ И ДОМЫСЛЫ

В субботу, за полчаса до назначенного времени, я был в уютном домике Пташникова, с восхищением разглядывал богатую библиотеку краеведа. На столе у окна сипел электрический самовар.

Ровно в назначенный час пришел Окладин. В прихожей что-то начал говорить о погоде, которая меняется семь раз на день, но, войдя в комнату, сразу замолчал и тоже бросился к книжным шкафам.

Я незаметно наблюдал за ним – сдержанного, невозмутимого историка здесь, в холостяцкой квартире краеведа, где властвовали книги, было не узнать.

– Как я вам завидую, Иван Алексеевич! – возбужденно повторял он, перелистывая какую-то неказистую тоненькую книжицу и сразу же хватаясь за другую. – Здесь такие сокровища, такие сокровища... – и рассудительный Окладин не нашел слов, чтобы выразить свое восхищение.

Потом мы пили крепко заваренный чай с твердыми, как камень, конфетами. Окладин расспрашивал, какие редкости имеются в библиотеке, Пташников не без гордости перечислял их.

Я понял, что эта беседа может продолжаться бесконечно, и, воспользовавшись паузой, напомнил, с какой целью мы собрались.

– Может, еще раз подогреть самовар? – потирая руки, спросил Пташников, при этом вид у него был по-особому задиристый.

Вероятно, подумал я, он не терял времени и к сегодняшнему разговору нашел новые аргументы в пользу своей версии о причинах убийства царевича Ивана.

Эту перемену заметил и Окладин. Его лицо приняло строгое и недоверчивое выражение, с каким он, вероятно, принимал экзамены у не очень добросовестных и прилежных студентов, вдруг начинавших отвечать на билет без запинки.

– Нет уж, хватит чаевничать, перейдем к делу, – сухо сказал он и добавил: – А если честно признаться, то с большим удовольствием и пользой для себя я поговорил бы о вашей, реально существующей библиотеке, чем о вымышленном заговоре, в котором, как вы утверждаете, участвовал царевич.

– Почему о вымышленном? – сразу нахохлился краевед. – У вас есть конкретные доказательства, что заговора не было? Тогда назовите их.

– Мне будет легче опровергнуть ваши доказательства – доказательства в пользу существования этого заговора, – ответил историк, всем своим видом показывая, что его не переубедить.

Я поудобнее уселся в кресле, с интересом посматривая на историка и краеведа, как бы заранее стараясь угадать, чьи доводы в этом споре окажутся убедительнее.

– Вспомните, как убийство царевича Ивана расценил народ, – энергично начал Пташников. — В песне он приписал это злодейство Малюте Скуратову, который нашептывает царю на сына: «Ах ты гой еси, царь Иван Васильевич, не вывести тебе изменушку до веку, сидит супротивник супротив тебя, он ест и пьет с одного блюда, цветное платье носит с одного плеча». И тут царь догадается, на царевича злобно осержается...»

Краевед прочитал эти строки нараспев, будто прислушиваясь к каждому слову, и, сменив тон, с вызовом в голосе сказал Окладину:

– В зависимости от конъюнктуры историки писали Ивана Грозного то одними красками, то другими, а народ относился к нему по-своему: поддерживал его, когда он выводил боярскую измену, и осуждал, если текла невинная кровь. Думаю, это самая верная, самая объективная оценка личности Грозного.

– Смерть царевича Ивана так поразила народное воображение, что подобных песен, легенд и сказаний появилось огромное множество, – бесстрастно произнес Окладин.

– Как говорится: у народа тысяча глаз и столько же ушей. Почему не принять во внимание то, что сохранила народная память?

– Потому что к подобным сообщениям надо относиться весьма осторожно. О чем говорить, если в одной из песен Грозный вместо Ивана убивает Федора, в другой царевича Ивана подменяют холопом, которого и убивает царь. Не станете же вы утверждать, что эти фантастические домыслы тоже имеют под собой какие-то реальные основания?

– Об убийстве царевича сохранились и письменные свидетельства – вспомните хотя бы сообщения Павла Одерборна и Джерома Горсея, которых так точно процитировал наш чернобородый попутчик. Они оба считали, что убийство не было случайным, хотя и называли разные причины...

Здесь я опять вынужден вернуться к разговору в электричке Москва–Александров, где у нас впервые зашла речь об убийстве царевича Ивана. Доказывая версию, что смерть царевича явилась результатом умышленного преступления, Отто Бэр привел слова ливонского пастора Павла Одерборна: «Долго москвитяне терпели малодушное бездействие Иоанна в войне ливонской, наконец, собрались во Владимире и прямо заявили царю, требуя старшего сына в предводители».

– Царь увидел в царевиче если не явного, то потенциального врага – и убил его, – заявил тогда Отто Бэр и в качестве дополнительного свидетельства в пользу своей версии процитировал Джерома Горсея: «Царь опасался за свою власть, полагая, что народ слишком хорошего мнения о его сыне».

Возражая Отто Бэру, историк сослался на сообщение иезуита Антонио Поссевино, по словам которого убийство произошло из-за жены царевича Ивана – Елены Шереметевой, которую царь увидел утром в одной рубашке, простоволосую – и в гневе ударил ее по щеке. Когда царевич вступился за жену, Грозный окончательно вышел из себя и смертельно ранил сына.

Это сообщение Окладин вспомнил и сейчас:

– Я по-прежнему больше доверяю свидетельству Поссевино, что между отцом и сыном произошла ссора из-за жены царевича. Эти обстоятельства стали известны иезуиту от итальянца-толмача, который служил при дворе Грозного. Если бы существовал заговор, Поссевино тут же узнал бы о нем и немедленно сообщил в Ватикан, откуда внимательно следили за всем, что делается в Московии.

– Потому и не сообщил, что не знал о положении дел, тем более –
о происходящем за стенами царского дворца, – стоял на своем краевед.

Меня уже давно интересовал вопрос, который сейчас, воспользовавшись паузой, я задал одновременно Окладину и Пташникову:

– Мы уже достаточно говорили об убийце, но что представляла собой его жертва?

Мне ответил Пташников:

– В год смерти царевичу Ивану исполнилось двадцать семь лет. Был он физически развитым, образованным – в частности ему приписывают составление второй редакции жития Антония Сийского. Участвовал в военных походах, в организации опричнины, был жесток и властолюбив – и вместе с тем никакой политической роли не играл, во всем был вынужден слушаться отца.

Окладин молча кивнул, соглашаясь со словами краеведа.

– Конечно, все это ущемляло гордость царевича, – продолжил Пташников. – Грозный даже с женами разводил его по своей воле –
Евдокию Сабурову и Параскеву Соловую, которых сам выбирал сыну, заточил в монастырь. Елена Шереметева, из-за которой якобы разгневался царь, была уже третьей женой царевича. Кстати, семейство Шереметевых не пользовалось доверием Грозного – одного дядьку Елены он казнил, другого сослал в монастырь, третий попал в плен и присягнул польскому королю. Отца Елены царь обвинил в сношениях с крымским ханом. Есть сведения, что Елену выбрал в жены сам царевич.

– Так, может, тем и объясняется гнев Грозного – сын вступился за жену из ненавистного царю рода?

Однако краевед возразил мне:

– Грозный не мог не понимать, что в царевиче Иване вся его надежда: безвольный и бездетный Федор дело его не продолжил бы, Дмитрий – сын от седьмой жены – никаких прав на престол не имел. Короче говоря, с какой стороны ни рассматривай убийство, причина его никак не могла быть случайной, несерьезной. И самое приемлемое, на мой взгляд, объяснение – участие царевича в заговоре, о котором узнал Грозный.

– А мне ваша версия по-прежнему кажется неубедительной, – вздохнул Окладин. – Выражаясь современным языком, у Грозного были атрофированы сдерживающие центры. Как следствие этого – убийство сына, когда чувства взяли верх над рассудком, а ярость дошла до исступления. Сохранилось свидетельство, что Грозный не просто ударил Елену Шереметеву по щеке, а избил ее, и на другой день у нее случились преждевременные роды. Царевич Иван пытался вступиться за жену – и Грозный в припадке ярости ударил его жезлом. Все объяснимо, все естественно, хотя и не так интересно, как пытаетесь представить дело вы, Иван Алексеевич.

– Значит, вы настаиваете, что произошла семейная ссора? – желчно спросил Пташников.

– Ссора, закончившаяся неумышленным убийством, – уточнил Окладин.

– И причиной гнева Грозного была неодетая невестка?

– В те времена женщина считалась вполне одетой только тогда, когда на ней было не меньше трех рубах. А Елена лежала на лавке в одной рубахе, с неприкрытыми волосами. Это и возмутило Грозного.

– Выходит, дело происходило в личных комнатах царевича, так?
Окладин не сразу кивнул, пытаясь догадаться, к чему клонит Пташников.

– Тогда объясните, как мог оказаться утром, в покоях царевича, там, где находилась неодетая царевна Елена, Борис Годунов?

– Да, странный визит, – согласился я и обратился к краеведу: – А как присутствие Годунова объясните вы?

– Давайте рассуждать вместе. Борис Годунов и царь пришли в личные комнаты царевича рано утром, следовательно, по очень срочному и важному делу. Возможно, растрепанная и неодетая Елена Шереметева и попалась на глаза Грозному, и он действительно ударил ее, но более чем сомнительно, что именно из-за этого погиб царевич. Произошел какой-то бурный разговор, который и вывел Грозного из себя, заставил броситься на царевича. Заметьте – Годунов не побоялся остановить царя, даже получил несколько ранений. Откуда такая смелость? Царевич гибнет, а Годунов по-прежнему в милости и доверии.

– Может, опасность угрожала самому царю, и он защищался?

– От кого? – недоуменно посмотрел на меня Пташников.

– От царевича. Он же, царевич, нанес ранения и Борису Годунову, – цеплялся я за свою версию.

Пташников тут же разрушил ее до основания:

– Тогда психологически необъяснимо поведение Грозного после смерти сына – он бы не раскаивался в убийстве царевича, поднявшего руку на отца. Случайное убийство тоже исключается – взмахом посоха с металлическим наконечником можно было ранить, но не смертельно. Значит, произошло нечто другое.

– Как же вы представляете себе эту сцену?

Краевед ответил Окладину с уверенностью и обстоятельностью очевидца:

– Через Годунова царь узнал, что царевич участвует в заговоре против него. Утром Грозный вместе с Годуновым пришел к сыну и устроил ему допрос. Возможно, царевич все отрицал, упрекал отца за поражения в Ливонской войне – и Грозный в припадке ярости ударил его посохом. Борис Годунов пытался остановить царя, чтобы узнать всех участников заговора, но не успел. В бешенстве Грозный ранил и его.

– Пока вы не привели в пользу вашего предположения ни одного доказательства, – заметил Окладин.

– В царствующих семьях убийства не совершались «просто так». Вот только два примера из истории рода Романовых. Под пытками, при которых присутствует сам Петр Первый, погибает его сын Алексей, замешанный в боярском заговоре. Позднее Александр Первый способствует успеху покушения на своего отца Павла Первого. И такими политическими убийствами отмечена вся история монархических династий. Почему делать исключение в случае с убийством царевича Ивана? Оно стоит в ряду других, подобных себе. Нет письменных свидетельств – это еще не аргумент.

– А строить версии без фактов и убедительных доказательств – пустая трата времени.

– Вам нужны факты? Пожалуйста. Еще в 1570 году, подозревая, что боярство использует в борьбе с ним царевича Ивана, Грозный объявил о намерении назначить своим наследником ливонского короля Магнуса, таким образом, лишив сына прав на царский престол. Что вы на это скажете?

– Тактический ход, чтобы запугать строптивых бояр, не больше, – невозмутимо произнес Окладин.

– О том, что Грозный начал относиться к сыну с подозрением, сообщил полякам бежавший из Москвы слуга царского лейб-медика. «Между отцом и старшим сыном возникло величайшее разногласие и разрыв, – утверждал он. – Многие пользующиеся авторитетом знатные люди с благосклонностью относятся к отцу, а многие к сыну, и силы в оружии».

– Царевичу Ивану в то время было всего семнадцать лет. Вряд ли в таком возрасте он мог быть опасен Грозному.

– Опасность исходила от боярства, которое группировалось вокруг царевича. И тому есть конкретное подтверждение. Сразу после Новгородского погрома Грозный нашел измену и в Москве, на рыночной площади вместе с новгородцами были жестоко казнены печатник Иван Висковатый и казначей Никита Фуников. Оба дьяка – ставленники бояр Захарьиных, родственников царевича по материнской линии, которые всячески подогревали его честолюбие.

– И какой вывод из этого?

– Казнями в окружении Захарьиных Грозный как бы предостерегал царевича от участия в придворных распрях. Но тот не внял предостережению, все больше запутываясь в паутине заговора против собственного отца.

– А где доказательства? – не сдавался Окладин. – Все это только слухи и предположения. Где факты?

– Я вам и называю факты, одни только факты, – рассердился Пташников. – Грозный намеревался лишить царевича прав на престол и осуществил это, когда в 1575 году отрекся от короны, посадив на царский трон татарского хана Симеона Бекбулатовича. В том же году из России пытался сбежать царский медик Елисей Бомелий, но был пойман в Пскове и возвращен в Москву. Подозревая царевича в измене, Грозный именно ему поручил допросить своего бывшего лейб-медика, который, по предположению царя, был связан с заговорщиками. Последовали новые казни близких царевичу людей. Хотя самого царевича Грозный не тронул, но подозрения его не рассеялись. Московский летописец прямо написал об этом, что царь «мнети почал на сына своего царевича Ивана Ивановича о желании царства».

– Сохранилось и другое свидетельство – когда Грозный тяжело заболел, он вызвал в Александрову Слободу старших бояр, духовенство и объявил, что «по себе на царство московское обрал сына своего старшего князя Ивана». Вряд ли бы Грозный назначил царевича своим наследником, если бы подозревал его в измене.

– А может, Грозный пошел на хитрость – решил посмотреть, как царевич поведет себя? Сразу по выздоровлении он резко изменил свое отношение к сыну. Незадолго до убийства царевича в Польшу бежал родственник Богдана Бельского, утверждавший, что Грозный не любит сына, бьет его палкой. Об этом же ходили слухи и в народе – будто бы царевич как-то пригрозил отцу опустошить мечом и огнем его владения, отнять часть его царства. За это якобы Грозный и возненавидел сына. Но я считаю, Грозному стало известно об участии царевича в заговоре. Эта версия связывает все приведенные мною факты в единую цепь доказательств, – убежденно заявил краевед.

– С таким же успехом все эти факты можно объяснить и преступной натурой царя, – стоял на своем Окладин. – Вспомните его собственное признание: «По моим грехам и сиротству в юности многие зло погибли из-за беды междоусобной, а я вырастал в небрежении, без наказания отца своего и матери, и навык злокозненному обычаю бояр, мудровал, как они».

– Вот видите! – воскликнул Пташников. – Грозный мог объективно оценивать себя и свои поступки. Он – человек своего времени: жестокого, противоречивого, переломного. В три года остается без отца, в восемь – без матери. С самых ранних лет был свидетелем убийств, казней, измен, кровавой борьбы за власть, в которой шли на любые преступления.

Окладин слушал краеведа недоверчиво, но не перебивал.

– Все это не могло не вызвать озлобления, ненависти к боярам, которые, помыкая им, воспитывали в нем жестокость и коварство. Воспитывали, не зная, что эти уроки ненависти дорого им обойдутся. Были и вспышки необузданной ярости, и фиглярство, и непоследовательность в политике, и военные ошибки, но человек он по-своему незаурядный. Если подходить к Грозному не предвзято, то вы найдете в нем и глубокую образованность, и живую натуру, и острый ум. Впрочем, озлобленный до предела...

Пташников помолчал и уже другим, сдержанным тоном сказал:

– Один из историков справедливо написал, что если бы Грозный умер раньше, хотя бы во время успехов в Ливонской войне, то историческая память присвоила бы ему имя великого завоевателя, создателя крупнейшей в мире державы, подобного Александру Македонскому. Но судьба распорядилась иначе, и в человеческой памяти он действительно остался как олицетворение жестокости и насилия. Но это не вся правда об Иване Грозном.

Окладин словно дожидался этих слов и заговорил язвительно, тяжело роняя слова:

– Правда состоит в том, что его жестокость не принесла России ничего, кроме страданий и бедствий. Не случайно именно его примером пытались оправдать необходимость репрессивной, ничем не ограниченной диктатуры. Выходили фильмы, писались книги, ставились спектакли, в которых его представляли мудрым мыслителем, великим государем, талантливым военачальником. На авторов сыпались премии и награды, а довольный заказчик уверял себя, что история все оправдает, даже массовые убийства ни в чем не повинных людей. Но оказалось, историю нельзя вывернуть наизнанку, рано или поздно своими именами будут названы и герои, и преступники...

По тому, как хмурился краевед и суетливо потирал руки, было ясно, что рассуждения Окладина так и подмывают его ринуться в бой. Что он и сделал, как только историк произнес последние слова:

– Образование централизованного государства не могло обойтись без жертв, без борьбы, без заговоров. Измена представлялась Грозному тысячеголовым чудовищем – отрубишь одну голову, а вместо нее десять вырастает. Отсюда видения Страшного суда, мысли о бегстве в Англию и отказе от престола, постоянное предчувствие смерти и подозрительность, которая распространялась даже на самых близких ему людей. Но вы не можете отрицать, что кроме репрессий в деятельности Грозного были и положительные моменты.

– Догадываюсь, что вы имеете в виду, – усмехнулся Окладин. – Присоединение Казанского ханства не спасло Москву от набега крымского хана. Ливонская война, несмотря на огромные жертвы, закончилась полным провалом. Присоединение Сибири началось помимо государственной власти, нет тут заслуги Грозного. Учреждение опричнины ударило не только по боярам, но и по крестьянству – поля опустели, деревни обезлюдели. Не лучше было и в городах – судьба разграбленного опричниками Новгорода тому пример. Не было революционера на троне, каким совсем недавно пытались представить Грозного, чтобы обосновать новоявленную диктатуру...

Окладин замолчал, не договорив.

Мне подумалось, что, хотя бы в общих чертах, психологический портрет Грозного сложился в моем сознании, однако по-прежнему в этом портрете черной дырой зияло преступление, совершенное в Александровой Слободе. Неужели мы на том и закончим наше следствие по делу об убийстве царевича Ивана, так и не выяснив, что же стало мотивом этого преступления?

Глава седьмая

ПО ДЕЛУ ОБ УБИЙСТВЕ

Чтобы стронуть расследование с мели, я спросил, обращаясь сразу к историку и краеведу, чем объяснял мотивы убийства царевича Карамзин.

Пташников тут же поднялся с места и, почти не глядя, снял с полки истрепанную книгу, нашел нужную страницу:

– «Во время переговоров о мире, страдая за Россию, читая горесть
и на лицах бояр, – слыша, может быть, и всеобщий ропот, – царевич
исполнился ревности благородной, пришел к отцу и требовал, чтобы он послал его с войском изгнать неприятеля, освободить Псков, восстановить честь России. Иоанн в волнении гнева закричал: «Мятежник! Ты вместе с боярами хочешь свергнуть меня с престола!» И поднял руку. Борис Годунов хотел удержать ее: царь дал ему несколько ран острым жезлом своим и сильно ударил им царевича в голову. Сей несчастный упал, обливаясь кровью. Тут исчезла ярость Иоаннова...»

Несколько секунд мы молчали. Оттого, что краевед прочитал отрывок бесстрастно, без выражения, он прозвучал для меня подобно протоколу следственного дела – категорично и неопровержимо.

Однако сам Пташников был другого мнения:

– Сын просит отца разрешить ему освободить Псков, а царь за это убивает его. Вам не кажется, что версия Карамзина в этой части шита белыми нитками? – обратился он к Окладину.

– Почему же? Его версия не противоречит свидетельствам Одерборна и Горсея.

Пташников постучал желтым, прокуренным пальцем по книге:

– Вспомните, как сам же Карамзин перед этим писал, что «в старшем сыне своем Иоанн-царь готовил России второго себя: вместе с ним занимался делами важными, присутствуя в Думе, объезжая государство». А убил, словно нерасторопного холопа. Как говорится, концы с концами не сходятся. В сообщении Карамзина единственное, что достоверно, это слова царя, обозвавшего сына мятежником. Тут и разгадка, почему он его убил.

Как бы проверяя реакцию Окладина, краевед бросил на него пытливый взгляд, но тот не проронил ни слова.

– Царь и царевич ведут себя, как герои мелодрамы: отец плачет, зовет лекарей, молит бога о милосердии, а сына о прощении, – продолжил Пташников. – Тот лобызает отцу руки, изъявляет ему свою любовь и уверяет, что был верным сыном и подданным. Все это – трогательная сентиментальность, в которую Карамзин впадал иногда и в своей «Истории государства Российского».

– Карамзин объяснял развязанный Грозным террор исключительно злой волей царя. Сочувствуя боярам и оправдывая их, он видел в Грозном «героя добродетели в юности» и «кровопийцу в летах», то есть пытался представить личность царя как можно полнее, со всеми ее противоречиями.

– Вы согласны с такой оценкой? – выслушав Окладина, спросил
я краеведа.

– Невозможно оправдать все жестокости опричнины, но нельзя сбрасывать со счетов и боярскую оппозицию, которую, вероятно, поддержал царевич Иван, за что и поплатился, – хмуро заметил тот.

– Ну, если вам не внушает доверия Карамзин, обратитесь к Соловьеву, – посоветовал краеведу Окладин.

Явно без всякого желания Пташников снял с полки еще одну книгу и прочитал:

– «Привычка давать волю гневу и рукам не осталась без страшного
наказания; в ноябре 1581 года, рассердившись за что-то на старшего сына своего Иоанна, царь ударил его – и удар был смертельный. Мы сказали «за что-то», ибо относительно причины гнева свидетельства разноречат...»

Краевед захлопнул книгу, но Окладин добавил к прочитанному:

– Далее Соловьев следом за Карамзиным повторяет рассказ о столкновении отца с сыном из-за Пскова и приводит сообщение Антонио Поссевино. Соловьев справедливо писал, что при оценке личности Грозного недопустимо «смешение исторического объяснения явлений с нравственным их оправданием», а борьбу царя с боярами определил как столкновение «родового» и «государственного» начал...

Я размышлял над услышанным, опять и опять пытаясь ответить на мучивший меня вопрос о мотивах убийства царевича Ивана. Как бы отнесся к сообщению об участии царевича в заговоре Карамзин? Ведь он объяснял репрессии Грозного только злой волей царя, а признать заговор – значит, согласиться, что боярство активно сопротивлялось политике Грозного, вело против него тайную борьбу.

Я рассуждал дальше. Соловьев объяснял жестокость Грозного столкновением «родового» и «государственного» начал. Не пришлось ли царю в тот роковой день сделать выбор между интересами государства и жизнью собственного сына?

У меня начало создаваться впечатление, словно я пытаюсь подняться по гладкому столбу вверх: руки занемели, ноги ищут хоть какую-то неровность – и я опять беспомощно сползаю вниз.

На мой вопрос, известны ли обстоятельства смерти самого Грозного, Пташников ответил рассеянно, – видимо, ему, как и мне, по-прежнему не давало покоя убийство царевича.

– Иван Грозный скончался 19 марта 1584 года, в Кириллов день. Это единственное, что известно доподлинно. Все остальные сведения, вероятней всего, дополнены вымыслом.

После безуспешных попыток расследовать преступление в Александровой Слободе краевед стал осторожнее относиться к свидетельствам, не подкрепленным документами. Возможно, в этом сказалось влияние Окладина.

Не сразу удалось мне заставить Пташникова изложить те сведения о смерти Грозного, которые известны ему.

– В тот день царь сходил в баню, приказал перечитать ему завещание и сел с Бельским играть в шахматы, которые, между прочим, были
запрещены Стоглавом, как «игрище еллинского бесования». Во время игры Грозный случайно уронил на пол короля, и присутствующий при игре шут будто бы заметил пророчески: «Царь шлепнулся». Повторяю: эти сведения достаточно приправлены вымыслом, но кое-что, видимо, действительно имело место, – оговорился краевед.

Я с интересом слушал Пташникова, пытаясь в расцвеченной домыслами легенде увидеть зерно реального события.

– Предчувствие скорой смерти, вероятно, было у Грозного. В том году в небе появилась комета, увидев которую царь якобы изрек: «Вот знамение моей смерти!» Как набожный человек, он решил прибегнуть к ворожбе. Привезенные с Севера колдуньи через приставленного к ним Богдана Бельского не побоялись заявить Грозному, что расположение светил неблагоприятно для царя и он умрет в Кириллов день. Однако утром 19 марта Грозный почувствовал себя лучше и велел Бельскому сообщить колдуньям, что за ложное предсказание они будут сожжены. Но и эта угроза не испугала колдуний. «Не гневайся, барин! – заявили они Вельскому. – День начался с восходом солнца, а кончится только с его закатом. И предсказание колдуний, если верить этой легенде, сбылось.

– Удивительно точная прозорливость, – недоверчиво произнес я. – Может, Грозный был все-таки отравлен, потому колдуньи и угадали день его смерти?

Мне ответил Окладин:

– Такое предположение возникло сразу после смерти царя, однако доказательств нет. Как, впрочем, и в пользу существования заговора с участием царевича Ивана. Одно несомненно: Грозный перешел все границы зла. Недаром современники видели в нем соперника Нерона и Калигулы, имя его наводило ужас, а лицо – кошмар.

И тут в нашем разговоре произошел непредвиденный поворот, который, казалось бы, уводил нас в сторону от расследования преступления в Александровой Слободе.

Выслушав последнее замечание Окладина, краевед обронил:

– Так говорили о Грозном иностранцы, которым его политика укрепления Русского государства была поперек горла.

– Вы забыли о князе Курбском. Пожалуй, из всех современников Грозного этот русский князь оставил самый полный, самый объективный портрет царя-деспота.

– Изменник не может дать объективную оценку тому, кого предал!

– Курбский верно разгадал преступную натуру царя.

– Не понимаю, к чему вы вспомнили беглого князя? – фыркнул Пташников.

– Судьба Курбского предварила трагедию царевича. Сначала полное доверие царя, потом необоснованные подозрения и вспышка гнева. Андрея Курбского спасло от смерти только бегство.

Параллель между судьбами князя и царевича показалась мне любопытной, но тут Пташников желчно произнес:

– Кстати, у Андрея Курбского на границе отобрали мешок, набитый золотыми дукатами, серебряными талерами, московскими рублями. Ясно, что это было вознаграждение за предательство.

– А правильно ли будет назвать бегство Курбского предательством? – задался вопросом Окладин. – В то время переходы от одного сюзерена к другому были весьма распространены. Кроме того, в своих письмах Курбский совершенно справедливо упрекал Грозного в страданиях русского народа, в бессмысленной жестокости и политической нерадивости.

– Это было самое настоящее предательство, нечего защищать Курбского! – возмущенно заявил Пташников. – Он предал не царя, а весь русский народ. Об этом красноречиво говорят его поступки после бегства: выдал всех тайных агентов Москвы при королевском дворе, посоветовал королю натравить на Русское государство крымских татар, сам участвовал в военных походах и даже просил у короля армию, чтобы взять Москву. Обелить Курбского невозможно, хотя такие попытки и делались. Он и переписку с царем затеял, чтобы только оправдаться. Но к предателям русский народ всегда относился с презрением.

Тут я был целиком согласен с краеведом, однако сама по себе история переписки Грозного с Курбским показалась мне странной. Как она смогла сохраниться? Кто был заинтересован в ее распространении? Царь? Но с какой стати он заботился бы о популярности князя-изменника, который в своих письмах обвинял его во всех смертных грехах? Курбский? Однако была ли у него такая возможность? Наконец, каким образом он доставлял свои послания Грозному?

Все эти вопросы я обрушил на краеведа. Он начал с ответа на последний из них:

– По легенде, первое послание Андрей Курбский отправил со своим слугой Василием Шибановым. Об этом рассказано в записи конца семнадцатого века в Степенной книге – якобы Шибанов вручил письмо царю на Красном крыльце царского дворца. Иван Грозный «осном» – жезлом – пробил гонцу Курбского ногу и так продержал его, пока не выслушал все письмо до конца. Однако вряд ли так было на самом деле.

– Почему? Сцена выглядит правдоподобно, соответствует характеру и натуре Грозного.

– Есть летописное свидетельство шестнадцатого века, что Василий Шибанов сразу после бегства Курбского был схвачен возле Юрьева. Нашлась записка Курбского, в которой он просит вынуть хранившиеся в какой-то избе, под печью, его писания в столбцах и тетрадях – «И вы то отошлите любо к государю, а любо ко Пречистой в Печеры». Можно предположить, что эту записку привез Шибанов, а когда его поймали, он рассказал о тайнике с бумагами.

– Каким образом царь получил следующие письма князя?

– Исследователи отмечали, что самые полные тексты посланий сохранились в сборниках, составленных вероятней всего в Печерском монастыре. Кроме собственно переписки Грозного с Курбским в этих сборниках находятся послания князя старцу Печерского монастыря Вассиану, письма других беглецов из России. Можно предположить, что Курбский через Печерский монастырь пытался пропагандировать свои взгляды на происходившие в стране события и взгляды своих сподвижников, близких ему людей.

– А как в этих сборниках могли оказаться письма Грозного?

Пташникову приходилось буквально отбиваться от моих вопросов:

– Уже высказывалось предположение, что послания Грозного попали в эти сборники из «царской канцелярии» в двадцатые годы семнадцатого столетия, чтобы «противопоставить писаниям изменника Курбского концепцию Грозного» – такой вывод сделал выдвинувший эту версию академик Зимин. Поэтому переписка и сохранилась только в списках семнадцатого века.

– И все равно, есть в этой переписке какая-то странность, – после паузы опять заговорил Окладин. – Еще Костомаров выражал недоумение, зачем царь отвечал Курбскому. Ключевский тоже подчеркивал странность переписки и называл ее «спором глухих» – ведь по существу Грозный в своих посланиях не ответил ни на один из вопросов Курбского. «За что ты бьешь нас, верных слуг своих?» – спрашивает Курбский, а Грозный невпопад заявляет: «Нет, русские самодержцы изначала сами владеют своими царствами, а не бояре и не вельможи».

– Царю и князю важно было выразить свои взгляды и убеждения, а не вдаваться в спор по каждому вопросу. Именно это и определило необычный, как бы безответный характер переписки, – проворчал Пташников.

Однако Окладина по-прежнему одолевали подозрения, которые невольно передавались и мне:

– А как вы объясните, что послания Грозного и Курбского не сохранились в списках шестнадцатого века, когда они были написаны?

– Рукописей шестнадцатого столетия вообще осталось очень мало. К примеру, знаменитая «История о Казанском царстве» дошла до нас только в списках семнадцатого века.

– Но в чем дело? Почему шестнадцатый век выпал?

Пташников задержал взгляд на Окладине:

– Я считаю, чтобы ответить на этот вопрос, надо обратиться к судьбе библиотеки Ивана Грозного.

– Какая тут может быть связь?! – недовольно произнес Окладин.

Я вспомнил, что с библиотекой Грозного краевед связывал и судьбу новгородских сокровищ – по его предположению, они оказались в одном тайнике с царскими книгами. И вот он опять упомянул эту таинственную библиотеку, в существование которой не верил Окладин.

– Связь самая прямая – копии писем Грозного и оригиналы посланий Курбского хранились в личной царской библиотеке. После гибели царевича Ивана и смерти самого Грозного библиотека затерялась. Но в начале семнадцатого века часть библиотеки, в которой хранилась переписка, была кем-то обнаружена, наиболее интересные произведения стали копироваться и распространяться. В любом случае, находка этой книгохранительницы дополнит портрет Грозного такими сведениями, о которых мы, возможно, пока и не догадываемся. Чем черт не шутит, может, там же хранятся и документы о заговоре, в котором участвовал царевич Иван?

– Ну, и где же, по вашему мнению, находится эта уникальная библиотека? – иронически спросил Окладин.

Пташников словно не заметил этой интонации:

– Вся беда в том, что ее искали не там, где следовало.

– Библиотеку Ивана Грозного искали в Москве.

– Ну и зря, Грозный вывез ее оттуда, – уверенно сказал Пташников историку, будто это событие происходило при его личном участии.

– Куда?

– Может, в Коломенское – там под церковью Вознесения нашли подземный склеп, но пустой. Может, в Вологду, куда Грозный одно время хотел перенести столицу Русского государства.

– Выходит, вы сами так и не остановились ни на одной версии, где
следует искать царскую книгохранительницу, – заметил историк.

Краевед помолчал и выразительно произнес, явно рассчитывая произвести впечатление:

– Одним из вероятных мест хранения библиотеки Грозного вполне могла быть Александрова Слобода, где был убит царевич Иван.

Эффекта, на который, видимо, рассчитывал Пташников, не получилось – за время нашего знакомства мы уже привыкли к его неожиданным версиям.

– Я бы не сказал, что это предположение выглядит убедительно, – проронил Окладин.

– Впервые его изложил в своем историческом очерке об Александровой Слободе наш старый знакомый Ниткин, – Пташников поднялся из-за стола, снял с полки тонкую книжку в бордовой обложке и, перелистав ее, прочитал: «После убийства сына в 1581 году царь оставил Слободу в горестных чувствах и более в нее не возвращался. Многое свезенное за годы опричного разбоя из новгородских монастырей, городов, боярских вотчин было оставлено в Слободе. Возможно, оставлена где-нибудь в тайнике и библиотека, ожидающая своего счастливого часа».

Пташников поставил книгу на место.

– Я разделяю убеждение Ниткина, что эти две загадки русской истории – убийство царевича Ивана и судьба библиотеки Грозного – связаны между собой. После убийства сына Грозному стало не до книжных сокровищ, и следы библиотеки затерялись окончательно. Пожалуй, трудно найти другое, более весомое объяснение исчезновению царской книгохранительницы.

Странное дело – теперь, когда выяснилось, что автором «александровской версии» был Ниткин, у Окладина не нашлось больше возражений, опровергающих ее. Но в отношении смерти царевича Ивана позиции историка и краеведа остались непоколебимыми, ни одна из сторон ни на шаг не отступила от них, поэтому мне было трудно склониться к какому-то определенному мнению, а неожиданно возникший разговор о библиотеке Ивана Грозного внес в мои мысли еще большую сумятицу, разбираться в которой надо было наедине с самим собой.

На этом мы и расстались, не догадываясь, что, несмотря на безрезультатность проведенного нами расследования, в дальнейших событиях оно сыграет свою важную роль.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

В ЯНТАРНОМ ЛАБИРИНТЕ

Шерлок Холмс сунул руку на самое дно ящика и вытащил деревянную коробочку с выдвижной крышкой, похожую на те, в которых продаются детские игрушки. Оттуда он вынул измятый листок бумаги, медный ключ старинного фасона, деревянный колышек с привязанным к нему мотком бечевки и три старых, заржавленных металлических кружка.

– Ну что, друг мой, как вам нравятся эти сокровища? – спросил он, любуясь недоумению, написанному на моем лице.

– Любопытная коллекция.

– Очень любопытная. А история, которая с ней связана, покажется вам еще любопытнее.

– Так у этих реликвий есть своя история?

– Больше того – они сами история.

– Что вы хотите этим сказать?

Шерлок Холмс разложил все эти предметы на краю стола, уселся в свое кресло и стал разглядывать их блестящими от удовольствия глазами.

– Это всё, – сказал он, что я оставил себе на память об одном деле, связанном с «Обрядом дома Месгрейвов».

Холмс не раз упоминал и прежде об этом деле, но мне всё не удавалось добиться от него подробностей.

– Как бы мне хотелось, чтобы вы рассказали об этом случае!

– Я и сам хочу, чтобы вы приобщили к своим летописям это дело, потому что в нем есть такие детали, которые делают его уникальным в хронике уголовных преступлений не только Англии, но и других стран. Коллекция моих маленьких подвигов была бы неполной без описания этой весьма оригинальной истории.

Артур Конан Дойл. Обряд дома Месгрейвов.

Глава первая

НЕУДАЧНАЯ ПОПЫТКА

Затеянное мною следствие по делу о преступлении в Александровой Слободе еще раз показало мне, до чего же они разные, непохожие друг на друга – историк Окладин и краевед Пташников!

Первый из них – само олицетворение сдержанности и аккуратности; человек, каждое слово которого и поступок подчинены логике и здравому рассудку. Второй – полная его противоположность: небрежно одетый, порой рассеянный, не по возрасту порывистый, склонный подвергать сомнению самые устойчивые, общепризнанные истины.

Но, несмотря на всю разницу характеров и темперамента, Окладин и Пташников тянулись друг к другу. Этой непонятной с первого взгляда силой тяготения была глубокая любовь к истории, хотя каждый из них имел о ней, как о науке, свое, особое представление.

Последнее устраивало меня больше всего: в моих записках о загадках русской истории мне не надо было выдумывать конфликт – он возникал сразу же, как только мы начинали наше очередное историческое изыскание. Не было еще случая, чтобы по одному и тому же вопросу Окладин и Пташников имели одинаковое мнение, их позиции в споре всегда были противоположными.

Приступив к расследованию убийства в Слободе, мы стали встречаться почти регулярно – обсудив одну загадку русской истории, переходили к другой. Каждый, видимо, находил в этих беседах то, в чем нуждался: Пташников высказывал свою очередную неожиданную версию; Окладин, подвергая ее беспощадной критике, отстаивал историю как строгую и точную науку, в которой нет места беспочвенным предположениям и художественным домыслам; а я, благодаря этим спорам, пополнял свою картотеку исторических загадок, из которой черпал увлекательный материал для своих записок.

Но одно дело – найти интересный исторический материал, а другое – воплотить его в занимательную художественную форму. И тут оказалось, что сделать это не просто.

Все сведения об убийстве в Александровой Слободе царевича Ивана, полученные в ходе нашего самодеятельного расследования, я записал на отдельных карточках. Целыми днями я сидел за письменным столом, раскладывая эти карточки, словно пасьянс, но так и не мог разложить их в том порядке, который позволил бы выстроить четкую логическую цепочку. Некоторых звеньев не хватало; другие, как, например, судьба библиотеки Ивана Грозного, уводили в сторону от разгадки; третьи были противоречивы.

Как человек, разыскивающий в темной комнате спички, хватается за всё, что попадается ему под руки, так и я перебирал свидетельства историка и краеведа и не находил того, которое осветило бы мне истину, – что же случилось в Александровой Слободе?

Окладин и Пташников так и не пришли к единому мнению: что явилось мотивом этого преступления, чем конкретно был вызван гнев Грозного, толкнувший его на убийство?

Я не мог склониться к одной, определенной версии, потому работа над рукописью застопорилась. Тогда я пошел другим путем – постарался подробно изложить обе эти версии, чтобы дать читателю возможность самому остановиться на одной из них.

Перечитал написанное – и сам остался недоволен: это походило скорее на протокол, чем на занимательный детектив, способный увлечь читателя.

В моей скромной домашней библиотеке я нашел литературоведческую книгу, в которой так говорилось о детективном жанре:

«Мы можем считать детективом лишь такое произведение, в котором преступление рассматривается не как эпизод или повод для развития действия, а как основная тема, которой следуют и с которой в той или иной степени связывают все конфликты, драмы и события, выведенные автором в повествовании».

Только теперь я понял, в чем ошибался Марк, когда причислил к детективному жанру лермонтовскую «Тамань», – там преступление не являлось основной темой, а только сопутствовало ей.

Но убийство в Александровой Слободе!

Ведь оно полностью соответствовало требованиям, предъявляемым к тематике детективных произведений: есть преступник – царь Грозный, есть жертва преступления – царевич Иван, я привлек к расследованию специалистов – историка и краеведа, которые подробно изложили всю имеющуюся «информацию к размышлению».

Казалось бы, достаточно добросовестно изложить ход проведенного нами расследования – вот и готов детектив. Почему же я не могу его написать? Что мне мешает? Может, все-таки был прав Окладин, когда предостерегал меня, что убийство царевича Ивана – не тема для детектива?

Сейчас я пожалел, что, переезжая в Ярославль, оставил в сельском доме родителей большую часть своей библиотеки, в том числе и любимые книги детства. Мне подумалось, что в моем положении, когда работа над детективом о преступлении в Александровой Слободе прочно застопорилась, не мешало бы еще раз заглянуть в них.

Придя к этому выводу, я отправился в библиотеку, с заведующей которой Еленой Матвеевной был хорошо знаком, и попросил сначала книги тех историков, имена которых упоминались в ходе нашего расследования убийства в Слободе.

Елена Матвеевна – стройная женщина с симпатичным, но слишком уж деловым, озабоченным лицом – быстро и охотно нашла эти книги. Но, когда я в придачу к ним заказал несколько самых популярных детективов, чтобы перелистать их в читальном зале, она не могла скрыть изумления и спросила, что именно интересует меня в детективной литературе, имеющей спрос среди подростков и тех взрослых, которые еще не достигли элементарной читательской культуры.

Я сделал вид, что не заметил в ее голосе насмешки, и назвал произведения родоначальников детективного жанра Эдгара По и Конан Дойла. Выдав заказанные книги, строгая заведующая посмотрела на меня с сочувствием. Чтобы хоть как-то оправдаться в ее глазах, я пошел на хитрость, объяснив, будто меня попросили прочитать лекцию о классическом детективе, для того и потребовались произведения именно этих авторов.

Елена Матвеевна укоризненно произнесла:

– А я уж подумала, вы всерьез увлеклись этой литературой, – пренебрежительно кивнула она на стопку книг передо мной. – Нас, библиотечных работников, любители детективов просто из себя выводят. Больше ничего и не спрашивают, как только о сыщиках и бандитах.

– Неужели среди них совершенно нет серьезных людей? – поинтересовался я, чтобы скрыть замешательство.

– В том-то и дело, что этим не только дети увлекаются, но и солидные, образованные люди. Одному очень хорошему врачу-хирургу я прямо сказала, что при его должности и профессии читать детективы – мальчишество. Так знаете, что он мне ответил? Человечество делится на тех, кто любит детективы, и на тех, кто это скрывает. И добавил еще, что он относится к первым, а я, оказывается, ко вторым, то есть скрываю свою любовь. Кстати, в какой аудитории вы читаете лекцию?

– Лекцию? – не сразу дошло до меня. – Ах, да... Перед старшеклассниками.

– Вот и объясните им, какая пропасть между настоящей литературой и детективной. Уверена – у вас получится, – сделала мне комплимент Елена Матвеевна.

Я благоразумно промолчал, представив себе, как бы вытянулось ее строгое лицо, если бы я честно сказал, что намерен сам попробовать себя в детективном жанре.

Если признаться, ее слова несколько смутили меня – неужели действительно детективами интересуются только те, кто впал в детство или еще не вышел из него?

Однако, устроившись в читальном зале, я добросовестно просмотрел полученные книги. Во-первых, мне нужно было определиться, возможно ли приспособить детективную форму к тому содержанию, которое я задумал в нее заключить; во-вторых, я просто захотел оживить в памяти то, что так волновало и увлекало в детстве.

Наконец, я решил проверить утверждение Марка, что некоторые сюжеты Конан Дойл просто позаимствовал у Эдгара По.

Чтобы убедиться в этом, я положил рядом рассказ первого – «Скандал в Богемии» и новеллу второго – «Похищенное письмо». Увы, через несколько минут я вынужден был согласиться с Марком – рассказ Конан Дойла представлял из себя почти точный слепок с новеллы Эдгара По. Разница была незначительная: Огюст Дюпен, благодаря своей находчивости и наблюдательности, вернул префекту парижской полиции похищенное письмо, которое могло скомпрометировать «высокопоставленную особу», а Шерлок Холмс таким же способом вручил королю Богемии фотографию, которая тоже могла стать средством шантажа.

Но в основном схожесть сюжетов и даже композиций этих произведений была просто удивительной; объяснить ее иначе, чем прямым заимствованием, было невозможно.

Единственное, что оправдывало Конан Дойла, – это занимательность, которой так не хватало Эдгару По. Да и к ней с возрастом я стал относиться сдержанней, чем раньше. Теперь мне давали больше пищи для ума кабинетные рассуждения Огюста Дюпена, чем похождения Шерло ка Холмса. А некоторые его высказывания просто возмущали меня своей самонадеянностью. Так, в статье, где он изложил открытые им правила дедукции, Холмс заявил: «По одной капле воды человек, умеющий логически мыслить, может сделать вывод о возможности существования Атлантического океана или Ниагарского водопада, даже если он не видел ни того, ни другого и никогда о них не слышал. Всякая жизнь, это огромная цепь причин и следствий, и природу ее мы можем познать по одному звену».

Вряд ли по этому рецепту можно раскрыть хотя бы одно преступление, даже имея возможность в любое время допросить подозреваемого и свидетелей, осмотреть место происшествия и труп жертвы, выявить мотивы преступления. Вот у меня в деле об убийстве царевича Ивана действительно имелось в руках только одно звено – письменные источники, да и они, за давностью лет, были очень скупыми и крайне противоречивыми.

Однако критическое отношение к Шерлоку Холмсу не помешало мне с удовольствием, в котором я ни за что не признался бы таким серьезным людям, как историк и краевед, перечитать те рассказы Конан Дойла, где убийца и жертва находились в родственных отношениях.

В «Тайне Боскомской долины» в убийстве отца обвинялся сын, но убийцей оказался их сосед, которого шантажировал покойный, зная, каким нечистым способом нажито его состояние. В самом начале рассказа я наткнулся на разговор доктора Ватсона с Шерлоком Холмсом, который вполне соответствовал ситуации с убийством царевича Ивана:

«– Это, кажется, один из тех несложных случаев, которые всегда так трудны.

– Ваши слова звучат несколько парадоксально.

– Но это самая правда. В необычности почти всегда ключ к разгадке тайны. Чем проще преступление, тем труднее докопаться до истины».

Я несколько раз перечитал последнюю фразу Шерлока Холмса, поскольку она точно отвечала моему отношению к убийству в Александровой Слободе. Было известно всё: кто убийца, кто жертва, где и когда состоялось преступление. Не было ясности только в «мелочи» – в мотиве убийства.

И еще один диалог остановил мое внимание в этом рассказе:

«– Невозможно себе представить более гнусного дела. Если когда-нибудь косвенные доказательства изобличали преступника, так это именно в данном случае.

– Косвенные доказательства очень обманчивы, – задумчиво проговорил Холмс. – Они могут совершенно ясно указывать в одном направлении, но если вы способны разобраться в этих доказательствах, то можете обнаружить, что на самом деле они очень часто ведут не к истине, а в противоположную сторону. Ничто так не обманчиво, как слишком очевидные факты».

Не произошло ли так и с убийством царевича Ивана? Не потому ли это преступление и не заинтересовало никого из исследователей всерьез, что слишком очевидными казались мотивы убийства?

В рассказе «Шерлок Холмс при смерти» плантатор с Суматры ради получения наследства убивает с помощью вирусов редкой азиатской болезни своего племянника. Чтобы заставить преступника сознаться в совершенном преступлении, Шерлок Холмс притворяется смертельно больным человеком.

Этот рассказ натолкнул меня на неожиданную мысль – а не обладал ли и Грозный такими артистическими способностями, которые позволили ему изобразить из себя несчастного, убитого горем любящего отца, случайно, в припадке гнева, поднявшего руку на сына?

Я прочитал еще несколько рассказов Конан Дойла, в которых было описано убийство, но ничего подобного преступлению в Александровой Слободе не нашел.

Тогда я обратился к Эдгару По, залпом прочитал его первый детективный рассказ «Убийство на улице Морг», где писатель впервые обрисовал ситуацию типа «загадка запертой комнаты», которую позднее так часто эксплуатировали его последователи.

Я убедился, что Марк не зря восхищался рассказами Эдгара По – в сравнении с Огюстом Дюпеном мой любимым литературный герой детства Шерлок Холмс выглядел бледно, а его способности к дедуктивному анализу – просто наивными, хвастливыми претензиями. Огюст Дюпен – вот кто обладал этими способностями в полной мере, и они замечательно проявились в расследовании убийства на улице Морг. Конан Дойл в своем рассказе «Пестрая лента», по сути, только повторил ту же ситуацию, несколько видоизменив ее и сделав сюжет более занимательным.

Тогда я еще не знал, что вскоре произойдут события, когда мне самому, а не придуманному Огюсту Дюпену, придется всерьез ломать голову над «загадкой запертой комнаты».

Последним мне попался рассказ Эдгара По «Тайна Мари Роже», прочитав который я сразу же понял, что именно его искал все это время, проведенное в читальном зале. Ведь в основу его было положено реальное событие – убийство в окрестностях Нью-Йорка молодой девушки Мэри Сесилии Роджерс; Огюст Дюпен, проживавший в Париже, не имел возможности побывать на месте преступления и опросить свидетелей; единственное, что у него было, – это сведения, опубликованные в газетах.

Таким образом, мы с Огюстом Дюпеном были примерно в одинаковых условиях по отношению к преступлению, которое решили раскрыть, только его отделяло от места происшествия расстояние, а меня – время; он пользовался газетными сведениями, а я – сведениями, опубликованными в исторической литературе; ему нужно было узнать имя преступника, а мне – мотив преступления.

Но, несмотря на схожесть ситуаций, меня, когда я дочитал рассказ, смутили два обстоятельства. Первое из них – то, что Огюст Дюпен так и не смог назвать имя преступника. Выходило, что если между убийствами Мари Роже и царевича Ивана в Александровой Слободе есть определен ная внешняя параллель и существует внутренняя аналогия, то, подчиняясь им, я так и не смогу назвать в конце своего повествования мотив преступления.

Второе обстоятельство состояло в том, что из трех детективных рассказов Эдгара По «Тайна Мари Роже» – наиболее бессюжетный и растянутый, не все читатели способны по справедливости оценить его достоинства. И это – при таланте Эдгара По! Что же получится у меня, когда я попытаюсь в той же форме, что и он, рассказать об убийстве царевича Ивана?..

Когда перед самым закрытием библиотеки я сдал прочитанные книги Елене Матвеевне, она заботливо спросила:

– Подготовились к лекции? Как вы намерены разоблачить всю эту псевдолитературу?

– Это невозможно сделать, – обреченно вымолвил я.

– Почему?

– «Дар анализа служит источником живейшего наслаждения», – так сказал Эдгар По – родоначальник детектива.

В замешательстве заведующая поправила очки в золоченой оправе.

– Ну, и что из этого следует?

– А то, что стремление к анализу – непременное свойство думающего человека, а детектив реализует способность к анализу, поэтому он имеет большое воспитательное значение.

– Вы шутите? – с надеждой проговорила Елена Матвеевна.

– Нисколько. Больше того, мне хочется самому написать детектив, – неожиданно признался я.

– Но это же несерьезная литература! Как вы не понимаете?! – изумленно посмотрела на меня заведующая.

– В литературе не бывает второсортных, несерьезных жанров. И вообще, – добавил я без улыбки, – ваш знакомый хирург совершенно прав: «Человечество делится на тех, кто любит детективы, и тех, кто это скрывает». Мы с вами давно знакомы, скажите честно: кто вам больше нравится – Конан Дойл или Эдгар По?

Заведующая библиотекой была интеллигентной женщиной, только это помешало ей ответить мне так, как, наверное, хотелось. Она взяла себя в руки и саркастически произнесла:

– Вряд ли вы сами верите в то, что говорите. Хочется написать детектив? Так напишите.

– И напишу!

– Ну-ну, посмотрим.

– Не верите?

– Нет, не верю.

– В таком случае давайте на спор – если напишу, вы прочитаете все рассказы о Шерлоке Холмсе.

Такое жесткое условие на мгновение смутило Елену Матвеевну.

– А если у вас ничего не получится?

– Выдвигайте свое условие.

Заведующая задумалась и решительно хлопнула ладонью по столу.

– Тогда вы прочитаете вашу лекцию о классическом детективе в нашей библиотеке!

В ее голосе прозвучало злорадство. Мне лишний раз пришлось убедиться, что это умная и проницательная женщина, – готовой лекции у меня не было и в помине.

Лишь сейчас я отметил про себя, что внешне она чем-то похожа на госпожу Марпл из английских телевизионных фильмов по романам Агаты Кристи, только в молодости.

Чуть было не сказал ей об этом, но вовремя спохватился, вспомнив, что госпожа Марпл, вроде бы, осталась старой девой, – видимо, такая опасность грозит всем умным женщинам.

– Вы говорите – прочитать лекцию. Но ведь у нас с вами совершенно разные взгляды на детектив.

– Тем лучше, вот и поспорим, – не отступала Елена Матвеевна. – Заодно поделитесь с нами, какие события легли в основу вашей повести «Секрет опричника».

– Почему вы уверены, что в основу повести положены реальные события? – опять удивила меня заведующая своей проницательностью.

– Об этом нетрудно догадаться, если внимательно прочитать повесть. Вы сами были участником событий, потому и написали ее от первого лица. Кроме того, мне знаком еще один герой вашей повести – Михаил Николаевич Окладин.

Я спросил заведующую, откуда она знает историка.

Мой вопрос неожиданно смутил Елену Матвеевну, она в замешательстве поправила очки:

– Он преподавал у нас в институте...

«Мир тесен», – подумал я.

– Действительно, Михаил Николаевич Окладин тоже был невольным свидетелем тех событий, но я все-таки писал художественное произведение, а не документальный очерк, поэтому кое-где использовал авторский вымысел.

– Пусть будет по-вашему, – и заведующая сразу же попыталась перевести разговор на другое: – Если честно признаться, мне больше всего были интересны в вашей повести исторические отступления, в частности – о гибели царевича Ивана. Жаль только, вы так и не объяснили подлинных причин его убийства.

– Именно этому преступлению я и хочу посвятить свою следующую детективную повесть.

Елена Матвеевна удивленно вскинула голову:

– А разве можно об этом написать детектив!

– Вот и Окладин высказал такое же сомнение, – вздохнул я. – Вы
учились у Михаила Николаевича, следовательно, хорошо знаете его. Каково ваше мнение о нем?

– Культурный и образованный человек, – по дежурному лаконично и бесстрастно ответила заведующая. – На вашем месте я прислушалась бы к его словам, – постаралась она опять направить разговор в другую сторону.

– А студенты его любили?

– Он был требовательным преподавателем, – ушла Елена Матвеевна от прямого ответа.

Я заглянул в ее бледное, с правильными чертами лицо и спросил напрямик:

– Ну, а как относились к нему лично вы?

Тут я с изумлением увидел, что строгая заведующая на мгновение превратилась в застенчивую студентку-первокурсницу, которая с усилием призналась:

– Он мне нравился.

Что-то подтолкнуло меня задать еще один вопрос:

– А его жену вы знаете?

– Как не знать! Когда-то мы были близкими подругами.

– А что потом случилось?

– А потом она вышла замуж... – чуть повысила голос Елена Матвеевна, давая понять, что этот разговор ей неприятен.

Мое представление о заведующей как о женщине, целиком посвятившей себя работе, пошатнулось. Наверное, поэтому я неожиданно рассказал ей о том лабиринте, в который завело меня увлечение историей, о совете Марка обратиться к жанру исторического детектива, о расследовании, в котором приняли участие Окладин и Пташников, и о моих безуспешных попытках написать об этом расследовании детективное повествование.

Елена Матвеевна слушала внимательно, с сочувствием. Посетителей в зале уже не было, и я рассказал о необычном отделе, в котором работает Марк, о Теминском золоте, о поручении Марка найти Теминых в Ярославле и чем закончились мои усилия.

– Простите, как звать человека, который забрал у вас фотографию своего отца? – вдруг спросила заведующая, склонившись над библиотечными карточками, ящик с которыми был приставлен к ее столу.

– Алексей Игнатьевич.

– А где он живет?

Я по памяти назвал адрес.

– Всё сходится. Алексей Игнатьевич Темин, старший инженер научно-исследовательского института асбестотехнических изделий, – прочитала заведующая текст на вынутой из ящика библиотечной карточке. – Он читатель нашей библиотеки.

– Интересно, почему вы его запомнили? Ведь у вас сотни читателей, неужели вы всех знаете по фамилиям?

– Я бы не вспомнила его, если бы он недавно не удивил меня.

– Чем же?

– Пришел в библиотеку в понедельник, с самого утра. Был очень возбужденный, нервный, словно ночь не спал. Попросил дать ему всё, что есть в библиотеке о золотых приисках и вообще о золоте.

– О золоте? – машинально переспросил я.

– Да, это меня и удивило, поскольку до этого Темин интересовался
только художественной литературой, теми же детективами, которыми и вы вдруг увлеклись.

В голосе заведующей опять прозвучала осуждающая нотка, но сейчас я не обратил на это внимания. Мы встретились с Теминым в субботу вечером. Никакого интереса к разговору о Теминском золоте он тогда не проявил. А в понедельник с утра прибежал в библиотеку, хотя мне сказал, что еще в воскресенье должен был опять уехать в командировку. Откуда взялся этот интерес к золоту?

– Я выдала ему несколько книг, брошюр и журнальных публикаций. Он без обеда, весь день, просидел вон за тем столом у окна, – рукой показала заведующая. – Те книги, которые были у нас на абонементе, взял с собой. Зачем-то еще попросил книгу о сокровищах Оружейной палаты.

Я вскочил со стула.

– Что с вами? – с беспокойством спросила Елена Матвеевна.

– Извините... Потом расскажу... Спасибо... – бессвязно пробормотал я, торопливо попрощался и буквально выбежал на улицу, чтобы собраться с мыслями и прийти в себя.

Только сейчас я понял, с кем встретился на лестнице, когда уходил от Темина, – это был человек, следивший за археологом Маловым в Оружейной палате!

Прошагав квартал, я вспомнил, что заказанные мною книги так и остались лежать на столе перед Еленой Матвеевной. Хотел уже вернуться и забрать их, но передумал – все равно сейчас мне было не до расследования преступления, совершенного четыреста лет назад.

Глава вторая

НАПАДЕНИЕ ИЗ–ЗА УГЛА

Как я уже говорил, характеристика, которую Нина Сергеевна дала вдове без вести пропавшего на фронте Ивана Темина, не располагала к встрече с ней. Однако то, что я услышал в библиотеке, заставило меня по-новому посмотреть на загадку Теминского золота. Я убедился, что хотя корнями она уходит в далекое прошлое, но затрагивает интересы и ныне живущих потомков Прохора Темина.

И я решил окончательно выяснить, в чем тут дело. На время отложил в сторону свои записки об убийстве царевича Ивана и автобусом отправился за Волгу, в Тверицы. Кто знал, что эта поездка, вызванная моим любопытством, закончится так неожиданно для меня?

Галина Николаевна жила в деревянном собственном доме окнами на Волгу, с широкой верандой сбоку и телевизионной антенной над шиферной крышей. Почти на той же высоте, что антенна, над домом висел на шесте скворечник. Возле забора лежала перевернутая лодка.

Мне повезло – на мой стук дверь открыла сама Галина Николаевна: высокая, грузная женщина с тяжелым, властным лицом. Одетая в черное длинное платье, с темным платком на голове, она была похожа на суровую настоятельницу монастыря, какими их показывают в исторических фильмах. Не хватало только посоха в руке и креста на груди.

Я подумал, что при такой мрачной внешности хозяйка не пустит меня даже на порог, но ошибся. Когда я сказал, что хотел бы поговорить с ней, Галина Николаевна, ничего не спрашивая, проводила меня в переднюю комнату, усадила на стул возле двери, а сама села на диван, скрестив на коленях большие, жилистые руки.

Невольно я поискал глазами икону, но ее не было. Комната, заставленная полированной мебелью, выглядела по-городскому стандартно и привычно. В соседней комнате, за неплотно прикрытой дверью, по радиоприемнику звучала современная легкая музыка. Когда я приступил к разговору, ради которого пришел, кто-то, невидимый мне, убавил звук.

После того, как я повторил уже дважды рассказанную мною историю, объясняющую мой интерес к Теминскому золоту, Галина Николаевна смерила меня недоверчивым взглядом и вымолвила густым, мужским голосом:

– Трудно поверить, что серьезные люди могут заниматься такими пустяками.

Я не сразу нашелся, как ответить на это замечание:

– Видите ли, история Теминского золота до того интересна, что так
и просится ее описать. Человек бежит с каторги, случайно находит в тайге богатейшее месторождение золота, потом гибнет, но имя его навсегда остается увековеченным в названии этого месторождения.

– Кто вам рассказал эту красивую байку? – оборвала меня хозяйка.

– Мы разговаривали об этом с Ниной Сергеевной Теминой.

– Я так и догадалась, – в голосе Галины Николаевны прозвучала желчь. – Она умеет вешать лапшу на уши, только слушай.

Я растерялся:

– Неужели всю эту историю она придумала?

Мне показалось, сначала Галина Николаевна хотела дать утвердительный ответ, но в самый последний момент перерешила:

– Может, и не придумала, но и всей правды не выложила.

– В чем же состоит вся правда?

– Всей правды, наверное, кроме Бога никто не знает. У каждого от нее по маленькому кусочку, да и то не всякий его другим показывает, – хмуро проговорила хозяйка, потом, как бы опомнившись, добавила: – И каторга была, и побег, и убили Прохора Темина в тайге. Но связывать все это с Теминским прииском – только вводить людей в заблуждение.

– За что же убили Прохора Темина?

– Мало ли бродяг рыскало тогда по тайге, – равнодушно ответила Галина Николаевна.

– О том, при каких обстоятельствах погиб Прохор Темин, Нине Сергеевне рассказал ее муж.

– Когда рассказал?

– Как когда? Конечно, до своей гибели на фронте.

– А вы уверены, что он погиб?

Наша беседа все больше приобретала какой-то странный характер, словно мы разговаривали на разных языках.

– А разве Игнат Темин жив?

– Не знаю, сейчас, может быть, уже и умер.

– Вы хотите сказать, он не погиб на фронте? А как же похоронка?

– Вы ее видели?

– Нет.

– Я тоже. Зато собственными глазами лет пять тому назад видела Игната живым и здоровым.

– Где видели?

– На Ярославском вокзале в Москве, когда с дочерью домой возвращались.

Я не мог справиться с изумлением.

– Может, вы обознались?

– Это исключено.

– А вы разговаривали с ним?

– Нет, не успела подойти, хотя, по правде говоря, и желания не было.

– Нине Сергеевне вы рассказали об этой встрече?

– Зачем? Она, наверняка, и сама всё прекрасно знает, но продолжает разыгрывать из себя безутешную вдову.

– Всё это как-то не укладывается в голове, – признался я. – А ее сыну известно, что отец жив?

Галина Николаевна секунду колебалась, прежде чем произнести:

– Вряд ли она сообщила ему об этом. А впрочем, все возможно...

Я уже говорил, что дверь в соседнюю комнату была приоткрыта. Когда Галина Николаевна сказала мне, что Игнат Темин жив, музыки стало почти не слышно, но донеслось, как скрипнула половица. Я покосился на дверь и увидел на ней тень мужчины. Он явно прислушивался к тому, о чем мы говорили.

Видимо, хозяйка тоже заметила это, встала с дивана и плотно прикрыла дверь. Тогда человек в соседней комнате вовсе выключил приемник. Несомненно, он подслушивал нас.

Кто бы это мог быть? Если зять Галины Николаевны, почему бы ему просто не выйти и не присутствовать при нашем разговоре? Или там кто-то другой, по какой-то причине не желающий, чтобы я увидел его?

Все эти вопросы и сомнения промелькнули в моей голове за считанные секунды, и я вернулся к прерванному разговору:

– Я встречался с сыном Нины Сергеевны. Он показался мне серьезным, основательным человеком. Думаю, он не стал бы скрывать, что его отец жив, если бы знал об этом.

– Если ему выгодно, промолчит как миленький.

– Разве он способен на хитрость?

– А почему бы и нет? Всеми повадками в отца.

– Похоже, вы их не любите?

– А за что любить? – вскинулась хозяйка. – Это сейчас у меня всё есть: и дом, и хозяйство. А было время, мы с дочкой по чужим углам мыкались, я уборщицей работала, она в техникуме училась, едва концы с концами сводили. Тогда мои обеспеченные родственники даже не вспомнили про нас, ничем не помогли. Куда им. До других и дела нет. И Игнат такой же, я его никогда не любила: жадный и завистливый. Мой Иван хотя тоже не ангел, но прямой был: что на уме, то и на языке. А этот всю жизнь хитрил. Думаю, потому и в семью не вернулся, что воевал не так, как следовало. Ну, да Бог ему судья.

– Вы говорили, видели его на Ярославском вокзале? Думаете, он живет в Москве или откуда-то приехал?

– Хотите его найти? Не советую в это дело ввязываться...

Мне послышалось в голосе Галины Николаевны скрытое беспокойство: то ли она раскаивалась, что была со мной откровенна, то ли предостерегала меня от поспешных, необдуманных поступков.

Я вовсе не собирался искать Темина, но пытался понять, чего мне бояться его, если сейчас он – глубокий старик? Или хозяйка знала, что он таит в себе какую-то опасность?

В этом подозрении меня укрепили ее последние слова:

– Что от меня услыхали – забудьте… И о Теминском прииске лучше не пишите. Не всякая правда добру служит.

Хозяйка поднялась с дивана, откровенно давая понять, что мне пора уходить. И хотя мне так и не удалось прояснить туман вокруг истории Теминского золота, я вынужден был попрощаться с Галиной Николаевной.

«Что скрывается за ее недомолвками? – думал я, шагая к пожарной каланче, возле которой разворачивался автобус в центр города. – Действительно ли Игнат Темин возвратился с войны? Почему тогда он живет отдельно от семьи? Знают ли о его существовании жена и сын?»

Опять я мучился вопросами без ответов. Насторожило меня и поведение человека в соседней комнате, подслушивавшего наш разговор. Наверное, зря я не спросил у Галины Николаевны, кто там находится, – возможно, она развеяла хотя бы одно мое подозрение.

По дороге я несколько раз оглянулся, проверяя, не вышел ли кто-нибудь из дома следом за мной, но никого не обнаружил. На остановке внимательно всматривался в лица пассажиров, садящихся вместе со мной в автобус, но и здесь никто не обратил на себя моего внимания. Однако ощущение опасности, неожиданно возникшее в разговоре с Галиной Николаевной, не покидало меня всю дорогу.

По пути домой я зашел в библиотеку, чтобы взять оставленные там книги. Выдав их, Елена Матвеевна поинтересовалась, почему в прошлый раз я так поспешно бежал из библиотеки, словно вдруг вспомнил о не выключенной газовой плите.

Я чувствовал, что обилие полученной информации буквально переполняет меня, и мне надо выговориться. Поэтому, ничего не скрывая, передал беседу с Галиной Николаевной почти дословно. Известие о том, что отец Алексея Темина вернулся с фронта, тоже поразило Елену Матвеевну.

– Господи, чего только не бывает в жизни! – помолчав, обронила она.

Почему-то эта короткая фраза, произнесенная в сердцах и с болью, неожиданно вернула мне ощущение опасности, которое вроде бы стало исчезать.

Но вечером, когда, поужинав, я завалился с книгами на диван, все мои страхи и подозрения забылись окончательно, словно их вовсе не было. Я отнес их на счет своей излишней впечатлительности, которая уже не раз подводила меня и порой ставила в смешное, неловкое положение.

Попозднее я решил позвонить Марку и, если он вернулся из командировки, рассказать обо всем, что мне удалось выяснить у Галины Николаевны.

Но примерно через час после того, как я начал просматривать принесенные из библиотеки книги, мне позвонили. Телефонный аппарат стоял рядом на тумбочке, поэтому я снял трубку, не вставая с дивана.

Голос в трубке был мне не знаком.

– Вас беспокоит сотрудник журнала «Уральский следопыт» Николай Владимирович Мирзоев, – представился мужчина.

– Очень приятно. Чем обязан?

– Скажите, вы читаете наш журнал? – в лоб спросили меня.

– Нерегулярно, но читаю. Некоторые, исторические материалы – с большим удовольствием и интересом.

– Как мне повезло! – бурно обрадовался мужчина, чем вызвал у меня улыбку и симпатию к себе – мне нравятся непосредственные люди, открыто выражающие свои эмоции. – В таком случае перехожу к делу. Редакция журнала решила дать в одном из ближайших номеров статью об истории Теминского прииска. Меня командировали в Ярославль, чтобы встретиться с родственниками Прохора Темина. И тут я узнал, что вы тоже интересуетесь судьбой Теминского золота, намереваетесь что-то написать о нем. Скажите, это действительно так или меня неправильно информировали?

Я был в затруднении, не зная, как ответить на этот вопрос. Сказать, что занимаюсь историей Теминского золота по заданию Марка, сотрудника милиции, я, конечно, не мог. Отрицать, что собираю материал по этой теме, мне тоже было нельзя – ведь именно так я объяснял всем, с кем встречался в эти дни, свой интерес к Теминскому золоту.

Когда не знаешь, как отвечать, лучший выход из положения – самому задавать вопросы, что я и сделал, поинтересовавшись у мужчины, с кем из Теминых он успел переговорить.

– С Ниной Сергеевной. У меня создалось впечатление, что она знает больше, чем поведала мне. Можно сказать, отделалась общими фразами.

– Разве она уже вернулась из пансионата?

– Из пансионата? – переспросил мужчина. – Да, да, вернулась. К сожалению, с ее сыном мне не удалось встретиться – он уехал в командировку. Но Нина Сергеевна сказала, вы с ним успели поговорить.

– А с Галиной Николаевной вы не виделись?

– С Галиной Николаевной? – удивился мужчина. – Кто она такая?

Когда я объяснил ему, что это жена старшего сына Прохора Темина, без вести пропавшего на войне, Мирзоев расстроенно произнес:

– Я о ней впервые слышу. Какая жалость, что мне не довелось с ней встретиться. А вы беседовали с этой женщиной?

– Да, я только сегодня был у нее.

– И она сообщила что-нибудь заслуживающее внимания?

Подумав секунду, я решил оставить сведения, полученные от Галины Николаевны, при себе:

– В целом она повторила то же, что говорила мне Нина Сергеевна. Разве лишь добавила кое-какие мелочи из семейной жизни Теминых.

– Часто такие мелочи очень много значат...

Мирзоев попал в самую точку – если бы написать статью о том, как человек, уцелевший на войне, почти пятьдесят лет по непонятной причине скрывается от собственной семьи, это могло бы произвести на чувствительных читателей сильное впечатление.

– Так вы действительно намерены писать о Теминском золоте? – вернулся Мирзоев к своему вопросу.

– Да, я начал собирать материалы, но не знаю еще, получится ли из этого что-нибудь путное, – дал я половинчатый ответ, который ни к чему меня не обязывал, по крайней мере, мне так казалось.

Но Мирзоева это не остановило:

– Вы уже сделали какие-то наброски?

Я почувствовал крепкую хватку опытного журналиста.

– Все полученные сведения я занес в записную книжку, но это черновые, необработанные записи...

– Понятно, понятно, – перебил меня мужчина. – Видите ли, в чем дело. Я был в Листвянске и тоже собрал кое-какие сведения о Теминском золоте. Приехал сюда, чтобы уточнить некоторые детали, касающиеся истории семьи Теминых. Но Нина Сергеевна встретила меня так холодно, что практически я от нее ничего не узнал. И тут она проговорилась о встрече с вами. Вот я и подумал: не объединить ли нам усилия? Не дать ли в нашем журнале развернутый очерк о Теминском золоте за двумя подписями? Вы – писатель, я – журналист. Вместе мы могли бы написать интересный очерк.

Предложение Мирзоева показалось мне заманчивым. Но историей Теминского золота занимается отдел МВД, в котором работает Марк. Мне хорошо запомнилось, как ругал меня Марк, когда без его разрешения я опубликовал статью о поисках новгородских сокровищ. Не случится ли так и на этот раз?

Поэтому сначала я хотел отказаться от сделанного предложения, однако меня остановила одна мысль: побывавший в Листвянске Мирзоев мог сообщить такие сведения, которые помогут Марку в его следствии по делу о Теминском золоте.

Кроме того, меня заинтересовало сообщение сотрудника журнала о странном поведении Нины Сергеевны. Видимо, решил я, она вела себя так вынужденно, под влиянием сына, сразу после встречи со мной приехавшего к ней в пансионат.

И все-таки хотелось кое-что уточнить, поэтому я сказал Мирзоеву:

– Наверное, нам действительно надо встретиться и поговорить.

– То же самое хотел предложить я.

– Тогда приезжайте ко мне. Где вы сейчас находитесь?

– Я звоню с вокзала Ярославль-Главный. Дело в том, что завтра мне позарез надо быть с утра в Москве – я договорился о встрече с одним крупным специалистом из научно-исследовательского института, занимающегося проблемами золота. Он обещал дать мне кое-какие сведения о Теминском прииске. Сами понимаете – никак не могу отложить эту встречу. А поезд в Москву уходит через три часа. Половина времени уйдет на дорогу к вам и обратно. Не сможете ли вы приехать на вокзал?..

Рассудив, я вынужден был согласиться с Мирзоевым, и мы договорились встретиться у газетного киоска в здании вокзала; я сообщил свои приметы, чтобы меня было легче узнать в толпе: в очках, в черной меховой фуражке и в сером пальто.

– Обязательно прихватите с собой записную книжку, – напомнил Мирзоев. – Возможно, ваши сведения о Теминском золоте потребуются мне уже завтра.

– Она всегда при мне, в кармане пиджака, как личное оружие, – не без хвастовства, которое иногда вдруг находит на меня, сказал я Мирзоеву и положил трубку.

Однако когда я оделся и уже у самой двери похлопал по карману пиджака, то обнаружил, что записной книжки там нет. Оказалось, я выложил ее из кармана, чтобы записать разговор с Галиной Николаевной.

Пришлось вернуться в комнату. Записная книжка лежала там, где оставил, – на письменном столе. Я не стал расстегиваться, чтобы положить ее в пиджак, а сунул в боковой карман пальто, подумав про себя, что хвастовство никогда не доводит до добра, – хорошо бы я выглядел перед Мирзоевым, если бы приехал на вокзал без записной книжки.

Прежде чем выйти из комнаты, я внимательно осмотрел ее, проверяя, всё ли выключил. Взгляд задержался на телефоне. Ощущение какого-то беспокойства осталось у меня от разговора с Мирзоевым, хотя я не мог себе объяснить, чем оно вызвано.

Решив, что по дороге постараюсь восстановить в памяти весь разговор, я выскочил из квартиры.

На лестничной площадке между первым и вторым этажами, возле почтовых ящиков, мне встретился сосед Юрий, с которым я частенько просиживал вечера за шахматной доской.

– Ты куда на ночь глядя? – посторонился он. – Уж не зазнобу ли завел?

– Моя зазноба, наверное, еще уроки учит. Дела, брат, дела.

– Знаем мы ваши дела, – пробурчал Юрий. – А я хотел зайти к тебе партию сыграть. Что-то на душе тоскливо.

– Как-нибудь в другой раз, – на ходу бросил я и выбежал на улицу.

Что случилось дальше, я представляю с трудом. Видел только черную тень, метнувшуюся ко мне из-за угла дома, потом на голову обрушился удар, который, вероятно, был бы еще сильнее, если бы я не поскользнулся на заледенелом тротуаре, плашмя упав на него.

Единственное, что запомнилось, как чужие руки лихорадочно рвут полу моего пальто и лезут в карман пиджака. И в этот самый момент я на какие-то секунды от боли в голове потерял сознание. Первое, что услышал, придя в себя, – голос склонившегося надо мной Юрия:

– Крепко он тебя огрел, паразит.

– Кто он? – морщась от боли, выдавил я.

– А черт его знает, какой-то парень в дубленке. Хорошо, я увидел
из окна, как он напал на тебя. Выскочил из подъезда, а эта сволочь к
тебе в карман лезет. Меня увидел – и бежать. Может, «скорую» вызвать?

Я отрицательно покрутил головой.

– А на ноги встать сможешь? Я помогу...

Опираясь на руки Юрия, я поднялся с трудом, но по лестнице шел уже без его помощи.

В квартире я рухнул в кресло, не раздеваясь; попросил принести с кухни воды.

– Тебе бы сейчас что-нибудь покрепче, – посоветовал Юрий. – Бледный, как смерть.

Я вспомнил, что еще с Нового года у меня в холодильнике осталось полбутылки водки, сказал об этом Юрию. Он довольно крякнул, принес бутылку, горбушку хлеба и два стакана. Разлив водку пополам, объяснил:

– Мне тоже полагается. Кто знает, может, он бы тебе еще врезал, если бы не я.

Располовинив хлеб, Юрий протянул кусок мне, но я выпил водку залпом, не закусывая.

Такая решительность пришлась Юрию по душе:

– Молодец! Сейчас полегчает.

И правда – вскоре я почувствовал, что боль в голове затихла, а мысли прояснились. Юрий сидел молча, только иногда участливо вздыхал и с сожалением посматривал на пустую бутылку, поставленную им на тумбочку возле телефона.

Мой взгляд опять, как несколько минут назад, когда я уходил из квартиры, задержался на телефоне. Смутная догадка сначала только промелькнула в голове, а потом мне ясно вспомнилась та фраза из разговора с Мирзоевым, которая теперь удивила меня. Я вспомнил ее дословно. Он сказал: «Поезд в Москву уходит через три часа. Половина времени уйдет на дорогу к вам и обратно. Не сможете ли вы приехать на вокзал?»

Так вот что вызвало мое беспокойство!

Мой телефон Мирзоев взял у Нины Сергеевны. Где я живу, она не знала, тем более – сколько времени уходит на дорогу от вокзала и обратно. Откуда же это стало известно Мирзоеву, который только сегодня впервые приехал в Ярославль?

Вывод можно было сделать один – он точно выяснил, где я живу. И лишь сейчас я понял, кто напал на меня возле подъезда, – это был Мирзоев! Точнее – человек, назвавшийся Мирзоевым и выдавший себя за сотрудника журнала «Уральский следопыт».

Он заставил меня взять записную книжку с моими записями об истории Теминского золота, узнал, что она будет у меня в пиджаке, потому сразу и полез именно в этот карман.

Звонил он, по-видимому, из автомата напротив нашего дома, за углом подстерег меня и набросился, уверенный, что моментально овладеет записной книжкой. И он непременно забрал бы ее, если бы не моя рассеянность. Обыскать все мои карманы он не успел – помешал Юрий.

Тщательно анализируя разговор с Мирзоевым, вспоминая каждое его слово и каждую паузу, я все больше убеждался, что моя догадка верна, – именно он напал на меня, чтобы завладеть записной книжкой. Только случайность помешала ему осуществить задуманное.

Ясно, что его интересовала история Теминского золота, те сведения, которые мне удалось собрать. Но кто он – этот человек? Не он ли следил за археологом Маловым в Оружейной палате?

А может, это был Габров, так изменивший голос, что я просто не узнал его?

Примерно через час после случившегося, когда Юрий уже ушел к себе, в моей комнате опять раздался телефонный звонок. Только услышав мой голос, на другом конце провода повесили трубку.

Я понял, кто меня проверял, и сразу же после этого звонка стал набирать домашний номер Марка. К счастью, он уже вернулся из командировки. Мы не стали обмениваться полученными сведениями по телефону, а договорились встретиться в Москве.

Я вызвался приехать на следующий же день, но Марк сказал:

– Приезжай послезавтра. По делу о Теминском золоте придет еще один свидетель, с которым тебе будет интересно встретиться...

Я попытался угадать, кто мог быть этим свидетелем, но безуспешно. Оставалось дожидаться встречи в Москве, которая, как я надеялся, прояснит историю Теминского золота окончательно.

Глава третья

ИСЧЕЗНУВШИЙ СВИДЕТЕЛЬ

Удивительно как быстро течет время, когда сосредоточишься на чем-то одном, что полностью овладело всеми твоими чувствами и мыслями. Словно вступает в действие какая-то новая, не эйнштейновская теория относительности и неведомая сила переносит тебя через временной отрезок в несколько часов со скоростью минуты.

Так случилось со мной, когда утром электричкой я отправился в Москву на встречу с Марком, всю дорогу не переставая ворошить в памяти события последних дней, дословно вспоминая все разговоры, которые пришлось мне вести, чтобы приоткрыть тайну, окружающую семейство Теминых. Что такая тайна существует, я уже не сомневался.

Мне не терпелось как можно скорее изложить все свои сомнения, подозрения и догадки Марку, но, когда я вошел в его кабинет, он был здесь не один. На стуле сбоку от него сидел старик, на пиджаке которого сразу бросалась в глаза орденская колодка внушительных размеров и звездочка Героя. Гладкую лысину старика обрамлял венчик совершенно седых волос; широкое темное лицо было изрезано резкими, глубокими морщинами; одной рукой старик опирался на черную трость с резной ручкой.

Марк кивком головы показал мне на свободный стул и вернулся к прерванному моим приходом разговору с фронтовиком:

– Вы даже не представляете себе, Сергей Владимирович, каких трудов стоило найти вас. Уж больно распространенная фамилия.

Старик улыбнулся, и его мужественное лицо стало по-детски лукавым и довольным:

– Да, Ивановых в России, наверное, десятки тысяч. А я не из тех Ивановых, которых часто по телевизору показывают, – рядовой пенсионер.

– Судя по наградам, вашу судьбу не назовешь рядовой.

– Так то когда было! – махнул старик свободной рукой. – Теперь некоторые молодые люди считают, что нашим наградам – грош цена в базарный день, – в голосе фронтовика прозвучала горечь.

– Я так не считаю, Сергей Владимирович. У меня отец тоже фронтовик, по его рассказам я знаю истинную цену этим наградам. От сердечного приступа умер, даже до пенсии не дожил.

– Да, маловато нас осталось, – тяжело вздохнул старик. – Но ближе к делу, Марк Викторович. Наверное, вы пригласили меня сюда не для того, чтобы я с вами фронтовыми воспоминаниями делился.

– А вот тут, Сергей Владимирович, вы ошиблись – именно с этой целью мы вас и разыскивали, чтобы вы припомнили один эпизод вашей фронтовой молодости.

– Что конкретно вас интересует?

– Штурм Кенигсберга, в котором вы участвовали, и всё, чему вы были свидетелем сразу после взятия города.

– Вон оно что, – протянул Иванов, и морщины на его лице углубились. – Спрашивайте, только заранее предупреждаю – память у меня уже не та, что раньше.

– В архиве мы нашли протокол допроса некоего Шошина – нашего военнопленного, освобожденного из немецкого концлагеря, расположенного в пригороде Кенигсберга. Протокол допроса подписан лейтенантом Муравиным, но он, как мы выяснили, погиб. Тогда мы стали разыскивать бойцов из его роты, так вышли на вас. Ведь это вы служили в роте, которой командовал лейтенант Муравин?

– Так точно, служил, – голос у старика дрогнул. – Пожалуй, теперь из всей роты только я и остался в живых.

– Вы не знаете обстоятельств этого допроса?

– Как фамилия пленного?

– Шошин. Шошин Иван Прохорович.

– Такой фамилии я не помню. Вы растолкуйте, чем вас заинтересовал его допрос, о чем шла речь?

– В своих показаниях он упомянул Янтарную комнату, которую фашисты выкрали из Царского Села и перевезли в Королевский замок Кенигсберга.

– Так бы сразу и сказали. Тут я, пожалуй, могу вам помочь.

Марк воспрянул духом:

– Ведь вы в роте Муравина старшиной были. Может, присутствовали при допросе Шошина?

– Так точно, Муравин при мне этого беспалого допрашивал, а вот фамилию его я забыл.

– Почему «беспалого»?

– Так у него на правой руке не было трех средних пальцев. Мы еще, помню, с лейтенантом удивились, как аккуратно их оторвало, словно специально приставили пистолет и выстрелили через буханку хлеба.

– Через буханку? Зачем?

– А так все самострелы делали, чтобы следов пороха не осталось.

– Значит, вы подумали, что Шошин – самострел? А может, ему пальцы осколком оторвало?

– В том-то и дело, что не похоже. Но не пойман – не вор. Да и у немцев Шошин натерпелся – глядеть было страшно, кожа да кости. А наши особисты, если бы он им в руки достался, последний бы дух из него вышибли.

Марк вынул из папки и протянул Иванову несколько листков бумаги с напечатанным на них текстом.

– Это копия допроса Шошина. Пожалуйста, прочитайте, чтобы освежить в памяти...

Пока старик, вынув очки, читал показания Шошина, Марк рассматривал в папке какую-то фотографию.

Когда Иванов вернул прочитанные страницы, передал ему эту фотографию и спросил:

– Узнаете?

– Да, это тот самый человек.

– Фотография хранилась в архиве вместе с протоколом допроса Шошина. Непонятно, кому пришла мысль в тех условиях фотографировать освобожденного пленного?

– Это наш лейтенант надумал – чем-то Шошин не понравился ему на допросе. Вроде бы человек должен радоваться своему освобождению, а этот так себя вел, будто чего-то все еще боялся. Вот лейтенант и решил на всякий случай сфотографировать его. Что он хотел с фотографией дальше делать – не знаю. А вы не пытались этого Шошина найти?

– В архиве Советской Армии нет сведений о таком военнослужащем – Шошине Иване Прохоровиче, освобожденном из плена после взятия Кенигсберга.

– И как вы это объясняете?

– Возможно, он назвал на допросе не свою фамилию, а вымышленную.

– Да, наш лейтенант тоже говорил, что такое вероятно. Потому, видимо, и приказал его сфотографировать, что хотел дело до конца довести, но не успел. Что думаете дальше предпринять? Ведь искать Шошина по фотографии – все равно, что по родинке на спине.

– Сам голову ломаю, как быть, – признался Марк. – Если объявить всероссийский розыск, то этих Шошиных тоже может много набраться. Правда, вы сказали, у него есть отличительная примета – отсутствуют три пальца на правой руке. Попробуем поискать по этой примете, другого пути нет. Но если он однажды уже зачем-то свою фамилию сменил, то после войны мог сделать это еще раз.

– И то верно, – согласился старик, немного помолчал и спросил Марка: – Скажите, а вас что больше интересует – этот Шошин или Янтарная комната?

– Мы вышли на Шошина, разыскивая следы Янтарной комнаты. А вы почему спросили?

Старик постучал пальцами по трости:

– История, которую выложил Шошин о Янтарной комнате, на этом
не кончилась. Когда наш лейтенант доложил о показаниях Шошина командиру полка, тот поручил ему вплотную заняться Янтарной комнатой.

– В архиве я никаких следов больше не обнаружил!

– И не мудрено, тогда было не до того, чтобы мемуары писать.

– Сергей Владимирович, я весь внимание!

– Командир полка передал нашему лейтенанту пленного немецкого
шофера. На допросе тот рассказал, что незадолго до падения Кенигсберга во дворе Королевского замка солдаты спешно погрузили в крытые брезентом грузовики какие-то ящики. Одно было ясно: в ящиках находится очень ценный, секретный груз – для охраны колонны выделили большой отряд гитлеровцев. Колонна направилась в сторону города Эльблонга, но по дороге на нее напали с воздуха наши штурмовики, один из грузовиков был разбит. Вот тогда водитель и узнал, что находится в ящиках, – это были всевозможные янтарные изделия: гирлянды, гербы, вензеля...

Я вопросительно посмотрел на Марка:

– Детали Янтарной комнаты?

– Ваш пленный не сказал, сколько всего было машин в колонне? – не ответив мне, продолжил Марк разговор с фронтовиком.

– Я хорошо запомнил – шесть грузовиков.

– А дальше?

– Оставив разбитую машину на дороге, немцы были вынуждены вернуться в Кенигсберг, но в предместье Понарт колонну остановили эсэсовцы, приказали сгрузить ящики с машин и перенести в погреб какой-то пивоварни.

– Вы проверили сообщение пленного?

– В тот же день наш лейтенант отправил туда солдат. И тут выяснилось, что рядом находятся две пивоварни: «Понартер» и «Шенбуш». Мы начали с подвалов последней и убедились, что там никакого тайника нет. Тогда попытались проникнуть в подвалы «Понартер», но они были замурованы. Нам удалось найти местного жителя, видевшего, как в подвалы этой пивоварни спускали какие-то ящики, но это случилось позже, чем вернулась колонна, о которой рассказывал пленный водитель.

– Там могли спрятать не только Янтарную комнату, но и другие ценности, – вслух рассудил Марк. – Вы не пытались проникнуть в подвалы?

– Нам это оказалось не по силам – замурованный вход можно было только динамитом разрушить.

– Как же вы поступили?

– Мы уже хотели возвращаться в часть, когда старик-немец вспомнил, что неподалеку, возле кирхи, еще в конце сорок четвертого года пленные французы под охраной эсэсовцев копали котлован и настилали его бревнами. Затем несколько раз к бункеру подъезжали крытые машины, из которых выгружали ящики, а позднее фашисты произвели в том месте взрыв, после которого воронки почему-то не осталось, но исчез холм возле кирхи. Мы попросили старика показать это место, однако ничего там не нашли. Тем и закончились наши поиски.

– Не помните, как называлась улица, на которой стояла кирха?

– Шиффердеккер-штрассе.

– А еще на память жаловались, – заметил Марк.

– Я тогда же сделал план местности, который отдал лейтенанту. Если хотите, могу этот план хоть сейчас воспроизвести.

Ни слова не говоря, Марк протянул Иванову записную книжку. Водя по бумаге шариковой ручкой, тот объяснял:

– Это – пивоварня «Шенбуш», возле нее – «Понартер», к ней подходит узкоколейка. Рядом – два небольших пруда, от одного из них к пивоварне прорыт канал. Пруды находятся вблизи от Шиффердеккер-штрассе, где стоит кирха. Рядом с ней был сооружен бункер, здесь я пометил холм, который, по словам старика-немца, исчез после взрыва.

Марк долго и внимательно рассматривал нарисованный Ивановым план, а потом негромко обронил:

– Всё сходится.

Теперь пришла очередь удивляться фронтовику:

– Вы о чем?

– Ваше сообщение подтверждает рассказ одной немки, во время войны жившей в пригороде Понарт. В своем письма она сообщила и о пленных французах, которые возвели бункер возле кирхи, и о взрыве, после которого исчез холм. Неподалеку от того места находилась школа, где это немка училась. Однажды к ним в класс пришел гитлеровский офицер и приказал открыть окна, чтобы в момент взрыва не вылетели стекла. Взрыв действительно прогремел очень сильный, но когда на обратном пути из школы дети попытались найти воронку, то не обнаружили ее. Пленных французов эсэсовцы расстреляли тогда же возле кирхи. Вероятно, под исчезнувшим холмом были погребены какие-то большие ценности или важные архивные документы.

– Выходит, я не сообщил вам ничего нового? – разочарованно протянул Иванов.

– Вы подтвердили свидетельство, которое вызывало сомнения.

– А что замуровано в подвалах пивоварни? Янтарная комната? – спросил я Марка.

– Трудно сказать, но такая версия возможна. Об этом тайнике есть сведения у калининградских краеведов, которые тоже ведут поиски украденных фашистами сокровищ. Они нашли схему подвалов, где раньше были ледники, обнаружили несколько подземных ходов, однако к тайнику так и не смогли проникнуть.

– Что же им мешает?

– На том самом месте построили новый цех. Чтобы добраться до подвалов, необходимо прорыть к ним наклонную штольню, – ответил мне Марк и опять обратился к Иванову: – Жаль, ваш лейтенант не записал показания немецкого шофера и не сообщил о них, куда следовало. Тогда, по горячим следам, поиски Янтарной комнаты были бы успешнее, чем сейчас.

– Да просто не успел – через день погиб, когда из развалин эсэсовцев выбивали. Сразу после этого и Шошин куда-то исчез...

Мы помолчали, пока Марк не сказал фронтовику:

– Огромное вам спасибо, Сергей Владимирович. Я ведь, когда вас разыскивал, думал, вы нам только с Шошиным поможете разобраться, а тут вон сколько дополнительной информации.

Иванов с досадой проговорил:

– Бросьте, я не девица, чтобы комплименты выслушивать. Пришел,
потому что почувствовал – дело серьезное, государственное. Если найдете этого Шошина и потребуется его опознать, – я к вашим услугам. Об истории с Янтарной комнатой и о показаниях Шошина в прошлом году у меня уже расспрашивали. Я потому так легко эту историю и вспомнил, что недавно рассказывал ее этому человеку.

– Кто такой?

– Я его, как увидел, сразу вспомнил – это он по просьбе нашего лейтенанта сфотографировал Шошина. Тогда он служил в саперной части, после войны работал в Кенигсберге главным архитектором, встречался с людьми, которые рассказывали ему о спрятанных в городе сокровищах, в том числе и о Янтарной комнате. Фамилия его Арсеньев, а вот имени и отчества, хоть убей, не помню. Живет он в Костроме и до сих пор интересуется историей Янтарной комнаты. Как-то в поезде он вроде бы увидел этого Шошина, хотел к нему подойти, но тот вышел из вагона – то ли не захотел разговаривать, то ли просто его остановка была. Вот тогда Арсеньев меня и нашел, чтобы узнать адрес Шошина. А что я ему мог сказать? Только повторил то, что сейчас вам рассказал. Найдите Арсеньева, может, он все-таки отыскал Шошина…

Когда за фронтовиком закрылась дверь, Марк пригласил меня к столу.

– Слышал, какие истории приходится распутывать? Это не подземный ход под сельской церковью разыскивать, Янтарную комнату просто так из нашей картотеки не выбросишь. Вот и приходится такие дела годами вести. А она, эта Янтарная комната, может, давным-давно, еще при штурме Кенигсберга, сгорела. В Германии о ней целый фильм вышел, в нем упоминается женщина, которая своими глазами видела расплавленную массу янтаря в подвале под Королевским замком. Но можно ли верить этому сообщению? Не с умыслом ли оно сделано, чтобы надежнее ее спрятать? Кстати, благодаря Янтарной комнате я и стал профессиональным кладоискателем.

Последнее замечание разожгло мое любопытство:

– Если это не служебный секрет, расскажи.

На мою просьбу Марк откликнулся охотно, только взглянул на часы:

– После окончания юридического института я несколько месяцев проработал следователем в прокуратуре, и тут мне поручили одно дело, вроде на первый взгляд бы ничего особенного не представлявшее собой. При осмотре багажа в аэропорту «Домодедово» у пожилого немца Густава Бютнера обнаружили старинные украшения, которые не подлежали вывозу за границу. Где он их взял, Бютнер отказывался отвечать. В конце концов, удалось выяснить, что их вручил ему некий Семен Райков. Когда я вызвал Райкова к себе в кабинет, он рассказал целую историю о семейных реликвиях, передававшихся из поколения в поколение. Не надо было быть тонким психологом, чтобы догадаться, что вся эта сентиментальная история с бабушками и прадедушками шита белыми нитками. Вскоре я узнал, что буквально за день до того, как Райков передал Бютнеру свои «семейные» реликвии, он вернулся из Калининграда – бывшего Кенигсберга. Я обратился в милицию Калининграда с запросом, не было ли зарегистрировано ли случая с похищением янтарных изделий. Получив отрицательный ответ, хотел уже отказаться от версии с кражей, но тут в сводке происшествий, которую мне прислали из Калининграда, мое внимание привлекло одно сообщение. В отделение милиции явился местный житель и рассказал следующее. К нему на квартиру напросился какой-то молодой москвич, которому не удалось устроиться в гостиницу. Турист пообещал хорошо заплатить, сразу же дал денег на бутылку коньяка, чтобы вечером выпить «за знакомство». Сам улегся спать, будто бы устав с дороги, но, когда через час хозяин вернулся домой, квартиранта уже не было. Из вещей ничего не пропало, но в стене комнаты зияла дыра, а за ней – пустая ниша, о существовании которой старик даже не подозревал, хотя и поселился в этой квартире почти сразу после войны...

Тайник в стене. Нечто похожее я ожидал с самого начала, как только Марк приступил к своему повествованию.

– Когда я прочитал это сообщение, меня как током ударило, тут же
послал в Калининград фотографию Семена Райкова. И старик опознал в нем своего квартиранта. Но мне пришлось еще немало повозиться с этим авантюристом, прежде чем он дал правдивые показания. План квартиры в Калининграде с подробной инструкцией, как найти тайник изабрать из него ящик с «семейными реликвиями», ему вручил Бютнер, приехавший в нашу страну по туристической путевке.

– Почему Бютнер сам не добрался до тайника, а поручил это чужому человеку?

– Он просто не мог попасть в Калининград: въезд в город иностранцам был запрещен.

– А как Бютнер проведал о тайнике?

– Этого Райков не знал, по крайней мере, так убеждал меня. Пришлось устроить им очную ставку. Поняв, что дальнейшее запирательство ни к чему хорошему не приведет, Бютнер рассказал все, как было. Во время войны он жил в доме неподалеку от Королевского замка. Сразу после взятия Кенигсберга нашими войсками нашел среди развалин замка заколоченный ящик, ночью перенес его к себе и обнаружил в нем тщательно упакованные янтарные украшения. В ту же ночь он замуровал их до лучших времен в нише своей квартиры, однако вскоре его вместе с другими немцами, жителями Кенигсберга, выселили из города.

– Но почему он с таким запозданием вспомнил о тайнике?

– Случайно увидел в каком-то нашем журнале фотографию улицы, на которой жил в Кенигсберге, а на ней свой бывший дом – целый и невредимый. После этого Бютнер только и думал о том, как заполучить спрятанные сокровища. Купил туристическую путевку в Россию, в Москве вышел на Райкова и за солидное вознаграждение подрядил его вскрыть тайник. Тот и осуществил эту операцию, поскольку уже имел определенный опыт в темных делишках.

– Выходит, ты провел все следствие, так и не выезжая из Москвы?

– Нет, почему же. Чтобы завершить расследование, мне пришлось побывать в Калининграде. Там я узнал, что неподалеку от того места, где Бютнер нашел ящик с янтарем, несколько лет тому назад добровольная поисковая группа проводила раскопки развалин Королевского замка и на глубине около двух метров обнаружила квадратный вход в бункер. Однако ночью раскоп завалило – обрушились руины стоявшего рядом здания.

– Может, ему помогли обрушиться?

– Да, было и такое предположение, – согласился Марк. – Но доказательств тому члены поисковой группы не нашли. Попросили у городских властей автокран, однако вместо него приехал какой-то начальник, посмотрел на засыпанный раскоп и разорвал им же выданное разрешение на право поисков. На этом поиски на территории Королевского замка и закончились.

– Ты говоришь, там работала поисковая группа? Она была создана для поисков каких-то конкретных ценностей? – спросил я, почти уверенный в том, каков будет ответ.

Выдержав паузу, Марк подтвердил мою догадку:

– Да, они искали Янтарную комнату. Именно тогда, в Калининграде, я и занялся ее историей, еще не предполагая, что судьба Янтарной комнаты отразится на моей собственной судьбе, причем в самое ближайшее время. Обо всем, что мне удалось выяснить, я написал в докладной записке, а в конце попытался обосновать необходимость создания специального отдела для поисков особо ценных сокровищ. Спустя месяц меня вызвали к начальству и предложили работать в этом отделе.

– Выходит, он был создан по твоей инициативе?

– Думаю, он появился бы и без моей докладной – к тому времени
в милиции скопилось очень много дел, связанных с поисками исчезнувших сокровищ, представляющих собой государственную ценность.

Я опять вернулся к разговору о Янтарной комнате:

– Если ее искали в Королевском замке, значит, на то были основания?

– Имелись показания свидетелей, что за три дня до взятия Кенигсберга нашими войсками немцы завезли во двор замка большое количество цемента, камней и песка. Это подтвердил мне и Бютнер, видевший, как военные машины заезжали на территорию Королевского замка.

– Странное занятие для тех, у кого буквально горела земля под ногами.

– Вот именно. Тогда и возникло подозрение, что фашисты спрятали в бункере Янтарную комнату. Находка Бютнера вроде бы подтверждала эту версию, но позднее выяснилось, что найденные им янтарные украшения – не детали Янтарной комнаты, а экспонаты Янтарного музея, находившегося там же, во дворе Королевского замка. Мне иногда даже думается – не специально ли этот ящик оставили на территории замка, чтобы направить поиски Янтарной комнаты по ложному следу? А Бютнер, сам того не зная, спутал им карты. Ведь вот что любопытно – в ящике, кроме музейных экспонатов, находились изделия, очень похожие на детали Янтарной комнаты. Но когда я обратился за консультацией к Степану Степановичу, специалисту по янтарю, он пришел к неопровержимому выводу, что это только копии отдельных деталей Янтарной комнаты.

Я рассказал о разговоре со Степаном Степанович в Оружейной палате, о его просьбе сообщить ему, не получила ли эта история продолжение.

– Если бы хоть что-нибудь прояснилось, конечно, позвонил бы. Надеюсь найти Шошина. Именно из его показаний я узнал, что на территории Королевского замка велись подземные работы. Сам он участия в этих работах не принимал, нес в концлагере дневальную службу, но слышал от других пленных о строительстве казематов под землей. Кто-то из пленных, знавший немецкий язык, понял из разговора офицеров, руководивших этими работами, что казематы предназначены для Янтарной комнаты. Незадолго перед взятием Кенигсберга, как сообщил Шошин на допросе, ему удалось бежать, а те, кто работал на строительстве казематов, были расстреляны фашистами. В протоколе допроса Шошина указана воинская часть, в которой он служил, число и место рождения, всё, как положено. Однако при проверке выяснилось, что все эти сведения – липовые. Не было такого солдата в нашей армии – Ивана Прохоровича Шошина!

– Странно, зачем ему потребовалась чужая фамилия? Может, в плен сдался добровольно, а потом испугался последствий?

– И такое возможно, во время войны всякое случалось. Но есть другой вариант – а не выполнял ли Шошин задание тех, кто умышленно запутывал следы Янтарной комнаты?

Можно было подумать, что Марк пересказал мне содержание детективной повести с лихо закрученным сюжетом, – настолько запутанной была эта подлинная история.

Глава четвертая

СЛУЧАЙНОЕ ОПОЗНАНИЕ

– Что тебе удалось выяснить о Теминых? – круто повернул разговор Марк, опять взглянув на часы.— Чувствую, ты мне подарок приготовил.

– Как ты догадался?

– По твоей физиономии. На ней прямо-таки написано: «Не могу молчать».

Слова Марка, произнесенные с иронией, задели меня за живое:

– Это я по твоей милости опять попал в историю.

– Наверное, снова, как в прошлом году в Александрове, сыщика из себя разыгрывал?

– Никого я не разыгрывал, а на меня все равно напали. Еще удачно отделался.

Улыбка тут же сошла с лица Марка:

– Тогда давай всё по порядку...

Когда я подробно, с деталями, которые, возможно, и не имели прямого отношения к делу, рассказал о случившемся в Ярославле, Марк взволнованно встал из-за стола, заходил по кабинету и осуждающим тоном проговорил:

– Что ты за человек – обязательно с тобой что-нибудь случится.

– Если бы ты не поручил мне поговорить с Темиными, ничего со мной не случилось бы.

– Да ты не обижайся, я тебя ни в чем не виню. Просто удивляюсь, почему ты все время в эпицентре событий оказываешься.

Я и сам не мог объяснить себе этого. Действительно, и в истории с поисками новгородских сокровищ, и в истории с Теминским золотом на меня покушались. Ладно, в первом случае – тогда я хоть преследовал Отто Бэра, которому необходимо было избавиться от меня. Но в этот раз я никого не преследовал, никому не угрожал.

Марк согласился со мной, что обстоятельства, при которых на меня было совершено нападение в Ярославле, очень напоминают историю, случившуюся в Москве с Маловым. Но, если нападавший – один и тот же человек, каким образом он вышел на меня?

Я рассказал о человеке, встреченном мною на лестнице после разговора с Теминым. Мне не удалось разглядеть его лица, но теперь я был уверен, что это он следил за Маловым в Оружейной палате.

– Как он был одет?

– В дубленку. И Юрий, мой сосед, вспомнил, что человек, напавший на меня, был в дубленке.

– Что ж, получается весьма стройная версия. От Темина этот человек узнал, что ты интересуешься историей Теминского золота. От него же или в горсправке получил твой адрес и телефон. Остальное, как говорится, дело техники.

– Но кто он такой? Почему Темин после встречи с ним немедленно поехал к матери, забрал у меня фотографию отца? Что заставило его действовать так поспешно и грубо?

– Тут можно только гадать.

– Или прямо спросить об этом Алексея Темина.

– Нет, это не выход. Поступки Темина выглядят подозрительно. Не сообщил ли ему тот человек, который напал на тебя, что его отец жив?

– А откуда ему самому это стало известно?

– От Галины Николаевны Теминой. Ты же сам сказал, что в то время, когда вы беседовали с ней, кто-то находился в соседней комнате. Почему не предположить, что там был человек, следивший до этого за Маловым?

– Но наш разговор с Галиной Николаевной случился после того, как я побывал у Алексея Темина.

– Значит, Галина Николаевна ему об этом раньше выложила, а уж потом он к Темину заявился.

– Да, такое возможно, – вынужден был признать я. – Но кто он – этот человек в дубленке? Ведь постороннему человеку эти люди так легко не открылись бы.

– Может, он их родственник?

– Ты ездил в Листвянск. Что-нибудь узнал там?

– Встретился с автором письма Крашиловым.

– Он признался, что его сестра – жена Игната Темина?

– Не сразу, сначала битый час пересказывал мне сплетни о семье Теминых: они и такие, и сякие, и Прохор Темин – не политкаторжанин, а обыкновенный уголовник. Только после того, как я прямо спросил, за что он ненавидит эту семью, Крашилов поведал, как его родители уговаривали Нину Сергеевну не выходить замуж за Игната Темина, а она все равно наперекор родительской воле пошла.

– Почему родители были против этого брака? Из-за того, что Прохор Темин – бывший уголовник?

– Не только. В Листвянске упорно говорили, что Прохора Темина убили из-за золота, которое он хранил в тайнике. Позднее из-за этого золота якобы и его жена повесилась. Вот родители Нины Сергеевны и испугались за дочь – попадет в семью, над которой висит проклятье. Конечно, это только слухи, а с другой стороны, история с Теминским золотом так запутана, что все возможно. Я заезжал в Новосибирск и в архиве выяснил, что Прохор Темин действительно не был политическим каторжником, а самый настоящий уголовник. Но какое преступление он совершил, мне так и не удалось узнать. Обосновался он в Листвянске, подкупив всех, кого надо было, чтобы его оставили в покое: начиная от урядника и кончая чиновниками при губернаторе. Сколько у него на это золота ушло – одному богу известно. Старик Крашилов твердо уверен, что золото у него было не самородное, а намытое.

– Не понимаю, что это меняет?

– Чтобы намыть такое количество золота, которое было у Прохора
Темина, надо целой бригаде несколько лет трудиться. Не такое это простое дело – добывать золото, не зря у старателей пословица была: «Золото моем, а сами голосом воем». В одном золотнике – 4,266 грамма. Считалось, что жила богатая, если в день бригада старателей добывала два золотника. Чтобы добыть один золотник, надо промыть около ста пудов породы, в пуде 16 килограммов. Вот и посчитай, сколько Темину надо было земли перелопатить, чтобы свое богатство нажить. Самое трудное – жильное золото. Другое дело – рудное, тут может подфартить.

– А почему не предположить, что Прохор Темин нашел золото в самородках?

– Крашилов и на этот раз прав оказался – у Прохора Темина золото было не самородное, а жильное, намытое, это я точно выяснил.

– Где выяснил?

– А все там же, в архиве. Один из чиновников, которого подкупил Темин, позднее попался-таки на взятке. Его арестовали, нашли мешочек с золотом, полученным от Прохора Темина, сделали анализ золота. Результаты анализа сохранились в деле. Я связался со специалистами; они, ознакомившись с анализом, в один голос заявили, что это золото никак не могло быть добыто там, где теперь стоит Теминский прииск. Короче, Темин к Теминскому прииску никакого отношения не имеет. По данным анализа золото могло быть намыто на прииске, находящимся от Теминского прииска минимум в пятистах верстах. Крашилов утверждает, что Прохор Темин кого-то ограбил в тайге – отсюда его богатство. Интересная получится ситуация, если и эти слова Крашилова подтвердятся. Он одно твердит: Прохор Темин имел в тайге тайник, где хранил награбленное золото. Из-за этого золота его и убили. Археолога Малова старик Крашилов принял за человека, который разыскивал тайник, потому и написал в милицию.

– Так, может, Крашилов опять прав? Малов узнал место тайника, потому на него и напали здесь, в Москве, чтобы завладеть тетрадью, где, видимо, находился план тайника?

– Что-то мне не верится в такой расклад. Ты же сам говорил, тетрадь у Малова была старая, в парусиновой обложке, какую теперь только в музее или архиве увидишь. И опять-таки непонятно, какая нужда понесла Малова в Оружейную палату?

– Рисунок в тетради женщины с ребенком никак не может иметь отношения к Теминскому прииску, – рассудил я. – Тут что-то другое кроется. Но что именно?

– Надеюсь, очень скоро все выяснится.

– А что должно произойти?

– Позавчера Малов позвонил из больницы, сообщил, что сегодняь его обещали выписать, перед отъездом домой он хотел бы встретиться со мной. Сейчас Смолкин привезет его из больницы. Чем черт не шутит, возможно, объяснится и то, что случилось с тобой в Ярославле.

Свои сомнения на этот счет я оставил при себе и спросил Марка, что представляет собой Крашилов.

– Занятный старик, но уж больно на жизнь обозленный. Живет с сыном, однако его я так и не увидел – взял отпуск за свой счет сразу после отъезда Малова из Листвянска.

Я насторожился:

– Думаешь, здесь есть какая-то связь?

– Я разговаривал с женщиной, у которой Малов останавливался, когда приезжал в Листвянск. Так вот она уверяет, что сын Крашилова буквально следил за Маловым. Однажды, когда Малова не было, она застала Андрея Крашилова в его комнате.

– Может, ему отец поручил следить за Маловым и выяснить, что он разыскивает в тайге?

– Тут всплыло еще одно обстоятельство. Эта женщина хорошо знает семью Крашилова и сказала мне, что этот парень вовсе ему не сын, а племянник. Крашилов усыновил его, когда во время родов умерла сестра Крашилова.

– А кто отец парня?

– Женщина уверяла меня, что Игнат Темин. Якобы родители Нины Сергеевны потому и были против их брака, что Игнат Темин обесчестил их старшую дочь. Твоя разлюбезная Нина Сергеевна прекрасно знала это, но все равно убежала с Теминым из Листвянска.

– А Андрей Крашилов догадывается, кто его отец?

– Возможно, теперь узнал.

– Ты думаешь...

– Да, я предполагаю, что Андрей Крашилов вполне мог быть тем человеком, который следил за Маловым в Оружейной палате, а потом появился в Ярославле.

– Его послал старик Крашилов?

– Вряд ли. Вероятней, что Андрей в данном случае действует на свой страх и риск. Старик проговорился, что именно он, Андрей, относил на почту письмо в милицию. Из письма он мог узнать историю Теминского золота досконально.

– И начал слежку за Маловым?

– Не знаю. Вот Малов появится – у него и спросим, зачем он приезжал в Листвянск. Мне не дает покоя свидетельство Галины Николаевны, что Игнат Темин не погиб на фронте. Если Андрей Крашилов был у нее, не сообщила ли она ему, кто его отец?.. Кстати, ты мне так и не показал фотографию Игната Темина.

Я вынул фотографию из кармана пиджака, протянул ее Марку.

– Кто это?! – воскликнул он, и фотография дрогнула в его руке.

– Как кто? Игнат Прохорович Темин собственной персоной.

Марк раскрыл лежащую на столе папку с документами, связанными с поисками Янтарной комнаты, достал фотографию, которую только что показывал Иванову, и положил ее рядом с фотографией Игната Темина.

– Смотри – одно и то же лицо!

Передо мной лежали фотографии одного и того же человека! Так загадка Янтарной комнаты неожиданно переплелась с историей Теминского золота. Минуту назад я не мог этого даже предположить, да и у Марка до сих пор не сходило с лица выражение растерянности.

– Рассказать кому – не поверят... – наконец, проговорил он.

Взяв листок бумаги, написал на нем в две строчки, одна под другой: «Темин Игнат Прохорович» и «Шошин Иван Прохорович».

– Из фамилии «Темин» легко сделать «Шошин», из имени «Игнат» – «Иван». Не эту ли операцию и провел Игнат Темин, чтобы оказаться в списках погибших? Но почему он не вернулся в семью? Что заставило его пойти на этот шаг? – рассуждал Марк.

Я был не в силах помочь ему ответить на эти вопросы и добавил к ним еще один: что Марк намерен делать дальше?

– Прежде чем предпринимать какие-то действия, надо найти этого Темина-Шошина, узнать, что он из себя сейчас представляет.

Когда в кабинет вошел археолог Малов, я не сразу узнал его, так он изменился за эти дни: на похудевшем лице остались одни глаза, нос заострился, кожа приобрела землистый, нездоровый цвет, голову стягивала марлевая повязка.

Опустившись на стул, который заботливо подвинул к нему Марк, Малов без предисловий заговорил:

– Не могу себе простить, что прошлый раз здесь, в этом кабинете, не рассказал все откровенно, без утайки. Иначе, наверное, ничего подобного со мной не случилось бы, – кончиками пальцев археолог осторожно коснулся бинта на голове. – Ведь я еще тогда понял, что вы пригласили меня не для того, чтобы узнать об экспедиции в Отрар. И промолчал. Выходит, сам себя наказал...

– Успокойтесь, Аркадий Павлович, – остановил его Марк. – Запоздалыми сожалениями ничего не поправишь. Действительно, нас интересовала ваша поездка в Листвянск.

– Что же вы об этом прямо не спросили?

– Теперь и я раскаиваюсь, что не сделал этого. Вот и получается – в случившемся мы с вами оба виноваты.

– Вашей вины здесь нет, – возразил Малов. – Видимо, кто-то сообщил вам, как я с какой-то непонятной целью бродил по тайге?

– Да, мы получили письмо из Листвянска, автор которого высказал предположение, что вы разыскивали в тайге клад, оставленный Прохором Теминым.

– Какой клад? – вроде бы искренне удивился Малов. – Я о нем ничего не слышал.

Марк, помешкав, уточнил:

– Ваша мать – Татьяна Прохоровна Темина?

– Да, это ее девичья фамилия. Мама умерла в прошлом году. Ни о каком кладе она мне не говорила,— повторил Малов, все больше волнуясь.

Заметив это, Марк сказал:

– Хорошо, оставим клад в покое, поговорим о другом. В Листвянске живет некий Крашилов Захар Сергеевич. Вы с ним знакомы?

– Крашиловы жили по соседству с домом, в котором я останавливался. Сколько лет этому Захару Сергеевичу?

– Около семидесяти.

– Нет, с ним я не встречался. Но с молодым Крашиловым я однажды столкнулся нос к носу.

– При каких обстоятельствах?

– Я выходил в магазин за сигаретами, возвращаюсь, а он из дома моей хозяйки по крыльцу спускается.

– Больше вы с ним не виделись?

Прежде чем ответить Марку, Малов задумчиво провел пальцами по бинту на голове.

– Однажды в Москве я заметил человека, очень похожего на него.

– Где это случилось?

– В Оружейной палате. Но полной уверенности у меня нет – тот человек был с бородой, лохматый, а этот – тщательно выбритый и стриженый.

– Не помните, как он был одет?

– В серый костюм, это я точно запомнил.

Марк повернулся ко мне:

– Думаешь, он самый?

– Всё сходится.

Марк опять обратился к археологу:

– Получается, Аркадий Павлович, этот человек поехал за вами в Москву и здесь следил за каждым вашим шагом...

Марк коротко рассказал, как получилось, что я очутился в Оружейной палате одновременно с Маловым, о замеченной мною слежке, о письме, написанном стариком Крашиловым, о неожиданном отъезде из Листвянска сына Крашилова, об истории Теминского золота.

– Конечно, я знал от матери, что в честь деда назван прииск, но о кладе она мне ничего не говорила. Неужели вы до сих пор мне не верите?

– Если бы не верили, не беседовали бы с вами так откровенно. Скажите, а там, в Листвянске, за вами никто не следил?

Малов помолчал и неуверенно промолвил:

– Я не могу ответить на этот вопрос определенно. Иногда в тайге у
меня возникало ощущение, что кто-то идет за мной по следу. Но я объяснял эти подозрения своей мнительностью.

– А в Москве такого впечатления не возникало?

– В толчее заметить слежку трудно, практически невозможно. Да мне и в голову не приходило, что за мной могут следить. Нападение в подъезде было для меня полной неожиданностью.

– Человека, который ударил вас, вы видели?

– Какое там видел, разве только тень от него. Потом удар – и провал в памяти. В себя пришел в больнице. Узнал, что пропала одна тетрадь, которая была при мне, стал сопоставлять остальные факты и пришел к выводу, что из-за нее напали. Кстати, до этого в Листвянске кто-то рылся в моих вещах. На хозяйку никак нельзя подумать. Но тогда я не обратил на этот случай внимания – ведь ничего не пропало.

– А тетрадь, о которой вы говорили? Она тогда уже была у вас?

– Была, но я ее все время при себе носил... А знаете, ведь с молодым Крашиловым я столкнулся на лестнице в тот самый день, когда кто-то в моих вещах копался, – вспомнил Малов. – Неужели он? Но зачем ему эта тетрадь потребовалась?

Я думал, именно сейчас Марк наконец-то спросит археолога, что это была за тетрадь, но он поинтересовался другим:

– Вы поддерживаете связь с родственниками вашей матери?

– Нет. Слышал только от матери, что у нее было два брата, оба погибли на войне. Почему-то мать не любила вспоминать своих родственников, а если разговор все-таки касался их, то сразу в себя уходила. Впрочем, однажды она сказала, что отца своего не любила, а мать жалела, что братья, к сожалению, в отца пошли.

– О том, что ее мать кончила жизнь самоубийством, она вам говорила?

– Да, как-то обмолвилась.

– А причину не называла?

– Нет, но я уверен, что она знала ее, и именно это заставило мать покинуть семью, разорвать с ней всякие связи.

– Вы не догадываетесь, что могло произойти в семье?

– Думаю, тут золото замешано.

– Почему так решили?

– Вы сами мне эту отгадку подсказали.

– Каким образом?

– Спросили, знаю ли я про клад, оставленный Прохором Теминым – моим дедом. Но до этого, клянусь вам, я ни о каком кладе не слышал. Я разыскивал в тайге совсем другое.

– А именно?

– Вы слышали, что такое Сорни Эква?

– Сорни Эква? – переспросил Марк. – Эти слова вы постоянно повторяли в беспамятстве, когда вас привезли в больницу.

– Ничего удивительного, в последние полгода эта самая Сорни Эква буквально не выходит у меня из головы.

– Так что же это такое? – в голосе Марка прозвучало нетерпение.

Малов выдержал паузу и многозначительно произнес:

– В переводе с мансийского Сорни Эква – Золотая баба.

По лицу Марка я понял, что признание археолога было для него полной неожиданностью.

Глава пятая

СОРНИ ЭКВА

– Это случилось полгода назад, когда после тяжелой болезни умерла моя мать, – начал свой рассказ археолог. – В последние годы она жила у меня в Новосибирске, а в деревне пустовал дом, где прошло мое детство. После похорон матери я поехал туда и в сундуке на полатях нашел тетрадь с рисунками и записями, которые, когда я ознакомился с ними, поразили меня. Автор этих записок – геолог Щелыков – встретился в тайге с медведем и, весь искалеченный, едва смог ползком, истекая кровью, добраться до Листвянска. Дом родителей матери стоял на краю поселка. Здесь, потерявшего сознание, его нашла моя мать, перетащила в избу, потом долго ухаживала за ним. Но геолог так и умер, оставив после себя тетрадь, которую мать хранила все эти годы. Тетрадь была заполнена обычными для геолога дневниковыми записями, но одна из них сразу остановила мое внимание. Судя по всему, плутая по тайге, геолог случайно вышел на древнее капище, где местные жители поклонялись своим богам. Таких капищ по тайге много раскидано, но то, которое нашел геолог, если верить его запискам, было уникальным. Там же, в тетради, было зарисовано это место, представлявшее собой пещеру, скрытую струей водопада. По краям водопада стояли две островерхие скалы, напоминающие воинские шлемы, а в пещере, сквозь струи воды, угадывалась какая-то скульптура. На следующей странице тетради, как я понял, геолог изобразил эту скульптуру – сидящая женщина держит на коленях ребенка, в свободной руке – нечто вроде жезла, на голове – трехзубая корона. Рядом с этим рисунком геолог сделал запись: «В Оружейной палате есть изображение Сорни Эквы на золотом блюде, принадлежавшем Грозному». Больше никаких сведений ни о капище, ни о самой скульптуре в тетради не было.

– А план, план этого места геолог зарисовал в свою тетрадь? – спросил Марк.

– Возможно, такой план имелся в тетради. Когда я внимательно рассмотрел ее, то убедился, что в ней не хватает листка – следующего за изображением водопада и скульптуры. Кто-то вырвал эту страницу, может, сам геолог. Вернувшись с тетрадью в Новосибирск, я сразу же отправился в библиотеку, где и выяснил, что такое Сорни Эква. Сведения об этом идоле древних обитателей сибирской тайги крайне противоречивы. Если желаете, могу их привести. К счастью, человек, напавший на меня в подъезде, не догадался вытащить из «дипломата » записную книжку, в которую я занес все найденные мною сведения о Сорни Экве.

– С интересом выслушаем вас.

– Впервые на русской земле Золотая баба была упомянута в житии Стефана Пермского, родом из Великого Устюга, отправившегося в Югорский край обращать живших там зырян в христианскую веру и умершего в 1398 году: «Се бо блаженный епископ Стефан, божий человек, живяще посреди неверных человек: ни бога знающих, ни законов ведящих, молящихся идолам, огню и воде и камню и Златой бабе и кудесникам и волхвам и деревьям». Автором жития был Епифаний Премудрый – один из первых русских писателей, который вместе со Стефаном Пермским учился в Ростовском Григорьевском затворе. Их связывала многолетняя дружба, Стефан сам рассказывал Епифанию о своей жизни среди зырян, так что есть все основания считать житие достоверным источником.

Следующее письменное свидетельство о Золотой бабе принадлежит митрополиту Симону, который в своем послании пермичам, написанном в 1510 году, укорял их, что вместо истинного, христианского бога они поклоняются Золотой бабе и другим идолам. Из этого сообщения, как оно ни лаконично, можно сделать вывод, что к тому времени Золотая баба еще обитала на Югорской земле.

После упоминания Золотой бабы в письме митрополита Симона прошло семь лет, когда в Польше вышла книга ректора Краковского университета Матвея Меховского «Сочинение о двух Сарматиях», где автор, описывая бескрайние просторы Московского княжества, сообщал изумленным европейским читателям: «За землею, называемою Вяткою, при проникновении в Скифию, находится большой идол Златая баба. Окрестные народы чтут ее и поклоняются ей; никто, проходящий поблизости, чтобы гонять зверей или преследовать их на охоте, не минует ее с пустыми руками и без приношений; даже если у него нет ценного дара, то он бросает в жертву идолу хотя бы шкурку или вырванную из одежды шерстину и, благоговейно склонившись, проходит мимо».

Сам Меховский не бывал в Сибири и Золотую бабу не видел. Неизвестно и то, из каких источников он взял свидетельство о ней, но можно предположить, что о Золотой бабе сообщили полякам русские дипломаты, хваставшиеся перед иностранцами богатством и обширностью своего государства.

Прошло еще три десятилетия, когда в Европе, в 1549 году, вышла книга «Записки о Московии», написанная Сигизмундом Герберштейном – послом императора Священной Римской империи Максимилиана Первого. Интересно, что автор закончил работу над книгой еще в 1519 году, почти одновременно с выходом книги Меховского, но долгие годы она оставалась неизвестной читателям. Эту задержку объясняют по-разному, в том числе и тем обстоятельством, что записки Сигизмунда Герберштейна – это воспоминания шпиона, который, воспользовавшись дипломатическим статусом, собирал разведывательные данные о Русском государстве. В пользу этого предположения говорит та настойчивость, с которой Герберштейн рвался в Россию. В первый раз он приехал с целью склонить царя Василия Третьего к союзу с Польшей против Оттоманской империи. Целых три года ушло у Сигизмунда Герберштейна на выполнение этой миссии, но она так и не увенчалась успехом. Спустя несколько лет он опять приехал в Московию с заведомо невыполнимым поручением, и опять использовал поездку, чтобы изучать русские летописи, встречаться с бывалыми людьми, купцами и государевыми дьяками. Называли и конкретных людей, которые помогли Герберштейну в составлении его книги – посольских толмачей Григория Истому и Василия Власова. Возможно, именно они нашли и передали ему уникальный сборник «Русский дорожник», из которого Сигизмунд Герберштейн взял сообщение о Золотой бабе:

«За Обью, у Золотой бабы, где Обь впадает в океан, текут реки Сосьва, Березва и Данадым, которые все начинаются с горы Камень Большого пояса и соединенных с нею скал. Все народы, живущие от этих рек до Золотой бабы, называются данниками князя Московского. Золотая баба, то есть Золотая старуха, есть идол у устьев Оби, в области Обдоре, на более дальнем берегу... Рассказывают, или, выражаясь вернее, болтают, что этот идол Золотой бабы есть статуя в виде старухи, которая держит сына в утробе, и что там уже виден другой ребенок, который, говорят, ее внук. Кроме того, уверяют, что там поставлены какие-то инструменты, которые издают постоянный звук вроде трубного. Если это так, то, по моему мнению, ветры сильно и постоянно дуют в эти инструменты».

В этом месте Марк прервал археолога:

– Данное Герберштейном описание Золотой бабы ничуть не похоже на рисунок в тетради геолога Щелыкова.

– «Записки» Сигизмунда Герберштейна были снабжены картами. На одной из них имелось изображение Золотой бабы в виде женщины в длинном платье и с копьем в руке. В последующих изданиях той же книги Золотую бабу изображали в царственных одеждах, с короной на голове, сидящей на троне с ребенком на левой руке и жезлом в правой – то есть именно так, как нарисовал ее геолог Щелыков. Сразу после описания Золотой бабы Герберштейн замечает: «Всё то, что я сообщил доселе, дословно переведено мною из доставленного мне «Русского дорожника». Хотя в нем, по-видимому, и есть нечто баснословное и едва вероятное, как, например, сведения о людях немых, умирающих и оживающих, о Золотой бабе, о людях чудовищного вида и о рыбе с человеческим образом, и хотя я сам также старательно расспрашивал об этом, но не мог указать ничего наверное от какого-нибудь такого человека, который бы видел это собственными глазами. Впрочем, они утверждали на основании всеобщей молвы, что это действительно так».

– Выходит, свидетельство не слишком надежное, – выслушав эту цитату, сказал Марк.

Археолог не нашел веских доводов, чтобы возразить ему.

– Полное название «Русского дорожника», на который ссылается Герберштейн, – «Указатель пути в Печору, Югру и к реке Оби». Это всё, что в настоящее время известно об этой книге, поскольку ее нет в наших отечественных библиотеках и архивах. Можно предположить, что «Дорожник» существовал в одном экземпляре, оказавшемся у Герберштейна, который отвез его в Европу, где он и затерялся. Вполне возможно, что изображение Золотой бабы в виде женщины с ребенком взято именно из того «Дорожника».

Мне не показалось это объяснение Малова убедительным, в чем я откровенно признался ему. Он не стал спорить со мной:

– Возможно, вы правы. В пользу того, что Золотая баба, если она
действительно существовала, выглядела именно так, как ее описал Герберштейн, есть одно любопытное свидетельство. В Салехардском краеведческом музее хранится овальная бронзовая бляха с изображением женщины, в чреве которой виден ребенок. Это изображение, таким образом, почти полностью соответствует описанию Герберштейна.

– Так что же тогда изобразил в своей тетради ваш геолог?

Прямо на мой вопрос Малов не ответил:

– Сигизмунд Герберштейн – не единственный автор, оставивший описание Золотой бабы. В 1578 году книгу под названием «Описание Европейской Сарматии» выпустил Алессандро Гваньини. В ней о Золотой бабе сказано следующее: «В этой Обдорской области около устья реки Оби находится некий очень древний истукан, высеченный из камня, который москвитяне называют Золотая баба, т. е. Золотая старуха. Это подобие старой женщины, держащей ребенка на руках и подле себя имеющей другого ребенка, которого называют ее внуком». Как видите, это описание больше похоже на то, что оставил геолог Щелыков, но здесь Золотая баба – каменный идол.

– Интересно, откуда Гваньини мог получить такие сведения?

– Родом он итальянец, но служил польскому королю Стефану Баторию, участвовал с ним в походе на Русское государство, был комендантом Витебской крепости. Возможно, работая над книгой, он использовал воспоминания пленных москвитян, какие-то не известные нам письменные источники.

– А может, он просто-напросто творчески переработал записки Герберштейна?

– Вряд ли, – не согласился с Марком археолог. – Послушайте, как Гваньини описывает сцену жертвоприношения, которой вовсе нет у Герберштейна: «Этому истукану обдорцы, угричи и вогуличи, а также другие соседские племена воздают культ почитания, жертвуют идолу самые дорогие и высокоценные собольи меха вместе с драгоценными мехами прочих зверей, закалывают в жертву ему отборнейших оленей, кровью которых мажут рот и глаза истукана; сырые же внутренности жертвы пожирают, и во время жертвоприношения колдун вопрошает истукана, что им надо делать и куда кочевать: истукан же (странно сказать) обычно дает вопрошающим верные ответы и предсказывает истинный исход их дел».

– Яркое описание, – вынужден был признать Марк. – Наверное, такое трудно придумать.

– Вот именно. Тем более что эта сцена, как отмечалось некоторыми
исследователями, вполне отвечает действительным обычаям таежных народов. Но с книгой Герберштейна, вероятно, Гваньини был все-таки знаком. Вот еще один отрывок: «Рассказывают даже, что в горах, по соседству с этим истуканом, слышен какой-то звон и громкий рев: горы постоянно издают звук наподобие трубного. Об этом нельзя сказать ничего другого, кроме как то, что здесь установлены в древности какие-то инструменты или что есть подземные ходы, так устроенные самой природой, что от дуновения ветра они постоянно издают звон, рёв и трубный звук».

– Да, это похоже на то, что писал Герберштейн, – сказал Марк. – Но, возможно, они оба в этой части описания Золотой бабы пользовались одним, не известным нам источником.

– Сообщение о Золотой бабе, выступающей в роли оракула, категорически опроверг в своей книге «О государстве Русском», изданной в 1591 году, английский дипломат Джилз Флетчер, – продолжил Малов и опять заглянул в записную книжку: – Описывая пермяков и самоедов, он сообщал: «Они поклоняются солнцу, оленю, лосю и проч., но что касается рассказа о Золотой бабе, или золотом идоле, о которой случилось мне читать в некоторых описаниях этой страны, что она есть кумир в виде старухи, дающей на вопросы жреца прорицательные ответы об успехе предприятий и о будущем, то я убедился, что это пустая басня, – последние слова Малов выделил интонацией. – Только в области Обдорской, со стороны моря, близ устья большой реки Оби есть скала, которая от природы (впрочем, отчасти с помощью воображения) имеет вид женщины в лохмотьях с ребенком на руках... На этом месте обыкновенно собираются обдорские самоеды, по причине его удобства для рыбной ловли, и, действительно, иногда (по своему обычаю) колдуют и гадают о хорошем или другом успехе своих путешествий, рыбной ловли, охоты и т. п.». Таким образом, Флетчер отказывает Золотой бабе и в существовании в виде золотого идола, и в способностях предсказателя, а сводит легенду о ней к геологическому образованию где-то в устье Оби.

– Флетчер сам путешествовал в тех местах? – спросил я Малова.

– Нет, к сожалению. О Золотой бабе он написал со слов авантюриста Антона Марша, отправившего в глубь Сибири, к берегам Оби, отряд наемников с целью разведать торговые пути, а заодно контрабандой вывезти драгоценные меха.

– Значит, и к этому сообщению надо относиться критически, – сделал Марк вывод, который Малов не опротестовал, а продолжил изложение фактов:

– К тому времени, когда вышла книга Флетчера, европейские читатели могли узнать о Золотой бабе из «Космографии» Себастьяна Мюнстера – монаха-францисканца, книга которого пользовалась тогда огромным успехом. Другой монах-францисканец – француз Андре Тевэ – в своей «Всемирной космографии», изданной в 1575 году, пересказал слухи о Золотой бабе, услышанные им в Константинополе. В книге было дано изображение Золотой бабы в виде сидящей на троне женщины в длинных одеждах и держащей на руках младенца. Высказывалось предположение, что ее описание Андре Тевэ получил от Семена Бельского – русского перебежчика, жившего при дворе турецкого султана. Но как оно попало к тому – неизвестно. Очень похожий рисунок Сорни Эквы сделал литовский географ Антон Вид на карте, составленной спомощью московского окольничего Ивана Ляцкого в 1555 году. Через семь лет изображение Золотой бабы, но уже с двумя детьми на коленях, оставил на своей карте англичанин Антоний Дженкинсон, снабдив его следующим пояснением: «Золотая баба, то есть Золотая старуха, пользуется поклонением у обдорцев и югры. Жрец спрашивает этого идола о том, что им следует делать или куда перекочевывать, и идол сам (удивительное дело!) дает вопрошающим верные ответы, и предсказания точно сбываются».

– Не этой ли информацией воспользовался Гваньини, когда писал о
пророческих способностях Золотой бабы? – заметил Марк.

– Вполне возможно. Наконец, сохранилось сообщение о Золотой бабе Рафаэля Барберини, датированное 1565 годом, который встречался с Иваном Грозным. И тут мы подходим к самому интересному моменту в истории этого идола...

И далее Малов подробно пересказал нам отрывок из книги Миллера «История Сибири», который мы с Марком уже слышали от сотрудника Оружейной палаты Степана Степановича.

– Я не сомневаюсь в том, что чуваш, посланный казаками в Демьянск, украл блюдо с изображением Золотой бабы, которое позднее Ермак подарил Грозному. Рисунок этой же статуи оставил в тетради геолог Щелыков, обнаруживший капище, где остяки спрятали Золотую бабу.

– И вы отправились в Листвянск, чтобы попытаться найти это капище? – полувопросительно произнес Марк.

– Да, я посвятил этим поискам весь свой отпуск.

– Но Золотую бабу вы так и не отыскали?

– Зато я, кажется, нашел капище.

– Почему – кажется?

– Со мной в тайге случилось такое, что вы вряд ли поверите… Судя по всему, капище находится в зоне аномальных явлений.

– На каком основании вы пришли к такому заключению?

– Я вам рассказывал о смерти геолога Щелыкова, которого задрал в тайге медведь. Так вот, моя мать вспоминала, что он умер не от ран, а от какой-то странной болезни, сопровождавшейся сильными головными болями, замедлением пульса и потерей сознания. В поисках водопада, нарисованного в тетради геолога, я исходил возле Листвянска десятки километров. Наконец нашел ручей, в верхнем течении которого, взобравшись на дерево, увидел водопад, очень похожий на изображенный в тетради, с двумя островерхими скалами по краям. Но когда я попытался приблизиться к нему, то неожиданно почувствовал ужасную слабость, головокружение и сонливость. Я понял, что, двигаясь вперед, потеряю сознание, и вынужден был повернуть назад, так и не дойдя до этого водопада. Несколько дней я не мог прийти в себя. Потом, анализируя случившееся, я вспомнил сообщение Сигизмунда Герберштейна о том, что возле Золотой бабы были установлены, якобы, инструменты, издающие постоянный звук вроде трубного. Этот звук слышал и я, когда пытался приблизиться к водопаду, но вряд ли его издавали какие-то воздушные инструменты. У этого звука, мне кажется, иное происхождение, словно там, возле водопада, работал мощный частотный генератор…

Сообщение Малова звучало действительно фантастически. Конечно, я слышал о зонах аномальных явлений и раньше – об одном лишь Бермудском треугольнике сколько было написано книг и статей. Но два понятия вместе – Золотая баба и зона аномальных явлений – никак не укладывались у меня в сознании.

– Вполне возможно, – продолжил Малов, – что капище под водопадом – постоянное место хранения Золотой бабы, но иногда ее оттуда выносили, чтобы уберечься с ее помощью от врагов или болезней. Так она и оказалась в Демьянске, когда к городку подошли казаки Ермака. Но всё это, конечно, одни предположения.

– Вы кому-нибудь рассказывали о том, что произошло с вами в тайге? – спросил археолога Марк.

– В Новосибирске, где я живу, существует группа по изучению аномальных явлений. Я поставил ее членов в известность о случившемся, дал им составленную мною карту этого места. Летом они обещали организовать туда экспедицию. Среди них есть врачи, биологи, другие специалисты, которые способны разобраться во всей этой чертовщине. Наверное, остяки не случайно именно там прятали Золотую бабу – куда человеку трудно проникнуть, где на него воздействуют особые, сверхъестественные силы.

– А как же они сами проникали туда?

– Возможно, безопасный путь знали шаманы. Поэтому я не теряю надежды, что Золотая баба до сих пор находится в пещере под водопадом, где ее увидел геолог Щелыков.

– Вы побывали в Оружейной палате для того, чтобы убедиться, что
рисунок в тетради и гравюра на золотом блюде сделаны с одного и того же оригинала?

– Не только ради этого. Я хотел выяснить происхождение Золотой
бабы. Блюдо, на котором она была изображена, византийской работы. Естественно предположить, что и золотая статуя попала в тайгу из Византии. Но так ли на самом деле? Это еще предстоит выяснить. Ведь до сих пор точно не известно, что представляла собой Золотая баба. Может, это была деревянная рубленая фигура, получившая название «золотая» не потому, что была изготовлена из золота, а просто верующие придавали ей особое значение, среди других идолов это было их главное божество.

– Ну, деревянного болвана не стоит и искать, невелика будет находка, – пренебрежительно заметил я.

Археолог посмотрел на меня осуждающе:

– Если это настоящее произведение искусства, то не имеет значения, из чего оно сделано. Но я все-таки считаю, что речь идет именно о золотом идоле, потому так усиленно и разыскивали его на протяжении столетий. Похожий идол упоминается в скандинавских сагах. Викинги часто воевали с Биармией – государством, находившимся по предположению некоторых ученых на юго-восточном побережье Белого моря, по руслу Северной Двины. В Биармии был храм Юмалы – золотого божества биармов. Судя по норвежским сагам, на нем висело золотое ожерелье, на голове – венец с драгоценными камнями, на коленях – золотая чаша. Это не совпадает с описанием Герберштейна, но вполне возможно, что речь идет об одном и том же идоле. В этом сообщении меня особенно заинтересовала золотая чаша – не ее ли и похитил чуваш, посланный казаками в осажденный Демьянск? Не она ли и хранится теперь в Оружейной палате?

– Но как золотой идол попал с Белого моря за Урал, как оказался
у остяков? – спросил я.

– Точно неизвестно, где находилась Биармия. Некоторые исследователи предполагают под этим названием так называемую «Пермь Великую», то есть размещают ее там, где когда-то проповедовал Стефан Пермский и где находятся истоки легенды о Золотой бабе.

– Предположим, Золотая баба в виде золотой статуи действительно
существовала, – сказал Марк. – Как она могла появиться в глуши, у полудиких народов? Ведь для ее создания необходим высокий уровень культуры и ремесла.

– Английский историк Бэддли считал, что Сорни Эква – это тибетская и китайская богиня бессмертия Гуань-инь с младенцем на руках. Часто в буддийских храмах ее изображали в виде большой статуи, внутрь которой вставлялось еще одно изваяние. Это вполне соответствует описанию Герберштейна, который сообщал, что в утробе Золотой бабы имелся ребенок. Кроме того, в одном из тибетских храмов, где стояла статуя Гуань-инь, во время служения звучала некая священная труба, сделанная из морской раковины, завитки которой располагались по часовой стрелке, потому она и считалась священной. Опять-таки это перекликается с сообщением Герберштейна о трубном звуке, который издавали какие-то инструменты, установленные возле Золотой бабы.

– Но каким образом из Китая эта статуя могла попасть на север?

– Гуань-инь считается покровительницей всех путешествующих и плавающих, поэтому кроме буддийских храмов ее изображения высечены в неприступных горах, стоят на крутых скалах морского побережья Китая. Можно предположить, что какой-то китайский путешественник или купец, отправляясь в долгий и опасный путь на север, взял золотое изображение Гуань-инь с собой. Так под именем Золотой бабы она оказалась в Великой Перми. Кроме того, Гуань-инь могла попасть туда во время татаро-монгольского нашествия.

– Но при чем тогда блюдо византийской работы, на котором сделано изображение Золотой бабы?! – воскликнул Марк.

– Это обстоятельство и мне не дает покоя, – признался Малов. – Не ошиблись ли в Эрмитаже, что блюдо – из Византии? В таком случае возникает еще одна версия. Итальянский историк Юлий Помпоний Лэт, живший в пятнадцатом веке, в своей работе пользовался рукописями, которые сейчас считаются утерянными. Поэтому многие исторические события, упоминаемые им в своих произведениях, дошли до нас только в его пересказе. В частности вот что он писал о взятии Рима племенами вестготов, случившемся 24 августа 410 года,— Малов опять раскрыл записную книжку: – «Угры приходили вместе с готами в Рим и участвовали в разгроме его Алларихом... На обратном пути часть их осела в Панонии и образовала там могущественное государство, часть вернулась на родину, к Ледовитому океану, и до сих пор имеют какие-то медные статуи, принесенные из Рима, которым поклоняются, как божествам».

Заметив наши недоуменные взгляды, Малов пояснил:

– Алларих был королем вестготов, а угры – предки биармов. Таким образом, Сорни Эква, если она существует и когда-нибудь будет найдена, вполне может оказаться античной статуей из разграбленного Рима. При этом она действительно могла быть не медной, а золотой. Что касается изображения женщины с ребенком, то этот сюжет весьма распространен в античном искусстве. Например, в Эрмитаже находится терракотовая скульптура женщины с Эротом, которую датируют четвертым веком до нашей эры. Сходство с изображением на золотом блюде из Эрмитажа почти полное: та же поза, те же длинные одежды, тот же ребенок на левой руке. Вот почему «римская» версия происхождения Золотой бабы и блюда, которое было с ней в комплекте, кажется мне наиболее убедительной, – закончил Малов свой рассказ.

Все услышанное было настолько удивительным, что после того, как Смолкин увез археолога на вокзал, откуда тот отправлялся в Новосибирск, мы с Марком еще долго обсуждали загадку Сорни Эквы. Если это действительно античная статуя, то извилистый путь ее из древнего Рима в зону аномальных явлений в сибирской тайге был воистину фантастическим.

Мне было пора возвращаться в Ярославль.

– У меня к тебе одна просьба будет, – прежде чем проститься сказал Марк. – Не съездишь ли ты в Кострому? У меня столько дел накопилось, что никак не вырваться. Надо этого Арсеньева, о котором говорил Иванов, обязательно найти и поговорить с ним.

– О чем поговорить? – перебил я Марка. – В Кострому я сам давно собирался съездить, так что можешь не уговаривать.

– Ну и прекрасно! Во-первых, узнай, не отыскал ли он Шошина. Во-вторых, выясни, какой информацией он обладает по Янтарной комнате. Если дело того стоит, я к нему позднее сам подъеду.

Я пообещал Марку выполнить его просьбу, и мы расстались.

Глава шестая

ТАЙНА ИВАНА СУСАНИНА

Я отправился в Кострому через день после возвращения в Ярославль. Выехал первым автобусом, чтобы помимо задания Марка исполнить свое давнее намерение – побывать в Ипатьевском монастыре, точнее – в библиотеке разместившегося там историко-архитектурного музея. В моей картотеке нераскрытых преступлений набралось уже изрядное количество заполненных карточек, посвященных истории гибели Ивана Сусанина, однако у меня так и не сложилось собственного отношения к этому убийству.

Между тем о том, что Иван Сусанин спас от поляков первого русского царя Михаила Романова и погиб от рук поляков, написано практически во всех учебниках русской истории – и в дореволюционных, и в советских, и в новых, так сказать – демократических. Менялись политические ударения, но неизменной оставалась суть, которую в «Элементарном курсе всеобщей и русской истории», рекомендованном «для мужских и женских гимназий, реальных, городских и уездных училищ» и выдержавшем до революции 32 издания, так изложил автор учебника Беллярминов:

«Для избрания царя воеводы созвали в Москву Земский собор, который после трехдневного поста приступил к совещанию. Члены собора единодушно избрали на престол Михаила Феодоровича Романова. Отец Михаила, боярин Феодор Никитич, приходился племянником первой супруге Иоанна Грозного, Анастасии Романовне; Борис Годунов насильственно постриг его в монахи под именем Филарета; Лжедмитрий I возвел его в сан ростовского митрополита, а когда Москва присягнула Владиславу, он был отправлен в числе послов к Сигизмунду. При избрании на престол Михаилу Феодоровичу было 16 лет, он жил со своею матерью в Ипатьевском монастыре на р. Волге, недалеко от г. Костромы. Отряды поляков, бродившие во многих местах России, узнав об избрании Михаила, решились отыскать его местопребывание и убить, как соперника царевича Владислава. Но царь был спасен крестьянином села Домнина, Иваном Сусаниным, который взялся проводить поляков к местопребыванию царя, но вместо того намеренно завел их в лес. Поляки, видя, что они обмануты, убили его, но и сами погибли от голода. Сделавшись царем, Михаил наградил семью Сусанина землею и освободил ее со всем потомством от податей».

Более подробно история подвига Ивана Сусанина была изложена в предании, записанном в 1911 году Н.Н.Виноградовым – членом Совета Костромской ученой архивной комиссии. В кратком изложении выглядит оно так…

«В те поры Михаил Федорович и его мать съехались в своем доме в Ипатьевском монастыре. И видят они, что поляки около монастыря так и вьются – днем и ночью, будто осы, а в монастырь сунуться, конечно, боятся. Марфа Ивановна сразу сметила, что дело неладно, и стала обдумывать, как бы беду избыть и Михаила Федоровича спасти. По Божьему, уж видно, изволенью приехал на это время в монастырь Иван Сусанин. Он был в Домнине вроде старосты поставлен, значит, за управляющего, служил долгое время, и Марфа Ивановна поимела к нему такую доверенность, что все равно, как на самую себя полагалась. Он и удумал, как спасти от поляков Михаила Федоровича. Перерядил он Михаила Федоровича во всю мужицкую одежу, только сапоги оставил боярские, а то всё – и рубаху, и полушубок, и шапку надел мужицкие, – и завил его в воз сена, только дырочку оставил, чтобы дышать было можно…

В усадьбе у Михаила Федоровича был дом барский со всякой прислугой. А Иван Сусанин жил отдельно, вроде как на отшибе, в хорошей избе. Сыновей у него не было, а была только одна дочь Антонида. Приискал он парня в округе изо всех получше и принял к себе в дом заместо сына. Хоть и зять был, а не меньше сына его любил. По-нынешнему, по фамилии, парня Собининым звали.

В усадьбу Иван Сусанин не поехал, опасался, а приехал прямо к себе домой; дождался, пока стемнело, и вынул из возу Михаила Федоровича. Потом послал за зятем и стал с ним советоваться, как быть. Долго думали и удумали скрыть его в тайнике. В те поры почти у всех тайники были понаделаны. Каждый час можно было поляков опасаться: придут, все заберут и самих еще изобьют, а не то, так и вовсе убьют. От них в тайники хоронили хлеб, деньги и все, что подороже стоило, а порой и сами лазали.

Ночь проспали спокойно, а наутро приехал сосед с мельницы и говорит, что поляки ищут Михаила Федоровича. Сусанин сейчас же догадался, что нужно делать: взял ружье, выпустил гончих собак, надел сапоги Михаила Федоровича и пошел на охоту. Сапоги ему, конечно, были узки, так он голенища у них распорол и подвязал, чтобы с ног не сваливались. Вышел Сусанин за деревню и пошел прямо к болоту суметом, а собак разогнал в разные стороны. Много он колесил, перепутал все следы, потом снял сапоги, забросил их в пучину и вернулся домой. А там уж зять дожидается, говорит, что поляки, ровно стадо псов несытых, круг деревни рыскают и Михаила Федоровича ищут, хотят убить. Сейчас Иван Сусанин берет Михаила Федоровича за руку и ведет на двор в омшаник. Отодвинул ясли, разгреб солому и спустил Михаила Федоровича в яму, да наказал крепко-накрепко, чтобы ни за что оттуда не вылезал и голоса не подавал, даже если звать его будут. Потом закрыл люк, заровнял солому, поставил ясли на старое место и телушку припустил: будто ничего не было.

Потом видит, что все равно не укроешься – сам пошел к полякам; поляки его схватили и начали допрашивать, а он ни в чем не признается. Тогда его стали пытать и хлестать ременными нагайками, и он обещал их отвести к Михаилу Федоровичу. Когда пришли в деревню, то Иван Сусанин начал их угощать по деревенскому обыкновению, просил выпить и закусить. Поляки сильно устали и поэтому согласились. Иван Сусанин принес им вина, говядины, хлеба, а когда поляки перепились, то попросился у них сходить к дочери попрощаться. Поляки согласились, только велели ему приходить скорее: «А не то, – говорят, – всю деревню сожжем». Иван Сусанин пришел к зятю, попрощался с ним и отправил его за солдатами: «Где ни на есть, возьми и приводи скорей царя спасать, а не то всему царству русскому решенье будет».

Зять, конечно, сейчас же и отправился потихоньку, чтобы поляки не приметили, а Иван Сусанин стал с дочерью прощаться…

Приходит Иван Сусанин домой, а поляки уж совсем пьяные. «Веди, – говорят, – сейчас к Михаилу Федоровичу. Весь царский корень разом изничтожим, а после этого и всей России не устоять». Сусанин стал было их унимать ночевать, дело было к вечеру. А они кричат «Веди сейчас, а то и тебе живому не быть!» Что делать? И ревешь, да идешь. Обыскали спервоначалу усадьбу. Ничего, конечно, не нашли. Хотели обыском по деревне идти. А Иван Сусанин и говорит: «Я знаю, куда Михаил Федорович девался!» «А куда?» «Он ушел на охоту в болото». «Врешь, нас не обманешь!» «А, пойдемте, я вам и следы покажу».

Пошли – и верно наслежено: следы в боярских сапогах и собачьи следы кругом. Это те, что Иван Сусанин утром наделал. Поляки уверились и говорят: «Веди по следам!» Иван Сусанин водил, водил их по болоту, а сам все около одного места кружит. Пришла ночь. Поляки измучились и стали грозить шашками. А Иван Сусанин поискал по снегу и говорит: «Погодите немного, следы теперь прямо пошли!» И повел их прямо в середину болота, прочь от деревни. Завел в самую чащу, кругом провалища и деваться некуда. Поляки начали догадываться, что Иван Сусанин их обманул. Начали ему пистолетами и шашками грозить, а то обещали много денег, только бы он вывел их из болота. Но Сусанин говорил: «Подождите до свету; я и сам теперь дороги не знаю». Он хотел только как-нибудь провести время. И вдруг на рассвете пришли солдаты. Их Сабинин встретил на дороге и привел. Поляки осердились и разрубили Ивана Сусанина шашками на мелкие части. Потом солдаты их всех самих перерубили.

Дело было под большой сосной. И теперь она цела, только болото около нее вырублено и высохло. Солдаты подобрали разрубленные части тела Ивана Сусанина и принесли их в деревню. Конечно, Антонида и зять Ивана Сусанина стали плакать и причитать. Плакали и все деревенские. Михаил Федорович долго сидел в тайнике, но, услышавши шум и крики, вылез. А когда он узнал, за что и как умер Иван Сусанин, то сам плакал, обмывал и складывал части его тела и велел похоронить останки Ивана Сусанина в церкви. Затем, вместе с войском, Михаил Федорович отправился в Кострому, где его и выбрали в цари»…

Мой особый интерес к личности Ивана Сусанина пробудила заметка в первом номере журнала «Отечественные записки» за 1820 год, в которой издатель журнала Петр Свиньин сообщал, что у него имелась старинная рукопись со списком указа царя Михаила Романова о перенесении праха Ивана Сусанина в Ипатьевский монастырь. В связи с этим у меня возникло несколько вопросов.

Первый – откуда должны были перенести прах Сусанина?

Второй – был ли исполнен указ царя?

Третий – если перенесение праха Сусанина состоялось, то куда конкретно он был перенесен?

И последний, четвертый вопрос – почему русская церковь не воспользовалась такой прекрасной возможностью, чтобы привлечь к Ипатьевскому монастырю паломников? И потекли бы в монастырскую казну новые доходы…

Не сумев самостоятельно найти ответы на эти вопросы, я решил задать их сотруднице музейной библиотеки Светлане Викторовне, с которой меня познакомила Елена Матвеевна, когда в Ярославском музее-заповеднике проходила конференция библиотечных работников. На конференцию я попал совершенно случайно, хотел сразу же уйти, но тема выступления Светланы Викторовны – «Костромской патриот Иван Сусанин» – заинтересовала меня. На историка Николая Ивановича Костомарова, который в девятнадцатом веке наиболее резко высказал сомнение в реальности подвига Сусанина, она набрасывалась с такой страстью, словно он сидел в зале.

«В истории Сусанина достоверно только то, что этот крестьянин был одною из бесчисленных жертв, погибших от разбойников, бродивших по России в смутное время, – писал Костомаров. – Действительно ли он погиб за то, что не хотел сказать, где находится новоизбранный царь Михаил Федорович, это остается под сомнением».

Это же сомнение невольно возникло у меня, когда я начал собирать сведения о подвиге Сусанина в других источниках.

Избрание Михаила Романова на царство состоялось 21 февраля 1613 года. Послы выехали в Кострому 2 марта, а за неделю до этого, 25 февраля, были разосланы по городам соответствующие грамоты. В Кострому послы приехали 13 марта. Значит, убийство Сусанина могло произойти в самом конце февраля – в начале марта. Но вот что интересно – историк Соловьев писал, что в это время поляков под Костромой не было! Были «воровские казаки», однако казаки, в основном, поддерживали кандидатуру Михаила.

Другая неувязка связана с тем, что искать Михаила в лесах под Костромой было просто наивно. В книге, изданной к 300-летию дома Романовых, я вычитал следующее сообщение: «Михаил Феодорович Романов и родительница его Марфа Иоанновна, освободившись из польского плена, по выходе из Московского кремля уехали из Москвы в свое поместье, в село Домнино, находившееся в Костромском уезде, а затем, после избрания на царство Михаила Феодоровича, переехали в Кострому и остановились в своем осадном дворе, находившемся в Кремле, и только для принятия Московского посольства переехали в «наместничьи кельи» Ипатьевского монастыря».

Трудно предположить, что известие о своем избрании на трон Михаил получил позднее, чем поляки, – наверняка сразу же к нему был послан гонец, после чего сын и мать Романовы перебрались за надежные стены Костромского кремля.

В журнале «Русский архив» за 1871 год так была описана смерть Ивана Сусанина:

«Паны его мучили и кроили из спины ремни… он их обманул и провел лесами и оврагами на Чистое болото к селу Исупову. Там его изрубили неприятели на мелкие части».

Таким образом, здесь безоговорочно утверждается, что убийство Ивана Сусанина произошло на костромской земле.

Однако в том же году в журнале «Вестник Европы» было приведено предание, услышанное костромским писателем-этнографом С.В.Максимовым:

«Злая судьба постигла Ивана Сусанина не в Домнине, а где-то на дороге, по которой он шел в гости к своей дочери, отданной замуж куда-то в иную сторону». Здесь это событие как бы выводится из пределов костромской земли – мало ли где мог повстречаться Сусанин с поляками? А если так, то, может, речь идет вовсе не о костромском крестьянине Иване Сусанине, а о каком-то совсем другом человеке, действительно погибшем от рук поляков?

В пользу этого предположения было еще одно странное обстоятельство: Жалованную грамоту зятю Сусанина – Богдану Собинину – выдали только 30 ноября 1619 года, спустя семь лет после спасения Сусаниным царя!

Чем объясняется такая длительная задержка? Почему именно в 1619 году? Что еще случилось в этот год? – спросил я себя и опять обратился к историческим источникам.

1 июня 1619 года поляки и русские произвели обмен пленными.14 июня этого же года Михаил встретился в Москве с освобожденным из польского плена отцом Федором Никитичем Романовым.

Что мы знаем о нем? Потерпел неудачу при царских выборах 1598 года, сделался главой боярской оппозиции Борису Годунову, который в 1601 году насильно постриг его в монахи под именем Филарет и сослал на север, в Антониев Сийский монастырь, с конфискацией почти всего имущества. В 1605 году Лжедмитрий I вернул его из ссылки и поставил ростовским митрополитом. В октябре 1608 года поляки штурмом взяли Успенский собор в Ростове, где укрывался Филарет, перевезли его в ставку Лжедмитрия II в Тушине, где он был объявлен патриархом. В 1610 году вошел в состав посольства, отправленного боярами для приглашения на престол польского королевича Владислава.

Один из современников писал о нем:

«Нравом опальчив и мнителен, а владетелен таков был, яко и самому царю бояться его, бояр же всякого чина людей царского синклита зело томляше заключениями и иными наказаниями».

В 1619 году, когда Филарет вернулся в Москву после девяти лет польского плена, он официально был утвержден в сане патриарха и получил титул «Великого государя», став соправителем сына Михаила, а, по сути, взяв в свои руки всю государственную власть. И тут же появилась жалованная грамота зятю Сусанина – Богдану Собинину.

Что-то не верится в обычное совпадение. Семь лет о подвиге Сусанина молчали – и вдруг сразу такая высокая милость его зятю! В связи с этим у меня появилось подозрение, что историю со спасением Михаила выдумал деятельный Филарет, чтобы укрепить идею богоизбранности царя. Впрочем, возможно, ему даже ничего не пришлось выдумывать, надо было только подобрать человека, подходящего для роли спасителя. Видимо, исчезнувшей зимой 1613 года Иван Сусанин подошел для этой роли лучше других. Можно предположить, что дочь Сусанина и ее муж Богдан Собинин тоже соответствовали требованиям к наследникам героя, спасшего царя.

Кто же мог послужить прообразом героя-спасителя?

Мне кажется, я нашел этого безымянного человека.

В 1834 году в Санкт-Петербурге вышла пятая часть книги «Сказания современников о Дмитрии Самозванце» и в ней были опубликованы дневниковые записи начальника одного из польских отрядов Самуила Маскевича. Он рассказал в них, как возле Можайска на его отряд напали русские крестьяне, к ним присоединились крестьяне из обоза. Поляки отбились, но потеряли дорогу. «Тут мы поймали старого крестьянина, – вспоминал Маскевич, – и взяли его проводником, чтобы не заблудиться и не набрести на Волок (Волоколамск), где стоял сильный неприятель. Он вел нас в одной миле от Волока; ночью же нарочно повернул к сему месту. Уже мы были от него в одной только версте; к счастью, попался нам Руцкий, который возвращался на свои квартиры в Рузу. От него узнали мы, что сами идем в руки неприятеля, и поспешили воротиться. Проводнику отсекли голову, но страха нашего никто не вознаградит».

Этот рассказ удивительно похож на историю Ивана Сусанина. Не узнал ли об этой истории, будучи в Польше, Филарет, а, вернувшись в Москву, приспособил ее к костромской земле, к чудесному спасению своего сына?

Еще и еще раз я перечитывал отрывок из Жалованной грамоту Богдану Собинину от 30 ноября 1619 года:

«Приходили в Костромской уезд литовские люди, а Ивана Сусанина в те поры литовские люди изымали и его пытали великими немерными пытками, а пытали у него, где мы в те поры были. И он, Иван, ведая про нас, где мы в те поры были, терпя от тех польских и литовских людей немерные пытки, про нас не сказал, И польские и литовские люди замучили его до смерти».

Трудно, невозможно отделаться от ощущения, что и в первом и во втором отрывке речь идет об одном и том же крестьянине. Таким образом, чем дольше вдумывался я в обстоятельства гибели Ивана Сусанина, тем больше сомнений вызывала у меня общепринятая, такая красивая и стройная версия.

Этими сомнениями я и хотел поделиться со Светланой Викторовной. Кроме того, меня очень заинтересовала еще одна страница истории Ипатьевского монастыря. В 1648 году здесь произошло одно очень странное, на мой взгляд, событие: взорвался Троицкий собор – тот самый, в котором в 1613 году был совершен обряд избрания на царство первого Романова. Пятиглавый собор, с трех сторон окруженный галереями на сводчатых подклетах, был построен в 1558–1559 годах. Непонятно, почему в этом историческом соборе хранился порох – ведь на территории монастыря специально для хранения пороха была построена Пороховая башня.

Впрочем, это обстоятельство еще можно как-то объяснить, еще более загадочны и необъяснимы другие факты.

Как получилось, что при взрыве Троицкого собора уцелели архив, библиотека и церковная утварь, хранившиеся в ризнице собора?

Каким образом сохранились иконы местного ряда иконостаса и «царское место», которое и сейчас можно увидеть в музее бывшего царского подмосковного села Коломенское?

Взрыв в старом Троицком соборе был такой силы, что были повреждены («совсем переломаны») металлические двери, обитые медными листами с изображением библейских пророчеств и евангельских сюжетов. Невольно напрашивалось предположение, что всё самое ценное перед взрывом было вынесено из собора, то есть собор был взорван умышленно

Но тогда возникал другой вопрос: зачем потребовалось монастырской братии уничтожать собор, в котором произошло такое важное для дома Романовых событие? Именно сюда, скорее всего, был бы перенесен и прах Ивана Сусанина.

Высказывалось предположение, что собор был разрушен с единственной целью – построить на его месте более величественную соборную церковь. Но возможно и другое объяснение – под Троицким собором находилась одна из усыпальниц рода Годуновых, с которыми Романовы долгие годы соперничали в борьбе за власть.

Возникало еще одно предположение – не потребовался ли этот странный взрыв для того, чтобы похоронить чью-то память, спрятать то, что могло разоблачить какую-то официальную версию? Например, легенду о нетленности праха спасителя первого царя из рода Романовых – Ивана Сусанина?

Или, все-таки, за этим взрывом кроется другое – желание расправиться с памятью о роде Годуновых, который Романовы ненавидели?

Интересно, что монастырское руководство позднее выдвинуло еще более невероятную версию, будто собор был разрушен не «зельным вихрем», а вихрем от урагана. Не скрывалось ли за этим «ураганом» какое-то другое событие, имевшее не природный, а политический характер? – размышлял я.

В июне 1648 года, когда царь Алексей Михайлович Романов возвращался с богомолья, толпа народа остановила его и пыталась вручить челобитную с жалобами на притеснения. На следующий день восставшие появились в Кремле. Наряду с Москвой восстания охватили и другие города русского государства. Не был ли взрыв в Троицком соборе костромским отзвуком московского восстания?

На эти и другие вопросы я надеялся получить ответы у Светланы Викторовны. Однако спокойного, делового разговора, на который я рассчитывал, у меня не получилось. Как только она узнала о моих сомнениях по поводу подвига Ивана Сусанина, так сразу обрушила на меня целый поток упреков в непатриотичности. Одновременно досталось Костомарову и, почему-то, скопом, всем ярославским краеведам, которые, как выразилась Светлана Викторовна, всячески умаляют костромскую историю и превозносят свою, ярославскую. Потом она опять обратила свой гнев на меня:

– Проявляя так называемый «сусанинский нигилизм», вы не столь оригинальны, как, наверное, думаете. После появления оперы Михаила Глинки «Жизнь за царя» таких, как вы, появилось немало. Среди них оказался известный критик Стасов, в письме композитору Балакиреву обозвавший Сусанина «подлым холопом» и заявивший, что Михаила Романова не надо было спасать. На это композитор несколько наивно, но политически грамотно ответил ему так: «Если бы нас поляки покорили, нам бы был вечный капут, всё обратилось бы в католичество, заговорило бы по-польски, и тогда прощай, Русь, она бы никогда не воскресла бы больше. Михаил был идиот, но лучше что-нибудь, чем ничего».

Я осторожно заметил, что ничего не имею против спасения только что избранного царя, пусть он даже «идиот», как выразился Балакирев, но не вижу объективных оснований считать, что Михаила спас именно костромской крестьянин Иван Сусанин.

– В его подвиге не сомневались Пушкин, Белинский, Герцен! Поэт-декабрист Рылеев вложил в уста Сусанина замечательные слова, обращенные к интервентам:

Предателя, мнили, во мне вы нашли:

Их нет и не будет у Русской земли!

В ней каждый Отчизну с младенчества любит

И душу изменой свою не погубит.

Я промолчал, но подумал, что казненный потомком Михаила Романова поэт Кондратий Рылеев явно ценил в образе Сусанина не спасителя царя, а в первую очередь патриота.

– Добролюбов писал: «Вспомним костромского мужичка Сусанина, твердо и непоколебимо верного своим понятиям о долге, бесстрашно пожертвовавшего жизнью для спасения царя, в котором видел спасение всей России», – как бы угадав мои мысли, процитировала Светлана Викторовна.

– Ни Рылеев, ни Добролюбов не были историками, – рискнул вставить я. – Они оценивали Сусанина со своих, политических позиций, а тот же Костомаров оценивал его образ с точки зрения исторической науки.

– Вам следует знать, что Костомарова вообще отличало произвольное обращение с историческими фактами, за что ему не раз попадало от других известных русских историков. В том числе от Соловьева, давшего ему отповедь после появления его работы «Иван Сусанин», – моментально парировала Светлана Викторовна. – Что говорить о Костомарове, если он относился критически даже к руководителям народного ополчения Минину и Пожарскому, доказывал, что если бы польский король Сигизмунд действовал более решительно, то его сын Владислав был бы непременно коронован в Москве, и «коренное перерождение» России «пошло бы как по маслу».

С этим утверждением Костомарова я, конечно, тоже был не согласен, спросил Светлану Викторовну, в чем причина его негативного отношения к освободителям русского государства от польских интервентов.

– Скорее всего, здесь сказались украинские корни Николая Ивановича Костомарова. Таким способом он, видимо, выражал недовольство украинской интеллигенции политикой ущемления украинских национальных интересов, осуществляемой русским царизмом. Но с такой субъективной, националистической позиции объективную историю не напишешь.

Когда я изложил Светлане Викторовне свои размышления по поводу взрыва Троицкого собора и перенесения праха Ивана Сусанина, она заявила:

– Выбросьте из головы, что эти события хоть как-то связаны друг с другом! Взрыв мог произойти и случайно, и намеренно, чтобы на его месте построить новый собор, но к Сусанину это не имеет никакого отношения.

– А куда же, все-таки, делся его прах? Где захоронение Сусанина?

– Неужели это так важно? Со временем оно могло просто затеряться.

Тогда я напомнил Светлане Викторовне сообщение Самуила Мацкевича и высказал свое предположение, что именно оно послужило Филарету основой для создания им образа костромского крестьянина Ивана Сусанина.

– Это совпадение ситуаций лишний раз свидетельствует о том, что подвиг Ивана Сусанина – исторический факт, который не был единичен! Его подвиг нашел последователей и в дальнейшей русской истории. Так, во время Северной войны архангельский кормщик Иван Рябов умышленно посадил шведское судно на мель. В 1812 году смоленский крестьянин Семен Шелаев отказался вести на город Белый французский отряд и тем самым спас его от разорения. Во время гражданской войны алтайский крестьянин Федор Гуляев завел белогвардейцев в трясину, за что партизаны стали называть его красным Сусаниным. Таких примеров немало было и во время Великой Отечественной войны. И каждый такой подвиг, хотите вы или нет, подтверждает историческую реальность подвига Ивана Сусанина, – повышенным тоном заявила Светлана Викторовна, давая понять, что дальше она не намерена продолжать этот бессмысленный, на ее взгляд, разговор. И все-таки я рискнул задать ей еще один вопрос:

– Вы случайно не знаете местного жителя Арсеньева? Имя и отчество мне не известны. Знаю, что фронтовик, участвовал во взятии Кенигсберга.

– Как не знать! Максим Витальевич Арсеньев до выхода на пенсию работал у нас в реставрационных мастерских, принимал участие в реставрации Ипатьевского монастыря.

– Вы знаете его адрес?

– Пожалуйста, – Светлана Викторовна достала из письменного стола записную книжку. – Кстати, у меня записан телефон Максима Витальевича.

– Можно, я от вас позвоню ему?

Светлана Викторовна молча подвинула ко мне телефонный аппарат. Я набрал номер, еще не зная, что скажу Арсеньеву. Решение пришло в последнее мгновение:

– Максим Витальевич? Здравствуйте. Я приехал из Ярославля, звоню из Ипатьевского монастыря. Как бы мне с вами встретиться? Дело касается разговора, который год назад состоялся у вас с Сергеем Владимировичем Ивановым.

Несмотря на возраст, Арсеньев соображал быстро:

– Это касается Янтарной комнаты?

– Да, но не только ее.

– Понятно. Подъезжайте, я буду вас ждать…

Поблагодарив Светлану Викторовну, я уже хотел попрощаться, но она остановила меня:

– Вряд ли Максим Витальевич поможет вам собрать сведения, подвергающие сомнению историчность личности Ивана Сусанина. Таких надо не в Костроме искать и вообще не в России, а где-нибудь в Польше.

Таким образом, я вошел на территорию Ипатьевского монастыря в роли следователя, а вышел в роли обвиняемого, причем чуть ли не в государственной измене.

В этом настроении я добрался до центра Костромы, где возле спуска к Волге стоял памятник Ивану Сусанину. Я подошел к нему как бы помимо собственной воли. Вспомнил – первый памятник Сусанину по проекту архитектора Демут-Малиновского был построен в Костроме в 1851 году. Он представлял собой увенчанную бюстом Михаила Романова колонну, у подножья которой замерла коленопреклонная фигура Ивана Сусанина. Некрасов в своей знаменитой поэме «Кому на Руси жить хорошо» изобразил памятник иначе:

Стоит из меди кованный,

Точь-в-точь Савелий дедушка

Мужик на площади…

Таким образом, в некрасовском описании памятника Сусанин показан не на коленях, а стоит выпрямленный, во весь рост, царя Михаила Романова в этом описании и вовсе нет. Сравнив Сусанина с клейменым бунтовщиком Савелием, Некрасов, видимо, высказал свое отношение к навязанной русскому обществу официальной трактовке образа Сусанина как верного раба, спасшего своего господина. В его представлении Сусанин – это мужественный и гордый крестьянин, пожертвовавший жизнью за Отечество.

Именно такой памятник, возведенный по проекту архитектора Лавинского, и высится теперь в центре Костромы, с надписью на постаменте: «Ивану Сусанину – патриоту земли русской».

И только здесь, возле памятника, я подумал, что, в конце концов, не столь важны детали, подробности подвига, сколько его суть и значение для истории. Это был памятник не только Ивану Сусанину, но тысячам крестьян, погибших в борьбе с интервентами. В том числе – безвестному крестьянину из воспоминаний Самуила Маскевича, подвиг которого так удивительно похож на тот, который связывают с именем Ивана Сусанина…

Глава седьмая

В ЯНТАРНОМ ЛАБИРИНТЕ

Арсеньев жил в стандартной пятиэтажке в самом центре города. На мой звонок дверь открыла высокая пожилая женщина в очках, со строгим лицом и абсолютно седыми, до белизны, волосами.

– Вы к Максиму Витальевичу? Проходите в кабинет, он ждет вас, – сказала она.

В маленькой комнатушке, куда проводила меня хозяйка, вдоль стен стояли старые книжные шкафы, возле единственного окна – большой, не по размерам комнаты, письменный стол, в простенки по сторонам от которого едва втиснулись два глубоких кожаных кресла. Навстречу мне поднялся старик в очках, строгим выражением лица похожий на женщину, которая открыла мне дверь. Я даже подумал сначала, что это была его сестра, но, как оказалось, ошибся.

Арсеньев протянул мне руку, я представился ему полностью – по имени, отчеству и фамилии. Он указал на свободное кресло. Дождавшись, когда я усядусь, сел сам и предложил:

– Давайте поговорим за чашкой чая. Зинаида, похлопочи.

Жена Арсеньева молча вышла из кабинета.

– Ну, Борис Михайлович, выкладывайте, что вы хотели узнать?

– Сергей Владимирович Иванов сказал, что, возвращаясь из Москвы, вы встретили в поезде человека, которого по просьбе лейтенанта Муравина сфотографировали в освобожденном Кенигсберге. Это так?

– Всё правильно. Интересно, почему эта встреча заинтересовала вас?

– Рассказ будет долгий, – предупредил я.

– Значит, выпьем не по одной чашке чая, – скупо, одними глазами, улыбнулся Арсеньев.

Мне всё больше нравился этот сдержанный, деловой человек, говорящий короткими, словно рублеными фразами. Когда его жена расставила на столе чайный набор и ушла, я подробно рассказал Арсеньеву об отделе, в котором работал Марк, об истории Теминского золота. Рассказ действительно получился длинным, но по всему было видно, что Арсеньев слушал его с неослабевающим вниманием.

– Всё, что вы рассказали, очень любопытно. Но вынужден вас разочаровать – о человеке, с которым встретился в электричке, ничего нового я сообщить не могу, кроме того, что рассказал Иванову. Впрочем, мне кажется, он сошел в Александрове. Когда он так неожиданно вышел из нашего вагона, я кинулся в следующий вагон, но там его не было. В самый раз в это время электричка остановилась в Александрове.

– Это уже кое-что. А лейтенант Муравин, когда попросил вас сфотографировать этого человека, ничего не говорил о нем?

– Только то, что он как-то странно себя держит, – надо бы радоваться освобождению, а он будто боится чего-то.

– Сергей Владимирович Иванов обронил, что вы тоже интересовались судьбой Янтарной комнаты.

– О Янтарной комнате и о первой попытке ее поисков я услышал от Муравина. Наверное, Иванов вам рассказал, что сообщил о ней Шошин, а потом пленный немецкий шофер?.. Ну, тогда мне нечего повторяться. Судьбой Янтарной комнаты я всерьез заинтересовался только после гибели Муравина. А вскоре мне представилась возможность заняться ее судьбой вплотную – сразу после окончания войны меня назначили главным архитектором Калининграда, бывшего Кенигсберга. Я встречался со многими людьми, которые рассказывали мне о спрятанных в кенигсбергских подземельях сокровищах, сам организовывал и проводил их поиски. Усиленное строительство подземных сооружений перед взятием города нашими войсками свидетельствует о том, что именно там надо искать спрятанные фашистами сокровища, а не в каких-то соляных копях Австрии или на затонувших кораблях на дне Балтийского моря. Янтарную комнату искали на подорванном нашими подводниками крейсере «Вильгельм Густлов» – и не нашли. Были еще два корабля, которым удалось прорваться из осажденного Кенигсберга, – «Претория» и «Эмден». Первый пришел в Свинемюнде, второй – в Киль. Лично я сомневаюсь, что такую ценность, как Янтарная комната, фашисты отправили бы таким ненадежным способом.

– Как я понимаю, у вас есть собственная версия, где надо ее искать?

– Одним из малоизученных мест, где вполне могла находиться Янтарная комната, является имение Эриха Коха в пригороде Кенигсберга. Кстати, впервые об этой версии я услышал от лейтенанта Муравина, который узнал ее от Шошина. Судя по его показаниям, в последние месяцы войны там велись большие строительные работы, подходили составы со строительными материалами и готовым раствором. Заинтересовавшись этим сообщением, я побывал там. Сличил внешний вид имения с немецкой топографической картой 1938 года и обнаружил, что парк имения значительно увеличился за счет соседнего поля. Заинтересовал меня и дерновой покров парка. Раскопал небольшой ров и увидел, что дерн положен недавно, швы квадратов дерна тщательно подогнаны один к другому. Еще до меня загадкой имения Эриха Коха заинтересовался один наш офицер, назначенный комендантом имения и ближайших хуторов. Он обнаружил возле озера на территории парка колодец, а в нем вентиль. Открыл его – и вода из озера стала куда-то стремительно уходить. Вечером, возвращаясь на мотоцикле из Кенигсберга, этот офицер не заметил натянутую между деревьев проволоку и погиб. Я предполагаю, что он очень близко подошел к тайне имения, потому его и убрали.

Арсеньев вынул из книжного шкафа тяжелый альбом с многочисленными черно-белыми фотографиями, целиком посвященными истории Янтарной комнаты. Открывался альбом довоенными фотографиями интерьера Янтарной комнаты и отдельных ее фрагментов. Затем шли фотографии довоенного Кенигсберга: панорама города, колокольня Штайндаммской кирхи, мост через реку Прегель, Кафедральный собор, Королевский замок, интерьер его Рыцарского зала. Затем были представлены те же объекты уже после взятия Кенигсберга, лежащие в развалинах и руинах.

Были здесь и фотографии поместья Эриха Коха, парка и спускового колодца, через который неизвестно куда вытекло озеро.

– В Кенигсберге мне удалось взять показания у одной местной женщины, принадлежащей к знатному и богатому роду. Вот что она рассказала дословно, – Арсеньев достал из книжного шкафа массивную папку с бумагами, перелистал несколько страниц и прочитал вслух:

«Когда наше командование увидело, что город вот-вот падет, в газете и по радио было объявлено, чтобы жители во избежание потерь своих ценностей организованно, без паники принесли их во двор Кенигсбергского замка и сдали на государственное хранение. Утром у ворот замка собрались сотни кенигсбергцев со своими реликвиями. Одни несли их на себе, другие катили за собой тележки, наполненные сокровищами. Когда очередь дошла до меня, то приняли у меня только орденское серебро и пять картин старых мастеров. Современные ценности в виде золота и серебра не брали».

– Я спросил эту женщину, куда же спрятали ценности? «Не знаю, – ответила она. – Вещи запаковали в фанер-тару, потом в цинк-тару, которую при мне тщательно пропаяли и, выкачав воздух, испытали водой. Всё делалось аккуратно, быстро и надежно».

Перелистывая страницы альбома, Арсеньев показывал мне фотографии различных районов Кенигсберга, где проводились поиски Янтарной комнаты: складов бывшей пивоварни «Понартер», расположенных на территории Королевского замка кирхи и Янтарного музея, башни на берегу реки Прегель. На некоторых фотографиях были запечатлены участники поисков и различные моменты поисковых работ: разведочное бурение, закладка шурфа, обсуждение результатов поисков. На одной из фотографиях я узнал молодого Арсеньева, склонившегося над большим планом Королевского замка.

Арсеньев указал мне на последнюю фотографию в альбоме.

– Недавно в Германии было объявлено об обнаружении вот этой мозаичной флорентийской картины – одной из четырех подобных картин, входящих в состав Янтарной комнаты

На картине, заключенной в резную раму, на фоне причудливого садового ландшафта были изображены две пары влюбленных.

– Первым об этой находке сообщил ведущий одного из самых популярных германских телеканалов в передаче, прозвучавшей в ночь на 15 мая 1997 года. Вот несколько фраз из его комментария, – Арсеньев вынул из папки следующий листок с машинописным текстом:

«Мозаика «Две пары в садовом ландшафте» возникла будто из ничего. Если Янтарная комната стала уже восьмым чудом света, то эта находка тянет на девятое. Янтарная комната была подарена в 1717 году солдатским королем Пруссии Фридрихом Вильгельмом I русскому царю Петру I . Это была и есть русская гордость, и потому такие страсти полыхают вокруг нее. Около 50 лет эксперты охотились за ставшей легендарной Янтарной комнатой. Но сегодня часть этой комнаты попала в руки полиции. Нацисты украли ее в Екатерининском дворце и отвезли в Кенигсбергский замок, где комната, предположительно, сгорела. Доказательств последнему нет, но есть бесчисленные предположения о ее местонахождении. Тысячи кладоискателей охотились за сокровищем, стоимость которого оценивается в 250 миллионов марок. Сегодня мозаика случайно попала в руки искусствоведов. Полиция была поражена, когда эксперты подтвердили, что находка с большой вероятностью подлинная».

– Известно, где и у кого это «девятое чудо света» было обнаружено? – спросил я Арсеньева, продолжая рассматривать фотографию с мозаикой, которая могла стать ключом к разгадке тайны Янтарной комнаты.

– Она находилась в частном доме в пригороде Бремена Шваххаузене, где ее хранил нотариус Манхард Кайзер, действовавший по поручению своего клиента. В полиции нотариус заявил, что по закону он не имеет права оглашать имени клиента, по поручению которого он предлагал мозаику к продаже за два с половиной миллиона долларов. В дальнейшем выяснилось, что отец клиента служил в Кенигсберге, все эти годы мозаика находилась в их семье. Кстати, это очень существенная деталь. Дело в том, по законам ФРГ если кто-то обладает движимым имуществом на протяжении десяти лет, то он получает на этот предмет право собственности по давности владения.

– И что из этого следует?

– А то, что формально владелец мозаики через того же нотариуса мог потребовать вернуть ее назад.

– Как полиция вышла на нотариуса?

– Об этом сообщила газета «Шпигель» в номере от 19 мая 1997 года, – Арсеньев извлек из папки следующую страницу и, изредка заглядывая в нее, рассказал: – В Груневальде – одном из районов Западного Берлина – находился офис некой фирмы, занимающейся торговлей антиквариатом, но при этом тесно сотрудничающей с полицией. Еще в январе офис посетили посредники, которые предложили на продажу написанный маслом портрет Гитлера и показали видеозапись с флорентийской мозаикой. Так владельцы антикварной фирмы вышли на нотариуса Манхарда Кайзера, а потом донесли об этой сенсационной находке в полицию. Дальше последовали переговоры о передачи мозаики России, и начался самый настоящий торг – мы вам это, а вы нам это. Дело в том, что известие о находке мозаики появилось спустя день после решения нашего Совета Федерации против автоматического возвращения культурных ценностей ФРГ. И тут же всплыла мозаика, хотя прокуратура Потсдама знала об этой находке уже целый месяц. Конечно, всё это не случайно. Явно просматривается намерение надавить на Россию: будете покладистыми – мы найдем еще чего-нибудь из ваших ценностей.

– Неужели возврат России Янтарной комнаты может быть поставлен под сомнение?

– Всё возможно. В Германии нашлось уже несколько так называемых свидетелей, которые своими глазами видели, как погибла Янтарная комната при бомбежке Кенигсберга, этой теме было посвящено несколько документальных фильмов и книг. А оказалось, что всё это лишь дымовая завеса. Находка мозаики доказывает, что Янтарная комната не погибла.

– Но как и когда от нее могла отделиться эта мозаика?

– Один из возможных вариантов – Янтарную комнату разукомплектовали и поделили между собой высокопоставленные эсэсовцы. Другой вариант, который представляется мне более вероятным, – мозаика была просто украдена одним из офицеров, а Янтарная комната до сих пор хранится в тайнике. Может быть, в том самом, в котором хранятся личные сокровища жителей Кенигсберга, которые они сдали властям перед взятием города нашими войсками. Ведь из этих сокровищ так ничего и не всплыло на поверхность. Трудно избавиться от подозрения, что в Германии до сих пор есть влиятельные люди, знающие самые важные секреты Третьего Рейха и которые надеются, что после развала Советского Союза можно вернуть назад Кенигсберг. Вот тогда можно будет без всякого опасения вскрыть находящиеся в городе и поблизости от него тайники, в которых может обнаружиться не только Янтарная комната, но и другие награбленные у нас сокровища.

– Вы имеете в виду какие-то конкретные ценности?

– Не следует забывать, что при всей уникальности Янтарная комната – лишь малая часть того, что было похищено в годы войны. Я долгие годы собираю все сведения о ценностях, вывезенных фашистами с территории Советского Союза. Картина получается столь мрачная, что на ее фоне потеря Янтарной комнаты выглядит экзотическим эпизодом. Еще до начала войны с Советским Союзом Геринг подписал директиву о создании на всех оккупированных территориях особых штабов по вывозу в Германию культурных ценностей. Почти одновременно собственную структуру грабежа сокровищ оккупированных стран, с привлечением войск СС, создал министр иностранных дел Риббентроп. В октябре 1942 года в районе Моздока к нам в плен попал оберштурмбанфюрер Норман Ферстер, служивший в зондеркоманде СС, созданной по указанию Риббентропа. Он оставил показания, в которых рассказал о том, что специальные команды по изъятию музейных и антикварных ценностей в оккупированных странах были созданы и при штабе Альфреда Розенберга. «Как только войска занимают какой-нибудь крупный город, – писал Ферстер, – немедленно туда приезжают начальники этих команд со специалистами разного рода. Они осматривают музеи, картинные галереи, выставки, культурные и художественные учреждения, устанавливают, в каком они находятся состоянии, и конфискуют всё, что представляет ценность». Я попытался суммировать все собранные мною сведения о похищенных фашистами сокровищах в городах и музеях Советского Союза в единую опись и вот что получилось.

Арсеньев опять раскрыл папку с бумагами:

– В Царском Селе под Ленинградом помимо Янтарной комнаты из дворцов были вывезены старинная мебель, золоченые резные украшения, китайские шелковые обои, библиотека в 7 тысяч книг на французском языке и свыше 5 тысяч книг и рукописей на русском языке. Отдельный подарок из награбленного был сделан Гитлеру – 80 томов на французском языке о походе Наполеона в Египет. Из дворца Екатерины Второй была увезена огромная коллекция драгоценных камней и икон. Из Петергофского парка был похищен фонтан «Нептун». В Киеве из библиотеки Академии наук были изъяты редчайшие рукописи персидской, абиссинской, китайской письменности, русские и украинские летописи, первые экземпляры книг Ивана Федорова. Из киевских музеев были отправлены в Германию картины Репина, Верещагина, Федотова, Ге. В Киево-Печерской Лавре вместе с редчайшими оригиналами древнерусской церковной литературы были похищены картины Рубенса, огромные церковные ценности. Из Харьковской картинной галереи были вывезены все скульптуры и несколько сот картин, среди них полотна Айвазовского, Репина, Поленова, Шишкина. Похищен музейный архив, из библиотек отправлено в Берлин несколько тысяч ценных книг в роскошных переплетах, в том числе сочинения Вольтера. Из Псковско-Печерского монастыря в Германию ушли ящики с 500 предметами золотой и серебряной утвари. Фашистами были разграблены практически все церкви на оккупированных территориях, похищенные в них ценности не поддаются учету. Генеральный комиссар оккупированной Белоруссии Кубе писал Розенбергу: «В Минске находилась большая, частично очень ценная коллекция художественных изданий и полотен, которая сейчас почти без остатка вывезена из города в Германию. Речь идет о миллионных ценностях». В Могилеве были похищены сокровища так называемой «Бронированной комнаты». В Риге фашисты устроили костер из 800 тысяч книг, а 100 тысяч наиболее ценных увезли в Германию. При этом была полностью уничтожена русская городская библиотека, существовавшая с 1542 года. В Литве была сожжена старинная библиотека евангелистическо-реформистского синода с 20 тысячами томов книг шестнадцатого века, вывезены в Германию скульптуры Антокольского, полотна Репина, Левитана. По указанию Розенберга в августе 1941 года начался вывоз в Германию материалов таллиннского архива, предметов искусства из таллиннских музеев, книг Дерптской библиотеки. Из Нарвы был полностью вывезен так называемый «рыцарский архив».

Закрыв папку, Арсеньев похлопал по ней рукой и сказал:

– Здесь указаны наиболее крупные потери культурных сокровищ Советского Союза, да и то далеко не все. Грабеж производился и в других оккупированных странах, но это отдельный разговор. В любом случае, можно определенно сказать, что большая часть награбленных фашистами сокровищ до сих пор не обнаружена. Я ничего не имею против существования отдела МВД по поиску исчезнувших сокровищ, который возглавляет ваш приятель, но считаю, что в первую очередь, вместо того чтобы искать клады Пугачева или Разина, следует обратиться к сокровищам, похищенным в годы войны.

Я горячо поблагодарил Арсеньева за полученную информацию, прекрасно понимая, что на моем месте лучше было бы оказаться Марку. Даже та малая часть документов, с которой ознакомил меня хозяин, свидетельствовала, что архив у него собран уникальный. Это понимал и сам Арсеньев:

– Обидно будет, если собранные мною сведения останутся невостребованными. Так что передайте вашему приятелю, что я в любое время готов с ним встретиться и переговорить о передаче моего архива в их отдел.

Мне вспомнились слова Светланы Викторовны, что до выхода на пенсию Арсеньев работал в реставрационных мастерских и участвовал в реставрации Ипатьевского монастыря. И я спросил, что он думает о причинах взрыва Троицкого собора. Арсеньев ответил вопросом на вопрос – почему меня заинтересовал этот взрыв? Мне ничего не оставалось, как рассказать о моей попытке расследовать обстоятельства гибели Ивана Сусанина, прах которого, возможно, был похоронен в Троицком соборе. Рассказал я и об отповеди, полученной мною от Светланы Викторовны в связи с моими сомнениями по поводу историчности образа Сусанина.

– Угораздило же вас обсуждать эту тему именно с ней – ведь она только что успешно защитила кандидатскую диссертацию о подвиге Ивана Сусанина, – скупо улыбнулся Арсеньев. – Так что ее резкое неприятие вашего критического отношения к его образу вполне можно понять и простить. Хотя, если честно признаться, я тоже никак не могу объяснить, каким образом стало известно о подвиге Сусанина: поляки об этом случае нигде вроде бы не писали, а русских свидетелей просто не могло быть.

Когда я пересказал содержание записи в дневнике Самуила Маскевича о случившемся под Волоколамском, Арсеньев согласился, что этот эпизод вполне мог послужить основой для создания образа костромского Сусанина.

– Что же касается вашего вопроса о взрыве Троицкого собора, то у меня на этот счет определенное мнение – взрыв был устроен специально для того, чтобы на его месте построить другой, более величественный собор. Причем об этом свидетельствуют не только уцелевшая церковная утварь и прочие находившиеся в соборе ценности, но и характер причиненных взрывом разрушений, описание которых сохранилось. Это описание дает основание предполагать, что взрыв был произведен таким образом, чтобы использовать старые подклеты собора для новой постройки. Что и было сделано, когда царь Алексей Федорович в 1650 году дал разрешение на постройку нового собора. По каким-то непонятным соображениям царь потребовал, чтобы в качестве образца был взят ваш, ярославский Успенский собор, «и размером не более того». Таким образом, если в Ярославле надумают восстанавливать разрушенный в тридцатые годы Успенский собор, в качестве образца можно использовать наш собор. В данном случае Кострома и Ярославль как бы поменяются ролями…

Обо всем, что мне стало известно от Арсеньева о Шошине-Темине и поисках Янтарной комнаты, я в тот же день по телефону сообщил Марку. Он согласился со мной, что ему надо обязательно встретиться с Арсеньевым и ознакомиться с его архивом. И сразу же перевел разговор на другое:

– Значит, Арсеньев считает, что Игнат Темин мог выйти из электрички в Александрове? Возможно, он живет там под фамилией Шошина. Я попробую выяснить это, не отходи от телефона…

Минут через десять он перезвонил и сообщил, что Шошин Иван Прохорович действительно проживает в городе Александрове Владимирской области на улице Речной, в доме номер один, работает сторожем в краеведческом музее. Потом сказал:

– Смотри, как странно переплелись исторические события: тайна Янтарной комнаты, загадка Теминского золота и следствие по делу об убийстве царевича Ивана привели нас в одно географическое место – бывшую Александрову Слободу.

Мне подумалось, что к перечисленным Марком событиям прошлого, связанным с Александровой Слободой, можно прибавить и тайну библиотеки московских государей, которая неожиданно всплыла в ходе нашего расследования.

– У меня к тебе будет еще одна просьба, – продолжил Марк. – В Александровском музее работает наш старый знакомый краевед Ниткин. Наверняка он знает Шошина. Мне показываться там нельзя – в качестве сотрудника милиции я уже бывал там, Шошин может насторожиться. Не съездишь ли ты к Ниткину в гости?

– А по какому поводу я к нему заявлюсь?

– Конечно, по поводу убийства царевича Ивана, которое произошло в Александровой Слободе и расследованием которого ты занимался в Ярославле. Теперь самое время выехать на место преступления, всё логично.

– А можно пригласить с собой Пташникова? Тогда наше появление там выглядело бы еще естественней.

– Договаривайся на завтрашний день, надо спешить...

Когда я позвонил Пташникову и предложил на пару посетить бывшую Александрову Слободу, чтобы закончить наше самодеятельное расследование мотивов убийства царевича Ивана, он довольным голосом произнес:

– Эк как вас это дело захватило! Впрочем, вы правы: уж если мы начали это следствие, надо его завершить. Кроме того, мне хотелось бы потолковать с Ниткиным еще об одной загадке русской истории, тоже связанной с Александровой Слободой.

– Вы имеете в виду библиотеку Ивана Грозного?

– Возможно, Ниткин в своей книге привел не все имеющиеся у него факты в пользу того, что Грозный перевез библиотеку в Александрову Слободу.

Мы договорились с Пташниковым встретиться на вокзале и простились до следующего утра.

Я тут же перезвонил Марку. Узнав, чем закончился мой разговор с краеведом, он несколько минут инструктировал меня, как вести себя с Шошиным, если с помощью Ниткина мне удастся познакомиться с ним, что попытаться выяснить в первую очередь. На прощание строго-настрого наказал:

– Случится что-нибудь из ряда вон выходящее – сразу звони, я моментально приеду. И запомни – никакой самодеятельности!

Этому замечанию я не придал особого внимания, но, как оказалось в дальнейшем, зря. Марк словно в воду смотрел – впереди нас ждали события, которые мы никак не могли предвидеть.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

РАЗВЯЗКА

– Желтая комната была заперта, как сейф! Пользуясь вашими же словами, господин Рультабий, позволю себе заметить, что убийца не имел возможности исчезнуть ни естественным, ни противоестественным путем! А ведь должен он был каким–то образом уйти оттуда!

– Дело совсем не в этом, господин председатель.

– А в чем?

– Куда ему было бежать, если его там не было?

– Как это не было?

– Разумеется, не было. Ведь если его не могло там быть, значит, его там и не было! Никогда не следует забывать о здравом смысле, господин председатель!

– А что же в таком случае прикажете делать с уликами, свидетельствующими о его пребывании там?

– Вы, господин председатель, начинаете не с того конца! А здравй смысл говорит вот о чем: с того момента, как мадемуазель Станжерсон заперлась у себя в комнате, до той минуты, когда выломали дверь, убийца никак не мог уйти из этой комнаты, а раз его там не нашли, то, значит, в этот промежуток времени, то есть с того момента, как заперли дверь, и до той минуты, когда ее выломали, убийцы в комнате не было!

– А следы?

– Ах, господин председатель. Это опять только внешние улики, и только. Те самые внешние улики, которые влекут за собой столько судебных ошибок, потому что заставляют вас верить себе! Я снова повторяю, что не следует опираться на них в своих рассуждениях. Сначала надо рассуждать! А затем уже проверять, вписываются ли эти внешние улики в круг ваших рассуждений. Передо мной совсем маленький кружок, заключающий в себе неоспоримую истину: убийцы в Желтой комнате не было!

Гастон Леру. Тайна Желтой комнаты.

Глава первая

В ЗАЩИТУ ГРОЗНОГО

Когда имеешь дело с такими бесхитростными людьми, как Пташников, то что-то скрывать от них гораздо труднее, чем от хитрецов, которые в любой момент сами могут обвести тебя вокруг пальца. Возникает неприятное чувство виноватости, которое в полной мере испытал я на вокзале при встрече с Пташниковым. Весь вечер после телефонного разговора я мучительно думал, как мне вести себя с краеведом, как скрыть от него, что меня побудило отправиться в бывшую Александрову Слободу не только желание разобраться в обстоятельствах гибели царевича Ивана, но и другая причина, которую я не мог ему раскрыть?

Однако я зря занимался самоедством – у Пташникова, искренно уверенного, что в мире нет ничего более интересного и увлекательного, чем разгадывать исторические загадки, не возникло ни малейших подозрений, при встрече он не задал ни одного вопроса, отвечая на который мне пришлось бы слукавить, что несколько успокоило меня, хотя чувство виноватости и осталось. Я дал себе слово при первой же возможности рассказать краеведу о неизвестных ему дополнительных обстоятельствах, заставивших меня предпринять поездку в Александров. Это решение облегчило душу, но не надолго…

С того самого момента, как электричка пришла в Александров и мы направились к автобусной остановке, меня не покидало чувство, будто кто-то внимательно следит за мной. Я несколько раз оглядывался, стараясь поймать чей-то настороженный, неприязненный взгляд, но безуспешно. Пытался уверить себя в беспочвенности своих подозрений, но неприятное ощущение поднадзорности не исчезло, а только усиливалось. Это начинало действовать мне на нервы.

Народу на остановке собралось много, поэтому я предложил Пташникову отправиться в монастырь пешком, с чем он охотно согласился. В последний момент, когда битком набитый автобус вот-вот должен был тронуться с места, в него вскочил, появившись из-за угла газетного киоска, мужчина в дубленке и низко надвинутой на глаза меховой шапке. Мне показалось, я где-то видел этого человека, но уверенности у меня не было, поскольку его лица я не успел разглядеть. Но тут мне вспомнились слова моего соседа Юрия, что возле подъезда нашего дома на меня напал человек в дубленке. На лестнице в доме Теминых мне встретился мужчина, тоже одетый в дубленку, на голове у него также была пушистая меховая шапка.

Неужели этот же человек появился здесь, в Александрове? Если так, то напрашивался вывод, что он, как и я, разыскивал Шошина. Но это было бы слишком удивительным совпадением.

Я почти уверил себя в нереальности такого предположения, однако сразу после отъезда автобуса, в который вскочил мужчина в дубленке, у меня моментально пропало ощущение, что за мной следят.

Пташников что-то оживленно рассказывал о своих краеведческих изысканиях, я механически поддакивал ему, но мысли моим были о другом. Когда мы дошли до следующей остановки и нас догнал еще один автобус, но уже полупустой, я предложил оставшуюся часть пути проехать на нем. Краевед удивился моей непоследовательности, посетовал, что современная молодежь слишком изнежена, чтобы ходить пешком. Я покорно согласился с ним, но настоял на своем – появление в Александрове мужчины в дубленке, с которым я вроде бы уже встречался, не давало мне покоя.

Когда мы доехали до конечной остановки, здесь еще стоял автобус, которым уехал человек, вызвавший мои подозрения, Я извинился перед Пташниковым и, подойдя к водителю этого автобуса, спросил, не выходил ли на последней остановке мужчина в дубленке.

Шофер удивился моему вопросу, но ответил довольно-таки вежливо, что до конечной остановки доехала только одна женщина, отправившаяся через мост в сторону монастыря.

Это сообщение успокоило меня – если человек в дубленке вышел раньше, значит, он ехал не к Шошину; лейтенант Смолкин выяснил, что тот жил возле самого монастыря, где размещался краеведческий музей.

Вернувшись к Пташникову, я объяснил ему, что интересовался, часто ли ходят автобусы. Наверное, это объяснение выглядело не очень убедительно, поэтому, опережая вопросы краеведа, я попросил коротко рассказать об истории Александровой Слободы и, таким образом, хоть немного подготовиться к разговору с Ниткиным,

Уговаривать Пташникова не пришлось – перелистывать страницы прошлого было для него удовольствием, в котором он не мог отказать себе.

Обстоятельно и невозмутимо отозвался летописец на событие, происшедшее третьего декабря 1564 года:

«Подъем же его был не таков, как обычно езживал по монастырям. Взял с собой из московских церквей древние иконы и кресты, драгоценными камнями украшенные, золотую и серебряную утварь, одежду и деньги и всю казну... Ближним боярам и приказным людям велел ехать с семьями и с коньми, со всем служебным нарядом».

В тот роковой день царь Иван Грозный выехал из Москвы в Александрову Слободу, и начался новый этап в истории всего Русского государства, получивший мрачное название «опричнина». До этого Александрова Слобода была для Грозного вроде летней дачи, «местом для прохлады». Теперь на несколько лет она стала как бы неофициальной столицей Московии. Здесь царь, изумляя азиатской роскошью, принимал иностранных послов и купцов, отсюда уходил в военные походы, здесь вершил суд над непокорными боярами, сюда стекались несметные богатства из разграбленных опричниками вотчин, уединенных и знаменитых монастырей, больших и малых городов, на которые пал царский гнев.

Для всей страны опричнина обернулась бедствием, которое можно было сравнить разве лишь с татарским игом, а для Александровой Слободы она стала самой благодатной порой в ее неприметной до этого биографии: при Грозном здесь выросли рубленые, обложенные кирпичом стены крепости, земляные валы, новые дворцы и храмы, на украшение которых царь не жалел средств из государственной казны.

Царская жестокость принесла Александровой Слободе неожиданный расцвет, она же стала и причиной упадка города: после убийства здесь царевича Ивана – наследника престола – Грозный навсегда уезжает отсюда.

Быстро теряет Слобода свое непрочное величие: рушатся крепостные стены, ветшают дворцы и храмы, награбленные богатства гибнут в огне или переправляются в Москву. Позднее в Александровском кремле учредили женский монастырь, но попадали за его высокие стены не только по собственному желанию и воле – монастырские кельи становятся надежной тюрьмой для высокопоставленных пленниц.

Последней из них была Елизавета – дочь Петра Первого. Вскоре она воцарилась на престоле, и Александрова Слобода окончательно лишается былого блеска, становится заштатным городом Владимирской губернии, о суровой истории которого напоминали только величественные кремлевские строения.

Стоило мне вступить на территорию монастыря, как в памяти ярко высветились события, связанные с поисками новгородских сокровищ. У неприметной двери в монастырской стене, за которой скрылся человек, которого я преследовал, на меня было совершено покушение. В одноглавой церкви возле Троицкого собора мы с Марком сидели в засаде, подстерегая ночного злоумышленника. В квартире Ниткина, находящейся в ветхом двухэтажном доме на монастырском дворе, мы с Пташниковым дожидались звонка от Марка, безуспешно пытавшегося задержать авантюриста Отто Бэра. Что случится в монастыре на этот раз? Приоткроется ли хоть на йоту тайна убийства царевича Ивана, происшедшего здесь, на этом самом месте? Удастся ли мне выполнить поручение Марка и узнать, что представляет собой Шошин – человек под чужой фамилией?

С этими мыслями я следом за Пташниковым поднимался по крутой лестнице в квартиру Ниткина, одновременно гадая, как-то он отнесется к приезду незваных гостей.

Но Ниткин встретил нас так, словно мы расстались только вчера, при этом договорившись именно сегодня увидеться вновь; нашему появлению он не удивился нисколько.

Молча я похвалил себя за решение пригласить в эту поездку Пташникова – с ним наш визит к Ниткину выглядел, судя по его реакции, вполне обыденно и естественно.

Одно только меня пугало: что Ниткин – человек, на мой взгляд, более рассудительный и сдержанный, чем Пташников, – воспримет наше намерение разобраться в причинах убийства, совершенного более четырехсот лет назад, скептически или, хуже того, недоверчиво. Ведь прошлый раз я уже пытался заставить его высказать свое мнение об этом преступлении, но он уклонился от его обсуждения, заметив только, что во времена Грозного здесь, в Александровой Слободе, всё было возможно, даже заговор, но, вероятней всего, мотивы убийства царевича Ивана так и останутся неразгаданными. Не повторит ли он и сегодня тот же довод?

Но в этот день мне повезло: к нашему намерению попытаться на «месте преступления» разобраться в мотивах и обстоятельствах убийства Ниткин отнесся спокойно, словно мы приехали выяснить, какая вчера была погода в Александрове. Единственно, чем отличалась его позиция от позиции Пташникова, так это осторожностью в отношении к версии об убийстве царевича Ивана в результате раскрытого Грозным заговора.

Но, прежде чем мы приступили к обсуждению преступления в Слободе, Ниткин, несмотря на наши возражения, усадил нас за стол, чтобы накормить обедом. По какому-то удачному для нас совпадению мы опять не застали его жену – как и в тот день, когда мы собрались в этой уютной квартире, чтобы потом отправиться в засаду на Отто Бэра, она и в этот раз гостила у сына в Москве. Поэтому вопрос о ночлеге хозяин решил быстро и бесповоротно:

– Никаких гостиниц! Заночуете у меня.

Мы с Пташниковым не стали вынуждать хозяина уговаривать нас – тащиться в гостиницу со слабой надеждой на свободные номера не хотелось ни тому, ни другому.

За столом Ниткин поинтересовался, что нового у нас, у Окладина, не появились ли дополнительные сведения о новгородских сокровищах. Мы с Пташниковым добросовестно рассказали обо всем, что случилось за время, которое не виделись, и что заслуживало его внимания. Только после этого, не без моей инициативы, разговор перешел к убийству царевича Ивана. Коротко изложив результаты нашего «расследования», я спросил Ниткина, что он думает об убийце и о совершенном им преступлении.

Ниткин заговорил медленно, тщательно взвешивая каждое слово:

– Можно по-разному оценивать деятельность Грозного. Это был до
такой степени противоречивый человек, что противоречивость мнений о нем закономерна. Судите сами. При нем началось официальное составление летописных сводов и книгопечатание, а одновременно с этим – непрерывные и чаще всего необоснованные казни, пытки, в которых царь принимал личное участие. Происходило строительство таких замечательных памятников зодчества, как храм Василия Блаженного, – и разграбление монастырей, целых городов с уникальными произведениями русской культуры, например, во время Новгородского погрома. Царь лично участвовал в военных действиях – и трусливо бежал из Александровой Слободы в Старицу, когда войска Батория осадили Псков. Доходящая до исступления религиозность – и издевательство над всеми религиозными обрядами, когда здесь, в Слободе, объявив себя игуменом, а своих ближайших подручных, Вяземского и Малюту Скуратова, келарем и пономарем, он извращал монастырские обряды: в черном монашеском одеянии поднимался на звонницу, в окружении опричников бил в церкви поклоны, а потом пьянствовал, развратничал, огнем и железом изощренно пытал и убивал невинных. При таком образе жизни, когда кровь в прямом смысле текла здесь рекой, убийство сына было закономерным следствием, продолжением всех остальных убийств.

– Значит, вы не согласны с Окладиным, что Грозный был душевнобольным человеком? – попытался я получить от Ниткина более четкий ответ.

– Один из историков сказал о Грозном, что он мог в спокойную минуту правильно обдумать положение, составить план действий, но сейчас же терялся, как только сталкивался с действительностью, с живыми людьми: тут он попадал во власть своей импульсивности и совершал те «деяния», которые некоторым и внушали мысль о крайней ограниченности его умственных способностей...

«Сейчас же терялся, как только сталкивался с действительностью», – мысленно повторил я и подумал: с каким фактом действительности столкнулся Грозный в тот день, когда смертельно ранил сына?

– Недавно ко мне приезжал московский журналист, попросил поделиться своими мыслями по поводу истории Александровой Слободы. Примерно через месяц в одной из столичных газет было опубликовано его интервью со мной, в котором он сообщил о моем намерении переиздать исторический очерк о Слободе. Некоторые мои высказывания об александровской истории журналист, со свойственной его профессии тягой к сенсационности, изложил не совсем точно, но я догадывался, что так и будет. Однако я никак не ожидал, что произойдет позднее, – с этими словами Ниткин достал из письменного стола папку с бумагами, покопавшись в ней, вынул несколько соединенных скрепкой страниц. – Мне написал человек, который ознакомился с этим интервью и решил, так сказать, заранее меня образумить. Послушайте, что он пишет:

«Если Вы действительно надумаете переиздать Ваш очерк «Александрова Слобода», Вам необходимо избавиться от тех грубейших ошибок, которые Вы допустили по отношению к Ивану Грозному в предыдущем издании. Так, Вы даете совершенно неправильную, негативную оценку опричнине. Между тем опричнина стала переломным моментом русской истории. Опричные полки сыграли важную роль в отражении набегов Дивлет-Гирея в 1571 и 1572 годах, с помощью опричнины была ликвидирована боярская оппозиция, разрушающая единство русского государства, были раскрыты и обезврежены заговоры в Новгороде и Пскове, ставившие своей целью отложение их от России под власть Литвы.

Столь же необоснованны Ваши обвинения Грозного в многоженстве, когда Вы называете Марию Федоровну Нагую седьмой женой царя. Истоки этого мифа надо искать в той острой политической борьбе, которой были охвачены верхи русского общества после пресечения династии Рюриковичей. С долей уверенности, достойной серьезного исследователя, можно говорить только о четырех женах Ивана Грозного: Анастасии Романовой, Марии Черкасской, Марфе Собакиной и Марии Нагой, которые захоронены в женском Воскресенском монастыре, усыпальнице московских великих княгинь и цариц. Все остальные так называемые «жены», вроде Анны Васильчиковой и Василисы Мелентьевой, – плод фантастических измышлений недругов Грозного. Причем четвертый брак Грозного был совершен по решению Освященного Собора Русской Православной Церкви и царь понес за него епитимию. Этот союз был разрешен только потому, что третий брак с Марфой Собакиной, отравленной врагами царя, был чисто номинальный: царица умерла, так и не став фактически царской супругой. Отсюда следует, что все разговоры о том, что погибший в Угличе царевич Димитрий не являлся законным наследником русского престола, были рассчитаны на то, чтобы расчистить дорогу к власти самозванцу Годунову, который и организовал убийство царевича.

Самый распространенный миф об Иване Грозном, который Вы тоже, к сожалению, разделяете в своем очерке, – это миф о его кровожадности и массовых убийствах. Между тем, по мнению многих историков, за полвека правления Ивана Грозного к смертной казни было приговорено всего около пяти тысяч человек. При этом законность этих приговоров, вынесенных государственным преступникам, вполне обоснованна, каждый смертный приговор выносился лично царем. Для доставки в Москву на царский суд преступников, обвиняемых в тяжких преступлениях, был создан специальный институт приставов. Смертный приговор князьям и боярам утверждался Боярской Думой. Так что обвинять царя в произволе и тирании может только заведомо пристрастный или обманутый критик! После Стрелецкого восстания 1698 года Петр Первый казнил свыше двух тысяч стрельцов, однако ни историки, ни политики почему-то не ставят ему это в вину, а превозносят как царя-новатора, достойного подражания».

Отложив в сторону прочитанный листок, Ниткин посмотрел на наши лица. На недостаток внимания ему было грех жаловаться.

– Далее в письме много говорится о необходимости официального всецерковного прославления Ивана Грозного, приводятся доводы в пользу его канонизации. Всё это я пропущу и перехожу к убийству царевича Ивана, которому автор письма почему-то тоже уделил очень большое внимание:

«Одним из главных создателей мифа об убийстве Грозным собственного сына – царевича Ивана – следует считать монаха-иезуита Антонио Поссевино, который приехал в Москву в 1581 году, чтобы выступить в качестве посредника в переговорах русского царя со Стефаном Баторием. Однако главной целью иезуита было не примирение враждующих сторон, а подчинение Русской Церкви папскому престолу. Известный историк Русской Церкви М.В.Толстой писал по этому поводу:

«Но надежды папы и старания Поссевино не увенчались успехом. Иоанн оказал всю природную гибкость ума своего, ловкость и благоразумие, которым и сам иезуит должен был отдать справедливость. Он отринул домогательства о позволении строить на Руси латинские церкви, отклонил споры о вере и соединении церквей на основании правил Флорентийского собора и не увлекся мечтательным обещанием обретения всей империи Византийской, утраченной греками будто бы за отступление от Рима».

Провал порученной Поссевино миссии сделал его личным врагом Ивана Грозного. Приехав в Москву через несколько месяцев после смерти царевича, он придумывает фантастическую историю о том, как царь рассердился на свою невестку, жену царевича, и во время вспыхнувшей ссоры убил его. Нелепость этой версии была так очевидна, что потребовалось ее «облагородить», найти более «достоверный» повод и «мотив убийства». Так появилась другая сказка – о том, что царевич возглавил политическую оппозицию курсу отца на переговорах со Стефаном Баторием о заключении мира и был убит царем по подозрению в причастности к боярскому заговору».

Я бросил взгляд на Пташникова. Во время наших разговоров о причине гибели царевича Ивана он неоднократно доказывал, что тот погиб в результате раскрытого Грозным заговора, однако сейчас выражение его лица оставалось непроницаемым.

«Излишне говорить, что обе версии совершенно голословны и бездоказательны, – продолжил чтение письма Ниткин. – На их достоверность невозможно найти и намека во всей массе дошедших до нас документов, относящихся к тому времени. А вот предположения о естественной смерти царевича Ивана имеют под собой документальную основу. Косвенно свидетельствует о смерти царевича от болезни то, что даже в «доработанной» версии о сыноубийстве смерть его последовала не мгновенно после «рокового удара», а через четыре дня. Эти четыре дня, скорее всего, – время предсмертной болезни царевича.

Француз на русской службе Жак Маржерет писал: «Ходит слух, что старшего сына царь убил своей собственной рукой, но дело произошло иначе: хотя он и ударил его концом железа и он был ранен этим ударом, но умер он не от этого, а некоторое время спустя, в путешествии на богомолье».

Подтверждением тому, что ссора и смерть царевича разнесены во времени и никак не связаны друг с другом, может служить запись в Псковской третьей летописи. Здесь под 7089 годом записано о ссоре (и то, как о слухе): «Глаголют нецыи, яко сына своего царевича Ивана того ради остнем поколол, что ему учал говорить о выручении града Пскова». О смерти царевича сказано в записи следующего года: «Того же году преставися царевич Иван Иванович в Слободе декабря в 14 день». Летописец никак не связывает два факта: ссору царя с царевичем в 7089 году и его смерть в 7090 году!

Нет даже упоминания об убийстве Грозным своего сына ни в Московском летописце – «преставися царевич Иван Иванович», ни в Пискаревском летописце – «в 12 час нощи лета 7090 ноября в 17 день», ни в Новгородской четвертой летописи – «Того же 7090 году преставися царевич Иван Иванович на утрени в Слободе», ни в Морозовской летописи – «не стало царевича Ивана Ивановича».

Только так называемый Мазуринский летописец связывает смерть царевича и ссору с отцом: «Лета 7089 государь царь великий князь Иван Васильевич сына своего большаго, царевича князя Ивана Ивановича, мудрым смыслом и благодатью сияющаго, аки несозрелый грезн дебелым воздухом оттресе и от ветви жития отторгну остом своим, о нем же глаголаху, яко от отца ему болезнь, и от болезни же и смерть».

Но даже здесь оговаривается, что это только слухи – «о нем же глаголаху». Кроме того, ссора и смерть царевича связаны опосредственно – через болезнь. В любом случае, в таком важном вопросе одного-единственного источника, к тому же явно антимосковского настроения, совершенно недостаточно для того, чтобы обвинить Грозного в таком тяжком преступлении. Более того, по поводу болезни можно сказать определенно – это было отравление сулемой, хлоридом ртути. Смерть, вызванная ртутью, мучительна, а доза, вызывающая такой исход, не превышает 0,18 грамма. В 1963 году в Архангельском соборе Московского Кремля были вскрыты четыре гробницы: Ивана Грозного, царевича Ивана, царя Федора Ивановича и полководца Скопина-Шуйского. При исследовании останков была проверена версия об отравлении Грозного. Ученые обнаружили, что содержание мышьяка примерно одинаково во всех четырех скелетах и не превышает нормы. Но в костях Грозного и царевича Ивана было обнаружено наличие ртути, намного превышающее допустимую норму.

Некоторые историки пытались утверждать, что это вовсе не отравление, а последствие лечения сифилиса ртутными мазями. Однако исследования показали, что соответствующих изменений в останках царя и царевича нет. После того, как в 1990-х годах провели исследование захоронений московских великих княгинь и цариц, был выявлен факт отравления той же сулемой матери Ивана Грозного Елены Глинской и его первой жены Анастасии Романовой. Это свидетельствует о том, что царская семья на протяжении десятилетий была жертвой отравителей из самого близкого окружения. Данные этих исследований позволяют утверждать, что царевич Иван Иванович был отравлен, – содержание яда в его останках в 32 раза превышает предельно допустимую норму! Таким образом, современная историческая наука опровергает версию об убийстве Иваном Грозным своего сына».

Прежде чем отложить прочитанную страницу, Ниткин посмотрел на Пташникова, как бы ожидая его замечаний, но тот опять промолчал, будто воды в рот набрал. Прокашлявшись, Ниткин приступил к чтению последней страницы письма:

«Если взглянуть на итоги царствования Ивана Грозного непредвзято, то за 51 год его правления им было сделано следующее:

– Территория русского государства увеличилась в два раза, к России были присоединены Казанское, Астраханское, Сибирское царства, Ногаи и часть Северного Кавказа.

– Было основано 155 городов и крепостей, построено 40 церквей и 60 монастырей. Население России увеличилось почти в полтора раза.

– Проведена масштабная реформа судопроизводства, введена всеобщая выборность местной администрации, создана государственная почта, основано около 300 почтовых станций.

– Невиданными ранее темпами развивалась торговля с Англией, Персией, Средней Азией.

– Положено начало регулярному созыву Земских соборов, на которых рассматривались важнейшие государственные вопросы.

– Состоялся знаменитый «Стоглавый» собор Русской Православной Церкви, принявший кодекс правовых норм внутренней жизни духовенства и его взаимоотношений с обществом и государством.

– Положено начало книгопечатанию, созданы две типографии, собрана книжная сокровищница царя, открыта сеть общеобразовательных школ.

– Написаны первые «Четьи Минеи» – ежемесячные чтения, составленные из житий святых. Создан Лицевой летописный свод, в котором летописанию был придан общегосударственный характер.

Все эти успехи были достигнуты, несмотря на многочисленные войны с татарскими ханствами и 20-летнюю борьбу с Польшей, Литвой и Швецией, которых поддерживали Франция, Германия, Ватикан, Валахия, Турция, Дания, Венгрия. Вопреки наветам, Грозный оставил после себя мощное государство и боеспособную армию, что позволило его наследникам в 1598 году одержать победу над Швецией, выставив против неприятеля пятисоттысячное войско. В разоренном государстве такое невозможно!

Таким образом, все обвинения в адрес Грозного являются преднамеренной клеветой, которую враги России начали раздувать еще при жизни царя, а затем это грязное дело продолжили их ангажированные последователи. Подумайте об этом, прежде чем послушно вступать в их ряды. У Вас есть возможность исправить ошибки, допущенные в первом издании книги, и наконец-то сказать русским читателям всю правду об Иване Грозном – благоверном Самодержце и великом русском Патриоте».

Аккуратно соединив страницы письма скрепкой и вложив его в папку, Ниткин сказал:

– Судя по всему, письмо написано человеком, во-первых, всерьез интересующимся русской историей, а во-вторых, – глубоко верующим. Однако его позиция в отношении Ивана Грозного резко отличается от той, которую официально занимает Русская Православная Церковь. Вот и думай, кто он такой. – На вашем месте я обязательно написал бы ему.

– В письме нет ни обратного адреса, ни фамилии автора. Только по почтовому штампу я узнал, что оно послано из Санкт-Петербурга, – ответил Ниткин Пташникову. – Ну, а что вы скажете о содержании письма? Насколько убедительны, на ваш взгляд, приведенные в нем доводы?

– Сначала мне бы хотелось узнать ваше мнение.

– Честно признаться, я до сих пор так и не смог определить свое окончательное отношение к этому письму. Некоторые приведенные здесь доказательства явно притянуты за уши, другие вызывают сомнения, третьи весьма спорны. Однако в целом позиция автора, доказывающего, что образ Ивана Грозного был намеренно искажен его врагами и недоброжелателями России, довольно-таки оригинальная.

– В таком случае, наши мнения совпадают, – признался Пташников и перевел взгляд на меня. – А что вы скажете? Убедил вас автор письма, что Грозный не убивал своего сына?

– Тут приведены такие неожиданные доказательства, что трудно дать им однозначную оценку, – пожал я плечами.

– Вот именно, – согласился со мной Пташников. – Надо крепко подумать, прежде чем соглашаться или не соглашаться с автором письма. Мне очень хотелось бы с ним встретиться, поговорить. И не только о личности Грозного…

Глава вторая

КУДА ВЕДЕТ ПОДЗЕМЕЛЬЕ?

Только теперь Пташников коротко рассказал Ниткину, как расследование гибели царевича Ивана привело нас к другой тайне русской истории – библиотеке московских государей. Когда Пташников повторил предположение, что эта книгохранительница была перевезена в Александрову Слободу, Ниткин чуть ли не торжественно произнес:

– Вы совершенно правы! Библиотеку Ивана Грозного надо искать здесь, в Александровой Слободе! – и ткнул пальцем в висевший на стене рисунок в темной деревянной рамке.

Мы с Пташниковым внимательно вгляделись в него. Как объяснил Ниткин, это была копия гравюры из книги датского посла Якова Ульфельда, сохранившая самое древнее изображение Александровой Слободы, – посол вместе со своей свитой побывал здесь в 1575 году.

Я спросил хозяина, насколько рисунок соответствовал действительному виду Александровского кремля в то время.

– Ульфельду не откажешь в наблюдательности, на гравюре показаны все основные сооружения кремля: храмы, звонница, три царских дворца, которые не сохранились, но при раскопках были найдены их основания.

– Значит, изображению можно доверять?

– Тут есть одно существенное отступление – на гравюре слишком далеко друг от друга, почти у самых стен, расположены звонница и храмы.

– Зачем потребовалось это отступление?

– Ульфельду было важно подчеркнуть торжественность приема. Вот он и отодвинул храмы и колокольню к стенам кремля, чтобы разместить две тысячи стрельцов, приветствующих посольство. А в основном он верно изобразил александровскую резиденцию Грозного, «особый двор государев» – так называли ее современники.

Мы с Пташниковым опять всмотрелись в рисунок.

Крепостная стена «особого двора государева» представляла собой правильный овал. Внутрь кремля вели широкие ворота под навесом. Справа – звонница, состоявшая тогда из двух башен с переходом, на котором крепились колокола. Слева был условно изображен Троицкий собор, на заднем плане еще две церкви. Но больше нас с Пташниковым интересовали царские дворцы. Где могла храниться библиотека Ивана Грозного? Где был убит царевич?

На вопрос Пташникова, что размещалось в царских дворцах, изображенных на гравюре Ульфельда, Ниткин ответил осторожно:

– Вероятно, здесь вот находился парадный дворец, где Грозный принимал гостей, послов, устраивал царские пиры, – показал он на здание напротив помоста в виде креста – лобного места. – Его спальные покои, наверное, были в здании рядом со звонницей. Ливонский пастор Павел Одерборн писал, что через год после гибели царевича Ивана и ухода Грозного из Слободы «гром ударил в Слободской великолепный дворец и разрушил часть оного. Молния обратила в пепел богатые украшения и драгоценности, там хранимые, проникла в спальню у самой кровати и низвергла сосуд, в коем лежала роспись осужденным ливонским пленникам». Можно предположить, что речь идет о гибели царской канцелярии.

– А может, и библиотеки?

– Такая ценность, как библиотека, хранилась с особыми предосторожностями, в подземелье под царским дворцом. В здании у задней крепостной стены, скорее всего, жили ближайшие подручные Грозного, может, царевич Иван с семьей, – Ниткин показал на вытянутое вдоль крепостной стены здание с двумя рядами узких окон и печными трубами над высокой крышей.

Я посмотрел на это здание с особым интересом – вероятно, именно здесь произошло убийство царевича Ивана, так круто изменившее ход русской истории. Или отец и сын жили рядом, каждый на своей половине? Тогда место тайника с библиотекой московских государей и место преступления находились поблизости, одно над другим. Если, конечно, поверить версии, что библиотека Ивана Грозного была вывезена сюда, в Александрову Слободу.

Но достаточно ли обоснована эта версия?

Видимо, какие-то сомнения оставались и у Пташникова, потому так охотно он согласился приехать сюда. Но что можно выяснить теперь, спустя четыреста лет после отъезда Ивана Грозного? Какие новые сведения о существовании библиотеки надеялся получить здесь Пташников?

Я прямо спросил Ниткина, почему он уверен, что библиотеку московских государей надо искать именно здесь, в бывшей Александровой Слободе?

– Потому что об этом ясно написано в летописи, – когда Грозный
третьего декабря 1564 года выехал из Москвы, он взял с собой всю казну, – Ниткин интонацией выделил последние слова. – Надо принимать во внимание, что в то время в казне хранились не только деньги, но и грамоты, книги. Да и не оставил бы Грозный такую огромную ценность, как библиотека, в Москве – он не мог знать, как повернутся события дальше.

– Есть у вас другие, более убедительные доказательства? – взял я на себя роль отсутствующего Окладина.

– Пожалуйста. В Британском музее хранится так называемая Острожская библия с надписью, что ее получил из царского книгохранилища Джером Горсей в 1581 году. Летом того же года английский посол доставил в Александрову Слободу из Архангельска товар с тринадцати приведенных им кораблей: свинец, медь, селитру. Почти до самого конца 1581 года Грозный жил в Слободе, значит, книгу «из царского книгохранилища» Горсей мог получить только в Слободе...

Однако доказательства Ниткина не рассеяли моих сомнений. Тогда он, решительно поднявшись из-за стола, всерьез предложил:

– Пойдемте со мной. Я покажу вам конкретное место, где надо искать библиотеку Ивана Грозного!

Пташников воспринял это заявление спокойно, как само собой разумеющееся. И мне не оставалось ничего другого, как тоже сделать вид, будто в предложении Ниткина нет ничего необычного, хотя при этом я пожалел, что среди нас нет Окладина – его скептицизм охладил бы излишне горячее воображение краеведов.

Одевшись, мы вышли на улицу. Тихая погода с легким морозцем, на мой взгляд, мало располагала к спорам вокруг исчезнувших сокровищ. Но Ниткин был на этот счет другого мнения. На ходу продолжая отстаивать свою версию, он подвел нас к Успенской церкви – пятиглавой, с двумя приделами и пристроенными к ней двухэтажными палатами. Именно эта церковь дала название женскому монастырю, учрежденному здесь в середине семнадцатого столетия. Около двадцати лет строительством на территории Успенского монастыря руководил иеромонах Корнелий, о котором Ниткин рассказывал то с восхищением, то с возмущением.

Родом из купцов, Корнелий отличался деловой хваткой, но переделывал кремлевские сооружения так, как ему заблагорассудится. Это испытала на себе и Успенская церковь – домовая церковь Василия Третьего. Когда-то с северной стороны к ней примыкали его дворцовые палаты, разобранные Корнелием, при нем претерпела она и другие изменения, поэтому я никак не мог представить себе ее первоначальный вид. Не было того ощущения величавого спокойствия, которое исходило от стоящего неподалеку Троицкого собора.

Но именно Успенская церковь имела прямое отношение к нашему разговору о библиотеке московских государей.

– Однажды, разбирая монастырский архив, нашли отрывок документа, составленного иеромонахом Корнелием в 1675 году – в то самое время, когда он занимался перестройкой Успенской церкви, – рассказывал Ниткин. – Корнелий сообщал в Москву, что обнаружил под этой церковью «погреб с выходом. Над погребом палатка же кладовая». У меня нет никаких сомнений, что Корнелий обнаружил выход из подземелья, связанного с тайником, где хранилась библиотека Ивана Грозного.

– Откуда такая уверенность?

Ниткин посмотрел на меня с досадой:

– Вспомните гравюру Якова Ульфельда – дворец Грозного изображен на ней совсем рядом с Успенской церковью. Раньше она называлась «Успения в буграх», а бугры не что иное, как развалины царского дворца. Кроме того, рядом Покровская церковь – домовая церковь Ивана Грозного. Царский дворец стоял между этими церквами, а Корнелий обнаружил выход из подземелья, которое вело в тайник под дворцом.

– Корнелий нашел «погреб с выходом», – напомнил я. – О подземном ходе и тайнике в его сообщении ничего не говорится.

– Зато тайник упоминается в описи Успенского монастыря за 1677
год, где он числится под третьим номером.

– И там указано, в каком месте он находится?

– Писцы ограничились только упоминанием тайника. Иначе, какой же это был бы тайник?

Мои назойливые вопросы начали раздражать Ниткина, но я не мог остановиться:

– Если бы опись составляли во времена Грозного – другое дело. А это всего-навсего опись женского монастыря, секретничать не было никакой нужды.

– Можно предположить, что для укрепления сводов Успенской церкви Корнелий заложил выход из подземелья, а писцы просто не знали, где находится тайник, – вынужден был пойти на уступку Ниткин. – Следующий ремонт церкви делали спустя восемьдесят лет, когда никого из знавших о тайнике уже не осталось в живых. И вход в подземелье был окончательно затерян, застроен другими сооружениями.

Я привел еще один довод:

– После сообщения Корнелия прошло триста лет, а тайник так и не
обнаружили. Может, его и не было?

– Тайник никогда не искали, как следует – вот в чем беда! До революции прорыли несколько канав и шурфов, но дело до конца не довели, бросили. В поисках библиотеки Грозного приезжали вроде бы и серьезные люди, но где пытались обнаружить библиотечные книги? – В монастырской ризнице! А там только поздние хронографы да евангелия. Нет, так библиотеку не найти еще триста лет, а сокровища в ней находятся бесценные. Куда я только не писал, чтобы начать настоящие, планомерные поиски?! Одни посмеются, другие отмахнутся, а третьи и слушать не хотят. Только сейчас вроде бы что-то стронулось с места – обещали прислать специалистов с аппаратурой, которая позволяет находить пустоты под землей.

– А если они ничего не найдут? – с сочувствием спросил я старого
краеведа – его страстная вера в существование библиотеки Ивана Грозного не могла не тронуть меня.

– Найдут! Обязательно найдут! Я знаю, где надо искать. Смотрите, что получается...

Ниткин палкой начал рисовать на снегу план монастыря. Изобразил кружками Троицкий собор и Распятскую колокольню, Покровскую и Успенскую церкви. Между ними нарисовал прямоугольник – несохранившийся дворец Грозного. Сверху, вдоль северной и восточной стен кремля, поставил г-образный келейный корпус. Внизу слева отметил южные ворота в кремль, выше – западные, с Надвратной церковью Федора Стратилата.

– На моей памяти уже не раз на территории кремля появлялись провалы земли. Стоит кремль на плотном суглинистом грунте, сверху около двух метров щебня. Следовательно, провалы можно объяснить только пустотами в земле.

– Да, другого объяснения быть не может, – согласился Пташников. Ободренный его поддержкой, Ниткин оживленно продолжил:

– Несколько лет назад один местный житель, дом которого находится возле монастырской стены, начал в огороде рыть яму под столб и чуть не провалился в какую-то пустоту под землей, – Ниткин поставил на плане первый крест. – Идем дальше. Вот здесь, у каменной сторожки возле южных ворот, рисуем еще один крест – тут тоже был провал земли. Сейчас его засыпали, но я это место хорошо помню.

– Интересно, очень интересно, – разглядывая план на снегу, бормотал Пташников.

– Еще один провал был правее и выше. Соединив эти три точки, получим прямую. Продолжаем ее вверх – и упираемся в Успенскую церковь, где Корнелий обнаружил выход из подземелья. Таким образом, подтверждается и сообщение Корнелия, и Генриха Штадена.

– Что еще за сообщение?

– Опричник Генрих Штаден в своих записках «О Москве Ивана Грозного» утверждал, что от царского дворца подземным ходом можно было добраться до речки Серой. Он служил Грозному больше десяти лет и хорошо знал о происходящем в Александровой Слободе. Что вы теперь скажете? – не без торжества в голосе спросил меня Ниткин.

– Все это очень убедительно.

– То-то и оно, что убедительно, – миролюбиво проворчал старый краевед и там, где на его плане был отмечен царский дворец, поставил последний крест: – Библиотека Ивана Грозного находится здесь, глубоко под землей...

Пташников молча кивнул, видимо, целиком согласный с ходом рассуждений Ниткина.

Наличие подземелья больше и у меня не вызывало никаких возражений. Другое дело – библиотека московских государей. В пользу того, что она была перевезена в Слободу, Ниткин приводил те же самые доводы, которые я уже слышал от Пташникова. На мой взгляд, их было недостаточно.

На этот раз, когда я откровенно высказал свои сомнения, Ниткин выслушал их на удивление спокойно.

– Поставьте себя на место Ивана Грозного, – рассудительно заговорил он. – Вы принимаете решение навсегда уехать из Москвы, забираете казну, самые ценные иконы из церквей – и оставляете библиотеку, которая может погибнуть в Москве, брошенной на произвол судьбы. Кроме того, надо учитывать, что именно в Александровой Слободе Грозный, как никогда, усиленно занимался литературной работой: вел широкую переписку, искал доказательства своего родства с византийскими императорами. Все это требовало постоянного обращения к книгам по всеобщей истории, русским летописям, произведениям церковных авторов.

– В таком случае, навсегда покидая Александрову Слободу, Грозный мог опять перевезти библиотеку в Московский Кремль.

Ниткин тут же отверг мое предположение:

– После убийства царевича Ивана ему стало не до книжных сокровищ. Он собирался отречься от престола и уйти в монастырь или бежать в Англию, о чем уже вел переговоры. Не покидали мысли о скорой и страшной смерти. Так библиотека и осталась в тайнике, который был известен только самому царю...

Я начал склоняться к мысли, что рассуждения Ниткина не лишены логики, что нахождение библиотеки в Александровой Слободе он рассчитал с той же тщательностью, что и направление подземного хода, – по отдельным логическим точкам, которые выстраивались в стройную гипотезу. Но было в ней одно слабое место.

– Почему вы так уверены в сохранности книг царской библиотеки? Ведь они могли просто погибнуть, – повторил я довод, уже высказанный Окладиным.

– Я не могу смириться с их гибелью, это выше моих сил, – признался Ниткин. – Как хотите, а я верю, хочу верить, что библиотека Ивана Грозного уцелела.

Не знаю, что заставило меня задать Ниткину вопрос, который так быстро и так неожиданно помог мне приступить к выполнению поручения, данного Марком; возможно, подсказала интуиция:

– Как фамилия человека, возле дома которого случился провал земли? – поинтересовался я просто так, на всякий случай.

– Шошин. Иван Прохорович Шошин.

Это была удача, о которой, направляясь в Александров, я не смел и мечтать. На какое-то мгновение я даже растерялся, подумав: не ослышался ли?

Но Ниткин словно угадал мои сомнения:

– Он работает сторожем в нашем музее, так что сообщение достоверное.

Развивая удачу, свалившуюся на меня так внезапно, я вцепился в Ниткина мертвой хваткой:

– А вы сами видели этот провал?

Старик разочарованно развел руками:

– Увы, я в это время был в Москве у сына. Когда приехал, провал уже засыпали песком.

– Выходит, его как следует даже не осмотрели?

– Вы правы, я до сих пор об этом жалею.

– Но к чему такая поспешность? Кому этот провал мешал?

– Я разговаривал потом с Шошиным. Он одно твердит, что испугался, как бы земля не стала дальше обваливаться, под самым его домом. А тут по улице в самый раз проезжал самосвал с песком, Шошин и уговорил водителя завалить яму.

Чтобы продолжить разговор, я задал явно провокационный вопрос, хотя в душе и понимал, что с моей стороны это не совсем порядочно:

– А может, этого провала и вовсе не было?

Мой выстрел из-за угла попал точно в цель.

– Как это не было?! – моментально взъерошился Ниткин, от возмущения вскинул палку, словно хотел ударить меня. – Шошин его своими глазами видел!

– Может, это была обычная яма в земле, а не подземный ход.

– Обычная яма? – язвительно повторил Ниткин. – И потребовался целый кузов песка, чтобы ее засыпать?

– А что такого? – настойчиво разыгрывал я роль Фомы неверующего. – Встречаются же в земле пустоты, вызванные подземными водами.

– Не говорите чепуху, молодой человек, – все больше выходил из себя Ниткин. – На территории монастыря и возле него люди жили веками, археологи обнаружили здесь несколько культурных слоев, вплоть до десятого века. Земля утоптана, уплотнена дальше некуда, поэтому никаких естественных пустот в ней нет и быть не может. При этих обстоятельствах провал земли может случиться только там, где поработали человеческие руки, то есть над подземным ходом. Как вы этого не понимаете!

Пташников посмотрел на меня с осуждением, да я и сам сознавал, что со стороны мое поведение в разговоре с Ниткиным выглядело по меньшей мере странным, тем более, что до этого я не проявлял особого интереса к подземелью. Но сейчас мне было не до того, чтобы соблюдать тактичность, – я боялся потерять нить разговора, которая привела меня к Шошину.

– Если это был провал над подземельем, – продолжал я прокурорким тоном, – то в нем обязательно можно было увидеть детали крепежа – или бревна, или кирпичную кладку. Ваш сторож видел это?

– Я у него не спрашивал, – хмуро сказал Ниткин, все больше досадуя, что я проявляю к его сообщению о подземном ходе такое упорное недоверие.

Внутренне я посочувствовал Ниткину, но от задуманного не отступился:

– Этого Шошина можно увидеть?

– Зачем?

– Просто поговорить с ним и прояснить эту историю окончательно.

– Он выходит на дежурство после закрытия музея.

– Значит, сейчас он дома? Давайте сходим к нему.

Я видел, что Ниткин по какой-то причине колеблется, но тут меня поддержал Пташников:

– Да, не мешало бы услышать очевидца, чтобы снять все сомнения. Заодно он показал бы место, где случился провал. Тогда бы мы точно убедились, находятся ли три точки, о которых вы нам говорили, на одной линии.

Последний довод стал решающим для Ниткина. Взглянув на часы, он ворчлива произнес:

– Я это место и без него могу показать. Но так и быть, навестим Шошина, если вам хочется. Только предупреждаю – человек он не очень общительный. Во время войны у него погибла семья, он до сих пор это переживает, людей сторонится.

Мне стоило большого труда сдержаться и не сообщить сердобольному Ниткину, что семья Шошина живет и здравствует, и не где-то за тридевять земель, а в двух часах езды от Александрова.

Глава третья

ЗАГАДКА ЗАПЕРТОГО ДОМА

Мы вышли с территории монастыря, свернули на едва протоптанную в снегу тропку вдоль монастырской стены и вскоре остановились у неуклюжего, неказистого дома за покосившимся забором из штакетника. Сложенный из массивных, потемневших от времени бревен, дом походил на большую баню, которую, прорубив три окна по фасаду, приспособили под временное жилье, да так и обосновались в ней навсегда.

Во дворе торчали из снега черные стволы низкорослых корявых яблонь, тянулся неровный ряд каких-то кустов, под снегом угадывались гряды. С боку к дому было пристроено невысокое, в две ступеньки, крыльцо, к задней стене дома привалился сарай с прогнившей крышей.

Все было ветхим, неухоженным, потому неестественно выглядела новая железная крыша над домом, а над ней кирпичная труба, выложенная, судя по виду, тоже недавно.

От калитки, запертой на грубо обструганную деревянную щеколду, к крыльцу дома вела прочищенная в сугробах дорожка, присыпанная только что выпавшим снегом, на котором не было ни единого следа.

Первым поднявшись на скрипучее крыльцо, Ниткин дернул дверь, но она не поддалась. Навесного замка на двери не было, хотя петли под него имелись. Видимо, дверь была закрыта на врезной замок. Однако на стук Ниткина никто не откликнулся.

– Странно, почему он не открывает? – проворчал Ниткин. – Не мог же он в такое время куда-то уйти.

– Может, спит? – высказал я догадку.

– Ему скоро на дежурство, должен бы уже выспаться. Не заболел ли? – спросил себя Ниткин и опять принялся стучать о дверь.

В доме по-прежнему было тихо.

– Значит, все-таки куда-то ушел, может, в магазин, – сделал вывод Ниткин. – Ладно, поговорим с ним завтра. Пойдемте домой, а то я уже замерз.

Я хотел сказать, что если Шошин ушел в магазин, то на снегу должны быть следы. Но Пташников охотно согласился с Ниткиным, и мне ничего не оставалось, как вместе со стариками возвратиться к калитке.

Закрывая ее на щеколду, я поднял глаза на окна дома Шошина и испытал чувство, будто кто-то внимательно следит за мной тяжелым, недобрым взглядом.

Я постарался избавиться от этого ощущения – кто мог смотреть на меня из пустого, как мы убедились, дома? Однако странное беспокойство не оставляло меня весь вечер, проведенный в квартире Ниткина. Меня так и подмывало попросить его узнать, вышел ли Шошин на дежурство, но я не решился сделать это, – вероятно, его удивил бы мой интерес к неизвестному мне человеку; он мог задать вопросы, на которые мне было бы трудно ответить.

Жаль, что мы часто не прислушиваемся к своим желаниям и неожиданно возникшим намерениям лишь потому, что не в силах найти им разумное объяснение. Сколько ошибок не было бы совершено, если бы люди в своих поступках опирались не только на рассудок, но и на интуицию, которая дает порой более верные и нужные советы.

Допоздна разговаривали мы то о личности Ивана Грозного и совершенном им сыноубийстве, то о библиотеке московских государей. Несколько раз я порывался опять упомянуть фамилию музейного сторожа, но в последний момент одергивал себя, надеясь, что утром все разъяснится само собой, без моего вмешательства.

Ниткин и Пташников были такими собеседниками, с которыми, как говорится, не соскучишься, – даты, имена, самые неожиданные факты и события русской истории они вспоминали с такой легкостью, словно говорили о случившемся не четыреста лет назад, а вчера.

Угомонились старики только к полуночи. Лежа на раскладушке рядом с диваном, на котором во сне уже посапывал Пташников, я еще раз поблагодарил судьбу, что она свела меня с этими интересными, незаурядными людьми.

Перебирая в памяти сведения об убийстве царевича Ивана, услышанные здесь, в Александрове, я дополнял их сведениями, полученными в Ярославле, но, несмотря на обилие информации, мотив преступления по-прежнему оставался мне не известным.

От преступления в Слободе мысли опять перекинулись к истории Теминского золота. Меня все больше настораживало, что Шошина – человека под чужой фамилией – не оказалось дома именно в тот момент, когда я собирался встретиться с ним. Случайно ли это? Где он мог быть? Вышел ли он на ночное дежурство?..

Утром, за завтраком, я прямо задал последний вопрос Ниткину, уже не заботясь о конспирации.

– У меня у самого кошки на душе скребут, – признался хозяин. – Сейчас схожу в дирекцию, узнаю.

– Мы с вами пойдем, – решил за меня Пташников.

Я внимательно посмотрел на него – не догадался ли он, что мой интерес к Шошину имеет более серьезные причины, чем провал в земле?

Но по лицу краеведа трудно было понять, о чем он думает.

В дирекции музея Ниткин выяснил, что на работу Шошин в эту ночь не вышел. И мы опять направились к его дому.

Подойдя к калитке, убедились, что кроме наших вчерашних следов других не добавилось, если не считать свежего следа женских сапожек, просеменивших туда и обратно.

– Странно, очень странно, – пробормотал Ниткин, и в голосе его я почувствовал тревогу.

На двери висел почтовый ящик, в прорезях которого белела газета. Вспомнив следы женских сапожек на снегу, я подумал, что это, вероятней всего, приходила почтальонша. Но где же сам хозяин?

Минуты три мы по очереди бесполезно барабанили в дверь, пока Ниткин не сказал, обращаясь ко мне:

– Может, с Иваном Прохоровичем плохо? Попробуйте, молодой человек, выбить дверь. Ответственность беру на себя.

Я не заставил себя уговаривать, с разбегу ударился в дверь плечом раз, другой. На третий раз полусгнивший косяк треснул, не выдержав удара, дверь отворилась, и я чуть не упал в темные сени.

Дверь была закрыта не на внутренний замок, как я предполагал, а на крючок, вырванный мною из косяка! Значит, в доме кто-то был.

Из сеней еще одна дверь, обитая войлоком, вела в комнату. Войдя в нее, мы замерли на пороге – посреди комнаты на бельевой веревке, перекинутой через крюк в потолке, висел мужчина в клетчатой рубашке и черных брюках, из которых высовывались голые, костлявые ноги. Было ясно, что никакое искусственное дыхание ему уже не поможет.

– Шошин? – спросил я Ниткина.

Тот безвольно опустился на лавку возле двери.

– Он. Иван Прохорович. Как же так? Зачем он это сделал?

– Надо срочно вызвать милицию. Откуда можно позвонить?

– В кассе музея есть телефон. Сходите, пожалуйста, у меня ноги отнялись, – прошептал мне Ниткин.

Пташников молча уселся рядом с ним.

Я опять невольно посмотрел на висевшего на веревке старика и хотел уже бежать в музей, но Ниткин остановил меня:

– Подождите! Я от страху совсем голову потерял – ведь у Ивана Прохоровича есть телефон.

Наличие телефона в этом убогом жилище изумило меня:

– Где же он?

Ниткин кивнул на дверь в соседнюю комнату:

– Наверное, там...

Я прошел туда и действительно увидел на обшарпанной тумбочке возле металлической кровати, накрытой синим байковым одеялом, вполне современный телефон в сером пластмассовом корпусе.

После вызова милиции я по коду тут же позвонил Марку в Москву и доложил о случившемся. Он не стал расспрашивать подробности, только попросил меня до его приезда не покидать Александрова.

Меня грызли мрачные подозрения – почему смерть Шошина совпала с моим приездом сюда? Не способствовал ли я каким-то непонятным мне образом этой нелепой гибели?

Не лучше было настроение и у Ниткина, который не мог простить себе, что не поднял тревогу еще вчера, когда мы не достучались в дом Шошина.

– Близких знакомых у Ивана Прохоровича в городе не было. Я должен был сразу догадаться, что случилась беда, – корил себя Ниткин, пока мы втроем, возле покойника, дожидались приезда сотрудников милиции.

Они появились в доме через полчаса после моего звонка. Тело Шошина было вынуто из петли и предварительно исследовано судебно-медицинским экспертом – мужчиной средних лет с худым, бесстрастным лицом. Он долго рассматривал след от веревки на шее Шошина, потом что-то вполголоса сказал следователю прокуратуры и оперативному сотруднику милиции, но что именно – я не расслышал.

Когда тело Шошина увезли в морг, приступили к осмотру места происшествия. Здесь мне впервые в жизни, вместе с Ниткиным и Пташниковым, пришлось выступить в роли понятого. В детективных фильмах эта роль представлялась мне более интересной, чем в действительности.

Комната, где произошло самоубийство, освещалась двумя окнами, выходящими на улицу, и окном сбоку, где к дому было пристроено крыльцо. Почти треть комнаты занимала громоздкая русская печь, зев которой плотно прикрывала заслонка. Посреди комнаты стоял квадратный стол под изрезанной ножом старой клеенкой, к нему были приставлены два гнутых, венских стула. В правом углу, напротив печи, поблескивал экраном черно-белый телевизор «Рекорд», выпускавшийся местным заводом лет тридцать тому назад. К нему прижался самодельный, покосившийся от старости шкаф для белья.

Слева от входной двери, за фанерной перегородкой, находилось нечто вроде маленькой кухоньки, в ней стояли табуретка, стол с тумбой и газовая плита, на которой пирамидой высились грязные кастрюли.

В комнате с телефоном, кроме кровати и тумбочки, горбился сундук старинной работы, над ним висела книжная полка с кипой старых, потрепанных журналов. Из-под кровати во время обыска извлекли потертый фибровый чемодан, содержимое которого, как и всё, что имелось в доме, свидетельствовало о бедности Шошина. На счету сберегательной книжки, хранившейся в тумбочке возле кровати, числилась тысяча рублей и еще пятьсот лежало в отдельном конверте. Ни писем, ни фотографий не было вовсе, словно живший здесь человек был одинок с самого рождения и не имел ни родных, ни знакомых.

Поэтому осмотр дома не занял много времени, что обрадовало меня – мои глаза то и дело невольно поднимались к чугунному крюку в потолке, на котором повесился Шошин.

Шепотом, как обычно говорят в доме, где покойник, я спросил Ниткина, зачем этот крюк вделан в потолок.

– Дом старый, ему не меньше ста лет. Раньше к таким крюкам подвешивали детскую люльку в виде корзины, – так же тихо, вполголоса, ответил мне Ниткин и недоуменно добавил: – Не могу понять, что заставило Ивана Прохоровича решиться на такое. Конечно, жизнь у него была невеселая, одинокая, но вешаться в таком возрасте, когда смерть сама вот-вот придет, – тут я ничего не понимаю...

Мне не терпелось рассказать о Шошине все, что я знал, но до приезда Марка я не мог этого сделать.

Когда осмотр дома закончился и мы вернулись в квартиру Ниткина, он в сердцах заметил:

– Странно, почему Иван Прохорович не оставил записки и не объяснил, что заставило его пойти на самоубийство?

– Вот и меня это удивляет, – проронил я. – Будем ждать, к какому выводу придет судебно-медицинский эксперт.

Ниткин посмотрел на меня испуганно:

– Вы что, считаете, тут могло быть убийство?!

– Я не удивлюсь, если это подтвердится.

– Не может такого быть! – категорично заявил Ниткин. – Вы же сами видели – добра он не нажил, денег даже на похороны не накопил. На что мог позариться убийца?

Не имея возможности высказаться, я неопределенно пожал плечами. Пташников помалкивал, лишь только вздыхал и иногда с каким-то сомнением, словно желая и не решаясь что-то спросить, поглядывал на меня. А я не мог ему ничего объяснить, пока не получил разрешения Марка.

Он приехал в Александров спустя три часа после моего звонка, но в квартире Ниткина появился, когда за окном уже повисли сумерки. Вид у него был хмурый.

Ниткин, не спрашивая, подал ему сковороду жареной картошки. Марк благодарно кивнул, начал молча есть. Так же молча выпил кружку чая, и только после этого сказал:

– Судебно-медицинский эксперт утверждает, что смерть наступила сегодня около двух часов ночи. Он же твердо уверен – это не самоубийство: старик сначала был задушен, а потом повешен.

Мне показалось странным и зловещим совпадением то обстоятельство, что, расследуя убийство царевича Ивана, происшедшее в Александровой Слободе более четырехсот лет назад, мы стали чуть ли не свидетелями еще одного преступления, совершенного почти на том же самом месте.

– Вчера днем выпал снег, но следов убийцы ни на крыльце, ни под
окнами не обнаружено, – продолжал Марк. – Как убийца выбрался из дома – непонятно. Следствие зашло в тупик.

– Не может быть.

– Вы о чем? – повернулся Марк к Ниткину.

– Не может быть, чтобы Шошина убили. За что? У него и взять-то нечего. Врагов тоже не было, он ни с кем не общался. Нет, тут что-то не так. Вы говорите, он был сначала задушен. А как это определили? Может, врач ошибся?

– Ошибка исключается. При повешении на шее образуется так называемая странгуляционная борозда. Когда имитируют повешение уже задушенного человека, странгуляционная борозда менее ярко выражена, чем у настоящего самоубийцы, так как примерно через час после смерти начинается окоченение мышц. Именно такая странгуляционная борозда осталась на шее Шошина.

Однако сомнения Ниткина не рассеялись:

– А следы удушения имеются?

– Нет, но судебно-медицинский эксперт настаивает на своем заключении. По его убеждению, Шошина начали душить, в результате чего с ним произошел травматический шок. Неопытный человек может принять шок за смерть, потому что при этом происходит потеря сознания, падение давления, пропадает пульс. Кроме того, при попытке удушения может случиться паралич дыхательного центра. А у Шошина, как выяснилось при вскрытии, была ярко выражена стенокардия и склероз сосудов. Все это, под действием испуга, и вызвало смерть. Так, по крайней мере, считает эксперт.

– Получается, что человек, который засунул уже мертвого Шошина в петлю, сам выдал себя?

– Вот именно, – согласился со мной Марк. – Если бы он не повесил его, то смерть Шошина скорее всего была бы квалифицирована как естественная. Больше никаких следов убийца в доме не оставил, его подвело незнание судебной медицины.

– Смерть наступила сегодня около двух часов ночи, – повторил я
слова Марка. – Выходит, когда вчера мы приходили к Шошину, он был еще жив. Почему же он не открыл нам?

– Видимо, в доме был человек, который позднее имитировал повешение, – сказал Марк. – Он или уговорил Шошина не открывать дверь, или не дал ему возможности сделать это.

– И все-таки – как тот человек вышел из дома, если на снегу не осталось его следов? – недоуменно посмотрел Пташников на Марка.

– А ведь там были следы, – напомнил я. – Свежие следы женских сапожек. Я подумал, это была почтальонша.

– Об этих следах я уже говорил сотрудникам милиции. Интересно, они проверили, кто побывал у Шошина?

Ниткину ответил Марк:

– На почте сообщили, что газеты Шошину принесли за день до его смерти. А снег, на котором остались следы женских сапожек, выпал позднее. Значит, это была не почтальонша, а кто-то другой. Милиция пытается сейчас найти эту женщину. Но в любом случае у женщины не хватило бы сил имитировать самоубийство – тут и мужчине не просто справиться. Значит, остается главный вопрос – как вышел из дома тот неизвестный, который сунул Шошина в петлю? Не через трубу же он вылетел?

– А я, кажется, догадываюсь, что произошло, – вдруг заявил Пташников.

Все разом повернулись к нему.

– Ну, выкладывайте вашу версию, – поторопил краеведа Марк.

Пташников обратился к Ниткину:

– Вы рассказывали вчера о провалах земли на территории монастыря и о провале, который случился возле самого дома Шошина. Все это, по вашему убеждению, свидетельствует, что во времена Ивана Грозного под монастырем существовал подземный ход. Так почему не предположить, что убийца Шошина ушел именно этим подземным ходом?

Предположение краеведа показалось мне нелепым:

– Но ведь вы сами слышали, что Шошин завалил провал возле своего дома!

– Возможно, он потому и поспешил это сделать, что решил скрыть
существование подземного хода. Вы спускались в подвал дома Шошина? – спросил Пташников Марка.

– Там, кроме картошки, ничего нет.

– Значит, плохо искали, – убежденно произнес краевед, а Ниткину
сказал: – Вы не можете для Марка Викторовича еще раз начертить тот план, который вчера рисовали нам на снегу?

Ниткин вынул из письменного стола листок бумаги, кроме монастырских строений нарисовал на нем дом Шошина, поставил на плане три креста, где были обвалы земли. Последний – за домом Шошина.

Взяв листок, Пташников дорисовал еще один крест внутри прямоугольника, обозначающего дом музейного сторожа, и подвинул листок к Марку.

– Видите, все четыре креста стоят на одной линии. Провал земли произошел за домом Шошина, а в сторону к монастырю подземный ход, видимо, сохранился. Чтобы проверить это, Шошин выкопал где-нибудь в подполье яму и сделал спуск в подземный ход.

– Но зачем он ему потребовался? – недоумевал Ниткин. – Почему он никому не сказал, что обнаружил его?

– Этим пусть милиция занимается. Я так думаю, что вы приехали сюда не столько для того, чтобы разбираться в причинах убийства царевича Ивана, сколько из-за Шошина, чтобы встретиться с ним и что-то выяснить? – спросил меня Пташников, потом перевел взгляд на Марка.

Только теперь Марк, ничего не скрывая, рассказал, что предшествовало нашему появлению в Александрове. Похоже, эта история не удивила Пташникова, но на Ниткина она произвела сильное впечатление.

– Как же так?!— изумленно воскликнул он. – Столько лет жить под чужой фамилией, скрываться от жены и сына! Во имя чего?

– Это еще предстоит выяснить. Вы не знаете, в последние годы Шошин делал какие-нибудь перестройки в своем доме? – спросил Марк.

– Знаю, что он печь заново перекладывал. Потом нашел шабашников крышу перекрыть.

– Когда это случилось?

– Да года три назад.

– Провал земли возле его дома случился до или после этого?

– Печь он после перекладывал, но в то же лето, я точно помню. У нас тогда в музее реставраторы работали, так Иван Прохорович у них кое-какие инструменты брал.

– А он что, раньше печником был?

– Куда там. Я слышал, он здесь, в Александрове, к какому-то старику на выучку ходил, потом всю печь от первого до последнего кирпича сам выложил. Это с его-то изувеченной рукой! О мертвых плохо не говорят, но скупой был – дальше некуда. В магазине из продуктов только хлеб да масло подсолнечное покупал и ходил в старье.

Марк поднялся на ноги.

– Я отправляюсь в милицию, а вы подходите к дому Шошина. Надо проверить эту версию с подземным ходом. Может, потому он новую печь своими руками и строил, что она с секретом...

Через час к дому Шошина опять подъехал тот же газик с сотрудниками милиции и прокуратуры; сняли пломбу, на которую была опечатана дверь. Хотя я знал, что трупа хозяина в доме уже нет, но, войдя в комнату, не мог избавиться от неприятного ощущения, что дух хозяина, выражаясь языком старинных романов, все еще витает здесь.

Сотрудники милиции приступили к осмотру печи. На мой взгляд, в ней не было ничего особенного – обычная русская печь, в придачу неказисто сложенная. Но вот что показалось странным – когда внутренность печи осветили фонариком, там не обнаружили ни дров, ни углей, а зола лежала по сторонам поддона – широкой чугунной плиты, на которой смутно просматривался какой-то текст.

Увидев плиту, Ниткин возмутился:

– Это надгробная плита с могилы иеромонаха Корнелия, о котором
я вам рассказывал. Вон куда ее Иван Прохорович приладил! А мы ее по всему монастырю разыскивали...

За печью Марк нашел изогнутый металлический штырь непонятного назначения. Покрутив его в руке, опять заглянул в печь, нащупал в чугунной плите выемку, куда удобно вошел конец штыря. Марк потянул чугунную плиту на себя – и она со скрежетом стронулась с места, обнажив лаз, вертикально уходящий вниз.

Догадка Пташникова оказалась верной – это был вход в подземелье. Туда спустился Марк, следом за ним – сотрудник местной милиции. Примерно через полчаса они опять появились в комнате, но не через лаз, а вошли в дом снаружи. Марк усталым голосом объяснил:

– Подземный ход в сторону речки Серой обвалился, а к монастырю – в целости и сохранности. Вывел нас в подклет Успенской церкви. Теперь все ясно – именно этим подземным ходом ушел убийца. Но ушел не с пустом, а с ношей...

Марк развернул вырванный из записной книжки листок бумаги – на нем поблескивали крупицы золотого песка.

– В подземном ходе Шошин оборудовал тайник, но сейчас он пустой, вот все, что мне удалось там найти. Видимо, из-за этого золота Шошина и убили.

– Откуда оно у него взялось? – растерянно спросил Ниткин.

– Это предстоит выяснить в ходе дальнейшего следствия. Возможно, только убийца и знает происхождение золота...

С тяжелым чувством уезжал я из Александрова. Меня не покидало ощущение, что я каким-то образом был причастен к смерти Шошина. Гнал эту мысль, но она назойливо преследовала меня. Каким образом убийца выяснил, что Шошин живет в Александрове? Не следил ли он за мной все это время, пока я занимался сбором сведений о семье Теминых? Но почему, в таком случае, я не заметил слежки? Или убийца вышел на Шошина самостоятельно, получив сведения о том, что тот живет в Александрове, через ту же Галину Николаевну Темину? Но ведь она не знала, под какой фамилией скрывается теперь Игнат Темин!

Создавалось впечатление, что загадка этого убийства, как и загадка убийства царевича Ивана, так и останется нераскрытой – слишком мало было улик, чтобы найти убийцу, которому так неожиданно помог подземный ход, вырытый здесь еще во времена Грозного.

Как о нем проведал убийца? Если от Шошина, то непонятно, почему тот раскрыл ему тайну, которую так тщательно сохранял от посторонних.

Не был ли тот человек знаком ему? Или, может, убийца знал о Шошине такое, что позволило ему шантажировать его, потому сторож и был вынужден рассказать о подземном ходе, отдать золото?

Наконец, что за женщина приходила к Шошину незадолго до нашего появления возле его дома?..

На вокзале, когда Пташников встал в очередь к газетному киоску, у меня выдалось несколько минут, чтобы поговорить с Марком наедине.

– Дай слово, что, как только в следствии по делу об убийстве Шошина появится просвет, ты сообщишь мне, – ведь я как-никак причастен к этому делу, хоть и не смог выполнить твое поручение.

Марк пообещал мне, добавив:

– Кто знает, возможно, последняя страница этого дела будет дописана в Ярославле.

– Думаешь, к смерти Шошина причастен кто-то из его родственников?

– Все возможно. И обязательно надо найти Андрея Крашилова – его исчезновение из Листвянска сразу после отъезда оттуда археолога Малова выглядит подозрительно.

– Представим, я случайно встречусь с кем-нибудь из Теминых в Ярославле. Как мне вести себя?

– Молчать – это лучшее, что ты можешь сделать и для себя, и для следствия. Обещаешь?

– Ну, конечно, – заверил я Марка.

Но моего обещания ему показалось мало:

– И вообще постарайся в эти дни быть поосторожней, больше бывай на людях. Убийца может подозревать, что ты знаешь, кто он. Чтобы избавиться от человека, который может его выдать, он способен пойти еще на одно убийство.

Я не могу сказать про себя, что эти слова Марка воспринял с железным мужеством, – перспектива встретиться с убийцей нос к носу меня не прельщала.

– Ответь честно – ты не догадываешься, кто убийца Шошина?

– Не задавай дурацких вопросов! – рассердился Марк. – Если бы знал, то сообщил бы следователю прокуратуры, а у него тоже пока только одни подозрения. Убийцей мог быть Андрей Крашилов – о том, где живет Шошин, он мог выяснить у Галины Николаевны Теминой. Теоретически убийцей мог стать Алексей Темин, но трудно представить, что он убил своего отца, хотя отец и отрекся от него. Предположить, что убийство совершила женщина, конечно, можно, но только с огромной натяжкой – чтобы инсценировать убийство, нужна большая физическая сила.

– Женщины тоже разные бывают. Иная и мужика за пояс заткнет.

– И то правда, – Марк внимательно посмотрел на меня и спросил: – У тебя есть конкретное подозрение?

– Светлане Андреевне Габровой это было бы под силу.

– Почему ты ее вспомнил?

Но я и сам не понял, откуда вдруг взялось у меня это подозрение. Не дождавшись моих объяснений, Марк сказал:

– Конечно, проверят алиби всех, кто мог иметь хоть какое-то отношение к Шошину. Но остается вероятность, что убийство совершил человек, о котором мы вообще ничего не знаем...

Мне подумалось, что в следствии по делу об убийстве царевича Ивана сведений даже больше, чем в случае с Шошиным, – там хоть точно было известно, кто убийца. Если Шошин сам показал, где хранится золото, почему же его довели до смерти? Не присутствовал ли здесь еще какой-то мотив?

Бывают ситуации, когда обилие версий не приближает к истине, а только отдаляет от нее. Похожая ситуация, на мой взгляд, сложилась вокруг убийства Шошина. Разговор с Марком убедил меня, что и он находится в том же неведении, что и я, ломает голову над теми же самыми вопросами. И я еще раз пообещал ему не предпринимать никаких, даже самых осторожных шагов, чтобы выяснить истину.

Одно дело – расследовать преступление четырехвековой давности, и другое – только что совершенное. Здесь, действительно, как предупреждал Марк, из сыщика легко превратиться в новую жертву, при этом непродуманными поступками еще больше запутать следствие.

Вместе с тем меня не покидала уверенность, что рано или поздно имя убийцы будет названо.

Глава четвертая

СМЕРТЬ ПРЕСТУПНИКА

Каждый день после возвращения из Александрова я ждал звонка из Москвы, но так и не дождался его. Вместо Марка мне вдруг позвонил Окладин:

– Вчера в библиотеке я встретился с Иваном Алексеевичем и узнал от него о случившемся в Александрове. Удивительно, что там опять произошли такие загадочные события. И опять вы сделались их участником. Вы словно притягиваете к себе приключения.

Я вспомнил, что примерно то же, словно сговорившись с Окладиным, мне сказал Марк. Не зная, сетовать на судьбу или благодарить ее, что она постоянно ставит меня в такие необычные ситуации, я промолчал.

Окладин расценил мое молчание как нежелание беседовать на эту тему и спросил о другом:

– Не пропала ли у вас охота после всего, что произошло в Александрове, вернуться к расследованию убийства царевича Ивана?

Я удивился предложению историка:

– У меня сложилось впечатление, что все возможности выяснить мотивы этого убийства были нами исчерпаны. Вы же сами пришли к такому выводу.

Окладин согласился со мной:

– Да, действительно, я так считал и считаю. Но это не относится к личности Грозного, разговор о котором можно продолжить, благо есть повод.

– Какой повод?

– Завтра в Волковском театре состоится премьера спектакля по драме Алексея Константиновича Толстого «Смерть Иоанна Грозного», в котором моя жена впервые играет роль Марии Федоровны Нагой. Я рассказал ей о нашем следствии и о попытке составить психологический портрет царя. Это очень заинтересовало мою супругу. Короче, она приглашает нас, принявших участие в этом расследовании, посмотреть спектакль, а потом высказать свое мнение о нем. Вы не возражаете против такого «следственного эксперимента»?

– Ни в коем случае. А что ответил вам Пташников?

– Он тоже дал согласие, хотя, как выразился, не был в театре сто лет. Значит, договорились? В таком случае мы с Ольгой ждем вас у подъезда театра, а потом зайдем к нам. Ведь вы так и не познакомились с моей женой.

Последнее замечание историка напомнило мне разговор с Марком о его размолвке с Ольгой, происшедшей, по его словам, по вине ее матери. Возможность узнать, что представляет собой жена Окладина, увеличила мое желание посетить театр, хотя я тоже не был завзятым театралом.

До этого я виделся с Ольгой только в домашней обстановке, потому не сразу узнал ее – черное вечернее платье с рассыпанными по нему блестками делало ее еще красивей, а темные глаза с чуть подкрашенными ресницами придавали лицу загадочность, которая очень шла ей.

В фойе театра мы на короткое время остались вдвоем. По грустному виду Ольги я понял, что ей хочется завести разговор о Марке, но она стесняется начать его первой. Чтобы помочь ей, я спросил, знает ли она о случившемся в Александрове.

– Да, мне папа рассказывал. Слушай, давай перейдем на «ты», – тряхнув челкой, предложила девушка.

Такая непосредственность мне понравилась, я тоже решил не разводить китайских церемоний:

– Договорились. Всю неделю ждал звонка от Марка, не выяснилось ли что-нибудь об этом убийстве, но он так и не позвонил. А тебе Марк ничего не писал?

– Мы с ним уже давно не переписываемся, – тихо, одними губами, промолвила Ольга.

– Неужели поругались? – как можно искренней удивился я.

– У твоего приятеля, к сожалению, очень тяжелый характер.

– Серьезно? Я раньше что-то не замечал. А уж с тобой он и подавно должен бы вести себя покладисто.

– Почему мне такое послабление?

Я решил высказаться без оговорок, напрямик:

– Потому что он любит тебя.

Ольга вспыхнула:

– Откуда такая фантазия?

– Не забывай, я знаю Марка с детства. Мне не составляет труда догадаться не только о том, о чем он думает, но и о том, что чувствует.

– На этот раз ты ошибся, – с досадой произнесла девушка. – Иначе он не перестал бы писать мне.

– Значит, обиделся. Обидчивость – его самая плохая черта, хотя ее можно назвать иначе – гордостью.

– Про меня подруги говорят то же самое.

Я заглянул Ольге в лицо:

– Выходит, примирение невозможно?

– Выходит, так...

Мы помолчали, потом я глубокомысленно изрек:

– Жаль вас обоих, но особенно Марка.

Девушка посмотрела на меня с недоумением, и я объяснил:

– Его беда, что он однолюб.

– Представь себе – у меня тот же самый недостаток, – горько улыбнулась Ольга и добавила: – А может, и к лучшему, что мы в разные стороны разошлись?

– Чего же здесь хорошего?

– Наверное, нельзя чтобы люди с одинаковыми недостатками были вместе. Это все равно, если бы встречные машины ехали по одной и той же стороне дороги – их столкновение неизбежно.

– Сравнение неудачное – встречные машины едут в разные стороны, а вам, кажется, по пути.

– Возможно, ты прав, – опустила голову Ольга, но тут же упрямо
вскинула ее и заявила: – А первой на примирение я все равно не пойду, так и передай своему приятелю...

Последнее замечание Ольги почти дословно совпало с тем, что говорил мне Марк. Про себя я ругнул их обоих и опять вспомнил изречение: «Нашла коса на камень».

Наши места были в ложе, где мы вчетвером и устроились задолго до начала спектакля. И здесь, к моему удовольствию, между Окладиным и Пташниковым опять вспыхнул спор о личности Грозного, о его душевной болезни, которой, по мнению историка, объяснялись многие поступки царя.

Мы не видели, как заполнился зрителями зал, не слышали, как прозвенел последний звонок, и прекратили разговор только после того, как медленно начала гаснуть люстра под потолком театра.

Занавес раздвинулся, и начался спектакль, как бы продолживший тему, которую мы только что обсуждали.

Участие в следствии по делу о загадочном убийстве царевича Ивана позволило мне понять главное достоинство драмы – автор в основном старался точно следовать за реальными историческими событиями. Сцена с кометой, явившейся, по убеждению Грозного, предвестницей его близкой смерти, на какое-то время вызвала у меня сочувствие к царю. Именно в этой сцене он мысленно вернулся к гибели сына. Узнав, что в царские покои в Александровой Слободе, где произошло убийство, ударила молния и они сгорели дотла, Грозный говорит:

– Да! Это божий гнев!

В покое том я сына умертвил. –

Там он упал – меж дверью и окном.

Раз только вскрикнул и упал – хотел

За полог ухватиться, но не мог –

И вдруг упал – и кровь его из раны

На полог брызнула...

Монолог Грозного был написан с таким мастерством, что я выслушал его, словно чистосердечное признание убийцы, записанное на магнитофонную ленту.

В третьем действии, в роли царицы Марии Нагой, на сцене появилась жена Окладина. Всего несколько сказанных ею слов убедили меня, что это настоящая драматическая актриса, в придачу обладающая яркой, выразительной внешностью.

Психологически верным мне показался и образ Годунова. Его стремление к власти было трагическим путем к пропасти, о которой догадывался Годунов, но уже был не в силах остановить себя, унять свое честолюбие. Не в тот ли самый день, когда он стал свидетелем убийства царевича Ивана, впервые мелькнула у него мысль о возможности занять царский трон? Не способствовал ли он хитроумными интригами, чтобы это убийство произошло?

Последний, предсмертный монолог Грозного был обращен к Годунову:

Я понял взгляд твой! Ты меня убить – Убить пришел! Изменник! Палачей! Феодор! Сын! Не верь ему! Он вор!

Не верь ему!..

А может, и в самом деле, как о том написал Толстой, в последний момент жизни у Грозного открылись глаза на человека, которому он так долго и так безоговорочно доверял? Не был ли Годунов причастен и к смерти самого Грозного? Насколько эта сцена соответствовала действительности?

После спектакля Окладин ушел за кулисы предупредить жену, что ведет гостей, а мы втроем направились в гардероб. Взяв у Ольги и Пташникова номерки, я встал в очередь. И тут заметил человека в дубленке и в мохнатой меховой шапке. Стоял он ко мне спиной и лица его я не мог рассмотреть, но напротив него увидел женщину, которую моментально узнал— это была Нина Сергеевна Темина! Сквозь шум до меня долетел обрывок их разговора.

– Как ты здесь очутился? – удивленно спросила Нина Сергеевна.

– Решил проводить вас домой, повидаться последний раз перед отъездом.

– У тебя ко мне какое-то дело?

Ответ мужчины я не расслышал, они направились к выходу.

Я посмотрел им вслед, и мне вспомнилась встреча на лестнице, когда я возвращался от Алексея Темина, слова соседа Юрия, что на меня напал возле подъезда человек в дубленке.

Неужели он самый?!

Я хотел догнать мужчину, заглянуть ему в лицо и убедиться, не он ли следил за археологом Маловым в Оружейной палате, но в руке у меня были номерки. В этой ситуации мне ничего не оставалось, как дождаться своей очереди, потом я помог одеться Ольге. Короче говоря, когда оделся сам, Нина Сергеевна и мужчина в дубленке уже вышли из театра. Даже если бы я выбежал на улицу, то вряд ли в темноте и толпе смог бы их отыскать.

Я пытался успокоить себя – мало ли с кем могла встретиться Темина – однако тревога не покидала меня.

Мы подошли к служебному выходу из театра, дождались здесь Окладина с супругой. Так, в полумраке зимнего вечера, состоялось мое знакомство с ней. Я выразил искреннее восхищение ее игрой, что-то похожее на комплимент сказал Пташников, и по бульвару мы неторопливо направились к дому Окладиных, обсуждая спектакль.

За этим разговором, в котором принял участие даже Пташников, сначала отказывавшийся судить о том, в чем, по его словам, был полный профан, мы не заметили, как добрели до дома Окладиных. Напротив, возле освещенного фонарем подъезда соседнего дома, где жили Темины, стояла черная «Волга»; за ней, в темноте, еще один легковой автомобиль.

Когда мы проходили мимо «Волги», из подъезда вышли трое – двое по сторонам и один в центре, с руками за спиной.

Я сразу узнал его – это был человек, следивший за Маловым в Оружейной палате и встретившийся мне, когда я уходил от Алексея Темина! Он же только что разговаривал с Ниной Сергеевной в театре. Было ясно – его арестовали на квартире Теминых. Но за что?

Прежде чем сесть в машину, он поднял голову, и взгляд его на мгновение остановился на моем лице.

Когда машина уехала, Окладин изумленно сказал мне:

– Кажется, арестованный вас узнал. Кто он такой?

– Можно от вас позвонить в Москву?

– Конечно, конечно, о чем речь! – заторопился Окладин, вынимая из кармана ключ.

Однако мне так и не удалось дозвониться до Марка – в его квартире никто не снимал трубку.

Ольга с матерью ушли на кухню и вскоре накрыли на стол, за которым продолжался разговор, начатый на улице. Но я слушал его краем уха – у меня не выходил из головы арест мужчины в дубленке. Кто он? Может, Андрей Крашилов, пропавший из Листвянска сразу после отъезда оттуда археолога Малова? Значит, он причастен и к смерти Шошина? Но как ему удалось найти человека, скрывавшегося под чужой фамилией? Куда делось золото, которое хранилось у Шошина? Откуда оно взялось у бедного музейного сторожа?

На все эти вопросы мне мог дать ответ только Марк.

И тут в прихожей раздался телефонный звонок.

Ольга вышла из комнаты, сняла трубку и почти сразу вернулась назад.

– Тебя к телефону, – сказала она мне таким тоном, словно узнала про меня что-то неожиданное, не укладывающееся в сознании.

Гадая, кто мог найти меня здесь, в квартире Окладиных, я взял трубку. Ольга, как бы желая узнать, с кем я буду разговаривать осталась в прихожей.

Все объяснилось, когда я услышал голос Марка:

– Привет. Звоню из дома напротив. Надо бы встретиться.

Только сейчас дошло до меня, чей «Москвич» я видел во дворе дома Теминых.

– Приходи немедленно сюда!

– Это неудобно. Тебе известно, какие у меня отношения с Ольгой.

Я видел, Ольга мучительно старается угадать, что говорит Марк. Не знаю, что на меня нашло, но я протянул ей трубку:

– Марк хочет поговорить с тобой. Приглашаю его зайти к вам, а он стесняется...

Чтобы не мешать их разговору, я вышел на лестничную площадку и закурил. Когда вернулся, Ольга прихорашивалась у зеркала.

– Можно дать совет? – не утерпел я. – Когда Марк придет, сделай вид, что никакой размолвки не было.

– Мамины артистические способности мне не передались, но я попробую, – и в глазах девушки промелькнула надежда.

Все получилось так, как я и предполагал. Встречать Марка в прихожую, тщательно прикрыв за собой дверь, вышла Ольга. Их не было около минуты, а когда они вошли в комнату, по их лицам я сразу понял, что Ольга послушалась моего совета и не жалеет об этом.

Девушка подвела Марка к матери. Внутренне я напрягся – как-то встретит его Любовь Александровна? Но на ее красивом лице, кроме доброжелательной улыбки, я не смог уловить ничего другого.

Усадив Марка за стол между собой и матерью, Ольга налила ему чашку кофе.

Я только еще подыскивал слова, которые помогли бы Марку скорее освоиться в этой ситуации, как Пташников сразу же включил его в общий разговор:

– Это замечательно, Марк Викторович, что вы появились в Ярославле именно сегодня, именно в этот вечер!

– А в чем дело?

– Как раз сегодня мы подводим итоги нашего следствия по делу об убийстве царевича Ивана. А без мнения квалифицированного криминалиста это вряд ли возможно...

Мне и самому давно хотелось рассказать Марку о нашей попытке расследовать преступление в Александровой Слободе. И вот такая возможность представилась. Я подробно сообщил, что нам удалось выяснить, какие были выдвинуты версии и предположения, а потом обратился к нему как к человеку, знакомому с основами криминалистики – науки, изучающей методы раскрытия преступлений, – с вопросом: можно ли на основании полученных данных сделать какие-то конкретные выводы?

Ответ Марка разочаровал меня:

– Присутствие утром, в покоях царевича Бориса Годунова и его попытка остановить Грозного – вот, пожалуй, единственное, да и то слабое свидетельство в пользу того, что могла произойти не просто семейная сцена, а нечто другое, о чем остается только догадываться.

Соглашаясь с Марком, Окладин довольно кивнул, а Пташников сразу же, «сломя голову», бросился в атаку:

– В пользу предумышленного убийства целый ряд доказательств, которые тоже необходимо принимать во внимание, чтобы разрешить эту загадку истории!

Марк заявил краеведу напрямую, без дипломатии:

– К сожалению, все они, на мой взгляд, малоубедительны и не внушают большого доверия. В них больше эмоций, чем логики.

– Совершенно правильное заключение, – охотно поддержал Марка Окладин. – Все эти доказательства вилами на воде писаны, хотя уважаемый Иван Алексеевич и пытается придать им документальную основательность.

Ольга молчала, но каждый раз, когда начинал говорить Марк, не спускала с него пристального взгляда, выражение которого нетрудно было понять каждому, кто хоть раз испытывал похожее чувство.

Невольно я позавидовал Марку и подумал, что если их отношения такими же темпами будут развиваться дальше, то очень скоро мне придется гулять на свадьбе.

Любовь Александровна тоже заметила эти красноречивые взгляды и, видимо, только сейчас поняла, насколько всё серьезно. Это заставило ее еще внимательней прислушиваться к каждому слову Марка, незаметно, но тщательно изучать его.

Речь опять зашла о только что просмотренном спектакле. Когда я выразил сомнение, что Грозный умер своей смертью, мне неожиданно возразил Марк:

– Это была естественная смерть! Здесь не может быть никаких сомнений.

– Но почему? – удивился я. – Чтобы утверждать такое, тоже нужны доказательства. Где они?

– Доказательствами располагает криминалистика. Совершенные преступления не давали Грозному покоя – он верил, что на том свете его ждет суровое наказание за все, содеянное на земле. И перед смертью он делает отчаянную попытку уйти от расплаты, обмануть самого бога – принимает монашеское имя Иона и завещает похоронить себя, как смиренного монаха. Что и было неукоснительно исполнено, после смерти Грозного обрядили в черную монашескую одежду с изображенными на ней крестом, черепом и скрещенными костями.

Я поинтересовался у Марка, откуда известны такие подробности.

– Когда в Архангельском соборе, где был захоронен Грозный, вскрыли могилу, обнаружили куски этой схимы. В изголовье стоял кубок венецианской работы. Правая рука Грозного лежала на плече, а левая на груди. Антропологу Герасимову пришлось немало потрудиться, прежде чем ему удалось восстановить облик царя – в могилу попала вода и череп был сильно разрушен. Тщательно исследовали весь скелет Грозного. Перед специалистами была поставлена чисто криминалистическая задача – выяснить, своей ли смертью умер царь. Действительно, после его смерти в народе ходили упорные слухи, что царя удавили его ближайшие подручные Богдан Бельский и Борис Годунов.

– В пользу этих слухов было одно настораживающее обстоятельство – о смерти Грозного объявили с большой задержкой, сначала бояре заявили, что есть надежда на выздоровление, – вставил Пташников. – Думаю, не случайно и гарнизон Кремля был приведен в состояние боевой готовности.

– Не вижу тут ничего подозрительного – смерть царя сама по себе могла вызвать в Москве панику, беспорядки, – рассудил Окладин.

На этот раз Пташников не стал спорить с ним и спросил Марка, чем закончилось исследование скелета Грозного.

– Обвинения против Бельского и Годунова в том, что они удавили царя, не подтвердились.

– Не слишком ли категоричный вывод? – засомневался Пташников. – Вы сами говорили, в могилу попала вода. Следовательно, не только череп, но и весь скелет плохо сохранился.

– Благодаря отложениям извести уцелели отвердевшие хрящи гортани. Их скрупулезно изучили, что и позволило сделать столь категоричный, как вы заметили, вывод. Хрящи оказались в сохранности, – объяснил Марк.

– Это ни о чем не говорит, – протестующе взмахнул рукой краевед. – Грозного могли не удавить, а удушить. При его болезненном состоянии это не так трудно было сделать.

– К сожалению, подобную версию по скелету проверить невозможно, – сказал Марк. – Но тут появилось другое подозрение – в костях Грозного обнаружили много ртути.

– Отравление?

– Некоторые исследователи так и подумали, – не сразу ответил краеведу Марк. – Но вряд ли это обвинение имеет под собой веские основания.

Мне вспомнился кубок венецианской работы, обнаруженный в могиле Грозного. Не из этого ли кубка, поданного Бельским или Годуновым, принял царь яд?

– Почему не допустить, что Грозного отравили? – представив эту сцену, обратился я к Марку. – Своей жестокостью царь мог возбудить ненависть к себе даже самых близких к нему людей – они в любое время тоже могли стать жертвами его жестокости. А значит, втайне не могли не желать ему смерти. От такого желания до убийства – один шаг.

Марк выжидающе посмотрел на историка.

– Бельский и Годунов боялись Грозного не только живого, но и мертвого. Видимо, этим и объясняется их растерянность после смерти царя. Нет, отравить Грозного у них просто не хватило бы духу! – убежденно произнес Окладин.

– Но ведь ртуть обнаружили! – напомнил краевед. – Тот же Борис Годунов мог в душе желать смерти Грозному – в продиктованном дьяку Фролову завещании царь не включил Годунова в число опекунов царевича Федора. Больше того – есть свидетельства, что Грозный хотел развести Федора с сестрой Годунова Ириной. Одно это могло подтолкнуть царского любимца к преступлению – развод неминуемо повлек бы отстранение Годунова от власти.

– Наличие ртути в костях Грозного можно объяснить проще, без версии о покушении на жизнь. Царь умер на пятьдесят четвертом году жизни. Отложение солей на костях свидетельствовало о воспалении суставов. Это причиняло царю страшные боли – современники вспоминали, что он не мог даже наклоняться. Можно предположить, что Грозный очень часто применял сильные мази, в которых была ртуть. Этим и объясняется ее повышенное наличие в костях скелета.

– Логично, – поддержал Марка историк.

– Отравить могли не только ртутью, – проворчал Пташников. – Наверное, уже имелись и другие яды, которые труднее обнаружить.

Я никак не мог понять Пташникова, почему он до сих пор не расскажет о письме, полученном Ниткиным, автор которого утверждал, что от отравления погиб не только Грозный, но и царевич Иван.

Как только речь коснулась медицины, в разговор вступила Ольга:

– Правильно, – согласилась она с краеведом. – Кроме ртути, как отравляющие вещества были известны фосфор и сурьма, растительные яды вроде белены и цикуты. Наконец, еще в восьмом веке арабский алхимик Джебер изобрел мышьяковый ангидрит, ставший самым распространенным ядом, особенно в правящих верхах. И на то были свои причины — мышьяк не имеет ни запаха, ни вкуса, поэтому его легко подмешать в любую пищу, а симптомы отравления похожи на холеру.

– Значит, мышьяковое отравление нельзя определить? – допытывался краевед от Ольги точного ответа.

– Надежный способ нашли только в конце прошлого века – обнаружили, что мышьяк накапливается в волосах. По тому, как он распределен по длине волоса, научились определять, сколько времени давали яд, с какими перерывами. Так с помощью этого метода пришли к выводу, что Наполеон умер не своей смертью, не от рака желудка, как утверждали английские тюремщики, а в течение четырех месяцев ему подсыпали в пищу мышьяк, в результате чего и последовала смерть.

– К сожалению, волосы Грозного не сохранились, поэтому определить, был ли он отравлен мышьяком, невозможно, – выслушав четкий ответ Ольги, сказал Марк.

– В таком случае версия об отравлении Грозного остается в силе, – твердо произнес Пташников. – Я не смог ее доказать, вы не смогли ее опровергнуть!

Марк был вынужден согласиться с краеведом, не нашел возражений и Окладин. А мне по-прежнему не давало покоя преступление в Александровой Слободе. Каковы подлинные мотивы этого убийства?

Первым на мой вопрос ответил Окладин:

– Я остаюсь при своем мнении – убийство произошло в результате
роковой случайности и безудержной ярости царя. Был ли он душевнобольным – пусть отвечает будущий эскулап, который, как оказалось, проявляет повышенный интерес к судебной медицине, – с улыбкой посмотрел Окладин на Ольгу.

– Без полного обследования Грозного вынести окончательный диагноз, была ли у него паранойя, невозможно. Однако есть все основания считать, что он обладал ярко выраженными психопатическими чертами характера, которые могли толкнуть на неспровоцированное убийство, – с шутливой серьезностью произнесла Ольга, словно зачитала выписку из истории болезни.

– А что скажет криминалистика? – обратился я к Марку.

– Вероятно, назвать подлинные мотивы убийства теперь уже невозможно – осмотр места преступления не произведен, нет вещественных доказательств, нельзя допросить убийцу и свидетелей, а сохранившиеся письменные показания слишком противоречивы и неубедительны.

Я ждал, что ответит Пташников.

– Возможно, заговора и не было, но Грозный мог ошибочно поверить в него, на мгновение увидеть в царевиче врага. И сразу пришло прозрение, но было уже поздно, – уклончиво проговорил краевед.

– Значит, это убийство так и останется преступлением с невыясненными мотивами?

Я не заметил, как этот вопрос произнес вслух.

– Не расстраивайся, такие преступления встречаются и сейчас. Кто знает, может, со временем отыщутся какие-то новые, достоверные документы, которые прольют свет на это убийство?

Пташников бросил на Марка такой взгляд, словно нечто важное и значительное открылось краеведу в эту минуту. И только теперь рассказал о письме, полученном краеведом Ниткиным, изложил основные доводы автора письма в защиту Грозного. Как и следовало ожидать, Окладин тут же подверг эти доводы уничижительной критике, а я еще раз с горечью подумал, что столько времени ушло на разговоры о преступлении в Александровой Слободе, но раскрыть его мотивы нам так и не удалось.

Может, именно потому, что это было, выражаясь юридическим языком, немотивированное убийство?

Глава пятая

КЛАД БЕРЕЗОВСКОГО КЛЮЧА

В комнате зависла тишина, которая возникает, когда собравшиеся за столом ждут от одного из них объяснения какого-то странного происшествия. Вот и сейчас наши взгляды все чаще стали останавливаться на Марке – он единственный мог удовлетворить наше любопытство.

В конце концов, Марк и сам почувствовал, что настало время проинформировать нас, каким образом он очутился в Ярославле и что предшествовало аресту, свидетелями которого все мы были. Рассказ получился длинный и с такими неожиданными поворотами, что иногда мне даже не верилось – все ли это произошло на самом деле?

Но больше всего меня удивило начало этого рассказа. Мне даже подумалось, что оно вообще не имеет никакого отношения к событиям, связанным с историей семьи Теминых и уж тем более – с загадкой Сорни Эквы.

– В нашей картотеке исчезнувших сокровищ давно хранится дело под условным названием «Клад Березовского ключа», – заговорил Марк, откинувшись на спинку стула. – Суть его состоит в следующем. Незадолго до февральской революции в сибирской тайге был ограблен караван, доставлявший к железной дороге с приисков около ста пудов золота. Охрана была перебита, но за бандитами сразу устроили погоню. Чтобы оторваться от нее, грабители закопали золото в тайге, однако их настигли, завязалась перестрелка. В результате ее все участники налета погибли, местоположение тайника осталось неизвестным.

– И начались поиски золота?

Марк подтвердил мое предположение:

– Да, история, в общем-то, банальная. В нашей картотеке таких несколько зафиксировано. Золото искали таежные жители, всякие пришлые авантюристы, но безуспешно. Сейчас это преступление обросло такими фантастическими подробностями, что трудно разобраться, где тут правда, где вымысел. Мы обратились к архивам – и суть истории подтвердилась: действительно, был караван с золотом, нападение банды, перестрелка и исчезновение золота. Там же к нам в руки попал обрывок бумаги, на котором очень неясно и приблизительно было отмечено место, где искать тайник с золотом. Оно находится на берегу Березовского ключа, но подобные названия очень распространены в Сибири, клад по этому ориентиру найти невозможно.

Пташников вскинул голову, удивленно посмотрел на Марка, потом на меня и язвительно поинтересовался:

– Кто же мог сделать этот план, если все грабители, как вы говорили, погибли в перестрелке?

– Так считали местные жители, – ответил Марк. – Но мы опять обратились к архивным материалам и выяснили, что в перестрелке один из бандитов был только ранен. Видимо, испугавшись, что его пристрелят или бросят в тайге, он и нарисовал план.

Я спросил, что было с этим человеком потом.

– Его убили в больнице.

– Как убили? Кто?

– Об этом я расскажу позднее. Главное – бандит погиб, не успев дать более точные показания.

– И все-таки непонятно, почему тайник не нашли, если имелся план?

– Он был сделан наспех, раненым человеком, четких ориентиров в
нем нет, потому и отнеслись к нему с недоверием. Так и лежал он в судебном деле, пока кладом Березовского ключа не занялся наш отдел.

– А стоило ли им заниматься? – заметил я. – Уж больно сведения-то сомнительные, особенно этот план. Возможно, он заведомо был рассчитан на то, чтобы затруднить поиски, не зря следователи отнеслись к нему с недоверием.

– Я пришел к такому же выводу.

– И все равно занимаешься этим делом? Непонятно. И при чем здесь Теминское золото?

Марк многозначительно проговорил:

– Между кладом Березовского ключа и загадкой Теминского золота связь самая что ни на есть прямая.

Мы с нетерпением ожидали объяснений Марка.

– Помнишь, я говорил тебе, что не удалось выяснить, как Прохор Темин оказался на каторге? – обратился он ко мне.

– Нина Сергеевна уверяла меня, что он – политкаторжанин, участвовал в боях на Красной Пресне.

– Все это даже в малой степени не соответствует действительности.
В Иркутском архиве нашлись документы, проливающие свет на его «героическую» биографию. Оказывается, Прохор Темин попал на каторгу за убийство – за убийство того самого бандита, нарисовавшего план, где спрятано золото с приисков. Старший брат Прохора был одним из членов банды и погиб в перестрелке с охраной. Ночью Темин проник в больничную палату через окно, выведал у раненого, где спрятано золото, и ударом ножа убил его. Пытался скрыться, но вскоре был пойман. Его судили и сослали на каторгу. Оттуда вместе еще с одним каторжником ему удалось бежать. Они нашли спрятанное золото, но после этого напарник Прохора Темина погиб в тайге. Не исключаю, что его убил сам Прохор Темин, чтобы остаться единственным обладателем золота. Спустя время, Темин обосновался в Листвянске, женился на дочери своего погибшего напарника, после смерти отца оставшейся сиротой. Через несколько лет в тайге при невыясненных обстоятельствах погиб и сам Прохор Темин. В Листвянске после его смерти многие говорили, что его убила жена, узнав, кто был виновником смерти ее отца. Узнала – и своим судом судила мужа, а потом сама кончила жизнь самоубийством, не в силах перенести такую тяжесть на душе. Конечно, все это выглядит дико, но данная версия многое объясняет в истории семьи Теминых: и загадочную гибель Прохора Темина, и неожиданное самоубийство его жены, и поспешное бегство из Листвянска их детей, испугавшихся, что правда выяснится и ляжет на них позором.

Присутствующие за столом согласились, что это предположение вполне может соответствовать действительности.

– После смерти родителей оставшееся в доме золото попало в руки Ивана – старшего сына Прохора Темина. Видимо, от матери он знал историю происхождения этого золота, потому никому о нем не говорил и, уезжая из Листвянска, оставил его в каком-то одному ему известном тайнике. Вскоре началась война. Ивана призвали на фронт, а через некоторое время мобилизовали и Игната Темина. Судьба столкнула их на фронте, здесь тяжелораненый Иван рассказал брату о спрятанном им золоте и умер. Тогда Игнат Темин забрал его солдатскую книжку, а свою оставил в кармане брата. Их сходство позволило провести эту операцию почти без риска. Таким образом, Нина Сергеевна получила похоронку, что ее муж погиб. А Игнат Темин, решив окончательно развязаться с прошлым, исправил свою фамилию на Шошин. Какие соображения толкнули его на этот поступок – точно неизвестно; что случилось потом – тоже можно только предполагать. Вероятно, чтобы избавиться от фронта, он выстрелил себе в руку, но вместо госпиталя попал в плен. Под конец войны Игнат Темин, для удобства я буду называть его Шошиным, очутился в Кенигсберге. Здесь после освобождения из плена он на допросе рассказал о бункерах на территории Королевского замка, где фашисты, по его словам, намеревались спрятать Янтарную комнату. Когда война закончилась, Шошин приехал в Листвянск и забрал из тайника оставшееся золото. Поселившись в Александрове, он устроился на работу в местный краеведческий музей. Все это время ему, видимо, не давало покоя, где лучше спрятать золото и как скрыться, если все-таки узнают, что он живет под чужой фамилией. И тут возле самого его дома случился провал земли. До этого Шошин слышал о возможном существовании подземелья под монастырем и о его примерном направлении. Срочно засыпав провал песком, он нашел продолжение подземелья под своим домом, своими руками выложил над лазом в подземелье печь. Теперь и золото спрятано надежно, и в любое время через подземелье, выходящее в подклет Успенской церкви, можно бежать. Так, раздираемый жадностью и страхом, Шошин и жил. Так бы, наверное, и умер, не расставшись с золотом, если бы, сам не зная о том, его не подвел племянник – археолог Малов. После смерти своей матери – сестры Шошина – он обнаружил в доме тетрадь геолога Щелыкова, а в ней рисунок с водопадом, который прикрывает вход в пещеру, где виднеется какая-то скульптура. На соседней странице геолог оставил изображение этой скульптуры: сидящая женщина, в длинном платье, держит на коленях ребенка. Ознакомившись с легендой о Золотой бабе, Малов пришел к выводу, что геолог случайно наткнулся в тайге на капище, где хранится этот идол, и решает его найти. С этой целью он отправился в Листвянск и отыскал место, изображенное на рисунке геологом, но из-за неожиданной болезни так и не смог обследовать пещеру. Свою болезнь Малов объяснил тем, что водопад с пещерой расположен в зоне аномальных явлений, поэтому, долго находясь в зоне, умер геолог Щелыков, обнаруживший Золотую бабу. В тетради геолога осталась запись, что изображение Золотой бабы имеется в Оружейной палате. Малов едет туда и там, на золотом блюде из сокровищницы Ивана Грозного, действительно обнаруживает изображение женщины с ребенком. Но он не замечает, что за ним давно, с самого Листвянска, следит Андрей Крашилов – племянник старика Крашилова, написавшего письмо в милицию о появлении в Листвянске подозрительного человека, который что-то разыскивает в тайге. Это письмо попадает в наш отдел. Сам Крашилов связал поиски, которые вел Малов, с историей Теминского золота. Дело в том, что когда после войны в Листвянске появился Шошин, Крашилов принял его за Ивана Темина, без вести пропавшего на фронте. После появления в Листвянске Малова старик Крашилов решил, что в прошлый раз Теминское золото найти не удалось и поиски его продолжаются. Чтобы выяснить, так ли на самом деле, мы пригласили приехавшего в Москву Малова в наш отдел, дали ему возможность самому признаться, что он разыскивал в тайге, но он умолчал об этих поисках. А вечером на него кто-то напал и похитил тетрадь геолога Щелыкова, Малов в тяжелом состоянии оказался в больнице...

Марк прервал свое повествование:

– Теперь твоя очередь рассказывать, что дальше было.

Не ожидая такого предложения, я не сразу собрался с мыслями:

– Марк поручил мне встретиться в Ярославле с семьей Игната Темина под тем предлогом, будто бы я задумал написать очерк о Теминском прииске. Сначала я поговорил с Алексеем Теминым, а на следующий день с его матерью – Ниной Сергеевной. Она дала мне фотографию своего мужа, но тут совсем непонятно повел себя Алексей Темин – он решительно потребовал, чтобы я немедленно вернул ему фотографию отца. Что я и сделал в тот же день, предварительно успев ее переснять. Случайно выяснилось, что после разговора со мной, вместо того чтобы отправиться в командировку, Алексей Темин с утра прибежал в библиотеку, где интересовался литературой о золоте и... об Оружейной палате! Только тогда я догадался, кто встретился мне на лестнице, когда, я выходил от Алексея Темина, – это был человек, следивший за археологом Маловым в Оружейной палате, чему я оказался случайным свидетелем. Это открытие заставило меня встретиться с женой Ивана Темина – Галиной Николаевной, которая живет за Волгой. Она рассказала мне, что Игнат Темин не погиб на фронте, – после войны она видела его на Ярославском вокзале в Москве. Во время нашего разговора с ней кто-то подслушивал нас в соседней комнате, но я не обратил на это должного внимания. А вечером, когда вернулся домой, мне позвонил мужчина, представившийся корреспондентом журнала «Уральский следопыт», и предложил встретиться, чтобы попытаться на пару написать очерк об истории Теминского прииска. По его просьбе я взял с собой записную книжку со всеми собранными мною сведениями о Теминском золоте, вышел из дома – и тут на меня кто-то напал, явно пытаясь завладеть записной книжкой. Только случайность помешала этому. Думаю, напал на меня Андрей Крашилов. До этого он следил за археологом Маловым в Оружейной палате, потом, сразу после моего ухода, встретился с Алексеем Теминым. Именно после разговора с ним Алексей потребовал у меня фотографию отца. Наверное, он же, Андрей Крашилов, сидел в соседней комнате, когда я разговаривал с Галиной Николаевной, после чего он позвонил мне, представившись корреспондентом.

– Там был зять Галины Николаевны, который к этому делу никакого отношения не имеет, – вставил Марк.

– А всё остальное произошло именно так? – спросил я с уверенностью, что получу утвердительный ответ.

– Нет, ты еще кое в чем ошибаешься.

– В чем именно?

– Тут случилась история еще более запутанная, чем тебе представляется. Но сначала давай я продолжу твой рассказ. Ты появился у меня в кабинете, когда я разговаривал с фронтовиком, присутствовавшим на допросе Шошина после его освобождения из плена. Тогда мы еще не знали, что Иван Шошин и Игнат Темин – одно и то же лицо. Это выяснилось только после того, как ты показал мне фотографию Игната Темина. Ты съездил в Кострому и узнал от Арсеньева, сделавшего в освобожденном Кенигсберге фотографию Шошина и встретившего его уже после войны в электричке, что тот, возможно, сошел с нее в Александрове. Мы решили проверить, не живет ли он там до сих пор под фамилией Шошина, – и получили подтверждение этому. Чтобы как следует приглядеться к Шошину, прежде чем предпринять какие-то шаги, я попросил тебя поехать в Александров вместе с Иваном Алексеевичем – будто бы с целью продолжить ваше расследование, связанное с убийством царевича Ивана. С Ниткиным вы отправляетесь к Шошину, но в живых его уже не застаете, а находите труп, причем сделана попытка представить смерть Шошина как самоубийство. Однако самоубийство не подтверждается судебно-медицинской экспертизой. Но тогда непонятно, как преступник, имитировавший самоубийство, вышел из дома Шошина – на снегу должны были остаться его следы, а их нет. Есть только свежий след женских сапожек, но невозможно представить, чтобы женщине было под силу повесить мертвого Шошина. И тут неожиданное предположение сделал наш уважаемый Иван Алексеевич – преступник ушел через подземный ход, разговор о котором у вас только что состоялся с Ниткиным. И мы действительно обнаруживаем этот подземный ход, а в нем тайник, где раньше хранилось золото. Но золото унес с собой преступник. Как ему удалось задвинуть за собой плиту в печи? Кто открыл ему дверь в подклете Успенской церкви, через которую преступник вышел наружу? Наконец, главный вопрос – кто этот преступник? Все улики вроде бы сходятся на Андрее Крашилове. Но, когда погиб Игнат Темин, Андрей Крашилов находился в Вологде.

– В Вологде?! Что он там делал?

– Разыскивал Галину Николаевну. Следовательно, он никак не мог находиться в ее доме, когда ты разговаривал с ней.

– А кто ему сказал, что она живет в Вологде?

– Алексей Темин. Раньше она действительно некоторое время жила там, но давно уже переехала в Ярославль. Алексей Темин прекрасно знал об этом, но Андрею Крашилову дал ее старый адрес.

– Так кто же убил Шошина? – совсем растерялся я.

– Вспомни след женских сапожек, ведущих к дому Шошина, – этот след и вывел нас на убийцу.

– Но при чем здесь женский след? – спросил я, досадуя на Марка, что он словно умышленно оттягивает развязку.

– В доме Шошина был телефон. Мы решили проверить, не звонил ли он куда-нибудь в последние дни. И тут выяснилось, что в то самое время, когда по свидетельству судебно-медицинского эксперта Шошин уже был мертв, кто-то звонил из его квартиры в Ярославль. Мы узнали, чей это телефон, сделали у этого человека обыск и обнаружили кожаный мешок с золотом. Исследование показало, что золото из клада Березовского ключа.

– Кто этот человек?

– Это женщина. Не догадываешься – кто?

Я помедлил секунду:

– Светлана Андреевна Габрова?

– Нет.

– Нина Сергеевна Темина?

– Опять ошибаешься. Вспомни, с кем ты еще разговаривал об истории Теминского золота.

Я мучительно напряг память:

– Вроде бы, кроме Теминых и этого липового корреспондента, ни с кем не говорил... Впрочем, я рассказал об этой истории в общих словах Елене Матвеевне, заведующей библиотекой. Но она же не могла...

– Вот именно могла! – оборвал меня Марк. – Случайно или по собственной инициативе, точно пока не известно, после разговора с тобой она встретилась с Алексеем Теминым и рассказала ему, что узнала от тебя. Человек одинокий, он на нее давно поглядывал, а тут она вдруг сама пошла навстречу. Ну, в порыве откровенности он и поведал ей, как к нему приходил Андрей Крашилов, пытаясь выяснить, не у них ли в семье хранится золото Прохора Темина. Твоя Елена Матвеевна – очень практичная женщина. Она сразу поняла, что Алексей Темин, этот невзрачный инженеришка, легко может стать обеспеченным человеком, если найдет Теминское золото. Вот она и надоумила инженера вплотную заняться поисками пропавшего золота, видимо, намекнув, что после того, как он овладеет кладом, ему будет легче заполучить ее сердце. Вдохновившись этим обещанием, Алексей Темин встретился с Галиной Николаевной, которая рассказала ему, что видела его отца в Александрове. Тебе же Галина Николаевна не сообщила самого главного, – повернулся ко мне Марк, – следом за Игнатом Теминым она сошла в Александрове с электрички, выследила, где он живет, узнала, под какой фамилией скрывается, а потом стала его шантажировать: дескать, донесет куда следует, если он не откупится. Шошину ничего не оставалось, как где-то продать часть золота и отдать вырученные деньги Галине Николаевне. Именно на эти деньги она и купила дом в Ярославле. Узнав от нее адрес отца, Алексей Темин поехал в Александров. Можно только догадываться, что там произошло.

– Почему же не спросить об этом Алексея Темина?

– Не спеши, – осадил меня Марк. – Видимо, между отцом и сыном завязалась драка. Когда Алексей Темин начал душить отца, чтобы узнать, где спрятано золото, тот и сказал ему о подземном ходе. Алексей спустился туда, нашел золото, но когда выбрался наружу, то увидел, что от всего пережитого его отец скончался. От страха Алексей потерял голову. Просто выйти из дома с золотом он не решился – побоялся, что его увидят. И тут он заметил телефон, вспомнил Елену Матвеевну. Позвонив ей, он поставил ее в известность, что нашел золото, но требуется помощь. Видимо, алчность двигала этой женщиной, когда она первой электричкой приехала в Александров. Это ее след остался на тропинке, это она помогла Алексею Темину имитировать самоубийство Шошина, а потом закрыла люк в печи и открыла засов на двери, ведущей в подклет Успенской церкви. На вокзале Алексей Темин отдал золото ей, а сам, наконец-то, отправился в Москву, в командировку, которую столько дней откладывал. В тот же день в Ярославль из Вологды приезжает Андрей Крашилов и узнает от Нины Сергеевны, что Галина Николаевна живет за Волгой, а Алексей находится в командировке. Встретившись с Галиной Николаевной, Андрей Крашилов отправляется в Александров, там выясняет, что Шошин только что погиб. Догадываясь, что его смерть связана с золотом, Андрей едет в Москву, находит Алексея Темина и в гостиничном номере убивает его, но оказывается, что золота при нем нет. Тогда Крашилов опять появляется в Ярославле, надеясь найти золото в квартире Теминых. Здесь его и арестовали. Вероятно, если бы золото оказалось в квартире Нины Сергеевны, Крашилов пошел бы еще на одно убийство. Целых восемьдесят лет из-за этого золота гибли люди, совершались измены и предательства. Воистину, кровавое золото.

– Андрей Крашилов знал, что Алексей Темин – его брат по отцу?

– Это ему еще предстоит узнать. Но вряд ли родственные чувства остановили бы его. Он бы и отца убил, если бы выяснил, где тот скрывается вместе с золотом.

Я подумал, что родословная Теминых мрачно напоминает родословную Грозного, который, убив царевича Ивана, по сути, обрек свою династию на вымирание; только в одном случае была борьба за власть, а в другом – за краденое золото; ненависть делала близких людей врагами и толкала их к преступлению.

– Кто же напал на меня? Неужели Алексей Темин? – никак не мог поверить я.

– Да, это был он. Ты сказал Елене Матвеевне, что побывал у Галины Николаевны. Заведующая библиотекой тут же передала этот разговор Алексею Темину, вот они на пару и решили положить конец твоим поискам Теминского золота, испугавшись, как бы ты его раньше их не нашел.

– Но голос! Как же я не узнал голос Алексея Темина?

– А он и не звонил тебе. Елена Матвеевна – находчивая женщина:
она попросила сделать это одного своего знакомого, объяснив ему, что тут всего лишь невинный розыгрыш. Он, не подозревая ничего плохого, и позвонил тебе, а Алексей Темин в это время уже дожидался тебя у подъезда.

Рассказанная Марком история выглядела так неправдоподобно, что я не сразу смог переварить ее. Особенно меня удивил поступок Елены Матвеевны – с виду интеллигентной женщины, похожей на госпожу Марпл в молодости. Вспомнилось, как она упрекала меня за мою любовь к детективной литературе. А сама приняла участие в событиях, явно подпадающих под статью уголовного кодекса.

Когда я спросил Марка, что ее ожидает, он хмуро проговорил:

– Она клянется, что помогала Алексею Темину чисто из гуманных соображений. Но что-то не верится. Вероятнее всего, ее ослепило Теминское золото, а ты этому поспособствовал.

Я вынужден был согласиться с Марком, что тут моя вина действительно есть: если бы я не рассказал Елене Матвеевне о Теминском золоте, она бы, возможно, не угодила в эту криминальную историю.

Но ни Окладин, ни его жена, которые хорошо знали Елену Матвеевну, не удивились такому повороту.

– Она всегда была завистливая, – заметила Любовь Александровна. – Помню, когда мы с Михаилом Николаевичем познакомились, она на какие только хитрости ни пускалась, чтобы рассорить нас.

Окладин кивнул, молча согласившись с женой. А мне лишний раз стало понятно, что в людях я плохо разбираюсь. Ведь и Алексей Темин произвел на меня впечатление человека, не способного на решительный поступок, однако именно он погубил своего отца, что бы ни случилось между ними той злополучной ночью.

Я спросил Марка, сколько золота обнаружили у Елены Матвеевны.

– В мешке было ровно шестнадцать килограммов, пуд по-старому. В подземелье нашли еще один мешок, но пустой.

– А грабители, как ты говорил, захватили во время налета на караван сто пудов. Значит, основная часть золота все еще лежит в своем тайнике?

– Видимо, так оно и есть.

Теперь к Марку обратился Пташников:

– Достаточно ли хорошо ваши коллеги исследовали подземный ход? Нет ли в нем каких-нибудь ответвлений, скрытых камер?

– Пока ничего такого не обнаружено, хотя открытие этого хода позволяет предположить, что под монастырем могут находиться и другие подземелья. А почему вы об этом спрашиваете?

– Наш общий знакомый Ниткин твердо уверен, что библиотека Ивана Грозного до сих пор хранится где-то в тайнике под Александровским монастырем...

Пташников вспомнил о библиотеке Ивана Грозного, а мне опять пришло на память наше следствие по делу об убийстве царевича Ивана. Спустя четыреста лет почти на том же самом месте произошло другое, не менее страшное преступление – сын погубил своего отца.

Невольно я посмотрел на окна квартиры Теминых, но они были черны, как глазницы черепа.

Глава шестая

ЧТО СЛУЧИЛОСЬ В УГЛИЧЕ?

Незаметно прошла зима. Изредка мы перезванивались с Марком, но никаких новых сведений о Теминском золоте он не сообщал, больше того – всячески обходил эту тему. Спрашивал об Окладине и Пташникове, интересовался моими делами. Работу над повестью о преступлении в Слободе мне пришлось на время прервать – издательство, где я когда-то работал, попросило отредактировать воспоминания человека, который прожил очень интересную жизнь. Его уговорили рассказать о своей судьбе, заключили с ним договор на издание книги. Он добросовестно написал толстенную рукопись – и только после того, как она поступила в издательство, стало ясно, что ей требуется серьезная литературная обработка.

Сам не пойму, почему я согласился заняться этой работой, выходящей за рамки обычного редактирования. Возможно, больше, чем рукопись, мне понравился автор, несмотря на выпавшие на его долю испытания, сохранивший светлую душу и любовь к жизни.

По какому-то странному совпадению Марк позвонил мне вечером того самого дня, когда я сдал готовую рукопись в издательство и чувствовал себя человеком, выпущенным из темницы:

– Ты как-то говорил, что собирал материалы о гибели в Угличе царевича Дмитрия. Не потерял интерес к этой запутанной истории?

– Почему вдруг тебя заинтересовали мои литературные дела?

– Хочу предложить на пару съездить в Углич на моем «Москвиче». Мне надо поговорить там с одним человеком. Ну, а ты за это время побывал бы на месте гибели царевича. Вдруг возникнут какие-то новые версии и догадки, которые по-новому осветят это темное событие русской истории?

Мне почудилась в голосе Марка ирония, но само по себе его предложение звучало заманчиво.

– Когда ты хочешь ехать?

– Завтра и отправимся. Только давай так договоримся: в твоем районе такие хитроумные лабиринты из проездов, что я боюсь заблудиться. Встречай меня у Дворца нефтяников ровно в восемь, постараюсь быть точным…

Утром меня разбудил не будильник, а шум первого весеннего дождя. Отодвинув шторы, я взглянул на небо. Казалось, тяжелые низкие тучи легли на самые крыши и не двигались. «Значит, надолго, – подумал я. – Поедет ли Марк в такую непогодицу?»

С этой мыслью позвонил ему домой, но телефон не ответил. Неохотно собрался, выпил чашку густого черного кофе. На всякий случай взял из каталожного ящика карточки, собранные мною по делу о гибели царевича Дмитрия. Возможно, подумал я, будет время ознакомить с их содержимым Марка – как криминалист, он мог оказать мне в этом деле квалифицированную помощь.

Надев плащ и взяв зонтик, я вышел из дома. При моем появлении дождь, кажется, припустил еще сильнее, лужи у подъезда словно кипели, а водяные струи забили по зонту так, словно с неба сыпалась свинцовая дробь.

Буквально через несколько шагов в туфлях у меня уже хлюпала вода. Я еще раз подумал, что наша поездка в Углич, наверное, сорвется. Однако в тот самый момент, когда я вышел к Московскому проспекту, мимо пронесся желтый «Москвич» со знакомым озорным чертиком за ветровым стеклом. Марк не заметил меня и, как было условлено, развернулся на площади у Дворца нефтяников. Мне пришлось еще метров пятьдесят топать под проливным, неослабевающим дождем, но настроение заметно поднялось – Марк от поездки не отказался.

Сложив зонтик и скинув мокрый плащ, я юркнул в открытый Марком теплый салон «Москвича».

– Никогда не ездил в такой потоп, – признался Марк. – Как бы не перевернуться.

Это заявление несколько умерило мой следовательский пыл, но отступать было поздно – взметая из луж хлопающие крылья воды, «Москвич» рванулся к Угличу.

Скоро по сторонам дороги за дождевой пеленой потянулись голые поля, где в ложбинах кое-где еще лежал снег, замелькали указатели, деревенские избы зябко кутались в черные крыши, темная лента дороги впереди растворилась в дождевой дымке. На одном из поворотов правое переднее колесо «Москвича» съехало на размытую глинистую обочину, и Марк едва справился с рулем, чтобы вернуть машину на асфальт. Как бы удивляясь своему водительскому мастерству, Марк только головой покрутил, а меня передернуло страхом: еще бы немного – и лежать нам под дорожной насыпью вверх колесами.

Дождь закончился так неожиданно, словно где-то в небе решительно перекрыли кран с водой.

Я хотел спросить Марка, какая нужда заставила его ехать в Углич, но он опередил меня:

– Может, коротко расскажешь, что у тебя собрано по убийству Дмитрия? Глядишь, я смогу в чем-то помочь тебе.

– По правде говоря, я на это рассчитывал, взял с собой карточки с собранными сведениями.

Увидев в руке у меня толстую пачку карточек, которую я вынул из кармана пиджака, Марк от удивления даже присвистнул:

– Смотри-ка, у тебя всё, как у Шерлока Холмса! Даже свою картотеку завел. Ну, даешь!

Я опять уловил в его голосе иронию, но оставил ее без внимания:

– Кое-что из этой мрачной истории я знаю, но все-таки напомни основные моменты, – другим, деловым тоном попросил Марк.

То и дело заглядывая в каталожные карточки, чтобы точно процитировать источники, я приступил к изложению «Угличского» дела.

Царевич Дмитрий – сын Грозного от его последней жены Марии Нагой – родился 19 октября 1582 года. По завещанию Грозного получил в удел город Углич, куда и был выслан вместе с матерью и ее родственниками сразу после смерти Грозного в марте 1584 года и вступлении на престол Федора Иоанновича. Древний Углич был в то время «велик и многонароден». По свидетельству угличских летописей, он имел 150 церквей, в том числе три собора, двенадцать монастырей. «Всех жителей было сорок тысяч. На правом берегу Волги возвышался Кремль, обнесенный крепкой стеною с башнями, где предстояло жить будущему царю. Судьба, однако, распорядилась иначе».

Если верить летописному свидетельству, то, провожая брата в дорогу, Федор сказал:

– Иди, братец мой, с богом…Поспеешь царством владеть, и тогда тебе поступлюсь престолом Московского государства, а сам в тихости пребуду.

Трудно сказать, действительно ли Федор произнес эти слова, но они вполне соответствуют его общепринятому образу, созданному по летописным свидетельствам и воспоминаниям современников:

– К славословию Божию усерден, о земных же делах мало попечения имеет.

– Кроток и незлобив, тих и мирен, упражняется в молитвах и псалмопениях, ходя по церквам и монастырям и многие творя милостыни.

Более резкие оценки личности Федора давали иностранцы. Например, польский посол так отзывался о нем:

– Сидя на престоле во время посольского приема, он не переставал улыбаться, любуясь то на свой скипетр, то на державу.

Ему вторил шведский посол:

– Царь Федор от природы был почти лишен рассудка, находил удовольствие только в духовных предметах, часто бегал по церквам трезвонить в колокола и слушать обедню…

В этом месте моих показаний Марк перебил меня:

– Однако у Федора хватило ума отправить Дмитрия в Углич, по сути, в ссылку.

– Во-первых, повторяю, так было завещано Грозным. Во-вторых, вероятней всего, решение исполнить этот наказ незамедлительно принял не Федор, а его зять Борис Годунов, про которого говорили, что он после смерти Грозного захватил такую власть, «яко же и самому царю во всем послушну ему быти». Тем более, есть свидетельства, что родственники Марии Нагой вместе с Богданом Бельским замышляли возведение Дмитрия на престол сразу после смерти Грозного.

– Получается, высылка царевича Дмитрия в Углич была вполне оправдана, так сказать, государственными интересами, – заметил Марк.

– Да, и при этом были соблюдены все полагающиеся формальности. Царевич Дмитрий и бояре Нагие были отправлены в Углич вместе со стольниками, стряпчими, боярскими детьми. «Для сберегания и ради царской чести» царевича сопровождали «четыре приказа стрельцов: московский приказ, приказ конных и два приказа пеших».

– Вероятно, среди тех, кто окружал Дмитрия в Угличе, были и соглядатаи Годунова, который прекрасно понимал, что ничего хорошего в случае воцарения Дмитрия ему нечего ждать, – сказал Марк, не отрывая глаз от дороги.

– Ты прав, по поручению Годунова за царевичем и его окружением наблюдали дьяк Михаил Битяговский с сыном и племянником Никитой Качаловым. Не доверять Нагим у Годунова были очень серьезные основания. Под влиянием матери и ее родных царевич воспитывался в духе злейшей вражды к Годунову. Вот что писал в своей «Московской хронике» немецкий ландскнехт Конрад Буссов:

«Дмитрий однажды приказал своим товарищам по играм, молодым дворянским сынам, записать имена нескольких князей и вельмож и вылепить их фигуры из снега, после чего стал говорить: «Вот это пусть будет князь такой-то, это боярин такой-то» и так далее. «С этим я поступлю так-то, когда буду царем, а с этим эдак». И стал отрубать у одной снежной куклы голову, у другой руку, у третьей ногу, а четвертую даже проткнул насквозь. Это вызвало у всех страх и опасение, что жестокостью он пойдет в отца, поэтому боярам хотелось, чтобы он уже лежал подле отца в могиле. Особенно хотел этого правитель Борис Годунов, его снеговую фигуру царевич поставил первой в ряду и отсек ей голову».

– Если поверить этому свидетельству, то в числе подозреваемых в убийстве Дмитрия может оказаться не один Годунов.

– Страх перед воцарением Дмитрия усугублялся тем, что он страдал падучей болезнью, то есть эпилепсией. Во время припадков кусал ближним руки, бросался на слуг и даже на свою мать. Так, однажды он искусал руки своей двоюродной сестре – дочке Андрея Нагого, в другой раз шилом для игры в свайку уколол мать. При этом царевич с малолетства отличался недетской жестокостью: с наслаждением смотрел, как забивают скот, развлекался тем, что бил палкой кур, пока они не подыхали.

– Наверное, нельзя исключать, что слухи о болезни и жестокости Дмитрия усиленно раздували сторонники Годунова?

– Возможно и такое, – согласился я. – Однако нельзя не учитывать и дурные наследственные качества. Известно, что Иван Грозный тоже с детства проявлял непомерную жестокость, уже в двенадцать лет приказал казнить одного из бояр, другого затравил собаками. В написанном еще в 1630 году неизвестным автором так называемом «Новом летописце» утверждалось, что предварительно царевича Дмитрия хотели отравить, давая яд «овогда в естве, овогда в питие». Эту версию позднее подхватил Карамзин, уверенный в том, что Дмитрий был убит по приказу Годунова.

– Что конкретно писал Карамзин?

– Сначала, якобы, Годунов обратился с предложением убить царевича к своему дворецкому Григорию Васильевичу Годунову, но тот отказался, «залившись слезами» и испытав «страх Божий». После этой неудачи Годунов решил отравить царевича, а в качестве исполнителей преступления привлек мамку царевича Василису Волохову и ее сына Осипа. Но то ли яд оказался слабым, то ли недостаточно его подсыпали в пищу царевичу. Тогда Годунов привлек к заговору двух своих чиновников: Владимира Загряжского и Никифора Чепчугова, но и они не решились пойти на убийство. Следующий вариант убийства царевича разработал царский окольничий Андрей Луп-Клешнин, предложивший на роль убийцы дьяка Михаила Битяговского, его сына Данилу и племянника Никиту Качалова.

– Если поверить Карамзину, получается, что вместе с Василисой Волоховой и ее сыном в Угличе возле царевича Дмитрия собралось целое преступное сообщество, выжидавшее удобного момента для свершения убийства, – вставил Марк.

– Однако, как пишет Карамзин, «Димитрия хранила нежная мать!.. Извещенная ли некоторыми тайными доброжелателями, или своим сердцем, она удвоила попечения о милом сыне; не расставалась с ним ни днем, ни ночью; выходила из комнаты только в церковь; питала его из собственных рук, не вверяла ни злой мамке Волоховой, ни усердной кормилице Ирине Ждановой».

– Если судить о Годунове по этому рассказу Карамзина, то он был очень глупым и ограниченным человеком: надо же додуматься поставить в известность о своем намерении убрать Дмитрия такое большое количество людей! Вряд ли Годунов был настолько наивен. А уж про слабые яды и говорить нечего – к тому времени технология их изготовления и применения уже была отлажена до совершенства.

– И какой вывод ты делаешь?

– Выводы делать рано. Рассказывай, при каких обстоятельствах погиб царевич, – ушел Марк от ответа.

Я выдал Марку следующую «информацию к размышлению»:

– 12 мая 1591 с царевичем Дмитрием случился очередной припадок эпилепсии. Через два дня, то есть 14 мая, ему стало легче, и Мария Нагая взяла его в церковь. 15 мая, в субботу, она опять ходила с Дмитрием в церковь, потом отпустила его гулять во внутренний дворик, где дети стали играть в «тычки» – втыкать нож в землю, стараясь попасть как можно дальше. Здесь же были мамка Василиса Волохова, кормилица Арина Тучкова, постельница Марья Колобова. В игре принимали участие четыре сверстника царевича, в том числе сыновья кормилицы и постельницы. Время было около полудня. Михаил Битяговский (выражаясь современным языком – глава угличской администрации) и его подчиненные разошлись из «дьячей» избы по домам. К себе на подворье уехали братья Михаил и Григорий Нагие и Андрей Нагой. Во дворце слуги уже понесли кушанья к столу, когда вбежал сын постельницы Петруша Колобов и сказал, что царевич погиб. Царица Мария выбежала во двор, увидела, как кормилица Василиса Волохова держит на руках окровавленного Дмитрия и, схватив полено, стала бить ее по голове. При этом она тут же выкрикнула имена убийц царевича: Осипа Волохова, Михаила Битяговского, его сына Данилу и Никиту Качалова.

– Какое самообладание! Вместо того, чтобы биться в горе, она бьет поленом кормилицу и оглашает список убийц. Оставили ли наши уважаемые историки описание самой сцены убийства?

– Соловьев представляет ее так: «Царица Марья заметила враждебные замыслы Битяговского с товарищами и стала беречь царевича, никуда от себя из хором не отпускала. Но 15 мая, в полдень, она почему-то осталась в хоромах, и мамка Волохова, бывшая в заговоре, повела ребенка на двор, куда сошла за ними и кормилица, напрасно уговаривая мамку не водить ребенка. На крыльце уже дожидались убийцы; Осип Волохов, взявши Димитрия за руку, сказал:

– Это у тебя, государь, новое ожерельице?

Ребенок поднял голову и отвечал:

– Нет, старое.

В эту минуту сверкнул нож; но убийца кольнул только в шею, не успев захватить гортани, и убежал; Димитрий упал, кормилица пала на него, чтобы защитить, и начала кричать, тогда Данила Битяговский с Качаловым, избивши ее до полусмерти, отняли у нее ребенка и дорезали. Тут выбежала мать и начала кричать».

– Какие убедительные подробности! – опять с иронией произнес Марк. – Интересно, кто первым сочинил эту трогательную сцену? У этого человека были явные литературные задатки. Другой вопрос – почему в его фантастический рассказ так безоговорочно поверил Соловьев?

– Соловьев всего лишь повторил рассказ Карамзина. А первоначальным источником этого сообщения считают так называемую Повесть 1606 года, созданную в кругу, симпатизирующему Василию Шуйскому, который в то время был заинтересован, чтобы приписать убийство царевича Борису Годунову.

– Ладно, оставим это. Рассказывай, как события разворачивались дальше.

– Ударили в набат, на колокольный звон к дворцу сбежались жители города, явились братья Нагие. Когда прискакал Михаил Битяговский, в толпе уже были люди с рогатинами, топорами, саблями. Битяговский пытался успокоить толпу, но она еще больше разъярилась. Вместе с Данилой Третьяковым и Никитой Качаловым Битяговский заперся в стоящей посреди двора «брусяной» избе, но их выволокли оттуда и убили. Затем нашел смерть Данила Битяговский, спрятавшийся в «дьячей» избе. Поймали Осипа Волохова, подвели его к царице, которая еще раз назвала его убийцей сына, и Осипа тут же, на глазах царицы, тоже забили до смерти. Всего было убито 14 человек.

– Была ли среди них Василиса Волохова?

– Царица била ее поленом с такой силой, что в нескольких местах проломила голову. У тех, кто видел эту сцену, создалось впечатление, что она хотела убить Василису, однако та выжила и давала показания Следственной комиссии, которая прибыла в Углич во второй половине 19 мая. Фактически ее возглавлял Василий Иванович Шуйский – будущий русский царь. Современники и многие историки считали его недоброжелателем Годунова, однако вряд ли умный Годунов послал бы в Углич человека, в личной преданности которого не был уверен. Формально работой комиссии руководил митрополит Геласий. Также в нее вошли дьяк Елизарий Вылузгин, окольничий Андрей Луп-Клешнин и шесть писцов. Сопровождал комиссию вооруженный эскорт.

Марк прервал меня:

– Если мне не изменяет память, от Углича до Москвы свыше трехсот километров. При ямской гоньбе суточный пробег составлял 120–150 километров. Даже если гонец с сообщением о гибели царевича выехал вечером 15 мая, то он мог прибыть в Москву в лучшем случае утром 17 мая. Чтобы прибыть в Углич 19 мая, комиссия должна была выехать практически сразу после прибытия гонца. Вряд ли митрополит Геласий и Василий Шуйский мчались всю дорогу верхом. Тут надо исходить из скорости колымаги.

– К чему ты клонишь?

– Меня удивляет, как оперативно была создана Следственная комиссия, как быстро она оказалась на месте преступления. Наверное, этот факт тоже можно использовать в качестве довода о причастности к убийству Бориса Годунова, который с нетерпением и в полной готовности ожидал известия из Углича.

– Не менее оперативно было проведено и само следствие – за два дня комиссия допросила 180 человек. Получается, что на каждого допрашиваемого ушло не больше пяти минут. Причем среди допрошенных только семь человек присутствовали на месте гибели царевича, остальные лишь слышали о случившемся от других.

– Пожалуй, в истории юриспруденции примеров такой оперативности больше не найдешь, – то ли с восхищением, то ли с насмешкой сказал Марк. – А ведь перед этим, как я понимаю, надо было составить списки тех, кого следовало допросить, доставить их к месту следствия. Я уже не говорю о том, что если Следственная комиссия еще в Москве получила задание, в какую сторону направить расследование, то надо было соответствующим образом обработать допрашиваемых. Если судить объективно, то последнее обстоятельство играет в пользу невиновности Годунова.

– Однако при знакомстве со Следственным делом, которое сохранилось до наших дней, складывается впечатление, что допрашиваемые говорили как бы под копирку, одно и то же: царевич зарезался сам, когда у него начался очередной припадок. Исключением были только показания Михаила Нагого, который стоял на своем, что царевича убили. Если бы какие-то показания дала царевна Мария Нагая, то она, наверное, тоже держалась бы этой версии, которую первой озвучила.

– А разве Марию Нагую не допрашивали?

– Высказывалось предположение, что ее, как вдовую царицу, освободили от этой унизительной процедуры.

– Или изъяли ее показания из Следственного дела позднее, – предположил Марк. – Не может быть, чтобы Василий Шуйский не узнал ее мнения о случившемся.

– В результате проведенного таким образом расследования, – продолжил я, – в деле было записано, что царевич «заклался сам, играя ножом в тычку в припадке падучей болезни», что Битяговский и остальные 13 человек были убиты безвинно, по навету Нагих. 22 мая царевича похоронили в Спасо-Преображенском соборе, комиссия возвратилась в Москву. Братьев Нагих разослали по темницам, а Марию Нагую «за небрежение сына» постригли в монахини и отправили в монастырь на реке Выксе в Череповецком уезде. Более 60 семей угличан выслали в Сибирь, в город Пелым, 200 человек были казнены. Подвергся наказанию и набатный колокол, собравший горожан к дворцу: ему отсекли ухо, вырвали язык, били плетьми и тоже сослали в Сибирь, в Тобольск. Можно предположить, что Борис Годунов был вполне доволен работой Следственной комиссии, которая провела расследование так быстро и оперативно. Наверное, тогда ему и в голову не могло прийти, что через несколько лет тень погибшего царевича воскреснет…

В это самое время, когда я произнес последнюю фразу, мы въехали в Углич. Марк довез меня до центральной площади города, мы договорились встретиться на том же месте через полтора часа и расстались. В лужах на площади плавали осколки голубого неба.

Через пять минут я был возле пятиглавого Спасо-Преображенского собора – центрального сооружения Угличского кремля. Собор был сооружен в начале восемнадцатого века на месте старого собора, в котором первоначально был захоронен царевич Дмитрий. Позднее, как «невинно убиенного», его причислили к лику святых и перезахоронили в московском Архангельском соборе. По церковным канонам к лику святых нельзя причислять самоубийц. Таким образом, церковь официально признала версию с убийством царевича злоумышленниками. Появилось множество сказаний о чудесах вокруг имени царевича Дмитрия, вот только одно из них:

«Когда 3 июня 1606 года мощи новоявленного чудотворца Царевича Димитрия, для поддержки сильно шатающегося трона нового московского царя Василия Ивановича Шуйского, были при торжественной обстановке принесены в Москву и временно поставлены посреди Архангельского собора – усыпальницы собирателей московского Самодержавия, Царь и Патриарх, по долгом обсуждении, мощи Царевича, после показа народу, решили предать погребению в приделе Иоанна Лествичника. Заказали каменотесам вытесать гроб, который по изготовлении оказался слишком малым. Заказали второй; но второй, несмотря на точно снятую мерку, оказался слишком большим. Наконец, Царь и бояре заказали третий и, не дожидаясь его изготовления, приступили к рытью могилы в приделе Иоанна Лествичника. Когда могила была вырыта, и гроб был готов, его принесли в собор, а когда он оказался соответствующим размеру мощей – только хотели положить их в каменный гроб, как случилось новое чудо: земля из только что вырытой могилы рухнула обратно в могилу, вновь зарыв ее. Видя это чудо, благочестивые Царь и Патриарх узрели нежелание святого покоиться в земле и решили новоявленные мощи оставить в соборном храме открытыми».

При Екатерине Второй изображение царевича было запечатлено на гербе Углича, что еще раз, уже на государственном, официальном уровне должно было закрепить версию убийства в истории.

Во время осады Углича поляками Спасо-Преображенский собор сильно пострадал от огня, вследствие чего стены дали трещины, собор осел и угрожал падением. Разрешение на разборку старого и сооружение собора в 1700 году дал Петр Первый, через тринадцать лет храм был возведен и освящен.

На том месте, где погиб царевич Дмитрий, первоначально была построена деревянная часовня, сгоревшая во время польской осады, в 1630 году на ее месте возвели деревянную церковь. Сохранившаяся до наших дней церковь царевича Дмитрия, «что на крови», была сооружена в 1692 году на средства княгини Черкасской – родственницы бывшей царицы Марии Нагой.

В семнадцатом веке церковь была расписана фресками, среди которых я, естественно, обратил всё свое внимание на большую и многоплановую фреску «Убиение царевича Дмитрия» – своего рода уникальный образец исторической монументальной живописи, иллюстрирующий и доказывающий всё ту же версию гибели царевича в результате заговора.

Как бы я ни относился к версии об убийстве Дмитрия по приказу Годунова, фреска на какое-то время заставляла поверить в нее – настолько убедительно московский мастер Сапожников последовательно представил сцены последних минут жизни царевича. Наверху – изображение Дмитрия на фоне угличских соборов, левее – сцена одевания царевича в окружении матери и нянек, ниже – сцена убийства, мертвый царевич, охваченная ужасом толпа, склонившаяся над телом Дмитрия кормилица, расправа угличан над убийцами, скачущие на конях гонцы в Москву с известием о случившемся в Угличе. И последняя сцена – похороны царевича Дмитрия.

От построенного в пятнадцатом веке княжеского дворца, в котором поселился царевич Дмитрий с матерью, сохранилась только его парадная часть, да и то претерпевшая значительные изменения. Выстроенный из камня, своими очертаниями и сложными архитектурными деталями дворец напоминал сказочный деревянный терем. Здесь бывал Иван Грозный, позднее находился в заключении шведский посол Густав, сосланный Борисом Годуновым за то, что отказался вступить в брак с его дочерью Ксенией. В Смутное время во дворце творили расправу над угличанами поляки. В истории дворца был момент, когда его чуть не разобрали на кирпичи для строительства Спасо-Преображенского собора, но вовремя одумались.

А вот колоколу, в который ударил пономарь Федот Огурец, не повезло – находящийся в музее колокол, якобы возвращенный из сибирской ссылки, судя по всему, отлили позднее, хотя на нем и была вырезана надпись: «Сей колокол, в который били в набат при убиении благоверного царевича Димитрия. В 1593 году прислан из Углича в Сибирь в ссылку в град Тоболеск к церкви Спаса, что на Торгу, и потом на Софийской колокольне был набатным».

Имеются свидетельства, что «ссыльный» колокол расплавился во время пожара, а вместо него, чтобы поддержать официальную версию гибели царевича, был отлит другой, который и ныне висит в музее.

Предположение Марка, что на месте гибели царевича Дмитрия у меня возникнут какие-то новые версии и догадки, не оправдалось – это убийство по-прежнему казалось мне еще одной вырванной страницей русской истории, в которой их и без того было достаточно.

До поездки в Углич я внимательно прочитал несколько книг, рассказывающих о гибели царевича Дмитрия. Книга «История города Углича», изданная в Ярославской губернской типографии в 1844 году, имела подзаголовок: «Сочиненная Угличского уездного Училища Учителем Исторических наук Федором Кисселем». Хотя автор безоговорочно поддерживал версию об убийстве царевича по приказу Годунова, я сделал из книги несколько выписок, которые показались мне любопытными.

Осмотр экспозиции музея не занял у меня много времени. До встречи с Марком еще оставалось время. Я уселся на скамейку возле княжеского дворца, с видом на Волгу, и еще раз пересмотрел карточки с цитатами из книги Федора Кисселя. Некоторые из них я отобрал для продолжения разговора с Марком.

Не сомневаясь в том, что организатором убийства царевича был Михаил Битяговский, Киссель писал:

«Битяговский прежде всего свел приязнь и дружбу с нянькою царевича, боярынею Василисой Волоховой и сыном ее Осипом Волоховым. Он подкупил эту низкую и гнусную старуху, которая за золото и почести продала злодеям своего питомца и, как ближайшая к царевичу, помогала убийцам советом и самим делом. Всё было, наконец, готово, назначили роковой день и час...

Возможно ли описать или, хотя бы, вообразить состояние души материнской – царицы Марии Федоровны? Одно только удивительно, как она за пять дней не умерла над трупом царевича. О, мать! Как велико твое призвание в мир!..

Перерезанное горло царевича ясно свидетельствовало, что не младенческая, но сильная рука убийцы, и с умыслом, а не случайно тут действовала…

Почему царевич проколол не грудь, не ногу, не руку, не живот, не лицо, но непременно горло, защищенное ожерельем, и так сильно, что тут же, в две минуты, и дух свой испустил?..

И в самом деле, подумал я, как получилось, что больному эпилепсией царевичу разрешили играть с ножом? Почему припадок случился с ним именно в то время, когда он держал нож острием вверх, а не вниз, как более естественно для игры в тычку? Почему, упав на землю, он не уколол, а именно перерезал себе горло, как утверждали защитники версии с убийством?..

Все эти вопросы я задал Марку, когда мы отправились в обратный путь. Однако сначала я задал ему другой вопрос – что за пакет он положил на заднее сиденье «Москвича» с такой осторожностью, словно в нем был хрусталь, хотя по форме и размерам он больше напоминал тщательно упакованную массивную книгу?

Меня удивило то обстоятельство, что Марк сделал вид, будто не расслышал моего вопроса. И тут же перевел разговор на гибель царевича – поинтересовался, помогло ли мне посещение «места происшествия» прояснить эту тайну истории? Мне ничего не оставалось, как сначала дать отчет о своих впечатлениях от посещения музея, а затем высыпать на Марка вопросы, подсказанные мне Кисселем.

Однако, выслушав меня, Марк сказал:

– Об этом потом. Сначала хотелось бы узнать, как оценивали гибель царевича русские историки.

– Погодин, Краевский и Константин Аксаков, а в наше время Скрынников считали, что произошел несчастный случай. Татищев, Карамзин, Костомаров, Соловьев и Ключевский поддерживали версию убийства. Как тебе известно, ее разделял и Пушкин, прекрасно изложивший ее в своей трагедии «Борис Годунов». А вот Белинский был категорически не согласен с ним, так писал в десятой статье цикла «Сочинения Александра Пушкина»:

«Карамзин сделал великую ошибку, позволив себе до того увлечься голосом современников Годунова, что в убиении царевича увидел неопровержимо и несомненно доказанное участие Бориса… Смерть царевича Дмитрия – дело темное и неразрешимое для потомства. Не утверждаем за достоверное, но думаем, что с большею основательностью можно считать Годунова невинным в преступлении, нежели виновным. Одно уже то сильно говорит в пользу того мнения, что Годунов – человек умный и хитрый, администратор искусный и дипломат тонкий – едва ли бы совершил свое преступление так неловко, нелепо, нагло, как свойственно было бы совершить его какому-нибудь удалому пройдохе вроде Дмитрия Самозванца, который увлекался только минутными движениями своих страстей и хотел пользоваться настоящим, не думая о будущем. Годунов имел все средства совершить свое преступление тайно, ловко, не навлекая на себя явных подозрений».

– Замечательно сказано, в самую точку! Странно только, почему я не знал этих слов Белинского раньше? – удивился Марк. – Ведь в школе мы изучали его статьи о Пушкине.

– С этой статьей школьников не знакомят, чтобы, таким образом, не подорвать авторитет Пушкина, которого Белинский критикует здесь за некритическое отношение к Карамзину.

– У Белинского была своя версия, кто же организовал убийство царевича?

Я опять склонился над разложенными на коленях карточками:

– «Самое вероятное предположение об этом темном событии нашей истории должно, кажется, состоять в том, что нашлись люди, которые слишком хорошо поняли, как важна была для Годунова смерть младенца, заграждавшего ему доступ к престолу, и которые, не сговариваясь с ним и не открывая ему своего умысла, думали этим страшным преступлением оказать ему великую и давно ожидаемую услугу».

– А здесь я с Белинским категорически не согласен! – заявил Марк. – Хороши доброжелатели, которые подставили Годунова под такой удар! Нет, здесь надо искать другое, логически более выверенное объяснение причин убийства. Итак, какие версии имеются к настоящему времени?

– Если не принимать во внимание версию, сочиненную Лжедмитрием и его окружением, что в Угличе погиб вовсе не царевич, а его двойник, которым его подменили, остаются три версии. Первая – царевич погиб в результате несчастного случая. Вторая – его смерть стала результатом заговора, подготовленного Годуновым. Третья – убийство совершили враги Годунова, чтобы навлечь на него народный гнев. Наконец, четвертая, самая неожиданная версия, которую в книге «Самодержавие Духа» высказал митрополит Иоанн:

«Загадка заключается в том, что убийство Царевича никому не сулило политических выгод. Не говоря о Годунове, который, разумеется, отношения к преступлению не имел ни малейшего... Смерть Царевича могла быть выгодна только тому, кто стремился уничтожить саму Россию, нанося удар в наиболее чувствительное место ее церковно-государственного организма, провоцируя гражданскую войну и распад страны. В связи с этим небезосновательно выглядит версия о религиозно-символическом характере убийства Царевича, олицетворявшего собой будущее Православной русской государственности. Косвенными свидетельствами в ее пользу служат сегодня доказательства ритуального характера убиения Царственных мучеников в Екатеринбурге».

Марк оставил последнюю версию без комментариев и сказал:

– Я могу предложить тебе пятую версию, тоже весьма неожиданную и на первый взгляд неправдоподобную.

– Слушаю тебя.

– Сначала давай вспомним некоторые названные тобою факты, предшествующие гибели царевича. Итак, царевич страдает эпилепсией и с ним периодически случаются припадки. Последний такой припадок был за три дня до гибели царевича. А до этого, по твоим словам, он шилом для игры в свайку уколол мать. Конечно, Мария Нагая не могла не помнить этого случая, однако 15 мая она отпускает его во двор с ножом для игры в тычки, а сама почему-то остается во дворце. Я правильно изложил ход событий?

На вопрос Марка мне оставалось только молча кивнуть – факты были изложены со скрупулезной точностью.

– Так вот, я выдвигаю собственную версию, что Мария Нагая сделала это умышленно, прекрасно зная, что в этот день с царевичем случится очередной приступ, во время которого он может ранить себя. Это было бы на руку ее родственникам, которые, возможно, уже договорились о том, как использовать несчастный случай для обвинения ненавистного ими Годунова в покушении на царевича и, таким образом, возмутить народ против него. Возможно, уже заранее было обговорено, кого конкретно Мария обвинит в покушении на сына: Михаила и Данилу Битяговских, Осипа Волохова и Никиту Качалова. Также можно предположить, что Василиса Волохова о чем-то догадывалась, пыталась отговорить Марию давать царевичу нож в руки, потому, как нежелательную свидетельницу, та и пыталась ее убить. Получилось не так, как задумала Мария, – царевич во время припадка не укололся, а убил себя. Вряд ли она предполагала такой исход. Хотя тот факт, что позднее она признала в Лжедмитрии родного сына, свидетельствует о ее сомнительных моральных качествах. Кто знает, что кипело в душе этой женщины, вынужденной терпеть жестокости и припадки сына, рожденного от такого же необузданного и жестокого Ивана Грозного? Возможно, спокойная, уединенная жизнь в монастыре устраивала ее больше, чем положение вдовой царицы с непредсказуемой судьбой. Ну, и как тебе моя версия? – покосился на меня Марк.

Я ответил не сразу. С одной стороны, версия действительно показалась мне интересной, а с другой стороны, меня удивило то, что она, вроде бы, никем не высказывалась ранее.

– Думаю, твоя версия тоже имеет право на существование, – наконец, высказал я свое мнение. – Тем более, что поведение царицы и братьев Нагих после смерти царевича действительно кажется подозрительным. По приказу Михаила Нагого на тела убитых отца и сына Битяговских, Волохова и Качалова положили ножи, взятую из дома Битяговского палицу. Перед этим ножи измазали кровью специально зарезанных куриц, чтобы эти «орудия убийства» имели более зловещий вид.

– Таким образом, можно предположить, что к восстанию угличан они готовились заранее, всё было предусмотрено, – добавил Марк.

– По приказу того же Михаила Нагого убили трех посадских: «Савву плотника, каменщика Митю Суздальца да мужика Белотельца». Возможно, они каким-то образом помешали осуществлению их заговора в том виде, в котором он был задуман. Кроме того, твоя версия хорошо согласуется с показаниями мамки Василисы Волоховой.

– Расскажи об этом подробней, – потребовал Марк.

– Пожалуй, Василиса Волохова, которую защитники версии об убийстве царевича называют в числе участников заговора, дала Следственной комиссии самые подробные, самые толковые показания. Так, она сообщила о предыдущих припадках царевича, подчеркнула, что царица сама «велела царевичу идти на двор гулять», назвала тех, кто присутствовал при гибели царевича. Наконец, она описала сцену гибели Дмитрия…

Я нашел нужную карточку и прочитал:

– «Играл царевич ножиком, и тут на царевича пришла опять та же черная болезнь, и бросило его на землю, и тут царевич сам себя ножом поколол в горло, и било его долго, и тут его не стало».

– По сути, Василиса Волохова – единственная из допрошенных, которая обвинила царевну в «небрежении», то есть в том, что вина в гибели царевича лежит и на ней.

– А как к ее показаниям отнеслись историки, придерживающиеся версии об убийстве Дмитрия по приказу Годунова?

– Они увидели в этом безоговорочную поддержку Василисы Волоховой членами Следственной комиссии, которых ее показания устраивали как нельзя лучше. В пользу этого обвинения приводились откуда-то взятые сведения, что после окончания следствия она получила «жалования многие» и вотчины. Однако, возможно, она представила самое верное объяснение случившегося в Угличе. Несколько раз она повторила, что царица лично давала указания, кого убить. В этом свете особый интерес представляет последние слова ее показаний, – я вынул следующую карточку:

– «Да была женочка уродливая у Михаила Битяговского, и хаживала от Михаила к Андрею Нагому, и сказали про нее царевне Марье, и царица ей велела приходить для потехи и та женочка приходила к царице; и как с царевичем смерть сталась, царица ту женку, после того два дня спустя, велела ее добыть и велела ее убить, что будто та женка царевича портила».

– Как прокомментировали это свидетельство наши историки?

– Почему-то они не обратили на это показание особого внимания, но мне оно кажется весьма любопытным.

– Ты прав, – согласился Марк. – Ведь получается, что жена Битяговского была убита уже во время следствия. Очень похоже на то, что Мария Нагая убрала свидетельницу, которая могла вывести ее на чистую воду…

В этот день меня еще раз удивило то, как быстро течет время за интересным разговором. Я пришел в себя и увидел, что мы уже в Ярославле, только после того, как Марк остановил «Москвич» возле моего дома. Пригласил его к себе, но он отказался:

– Сегодня мне надо обязательно успеть побывать в Костроме.

– Зачем?

Или мне показалось, или на какое-то мгновение Марк замешкался, подыскивая ответ:

– Надо увидеться с Арсеньевым, посмотреть, какие сведения собраны им по Янтарной комнате. Ты же сам говорил, что нам с ним обязательно надо встретиться. А насчет гибели царевича Дмитрия я бы посоветовал тебе безоговорочно не отвергать ни одну из версий, поскольку ни одна из них, в том числе и моя, не подкреплена неоспоримыми доказательствами и конкретными свидетельствами. Пожалуй, Белинский прав: «Смерть царевича Дмитрия – дело темное и неразрешимое для потомства»…

Мы попрощались. Последнее, что я увидел прежде, чем «Москвич» тронулся с места, как Марк переложил заинтересовавший меня пакет с заднего сиденья на переднее, рядом с собой.

Глава седьмая

ПОКУШЕНИЕ В ЯРОСЛАВЛЕ

Теперь мне ничто не мешало вернуться к работе над давно задуманным детективом об убийстве в Александровой Слободе, и я опять сел за письменный стол. Пересматривал старые записи, делал новые – и рвал их в клочья. Повторялась та же история, что и раньше, когда я предпринял первую безуспешную попытку написать о преступлении в Слободе. Уже в который раз я спрашивал себя: неужели Окладин прав и убийство царевича Ивана – не тема для детектива? Но как не хотелось сознаваться в своем поражении!

Однако мне пришлось смириться с ним.

Я вынужден был отказаться от своей затеи и решил пойти другим путем – рассказать обо всем, что случилось за это время, начиная с моей поездки в Москву, где я впервые услышал о Теминском золоте, и кончая арестом Андрея Крашилова в Ярославле. Сюда же вошли и мои записки о других исчезнувших сокровищах и нераскрытых преступлениях, истории которых я коснулся за это время. Расследование убийства царевича Ивана заняло всего несколько глав.

Когда работа над повестью, за исключением завершающей главы, в целом была закончена, у меня появились сомнения, удалось ли мне естественно соединить в одном повествовании такие разные сюжетные линии? Поэтому я отдал два экземпляра повести Пташникову и Окладину, а потом мы встретились на квартире историка, чтобы детально обсудить, что же у меня получилось.

Этот вечер мы провели втроем – жена Окладина еще не вернулась из театра, а Ольга после окончания медицинского института взяла направление в сельскую больницу и домой приезжала редко. Не оправдалось мое предположение, что она выйдет замуж за Марка раньше, чем получит диплом, и уедет к нему в Москву. Видимо, этот легкий путь, которым обязательно многие бы воспользовались, не устраивал ее. Однако из телефонных разговоров с Марком я знал, что переписка между ними восстановилась.

На этот раз меня удивил Окладин, который чуть ли не сразу, как только мы приступили к разговору, сказал:

– Судя по последней главе рукописи, вы недавно побывали в Угличе вместе с Марком Викторовичем. Это была его инициатива или ваша?

– У него были там какие-то служебные дела, он и предложил съездить напару. А почему вас это интересует?

– Как-то вечером он позвонил мне и спросил, что я знаю о заведующей библиотекой Елене Матвеевне: откуда она родом, кто ее родители, была ли она замужем. Я ничего этого не знал и передал трубку моей жене, с которой одно время они были дружны. Только из их разговора я узнал, что Елена Матвеевна родом из Углича, где у нее остались родители. Как я понял, именно это и хотел выяснить ваш приятель. И тут же предпринял поездку в Углич. Видимо, одно с другим как-то связано. Как вы думаете?

Я не мог дать на этот вопрос вразумительного ответа, но, вспоминая нашу поездку, нашел поведение Марка странным: он так и не сказал мне, что заставило его так срочно отправиться в Углич, где он был те полтора часа, которые я провел на месте гибели царевича Дмитрия, что находилось в пакете, с которым Марк обращался так бережно? Какое отношение эта внезапная поездка могла иметь к Елене Матвеевне?

Я решил обязательно спросить об этом Марка, как только представится случай. Перехожу к спору, который вспыхнул между историком и краеведом, когда Окладин заявил мне:

– На мой взгляд, вы зря так много внимания уделили библиотеке Ивана Грозного, никогда не существовавшей в действительности. К тому же умудрились связать судьбу этой вымышленной библиотеки с убийством царевича Ивана – реальным историческим фактом.

– Библиотека Ивана Грозного – тоже исторический факт! – моментально взвился Пташников.

– А я остаюсь при своем мнении: так называемая библиотека Ивана Грозного – миф, выдуманный любителями всяческих исторических загадок.

– У меня есть свидетельство в пользу ее существования, которое вам не опровергнуть.

– В чем же оно состоит? – с усмешкой спросил Окладин, но я заметил, что это сообщение заинтересовало историка.

– Когда в следующий раз будете у меня в гостях, я предоставлю его вам, – пообещал краевед. – Как-то я уже говорил, что начало библиотеке московских государей положила Софья Палеолог – жена Ивана Третьего, которая привезла в Москву библиотеку византийских императоров. Таким образом, существование у Ивана Грозного библиотеки, содержащей помимо отечественных книг произведения античных авторов, вполне объяснимо и естественно...

Слушая краеведа, я вспомнил историю золотого идола биармов Юмалы, – возможно, золотой статуи, вывезенной из разграбленного Рима и течением истории прибитой к берегу Ледовитого океана. Получив название Сорни Эква – Золотая баба, она оказалась потом у наших северных народов, кто-то из таежных умельцев оставил ее изображение на золотом блюде, очутившемся затем в сокровищнице Ивана Грозного.

Было нечто схожее в загадках библиотеки московских государей и Сорни Эквы, их судьбы как бы пересекались в веках. Одинаково противоречивы, туманны устные и письменные свидетельства существования этих уникальных сокровищ. И я подумал: а может, и библиотека античных авторов, и античная статуя – просто красивые поэтические легенды, до сих пор тревожащие доверчивых людей вроде краеведа Пташникова?

А если он все-таки прав и библиотека московских государей действительно существовала?! И, больше того, сохранилась до нашего времени?! Не поможет ли ее находка разгадать такие тайны истории, о которых мы пока и не догадываемся? Не прояснится ли тогда подлинное лицо Ивана Грозного – последнего владельца этой библиотеки? Не раскроется ли благодаря обнаруженным в ней документам загадка преступления в Александровой Слободе, расследованию которой мы посвятили столько времени?

В тот вечер я еще не знал, что история библиотеки московских государей станет темой нашего следующего расследования. Сейчас меня интересовало другое – насколько верно мне удалось отобразить события, связанные с загадкой Теминского золота? И тут мне неожиданно помог Окладин.

– Не кажется ли вам, – спросил он меня, – что нить вашего повествования изобилует узлами, которые обязательно надо развязать, чтобы не оставлять читателя в недоумении?

Когда я спросил историка, что он подразумевает под этими узлами, он рассудительно сказал:

– Во-первых, вы так и не прояснили судьбу Теминского золота окончательно — ведь в тайнике под Александровским монастырем нашли только незначительную часть того, что грабители спрятали в тайге. Куда же делось остальное золото?

Я вынужден был согласиться со справедливостью этого замечания.

– Во-вторых, – продолжил Окладин, – не завершена история Сорни Эквы – Золотой бабы, которую якобы видел геолог Щелыков. Действительно ли археолог Малов нашел то самое капище, где она находилась? Если так, то надо обязательно узнать, не хранится ли Сорни Эква до сих пор в пещере под водопадом, и только после того рассказывать об этой истории читателям.

Мысленно я опять признал справедливость слов Окладина.

– В-третьих, – бесстрастно перечислял он свои замечания, – нельзя держать читателя в неведении относительно зоны аномальных явлений, на территории которой будто бы находится древнее капище с Золотой бабой. В последнее время об этих загадочных зонах столько всего написано, что утверждение Малова может кое-кому показаться просто-напросто очередным вымыслом, порожденным модой на сенсацию.

Я снова не смог возразить Окладину и спросил его, что он посоветует мне в этой ситуации.

– Встретиться с вашим приятелем Марком. Возможно, за время, прошедшее после ареста Андрея Крашилова, в истории Теминского золота и Сорни Эквы кое-что прояснилось.

– Пожалуй, я так и сделаю, – тут же согласился я с историком, вспомнив, что во время нашей последней встречи Марк больше не затрагивал этих тем, но вряд ли, в силу своего служебного положения, потерял к ним интерес.

Оказалось, что претензии к рукописи есть и у Пташникова:

– Не понимаю, как вы смогли, освещая русскую историю от убийства Андрея Боголюбского до смерти Ивана Сусанина, описывая события, происходившие в Боголюбове, Александрове, Костроме, Угличе, обойти Ярославль? – сказал он таким тоном, словно я нанес ему личную обиду.

Заявление краеведа удивило не только меня, но и Окладина:

– А при чем здесь Ярославль? – переглянувшись со мной, спросил он.

Пташников сердито сверкнул глазами:

– Как при чем?! С Ярославлем связана одна из самых важных страниц русской истории. Именно здесь был положен конец смутному времени, когда отсюда в победный поход на Москву отправилось ополчение Минина и Пожарского. До этого целых четыре месяца Ярославль фактически был столицей русского государства. А вы спрашиваете – при чем здесь Ярославль.

– Но ополчение было сформировано еще в Нижнем Новгороде, – бесстрастно напомнил Окладин.

– Если бы Пожарский повел ополчение из Нижнего прямо на Москву, его неминуемо постигла бы судьба первого русского ополчения под руководством Прокопия Ляпунова. Победа над интервентами была выкована здесь, в Ярославле, где Минину и Пожарскому удалось собрать под своими знамена всех русских патриотов, способных держать в руках оружие.

Пафос, с которым Пташников произнес эти слова, невольно напомнил мне его высказывание о владимирском краеведе Сергее Михайловиче: «О чень умный и эрудированный человек, но у него есть один очень серьезный недостаток – он считает, что всё самое важное в русской истории случилось на владимирской земле и осуществлено доблестными владимирцами». Я уже хотел напомнить Пташникову его собственные слова, но передумал – мне уже не раз представлялась возможность убедиться, что все краеведы считают историю своего края самой уникальной и неповторимой, что все самые важные события русской истории произошли именно на их земле.

Сейчас меня интересовало другое, поэтому я примирительно произнес:

– Никто не спорит, Иван Алексеевич, что ополчение Минина и Пожарского накопило силы для победы над поляками здесь, в Ярославле. Но, ознакомившись с моей рукописью, вы, наверное, заметили, что меня в основном интересуют неразгаданные события истории. При чем же здесь так называемое Ярославское стояние?

– Как при чем?! – возмутился краевед. – А покушение на князя Пожарского – это вам разве не загадка истории, до сих не нашедшая ответа?..

По моей просьбе Пташников тут же выдал мне следующую «информацию к размышлению»:

Князь Дмитрий Михайлович Пожарский родился в 1578 году. При Борисе Годунове был стряпчим с платьем, при Лжедмитрии – стольником. В 1608 году был послан для защиты Коломны, в 1610 году назначен воеводой в Зарайск. В 1611 году, участвуя в нападении на овладевших Москвой поляков, был ранен на Лубянке и отправился на лечение в свою нижегородскую Пурецкую волость. Сюда, по указанию Минина, явились к нему послы с предложением принять начальство над нижегородским ополчением, поднявшимся для спасения Москвы. Со своей стороны Пожарский потребовал, чтобы при ополчении выборным от посадских человеком был Минин. Став во главе ополчения, Пожарский вмещал в своем лице всю верхнюю власть над русской землей, однако сам про себя говорил: «Был бы у нас такой столп, как князь Василий Васильевич Голицын, – все бы его держались, а я к такому великому делу не придался мимо его; меня ныне к этому делу приневолили бояре и вся земля». Остановившись с ополчением в Ярославле, Пожарский целое лето готовился к походу на Москву, чем вызвал немало упреков в свой адрес за медлительность. Со взятием Москвы закончилась первостепенная роль Пожарского, с этого времени в грамотах первым пишется имя князя Д.Т. Трубецкого, а имя Пожарского стоит вторым, в товарищах. Новый царь возвел его из стольников в бояре, но главные награды, состоявшие в то время из вотчин, Пожарский получал не в числе первых. Во все царствование Михаила Федоровича Пожарский занимал лишь второстепенные должности: в 1614 году действовал против Лисовского, но вскоре оставил службу по болезни; в 1618 году был отправлен против войска Владислава, но не в качестве главноначальствующего. В 1628–1631 годах был воеводой в Новгороде, в 1635 году заведовал судным приказом, в 1638 году – воевода в Переславле-Рязанском. Умер в 1641 году. В 1885 году на его могиле в Спасо-Евфимиевском монастыре в Суздале был сооружен памятник на средства, собранные по народной подписке.

– Покушение на Пожарского в Ярославле – одна из самых загадочных страниц не только в его биографии, но и во всей истории Смутного времени, – добавил Пташников к изложенному в «информации к размышлению».

В разговор опять тут же вступил Окладин:

– Здесь нет ничего загадочного и таинственного – покушение на князя было организовано атаманом Иваном Заруцким.

– Откуда вы это взяли?

– Об этом четко сказано у Соловьева, – Окладин встал из-за стола, вынул из книжного шкафа «Истории России с древнейших времен» и, найдя нужную страницу, прочитал: «Из подмосковного стана, от Заруцкого, приехали в Ярославль двое козаков – Обреска и Степан, у них уже были здесь соумышленники – Иван Доводчиков смолянин, смоленские стрельцы – Шанда с пятью товарищами да рязанец Семен Хвалов; последний жил на дворе у князя Пожарского, который кормил его и одевал. Понятно, с каким чувством после этого Пожарский и всё ополчение должны были выступать в поход под Москву, где под видом союзников должны были встретить убийц».

– Вы помните, как погиб руководитель первого ополчения Прокопий Ляпунов? – спросил Окладина краевед.

– Это общеизвестно. Руководитель польского отряда в Москве Гонсевский подкинул казакам бумагу за подписью Ляпунова об избиении казаков. Они вызвали его на круг и здесь убили. Так, по крайней мере, утверждали многие русские историки.

– А почему не предположить, что Гонсевский организовал и покушение на Пожарского? Кому было больше всего выгодно, чтобы и второе ополчение распалось? Конечно, полякам, – сам себе ответил Пташников. – Гонсевский и на этот раз мог использовать старый прием – убить Пожарского чужими руками и тем самым внести раскол в ряды русских. Поймите меня правильно – я ни в коем случае не хочу обелить Заруцкого. Конечно, это был авантюрист, как говорится, до мозга костей. Сражался в войсках Ивана Болотникова, потом примкнул к Лжедмитрию II , который дал ему звание боярина. После бегства Лжедмитрия из Тушина перешел на сторону польского короля Сигизмунда III . Но никуда не уйти и от того факта, что в 1611 году Заруцкий вступил в ополчение Ляпунова. А в то самое время, когда состоялось покушение, Заруцкий, как писал Костомаров, «отправил к Пожарскому посланцев с известием, что Ходкевич приближается на помощь своим, и надобно Пожарскому с ополчением спешить к Москве». Как совместить с этим шагом организацию покушения?

– Очень даже просто – как отвлекающий маневр, – сказал Окладин. – Кстати, высказывалось предположение, что он был причастен и к убийству Ляпунова.

– Не слишком ли виртуозна такая игра для казацкого атамана? Я не удивлюсь, что слухи о причастности Заруцкого к убийству Ляпунова распространяли те же поляки, чтобы разжечь недоверие между руководителями второго ополчения и в конечном итоге расколоть его, как это им удалось сделать с первым ополчением. Нет, чем больше анализируешь сведения о причастности к этому заговору Заруцкого, тем больше возникает сомнений.

Я спросил краеведа, какова дальнейшая судьба Заруцкого.

– Когда к Москве приблизилось ополчение Пожарского, бежал с верными ему казаками на юг, хотел посадить на престол «Воренка» – сына Марины Мнишек, с которой вступил в связь. В 1613 году его отряды были разбиты под Воронежем, бежал за Дон, потом в Астрахань. Хотел заручиться поддержкой персидского шаха, но восставшими астраханцами был изгнан из города, бежал на Яик, где в 1614 году был схвачен казаками и передан московскому правительству. Малолетнего «Воренка» повесили, Марина Мнишек умерла в темнице, а сам Заруцкий был посажен на кол.

– Если он не был причастен к покушению на Пожарского, почему же тогда бежал из под Москвы, не дождавшись подхода ополчения? – спросил я.

– Потому что к этому времени слух о его участии в заговоре против Пожарского уже набрал такую силу, что его невозможно было опровергнуть.

– Наверняка по делу о покушении было проведено следствие, – сказал Окладин. – Если бы непосредственные исполнители покушения были связаны с поляками, это бы стало известно. Но они назвали Заруцкого.

– Это не известно, кого они назвали. Даже точно выяснив, что покушение организовали поляки, Пожарский мог приписать покушение Заруцкому из своих соображений.

– Что же это за соображения?

– Победа над поляками, по мнению Пожарского, была предрешена, а борьба с такими попутчиками, как Заруцкий, могла растянуться на долгие годы. Вот Пожарский и объявил его организатором покушения, чтобы, так сказать, устранить его с политической арены.

– Что-то мне не верится в такую хитроумную комбинацию, – признался Окладин. – Всё было гораздо проще, так, как описал Соловьев.

– И Соловьев мог ошибаться. Давайте-ка лучше вспомним основные этапы «Ярославского стояния». Ополчение вошло в город в конце марта 1612 года, 27 июля выступило к Москве, таким образом, простояв в Ярославле четыре месяца. Вроде бы срок небольшой. Но за это время, откликнувшись на грамоты Минина и Пожарского, в Ярославль пришли отряды из Вологды, Романова, Углича, Твери, Кашина. Торжка, Старицы, Можайска, Каргополя, Шуи, Суздаля, Галича. Именно здесь, в Ярославле, созданный еще в Нижнем Новгороде «Совет всея земли» стал фактическим правительством Русского государства, а Ярославль – его столицей. Создаются свои органы власти с воеводами и дьяками на местах: в Ростове, Угличе, Переславле, Владимире, Белоозере, Твери, Касимове. Отсюда Пожарский вел сложную дипломатическую игру со шведами – чтобы нейтрализовать их действия на Севере, с австрийцами – чтобы заручиться их поддержкой в борьбе с поляками. Те и другие мечтали посадить на русский трон своего ставленника – и Пожарский всячески подогревал эти надежды, хотя в мыслях у него, возможно, было совсем другое. Враги Пожарского еще в то время обвиняли его в том, что он хлопотал о собственном избрании на русский престол. Этот факт до сих пор как бы остается в тени. В дореволюционный период его замалчивали из желания угодить Романовым, а после революции тоже оказалось неуместно писать о том, что народный герой стремился стать царем.

– Просто у историков не было оснований утверждать, что у Пожарского было такое намерение.

– О нескольких кандидатурах на роль царя писал Костомаров. Разрешите воспользоваться вашей библиотекой…

Не дожидаясь разрешения Окладина, Пташников вынул из книжного шкафа современное издание книги Костомарова «Смутное время Московского государства», довольно-таки быстро нашел нужную страницу и прочитал:

– «Домогались некоторые из бояр получить венец, покупали голоса, подсылали своих пособников к выборным: это производило волнение. Есть известие, что были голоса в пользу Василия Голицына, который находился в Польше в плену; но его положение не давало хода таким заявлениям; тоже некстати вспоминали о возвращении короны Шуйскому; было мнение в пользу Воротынского, но против этого возразили тотчас, что он уже стар».

– Пожарского в этом списке, как видите, нет.

Пташников оставил замечание Окладина без ответа:

– Далее Костомаров пишет: «11-го июля Михаил Федорович венчался на царство; Дмитрий Михайлович Пожарский был пожалован боярином; Минин получил звание думного дворянина. Но более их и более всех был награжден Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, боярин «тушинского вора», сподвижник Заруцкого. Он не только остался при законном царе с саном, пожалованным ему «вором», но еще получил во время безгосударное от великого земского собора вотчину Вагу, богатую область, которая была некогда у Годунова и Шуйского. И государь, еще не твердый в своей власти, утвердил ее за ним в награду за его великие подвиги и пользу, оказанную Земле Русской». В этом сообщении любопытно то, что Трубецкой назван сподвижником того самого Заруцкого, которого Пожарский назвал организатором покушения в Ярославле. Может, назвав Заруцкого, Пожарский на самом деле метил в Трубецкого?

– Чем ему мог помешать Трубецкой?

– Костомаров приводит очень интересную сноску: «А.О.Бычков сообщил нам в разговоре, что он видел приписку к одной рукописи, из которой видно, что Трубецкого даже избрали в цари на земском соборе перед избранием Михаила», – Пташников захлопнул книгу и вернул ее на место. – Таким образом, покушение на Пожарского, если в нем не были замешаны поляки, могло быть следствием борьбы за русский престол, развернувшейся между основными претендентами: Романовыми, Трубецкими, прочими. Ведь шансы у Пожарского, как руководителя ополчения, были очень велики. Это не могли не понимать его соперники – и кто-то сделал соответствующий вывод: Пожарского надо убрать, пока не поздно.

– Вряд ли ваша версия когда-нибудь будет подкреплена документальными свидетельствами, – сказал Окладин.

– Возможно, – согласился Пташников. – Но право на существование она имеет хотя бы потому, что среди хитроумных заговоров, которыми изобиловала русская история, общепринятая версия покушения с участием Заруцкого выглядит слишком упрощенной, чтобы быть несомненной.

– Если бы Пожарский действительно пытался сесть на русский престол, то пришедшие к власти Романовы не забыли бы ему этого.

– А они и не забыли. Хотя после изгнания поляков Пожарский был переведен из стольников в бояре, можно определенно сказать, что, несмотря на огромные заслуги перед Россией, он был оттеснен на второй план: участвовал в отражении новых попыток наступления интервентов, руководил одним из московских приказов, затем был воеводой в Можайске. Практически он оказался в стороне от большой политики Мне представляется, что при всем своем мужестве и уме – это был человек мягкий и ранимый. А главное – порядочный. Потому и русским царем не стал. Романовы оказались в этом отношении более подходящими. Кстати, кандидатуру Романова поддержали казаки. Заруцкий – казачий атаман. Возможно, тут есть какая-то связь. В любом случае ясно, что избрание на престол Михаила сопровождалось острой политической борьбой, в которой использовались всякие средства, в том числе и самые грязные. Возможно, что покушение на Пожарского было следствием этой предвыборной борьбы за престол. Таким образом, в Ярославле могло произойти то же самое, что до этого случилось в Угличе: там, организовав покушение на царевича Дмитрия, рвался к власти Годунов, здесь постарались Романовы или их сторонники.

– Вы уверены, что к смерти царевича Дмитрия причастен Борис Годунов?

– Я в этом никогда не сомневался, – ответил мне Пташников.

Сразу же между краеведом и историком разгорелся спор, который я не буду приводить здесь, поскольку многочисленные версии гибели царевича Дмитрия достаточно подробно изложены в предыдущей главе. Скажу только одно: выдвинутую Марком версию о причастности к гибели Дмитрия его матери Марии Нагой краевед и историк отвергли единодушно. Но это не помешало им продолжить спор, который опять увел нас в загадочные глубины русской истории.

Вместо эпилога

РАЗВЯЗКА

Вскоре я отправился в Москву, чтобы задать Марку вопросы, поставленные передо мной Окладиным.

Мы встретились в том самом кабинете, где я услышал историю Теминского золота. И первый мой вопрос, в полном соответствии с наказом Окладина, был о дальнейшей судьбе этого золота. Ответ Марка убедил меня, что я не зря предпринял эту поездку:

– Месяц назад неподалеку от того места, где было совершено нападение на караван, один геолог в пересохшем ручье обнаружил несколько граммов самородного золота. Геологи бывают удачливые и неудачливые. Этого коллеги относят к хроническим неудачникам – и вдруг такая находка! Однако, когда он вернулся из тайги и рассказал о своей находке, его подняли на смех. Дело в том, что по всем законам геологии золота в этом месте быть не должно, а значит, рассудили коллеги геолога, его там и не было. Он горячился, убеждал, требовал, чтобы в тот район послали экспедицию, но все его хлопоты пропали впустую – анализ найденного золота показал, что оно намыто на прииске, находящемся от места, сообщенного геологом, в нескольких сотнях километров. Геолога прямо обвинили в профессиональной недобросовестности, но тут в дело вмешались мы. Выяснилось, что обнаруженное геологом золото и золото исчезнувшего каравана – с одного и того же прииска.

– Как золото из тайника очутилось в пересохшем ручье?

– Глубоко закопать золото грабителям не позволила мерзлота, да и спешили они. Мы обратились к специалистам. Они высказали предположение, что при таких обстоятельствах кожаные мешки могли истлеть, и часть золота растеклась с грунтовыми водами, что геолог-неудачник нашел один из таких ручьев. Поскольку после находки геологом золота круг поисков тайника значительно сузился, появилась надежда найти его.

– Что-то я не слышу в твоем голосе энтузиазма?

– Существует вероятность, что, кроме истлевших мешков, в тайнике больше ничего не осталось – всё золото вымыли грунтовые воды, и теперь его надо по всей Сибири искать.

Я согласился, что такая вероятность допустима, но не надо отчаиваться раньше времени. Кто знает, может, прохудился всего один мешок, золото из которого и обнаружил незадачливый геолог?

Следующий мой вопрос был о Сорни Экве – Золотой бабе, судьба которой так причудливо переплелась с историей Теминского золота.

– По пути в Среднюю Азию ко мне недавно заезжал археолог Малов. До экспедиции в Отрар он с группой по изучению аномальных явлений побывал в тайге под Листвянском и нашел тот самый водопад с пещерой, изображенный в тетради геолога Щелыкова. Золотой бабы в пещере не нашли, но что странно – в ней обнаружили следы очень сильного пожара. Объяснить его причину не удалось, разве лишь каким-то немыслимым образом в пещеру попала молния.

– А как насчет аномальных явлений? Может, этот пожар – их следствие?

– Проведенные членами экспедиции исследования вроде бы подтвердили предположение Малова, что пещера находится в зоне аномальных явлений: это показывали биорамки, были замечены странные колебания магнитных стрелок, у многих членов экспедиции после пребывания там появилась непонятная слабость и сонливость. Но никаких трубных звуков, которые слышал Малов, не отмечено. А главное – нет самой Сорни Эквы. То ли она сгорела в огне этого загадочного пожара, то ли пожар возник, когда ее там уже не было. Кстати, я разговаривал об этом со Степаном Степановичем – научным сотрудником Оружейной палаты, с которым ты знаком. Так вот, по его инициативе специалисты провели дополнительное исследование золотого блюда с изображением женщины с ребенком и пришли к выводу, что оно не византийской работы, как предполагалось раньше, а изготовлено еще римскими мастерами. Вспомни рассказ Малова о взятии Рима племенами вестготов и угров – предков биармов, которые, вернувшись на родину, поклонялись каким-то античным статуям. Если золотое блюдо с изображением Сорни Эквы – из Рима, значит, и сама она могла оказаться оттуда. Таким образом, легенда получает очень веское подтверждение.

Я согласился с Марком, что эти сведения сами по себе очень любопытны, но они не дают ответа на вопрос – сохранилась ли Сорни Эква до наших дней и где ее искать?

– Ты прав, – вздохнул Марк. – У меня, честно признаться, была надежда, что ее удастся найти Малову. Теперь я почти не сомневаюсь, что геолог Щелыков видел в пещере под водопадом именно Сорни Экву, Золотую бабу. Но что с ней дальше произошло? Как мог возникнуть пожар в пещере, воздух которой насквозь пропитан брызгами водопада? Все это очень странно...

От загадки Сорни Эквы мысли мои перенеслись к тайне медных свитков, обнаруженных в пещере на берегу Мертвого моря, вспомнилась попытка Малова разгадать эту тайну. Предположение, что с целью овладения записями с расшифровкой древних текстов на него напал Габров, не подтвердилось, однако мои подозрения в отношении этого человека так и не рассеялись. Была в его поведении какая-то особая нервозность, которая наблюдается у людей с нечистой совестью. Об этом я и сказал сейчас Марку.

– В данном случае интуиция тебя не обманула. В тот самый день, когда было совершено нападение на археолога, Габров получил документы на выезд из России.

– Ну и что из того? Ничего криминального тут нет, сейчас многие уезжают.

– Я их тоже не осуждаю, скатертью дорога. Но Габров уехал не по-хорошему. Не соседка, а он первым наткнулся в подъезде на оглушенного археолога – и бежал, испугавшись, что происшествие, связанное с вызовом в милицию и дачей свидетельских показаний, помешает ему своевременно оформить выездные документы и уехать за границу. Вероятно, он видел и нападавшего – Крашилова: тот сообщил на допросе, что, когда выскочил из подъезда, ему навстречу попался какой-то интеллигентный мужчина средних лет, с портфелем. Судя по приметам, это был Габров, который, увидев своего раненого, истекающего кровью приятеля, бросился назад и прятался во дворе, пока не уехала «скорая помощь».

– Я нутром чувствовал, что он подлец!

– В придачу ко всему он уехал за границу тайком от жены.

– Как тайком?!

– Вернулась с работы – а Габрова уже нет. Из всех икон, висевших у них в квартире, он ей на память одну, самую большую оставил, которая не представляла собой коммерческой ценности и была неудобна для транспортировки. Вот такая история произошла на Гоголевском бульваре.

– Мерзкая история. А откуда ты про иконы узнал?

– От Малова. Он, прежде чем ко мне зайти, побывал у Светланы Андреевны, выразил ей свои соболезнования.

– Жалко женщину.

– А может, всё к лучшему? Малов взял ее с собой в экспедицию в Отрар. Как я понял, он к ней со студенческих лет был неравнодушен, но отступил в сторону и в холостяки записался, когда она предпочла ему Габрова. Малов уверен, что это он похитил его записки в общежитии, но молчал, чтобы не сделать больно Светлане Андреевне, которая любила этого проходимца.

– Зачем они ему потребовались? Просто хотел досадить Малову?

– Нет, тут дело серьезней. Как нам стало известно, на территории Израиля вот уже четверть века ведет поиски тех самых библейских сокровищ, обозначенных в медных свитках, один богатый американец. За эти годы под его руководством были перерыты тысячи кубометров земли, но все безуспешно. Всего в медных свитках, обнаруженных на берегу Мертвого моря, указано 64 места, где хранятся сокровища. И вот совсем недавно в зарубежной печати промелькнуло сообщение, что наконец-то американцу повезло – он раскопал золотую вазу первого века до нашей эры. Ваза была наполнена ладаном – красноватым порошком, состоящим из бальзама, корицы и шафрана, которым в свое время пользовались в ритуальных целях жрецы храма Моисея, разрушенного римлянами. По утверждению Малова, вазу обнаружили в том самом месте, которое он указал в своих записках. Вот и напрашивается вопрос – не с помощью ли Габрова, завладевшего этими записками, ее нашли? Настораживает, что его появление за границей совпало с этой сенсационной находкой. Но вероятна и простая случайность, и это исключить нельзя.

Однако я, несмотря на последнее замечание Марка, был твердо уверен, что никакого совпадения здесь нет. Видимо, в глубине души так считал и Марк, тут же добавивший к сказанному:

– Будем надеяться, с поисками Отрарской библиотеки Малову больше повезет, чем с библейскими сокровищами. Кстати, Пташников больше не возвращался к разговору о библиотеке Грозного?

– В последний раз он заявил Окладину, что у него имеется какое-то неопровержимое свидетельство в пользу ее существования.

– Иван Алексеевич не сказал, что это за свидетельство?

– А может, у него вообще ничего нет?

Однако Марк не согласился со мной:

– На Пташникова это не похоже.

– Разговор о библиотеке заходил уже несколько раз, поэтому, видимо, мы все-таки займемся ее судьбой вплотную. Пташников прямо-таки горит желанием доказать Окладину, что она – историческая реальность, а не плод фантазии. А в вашей картотеке библиотека Ивана Грозного значится? – наугад спросил я, пытаясь понять, к чему клонит Марк.

– Нет, у нас учтены только материальные ценности. Я просто слышал об этой библиотеке...

Но тут же Марк задал вопросы, из которых я заключил, что он не только слышал о таинственной книгохранительнице, но и многое знает о ней. Это озадачило меня. Однако на вопрос, откуда у него столько сведений о библиотеке Грозного, Марк опять не ответил, а обратился ко мне с просьбой:

– Наверняка ты будешь писать о ней. Пожалуйста, постарайся не упустить даже самых мелких деталей.

– Я еще не знаю, хватит ли интересного материала.

– Все равно будешь делать какие-то записи,— уверенно заявил Марк. – Они могут пригодиться.

– Кому?

– Все объясню потом. Позвони мне, когда ваше расследование закончится. А насчет материала не беспокойся – материал будет.

Я посмотрел на Марка недоуменно.

– Ты так говоришь, словно уже вышел на след этой библиотеки.

– Вполне возможно.

Что-то в голосе Марка заставило меня вспомнить нашу внезапную поездку на место гибели царевича Дмитрия.

– Оказывается, ты звонил Окладиным и справлялся о Елене Матвеевне. Поездка в Углич как-то связана с этим?

– Да. Раньше я просто не мог тебе об этом сказать. При обыске на квартире у родителей твоей хорошей знакомой было обнаружено уникальное Евангелие пятнадцатого века, в золотом окладе, украшенном драгоценными камнями, с личной печатью Ивана Грозного. Специалисты сделали вывод, что это Евангелие – из царской библиотеки.

– Как оно оказалось у родителей Елены Матвеевны?

– Судя по всему, она привезла его из Александрова – кроме ее отпечатков пальцев, на переплете обнаружены отпечатки погибшего Шошина-Темина. Когда у нее на квартире обнаружили золото из тайника, она чуть ли не поклялась, что не знала о содержимом чемодана, который оставил у нее Алексей Темин. Пыталась повторить этот же номер еще раз, но не вышло – отпечатки пальцев ее изобличили. Пришлось признаться, что Евангелие она взяла из дома Шошина-Темина. А вот как оно ему в руки попало – приходится только гадать. Самое вероятное предположение, что он нашел его в том самом подземном ходе под своим домом. Возможно, это след к библиотеке Ивана Грозного.

– А что тебе дала поездка в Кострому?

– Во-первых, встретился с Арсеньевым. Собранные им сведения о Янтарной комнате дают новое направление для ее поисков. Но раньше, чем увидеться с ним, я побывал в музее, поговорил со Светланой Викторовной, с которой, оказывается, ты тоже встречался.

– Мы с ней говорили об Иване Сусанине, правда, не нашли общий язык. А тебе зачем она потребовалась?

– Ее считают крупным специалистом по древним русским книгам, вот Елена Матвеевна и решила получить квалифицированную справку о ценности оказавшегося у нее в руках Евангелия.

– Ты говорил, в вашей картотеке исчезнувших сокровищ царская библиотека не значится. Почему же интересуешься ее судьбой? Не потому ли, что, как Золотая баба, Янтарная комната и клад Березовского ключа, она до сих пор тоже находится в розыске?

Когда этот вопрос я задал Марку, он прямо не ответил, а сказал, повторив мои последние слова:

– Находится в розыске... Вот тебе и название для твоей следующей повести об исчезнувших сокровищах.

Уже не сомневаясь, что предстоящие события вполне могут стать темой нового исторического детектива, я промолчал, но подумал о том же самом.