ИСЧЕЗНУВШЕЕ СВИДЕТЕЛЬСТВО

– О нет! Ничего подобного. Собственно говоря, дело это чрезвычайно простое, и я не сомневаюсь, что мы с ним и сами превосходно справимся, но мне пришло в голову, что Дюпену, пожалуй, будет любопытно выслушать его подробности – ведь оно такое причудливое.

– Простое и причудливое, – сказал Дюпен.

– Э... да. Впрочем, не совсем. Собственно говоря, мы все в большом недоумении, потому что дело это на редкость просто, и тем не менее оно ставит нас в совершенный тупик... Мне было сообщено из весьма высоких сфер, что из королевских апартаментов был похищен некий документ величайшей важности. – Похититель известен. Тут не может быть ни малейшего сомнения: видели, как он брал документ. Кроме того, известно, что документ все еще находится у него.

– Откуда это известно? – спросил Дюпен.

– Это вытекает, – ответил префект, – из самой природы документа и из отсутствия неких последствий, которые неминуемо возникли бы, если бы он больше не находился у похитителя – то есть если бы похититель воспользовался им так, как он, несомненно, намерен им в конце концов воспользоваться...

Эдгар Аллан По. Похищенное письмо.

Глава первая

ЗАКАЗ НА РАССЛЕДОВАНИЕ

Пожалуй, еще никогда я не получал более странных и загадочных писем. Во-первых, оно было анонимным, и там, где обычно ставится подпись, аккуратным, изящным почерком с завитушками было крупно выведено: «Ваш читатель». Во-вторых, меня не могло не поразить само содержание письма: мне предлагалось ни мало ни много, как провести расследование, причем в письмо был вложен и своеобразный «гонорар» за согласие участвовать в этом расследовании. Наконец, третье, не менее необычное обстоятельство: письмо пришло не по почте, а было доставлено мне курьером, который тоже пожелал остаться неизвестным.

Однако будет лучше, если я начну излагать события по порядку, не забегая вперед, как делают, чтобы заинтриговать читателя, некоторые авторы детективных произведений. В данном случае это совершенно ни к чему, поскольку события, положенные в основу предлагаемого повествования, развивались с такой скоростью и с такими крутыми поворотами, что мне достаточно лишь проследить за их очередностью, ничего не прибавляя и не убавляя.

Был жаркий летний полдень. Солнечные лучи врывались в окно моей однокомнатной угловой квартиры на пятом этаже с такой силой, словно намеревались ее поджечь. Не прохладнее было и на кухне, где я чистил картошку к обеду, уже в который раз за последнее время задумываясь о том, что личная свобода, конечно, вещь хорошая, но не пора ли поступиться ею и упорядочить свой холостяцкий быт?

Мои рассуждения о плюсах и минусах семейной жизни прервал звонок в дверь. Подумав, что это кто-то из соседей, я открыл ее, сжимая в свободной руке кухонный нож.

Взлохмаченный, в не застегнутой рубашке навыпуск, в шлепанцах на босу ногу и с холодным оружием в руке я, наверное, в тот момент походил на приехавшего на побывку морского пирата. Поэтому неудивительно, что девушка, позвонившая в дверь, увидев меня в таком расхристанном виде, сделала шаг назад и растерянно пролепетала: – Простите... Я, наверное, ошиблась дверью.

– Очень сожалею, что вы ошиблись, – наспех пытался я сострить, оторопело рассматривая незнакомку.

При этом я был совершенно искренен – девушка мне действительно, с первого взгляда понравилась: высокая, голубоглазая, белая кофточка и короткая черная юбка подчеркивали безупречность ее стройной фигуры; длинные пушистые волосы золотистым нимбом обрамляли чистое, красивое лицо.

Было ей, по моему предположению, чуть больше двадцати лет; через плечо перекинута простенькая сумка на длинном ремешке, на загорелых ногах – белые босоножки.

Люди с такой внешностью сразу внушают доверие к себе, что я и испытал в ту минуту, пока разглядывал девушку. Однако мои внешний вид, вероятно, вызвал у нее совсем другое чувство – в глазах незнакомки тенью мелькнул испуг.

Я спрятал нож за спину и спросил как можно вежливей, пятерней пригладив растрепанные волосы:

– Если не секрет, кого вы разыскиваете? Я в нашем подъезде всех знаю, так что могу вам помочь.

И тут девушка робко назвала мою фамилию, что меня одновременно и обрадовало, и удивило – еще никогда мою квартиру не посещали такие симпатичные гости.

Я как можно шире открыл дверь и, стараясь выглядеть солидным, сдержанно произнес:

– Тогда проходите. На мое счастье, вы не ошиблись: я – тот самый человек, которого вы разыскиваете.

Однако девушка не тронулась с места и по-прежнему смотрела настороженно, недоверчиво.

– А вы меня не разыгрываете? – С чего вы решили?

– Мне сказали, что человек, которого я должна найти, писатель.

– Понятно, – иронически протянул я. – Видимо, вы представляли себе, что писатель выйдет к вам непременно с пишущей машинкой на шее или с гусиным пером за ухом?

– Нет, конечно, – еще больше смутилась девушка. – Просто я думала, писатель должен выглядеть гораздо старше...

– И солидней?

Девушка промолчала, однако по ее лицу я понял, что именно это она и хотела сказать, но постеснялась.

– Значит, чтобы выглядеть настоящим писателем, я еще слишком молод? Серьезный недостаток. Одно утешение, что со временем он исчезнет сам собой, без всяких усилий с моей стороны...

Я хотел произнести эту фразу без улыбки, с видом оскорбленного достоинства, но не получилось, губы девушки тоже тронула улыбка.

– Так вы зайдете в квартиру или мы так и будем продолжать этот содержательный разговор через порог? Говорят, плохая примета. Чтобы у вас не осталось сомнений, тот ли я человек, за кого выдаю себя, я покажу паспорт.

– Зачем же?! Я вам и так верю...

Только теперь я вспомнил о не застегнутой рубашке и, сунув ножик в карман брюк, торопливо застегнулся, посторонившись, пропустил девушку в прихожую. Она переступила порог, вынула из сумки большой, нестандартный, явно самодельный конверт из плотной желтой бумаги.

– Мне поручили передать вам это письмо.

– Кто поручил?

– Вы все поймете из письма, – девушка протянула конверт, намереваясь тут же уйти, что меня вовсе не устраивало. И я напустил на себя такую строгость, словно речь шла о вручении важного дипломатического послания:

– Извините, однако, прежде чем вы уйдете, я должен обязательно ознакомиться с содержанием письма.

– Но я спешу.

– Это не займет много времени, – настаивал я на своем условии. – В противном случае я просто не возьму письмо, и вам не удастся выполнить поручение.

Девушка, взглянув на часики, покорно вздохнула и, пройдя в комнату, присела на стул возле самой двери.

Догадливые читатели, наверное, уже поняли, что весь этот спор я затеял, чтобы подольше задержать незнакомку у себя в квартире. Девушка интересовала меня больше, чем содержание письма, поэтому, оттягивая время, я поудобней устроился в кресле возле журнального столика, с обеих сторон внимательно разглядел конверт, на котором крупными буквами был написан мой адрес и фамилия с инициалами, и только после этого вскрыл его.

Первым я извлек из конверта толстый лист картона, тщательно завернутый в папиросную бумагу. Развернув ее, увидел акварель с изображением какого-то старинного трехэтажного особняка на берегу реки и церквушки рядом. Хотя я совершенно не разбираюсь в живописи, но тут сразу догадался, что акварели не один десяток лет и создана она настоящим художником. Это заставило меня уже с интересом развернуть сопроводительное письмо, написанное, как я уже говорил, очень аккуратным, даже изысканным почерком с такими замысловатыми завитками, которые раньше мне приходилось видеть только на фотокопиях писем и документов прошлого века.

Таков же, под старину, был и стиль письма, но еще больше меня удивило его содержание. Поскольку это письмо положило начало всем последующим событиям, привожу его полностью, без сокращений:

«Милостивый государь!

Вероятно, мое письмо Вас удивит, но постарайтесь отнестись к нему со всей серьезностью. Просьба, с которой я намереваюсь обратиться к Вам, – это не розыгрыш и не прихоть пожилого человека, не знающего, чем занять отмеренное ему Богом время земной жизни. Все гораздо сложнее, чем может представиться на первый взгляд, и в силу ряда обстоятельств, которые когда-нибудь я изложу Вам, крайне важно для меня. Пока же скажу одно: от Вашего решения – принять или не принять мое предложение – зависит если не моя жизнь, то, по крайней мере, мое душевное состояние, а в преклонном возрасте, в котором нахожусь я, это, согласитесь, немало. Только не подумайте, ради Бога, что я хочу Вас разжалобить! Просто мне очень нужно, чтобы с самого начала Вы поверили в мою искренность и горячую заинтересованность в результатах того расследования, которое я предлагаю Вам провести.

Естественно, у Вас возникнет вопрос, почему со своей странной, необычной просьбой я обращаюсь именно к Вам. Признаюсь откровенно: главную роль тут сыграл случай. Дело в том, что я не большой любитель беллетристики, тем более приключенческой литературы, но так получилось, что недавно мне довелось прочитать одну за другой Ваши повести «Секрет опричника» и «Преступление в Слободе». После этого я опять-таки случайно узнал, что в основу повестей положены реальные события, а принимавшие в них участие Историк и Краевед – реально существующие люди, Ваши хорошие знакомые Окладин и Пташников. С их помощью Вы провели в первом случае расследование по делу о пропавших новгородских сокровищах, во втором – по делу об убийстве в Александровой слободе царевича Ивана. В обоих расследованиях Вам помогал и непосредственно участвовал в событиях Ваш школьный приятель, ныне работающий в отделе Министерства внутренних дел, который занимается поиском сокровищ, представляющих собой большую государственную ценность. В конце повести «Преступление в Слободе» было высказано замечание, что следующая Ваша книга будет посвящена загадке библиотеки Ивана Грозного. Это обстоятельство и натолкнуло меня на мысль, что именно Вы с Вашими друзьями могли бы провести то расследование, которое мне сейчас уже не под силу, но мысли о необходимости проведения которого не оставляют меня. Я имею в виду расследование обстоятельств находки графом Алексеем Ивановичем Мусиным-Пушкиным списка «Слова о полку Игореве» и последующей гибели этого уникального списка во время взятия Москвы Наполеоном. Пока я не имею возможности объяснить Вам, почему именно эта загадка отечественной истории так заинтересовала меня, но поверьте, этот интерес имеет под собой очень серьезные и веские основания, ради праздного любопытства я не стал бы Вас беспокоить. Вместе с тем я уверен, что при Вашей энергии и с помощью таких опытных специалистов, как историк Окладин, краевед Пташников и криминалист Лапин, загадку находки и гибели этого бесценного сокровища русской культуры можно по крайней мере приоткрыть, если не раскрыть ее полностью и окончательно. Тем более что в придачу к Вашей энергии и познаниям Ваших друзей у меня имеются такие вещественные свидетельства, которые значительно дополнят и облегчат это расследование. В качестве доказательства тому одновременно с письмом высылаю Вам акварель с изображением усадьбы Мусиных-Пушкиных в селе Иловна Мологского уезда, которая ныне затоплена водами Рыбинского моря. Акварель написана талантливым крепостным художником при жизни Алексея Ивановича Мусина-Пушкина и, вероятно, по его заказу. Вы можете оставить эту акварель как гонорар за будущую работу у себя или же передать ее в Ярославский музей, где существует отдел, посвященный истории находки и гибели списка «Слова о полку Игореве». Там, как мне известно, хранится только копия. Таким образом, данная акварель представляет собой очень большую ценность. Вероятно, появление оригинала вызовет в музее вопросы, как он оказался у Вас. Я был бы весьма благодарен Вам, если бы Вы ответили на них без упоминания моего письма. Так же я попросил бы Вас не говорить об этом письме и Вашим друзьям, которых, как я надеюсь, Вы сможете привлечь к предлагаемому мною расследованию. Потом, со временем, я разрешу Вам рассказать все без утайки, но пусть это будет не в самом начале расследования. Думаю, у Вас хватит и других убедительных доводов в пользу его проведения. Что же касается Ваших планов в отношении повести о библиотеке Ивана Грозного, то мне кажется, после окончания расследования по делу о «Слове о полку Игореве» переход к этой теме будет еще более естественен и закономерен. Со своей стороны я обещаю дополнить Ваше расследование по делу о «Слове» такими материалами, которых Вы не найдете нигде, кроме как у меня. После того, как следствие будет закончено, я объясню и причины, заставившие меня обратиться к Вам анонимно и с такой необычной просьбой.

Конечно, мне интересно наблюдать за ходом расследования с самого начала, но как это сделать? Сперва я хотел просить Вас высылать копии его протоколов мне «до востребования», но тут я узнал, что прежде чем вышла книга «Секрет опричника», Вы печатали очерки о поисках новгородских сокровищ в местной молодежной газете. Нельзя ли поступить таким же образом и в данном случае? Это был бы наилучший вариант и для Вас – пишущего человека, и для меня. Надеюсь, Вам не составит большого труда договориться с редактором о такой публикации в нескольких номерах его газеты. Так получилось, что подавляющее большинство материалов о «Слове о полку Игореве» носят научный, специальный характер и широкому кругу читателей они малодоступны. Ваши очерки в какой-то мере восполнят этот пробел, а главное – благодаря этому расследованию, возможно, будет разгадана одна из темных и таинственных страниц отечественной истории. В любом случае (обязательно скажите об этом редактору) его газета первой опубликует сообщение о «Слове», которое произведет настоящую сенсацию.

И еще одна, последняя просьба. Возможно, Вы захотите узнать обо мне у девушки, которая принесет Вам это письмо. Пожалуйста, не ставьте ее своими вопросами в трудное положение – я попросил не говорить Вам, кто я такой. Всему свое время. Если Вы прочитаете письмо в ее присутствии и сразу же примете решение, согласны или нет провести предлагаемое мною расследование, то, пожалуйста, скажите ей об этом – так я узнаю о Вашем решении гораздо быстрее, чем по другому имеющемуся у меня каналу.

С искренним уважением и с надеждой на понимание – Ваш читатель».

Вникая в суть этого пространного письма, я несколько раз поднимал глаза на девушку. Она сидела на краешке стула неподвижно, словно статуя, и задумчивым, отсутствующим взглядом смотрела в окно. А я, хотя анонимное послание и произвело на меня впечатление, так же неотрывно готов был глядеть на нее.

Но стоило мне положить прочитанные страницы на журнальный столик, как девушка тут же поднялась.

– Теперь я могу идти? Извините, я, честное слово, опаздываю. Я лихорадочно думал, как задержать ее хотя бы на минуту.

– Вы учитесь?

– Да.

– В институте?

Девушка молча кивнула.

– В каком?

– Мне не хотелось бы отвечать на этот вопрос, – она отвела глаза в сторону.

Я посмотрел в ее открытое, миловидное лицо, вспомнил предупреждение анонимного автора письма – и мне стало стыдно.

– Ладно, если не хотите – не говорите, – милостиво разрешил я. – Но свое имя вы можете назвать?

Девушка в затруднении прикусила верхнюю губку, но все-таки сказала:

– Наташа.

– Наташа? Это имя к вам очень идет. Кстати, у многих русских писателей жен звали Наташами, – совсем не к месту, лишь бы только протянуть разговор, заметил я.

– Наверное, писатели любили их не только за имя, – губы девушки опять дрогнули в улыбке.

– Да, конечно, – с удовольствием подхватил я. – При этом сыграли свою роль и другие внешние и внутренние факторы...

Наташа еще раз нетерпеливо взглянула на часики, и мне пришлось прервать свои рассуждения не по делу.

– Вы знаете, о чем письмо? – резко сменил я тон.

– В общих чертах – да.

– В таком случае передайте вашему знакомому, что я согласен принять участие в предлагаемом им расследовании. Постараюсь привлечь к

нему своих друзей, которых он упоминает в письме. Если все сложится удачно, недели через две-три опубликую в молодежной газете, первый очерк о начале этого расследования. Акварель с видом усадьбы Мусина-Пушкина я завтра же передам в музей – это слишком ценная вещь, чтобы хранить ее дома.

– Спасибо, – неожиданно сказала девушка.

– За что?

– За то, что вы пошли навстречу... этому человеку. До свидания.

– Значит, мы еще встретимся?

– Вполне возможно, – улыбнулась Наташа на прощание.

Прежде чем перечитать письмо, отдельные фразы которого показались мне непонятными и даже странными, я подошел к окну и дождался, когда моя гостья вышла из подъезда. На углу возле продовольственного магазина она замедлила шаги, видимо, забыв обратную дорогу. Тут ей навстречу попался мой сосед Юрий – его квартира была напротив моей, и мы с ним часто коротали вечера за шахматной доской. Наташа что-то спросила его, он ответил, махнув рукой в сторону троллейбусной остановки. Перед тем, как завернуть за угол, она обернулась и, как мне почудилось, посмотрела на мое окно.

Я ругнул себя, что не вызвался ее проводить, и вышел на лестничную площадку, где дождался Юрия.

– Сейчас на улице к тебе подходила девушка. О чем она спрашивала?

– Твоя знакомая, что ли? Очень милая и симпатичная. Из таких жены хорошие получаются. Ты об этом не задумывался?

– У меня сейчас не тем голова забита, – ответил я Юрию, хотя мысленно согласился с ним.

– А зря, пора бы уже и задуматься. – Увидев, что я не расположен развивать эту тему, Юрий сказал: – Она спросила, как лучше доехать до Спасского монастыря – троллейбусом или автобусом. Я посоветовал троллейбусом – остановка ближе, и они чаще ходят...

Я вернулся в комнату, опять сел в кресло и взял с журнального столика письмо. Прочитал несколько строк, но так и не смог сосредоточиться – перед глазами стояла Наташа, вспоминался каждый ее жест, каждое слово. Она призналась, что учится в институте. Чтобы попасть в политехнический институт, надо выйти через две остановки. Но девушка спрашивала Юрия, как доехать до Спасского монастыря. Рядом с монастырем, через трамвайную остановку, находится один институт – педагогический. Однако оставались сомнения. Чуть дальше Спасского монастыря – театральный институт. Не могла ли Наташа учиться там? Но, вспомнив скромность своей гостьи и ее облик, я тут же усомнился в этом предположении – студентки театрального института представлялись мне иначе: броскими на вид и более уверенными в себе. Но тут же приходила другая мысль: а может, Наташа так талантлива, что запросто разыграла передо мной роль скромной и застенчивой студентки? Хотя этот вариант и казался мне нереальным, но и его нельзя было полностью сбрасывать со счета.

Я рассуждал дальше. В Спасском монастыре находится историко-архитектурный музей-заповедник, один из отделов которого посвящен «Слову о полку Игореве». В создании этого отдела, как мне было известно, активное участие принимал краевед Пташников. Не решил ли он вместе с музейными работниками разыграть меня? Не в музее ли работает Наташа? Но какова цель этого розыгрыша? Как ни ломал голову, я не мог найти на этот вопрос вразумительного ответа. Да и не похоже на Пташникова, целиком увлеченного своими краеведческими изысканиями, принимать участие в таких розыгрышах.

Значит, Наташа учится в педагогическом институте. Но там преподает историк Окладин. Не мог ли он устроить этот розыгрыш, попросив Наташу принять участие в нем? Однако возникал тот же вопрос: с какой целью? И тут мне вспомнились события, связанные с поисками новгородских сокровищ, Когда я долго безосновательно подозревал Окладина в причастности к делу чернобородого авантюриста Отто Бэра. Не решил ли Окладин подшутить надо мной в отместку за тот случай?

Однако и это предположение выглядело неубедительно. И я еще раз медленно перечитал письмо, останавливая внимание на тех фразах, которые насторожили меня при первом прочтении.

Откуда автор письма мог знать, что Краевед и Историк в моих повестях – не вымышленные герои, а реальные люди? Догадаться можно было только в том случае, если этот человек хорошо знаком с Пташниковым и Окладиным. Тогда напрашивался вывод, что и они хорошо знают его. Но существует ли он в действительности? Не выступил ли в роли анонима Окладин, которому прекрасно известны обстоятельства появления на свет этих повестей?

Автор письма пытался убедить меня, что к истории списка «Слова о полку Игореве» у него имеется какой-то особый, личный интерес. Но не наивно ли звучит это объяснение? Ведь со дня находки списка «Слова» Мусиным-Пушкиным прошло двести лет! О каком личном интересе может идти речь?

Каким образом у человека, написавшего мне письмо, могла оказаться старинная акварель с видом усадьбы Мусина-Пушкина? Почему он уверен, что я легко договорюсь с редактором молодежной газеты о публикации результатов расследования? О наших с ним дружеских отношениях знали Пташников и Окладин, но откуда о них известно постороннему человеку?

Размышляя таким образом, я все больше склонялся к подозрению, что автор письма или краевед, или историк. В этом меня убеждала и проскользнувшая в письме фраза, что о моем решении участвовать или не участвовать в расследовании он может узнать не только через курьера, но и по другому имеющемуся у него каналу. Ясно, если я подключу к расследованию Пташникова и Окладина, то они узнают о моем решении в первую очередь.

Казалось бы, все эти факты должны были окончательно убедить меня в верности моего подозрения, но я опять и опять вспоминал честное, открытое лицо Наташи – и не мог поверить, что она могла принять хотя бы косвенное участие в розыгрыше, что ее короткое «спасибо», сказанное после того, как я дал согласие участвовать в расследовании, было неискренним, наигранным. Или она сама не знала истинной подоплеки всей этой истории с анонимным письмом, потому и держалась так естественно?

Весь день размышлял я над случившимся, склоняясь то к одному предположению, то к другому, но так и не решил, которое из них ближе к истине. В конце концов, подумалось мне, я ничего не теряю, если соглашусь с просьбой анонима не говорить о письме Пташникову и Окладину, но сделаю все возможное, чтобы привлечь их к расследованию. А заодно понаблюдаю, как они прореагируют на это.

Хотя я и не понял, на что намекал автор письма, вскользь заметив, что после окончания расследования по делу о «Слове» переход к расследованию судьбы библиотеки Ивана Грозного «будет еще более естественен и закономерен», но и не видел особых причин отказываться от предложенного мне плана. При этом я вспомнил, как еще во время поисков новгородских сокровищ, знакомясь с описями ризницы Спасо-Преображенского собора, мы с Пташниковым уже касались тайны «Слова о полку Игореве». Его древний список упоминал на допросе и арестованный в Ростове Великом авантюрист Отто Бэр, доказывавший, что «Слово» попало в Ярославль после Новгородского погрома. Таким образом, мой интерес к исчезнувшему древнему списку тоже был вполне закономерен и обоснован предыдущими событиями.

Придя к такому выводу, я в тот же вечер позвонил Пташникову. Он удивительно быстро согласился с моим предложением попытаться расследовать судьбу «Слова о полку Игореве»:

– Не знаю, чем вы руководствуетесь, решив сначала разобраться со «Словом», а уж потом вплотную заняться библиотекой Грозного, но я вижу в этом определенный смысл. Пожалуй, в таком порядке эти две тайны отечественной истории рассматривать даже логичней.

Когда я попросил объяснить, в чем он видит тут логику, Пташников ушел от ответа:

– Не будем забегать вперед. С чего предлагаете начать?

– С посещения музейной экспозиции, посвященной истории древнего списка «Слова о полку Игореве». Хотя я видел ее раньше, но теперь, если мы приняли такое решение, под вашим руководством мне надо изучить ее как следует, досконально.

– Что ж, решение абсолютно правильное. Завтра в десять часов жду вас возле музея...

Что мне всегда нравилось в краеведе, так это его способность моментально загораться новой идеей и, осуществляя ее, сразу же брать быка за рога. Но совсем другим человеком – более здравым и рассудительным – был Окладин, Поэтому я и сейчас, после разговора с Пташниковым, не был уверен, что историк согласится принять участие в расследовании по делу о «Слове». Если, конечно, он не причастен к анонимному письму – это подозрение все еще не покидало меня. Вспомнилось, с каким скептицизмом Окладин отнесся к утверждению краеведа, что библиотека Ивана Грозного – историческая реальность. Не решил ли он с помощью анонимного послания отвадить меня от намерения провести расследование по делу о загадочной библиотеке?

Глава вторая

В ДРЕВНЕЙ КНИГОХРАНИТЕЛЬНИЦЕ

«Ироическая песнь о походе на половцев удельнаго князя Новагорода Северского Игоря Святославича, писанная старинным русским языком в исходе XII столетия с переложением на употребляемое ныне наречие».

Под таким велеречивым и пространным, в духе времени, названием ярославский помещик, бывший обер-прокурор Святейшего Синода, действительный тайный советник и кавалер граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин в самом конце 1800 года, на рубеже двух веков, выпустил в Москве первое печатное издание «Слова о полку Игореве».

В страшном пожаре 1812 года, после взятия Москвы армией Наполеона, список «Слова», хранившийся в Собрании российских древностей Мусина-Пушкина, сгорел. А вместе со списком – почти весь тираж первого издания. И начались споры, которые не умолкают и по сей день: где сиятельный граф нашел рукопись «Слова», не была ли она литературной мистификацией и кто мог быть ее автором, как получилось, что в огне пожара погиб уникальный список?

Я давно интересовался этими вопросами, но никогда не думал, что вплотную заняться историей «Слова о полку Игореве» меня заставит странное анонимное письмо, врученное мне симпатичным курьером.

С мыслью о Наташе я заснул – и с мыслью о ней проснулся на следующий день.

Еще не зная, как объясню Пташникову появление у меня акварели с видом усадьбы Мусина-Пушкина, я, отправляясь в музей, тщательно завернул ее и взял с собой.

Несмотря на утреннее время, солнце так прогрело воздух, что нечем было дышать. В такую жару даже Пташников изменил себе и пришел не в костюме, в котором я привык его видеть, а в рубашке с короткими рукавами, заправленной в старенькие, с пузырями на коленях брюки; на голове горбилась старомодная соломенная шляпа.

Однако жара совершенно не отразилась на темпераменте краеведа – без лишних слов, только коротко поздоровавшись, он повел меня по территории Спасского монастыря с такой скоростью, что я едва поспевал за ним и не заметил, как мы подошли к Спасо-Преображенскому собору.

Здесь, в древней книгохранительнице собора, как утверждал Мусин-Пушкин, и хранился древний список «Слова о полку Игореве» – пожалуй, не только самого талантливого произведения начальной русской литературы, но и самого загадочного, с судьбой таинственной и необычной.

Как я уже говорил, Пташников принимал деятельное участие в создании экспозиции, посвященной истории находки, изучения и публикации «Слова», поэтому вряд ли кто в Ярославле мог лучше его рассказать об экспозиции и удивительной судьбе уникального списка.

Над собором, сложенным из белого камня, богатырскими шлемами посверкивали на солнце золоченые купола. Мне невольно вспомнилась картина Васнецова «Три богатыря»: в центре – Илья Муромец, по сторонам – Добрыня Никитич и Алеша Попович. А в ушах торжественно звучала «Богатырская симфония» Бородина. Архитектура, живопись и музыка слились здесь воедино. И казалось естественным, что «Слово о полку Игореве», повествующее о героизме и верности, было найдено именно здесь, в этом древнем соборе.

О том же, возбужденно размахивая не по росту длинными руками, рассказывал и краевед:

– Обратите внимание, как история «Слова» переплелась с историей Спасо-Преображенского собора и Спасского монастыря, на территории которого он находится. Первый собор на этом месте заложил ростовский князь Константин – старший сын Всеволода Большое Гнездо, по-доброму упомянутого безвестным автором «Слова». Именно здесь, в Спасском монастыре, Константин открыл первое на северо-востоке Руси духовное училище с богатой библиотекой, которое позднее было переведено князем в Ростов Великий. Возможно, строительство собора и открытие училища произошли еще при жизни автора «Слова». Этот, сохранившийся собор, был построен при Василии Третьем, а с ним связана еще одна загадка древней русской истории – судьба библиотеки московских государей, в которой хранились латинские, греческие и, конечно, древнерусские рукописи...

Пташников хотел продолжить начатую мысль, но неожиданно замолчал и о чем-то глубоко задумался, потирая пальцами виски. Любуясь собором, я не обратил на эту заминку особого внимания, а между тем вроде бы случайное упоминание библиотеки московских государей, более известной как библиотека Ивана Грозного, будет иметь последствия, непосредственно связанные с расследованием по делу о «Слове». Но это произойдет позднее, а пока краевед все дальше перелистывал древние страницы истории Спасского монастыря и Спасо-Преображенского собора:

– В середине шестнадцатого века монастырь огородился каменными стенами, здесь хранилась «Государева казна» – факт немаловажный, поскольку раньше под казной подразумевались не только деньги, но и документы, рукописи. Можно предположить, что находилась казна здесь же, в Спасо-Преображенском соборе. В Спасском монастыре скрывался от Девлет-Гирея вместе со всем своим двором и казной Иван Грозный. Кто знает, может, именно тогда в древнюю книгохранительницу попало «Слово о полку Игореве». Какую ниточку из истории «Слова» не потянешь, конец ее может оказаться здесь, в Ярославле...

Сделав это небольшое, но страстное вступление, Пташников повел меня в ризницу собора, где размещалась посвященная «Слову» экспозиция. По лестнице из белых каменных плит мы поднялись на галерею собора. На стенах и сводах галереи в некоторых местах сохранились остатки древних фресок, представившиеся мне сейчас окнами в далекое прошлое.

Пташников пригнулся перед низким проемом в стене, медленно, с усилием открыл деревянную, обитую железными полосами дверь – и мы переступили из века двадцатого в век восемнадцатый, сразу через два столетия.

Пташников представлял собой редкий тип экскурсовода, который не столько старается поведать о предмете все, что ему известно и может вызвать интерес слушателей, как лишний раз поделиться неясными предположениями, еще не оформившимися мыслями. Поэтому я не стану повторять его рассказ полностью – он получился бы очень длинным и сумбурным. Тем более что судьба «Слова о полку Игореве» будет в центре дальнейшего повествования.

Сразу, только войдя в ризницу, я начал искать глазами копию с изображением усадьбы Мусина-Пушкина в селе Иловна. Оригинал акварели (если поверить автору анонимного письма) я неразвернутым держал в руке, ломая голову, как незаметно от краеведа передать его сотрудникам музея. Вместе с тем меня и сейчас не оставляли сомнения в подлинности рисунка, но разрешить их мне хотелось самому, а не с помощью музейных работников. А для этого акварель надо было сравнить с копией.

Однако в первом помещении копии не оказалось, а демонстрировались подлинные предметы из коллекции ризницы: чарки, потиры, поручи, орарь, покровец, панагия, книги из монастырской библиотеки.

Акварель, которую я разыскивал, висела во втором помещении ризницы, отделенном от переднего массивной стеной с двумя узкими сводчатыми проемами. И с первого же взгляда на акварель я понял: в руке у меня действительно находится подлинник, большая музейная ценность, копия выглядела жалкой, непрофессионально исполненной поделкой.

Я подумал, что работники музея, убедившись в подлинности моей акварели, наверняка потребуют объяснений, как она очутилась у меня. А что я могу сказать? Что мне прислал ее человек, пожелавший остаться неизвестным? Но удовлетворит ли такой ответ музейных работников?

Здесь я вспомнил, что именно в этом отделе, посвященном «Слову о полку Игореве», работала Лидия Сергеевна Строева, с которой я познакомился во время поисков новгородских сокровищ. И сразу пришло решение – передать акварель именно ей и, по возможности, без свидетелей. Но как быть с Пташниковым? При его любознательном и настырном характере он будет вытягивать из меня историю акварели щипцами, а мне не хотелось сразу же, еще до начала расследования, нарушать условие, поставленное передо мною автором анонимного письма. Остава лось одно – после экскурсии каким-то образом на время избавиться от Пташникова.

Понадеявшись на случай, я не стал торопить события.

Затянувшаяся жара больше располагала к посещению пляжей, чем музеев, поэтому посетителей было мало: две серьезные несимпатичные студентки, что-то записывающие в блокноты, пара шушукающихся влюбленных, женщина с дочкой-школьницей и мужчина в черных очках. Старушка-смотрительница дремала на стуле, не поднимая головы, видимо, мало волнуясь за сохранность вверенных ей экспонатов.

Виновником многих тайн и загадок «Слова о полку Игореве» стал тот, кто отыскал древний список, – известный коллекционер и меценат Алексей Иванович Мусин-Пушкин. В Эрмитаже хранился портрет графа, сделанный художником Ламни в 1794 году, то есть примерно в то самое время, когда Мусин-Пушкин нашел «Слово» и приступил к его изучению. На портрете было буквально все, что стандартно изображалось тогда на парадных портретах: мифологический фон, заданная, неестественная поза, звезды на пурпуре, на столе предметы, характеризующие род деятельности графа; старинный фолиант, чернильница с гусиным пером.

В экспозиции была представлена уменьшенная, по пояс, копия портрета, сделанная неизвестным художником и когда-то находившаяся в Ярославской Екатерининской гимназии.

Я долго вглядывался в простоватое лицо Мусина-Пушкина, пытаясь как бы проникнуть в его душу. Кем же ты был, сиятельный граф? Легкомысленным, удачливым коллекционером, любителем шумной славы, способным ради нее даже на обман, или серьезным исследователем, для которого поиски русских редкостей были не просто прихотью богатого и влиятельного человека, а важнейшим делом всей жизни?

Конечно, портрет не мог ответить на эти вопросы, потому с таким вниманием я слушал объяснения Пташникова, рассматривал вещи из ярославской усадьбы графа в селе Иловна: стулья, шкаф, настольные часы, ломберный столик, бронзовый канделябр на пять свеч.

Если бы вещи могли говорить!

Возможно, в этом шкафу побывал список «Слова о полку Игореве», когда Мусин-Пушкин переезжал из Петербурга в Москву. У затейливого канделябра граф с трепетом и восторгом рассматривал страницы древней рукописи, а настольные часы отстукивали минуты, проведенные за безуспешными попытками самостоятельно разобраться в неразборчивом древнерусском письме. За ломберным столиком в перерыве карточной игры граф доверительно рассказывал самым близким друзьям, где и каким образом он приобрел бесценный список.

Я внимательно изучал портреты «самовидцев» – тех, кто видел список «Слова о полку Игореве» и помогал графу в издании древнего произведения, но и они ничем не могли помочь разгадать тайну появления списка в Собрании российских древностей Мусина-Пушкина. Друзья графа Карамзин, Малиновский, Бантыш-Каменский смотрели на меня бесстрастно, и только в простодушных глазах самого владельца «Слова» мне на какое-то мгновение почудилась лукавая, загадочная усмешка, словно он приглашал меня раскрыть его тайну, и в то же время был уверен, что никому и никогда не разгадать ее...

Спустившись с галереи Спасо-Преображенского собора, мы сели на ближайшую скамейку, Пташников – заядлый курильщик – тут же задымил папиросой. Торопливо щелкая фотоаппаратами, мимо прошла группа туристов. Со звонницы слепо смотрели на город циферблаты сломанных часов.

Первые куранты – «боевые часы» – появились в монастыре еще в начале семнадцатого века – расторопные ярославские купцы приобрели их в Москве, где до этого они украшали Спасскую башню Московского Кремля. Купили выгодно – на вес, как металлолом, но местные умельцы смогли оживить смолкнувшие куранты. Сначала их установили на дозорной башне монастыря, потом перенесли на звонницу, где много лет они служили ярославцам верой и правдой.

В июле восемнадцатого года, когда в Ярославле вспыхнул мятеж, в бессмысленном пламени которого сгорело полгорода, часы были повреждены артиллерийским снарядом. Но и на этот раз нашлись умелые руки, и над древним Спасо-Ярославским монастырем зазвучал «Интернационал». Однако недолго исполнял старый, изношенный механизм непривычную для него мелодию, и со временем, кроме циферблатов, почти ничего не осталось от курантов.

Список «Слова о полку Игореве» из Ярославля попал в Москву, а московские куранты оказались в Ярославле – в том самом монастыре, где нашли старинный список. От «Слова» осталось только несколько экземпляров первого издания, от курантов – одни циферблаты. Схожие, прихотливые судьбы, но что стоит за ними – русское небрежение или тернистость русской истории? А может, то и другое вместе?

И еще подумалось мне, что усилием воли и фантазии время можно не .только остановить, как оно остановилось на этих старинных курантах, но и вернуть. Это необычное ощущение я испытал только что – в древней книгохранительнице Спасо-Ярославского монастыря.

Пташников словно угадал мои мысли и, жадно затянувшись папиросой, сказал:

– Люблю музеи – переходишь из зала в зал, как из столетия в столетие. Каждый экспонат – будто лесенка в глубину прошлого. И с каждым шагом все больше возникает загадок, версий. Взять «Слово о полку Игореве». С какой стороны ни посмотришь на его историю – сплошные вопросы: кто был автором, почему не находятся другие списки, каким образом «Слово» оказалось в Ярославле, как случилось, что в огне погиб единственный список? И что ни вопрос, то лишняя пища для скептиков, которые договорились до того, что объявили «Слово о полку Игореве» мистификацией, литературной подделкой. И больше всего достается Мусину-Пушкину, который нашел древний список. Вместо того, чтобы воздать ему должное за все, что он сделал для русской культуры, в чем только его не обвиняют...

Бросив окурок в стоящую рядом урну, краевед раздраженно повторил:

– Надо же до чего договориться – объявить «Слово о полку Игореве» литературной мистификацией!.. Между прочим, наш старый знакомый Михаил Николаевич Окладин вроде бы разделяет это абсурдное предположение.

Последнее замечание краеведа удивило меня – за время знакомства с историком Окладиным я убедился, что обычно он защищает общепринятое, установившееся мнение. Пташников же, наоборот, – был больше склонен к неожиданным версиям, к ломке привычных взглядов на исторические события и даже на те исторические факты, которые ни у кого не вызывали сомнений. Выходило, что в случае со «Словом о полку Игореве» Окладин с Пташниковым как бы поменялись ролями.

Обрадовавшись, что краевед сам начал разговор об историке, я спросил, давно ли они виделись.

– Как-то он позвонил мне по одному краеведческому вопросу. Кстати, разговор коснулся «Слова», мы заспорили. Но разве это телефонный разговор?

Вспомнив только что увиденную экспозицию и все, что узнал от краеведа о необычной судьбе «Слова о полку Игореве», я согласился с ним. Вместе с тем тут же ожили прежние подозрения: не причастен ли Окладин к анонимному письму? С чего это вдруг он тоже заинтересовался «Словом»? Не слишком ли много совпадений?

– Если вы всерьез решили заняться историей «Слова о полку Игореве», надо обязательно встретиться с Окладиным, – сказал Пташников. – Мне давно хотелось, как говорится, скрестить с ним шпаги. Он придерживается одних взглядов на «Слово», я – других, вы беспристрастно зафиксируете их. Вот и посмотрим потом, чьи доводы убедительнее.

Конечно, я сразу же согласился с краеведом – ведь именно на это и нацелил меня автор анонимного письма. Кроме того, мне представилось заманчивым написать об истории находки и гибели списка «Слова» не просто повесть, а повесть-расследование. Участие в расследовании запутанной судьбы древнего списка краеведа Пташникова и не согласного с ним историка Окладина как нельзя лучше отвечало поставленной задаче – еще до начала расследования между ними уже наметилась конфликтная ситуация. А посещение книгохранительницы Спасо-Ярославского монастыря еще раз убедило меня, что история «Слова о полку Игореве» полна тайн и загадок.

В этот день трудно было догадаться, что не менее таинственными окажутся события, которые будут сопровождать наше расследование от начала до самого его конца.

Мне не терпелось как можно быстрее приступить к делу, и я предложил краеведу сегодня же навестить Окладина. Но тут меня ожидало разочарование.

– К сожалению, на этой неделе Михаил Николаевич, как он сказал, будет очень занят. Давайте дождемся субботы. Вы сейчас домой?.. А я загляну в библиотеку музея, там обещали подобрать для меня кое-какие материалы.

Случай, на который я понадеялся, действительно помог мне.

Дождавшись, когда краевед скрылся в дверях библиотеки – одноэтажного здания, прижавшегося к монастырской стене, – я поднялся по лестнице в церковь Ярославских чудотворцев, пристроенную к Спасо-Преображенскому собору. Здесь был оборудован актовый зал, а за ним находился маленький, как клетушка, кабинет, где и работала Лидия Сергеевна. Каким-то чудом сюда втиснули четыре письменных стола, но мне повезло – кроме Лидии Сергеевны сейчас тут никого не было.

Еще при первой встрече с этой хрупкой худощавой женщиной я обратил внимание на постоянную задумчивость в ее глазах – словно она все время прислушивалась к своему внутреннему голосу. Как я заметил, такая отрешенность часто бывает у людей, увлеченных любимым делом и не забывающих о нем ни на минуту. Именно к такому типу людей и относилась Лидия Сергеевна.

Когда я напомнил ей, при каких обстоятельствах мы познакомились, а это случилось, как я уже говорил, во время поисков новгородских сокровищ, она улыбнулась и, пригласив меня сесть, сказала:

– Вероятно, вместе с неугомонным Иваном Алексеевичем вы опять пытаетесь разгадать какую-нибудь историческую загадку? А где же он?

– У него какие-то дела в музейной библиотеке. До этого мы вместе с ним осматривали вашу экспозицию. Но в данном случае, явившись к вам, я действую самостоятельно. Больше того, у меня к вам убедительная просьба не говорить Ивану Алексеевичу о причине моего визита.

– Весьма неожиданное вступление. Видимо, вы готовите Ивану Алексеевичу какой-то сюрприз?

– Не совсем так, хотя речь действительно идет о сюрпризе. Но этот сюрприз, если его можно так назвать, предназначен вашему музею, а точнее – вашей экспозиции, посвященной «Слову о полку Игореве»...

Я развернул оберточную бумагу и положил на стол перед Лидией Сергеевной акварель с видом усадьбы Мусина-Пушкина в Иловне. Реакция женщины была такой, какую, признаться, я и ожидал увидеть.

– Господи! – воскликнула она, не отводя от акварели восторженных глаз. – Откуда у вас эта прелесть?!

– Вы считаете, подлинник? – все-таки уточнил я, хотя и не сомневался в ответе.

– Конечно, ее надо показать более сведущим специалистам, но я убеждена – они подтвердят ее подлинность. Ведь вы, наверное, знаете – в нашем музее хранится лишь копия акварели, которую местный художник перерисовал с гравюры, напечатанной в одном старинном журнале. В статье, которую иллюстрировала гравюра, сообщалось, что акварель находится в имении Мусиных-Пушкиных в селе Иловна Мологского уезда Ярославской губернии. Выяснить, что стало с этой акварелью после революции, нам не удалось, и мы решили, что кто-нибудь из рода Мусиных-Пушкиных увез ее за границу. Слава Богу, этого не случилось! – Лидия Сергеевна торопливо вынула из стола листок бумаги и приготовилась писать. – Ну, рассказывайте, каким образом она попала к вам.

– А рассказывать, собственно, нечего.

– Как нечего?!

– Эту акварель прислал мне какой-то старик, пожелавший остаться неизвестным, и попросил передать ее в музей. Вот и вся история.

Женщина смотрела на меня недоверчиво.

– Вы говорите, акварель прислал вам какой-то старик? А откуда вы знаете возраст этого человека?

– Я понял из письма: он жалуется на болезни, думает о скорой смерти. Да и весь стиль письма, вплоть до почерка, убедил меня, что его писал пожилой человек. А почему вы вдруг заинтересовались его возрастом?

Лидия Сергеевна ответила не сразу:

– Вспомнила одного посетителя музея, который как-то осматривал нашу экспозицию. В тот день я вела экскурсию. Когда закончила ее, он подвел меня к копии акварели с видом усадьбы Мусина-Пушкина в Иловне и спросил, известно ли нам, где находится ее оригинал. Когда я рассказала то, что сейчас сообщила вам, он поинтересовался, за какую цену музей купил бы оригинал акварели, если бы он вдруг нашелся. Я прикинула наши возможности и назвала приблизительную цену. Услышав мой ответ, тот человек был явно разочарован. Помню, он усмехнулся и сказал, что" в таком случае вряд ли оригинал появится в нашем музее.

– Вы можете описать этого человека?

– Ему около сорока лет, рост – выше среднего: разговаривая с ним, мне приходилось задирать голову. Темные, глубоко посаженные глаза. Тонкие, нервные губы... Вот, пожалуй, и все, что запомнилось.

– Давно он был в музее?

– Месяца два назад. Я бы и вовсе его не вспомнила, если бы не акварель, которую вы принесли. Конечно, мы привлечем специалистов, и они как следует проверят ее подлинность, но я не сомневаюсь – это не подделка. Но вот что странно. Если она принадлежала старику, который переслал ее вам, то при чем тут человек, разговаривавший со мной? Ведь он спрашивал меня о цене акварели таким тоном, словно она была у него в кармане. Может, этот старик ее похитил?

Я пожал плечами – такая мысль не приходила мне в голову. – А почему он прислал акварель именно вам? Почему, если решил сделать такой щедрый подарок, не отправил ее сразу в музей? – Лидия Сергеевна подняла глаза на меня.

Трудно говорить неправду, когда тебе смотрят прямо в лицо, но мне ничего не оставалось, как схитрить:

– Этого я и сам не могу понять. Одно обещаю: как только хоть что-то прояснится, сразу вам сообщу.

Спускаясь с галереи собора, я увидел мужчину, который до этого вместе с нами осматривал посвященную «Слову» экспозицию. Сейчас миниатюрным фотоаппаратом он снимал позолоченные главы Спасо-Преображенского собора, при этом, что удивило меня, оставаясь в черных очках. Но тут же мои мысли опять вернулись к разговору с Лидией Сергеевной. Связанный по рукам просьбой автора анонимного письма, я не мог рассказать ей все начистоту, поэтому чувствовал себя неловко.

Глава третья

ВЫЗОВ БРОШЕН!

Правильно говорят: «Ждать да догонять – хуже некуда». Меткость этой пословицы я в полной мере испытал, на себе, дожидаясь встречи с Пташниковым и Окладиным. О том, что встреча состоится, краевед по телефону уведомил меня еще в тот день, когда мы с ним побывали в музее. На мой вопрос, сказал ли он Окладину, что мы решили расследовать историю находки и гибели списка «Слова о полку Игореве», Пташников заявил:

– Ваша идея, сами и объясняйте, почему она у вас вдруг возникла. По правде говоря, я этого до сих пор не понял, но чувствую, ваш интерес к «Слову» вызван какими-то конкретными обстоятельствами, о которых вы не нашли нужным сообщить. Но меня, повторяю, это предложение вполне устраивает. Думаю, и Михаил Николаевич не откажется принять участие в расследовании такого рода.

Разговор с Пташниковым с одной стороны успокоил меня, что задуманное расследование состоится, а с другой насторожил: уж если доверчивый краевед подозревает, что мой интерес к «Слову» вызван какими-то особыми обстоятельствами, то рассудительный Окладин и подавно догадается об этом. Если, конечно, не сам он написал анонимное письмо с предложением заняться этим расследованием, – такой вариант я все еще не исключал, хотя и гнал его из головы. Скорее интуиция, чем рассудок, подсказывала мне, что старик-аноним – лицо реальное, и он действительно обладает какими-то уникальными материалами, связанными, с историей «Слова о полку Игореве», – акварель с видом усадьбы Мусина-Пушкина в Иловне была тому многозначительным и красноречивым подтверждением. А если так, то я должен выполнить условие анонима и никому не рассказывать о его письме. Кто знает, возможно, по какому-то своему каналу, на существование которого он намекнул, ему стало бы известно, что я не выполнил его условия, и тогда он прервет переписку со мной. А теперь, после его письма и посещения музея, я заинтересовался историей «Слова» всерьез.

В субботу, когда в назначенное время я пришел к Окладину, Пташников был уже здесь. Увидев меня, он, приподнявшись из кресла, чтобы пожать мне руку, воскликнул:

– Наконец-то явились! Я уже хотел рассказать Михаилу Николаевичу, что за расследование вы предлагаете нам. Едва удержался.

– Опять, наверное, что-нибудь необычное, связанное с убийством или покушением, – скупо улыбнулся Окладин, как всегда подтянутый, сдержанный и ироничный.

– Нет, на этот раз речь пойдет не о преступлении, – успокоил его краевед. – Но тоже о тайне, и очень древней – ей уже больше восьмисот лет.

– Что же это за тайна, которую за восемь столетий так и не смогли разгадать?

После того, как я объяснил, что заинтересовался историей «Слова о полку Игореве», и рассказал о посещении вместе с краеведом посвященной «Слову» экспозиции, Окладин посмотрел на меня с любопытством.

– И все-таки не совсем ясно, почему в качестве объекта расследования вы избрали именно «Слово»? Мало ли в русской истории событий, которые действительно полны загадок.

– Я просто подумал, что если «Слово о полку Игореве» было найдено в Ярославле, то нам, как говорится, сам Бог велел расследовать обстоятельства его находки и гибели.

По выражению лица Окладина я понял, что мое объяснение не убедило историка, но на более четком ответе он не стал настаивать и вопросительно повторил:

– Обстоятельства находки и гибели? Значит, вы решили посмотреть на «Слово» под таким углом?

– А вы хотите предложить что-то другое? – удивился краевед.

– Мне всегда казалось, что в истории «Слова о полку Игореве» есть более важный момент.

– Интересно, какой же именно?

– Не является ли «Слово о полку Игореве» литературной мистификацией, – спокойно ответил краеведу Окладин.

– Выходит, вы так и не расстались со своими подозрениями, полностью лишенными каких-либо оснований?

– А почему я должен был изменить свое мнение? Разве за время после нашего разговора нашелся древний список «Слова» и специалисты доказали его подлинность?

От возмущения краевед не сразу смог возразить Окладину. А мне подумалось: на какую «настоящую сенсацию» намекал автор анонимного письма, которую он обещал сообщить после того, как наше расследование закончится? Не отыскал ли он еще один древний список «Слова о полку Игореве»?

Однако это предположение выглядело настолько фантастическим, что я постарался тут же забыть о нем.

– Вы так и не сказали, Михаил Николаевич, согласны ли принять участие в расследовании истории «Слова о полку Игореве»? – обратился я к Окладину.

– Я где-то – читал, что к настоящему времени уже написано около пяти тысяч научных работ, посвященных «Слову». О каком же расследовании может идти речь? Тут все изучено вдоль и поперек.

Похоже, Окладин заявил так, чтобы только раззадорить краеведа. И это ему удалось.

– Не торопитесь с выводами! Количество написанных статей и защищенных диссертаций в данном случае ни о чём не говорит.

– Пожалуй, вы правы, Иван Алексеевич. Тем более, что подавляющее большинство авторов статей и диссертаций вовсе не подвергает подлинность «Слова» даже малейшему сомнению, – с иронией заметил Окладин. – Что ж, давайте попробуем восполнить этот пробел. А начинать действительно надо с находки мусин-пушкинского списка – только после этого можно будет ответить на остальные, связанные с историей «Слова» вопросы и, таким образом, рассеять вокруг него таинственный туман...

Прежде чем продолжить свой рассказ дальше, я должен предупредить читателей, что постараюсь излагать ход нашего расследования по делу о «Слове о полку Игореве» самым подробным образом, не упуская даже малейших деталей – только так можно рассеять «таинственный туман», о котором говорил Окладин. Вероятно, кому-то из нетерпеливых читателей такое стенографическое изложение покажется, лишним, но я вынужден прибегнуть к нему и по другой причине: иначе многое будет неясно и в тех странных, запутанных событиях, которые сопровождали это расследование.

Так повелось, что мы проводили наши исторические расследования, суть которых я пересказал в своих предыдущих повестях, попеременно то у Окладина, то у Пташникова, то у меня. Раньше, когда мы собирались у историка, на этих встречах присутствовала его дочь Ольга – студентка медицинского института, или жена Любовь Александровна – артистка Волковского театра. Сегодня их не было дома: Ольга, как я узнал от Пташникова, закончила институт и уехала по распределению в сельскую больницу, Любовь Александровна играла в вечернем спектакле. Их отсутствие, как я понял, вполне устраивало краеведа: в пылу спора он частенько выходил из себя и в женском обществе вынужден был сдерживать свои эмоции. В этот вечер, судя по первым репликам, спор предстоял жаркий.

Окладин принес с кухни кофейник, разлил кофе по чашкам и, выполнив обязанности хозяина, первым ринулся в бой:

– С вашего позволения я и начну... Вот вы посетили экспозицию в Спасо-Преображенском соборе. Я не против экспозиции как таковой, но на основании каких научно обоснованных данных сделан столь категоричный вывод, что «Слово о полку Игореве» приобретено в Ярославле, у архимандрита Спасского монастыря и ректора Ярославской семинарии Иоиля Быковского?

Пташников незамедлительно принял брошенный Окладиным вызов:

– Открытию экспозиции предшествовала большая научно-исследовательская работа. Экспозиция построена по результатам этой кропотливой работы. А чем располагаете вы? Ратуете за строгий научный подход, а сами руководствуетесь ничем не подкрепленными сомнениями. В том, что «Слово о полку Игореве» нашли в Ярославле, ничего удивительного, а тем более странного нет: идею русского единства перед лицом общего врага ярославцы кровью защищали на Туговой горе, на Сити, на Куликовом поле!

– Идея патриотизма была близка и вологжанам, и костромичам, и ростовцам. Они тоже отстаивали свободу родины на полях сражений. Считаю ваш довод неубедительным.

– Трудно убедить тех, у кого мнение о том или ином вопросе составилось раньше, чем они вдумались в него, взвесили все обстоятельства!

– Чтобы взвесить обстоятельства находки и гибели списка «Слова о полку Игореве», мы и собрались здесь, не так ли? Поэтому давайте выдвигать не упреки, а доказательства. Вас самих, Иван Алексеевич, разве не настораживает, что ярославский помещик Мусин-Пушкин нашел «Слово» именно в Ярославле, именно в то время, когда в русском обществе так резко возрос интерес к древнерусской истории и культуре? Сама императрица Екатерина Вторая всерьез увлеклась древней историей России – и тут же, как по мановению волшебной палочки, появилось «Слово о полку Игореве», древнейший памятник русской письменной культуры, найденный не кем-то другим, а опытным царедворцем Мусиным-Пушкиным. Не слишком ли много совпадений?

– На что вы намекаете?

Окладин выдержал паузу и, не ответив Пташникову, спросил:

– А не случилась ли с приобретением «Слова о полку Игореве» примерно та же история, что и с Лаврентьевской летописью?

Пташников сморщился, словно у него прихватило больной зуб, недовольно проговорил:

– Эта история к «Слову о полку Игореве» никакого отношения не имеет и нечего ее вспоминать.

– Она наглядно показывает, как Мусин-Пушкин пополнял свое Собрание российских древностей, – возразил Окладин. – К счастью, Лаврентьевская летопись сохранилась – граф подарил ее великому князю Александру Павловичу, а тот передал летопись в Петербургскую публичную библиотеку. В чем нельзя отказать нашему земляку, так это в находчивости: подарив летопись будущему императору Александру Первому, он тем самым прекратил домогательства на нее английского посланника, тоже большого любителя древностей...

Пташников нетерпеливо прервал Окладина:

– Вы не справедливы к Мусину-Пушкину! Подарив летопись Александру, он сохранил для России древнейшую из всех доныне найденных летописей, написанную еще в 1377 году, с древнейшим списком «Повести временных лет».

– Что же случилось с Лаврентьевской летописью? – обратился я к Окладину, понимая, что на этот вопрос вряд ли захочет ответить краевед.

И действительно, его лицо тут же приняло кислое, недовольное выражение. Но Окладина это не остановило.

– Чтобы нарисовать полный портрет графа, эту историю следует вспомнить, – рассудил Окладин, тоже заметив реакцию краеведа. – В 1813 году в журнале «Вестник Европы» были опубликованы «Записки для биографии его сиятельства графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина», между прочим, написанные самим графом. Чем-чем, а скромностью он никогда не страдал.

– Статья была напечатана без ведома Мусина-Пушкина и против его воли! – опять вступился за графа краевед. – По просьбе Бантыша-Каменского он написал автобиографию, а археограф Калайдович без согласования с Мусиным-Пушкиным пристроил ее в журнал.

– И тем поставил графа в весьма неловкое положение... – Окладин вынул из письменного стола папку с бумагами, бегло перелистал их и, найдя нужную страницу, зачитал: «На вопросы ваши сделал я ответы, считая оные от вас сделанными из единого любопытства, а потому прошу оставить ответы между нами, и чтобы не случилось с ответами того же, что сделано с биографиею, чего без согласия делать не следовало...»

– Очень вежливый тон, – хмуро заметил краевед. – Если бы на месте графа оказался менее воспитанный человек, Калайдовичу не поздоровилось бы.

– Здесь граф еще смог сдержаться, – согласился Окладин. – А вот в письме Бантыш-Каменскому он высказал все свое возмущение поступком Калайдовича, даже злодеем его обозвал... – Историк вынул из папки следующую страницу: – «С прошедшею почтою получил я журнал "Вестник Европы", в коем, к крайнему удивлению, нашел записку Биографии моей напечатанную чего я в журнале никак видеть не надеялся, ибо в оной есть такие обстоятельства, кои, кроме меня, никому не известны; а потому и ясно, что оная мною сочинена, которую читав не знающий меня коротко или кто из неблагонамеренных легко почтет меня лжецом или хвастуном, что крайне неприятно, ибо в доказательство тому осталися только те люди, кои у меня многое видали, а чтобы всякому неблагонамеренному было чем рот запереть, того способа я злодеем лишен: вот что для меня весьма неприятно...»

Интонация, с которой Окладин прочитал этот отрывок, и сам текст письма настораживали – уж больно настойчиво граф открещивался от им же самим сообщенных в автобиографии фактов.

Но еще больше меня поразила сама папка с документами, касающимися истории «Слова о полку Игореве». Выходит, Окладин уже давно готовился к разговору на эту тему?! А если так, логично напрашивалось, что именно он и задумал начавшееся расследование, а я, сам не зная того, просто сыграл отведенную мне роль его инициатора!

Я уже намеревался прямо выложить это историку, но спохватился: а вдруг все мои подозрения необоснованны? Ведь могло случиться, что Окладин давно занимался историей «Слова», в результате чего и появилась эта папка с бумагами. Не обижу ли я его, высказав свои подозрения?

– Что же так возмутило Мусина-Пушкина в собственной биографии? – спросил я историка, временно решив оставить свои подозрения при себе.

Он вынул из папки и зачитал еще одну страницу:

– «Нечаянно узнал он, что привезено на рынок в книжную лавку на нескольких телегах премножество старинных книг и бумаг, принадлежавших комиссару Крекшину, которых великая куча лежит в лавке у книгопродавца, и что в числе их есть такие, коих прочесть не можно. А как ему было известно, что Крекшин при государе Петре Великом имел многие поручения, писал российскую историю и журнал государя, а по кончине его для продолжения и окончания оного поручено ему было разобрать кабинет дел и бумаг государевых, который хранился в Петербургской крепости, то, не медля, того же часа поехал в лавку, и не допуская до разбору ни книг, ни бумаг, без остатку все купил, – и не вышел из лавки, доколе всего, при себе положа на телеги, не отправил в свой дом...»

Окладин поднял глаза, объяснил:

– Это отрывок из той самой биографии Мусина-Пушкина, публикацией которой граф был возмущен. Далее с его слов Калайдович перечислил самые ценные приобретения у Крекшина, в том числе назвал и Лаврентьеве кую летопись.

– Ну и что из этого? – удивился я многозначительности, с которой Окладин привел этот факт. – Ведь Калайдович здесь ни в чем не обвиняет Мусина-Пушкина.

– Дело в том, что сиятельный граф, как говорится, допустил промашку. Он решил как бы «списать» на Крекшина ряд своих незаконных приобретений, но не учел того, что биография будет опубликована и с ней ознакомится тот самый книгопродавец Сопиков, у которого он скупил бумаги. Получив журнал с биографией Мусина-Пушкина, Сопиков написал Калайдовичу письмо, – Окладин бросил на мрачного краеведа иронический взгляд и опять склонился над папкой:

– «...в биографии Алексея Ивановича Пушкина несправедливо сказано, что будто с журналом Петра Великого, собранным господином Крекшиным, купленным на рынке у книгопродавца, нашел он Лаврентьевский список Несторовой летописи и многие другие важные древние летописи и книги. Книгопродавец, у коего он купил эту кучу за триста рублей, был я. Сия куча была привезена ко мне не на многих телегах, а на одних обыкновенных роспусках, и содержала в себе, тридцать семь, а не двадцать семь книг черного журнала о делах Петра Великого и несколько печатных указов императрицы Анны Ивановны и ничего более». Вид у краеведа был сконфуженный, словно его, а не сиятельного графа Мусина-Пушкина обвинял историк в обмане.

– Почему вы безоговорочно верите Сопикову? – спросил я Окладина. – Не могло ли случиться так, что он не понял ценности Лаврентьевской летописи и по ошибке продал ее вместе с другими бумагами, а потом, заботясь о своем престиже опытного книгопродавца, попытался доказать Калайдовичу, что эту летопись в глаза не видел?

– Увы, это была не единственная промашка Мусина-Пушкина. Он не учел, что еще в 1767 году, задолго до приобретения им Лаврентьевской летописи, ученики Новгородской семинарии сняли с нее копию. Больше того, в «Реестре имеющимся у господина тайного советника Синодального обер-прокурора и кавалера Алексея Ивановича Мусина-Пушкина книгам, относящимся к истории российской» прямо указывалось, что «Летописец российский преподобного Нестора» поступил в Святейший Синод из Новгородского Софийского собора.

Окладин продолжал выкладывать факты, свидетельствующие против Мусина-Пушкина, а Пташников ворочался в кресле так, словно он нес за поступки графа всю ответственность. Обвинения были выдвинуты серьезные:

– Разматывая этот клубок дальше, нашли еще один документ – «Реестр взятым к его сиятельству графу Алексею Ивановичу Мусину-Пушкину по бытности его обер-прокурором Святейшего Синода, относящимся к российской истории книгам, которые от него не возвращены». Здесь под номером первым была четко указана «Летопись Нестора» из Новгородского Софийского собора. Как пишется в детективных романах, улики изоблачили сиятельного графа – всем стало ясно, что Лаврентьевскую летопись он приобрел не у Сопикова, а в Новгородской семинарии, использовав свое служебное положение обер-прокурора Синода.

Я посмотрел на Пташникова, ожидая, что он скажет в защиту Мусина-Пушкина.

– Действительно, в вашем переложении история с Лаврентьевской летописью вроде бы бросает на графа тень, – как бы через силу, с оговоркой согласился краевед с Окладиным и тут же спросил его: – А вы не помните, что случилось с рукописями Воскресенского монастыря?

– При чем здесь Воскресенский монастырь?

– После указа Екатерины Второй о сборе в церквах и монастырях старинных рукописей для снятия с них копий епископ Сильвестр отправил из Воскресенского монастыря в Синод только малую часть рукописей, а остальные, «за ненадобностью», сжег. Вот вам наглядный пример, как относились к древним рукописям на местах. Зная такое отношение, Мусин-Пушкин и шел иногда на хитрость, чтобы сохранить для истории ценнейшие рукописи. При этом он не делал из своего Собрания российских древностей склада за семью замками – его книгами и рукописями пользовались историки, писатели, ученые. Только благодаря ему мы имеем издание «Слова о полку Игореве» 1800 года.

– Благодаря Мусину-Пушкину мы потеряли рукопись «Слова», изучение которой сейчас позволило бы ответить на вопрос о ее происхождении, разрешить ее мнимые и подлинные загадки. Тот же Калайдович в одном из частных писем прямо упрекал графа, что он «и другие подобные, беззаконно стяжавшие свои ученые сокровища, предали их на жертву пламени». Издание «Слова о полку Игореве», в придачу с ошибками, никак не восполняет потерю самого списка.

– Кто знает, что бы случилось со «Словом», если бы Мусин-Пушкин своевременно не нашел его. Возможно, список сжег бы, «за ненадобностью», еще один Сильвестр.

– При каких обстоятельствах и где сиятельный граф отыскал «Слово о полку Игореве» – неизвестно. Может, в том собрании оно бы лучше сохранилось и рано или поздно все равно было бы опубликовано.

– Как неизвестно?! – возмутился краевед. – Мусин-Пушкин точно сообщил Калайдовичу, что приобрел список «Слова» у Иоиля Быковского. Тут не может быть никаких сомнений.

– Разве случай с Лаврентьевской летописью не убеждает, что к показаниям графа надо относиться осторожно? – напомнил Окладин.

Возразить ему было трудно.

Глава четвертая

ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ

Заинтересовавшись личностью Мусина-Пушкина и предчувствуя, что в дальнейшем расследовании он будет одной из ключевых фигур, я попросил Пташникова, так страстно защищавшего сиятельного графа, коротко рассказать о нем. И вот что я услышал:

– Алексей Иванович Мусин-Пушкин родился 16 марта 1744 года в Москве, в семье капитана гвардии. Несмотря на древние корни, род Мусиных-Пушкиных начал приобретать известность и богатство только при Петре Первом, который пожаловал деда Алексея Ивановича графским званием. Но оно не было наследственным, сам Мусин-Пушкин был возведен в графское достоинство уже при Павле Первом, в 1798 году, когда император пожаловал ему тысячу душ крепостных, но Алексей Иванович отказался от этого щедрого подарка в пользу своих подчиненных по службе, за что Павел наградил его графским званием. Но вернемся к началу его биографии. Тринадцати лет от роду он был отдан в Артиллерийское училище, где помимо военных наук изучались история, география, философия, иностранные языки, что, естественно, сыграло большую роль в формировании личности Мусина-Пушкина. Закончив училище, он некоторое время служил в армии, был адъютантом князя Григория Орлова – фаворита Екатерины Второй. Но в 1772 году Орлов потерял благосклонность императрицы, одновременно увольняется со службы и его адъютант. На три года Мусин-Пушкин уезжает в путешествие за границу, посещает Германию, Францию, Италию. Голландию, где, вероятно, и начал коллекционирование художественных ценностей. По возвращении в Россию был назначен церемониймейстером царского двора. С 1789 года управлял Корпусом чужестранных единоверцев. В 1791 году «по совместительству» стал обер-прокурором Святейшего Синода. Ему же было поручено управление Академией художеств, позднее назвали преемником ее президента. В 1796 году стал президентом Академии, затем возведен в графское звание и «пожалован» сенатором. В 1799 году, дослужившись до действительного тайного советника, тут же уволился со службы, что позволило ему целиком отдаться любимому делу – коллекционированию русских древностей. За многолетнюю и добросовестную службу был награжден орденами Александра Невского, Владимира, Святого Станислава. Был почетным членом Московского университета и Оружейной палаты, действительным членом Российской Академии, Общества истории и древностей российских, Экономического собрания. Но главная его заслуга перед Россией – это Собрание российских древностей, которому он посвятил всю свою жизнь. Отвечая на письменные вопросы Калайдовича, Мусин-Пушкин так объяснил свой интерес к коллекционированию: «Изучение отечественной истории с самых юных лет было одним из главнейших моих упражнений. Чем более встречал я трудностей в исследовании исторических древностей, тем более усугублялось мое желание найти сокрытых оных источники. В течение многих лет немалыми трудами и великим иждивением успел я собрать довольное число весьма редких летописей и разных рукописных исторических сочинений и выписок, составляющих мое Собрание российских древностей».

Я подумал, что если бы Мусину-Пушкину потребовался адвокат, способный опровергнуть выдвинутые против графа обвинения, то лучшей кандидатуры, чем Пташников, ему было бы не найти.

– К открытию «Слова о полку Игореве» граф шел с настойчивостью, которая не может не вызвать уважения и признательности потомков: в 1792 году он издает «Книги Большого чертежа», в следующем году – «Духовную Великого князя Владимира Мономаха», еще через год печатает «Историческое исследование о местоположении древнего Российского Тмутараканского княжения», а за год до выхода «Слова» первым публикует найденную им же «Русскую Правду». Начав с любительства, Мусин-Пушкин стал настоящим знатоком древнерусской литературы и владельцем богатейшего Собрания российских древностей. Не было в то время человека, который занимался бы коллекционированием с такой самоотверженностью и целеустремленностью, и находка «Слова о полку Игореве» вознаградила его за это. Список попал в руки того, кто был достоин такой удачи. Кроме того, как опытный коллекционер, Мусин-Пушкин знал, где и как искать древние рукописи, потому и вышел на книгохранительницу Спасо-Ярославского монастыря.

Здесь я прервал краеведа и спросил, с чего началось Собрание российских древностей.

– Я уже говорил, что коллекционированием Мусин-Пушкин, вероятно, занялся еще за границей, где сделал первые ценные приобретения. В частности его близкий знакомый Бантыш-Каменский утверждал, что в графской коллекции имелись подлинные произведения Рафаэля, Рубенса, Леонардо да Винчи, явно приобретенные во время его заграничного путешествия. Но в своей автобиографии Мусин-Пушкин указал, что «отечественные книги, монеты и редкости я начал собирать в 1775 году, со вступления моего к высочайшему двору в должность церемониймейстера». Начало коллекции было положено приобретением бумаг комиссара Крекшина, среди которых кроме материалов по царствованию Петра Первого были летописные источники. Несколько рукописей были подарены Мусину-Пушкину графом Головкиным, потом из Киева он получил так называемую Ярославову монету. В той же автобиографии Мусин-Пушкин следующим образом объяснил свою тягу к коллекционированию, – краевед вынул записную книжку и прочитал: «Неожиданное открытие этих древностей так усилило мое желание к продолжению отыскивать древности, что я во многих старинных городах для собирания оных учредил комиссионеров. Уважая мое ревностное желание к собранию и сохранению редкостей, сочинители охотно отдавали мне трудов своих черные бумаги, чем еще больше собрание мое обогащалось». И далее граф перечисляет тех, кто помогал ему в пополнении Собрания российских древностей. Никифор Астраханский подарил редкое греческое Евангелие девятого века, Иов Екатеринославский – найденные им в Польше манускрипты. Аполлос Архангельский по кончине своей отказал ему многие редкие письменные и печатные книги, после смерти Болтина и профессора Барсова граф купил все их книги и бумаги. Державин передал ему многие свои рукописи. «Кроме того, – как писал граф в автобиографии, – в оном Собрании российских древностей находились своеручные сочинения преосвященных Дмитрия Ростовского, Самуила Киевского, Арсения Мацеевича, полученные мною благодаря знакомству с ярославским архиепископом Арсением Верещагиным». Конечно, при таких связях коллекция графа пополнялась быстро и самыми уникальными экспонатами.

– Странно только, почему в числе тех, кто помогал ему в собирании древностей, он не назвал Иоиля Быковского, у которого, если верить графу, он приобрел самый ценный экспонат своей коллекции – «Слово о полку Игореве»? – вставил Окладин.

– Граф сообщил имя архимандрита Спасо-Ярославского монастыря в письме Калайдовичу.

– Да, но сделал это под сильным нажимом Калайдовича и явно без всякого желания.

– Что вы хотите этим сказать? – нахмурился Пташников.

– Ничего особенного. Просто удивляюсь, почему Мусин-Пушкин не изложил историю приобретения «Слова о полку Игореве» в собственной биографии. Ладно бы, речь шла о каком-нибудь пустяке, а ведь древний список «Слова» был чуть ли не главным достижением его собирательской деятельности, самым ярким украшением его коллекции.

Обычно находчивый Пташников и на этот раз не нашелся, как ответить.

– А что представлял собой Калайдович? – спросил я, испугавшись, ак бы разговор краеведа и историка не превратился в пустую перепалку, которая увела бы начавшееся расследование в сторону.

Теперь на мой вопрос «информацию к размышлению» дал Окладин: – К сожалению, по скромности своей Константин Федорович Калайдович не оставил нам развернутой автобиографии, как это сделал сиятельный граф. Родился в 1792 году, умер в 1832-м. Закончил Московский университет, состоял в археографическом кружке графа Румянцева, работал в Обществе истории и древностей российских, в Комиссии печатания государственных грамот и договоров. В одной из экспедиций обнаружил Изборник Святослава, произведения Кирилла Туровского. Внес большой вклад в изучение и издание древнерусских источников, но так получилось, что чаще всего его имя упоминается в связи со «Словом о полку Игореве».

– И неудивительно, ведь именно он обнаружил приписку в Псковском Апостоле, – заметил краевед.

На мой вопрос, что это за приписка, Пташников сообщил:

– Калайдович сделал все возможное, чтобы восстановить историю находки «Слова о полку Игореве», доказать подлинность этого произведения. И судьба вознаградила настойчивого исследователя – в Синодальной библиотеке он нашел Псковский Апостол, в конце которого писец Домид сделал приписку, которая свидетельствовала, что он хорошо знал «Слово», Впрочем, судите сами. – Краевед раскрыл записную книжку на странице, разделенной на две части: в первой был приведен текст из Псковского Апостола, во второй – отрывок из «Слова о полку Игореве»:

При сих князех... Тогда при Ользе Гориславличи

сеяшется и ростяше усобицами, сеяшется и растяшеть усобицами,

гыняше жизнь погибашеть жизнь

наша Даждьбожа внука,

в князах, которы и веци в княжих крамолах веци

скоротишася человеком. человеком скратишась.

Я дважды перечитал оба отрывка и окончательно убедился, что писец Домид знал «Слово о полку Игореве», и все версии, пытающиеся опровергнуть его подлинность, разбиваются об эту короткую приписку в Псковском Апостоле. Другого мнения на этот счет был Окладин:

– Высказывалось предположение, что не Домид сделал цитату из «Слова», а наоборот, создатель «Слова» нашел ее в Апостоле и, несколько изменив, включил в текст своего произведения.

– Скептики выдвигали и такую хитроумную версию, будто сам Мусин-Пушкин подделал почерк Домида и выписал эту фразу из «Слова», – сказал Пташников.

– Но согласитесь, приписка выглядит весьма подозрительно. В «Слове о полку Игореве» немало блестящих поэтических фраз. Почему Домид только однажды обратился к его тексту?

– Значит, не было необходимости, – ответил Окладину краевед. – В своей приписке Домид сообщил о междоусобной борьбе князей Юрия Даниловича и Михаила Тверского за новгородское княжение. Цитата из «Слова о полку Игореве» очень удачно подходила к этим событиям – вот и все объяснение.

– А может, Домид взял эту фразу из какого-то другого источника, который был известен и автору «Слова»?

Краевед промолчал, из чего я понял, что мое предположение в принципе допустимо. Спросил, что еще известно о Псковском Апостоле.

– Исследователи пришли к выводу, что над книгой работали два писца, причем основная часть принадлежит тому, кто оставил приписку из «Слова». Анализ его почерка позволил сделать вывод, что это был молодой человек с еще не устоявшимся почерком – в некоторых местах буквы выписаны аккуратно и красиво, в других чувствуется небрежность и торопливость. На последнем листе пергамена, где цитата из «Слова», он дважды тайнописью указал свое имя, что было вполне в духе времени и традиций. Здесь же Домид сообщил, что Апостол написан по заказу игумена Пантелеймонова монастыря Изосима в 6815 году от сотворения мира, то есть в 1307 году от рождества Христова. На этом же последнем листе Апостола Домид оставил тайнопись, прочитать которую исследователям не удалось, так как в ней нарушена закономерность правил шифрования. Кстати, сделанные на этом же листе календарные исчисления тоже весьма несовершенны, что еще раз говорит о молодости и неопытности Домида. Даже высказывалось предположение, что Апостол – его первая книга.

– Тем более удивительно, как он догадался извлечь из «Слова о полку Игореве» такую яркую поэтическую фразу, – скептически промолвил Окладин.

Я спросил краеведа, как отнесся к приписке в Апостоле Калайдович, знал ли о ней Мусин-Пушкин.

– О своей находке Калайдович сразу же сообщил графу и в письме заметил, что таким образом, после находки приписки Домида, подлинность «Слова о полку Игореве» доказана. В ответном послании Мусин-Пушкин написал ему: «Предполагаемое вами свидетельство о подлинности Игоревой песни почитаю излишним». О находке «Слова» и об обстоятельствах его гибели возникали самые нелепые слухи, которые, конечно, доходили до графа, нервировали его. К этим слухам невольно был причастен Калайдович, опубликовавший без ведома Мусина-Пушкина его биографию. Судьба своеобразно наказала Калайдовича: теперь скептики стали обвинять его, что он подделал приписку в Псковском Апостоле. Воистину говорится: не рой яму другому. Кстати, после смерти Мусина-Пушкина он не опроверг его рассказ о приобретении «Слова о полку Игореве» в Ярославле. А уж Калайдович знал о графе как никто другой.

– Вот уж точно, намучился бедный Калайдович с графом, каждое признание буквально по словечку вытягивал. Как только у него терпения хватило?

– Раньше историки не спешили поскорее написать диссертацию, – съязвил краевед.

Я давно заметил, что вывести Окладина из себя трудно.

– Вероятно, настойчивость Калайдовича объяснялась появившимися у него сомнениями в искренности графа, – бесстрастно сказал он. – Если бы Мусин-Пушкин был жив, у меня к нему было бы несколько неприятных вопросов. Калайдович деликатничал с сиятельным графом, я бы на его месте этого делать не стал. Вряд ли он сохранил бы свою светскую любезность.

– Граф ответил бы на все ваши вопросы, – заявил Пташников. – В случае со «Словом о полку Игореве» ему нечего было скрывать.

– Вы так считаете?

И тут я предложил историку:

– Наш уважаемый краевед так рьяно защищает Мусина-Пушкина, что вполне мог бы выступить в его роли. Так пусть он и ответит на ваши вопросы.

– Ну что ж, я не против как бы реконструировать возможный разговор с Калайдовичем. Вот и посмотрим, как вы сможете защитить графа, – с улыбкой обратился Окладин к Пташникову. – Вы согласны провести такой следственный эксперимент?

– Не понимаю, зачем устраивать этот театр.

– Чтобы выяснить истину! Или вы боитесь моих вопросов?

Пташникову ничего не оставалось, как согласиться с нашим предложением, но он тут же выдвинул свое условие:

– Чтобы разговор имел практический смысл и помог расследованию по делу о «Слове о полку Игореве», надо к нему основательно подготовиться. Поэтому предлагаю отложить его до следующей субботы.

– Мне тоже надо собраться с мыслями, – поддержал краеведа Окладин.

– В таком случае жду вас у себя ровно через неделю, – произнес Пташников таким решительным тоном, словно речь шла о смертельной дуэли.

Когда мы с краеведом вышли из дома Окладина и направились в сторону троллейбусной остановки, Пташников сказал:

– Удивляюсь на Михаила Николаевича: умный, образованный человек, а не понимает элементарных вещей. Ни одна, даже самая талантливая подделка не вызвала бы к себе такого неослабного внимания историков, литературоведов, наконец, рядовых читателей, буквально влюбленных в «Слово о полку Игореве». В прошлый раз, когда мы с вами были в музее, а затем расстались, ко мне подошел мужчина, который вместе с нами осматривал посвященную «Слову» экспозицию и краем уха слышал мои пояснения. Мы разговорились. Я был поражен: рядовой инженер, а какое понимание «Слова», какая начитанность! – с восхищением произнес Пташников.

Но меня сообщение краеведа сразу насторожило:

– Этот мужчина вам как-то представился?

– Да вроде бы нет.

– А к вам он как обратился?

– По имени и отчеству.

– Откуда же он вас знает?

– Представления не имею.

– Случайно, он был не в черных очках?

– Да. Значит, вы его тоже заметили?

– Еще у него был миниатюрный фотоаппарат.

– Правильно, после нашей беседы он попросил разрешения сфотографировать меня на фоне Спасо-Преображенского собора...

Последнее замечание краеведа еще больше встревожило меня. Когда выходил от Лидии Сергеевны, я видел, как мужчина в черных очках фотографировал Спасо-Преображенский собор. А может, в кадре оказались вовсе не соборные главы, а я собственной персоной? Потом он сфотографировал и Пташникова. Зачем? Кто этот человек и почему он возник на нашем пути сразу, как только мы занялись историей «Слова»?

Беспокоило и другое: я опять и опять вспоминал толстую папку с материалами об истории «Слова о полку Игореве», извлеченную Окладиным из письменного стола. Что-то уж больно своевременно она оказалась у историка. Неужели мое первое подозрение было справедливо, и мы затеяли это расследование по тайной инициативе Окладина? Но зачем ему потребовался весь этот спектакль с курьером и письмом неизвестного старика? Откуда у него могла появиться уникальная старинная акварель и почему с такой легкостью он расстался с ней?

Чем дольше я искал ответы на возникающие у меня все новые и новые вопросы, тем больше убеждался в зыбкости своих подозрений, но, несмотря на это, не мог от них избавиться полностью. В конце концов, – решил я, – все разъяснится само собой. В любом случае история «Слова о полку Игореве», как я убедился, только прикоснувшись к ней, заслуживает того, чтобы заняться ею всерьез, не жалея ни сил, ни времени.

И еще одно обстоятельство подогревало мое желание продолжить начатое расследование: благодаря ему, я надеялся еще раз встретиться с Наташей; образ которой до сих пор стоял у меня в глазах.

Глава пятая

АКВАРЕЛЬ С СЕКРЕТОМ

На другой день я с утра сел за письменный стол, чтобы по горячим следам записать все полученные сведения, касающиеся истории «Слова о полку Игореве». Но оказалось, я зря так самонадеянно рассчитывал на свою память – она не сохранила многие факты и детали, без которых мое повествование было бы неполным. Кроме того, нельзя было обойтись без точного цитирования исторических источников, упоминавшихся Пташниковым и Окладиным.

Это заставило меня опять поехать в музей и обратиться за помощью к Лидии Сергеевне, Когда я вошел в ее кабинет, она и на этот раз была здесь одна. Может, мне почудилось, но встретила она меня так, словно дожидалась моего прихода.

Когда я рассказал, что собираюсь написать для молодежной газеты очерк-расследование об истории «Слова о полку Игореве», Лидия Сергеевна тут же, без лишних расспросов, выдала мне разработанные ею материалы для подготовки, экскурсии по экспозиции, методическую разработку этой экскурсии и целый список книг, в которых находились необходимые цитаты. Больше того, она договорилась с заведующей музейной библиотекой, чтобы все эти книги мне выдали на руки и я мог поработать с ними дома.

По правде говоря, я не ожидал встретить такую горячую поддержку моему намерению написать о «Слове», поскольку по опыту знал, что, как правило, музейные работники ревниво относятся к авторам, пишущим о том, что они – музейщики – по долгу службы знают досконально.

Не удержавшись, я сказал об этом Лидии Сергеевне, оговорившись, что это замечание никак к ней не относится.

– Однако ваше замечание во многом справедливо, – спокойно выслушала она меня. – Некоторые мои коллеги действительно очень болезненно воспринимают посягательство писателя на то, что составляет смысл и содержание всей их жизни. Но я не из их числа и уверена: свежий взгляд на вещи полезен любому делу, в том числе и музейному. Диктатура опасна не только в политике, но и в исторической науке, где, к сожалению, тоже появились диктаторы, своим авторитетом, по сути, запрещающие инакомыслие...

Лидия Сергеевна помедлила, а потом, заглянув мне в лицо, тихо добавила:

– Но в данном случае я, видимо, просто обязана вам помочь. Мне кажется, вы располагаете или в ближайшее время будете располагать какими-то материалами, которых нет у других авторов, занимающихся историей «Слова о полку Игореве».

Не зная, что сказать, я промолчал, и Лидия Сергеевна продолжила начатую мысль:

– Меня убеждает в этом акварель, которую вы принесли в музей. Как я поняла, ее прислал вам человек; обладающий неизвестными сведениями о «Слове», потому вы вдруг и занялись его историей вплотную, не так ли? Впрочем, можете не отвечать. Вероятно, вы связаны какими-то обстоятельствами. Единственное, что я вас прошу, так это сразу же, как только будет возможно, сообщить нам, кто владелец этой акварели и как она к нему попала.

Я горячо заверил Лидию Сергеевну, что сделаю это незамедлительно, как только такая возможность появится. Мой ответ вполне удовлетворил ее.

– Вот и замечательно, – произнесла она таким тоном, каким обычно заканчивают неприятный, обременительный разговор. – Собственно, я хотела побеседовать с вами совсем о другом. Если бы вы не пришли, я бы вам все равно позвонила... О том, что вы сообщили мне в прошлый раз, я рассказала сотрудницам нашего отдела. И тут выяснилась одна интересная деталь, опять-таки связанная с акварелью с видом усадьбы Мусина-Пушкина. Около года тому назад, сразу после открытия посвященной «Слову» экспозиции, в музей пришел какой-то старик. Я в то время отсутствовала, была в командировке в Москве. Осмотрев экспозицию, он обратился к женщине, работавшей у нас тогда старшим научным сотрудником, и сделал ряд замечаний. В частности посоветовал следующее: если мы не имеем подлинной акварели с видом усадьбы Мусина-Пушкина в Иловне, то лучше, чем вешать плохонькую копию, поместить в экспозиции номер журнала, в котором была напечатана гравюра, сделанная с этой акварели.

– Копия мне тоже не понравилась, среди других экспонатов она выглядит неестественно. Вы не находите?

– Совершенно согласна с вами! Я это заявила еще при подготовке экспозиции, но к моему мнению не прислушались. Кстати, на включении в экспозицию копии настояла та самая сотрудница, к которой подходил этот старик.

– Странно, почему она вдруг проявила такую настойчивость? Мне, неспециалисту, и то видно, что журнальная репродукция была бы здесь уместней.

– Видите ли, в чем тут дело... – замялась Лидия Сергеевна. – Ее муж – художник. Он и сделал копию.

Лидия Сергеевна призналась в этом с таким виноватым видом, словно речь шла о ее собственном муже, которому она устроила протекцию. И я воздержался от комментариев, поинтересовавшись, что же произошло дальше.

– Нашей сотруднице спокойно выслушать бы посетителя, а она обиделась, стала говорить с ним на повышенных тонах. Старичок тоже оказался с характером и заявил, что при таком отношении к советам посетителей настоящего музейного работника из нее не получится. Ну, она после этого еще пуще завелась. Кончилось тем, что старик произнес в сердцах: «Хотел вам ценный подарок сделать, который украсил бы вашу экспозицию, а теперь ноги моей у вас больше не будет».

Ваша сотрудница не спросила у него, что он имел в виду?

– Старик сам показал на копию с видом усадьбы Мусина-Пушкина Иловне и обронил, прежде чем уйти: «У вас висит никудышная копия, а у меня дома хранится подлинник, с которого была сделана журнальная репродукция!»

Откуда вы узнали об этом случае? Рассказала та женщина?

При ее самолюбии она ни за что бы не сообщила такое. Но их разговор слышала другая наша сотрудница, которая только сегодня и вспомнила его. А та женщина, поругавшаяся со стариком, вскоре ушла от нас, потом и вовсе уехала из Ярославля в Москву, сейчас работает экскурсоводом в Третьяковской галерее.

На всякий случай я попросил Лидию Сергеевну назвать мне имя и фамилию женщины, что она и сделала.

– Редко, но среди музейных сотрудников попадаются и такие, которые свое дело совершенно не любят. Эта женщина – одна из них, потому и не задержалась в нашем отделе. Но темный след после себя оставила. Я не сомневаюсь, что человек, приславший вам акварель, и тот старик, с которым она поругалась, – одно и то же лицо.

Здесь я был целиком согласен с Лидией Сергеевной, однако осталось подозрение, что акварель, которую я принес в музей, тоже копия, только более умело исполненная". Лидия Сергеевна отвергла его моментально и решительно:

– Исключено! Я уже показывала вашу акварель специалистам и они единодушно признали ее подлинность. Но с ней связана еще одна загадка, которую я никак не могу разрешить... – Лидия Сергеевна замолчала, рассеянно постукивая по столу пальцами.

– Загадка? – насторожился я – это слово с детства действовало на меня завораживающе. – В чем же она состоит? Может, попытаемся разгадать ее ^вместе?

– Я сама хотела предложить вам это. Хорошо, что вы зашли к нам. Подождите, я скоро вернусь, – и Лидия Сергеевна покинула кабинет.

Чем дольше я общался с этой тихой, скромной женщиной, тем большую симпатию испытывал к ней. Она была уже в годах, в ее пепельных, коротко остриженных волосах пробивалась, хотя и не очень заметно, седина, но во внешности и в поведении оставалось что-то неподвластное возрасту (наверное, ее непосредственность), а в задумчивых глазах по-прежнему светилось любопытство молодости.

Мне было известно: в музейных кругах Лидию Сергеевну считали серьезным и опытным исследователем «Слова о полку Игореве». Однако со всеми, начиная от рядовых экскурсантов и кончая маститыми учеными, она вела себя так, что тем и другим казалась, вероятно, обыкновенной школьной учительницей, самозабвенно и преданно влюбленной в древнее произведение.

Совершенно разные люди – Окладин и Пташников – были на удивление единодушны, когда речь заходила о Лидии Сергеевне, – оба относились к ней с огромным уважением. При этом сама Лидия Сергеевна никогда не делала никаких попыток обратить на себя внимание, блеснуть своими обширными знаниями. Больше того, как это только что случилось в разговоре со мной, она очень часто уходила в себя и забывала о человеке, с которым беседовала. Наверное, в других людях это качество вызывало бы у меня раздражение, но в Лидии Сергеевне оно казалось по-детски милым и простительным.

Вернувшись в кабинет, она положила на стол «мою» акварель и растрепанный, с пожелтевшими от времени страницами журнал – тот самый, в котором была напечатана гравюра, сделанная с акварели, изображавшей усадьбу Мусина-Пушкина в Иловне.

– Сравните эти рисунки между собой. Вы не находите здесь одну странность?

Я положил рисунки рядом, один над другим, и убедился, что гравюра сделана именно с этой акварели, причем с фотографической, удивительной точностью: на ней тщательно, скрупулезно был прорисован каждый листочек деревьев, окружавших здание, каждый блик на его фасаде, все, даже самые мелкие детали и особенности плывущих в небе кучевых облаков. Гравер не оставил своего имени, но, несомненно, это был настоящий мастер. Так же не было известно и имя художника, нарисовавшего акварель, из чего Лидия Сергеевна сделал осторожное предположение, что это крепостной художник графа Мусина-Пушкина, обладавший ярким и оригинальным талантом.

Но о какой странности говорила Лидия Сергеевна?

Я так долго всматривался в акварель и журнальную репродукцию, что у меня зарябило в глазах, однако никакой «странности» не нашел, в чем признался Лидии Сергеевне.

Бледные губы женщины тронула довольная улыбка:

– Не расстраивайтесь, мне целый час потребовался, чтобы найти здесь одно маленькое несоответствие. Что-то неладное я почувствовала сразу, как только увидела вашу акварель, но в чем тут дело – сама себе объяснить не могла. Посмотрите сначала на акварель. Видите на боковой стороне здания, на третьем этаже, окна? Пересчитайте их. А теперь взгляните на гравюру.

– Одного окна не хватает! Последнего, углового! – воскликнул я, удивившись, что сразу не заметил этого отступления. Впрочем, найти его было не так-то и легко – на акварели оно было едва прорисовано. И тут же мне в голову пришла другая мысль: – А может, гравер просто ошибся, и никакой загадки здесь нет и в помине?

– Бы же сами убедились, что он, работая над гравюрой, проявил прямо-таки фотографическую точность.

Я вынужден был согласиться с Лидией Сергеевной:

– Да, вы правы... Но я не понимаю, какой вывод можно извлечь из этого?

– Давайте рассуждать вместе. Ясно, что гравюра в журнале сделана именно с акварели. Это подтвердили и специалисты, к которым я обращалась за помощью: они наложили фотографию с акварели на фотографию с гравюры – и получили точное совпадение изображений. Отличие только в технике исполнения и в отсутствии на гравюре углового окна. Можно предположить, что автору гравюры было прямо заказано не рисовать этого окна.

– Но с какой целью?

– Здесь остается только гадать, поэтому сначала лучше рассмотрим второе предположение: гравюра рисовалась с акварели в самой усадьбе Мусина-Пушкина; художник, пересчитав окна на боковой стороне третьего этажа, убедился, что на акварели одно окно лишнее, и убрал его.

– То есть, ошибся автор акварели? – уточнил я.

– А может, и не ошибся. Почему не предположить, что к тому времени, когда рисовали гравюру, это окно по какой-то причине было заложено?

– Но ведь это только предположение?

– Да, но потом я нашла ему подтверждение...,

С этими словами Лидия Сергеевна раскрыла вложенный в журнал конверт и положила передо мной фотографию какого-то здания, в котором я не сразу узнал дом Мусина-Пушкина в Иловне – до того у него был жалкий, обшарпанный вид.

– Фотография сделана незадолго перед затоплением Иловны Рыбинским водохранилищем. До этого в здании размещалось сельскохозяйственное училище. Пересчитайте окна третьего этажа – и вы убедитесь, что автор гравюры нарисовал ровно столько окон, сколько их было накануне затопления.

Тщательно рассмотрев фотографию, я убедился, что Лидия Сергеевна права – в сравнении с акварелью одного окна на ней не хватало, вместо него в этой части здания была ровная стена без каких-либо намеков на окно.

– И все-таки я не понимаю, почему вы придаете такое большое значение этому окну? Ну, заложили одно окно! Что же здесь особенного?

Лидия Сергеевна смутилась так, словно я уличил ее в чем-то предосудительном.

– Знаете, я и сама не могу объяснить себе, почему это лишнее окно на акварели не дает мне покоя, вроде бы такая мелочь... А с другой стороны нельзя не учитывать, что, судя по датам, и акварель, и гравюра были нарисованы еще при жизни Мусина-Пушкина, с разницей в один год. Значит, окно было заложено по личному указанию графа. И еще одно красноречивое обстоятельство: поручая художнику сделать гравюру с акварели, Мусин-Пушкин распорядился не рисовать окно, которое было на акварели. Следовательно, он не хотел, чтобы об этом окне кто-либо знал. Рассуждаем дальше. Через какое-то время гравюра печатается в журнале, а акварель как бы исчезает – почти двести лет она нигде не упоминается, нигде не фигурирует. Где она хранилась все эти годы, в каком собрании? И вдруг столь же неожиданно, как исчезла, акварель опять появляется на свет!

– Действительно, в вашем изложении это выглядит загадочно, – согласился я с Лидией Сергеевной, но тут же добавил: – Хотя исчезновение акварели можно объяснить очень просто: она могла попасть в какое-нибудь частное собрание, где на нее просто не обращали особого внимания.

– Возможен и такой вариант, – кивнула Лидия Сергеевна. – Но мне все-таки представляется, что у акварели более сложная, более запутанная судьба, И связана она именно с заложенным окном. У меня такое ощущение, что к исчезновению акварели с глаз людских приложил руку сам Мусин-Пушкин...

Несколько секунд Лидия Сергеевна помолчала, а потом доверительно произнесла:

– У меня к этому человеку – особое чувство, словно мы с ним старые и близкие знакомые. По моему глубокому убеждению его не понимали современники и .несправедливо оценивает наше поколение, даже специалисты, которые изучают его жизнь и деятельность. Это был не чудаковатый меценат, как иногда его представляют, а серьезный, вдумчивый исследователь и замечательный коллекционер-труженик. Просто в его время отношение к коллекционированию было другое – снисходительное и легкомысленное, потому и коллекционеры представлялись людьми не серьезными, чуть ли не блаженными. Все это граф в полной мере испытал на себе...

В голосе Лидии Сергеевны прозвучала такая боль, словно она действительно вспоминала близкого человека, с которым была давно знакома.

Хотя, повторяю, я с самого начала не сомневался в подлинности присланной мне акварели, разговор в музее еще сильнее подхлестнул мое желание написать об истории «Слова о полку Игореве» – сообщение Лидии Сергеевны дополняло эту историю весьма любопытными, поистине загадочными деталями. Прямо-таки таинственные черты приобретала и личность Старика, написавшего письмо. Вместе с тем у меня появилось опасение, что по какой-нибудь не зависящей от меня причине он прервет переписку со мной, и мне так и не удастся узнать, какими неизвестными материалами об истории «Слова» он располагает. Единственным связующим звеном между нами была Наташа, доставившая письмо Старика. Возможно, подумал я, при новой встрече мне удалось бы узнать о Старике нечто такое, что позволило бы отыскать его, если

он вдруг оборвет нашу переписку. Но как найти девушку? Ведь даже имя она могла назвать не свое, а любое пришедшее на память. Правда, у меня возникло предположение, что она учится в педагогическом институте, но эта догадка была выстроена на таком шатком, зыбком основании, что вполне могла оказаться ошибочной.

Придя к такому выводу, я заставил себя временно не думать ни о девушке, ни о том, как ее найти, а как можно быстрее написать первый очерк об истории «Слова»: возможно, увидев публикацию в газете, Старик выйдет на прямой контакт со мной, минуя посредника. Тогда я найду Наташу с его помощью. Но любой ценой я решил обязательно встретиться с ней – сердце подсказывало мне, что наше знакомство не было случайным, а так распорядилась сама судьба.

Как и в предыдущем газетном очерке о поисках новгородских сокровищ, я решил и на этот раз не называть фамилий Окладина и Пташникова, а вывести их под именами Историка и Краеведа. Свой интерес к «Слову о полку, Игореве», не имея возможности назвать подлинную причину, я объяснил читателям так же, как и Окладину: поскольку «Слово» было найдено в Ярославле, то ярославцам знать его историю сам Бог велел.

Конечно, если бы Старик, приславший акварель, позволил сообщить читателям о своем письме, то завязка очерка была бы гораздо интересней. Но я намеревался в точности исполнить его просьбу – только так можно было рассчитывать, что наши отношения продолжатся и он сдержит свое обещание выдать мне какую-то необычную, сенсационную информацию об истории «Слова». Вместе с тем, только начав работу над очерком, я еще раз убедился, что сама история находки древнего произведения настолько запутанна и таинственна, что лишь один добросовестный ее пересказ и то может вызвать читательский интерес. Поэтому я не долго думал, как озаглавить очерк, и назвал его «Таинственное "Слово"».

Через два дня я принес очерк редактору молодежной газеты. Мне не хотелось рассказывать ему предысторию появления своего произведения на свет, но он с самого начала так повернул разговор, что я вынужден был это сделать, иначе очерк провалялся бы в его столе неизвестно сколько времени.

Выслушав меня, редактор от удивления покрутил головой с пышной, «поэтической» шевелюрой.

– Таким образом, как я понял, ты начал работу над очерком, рассчитывая, что заключительный, ударный материал тебе предоставит этот неизвестный старик?

– Выходит, так.

– А ты не боишься, что он просто блефует и никаких уникальных сведений у него нет?

– Если бы не акварель, я бы так и подумал.

– А может, акварель – это единственное, что у него есть? Все же остальное, что он тебе наобещал, плод его богатой фантазии.

– Не знаю почему, но я ему верю.

– Не потому ли, что тебе очень понравился его курьер? – веснушчатое лицо редактора расплылось в улыбке.

– У меня есть и другие, более веские основания, – сухо ответил я, досадуя, что редактор, высказав это предположение, попал в точку.

Редактор посмотрел на меня испытующе и произнес уже всерьез, без иронии:

– На твоем месте я все-таки попытался бы ее найти.

– Зачем?

– Чтобы побольше узнать о старике. Тем более, для этой встречи у тебя есть теперь хороший повод.

– Какой повод? – не понял я.

– Сообщишь ей, что первый твой очерк об истории «Слова о полку Игореве» будет опубликован в субботнем номере нашей газеты.

– Значит, ты решил его напечатать?

– Рискну, так и быть. Впрочем, эта тема в любом случае заинтересует многих наших читателей, история «Слова» действительно весьма загадочна и напрямую связана с Ярославлем. А участие в расследовании, которое ты предпринял, таких знатоков, как Пташников и Окладин, гарантирует его высокий профессиональный уровень. Но у меня все-таки остается опасение, что' твой Старик не выполнит своего обещания: или ничего, кроме акварели, у него нет, или по какой-то другой причине, которую сейчас и угадать невозможно. Поэтому, на всякий случай, надо собрать о нем как можно больше сведений: что он собой представляет, откуда у него могут оказаться еще какие-то материалы, связанные с историей «Слова». А для этого у тебя. один путь – встретиться с его курьером...

Совет редактора еще больше усилил мое желание увидеться с Наташей. И не только потому, что через нее можно было выйти на Старика. Но как осуществить это намерение? Даже в том случае, если она учится, как я предполагал, в педагогическом институте, ее поиски заняли бы не один день. В придачу оставалась вероятность, что она была студенткой совсем другого института. Поэтому, рассудив здраво, я решил не предпринимать пока никаких шагов, а с нетерпением стал дожидаться новой встречи с историком и краеведом...

Как-то я уже писал о том, что одноэтажный старинный домик Пташникова в центре города выглядел так, словно попал сюда случайно и заблудился. Недавно рядом с ним начали строить еще одно высотное здание – и это впечатление усилилось.

Но мало кто знал, что в неказистом домике с тесовым крыльцом и тремя узенькими окнами по фасаду находилась настоящая ценность – уникальная библиотека Пташникова, о которой я тоже рассказывал читателям в одной из своих предыдущих повестей. Поэтому я не удивился, что страстный книголюб Окладин пришел к краеведу раньше меня и уже рылся на полках, в который раз восхищаясь его книжными сокровищами.

Когда я появился в комнате, Пташников только что внес горячий самовар и сразу же пригласил нас за стол.

Как я заметил, предстоящий «следственный эксперимент» взволновал краеведа: он вел себя так, словно допрашивать будут не сиятельного графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина, а его самого – краеведа Пташникова.

Прежде чем перейти к изложению необычного допроса, который я записал дословно, нужно сообщить, что в этом «следственном эксперименте» Окладин и Пташников пользовались опубликованной Калайдовичем биографией Мусина-Пушкина, их перепиской, другими источниками по истории «Слова о полку Игореве», поэтому часть сказанного ими действительно принадлежит археографу и графу, точно цитировались тексты некоторых документов. Вместе с тем иногда допрос графа превращался в допрос краеведа, но наблюдательный читатель, вероятно, сумеет отделить одно от другого.

Увидев на книжной полке свечу в старинном медном шандале, Окладин, взяв у краеведа спички, зажег ее и поставил посреди стола.

– Это еще зачем? – проворчал Пташников.

– Для чистоты следственного эксперимента, – хитро улыбнувшись, объяснил Окладин.

Только сейчас я заметил, что за окном уже сгустились сумерки. Проскрежетал трамвай – и двадцатый век словно отступил. Мне действительно представилось, что за столом, освещенные колеблющимся пламенем свечи, сидят не историк Окладин и краевед Пташников, а археограф Калайдович и граф Мусин-Пушкин...

Глава шестая

ДОПРОС СИЯТЕЛЬНОГО ГРАФА

– Где и у кого, граф, вы приобрели список «Слова о полку Игореве»? – задал Окладин-Калайдович первый вопрос, таким образом, заставив и краеведа говорить не от своего имени, а от имени Мусина-Пушкина.

Вживаясь в роль сиятельного графа, Пташников ответил не сразу:

– До обращения Спасо-Ярославского монастыря в архиерейский дом управлял оным архимандрит Иоиль Быковский, муж с просвещением и любитель словесности. По уничтожении штата остался он в том монастыре на обещании до смерти своей. В последние годы находился он в недостатке, а по тому случаю комиссионер мой купил у него все русские книги, в числе коих в одной, под названием Хронограф, в конце найдено «Слово о полку Игореве».

– Вы можете назвать имя комиссионера, купившего Хронограф у Иоиля Быковского?

– У меня было много комиссионеров, в том числе и в Ярославле. Всех я не упомню.

– Иоиль Быковский знал, для кого ваш комиссионер приобретает Хронограф?

– Я не делал из этого секрета. О том, что я занимаюсь коллекционированием древностей, в Ярославле многие были осведомлены.

– Когда вы приобрели Хронограф, вам уже было известно, что в нем находится «Слово о полку Игореве»?

– Нет, об этом я узнал, лишь получив древний манускрипт.

– А ведал ли о том, что в Хронографе находится неизвестное древнерусское произведение «Слово о полку Игореве», Иоиль Быковский?

– Затрудняюсь ответить на ваш вопрос точно. Об этом лучше, бы спросить самого Иоиля.

– Как выглядел список «Слова о полку Игореве»?

– «Слово» было написано на лощеной бумаге в лист, в конце летописи довольно чистым письмом. По почерку письма и по бумаге должно отнести оную переписку к концу четырнадцатого или к началу пятнадцатого века.

– Какие еще произведения входили в приобретенный вами Хронограф?

– Книга сия одержала следующие, по их названиям, произведения:

Книга глаголемая Гранограф, рекши начало писменам царских родов т многих летописец; прежде о бытии, о сотворении мира, от книг моисеевых и от Иисуса Навина, и от судей Иудейских, и от четырех царств, так же и о Ассирийских царях, и от Александрия, и от Римских царей, Еллин же благочестивых, и от Русских летописец, Сербских и Болгарских;

Временник, еже нарицается летописание Русских Князей и земля Русскыя;

Сказание о Индии богатой;

Синагрип Царь Адоров, Иналивския страны;

Слово о полку Игореве, Игоря Святославля, внука Ольгова;

Деяние прежних времен храбрых человек и борзости, и о силе, и о храбрости;

Сказание о Филипате, и о Максиме, и о храбрости их;

Еще думно есть слышати о свадебе Девгееве, и о всехыщении Стратиговне.

– В каком году вы приобрели Хронограф Спасо-Ярославского монастыря?

– В 1788 году,

– При каких обстоятельствах и когда Спасо-Ярославский монастырь

был преобразован в архиерейский дом?

– Был соответствующий Указ императрицы Екатерины Второй от 3 июля 1787 года. В следующем году она подписала Указ «О разделении епархий сообразно с разделением губерний», в котором приписывалось действительному тайному советнику и генерал-губернатору Ярославскому и Вологодскому Мельгунову, упразднив Спасо-Ярославский монастырь, обратить его для пребывания Ростовского и Ярославского архиепископа.

– Говорилось ли в Указе о дальнейшей судьбе архимандрита Иоиля Быковского?

– Было распоряжение по старости и болезни увольняемому архимандриту выплачивать его жалование до самой смерти.

– Каково было жалование архимандрита?

– Пятьсот рублей в год.

– Это никак не вяжется с вашим заявлением, что в последние годы Иоиль Быковский находился в недостатке: оказывается, ему сохранили жалование, и не малое. Почему же он расстался' с Хронографом? Ведь вы только сейчас утверждали, что это был человек просвещенный и большой любитель словесности. Неужели он не понимал ценности манускрипта, которым владел?

– Иоиль Быковский дал бы вам исчерпывающий ответ, но он умер

еще в 1798 году.

– Кстати, при жизни Иоиля Быковского вы никогда не говорили, что приобрели список «Слова о полку Игореве» у него. А ведь со времени приобретения списка до смерти архимандрита прошло целых десять лет, срок большой. Чем вы объясните столь долгое молчание?

– Я был бы плохой собиратель древностей, если бы всем раскрывал своих поставщиков. – А может, вы дожидались смерти архимандрита?

– С какой целью?

– Чтобы скрыть истинные обстоятельства приобретения «Слова»; или по какой-то другой причине, но также имеющей отношение к вашему Собранию российских древностей.

– Несправедливое обвинение. Просто у меня никто не спрашивал, у кого именно я приобрел список.

– Вы не говорили об истории «Слова» с Николаем Михайловичем Карамзиным, который видел Спасо-Ярославский Хронограф?

– Не припомню.

– В таком случае я зачитаю отрывок из его статьи, опубликованной в Гамбурге, в журнале французских эмигрантов: «Два года тому назад в наших архивах был обнаружен отрывок из поэмы под названием «Песнь воинам Игоря», которую можно сравнить с лучшими оссиановскими поэмами и которая написана в двенадцатом столетии неизвестным сочинителем».

– Карамзин действительно был одним из немногих, кто видел Хронограф со «Словом о полку Игореве». Не понимаю, в чем вы хотите меня обвинить.

– Журнал со статьей Карамзина вышел в октябре 1797 года. Значит, на основании каких-то данных Карамзин считал, что список «Слова о полку Игореве» был приобретен в 1795 году, то есть спустя семь лет после указанного вами срока. Вы можете объяснить это несоответствие?

– Карамзин ошибся – вот и все объяснение.

– Вряд ли столь серьезный ученый, во всем привыкший к точности, допустил бы такую ошибку. Вероятней, он указал тот год приобретения «Слова», который вы ему назвали тогда.

– Повторяю: я не помню, чтобы такой разговор состоялся у нас с ним.

– А как вы объясните, что он сообщает только об отрывке из поэмы?

– Карамзин мог просто оговориться.

– Не слишком ли много ошибок допустил он в одной фразе?

– К сожалению, ошибаются и ученые.

– Какие «наши архивы» он упомянул, если «Слово о полку Игореве» было собственностью Иоиля Быковского?

– Не имею представления.

– В пояснении к портрету Бояна в «Пантеоне российской словесности», вышедшем в 1801 году, Карамзин писал: «За несколько лет перед сим в одном монастырском архиве нашлось древнее сочинение, достойное Оссиана и называемое "Песнью воинам Игоря"». Заметьте: Карамзин уточняет, что «Слово о полку Игореве» нашлось в монастырском архиве. О частном собрании Иоиля Быковского и речи нет.

– Карамзин не знал всех обстоятельств находки «Слова», потому и назвал монастырский архив. В конечном счете это было и не столь важно для Николая Михайловича, его больше интересовал сам текст «Слова о полку Игореве».

– Значит, вы приобрели Хронограф со «Словом» у Иоиля Быковского в 1788 году, сразу после упразднения Спасо-Ярославского монастыря? А с какого по какой год вы были обер-прокурором Святейшего Синода?

– С 1791 по 1797 год... Кажется, я догадываюсь, почему вы задали этот вопрос: ходили слухи, что для пополнения Собрания российских Древностей я использовал служебное положение.

– Увы, дело не ограничилось только слухами: после вашего ухода из Синода новый обер-прокурор князь Хованский возбудил против вас обвинения в присвоении вами монастырских ценностей. В частности всплыла история с незаконным приобретением Лаврентьевской летописи. Что вы можете сказать об этих обвинениях?

– В свою защиту я приведу только один документ. Узнав о моем назначении президентом Академии художеств, новгородский митрополит Гавриил – человек достойный и уважаемый – обратился к императрице Екатерине со следующим посланием:

«Всеавгустейшая и всемилостивейшая монархиня!

Синод особливым Вашего Императорского Величества благоволением почитает определение обер-прокурором Алексея Ивановича Мусина-Пушкина. Время довольно открыло его благорасположение к наблюдению истины, твердость намерений, удаленную от пристрастия, приверженность к Церкви, порядочное течение дел. Ныне услышав, что он пожалован президентом Академии художеств, Синод, Ваше Императорское Величество, просит оставить его и при Синоде обер-прокурором. Благоволение Вашего Императорского Величества о сем поставит и для Синода и для просителей особливое счастье. Сим убеждаюсь, Ваше Императорское Величество, всеподданейше просить сию Вашу милость к Синоду продолжить».

На этом письме Екатерина всемилостивейше написала 5 марта 1794 года: «С удовольствием вижу Вашего Преосвященства просьбу; я инако и не разумела».

Так высоко была оценена моя деятельность в должности обер-прокурора Святейшего Синода, Узнав о моем Собрании российских древностей, Екатерина Великая удостоила меня личного с собой общения. Ей угодно было видеть собранные мною некоторые летописи и Крекшину принадлежавшие бумаги, которые с крайним любопытством рассмотрев, благоволила некоторые оставить у себя, а вместо того пожаловала мне несколько харатейных книг и древних летописей и бумаг, в кабинете ее находившихся, кои самой ей читать было трудно, и поручила мне из оных и из других древних книг обо всем, что до российской истории касается, делать выписки, дозволив искать всюду и требовать, что найду для себя нужным. Таковое дозволение доставило мне редкие исторические и дипломатические выписки и книги, а место мое в Святейшем Синоде и короткое знакомство с духовными особами подали случай собрать множество древних рукописей и печатных книг, что весьма умножило и обогатило мое собрание... Таким образом, действовал я по прямому распоряжению императрицы Екатерины Великой и никаких злоупотреблений не было.

– Тогда тем более непонятно, почему вокруг «Слова о полку Игореве» возникло столько неясностей и загадок. Туманны обстоятельства его находки, не менее загадочны обстоятельства его публикации.

– Не понимаю, что вы нашли здесь загадочного.

– Назовите тех, кто был участником первого издания «Слова».

– Во время службы, моей в Санкт-Петербурге несколько лет занимался я разбором и переложением «Слова» на нынешний язык. В подлиннике он был написан довольно ясным почерком, но разобрать его было весьма трудно, потому что не было ни правописания, ни строчных знаков, ни разделения слов, в числе коих множество находилось неизвестных и вышедших из употребления. Прежде всего нужно было его разделить на периоды, а потом добираться до смысла, что крайне затрудняло работу, и хотя все было уже разобрано, но я, не будучи переложением моим доволен, выдать оный в печать не решился. В 1799 году, по переезде моем в Москву, я продолжил эту работу с Малиновским и Бантышем-Каменским и только после того отдал рукопись в печать.

– Сколько экземпляров «Слова о полку Игореве было напечатано»?

– 1200 книг. Отпечатаны они были в конце 1800 года и большинство экземпляров хранилось в моем Собрании российских древностей.

– Как вы объясните, что за двенадцать лет после публикации небольшой тираж не был раскуплен? Вы предпринимали какие-то шаги с целью его распространения?

– В «Московских ведомостях» трижды было напечатано объявление о продаже «Слова о полку Игореве» в лавках купца Кольчугина.

– Почему же вы не отправили книги в лавки?

– Мне стало ясно, что книга такого содержания не заинтересует неподготовленных читателей. И я оставил книги у себя, чтобы дарить друзьям и тем, кто истинно интересуется древней русской историей и письменностью.

– В результате погиб и единственный список «Слова о полку Игореве», и почти весь его тираж, и все ваше Собрание российских древностей. Как это могло случиться?

– Жестокая судьба, очевидно, гнавшая историю любезного отечества нашего, судила и сему единственному и драгоценному стяжанию, многолетними трудами и большим иждивением собранному, погибнуть в Москве в бедственный и вместе с тем славный для отечества 1812 год, в который с великолепным моим домом оное было превращено в пепел.

– Неужели вы не могли спасти из вашего Собрания самые ценные рукописи: Троицкую летопись, «Слово о полку Игореве»?

– Не имел возможности, поскольку в Москве меня тогда не было.

– Вынужден заметить, сиятельный граф, что обстоятельства гибели древнего списка «Слова» в Москве так же туманны и подозрительны, как и обстоятельства его находки в Ярославле. Но вернемся к первой публикации «Слова о полку Игореве» и воспроизведем факты, которые, при их рассмотрении, тоже не могут не показаться настораживающими. Помимо «Слова» вы подготовили к изданию такие древние памятники письменности, как «Русская Правда», находившаяся в составе так называемого Пушкинского сборника, и «Поучение» Владимира Мономаха, которое входило в состав злополучной Лаврентьевской летописи. Первый сборник вы получили из Тихвинского монастыря; летопись, как выяснилось, поступила к вам из Новгородского Софийского собора. Оба эти приобретения вы сделали не раньше 1791 года. «Русская Правда» была опубликована в 1792 году, через год вышло «Поучение». В работе над ними принимали участие те же Болтин и Елагин, которые первыми помогали вам в прочтении «Слова о полку Игореве». Почему же оно вышло только спустя двенадцать лет после его находки?

– Поэтическое «Слово» имело больше текстовых неясностей, чем «Русская Правда» и «Поучение», носившие деловой характер. Кроме того, если признаться, я не терял надежду найти еще один список «Слова о полку Игореве» и провести сравнение текстов, чтобы разгадать темные места.

– И все-таки трудно объяснить такую задержку, зная ваш энергичный характер.

– Я считаю себя вдумчивым, серьезным исследователем, что бы ни говорили обо мне мои недоброжелатели.

– В таком случае как оценить следующее высказывание типографщика Селивановского, участвовавшего в первом издании «Слова о полку Игореве»: «Корректуру держали Малиновский и Бантыш-Каменский, а третью уже читал граф Пушкин. Они делали частые поправки в корректуре, с точностью издавая подлинник, отчего печатание шло медленно. Граф Пушкин не имел права помарывать корректуру». Не правда ли, интересное замечание?

– Чем же именно?

– Не странно ли, что вам – владельцу рукописи, «вдумчивому, серьезному исследователю», как вы называете себя, по сути дела было запрещено активно участвовать в работе над изданием «Слова»?

– В этом ничего оскорбительного для меня не было: Малиновский и Бантыш-Каменский в то время считались самыми авторитетными археографами. Я полностью доверял им, потому и пригласил именно их принять участие в работе.

– Здесь тоже не все ясно. Малиновский и Бантыш-Каменский проделали при подготовке «Слова о полку Игореве» к печати такую огромную работу, однако издание вышло анонимно, только в предисловии было сказано, что «Подлинная рукопись, по 'своему почерку весьма древняя, принадлежит издателю сего, который чрез старания свои и просьбы к знающим достаточно российский язык доводил чрез несколько лет приложенный перевод до желаемой ясности, и ныне по убеждению приятелей решился издать оный на свет»; Имя издателя – «действительного тайного советника и кавалера графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина» – в примечании указано, а непосредственные исполнители издания так и не названы. А между тем в других изданиях, в которых участвовал тот же Бантыш-Каменский, он свое имя не замалчивал. Больше того, сын ученого в составленном им «Словаре достопамятных людей Русской земли» в сообщении о трудах своего батюшки, работу над «Словом о полку Игореве» даже не упомянул. Как вы это объясните?

– Бантыш-Каменский подготовил столько публикаций, что работа над «Словом о полку Игореве» для его сына была малозначительным эпизодом. Сам Бантыш-Каменский так не считал, хотя по скромности и не указал в первом издании «Слова» своего имени. Малиновский своего участия и вовсе не скрывал, на экземпляре «Слова о полку Игореве», подаренном Дашковой, написал собственноручно: «Ее сиятельству милостивой государыне княжне Екатерине Романовне Дашковой всеусерднейшее приношение от трудившегося в объяснении и переводе сего древнего отечественного умопроизведения».

– В примечаниях к своей «Истории государства Российского» Карамзин писал: «В той же книге, в коей находится "Слово о полку Игореве", вписаны еще две повести: "Синагрип, царь Адоров" и "Деяние прежних времен храбрых человек..." В той же книге находится еще "Сказание о Индии богатой или мнимое письмо священника Иоанна к Мануилу, греческому императору"». Таким образом, из восьми названных вами, граф, произведений, которые были вместе со «Словом о полку Игореве», Карамзин называет только четыре, не упоминая ни Хронограф, ни Временник. А тот же Хронограф, между прочим, занимал в сборнике самый большой объем. Как вы объясните эту неувязку?

– Вероятно, Карамзин не назвал Хронограф из-за малой его изученности в то время, ведь доскональное изучение хронографов началось позднее.

– Это не вяжется с тем, что Карамзин писал в своей «Истории государства Российского»: «Доныне еще не издано ни одного хронографа, они разных сочинителей и тем любопытнее». Следовательно, Карамзин очень интересовался хронографами, а в вашем сборнике почему-то его не заметил.

– А какое объяснение можете дать вы?

– Очень простое: в том сборнике, который видел Карамзин, ни Хронографа, ни Временника не было, иначе бы он, как историк, обратил бы

на них свое внимание.

– Но ведь в первом издании «Слова о полку Игореве» я указал их!

Карамзин мог меня поправить – и не сделал этого.

– Можно предположить, что вы были вынуждены связать «Слово о полку Игореве» с Хронографом, принадлежавшим почившему в Бозе архимандриту Иоилю Быковскому, после того, как вас стали обвинять в использовании должности обер-прокурора Синода для приобретения рукописей в церквах и монастырях. Как и в случае с Лаврентьевской летописью, вы скрыли истинное место находки «Слова о полку Игореве», так как это приобретение тоже было незаконным. Но до этого вы проговорились Карамзину, что отыскали «Слово» в монастырском архиве. И назвали год приобретения древнего списка – 1795-й, то есть список оказался у вас в то самое время, когда вы были обер-прокурором Синода. Карамзин промолчал, потому что не хотел подводить вас. Или вы его попросили о том. Но в любом случае рассказанная вами история древнего списка «Слова о полку Игореве» нуждается в существенных уточнениях.

– В таком случае мне нечего больше сказать...

Глава седьмая

ОЧЕВИДЦЫ СВИДЕТЕЛЬСТВУЮТ...

Так закончился этот необычный допрос.

Пташников с силой дунул на свечу и включил лампочку, сиротливо, без абажура, свисающую с потолка. В комнате сладковато запахло горелым воском, электрический свет на какое-то время ослепил нас.

Пытливо поглядывая друг на друга, историк и краевед молчали, как бы мысленно продолжая спор. Первым затянувшейся паузы не выдержал нетерпеливый Пташников:

– В роли Мусина-Пушкина я отказался от дальнейшего допроса, поскольку Калайдович таких упреков и обвинений не мог предъявить графу, вы явно переиграли свою роль. Неужели вы всерьез верите, что Мусин-Пушкин обманывал Калайдовича, письменно отвечая на его вопросы?

– Граф не рассчитывал, что его ответы будут опубликованы, поэтому и позволил себе несколько пофантазировать.

– Вряд ли он пошел бы на обман в данном случае. Калайдович был близок к одному из издателей «Слова о полку Игореве» Бантыш-Каменскому; кроме графа, Калайдович мог обратиться к другим сведущим людям. У него была репутация серьезного ученого, и после смерти Мусина-Пушкина он не опроверг его рассказ об истории приобретения «Слова». Значит, поверил графу.

– Калайдович был просто вынужден смириться с этой версией, так как наткнулся на отчаянное нежелание графа сказать правду, где была приобретена рукопись. Думаю, и на публикацию биографии Мусина-Пушкина без согласования с графом он пошел ради того, чтобы вынудить его назвать точное место приобретения списка «Слова о полку Игореве». Однако и это не помогло, а после смерти графа обвинять его в обмане было уже поздно, да и бесполезно.

– Где же, по вашему мнению, мог Мусин-Пушкин найти список «Слова», если не в Ярославле? – желчно спросил историка Пташников.

– Можно назвать сразу несколько версий.

– Хотелось бы их выслушать.

– В журнале «Московский телеграф» Николай Полевой писал о Пантелеймоновом монастыре, что находился «во Пскове, в бору, при устье реки Черехи»: «Митрополит Евгений полагает, что из сего последнего взят Апостол, надписанный Зосимою... Не отсюда ли достался графу А.И.Мусину-Пушкину сборник, в котором нашел он "Слово о полку Игореве"?» Как видите, данная версия объясняет происхождение приписки в Псковском Апостоле. Что вы на это скажете? Пташников прямо не ответил историку:

– В псковском соборе Иоанна Предтечи в заложенных камнями проломах обнаружили тайники, заполненные небольшими, для «домашнего употребления», иконами и деревянной церковной утварью. Иконы относятся к четырнадцатому веку, а его можно назвать «золотым веком» псковской живописи. Может, не случайно и приписка к Апостолу появилась примерно в это же время, когда расцвет церковной живописи совпал с подъемом интереса к книжной культуре? И еще одно совпадение: в результате последних исследований выяснили, что собор Иоанна Предтечи на реке Великой построен в первой половине двенадцатого века, то есть буквально за несколько лет до создания «Слова о полку Игореве». Может, в том же двенадцатом веке один из списков «Слова» попал в Псков и именно с него Домид сделал приписку в Апостоле? – вслух размышлял краевед.

– Значит, версия вполне убедительная? – спросил его Окладин.

– Если бы Мусин-Пушкин приобрел список «Слова» в Пскове, то Калайдовичу, который обнаружил приписку в Псковском Апостоле, не составило бы большого труда выяснить это.

– Возможно, Калайдович и нашел псковский след, но промолчал, избегая лишних неприятностей. Перехожу ко второй версии. Евгений Болховитинов, который был в близких отношениях с Бантыш-Каменским и потому мог знать подлинный источник приобретения, говоря о Мусине-Пушкине, написал на книге первого издания «Слова о полку Игореве»: «Он купил ее в числе многих старых книг и бумаг у Ивана Глазунова, все за пятьсот рублей, а Глазунов после какого-то старичка за двести рублей».

– Если бы так было на самом деле, Мусин-Пушкин не придумывал бы длинной истории со Спасо-Ярославским Хронографом, – хмуро заметил краевед.

– Можно предположить, что от упоминания Глазунова граф вынужден был отказаться по какой-то неблаговидной, но убедительной причине.

– Слушаю вашу третью версию.

– В августе 1792 года в должности обер-прокурора Синода граф Мусин-Пушкин приехал в Ярославль и потребовал, чтобы «из числа найденных в библиотеке дома его преосвященства пяти хронографов и шестой степенной, представлены были к личному просмотрению его превосходительству три хронографа, имеющие содержание относительно российской истории, и четвертую книгу степенную». Таким образом, он затребовал только те рукописи, которые поступили в Ярославский архиерейский дом из Ростовской консистории. Архиепископом там был Арсений Верещагин, их связывала давняя и тесная дружба. Сохранился дневник Верещагина, в котором часто упоминается имя графа, но отсутствуют записи с 1792 по 1796 год. Карамзин считал, что «Слово о полку Игореве» было приобретено в 1795 году. Возможно, отсутствующая часть дневника помогла бы ответить на вопрос, где и как был приобретен список «Слова». Не удивлюсь, если там был указан какой-нибудь ростовский монастырь.

– Из всех ваших версий ростовская – наиболее убедительная, – сказал Пташников, но тут же добавил: – Однако Мусин-Пушкин точно сообщил, где было найдено «Слово», – в Ярославле.

– Это лишь одна из версий.

– Есть доказательство, что названный Мусиным-Пушкиным Хронограф со «Словом о полку Игореве» действительно имелся в Спасо-Ярославском монастыре. В местном архиве хранится рукопись Василия Крашенинникова «Описание земноводного круга». Сначала коротко об авторе. Родился в 1712 году, год смерти точно не известен. Судя по всему, выходец из купеческой семьи и сам стал купцом второй гильдии. Владел в Ярославле в собственном доме шляпной фабрикой, одновременно был «десятским» в ратуше Рыбной слободы, позднее переименованной в город Рыбинск. По совершенному знанию латинского языка и широкой образованности можно предположить, что закончил Славяно-греко-латинскую академию в Москве. Много путешествовал по России и европейским странам, был весьма начитан, трудолюбив и по своему времени прогрессивно настроен. Так вот, в списке первоисточников, которыми пользовался при создании «Описания земноводного круга», Василий Крашенинников указал «Большой рукописный Гранограф Спасова Ярославского монастыря». Анализ текста его «Описания» позволил сделать вывод, что Крашенинников изучал и «Временник», находившийся в том же сборнике, что и «Слово о полку Игореве».

– А само «Слово» он упоминает? – поинтересовался Окладин.

– В списке первоисточников Василий Крашенинников назвал только те произведения, из которых он заимствовал фактический материал, поэтому поэтическое «Слово о полку Игореве». в этот список не попало.

– О чем же тогда речь? С таким же успехом ваш пример с Крашенинниковым можно использовать для доказательства, что «Слова о полку Игореве» не было в Хронографе Спасо-Ярославского монастыря. Вы сами только что говорили, что Крашенинников был образованным, начитанным человеком, – и не заметил такого талантливого, редкостного произведения.

– У Василия Крашенинникова была своя задача – сделать обзор исторического материала.

– В любом случае образованный и, как вы выразились, прогрессивный человек не оставил бы «Слово о полку Игореве» без внимания, известил бы о нем тех, кто интересовался древней русской письменностью.

– Можно предположить, что именно через Крашенинникова узнал о «Слове о полку Игореве» Мусин-Пушкин.

– Они были знакомы?

– Купец второй гильдии Василий Крашенинников мог быть знаком с ярославским купцом Полушкиным – отчимом основателя русского театра Федора Волкова. На именинах Полушкина в июле 1750 года Волков показал первое театральное представление. На этом представлении присутствовал отец Мусина-Пушкина, бывший тогда ярославским воеводой. Если там же был и Крашенинников, он мог рассказать о «Слове» ярославскому воеводе, а тот – своему сыну. Так Мусину-Пушкину стало известно о Спасо-Ярославском Хронографе и находившемся в нем неизвестном древнерусском произведении.

– Согласитесь, все эти домыслы построены на песке. Если бы Василий Крашенинников действительно увидел «Слово о полку Игореве» в Хронографе, о нем стало бы известно сразу, а не спустя тридцать-сорок лет.

– В главе «О Российском государстве» явно заметно влияние «Слова»: Василий Крашенинников неоднократно повторяет мысль о злой пагубности междоусобицы, созвучны со «Словом» призывы к единению Русских князей.

– Об этом говорилось во многих произведениях древней русской литературы, не только в «Слове». Ваш пример с Василием Крашенинниковым не доказывает, а скорее наоборот – еще раз подвергает сомнению утверждение Мусина-Пушкина, что он нашел «Слово о полку Игореве» в Спасо-Ярославском Хронографе.

Возражения Окладина показались мне весьма убедительными, но Пташников без боя не сдавался:

– Если вас не убедил Василий Крашенинников, привлечем в качестве свидетеля Ивана Елагина. В Государственной публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина хранятся одиннадцать фолиантов его неопубликованной рукописи под названием «Опыт повествования о России». На одном из фолиантов сделана следующая запись: «Список сей, хотя несовершенный, но мною несколько поправленный, предаю я другу моему Алексею Ивановичу Мусину-Пушкину, яко охотнику и достаточному в повествованиях русских знатоку, желая, чтоб сочинение мое послужило ему навсегда залогом дружбы и почтения, с которым я был и буду до конца моей жизни, а в замену того прошу содержать сей труд мой, не только несовершенный, но и неисправный, в таинстве от любопытства но предписанию в предуведомлении. Ив. Елагин», – прочитал краевед из записной книжки. – А в седьмом томе рукописи автор, полемизируя с теми, кто считал, что «Россия во все времена, подобно дикому народу, во мраке невежества пребывала», сообщил следующее: «Мы можем притом показать сохраненное от древности Похвальное слово Игорю Олговичу в его время, то есть в начале XII века писанное и не сумненное потому, что сказано в нем: „Почнем братие повесть сию от старого Владимира до нынешнего Игоря, иже истягну ум крепостию своею и поостри сердца своим мужеством!"».

Пташников торжествующе посмотрел на Окладина:

– Как видите, автор называет «Слово о полку Игореве» и цитирует его. Но это еще не все. В одном месте Елагин оставил на полях примечание, где прямо говорится, что речь идет о древнем манускрипте, принадлежавшем Мусину-Пушкину. Вот эта запись, – показал Пташников строчку в записной книжке: «Изъ Кн: Хр: господ. Пушкина М древний».

– Одни исследователи считают, что эту запись надо расшифровывать: «Из книгохранительницы господина Пушкина манускрипт древний». Но, на мой взгляд, более убедительно, что Елагин назвал здесь «Книгу Хронограф», то есть тот самый Хронограф, о котором граф говорил Калайдовичу.

– Известно, в каком году Елагин работал над этой частью своего «Опыта»? – спросил Окладин.

– В 1788 году. В то самое время, когда, по утверждению Мусина-Пушкина, было найдено «Слово о полку Игореве».

– Но Елагин мог несколько лет дорабатывать свою рукопись, не так ли?

– Правильно, было несколько списков рукописи. Но в любом случае Елагин видел «Слово о полку Игореве» между 1788 и 1793 годом – годом своей смерти. В другом месте рукописи, описывая русскую монету семнадцатого века, Елагин называет Мусина-Пушкина церемониймейстером. Характер записи говорит о том, что она была сделана в одно время с записью о «Слове». Должность церемониймейстера граф исполнял до 1791 года. Следовательно, «Слово о полку Игореве» оказалось у графа до того, как он стал обер-прокурором Синода, – еще одно доказательство, что граф сообщил Калайдовичу точное время приобретения «Слова», а значит, и место приобретения указано верно.

– Ни Елагин, ни Карамзин, ни другие «самовидцы» «Слова» не назвали Ярославль. Почему? Видимо, у Мусина-Пушкина были серьезные ^ основания скрывать место приобретения «Слова» даже от самых близких людей.

– Мусин-Пушкин точно указал, где был найден список «Слова о полку Игореве», – у архимандрита Иоиля Быковского!

– Кроме сомнительного сообщения графа, у вас есть другие, более веские доказательства?

– Доказательства будут! – убежденно произнес краевед. – В следующую субботу жду вас опять у себя. Дома, говорят, и стены помогают.

Горячность Пташникова только позабавила Окладина.

Я и сам понимал, что в версиях и доказательствах краеведа много субъективного, пристрастного, однако вызывало уважение, что история была для него не сухим, казенным предметом изучения, а источником горячей и бескорыстной любви.

История – наука особая, она – прошлое народа, которое должен знать каждый. Но только в отзывчивой душе человека, страстно влюбленного в свою маленькую родину, вырастает настоящая, большая любовь к Отечеству.

История «Слова о полку Игореве» увлекла меня всерьез. Восемь столетий его существования и двести лет изучения были наполнены суровыми событиями и самыми неожиданными испытаниями. Около пяти тысяч статей написали исследователи «Слова», ими была проделана огромная работа. Казалось бы, что могли добавить к ней разговоры историка и краеведа?

Все это было так. И вместе с тем только теперь для меня в полный рост представлялось величие «Слова» и в полной мере раскрывалась загадочность его судьбы.

До сих пор мне было непонятно поведение Окладина. Сейчас, когда в следствии по делу о «Слове о полку Игореве» мы сделали первые шаги, я вроде бы избавился от подозрений, что он каким-то образом причастен к полученному мною анонимному письму, но по-прежнему оставалось загадочным его скептическое отношение к «Слову».

Когда вышли из дома Пташникова, я прямо сказал об этом, надеясь, что Окладин объяснит свою позицию. Но он, выслушав меня, отделался шуткой:

– Считайте, я обнаружил собственноручное признание Мусина-Пушкина, что он был одним из тех, кто сочинил и подделал древний список.

– А если серьезно?

– Значит, в возможность такого поворота событий вы не верите? – улыбнулся Окладин и тут же сменил тон: – Что ж, если говорить серьезно, то я действительно надеюсь в ближайшее время получить документ, который позволит по-новому посмотреть на историю «Слова»...

Как ни старался я не смог добиться от Окладина объяснений, что это за документ, откуда он должен поступить и каково его содержание. При этом он намекнул, что я тоже не совсем откровенен. И мне пришлось оставить свои упреки при себе.

Уже простившись с историком, я вдруг подумал: « А не написал ли Старик письмо и Окладину? Не сообщил ли он ему то, что утаил от меня, – каким конкретным свидетельством, касающимся истории древнего списка, он обладает? А может, они хорошо знакомы и затеяли это расследование вдвоем, обговорив заранее свои роли?»

Так вместо того, чтобы избавиться от подозрений, я еще сильнее запутался в них.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

УБИЙСТВО В ГРАФСКОЙ УСАДЬБЕ

Сыщик Кафф внимательно осмотрел индийский шкапчик и обошел вокруг всего «будуара», задавая вопросы (лишь изредка инспектору и постоянно мне), цель которых, я полагаю, была непонятна нам обоим в равной мере. Он дошел, наконец, до двери и очутился лицом к лицу с известной нам разрисовкой. Он положил свой сухой палец на небольшое пятнышко под замком, которое инспектор Сигрэв уже приметил, когда выговаривал служанкам, толпившимся в комнате.

– Какая жалость! – сказал сыщик Кафф. – Как это случилось? Инспектор, казалось, был застигнут врасплох, но поспешил оправдаться:

– Я не могу обременять свою память, – сказал он, – это пустяки, сущие пустяки.

Сыщик Кафф посмотрел на Сигрэва, как смотрел на дорожки, посыпанные песком в питомнике роз, и со своей обычной меланхолией в первый раз дал нам урок, показавший нам его способности:

– На прошлой неделе я производил одно секретное следствие, господин инспектор, – сказал он, – На одном конце следствия было убийство, а на другом чернильное пятно на скатерти, которое никто не мог объяснить. Во всех моих странствиях по грязным закоулкам этого грязного света я еще не встречался с тем, что можно назвать пустяками...

Уилки Коллинз. Лунный камень.

Глава первая

СОБЛЮДАЯ КОНСПИРАЦИЮ

На следующий день после разыгранного Окладиным и Пташниковым допроса сиятельного графа в субботнем номере молодежной газеты появилась первая глава моего исторического очерка «Таинственное "Слово"», в которой рассказывалось о посещении ризницы Спасо-Преображенского собора и о разговоре на квартире Окладина, где было положено начало предпринятому нами расследованию.

Публикация открывалась заставкой: рядом с названием очерка, выведенным старинной вязью, в развернутом свитке был нарисован Спасо-Преображенский собор. Мысленно я поблагодарил редактора за такое впечатляющее, интригующее читателей оформление. Но ниже полужирным шрифтом было напечатано редакционное вступление, резко испортившее мое настроение. Звучало оно так:

«Трудно найти произведение с судьбой более удивительной и загадочной, чем "Слово о полку Игореве". О нем написаны сотни книг, тысячи научных статей, но споры вокруг этого древнего произведения не стихают, его изучение продолжается. Автор очерка, главы из которого мы начинаем публиковать с этого номера газеты, ставит перед собой другую задачу – в занимательной форме расследования рассказать историю находки и гибели единственного списка "Слова", найденного в Ярославле графом А. И. Мусиным-Пушкиным. Мы надеемся, очерк с интересом прочитают все любители русской истории, сохранившие в душе тягу к загадочному и неизвестному, жажду поисков и открытий. В разговоре с редактором газеты автор пообещал, что в конце очерка читателям будут представлены сенсационные, ранее нигде не публиковавшиеся сведения, связанные с историей "Слова о полку Игореве", и, таким образом, наши читатели станут первыми, кто ознакомится с ними».

Прочитав последнюю фразу, я схватился за голову. В каком же дурацком положении окажусь, если Старик не выполнит своего намерения или сообщит сведения, которые и выеденного яйца не стоят?

В горячке мне хотелось тут же позвонить редактору и выложить ему все, что я думаю о его вступлении, но потом взял себя в руки. В конце концов, с читателями придется объясняться не только мне, но и редактору, посулившему им сенсационный материал. А кроме того, такое многообещающее вступление накладывает определенные обязанности и на Старика, втравившего меня в работу над очерком. Ему это вступление наверняка понравилось – оно сразу привлекло к истории «Слова о полку Игореве» читательское внимание, поэтому он тоже был заинтересован в том, чтобы оправдать ожидания читателей.

Рассудив таким образом, я успокоился. Больше того, у меня возникло убеждение, что, ознакомившись с этой главой и вступлением к ней, Старик обязательно свяжется со мной и мне удастся узнать, какими сведениями о «Слове» он располагает.

Но прошел день, другой, третий, а он так и не откликнулся на мою публикацию. Я испытывал чувство, что попал в капкан, в который сунулся по собственной неосмотрительности. В придачу ко всему сразу после появления очерка в газете мне позвонили Пташников и Окладин и примерно в одинаковых выражениях высказали недоумение, какими сенсационными материалами я обладаю и почему не сообщил об этом им, когда мы приступили к расследованию истории «Слова». Пожалуй, карасю на горячей сковороде было легче крутиться, чем мне, доказывая историку и краеведу, что я не имею никакого отношения к этому интригующему вступлению, а данное в нем обещание – чисто журналистская уловка для привлечения читателей. Возможно, мне в какой-то степени удалось убедить в этом Пташникова, но вряд Ли в мои путаные объяснения поверил Окладин.

И я опять, в который раз, вспомнил симпатичного курьера. Если по какой-то причине Старик больше не напишет мне, найти его я смогу только с помощью Наташи. Но как отыскать ее? И тут мне помог случай, который, как я давно заметил, всегда вмешивался в мою жизнь, когда я начинал чего-нибудь очень сильно желать, беспрестанно думая о том, как осуществить это желание.

Вечером ко мне зашел сосед Юрий, чтобы сыграть партию в шахматы. Мы познакомились с ним в тот самый день, когда я переехал в эту однокомнатную квартиру, – он помог мне затащить вещи на пятый этаж. После этого мы как-то незаметно подружились, а шахматы еще больше сблизили нас. Три года назад от Юрия ушла жена, в чем, судя по всему, была виновата его мать – сварливая и властная старуха, которая жила вместе с ним и относилась к нему как к собственности, которую ни с кем не желала делить.

Чувствовалось, развод с женой Юрий переживает до сих пор, какое-то время после него не вылезал из пивнушки напротив нашего дома, но потом одумался. Когда у меня случался творческий застой, а на него опять находила хандра, мы просиживали за шахматами до глубокой ночи. Правда, в последнее время, как я заметил, Юрий стал заходить реже; по вечерам, принарядившись, куда-то исчезал.

Сегодня, расставляя фигуры на доске, я не удержался и сказал ему об этом. Неожиданно он смутился:

– Какой толк заходить, если ты целыми днями на машинке стучал как дятел?

– Очерк пишу, первую главу уже опубликовали, – похвастался я. – А ты, значит, культурно развлекался, по музеям и театрам ходил?

– Нет, тут другое, – Юрий помедлил и выпалил: – Решил еще раз жениться!

– Вон как! А на ком, если не секрет?

– Для тебя – не секрет, а моей матери до поры до времени лучше не говорить.

– Это почему же?

– А потому, что я к своей бывшей жене опять сватаюсь, а они между собой как кошка с собакой. Так что пока помалкивай.

–=– Понятно. Ну, и как твое сватовство удается?

– Да вроде бы нахожу контакт.

– В таком случае поздравляю.

– Ну, пока еще рано поздравлять. Я смотрю, тебе самому тоже надо семейную жизнь налаживать. Если я к жене перееду, не с кем будет и в шахматы сыграть, совсем тут от одиночества одичаешь... Кстати, встретил вчера на улице твою гостью – помнишь, ты еще интересовался, о чем она спрашивала, когда из нашего дома вышла.

– Где ты ее встретил? – вскинул я голову.

– Возле Театра юного зрителя.

– Она была в театре?

– Да нет, с подружками из-за театра вышла. Наверное, в педагогическом учится, он там рядом.

Сообщение Юрия так подействовало на меня, что первую партию, просмотрев детский мат, я проиграл моментально. Теперь не было уже никаких сомнений, что Наташа учится в педагогическом институте. Таким образом, круг поисков сужался. Но тут я подумал: ведь Наташа могла учиться не на очном, а на заочном или вечернем отделении. Тогда ее поиски затянутся не на один день.

Когда я проиграл и вторую партию, Юрий насмешливо сказал:

– Ну, сегодня ты не игрок, видимо, не тем голова занята. Уж не из-за этой ли девушки, которая приходила к тебе?

Я молча кивнул, рассудив, что нет смысла скрывать то, что очевидно.

– Если так припекло, значит, надо встретиться.

– С удовольствием бы, да не знаю, как быстро ее найти.

– А справочное бюро на что?

– Она не сказала свою фамилию, одно только имя – Наташа. Да и то, возможно, ее иначе зовут.

– Наташа? – переспросил Юрий. – Имя к ней подходит, думаю, здесь она тебя не обманула. Да и вообще мне кажется, она не способна на обман.

– Пожалуй, ты прав.

– Она учится в педагогическом, это несомненно, – продолжил Юрий. – Но искать ее только по имени – впустую время терять. Наверное, фотографии у тебя тоже нет?

Я лишь вздохнул.

– Ясно. Но безвыходных положений не бывает, я тебе помогу.

– Интересно, каким образом?

– Дай листок бумаги и карандаш.

Не понимая, что задумал Юрий, я положил перед ним то, что он просил. И тут на моих глазах произошло самое настоящее чудо. Взяв карандаш в руку, несколько секунд Юрий сидел неподвижно, зажмурив глаза, потом открыл их, склонился над листком бумаги и быстрыми, уверенными движениями стал набрасывать на него тонкие; едва заметные штрихи. Словно изображение на опущенной в проявитель фотобумаге, на листке появился сначала контур головы и прически, потом черты лица. Затем, сделав набросок, Юрий некоторые линии усилил, наложил тени, более детально прорисовал глаза, брови, губы – и протянул готовый рисунок мне. Я взял его в руки – и даже вздрогнул: чуть улыбаясь, на меня смотрела Наташа.

– Слушай! Так ведь у тебя талант! Настоящий талант! – восхищенно воскликнул я. – Это даже лучше, чем фотография. Почему же ты оформителем работаешь? Ведь ты художник, настоящий художник!

– Я, брат, художественное училище с отличием закончил. Вот только потом с колеи сбился. Но ничего, быть может, еще не все потеряно...

И Юрий вышел из комнаты так быстро, что я даже не успел его поблагодарить.

Рассматривая рисунок, я вспомнил, что в тот день, когда Наташа была у меня, она спешила к часу дня на какое-то собрание. Нельзя ли через Окладина, преподававшего в педагогическом институте, выяснить, что это было за собрание? Тогда, может, мне удастся еще больше сократить круг поисков?

Хотел сразу же позвонить историку, но время было уже позднее. Утром, в самом начале рабочего дня, позвонил ему на кафедру. Мой вопрос, судя по голосу, удивил его, но из деликатности Окладин не стал уточнять, чем вызван этот интерес.

– Подождите, я посмотрю, расписание занятий, тогда точно скажу, что это было за собрание, – проговорил он в трубку. – Все правильно, это собирались студенты вторых курсов. Что вас еще интересует?

– В какие часы они занимаются?

– Ну, расписание у разных групп и на разных факультетах довольно-таки разбросанное. Как я понял, вы кого-то разыскиваете. Вам известно, в какой группе учится этот человек?

Получив мой отрицательный ответ, Окладин сказал:

– В таком случае вам лучше всего подойти к институту к четырем часам. У них, второкурсников, в актовом зале института опять состоится общекурсовое собрание, в прошлый раз не успели договорить.

– Спасибо, Михаил Николаевич, я так и сделаю.

– У меня к вам тоже будет один вопрос.

– Слушаю вас.

– Это опять о вашем очерке «Таинственное „Слово"», опубликованном в молодежной газете. Почему вы ничего не сообщили в нем об акварели с видом усадьбы Мусина-Пушкина?

– Об акварели? – механически повторил я, не зная, что сказать историку.

– Да, об акварели, которую вы передали в музей.

– А вы откуда о ней узнали? – оттягивал я ответ, лихорадочно соображая, как выпутаться из этой ситуации,

– Лидия Сергеевна Строева, моя соседка, похвасталась, когда встретились во дворе нашего дома.

Только сейчас я вспомнил, что они с Окладиным жили в одном подъезде. Как я это не предусмотрел, когда рассказывал Лидии Сергеевне о судьбе акварели! Впрочем, тут же спохватился я, моя просьба не говорить об акварели историку вызвала бы у женщины только недоумение, которое мне вряд ли удалось бы развеять.

Но как ответить Окладину?

– Видите ли, – неуверенно начал я, путаясь в словах, – меня просто попросили передать акварель музейным работникам, не сообщив о ней никаких сведений. Поэтому пока я ее нигде и не упоминаю. Но как только узнаю в подробностях всю историю происхождения акварели, сразу же сообщу о том читателям.

– Что ж, ваше объяснение выглядит вполне убедительно...

Окладин произнес эту фразу таким бесстрастным тоном, что по телефону, не видя выражения лица историка, нельзя было' понять, что он имел в виду: или принял мое объяснение на веру, или дал понять, что я ловко ушел от прямого ответа на его вопрос.

На следующий день, задолго до четырех часов, я был в скверике напротив педагогического института. Идти в актовый зал, где проходило собрание второкурсников, я не решился – там, в толпе, нужного разговора с девушкой просто не получилось бы. Тем более, что я и сам плохо представлял себе, с чего начну разговор, как Наташа отнесется к моему появлению.

В шестом часу студенты повалили из подъезда института толпой, из чего я заключил, что собрание в актовом зале закончилось. Но Наташи среди них не было.

Не знаю, сколько времени просидел бы я в скверике, если бы меня не увидел здесь Окладин, вышедший из института с «дипломатом» в одной руке и связкой книг в другой.

– Судя по расстроенному выражению лица, вы так и не встретили вашего знакомого, – сказал он, поздоровавшись, и в глазах его промелькнула ироническая, понимающая улыбка.

– Видимо, ошибся в расчетах, – как можно равнодушней произнес я, но вряд ли мне удалось обмануть проницательного историка.

– Как я понимаю, фамилия вашего знакомого вам не известна?

Я уже хотел признаться, что мне известно только имя, но, спохватившись, прикусил язык – тогда бы Окладин наверняка подумал, что меня толкает на поиски Наташи сердечное увлечение. Поэтому лишь головой покачал.

– Трудная задача, – констатировал Окладин. – Ну, а хоть какой-то дополнительной информацией вы обладаете?

Тут я вспомнил сделанный Юрием рисунок, вынул его из записной книжки и протянул Окладину.

– Кроме этого, ничего нет.

Взглянув на рисунок, Окладин многозначительно заметил:

– У вас очень красивый знакомый. Но вы и впрямь ошиблись – она учится на последнем курсе, несколько раз я принимал у нее экзамены. Однако фамилию не запомнил. Это вы сами нарисовали?

– Увы, такими талантами не обладаю.

– Да, тут действительно чувствуется талант... Вот что, подождите меня пять минут, я узнаю ее фамилию, – поставив на скамейку «дипломат» и связку книг, Окладин, не выпуская из руки рисунок, опять направился к институтскому подъезду.

Вернулся он раньше, чем обещал, и, возвратив мне рисунок, произнес:

– На обороте написаны фамилия, имя, адрес общежития и номер комнаты, в которой живет ваша знакомая. Если дело срочное, можете сходить туда, это неподалеку – на берегу Которосли..

Я горячо поблагодарил Окладина за помощь. Улыбнувшись, он сказал:

– Все прекрасно понимаю – сам молодым был. Желаю удачи!..

Глядя в спину историка, направившегося к троллейбусной остановке, я подумал про себя, что даже хорошо, что именно так он воспринял мой интерес к Наташе. Если бы историк заподозрил иную причину, мне не удалось бы уйти от объяснений, которые я намеревался сделать позднее.

Впрочем, сейчас я уже и сам перестал понимать, что сильнее заставляет меня разыскивать Наташу: или надежда с ее помощью выйти «а загадочного Старика, или желание еще раз встретиться с девушкой?

Так и не ответив себе на этот вопрос, я отправился по указанному адресу, И тут мне повезло: когда подошел к общежитию, увидел, как с другой стороны улицы к нему подходит Наташа, возвращающаяся из булочной напротив.

– Вы?! – изумленно спросила девушка, чуть не натолкнувшись на меня у самых дверей общежития.

– Мне нужно с вами поговорить, – каким-то не своим, металлическим голосом произнес я, от волнения даже не поздоровавшись.

Кажется, не меньше меня была взволнована и Наташа. Она присела на скамейку возле подъезда и, не поднимая глаз, спросила так тихо, что я едва расслышал:

– О чем?

– Я хочу через вас связаться с человеком, который прислал мне письмо. Скажите хотя бы его имя и отчество, уж если не можете назвать фамилию.

Наташа на секунду замешкалась.

– Лев Семенович.

– Так вот, я выполнил просьбу Льва Семеновича: подключил к расследованию истории находки и гибели списка «Слова о полку Игореве» тех людей, которых он упоминал в своем письме. Мы уже дважды встречались, а в субботнем номере молодежной газеты был опубликован мой первый очерк. Лев Семенович выписывает эту газету?

– Нет, он газет вообще не выписывает. Но вы не беспокойтесь – я передам ему все номера газеты, где будут появляться ваши очерки о «Слове».

– Вы с ним соседи?

– Считайте, так, – ушла девушка от прямого ответа.

– Неужели вам самой нравится эта игра в конспирацию? – напрямую спросил я ее.

Наташа отвела взгляд в сторону.

– Нет, не нравится. Я пыталась переубедить Льва Семеновича, но он не согласился со мной. Возможно, у него есть какие-то очень серьезные доводы, почему он решил не называть себя... Да, видимо, так оно и есть, – подумав, более уверенно добавила девушка.

Я пытался поймать ее взгляд:

– Лев Семенович чего-то опасается?

Прежде чем ответить, Наташа коротко посмотрела на меня и, опустив голову, глухо сказала:

– Есть один человек, который, кажется, чем-то угрожает ему.

– Вы сами этого человека видели?

– Да, несколько раз, когда он приходил к Льву Семеновичу.

– Как он выглядит?

– Глаза темные, глубоко запавшие. Острый подбородок. В разговоре кривит губы, вскидывает брови. Неприятный человек, весь какой-то приторный, неестественный, как бездарный, но честолюбивый актер... А вы почему спрашиваете? – спохватившись, оборвала себя Наташа и посмотрела на меня подозрительно, даже с испугом.

Я рассказал ей все, что услышал от Лидии Сергеевны: о старике, который хотел подарить музею акварель с видом усадьбы Мусина-Пушкина в Иловне, о мужчине, интересовавшимся у сотрудников музея, сколько эта самая акварель может стоить. Его приметы, сообщенные мне Лидией Сергеевной, полностью совпадали с теми, которые назвала Наташа.

– Точно, это он, – согласилась со мной девушка. – А старик – Лев Семенович. Однажды он обмолвился, что был в музее и посетил экспозицию, посвященную «Слову о полку Игореве», но чем-то остался недоволен. Теперь все понятно.

– Но почему мужчина, интересовавшийся стоимостью акварели, говорил о ней так, словно в любое время мог ее заполучить?

– Вот это меня и пугает, – зябко поведя плечами, созналась Наташа.

– Может, раньше акварель принадлежала ему?

Девушка покачала головой:

– Сколько я себя помню, она всегда висела в комнате Льва Семеновича.

– Расскажите мне о Льве Семеновиче. Откуда у него могла появиться эта старинная акварель? Чем объясняется его интерес к истории «Слова о полку Игореве?» Какими редкими материалами он еще располагает? И вообще – что он за человек?

– Я не могу. Я обещала Льву Семеновичу ничего не говорить, – потупилась девушка. – Поймите меня правильно.

– Вы только сейчас упомянули мужчину, который, вроде бы, чем–то угрожает Льву Семеновичу. А вдруг случится непоправимое? Не будете ли вы потом сами себя проклинать, что промолчали?

– Не надо меня пугать, я все равно ничего не скажу, – твердо заявила девушка. – Но если Льву Семеновичу действительно будет грозить какая-то опасность или случится что-нибудь непредвиденное, я сразу дам вам знать.

– У вас есть мой телефон?

– Да, Лев Семенович сообщил мне ваш адрес и номер вашего телефона.

– От кого он получил эти сведения?

– Не знаю. Честное слово не знаю, – повторила Наташа, заметив на моем лице недоверчивое выражение. Вы спрашивали, что он за человек. Он добрый, но очень несчастный – вот все, что я могу сказать.

– Сколько ему лет?

– Он очень старый. Потому и обратился к вам за помощью, что испугался близкой смерти, которая помешает осуществить его план... Пожалуйста, помогите ему. Я уверена – потом вы об этом не пожалеете.

Взглянув на Наташу, я понял, что мои дальнейшие расспросы о том, кто такой Лев Семенович и какие обстоятельства заставили его обратиться ко мне со столь неожиданной просьбой, ни к чему не приведут, а только заставят ее мучаться.

– Передайте Льву Семеновичу, пусть он сразу, как только прочитает мой очерк, напишет мне: что понравилось или не понравилось, что кажется спорным. Я и сам все больше склоняюсь к тому, что он действительно располагает какими-то никому неизвестными материалами о «Слове о полку Игореве», – повторил я мысль, которую уже высказывал редактору молодежной газеты.

Разговор с Наташей убедил меня, что неизвестный мне Лев Семенович, судя по отношению к нему этой милой девушки, человек порядочный и достойный сочувствия. Но тем загадочней и непонятней была та конспирация, которую он установил в отношениях со мной. Что кроется за этим? Не связана ли эта доморощенная конспирация с опасностью, которая исходила от человека, интересовавшегося в музее стоимостью акварели с видом усадьбы Мусина-Пушкина?

И мне опять вспомнился мужчина в черных очках, замеченный мною в музее и разговаривавший потом с Пташниковым. Судя по приметам, это не он заходил к Старику. Но кто же тогда этот человек? Какую роль играет он в событиях, начало которым было положено в тот день, когда я получил анонимное письмо?

Глава вторая

ЗАГАДКИ МОНАСТЫРСКИХ ОПИСЕЙ

Отправляясь в субботу к Пташникову, я боялся, что Окладин опять вернется к разговору об акварели, переданной мною в музей, и тогда Мне уже не удастся уйти от объяснений, как она оказалась у меня. Но на мое счастье историк этой темы больше не касался – то ли посчитал ее незначительной, то ли догадался, что я не хочу вдаваться в подробности, и проявил свойственную ему тактичность.

Однако я прекрасно понимал: рано или поздно мне все равно придется объясниться с краеведом и историком, – если даже промолчит Окладин, об акварели может узнать Пташников, который часто посещал музей и был хорошо знаком с Лидией Сергеевной. Поэтому я решил, что если такой разговор начнется, то не стану больше выкручиваться и расскажу историю с анонимным письмом, ничего не скрывая.

В конце концов, его автор не настаивал на условии держать ее в тайне, а лишь просил меня при возможности не сразу рассказывать о своем письме. Это условие я выполнил, а дальнейший ход событий от меня уже не зависел...

Мы сидели в уютном домике краеведа, на столе поблескивал боковинами теплый самовар, а вдоль стен тянулись ряды книг – главная и единственная ценность этой квартиры.

Пташников выложил перед нами несколько редких изданий. Казалось, сдержанный Окладин намерен весь вечер восхищаться уникальной библиотекой, а краевед будет извлекать из нее все новые и новые ценности.

Я понял, что это может продолжаться бесконечно, и постарался направить разговор к теме, ради обсуждения которой мы собрались.

– В такой богатой библиотеке, наверное, нет только «Слова о полку Игореве», – пошутил я, имея в виде еще один древний список этого произведения.

Реакция краеведа была самая неожиданная:

– Почему нет? Есть и «Слово», – и Пташников, почти не глядя, достал с полки книгу в картонном переплете, обтянутом по корешку кожей, осторожно положил книгу на стол.

Окладин неуверенно взял ее в руки, я придвинулся к нему и разглядел на корешке потускневшее заглавие – «Героическая песнь», внизу была изображена замысловатая виньетка.

– Первое издание «Слова о полку Игореве»?! – раскрыв книгу, изумленно проговорил Окладин. – Удивительно! Ведь после Московского пожара 1812 года их осталось совсем немного, что-то около семидесяти.

– Да, а этот экземпляр один из самых любопытных, – довольный произведенным эффектом сказал Пташников.

– Но откуда у вас эта книга?! – не мог успокоиться Окладин. – Вы раньше никогда не говорили о ней. Почему?

– Потому что раньше у меня ее просто не было, она появилась в моей библиотеке только вчера.

– И где же вы нашли такую ценность? – продолжал допытываться Окладин.

– А я не искал, мне ее домой принесли.

– Кто принес?

– Юная и красивая девушка. К сожалению, я даже имени ее не успел спросить; испарилась, как фея.

– Как у этой прекрасной феи оказалась такая редкая книга? Почему она принесла ее именно вам?

– Хотите верьте, хотите нет, но я и сам ничего не знаю, – Пташников для убедительности приложил руку к груди. – Примерно в полдень раздался звонок, открываю дверь и вижу девушку с белой сумкой через плечо. Спрашивает меня: «Здесь живет Иван Алексеевич Пташников?» Удостоверившись, что это я собственной персоной, вынимает из сумки сверток, протягивает его мне и говорит: «Меня попросили передать вам. До свидания». И тут же ушла. Возвращаюсь в комнату, разворачиваю сверток – и вижу эту книгу. Представляете мое изумление? Чуть было не побежал за этой прекрасной незнакомкой в домашних тапочках, да вовремя спохватился, что при ее молодости и в моих летах это была бы погоня, обреченная на неудачу.

– А письмо? Какое-нибудь письмо было?

– Абсолютно ничего: ни письма, ни записки, ни обратного адреса! Но зато в самой книге есть такие удивительные пометки, – вы представить себе не можете. Сейчас я принесу печенье к чаю и покажу их, – с этими словами Пташников ушел на кухню.

Сразу, как только он сообщил о неожиданном подарке, я понял, кто эта девушка и кто был предыдущим владельцем книги. Таким образом, Старик продолжал в точности выполнять данные в письме обещания: за участие в расследовании Пташников, как и я в свое время, уже получил «гонорар» в виде уникальной, редкой книги.

Поэтому я не задал краеведу ни одного вопроса – мне и так все было ясно. Однако мое молчание вызвало подозрения Окладина: он бросил на меня несколько выразительных взглядов, а когда Пташников вышел из комнаты, не удержался и спросил:

– Вы ничего не хотите сказать по поводу этой загадочной истории, которую нам поведал Иван Алексеевич?

Мне стоило большого труда ответить на его вопрос как можно бесстрастней:

– Я очень рад за Ивана Алексеевича, что он стал владельцем такой ценной книги.

– И больше ничего не добавите?

– Конечно, эта история с подарком от неизвестного человека выглядит загадочно, но, думаю, со временем все разъяснится.

– Что ж, если вы так считаете, то, наверное, так оно и будет.

По выражению лица Окладина мне стало понятно: он о чем-то догадывается, но выпытывать, как я причастен к истории с подарком, не намерен. В настоящий момент такая позиция вполне меня устраивала.

Вернулся Пташников, и мы втроем склонились над книгой. На внутренней стороне переплета стояла подпись владельца «св. В.Корсунский». Кроме самого «Слова о полку Игореве» в сборнике находилось несколько изданий начала XIX века: карта, изображающая часть древней России до нангествия татар из «Исторического исследования о местонахождении древнего Российского Тмутараканского княжества А.И.Мусина-Пушкина», «Исторические разговоры о древностях Великого Новагорода», статья, напечатанная на латыни, и три «Слова», произнесенные по случаю избрания и присяги судей в Ярославской губернии.

Жалко и чуждо выглядели эти «слова», претендующие на шедевры русской словесности, рядом со «Словом о полку Игореве».

– В девятнадцатом веке Корсунские были известны в Ярославле как потомственные священники. В местном архиве сохранились проповеди Н. Корсунского, а сын этого известного проповедника был редактором «Ярославских епархиальных ведомостей» и преподавал в духовной семинарии греческий язык – в той самой семинарии, где до этого был ректором Иоиль Быковский. Самое интересное в сборнике – около пятидесяти помет и записей на полях «Слова о полку Игореве». – Краевед взял книгу, перелистал несколько страниц. – Большинство помет касается колебаний в мусин-пушкинском издании некоторых букв, причем сделаны они опытной рукой, профессионально. А есть замечания прямо-таки удивительные.

– Вы можете привести конкретные примеры? – недоверчиво спросил Окладин.

– Пожалуйста. Вот на тринадцатой странице «Слова о полку Игореве» напечатана фраза: «Рускыя плъки отступиша», которая не соответствует смыслу событий. Сейчас во всех изданиях в этом месте печатается «оступиша» или «обступили». Неизвестный автор пометок дает очень близкую поправку – «обступиша». Не правда ли – удивительная прозорливость?

– Этот Корсунский умел логически четко мыслить – вот и все объяснение.

– Представим, в этом случае так и было, – снисходительно согласился краевед. – Но смотрите, что происходит дальше. Объясняя непонятную фразу «заря свътъ запала», автор помет ставит на полях слова-синонимы «уронила», «загасила», то есть опять дает толкование, близкое или равнозначное современному.

Однако и эти примеры не произвели на историка большого впечатления:

– Тут можно было догадаться по смыслу.

– Ладно, перелистаем еще несколько страниц, – набрался терпения Пташников. – Вот владелец книги спорит с первыми комментаторами «Слова о полку Игореве», которые перепутали детей Мстислава Ростиславовича с детьми князя «Мстислава Владимировича Мономахова сына», и на полях иронизирует: «Но они все умерли ранее: разве ето не дети ли Мстислава Ростиславовича?» Но самое любопытное примечание – на тридцать восьмой странице, где слово «бебрянъ» переводится как «шолковый». Полтораста лет потребовалось исследователям «Слова», чтобы сделать этот правильный перевод! – торжествующе посмотрел краевед на Окладина.

Но тот опять не разделил его восхищения:

– Автор этих помет был образованным человеком, хорошо знал древнерусский язык и историю.

– И только потому сделал такие удивительные наблюдения?!

– Конечно. А какое объяснение намереваетесь дать вы?

– Этому можно дать только одно объяснение: владелец книги еще до издания «Слова о полку Игореве» держал в руках древний список, благо он тоже был из Ярославской семинарии, которую возглавлял архимандрит Иоиль Быковский. Не исключаю, что он переписывал этот список, изучал его, поэтому с такой легкостью подметил ошибки в мусин–пушкинском издании. Думаю, не случайно в книге оказалась карта из работы Мусина-Пушкина о Тмутараканском княжестве – она как бы подтверждала, по мнению владельца книги, достоверность «Слова о полку Игореве», в котором это княжество упоминается. Можно сделать и другое, более смелое предположение, что у владельца книги был еще один список «Слова», по которому он сверил мусин-пушкинское издание. Но я воздержусь выдвигать эту версию, поскольку никаких доказательств у меня нет. Первое предположение опровергнуть трудно, и я настаиваю на нем: владелец книги видел список «Слова о полку Игореве» до того, как его приобрел Мусин-Пушкин.

– И на этих зыбких предположениях строится все ваше доказательство, что «Слово о полку Игореве» было найдено в Ярославле?

– Это только одно из доказательств, – успокоил Окладина краевед. – Чтобы представить остальные, я целую неделю потратил. Их вам не опровергнуть!

– Внимательно слушаем вас. Только поменьше догадок и побольше фактов, – предупредил Окладин.

– На этот раз я буду называть только факты!

По решительному виду краеведа было ясно, что сейчас он намеревается дать историку главный бой.

– Надо сразу сказать, что «Слово» – не единственный шедевр древней русской культуры, хранившийся когда-то в Спасо-Ярославском монастыре, – начал Пташников. – Здесь же была найдена знаменитая Оранта Ярославская.

– Не вижу между этими находками никакой связи! – запальчиво произнес Окладин. – Обещали называть только факты, а сами опять пускаетесь в область фантазий, ничем не оправданных сравнений.

– Обстоятельства находки Оранты Ярославской тоже можно назвать странными, однако их трудно опровергнуть, – многозначительно произнес Пташников.

Окладин хотел было возразить, но тут я вмешался в разговор и попросил краеведа рассказать об этой иконе, что он и сделал с удовольствием:

– Так называемую Оранту Ярославскую случайно нашли в 1919 году в рухлядной Спасского монастыря. Обратили внимание на большие размеры иконы и на мазню восемнадцатого-девятнадцатого веков, которая покрывала ее. Когда сняли верхний слой, обнаружили под ним прекрасную живописную копию мозаичной Оранты из Киевской Софии, выполненной греческими мастерами. По единодушному мнению, наша Оранта гораздо добрее, человечнее, ее сравнивали с языческой Берегиней. Высказывалось робкое предположение, что это работа самого Алипия Печерского – одного из первых русских художников, имя которого дошло до нас. О нем упоминала летопись, что он «иконы писать хитр бе зело», приводилась легенда, как незадолго до смерти ему заказали икону Богородицы, но из-за слабости он не смог ее закончить, и тогда в его монашескую келью явился ангел – «некто, юноша светел», и завершил работу над иконой. Алипий умер в 1114 году. Возможно, легенда рассказывает о той самой Оранте, которая была обнаружена у нас.

– Авторство Алипия Печерского ничем не доказано, это всего лишь ваши догадки, – вставил Окладин. – По мастерству исполнения Оранту Ярославскую сравнивали с иконой Владимирской Богоматери, но она греческой работы. Так что вряд ли Оранта Ярославская принадлежит кисти русского мастера.

– По легенде икону Владимирской Богоматери, – обратился ко мне Пташников, – нарисовал с Марии – матери Христа – евангелист Лука, а в качестве доски взял крышку стола, за которым Христос сидел с Марией. В середине двенадцатого века из Константинополя икона попадает на русскую землю, хранилась в Вышгороде под Киевом, но Андрей Боголюбский тайно вывез ее во Владимир. Как оказалась Оранта в Ярославле – неизвестно, но можно предположить, что и «Слово о полку Игореве» примерно таким же путем, как икона Владимирской Богоматери, из южных районов Руси могло попасть в Ярославль.

– Найденный Мусиным-Пушкиным список «Слова» более позднего происхождения, – напомнил Окладин. – Да и вообще, можно ли сравнивать судьбу всеми почитаемой иконы и светского литературного произведения?

– Кроме «Слова о полку Игореве» в Спасо-Ярославском монастыре хранилась и до сих пор хранится рукопись двенадцатого века «Пандекты» Никона Черногорца – наиболее древний и полный список этого произведения. А всего к моменту упразднения монастыря в его книго-хранительнице насчитывалось более четырехсот томов редких книг, в том числе двенадцать на пергамене и относящихся к XII – XV векам: ! сборник молитв Кирилла Туровского, «Сказание о нашествии Батыя», «Повесть о Мамаевом побоище», сочинения Максима Грека, летописи, жития Андрея Боголюбского, Ефросиний Суздальской, Василько Ростовского, Федора Ярославского. Последнее написано ярославцем Андреем Юрьевым в начале XVI века, и в нем есть художественные и текстологические отголоски «Слова о полку Игореве». Можно предположить, что Андрей Юрьев читал Хронограф со «Словом».

– Перечисленные вами древнерусские произведения хранились и в других монастырях. Я не вижу, что Спасо-Ярославский монастырь был самым богатым, – рассудил Окладин. – Что же касается связи жития Федора Ярославского со «Словом о полку Игореве», то я соглашусь с вами только тогда, когда вы положите эти произведения рядом и покажете мне эти самые художественные и текстологические совпадения.

– Сегодня к такому разговору я не готов. У меня есть более веские аргументы, – и Пташников веером разложил на столе несколько фотографий, сделанных с каких-то рукописных документов.

По торжествующему виду Пташникова нетрудно было догадаться, что эти фотографии и есть те самые главные доказательства, которые он обещал нам представить и которые, по его мнению, были неопровержимы.

– Что это? – спросил Окладин, осторожно раскладывая фотографии на столе, чтобы удобней было рассмотреть отпечатанные на них тексты.

– Фотокопии описей Спасо-Ярославского монастыря...

По сообщению Мусина-Пушкина, «Слово о полку Игореве» было обнаружено им в Спасо-Ярославском Хронографе. Судьбу этого Хронографа и предложил рассмотреть Пташников.

К настоящему времени сохранилось несколько описей Спасо-Ярославского монастыря. Самая древняя из них относится к 1691 году, но она обрывается именно там, где должен был начаться перечень рукописных и печатных книг, принадлежавших монастырю.

Упоминается Хронограф в описи 1709 года, в которой он назван «Книга Гранограф письменная в десть в переплете». Следующая опись составлялась при назначении архимандритом монастыря Иоиля Быковского и была подписана им. Потом делали опись при преобразовании монастыря в архиерейский дом и передаче казённого имущества Иоилем Быковским архиепископу Арсению Верещагину.

В этой описи «Хронограф в десть» значится под номером 285. Слева от порядкового номера писец, отмечая наличие, ставил крест. «Хронограф в десть» отмечен знаком наличия, но на поле справа от названия рукописи можно было разглядеть тщательно затертую запись, которую ё прочитали как «Отданъ».

Эта же запись стояла напротив еще трех рукописей: «Часослова писаного на пергамене», «Псалтыри на пергамене», «Аввы Дорофея». Но судьба этих рукописей более-менее ясна – к моменту составления описи их в монастыре уже не было, знаком наличия они не отмечены.

А вот с Хронографом, в котором находилось «Слово о полку Игореве», дело обстояло сложнее.

– Возможно, писец по ошибке отметил его крестом, имея в виду наличие следующей рукописи, – «Книги певчая праздники в переплете в десть», напротив которой тщательно зачеркнуто слово «Отданъ», – возбужденно говорил Пташников. – Можно предположить, что эта запись относилась к Хронографу.

Окладин недоверчиво покачал головой, однако промолчал. Так дело было или иначе, но путаница произошла именно-с той рукописью, которая нас интересовала. Одно это, доказывал краевед, свидетельствует о том, что кто-то проявил к Хронографу особое внимание.

В 1788 году по указу Екатерины Второй о предоставлении в Синод описей казенного имущества была сделана еще опись. Вероятно, инициатива в данном случае исходила от Мусина-Пушкина, назначенного обер-прокурором Святейшего Синода. Здесь напротив четырех, вместе с Хронографом, рукописей, которых, вероятно, не было в наличии при составлении предыдущей описи, стояла отметка: «За ветхостью и согнитием уничтожены».

Казалось бы – все ясно. Однако и в этой описи Хронографу было придано особое внимание.

Во-первых, слева от его порядкового номера кто-то карандашом поставил знак нотабене – знак особого внимания.

Во-вторых, справа от названия Хронографа, подчеркнутого волнистой линией, стояла запись «Иподиакон Соколов».

В-третьих, той же рукой напротив следующей рукописи – «Книга певчая праздники в переплете в десть», которую в предыдущей описи вроде бы спутали с Хронографом, – было поставлено четыре вопросительных знака.

– Таким образом, – подвел итог краевед, – кто-то приложил немалые усилия, чтобы подготовить почву для списания Хронографа, потом кто-то другой обратил на эти усилия внимание. А вся эта история с правкой описей показывает, что Хронограф имел особую ценность, так как в нем было «Слово о полку Игореве»...

Наверное, в кратком изложении сообщение краеведа не так интересно, как показалось мне в тот вечер. Даже невозмутимый Окладин несколько раз склонялся над фотокопиями монастырских описей, пытаясь разрешить тайну загадочных пометок.

– Не сделана ли запись «Отданъ» рукою Иоиля Быковского? – спросил он Пташникова.

– Нет, это не его почерк.

– А кто такой иподиакон Соколов?

– Неизвестно.

– Может, именно он провел операцию со списанием Хронографа за ветхостью? Впрочем, инициатива могла исходить от самого Иоиля Быковского.

– Судя по всему, приписка сделана гораздо позднее, уже в девятнадцатом столетии. Да и не стал бы архимандрит затрачивать такие усилия по пустякам, – возразил краевед Окладину.

Тот остался при своем мнении:

– Возможно, он и не хотел заниматься таким неблагодарным делом, да пришлось.

– Что же, по-вашему, могло заставить архимандрита пойти на это? – спросил я Окладина.

– Сначала Иоиль Быковский кому-то отдал четыре рукописи во временное пользование, а потом, потеряв надежду получить их обратно, вынужден был провести операцию с уничтожением приписки «Отданъ».

– Кому он мог отдать эти рукописи?

– Или сразу Мусину-Пушкину, или его комиссионеру, или Арсению Верещагину, который затем передал их графу, – ответил мне Окладин. – Между ними существовали особо доверительные отношения, Верещагин не раз отправлял графу редкие книги. А может, в истории с Хронографом Иоиль Быковский вообще не был замешан: его поставили перед фактом – и он вынужден был смириться с потерей рукописи. Или он вовсе не знал об этой потере. Монастырские описи составлялись периодически, в присутствии должностных лиц монастыря. Новые описи полистно подписывались казначеем и ризничим, у каждого в опечатанном шкафу хранилось по экземпляру этой описи, заверенной подписью настоятеля монастыря и скрепленной сургучной печатью. Описи составлялись по наличию монастырского имущества. Если что-то пропало, не сохранилось, об этом делалась пометка в старой описи, и виновный – казначей или ризничий – писал донесение настоятелю монастыря.

Поэтому можно сделать вывод, что к моменту ухода Иоиля Быковского на пенсию Хронограф еще находился в книгохранительнице, он к его списанию никакого отношения не имел. Хронограф исчез из монастыря в период с 1788 года по 1792-й. Если учитывать, что Мусин-Пушкин стал обер-прокурором Синода в 1791 году, то этот отрезок времени еще сократится. Таким образом, можно сказать, что Мусин-Пушкин просто очернил покойного – ведь получается, что' если граф приобрел Хронограф у Иоиля, то архимандрит владел им незаконно. Вы можете согласиться с подобной версией? – спросил Окладин краеведа. – Ни в коем случае!

– Значит, сиятельный граф Мусин-Пушкин дал Калайдовичу ложные показания, он приобрел Хронограф не у Иоиля Быковского, – заключил Окладин.

Логика его рассуждений так подействовала на Пташникова, что он не сразу смог собраться с мыслями.

– Сразу после смерти Иоиля Быковского архиепископ Арсений Верещагин срочно сообщил об этом Бантыш-Каменскому – в дальнейшем участнику первого издания «Слова о полку Игореве». И сообщил необычным способом – тайнописью. К чему такая предосторожность, объяснить трудно, но сам факт говорит о каких-то особых отношениях между бывшим архимандритом и архиепископом. Думаю, это сообщение стало как бы разрешением' назвать место приобретения «Слова о полку Игореве». Я понимаю, что исправления в монастырских описях бросают тень на Мусина-Пушкина – теперь ясно, что Хронограф он приобрел не совсем законным способом, – но они же неопровержимо доказывают, что «Слово» было найдено в Ярославле, – твердо заявил Пташников.

– Пока вы доказали только то, что Хронограф исчез из Спасо–Ярославского монастыря при весьма загадочных обстоятельствах. Но было ли в нем «Слово о полку Игореве»? – с сомнением проговорил Окладин.

Глава третья

ТАИНСТВЕННЫЙ АРХИМАНДРИТ

Я видел: Пташников едва сдерживает раздражение.

– Вместе со «Словом о полку Игореве» в мусин-пушкинском сборнике было так называемое «Девгениево деяние», из которого сохранилось несколько выписок, сделанных Карамзиным. А в 1744 году «Девгениево деяние» переписывал ярославский посадский Семен Малков. Исследование показало, что этот список – копия редакции мусин-пушкинского сборника. Следовательно, Семен Малков переписывал его из Хронографа со «Словом о полку Игореве». Примерно в то же время работал над своим «Описанием земноводного круга» Василий Крашенинников. В числе источников, которыми пользовался, он называет «Большой рукописный Гранограф Спасова Ярославского монастыря», то есть тот самый Хронограф, в котором было «Слово о полку Игореве».

– Но ведь Василий Крашенинников даже не упомянул «Слово». Это подозрительно. Можно предположить, что в середине восемнадцатого века «Слова о полку Игореве» в составе Спасо-Ярославского Хронографа не было. Вспомните, как, перечисляя входившие в сборник со «Словом» произведения, Карамзин назвал только переводные повести и даже не обмолвился о Хронографе и Временнике. Их читал Крашенинников, но он не заметил «Слова».

– И что же из этого следует? – сердито спросил Пташников.

– А то, что Мусин-Пушкин мог найти «Слово о полку Игореве» в составе с переводными повестями, – именно такой сборник и видел Карамзин. Позднее, когда встал вопрос об издании, граф добавил к этому сборнику Хронограф и Временник, то есть создал конволют – сборник из различных, прежде самостоятельных произведений. И сделал это исключительно с одной целью – скрыть незаконность приобретения «Слова о полку Игореве».

– Но почему владельцем «Слова» граф назвал именно Иоиля Быковского? – недоуменно посмотрел я на Окладина.

– Возможно, «Слово» действительно было найдено в Ярославле. Иначе бы граф так долго не дожидался смерти архимандрита, а сразу же сообщил о такой значительной находке. Не исключено, что просвещенный отец Иоиль первым обратил внимание на «Слово», а граф ни с кем не хотел делить честь открытия. Так или иначе, но Мусин-Пушкин не случайно упомянул архимандрита, этому есть какое-то объяснение.

– А что представлял собой Иоиль Быковский? – обратился я к Пташникову. – Мог ли он оценить «Слово о полку Игореве»?

– Репутации Иоиля очень навредило утверждение одного из первых исследователей «Слова» Барсова, что «ни в архиве, ни в библиотеке, ни даже в преданиях Спасо-Ярославского монастыря не сохранилось ни малейших следов о каком бы то ни было просвещении и любви к словесности этого мужа». Трудно сказать, чем была вызвана такая категоричная оценка. Когда личностью архимандрита занялись вплотную, выяснили следующие интересные обстоятельства. В Ярославской семинарии, ректором которой был Иоиль Быковский, преподавание велось на латинском языке, помимо этого изучались греческий, еврейский, французский и немецкий языки. Вместе с богословскими предметами были такие, как грамматика, риторика, философия, история, география. В архиве сохранилась рукопись «Оды, разговоры, надписи, канты и прочих родов на разные случаи некоторые российские стихотворения, сочиненные и говоренные в разное время в Ярославле», авторами которой были слушатели и преподаватели Ярославской семинарии. В ней несколько од посвящено Иоилю Быковскому, «любителю наук и мудрости». К сегодняшнему дню в Ярославле обнаружено около сотни книг из его библиотеки – он имел привычку оставлять владельческую запись «Архим. Иоиль» или «Из книг Иоиля Быковского», а также монограмму ИБ. Среди этих книг много исторических трудов, таких, как «Русская летопись по Никонову списку», «Древняя российская вифлиофика», «Библиотека российская историческая», книги на латинском языке с пометками Иоиля Быковского на латинском и греческом языках, немецкие словари. Все это говорит о высокой образованности архимандрита и о широте его интересов.

– Наверняка архимандрит был знаком с летописным рассказом о походе князя Игоря на половцев, – как бы про себя заметил Окладин. – Историей он, видимо, занимался всерьез.

Краевед почувствовал в этих словах какой-то скрытый смысл, снял с книжной полки старинную книгу небольшого формата:

– Это был не просто образованный человек, но и по-своему незаурядный. В 1787 году в Ярославле вышел сборник «Истина или выписка о истине». Составлен сборник Иоилем Быковским, который включил сюда книжные и журнальные выписки. Вот как он объясняет, что такое демократия: «Правление, в котором имеет всю власть народ». Трудно избавиться от ощущения, что архимандрит приводит это определение с явной симпатией к демократии. Возможно, так и было – свои выписки он делал из журнала Новикова «Живописец», из французской «Энциклопедии», из сочинений Вольтера и Ломоносова.

– Для церковного служителя круг чтения весьма неожиданный, – проронил Окладин.

– В целом характер книги богословский, но встречаются и такие вот цитаты, – оживленно продолжил Пташников: – «Есть бессовестные судьи, бесчеловечные помещики, безрассудные отцы». Эту цитату архимандрит взял из «Живописца», неоднократно осуждавшего правление Екатерины Второй. Оттуда же он приводит такое рассуждение: «Подлыми людьми по справедливости называться должны те, которые худые дела делают, но у нас по какому-то рассуждению вкралось мнение почитать подлыми тех, кои находятся в низком состоянии». Следующая цитата: «Мало ли повес, бесполезных обществу!» И сразу же отец Иоиль недвусмысленно отвечает, кого он относит к таким повесам: «Роскошники в один пир съедают такое количество, которое бы для тысячи бедных на целую неделю довольно было». На основании только этих цитат можно сделать вывод, что Иоиль Быковский был человеком прямым и принципиальным, – Пташников протянул книгу Окладину.

Тот перелистал ее, удивленно произнес:

– Очень любопытный подбор цитат. Как только Иоилю Быковскому удалось пропустить книгу через цензуру?

– Он сам был духовным цензором Ярославской типографии. Вероятно, этим и воспользовался, – сказал Пташников. – Книга вышла за год до его ухода на пенсию, так что он почти не рисковал.

– Риск все равно был, – возразил Окладин и, положив книгу на стол, добавил; – Если для приобретения «Слова о полку Игореве» граф Мусин-Пушкин пошел на подлог, ставший известным Иоилю Быковскому, то нетрудно догадаться, как такой принципиальный человек отнесся бы к этому поступку. Мусин-Пушкин только потому мог задержать подготовку «Слова о полку Игореве» к печати, что побоялся разоблачений архимандрита. Опять-таки шифровка, которую Арсений Верещагин отправил одному из издателей «Слова» Бантышу-Каменскому. Кстати, что вам известно о Верещагине? – спросил Окладин краеведа.

– Мирское имя – Василий Верещагин. Родился в 1736 году. Был архимандритом Калязинским, ректором Тверской семинарии, епископом в Архангельске и Твери, а с 1783 года – в Ростове. Потом был назначен архиепископом ростовским и ярославским, а в 1798 году стал главой Святейшего Синода. Умер в самом конце 1799 года в Петербурге, погребен в Калязинском монастыре.

– Арсений Верещагин умер – и Мусин-Пушкин сразу же отдает «Слово о полку Игореве» в печать. Интересное совпадение, – вполголоса произнес Окладин. – Арсений Верещагин вел дневники, и часть их пропала. Не удивлюсь, если выяснится, что недостающие дневники оказались в руках у Мусина-Пушкина, а потом сгорели вместе со всем Собранием российских древностей или же еще раньше были уничтожены самим графом. Вполне возможно, что разгадка тайны «Слова о полку Игореве» находилась в дневниках Арсения Верещагина. Но об этой пропаже мы уже говорили... Как архиепископ Арсений отозвался на смерть бывшего архимандрита Иоиля?

Я все больше убеждался, что своими вопросами Окладин преследует какую-то определенную цель. Это почувствовал и Пташников. С некоторым раздражением он перелистал записную книжку, в которой, казалось, можно было найти любые сведения, касающиеся истории «Слова о полку Игореве»:

– О смерти Иоиля Быковского 25 августа 1798 года Арсений Верещагин сразу же записал в дневнике: «В третьем часу пополудни скончался по немаловременной болезни архимандрит Иоиль... Тело его погребено в Толгском монастыре». Дальше Верещагин коротко изложил биографию Иоиля Быковского: преподавал в Киевской духовной академии, в 1754 году постригся в монашество, был в кадетском корпусе иеродиаконом и иеромонахом, в Троицком Черниговском монастыре архимандритом.

– В Чернигове? – заинтересовался Окладин. – Долго он там жил?

– Около десяти лет.

– Заметьте – действие «Слова о полку Игореве» начинается в тех самых местах.

– Ну и что из этого?

– Вы убедительно доказали, что Иоиль Быковский – человек незаурядных способностей, хорошо знал русскую историю, одобрял занятия поэтическим творчеством и, возможно, сам занимался им.

Только сейчас Пташников догадался, в какой угол своими вопросами загонял его Окладин.

– Вы хотите сказать, Иоиль Быковский – автор «Слова о полку Игореве»?!

– Чтобы утверждать это с полной определенностью, нужно иметь в руках тот список «Слова», который нашел сиятельный граф или объявил найденным. Почему «Слово о полку Игореве» не получило широкого распространения, как было с другими произведениями древнерусской литературы?

– «Поучение» Владимира Мономаха тоже сохранилось только в одном списке – в Лаврентьевской летописи, которую открыл тот же Мусин-Пушкин. Если бы не счастливая случайность, «Поучение» тоже бы сгорело в Московском пожаре, и тоже нашлись бы скептики, которые бы стали доказывать, что это подделка. Пожалуй, в этом случае в их руках были бы даже более веские доводы, – желчно произнес краевед. – Во-первых, «Поучение» весьма необычно для древнерусской литературы – биография и частное письмо Владимира Мономаха князю Олегу Святославовичу. Если сейчас некоторые исследователи оспаривают переписку Грозного с Курбским, то здесь, не сохранись Лаврентьевская летопись, скептиков было бы еще больше, и выступали бы они еще энергичней, – с вызовом посмотрел Пташников на Окладина.

– В случае с «Поучением» моя фамилия среди скептиков не значилась бы. В том, что сохранилось письмо одного князя к другому, ничего странного нет. Иное дело – как могла уцелеть переписка Грозного и Курбского, царя-тирана и князя-изменника? Ни тот, ни другой не были заинтересованы, чтобы ответы противника сохранились для истории, однако их письма получили распространение, словно оба с самого начала переписки задались одной целью – в полном объеме донести ее до потомков. Но вернемся к «Поучению» Владимира Мономаха. Я не считаю, что оно необычно для древнерусской литературы, – письма и жития были весьма распространены в то время.

– «Поучение» буквально вклинивается в связный рассказ летописи о событиях 1096 года – за одно это скептики постарались бы от его достоверности не оставить камня на камне.

– В летописях, которые неоднократно правились и переписывались, такие отступления встречаются.

– Мистификация «Поучения», по мнению скептиков, имела бы важное политическое значение: оно было написано родоначальником князей, власть которых со временем объединила русские земли в единое государство. Вспомните, как скептики объясняют появление «Слова о полку Игореве» в конце восемнадцатого века: по их мнению, это был «набатный призыв» к завоеванию новых территорий на юге, к присоединению Крыма и к победе над турками. Скептики никак не хотят согласиться с тем, что произведение о поражении малозначительного удельного князя не могло сыграть той роли, которую они ему навязывают.

– Но у них есть и другие, более убедительные доводы. Например, что «Слово о полку Игореве» с его страстным призывом к единству русского народа в двенадцатом веке, в условиях раздробленности Русского государства, выглядело неестественно, чужеродно. На Любечском съезде в 1097 году так было и решено: «Каждо да держит отчину свою».

– Это относилось к мирному времени. Как раз на Любечском съезде князья решили оборонять Русь совместно, это был съезд объединения, а не разъединения, как считаете вы.

– История показала, что междоусобица все равно не прекратилась, у каждого князя были свои корыстные интересы.

– Правильно, однако общерусский патриотизм все равно существовал, и лучшее подтверждение тому – «Слово о полку Игореве», автор которого выразил народное мнение.

– Вот то-то и настораживает, что автор оказался на голову выше своего времени.

– Гений всегда опережает свое время.

– А можно затмить и гения, если судить о его времени с исторического расстояния, зная, к чему приведут начавшиеся события.

Не возразив Окладину, Пташников некоторое время помолчал, потом задумчиво и тихо, словно размышляя вслух, заговорил:

– В прошлом году я съездил в Новгород-Северский, откуда 23 апреля 1185 года князь Игорь вывел свое малочисленное войско на половцев. Если рассудочно взвесить все обстоятельства, то этот поход – честолюбивая выходка. Но как представишь, что без этого неудачного похода не было бы «Слова о полку Игореве», то все прощаешь князю. До этого победный поход на половцев совершил Святослав Киевский. Из-за распутицы или по какой-то другой причине Игорь не смог участвовать в том походе, и сознание невольной вины, видимо, мучило его, не давало покоя. Честолюбие честолюбием, но в первую очередь им двигало патриотическое чувство – уничтожить половецкую опасность, которая висела над Русью как дамоклов меч. Прошло восемьсот лет – срок немалый даже для истории. Опять-таки если подходить рассудочно, то моя поездка в Новгород-Северский выглядела наивно – конечно же, время уничтожило почти все следы княжения Игоря. Я понимал это – и все-таки поехал. Если нельзя вернуться во времена восьмисотлетней давности, то можно посетить места, где происходили события «Слова о полку Игореве», где жил и княжил Игорь...

Я украдкой взглянул на Окладина, но улыбки на его лице не заметил, он внимательно слушал краеведа.

– Теперь Новгород-Северский – небольшой районный городок Черниговской области. Когда я ходил по его тихим, тенистым улицам, мне постоянно вспоминался наш Ростов – не потому, что они чём-то похожи внешне, а из-за схожести судеб: славное прошлое и тихое, скромное настоящее. Такие города строятся, молодеют, но внутренний взгляд их все время обращен в прошлое, к величию которого им уже не вернуться... Княжеский кремль при Игоре находился на холме над излучиной реки, на правом, высоком берегу Десны. Только в некоторых местах сохранились остатки валов, а большая часть древнего города была основательно перекопана, когда там построили завод. Из двенадцатого века археологам удалось найти янтарные украшения, топоры, наконечники стрел, костяные гребни, глиняные горшки, обломки крымских амфор. Мне показали проржавевшее металлическое писало, которым писали на навощенных дощечках или на бересте. И я подумал: кто знает, может, таким грубым, примитивным инструментом создавалось «Слово о полку Игореве»? Может быть, я стоял на том самом месте, где оно впервые прозвучало для тех, кто ждал и не дождался из похода воинов князя Игоря – сыновей, мужей, братьев? Это для нас с вами «Слово о полку Игореве» полно загадок и тайн, а для современников оно было ясным с первой до последней строчки. В таких местах, как Новгород-Северский, столетия как бы сжимаются, и до самого далекого прошлого остается сделать мысленно только шаг...

Волнение Пташникова передалось мне, я словно наяву увидел то, о чем он рассказывал.

– В обнаруженных археологами остатках жилищ «печи сделаны не из глины, как обычно делали на юге, а из камней. Основание Новгорода-Северского относят к концу десятого столетия, когда князь Владимир Святославович, прозванный Красное Солнышко, до этого княживший в Новгороде на Волхове, приказал строить вокруг Киева города и заселять их жителями северных районов Руси. Видимо, Новгород-Северский заселили выходцы из Новгорода, славяне из племени северян. Отсюда город и получил свое название, печки-каменки одно из подтверждений тому. Список, который нашел Мусин-Пушкин, носил черты новгородской письменности. Может, это простое совпадение, а может, и в двенадцатом веке, когда было создано «Слово о полку Игореве», не прерывались исторические связи Великого Новгорода со своим младшим братом Новгородом-Северским, Знаю, историки относятся к таким фактам скептически, – краевед бросил взгляд на Окладина, – но меня они всякий раз настораживают. Кстати, еще одно интересное совпадение: основателем Династии черниговских и северских князей был прадед Игоря Святослав Ярославич – сын Ярослава Мудрого, который основал Ярославль, где было найдено «Слово о полку Игореве».

– О чем же говорит это совпадение? – все-таки не удержался Окладин от улыбки.

– Не стану приводить никаких объяснений. Просто я еще раз хочу заметить, что в истории очень часто вроде бы разрозненные события и факты оказываются взаимосвязаны.

Окладин промолчал.

– В том же двенадцатом столетии, когда было написано «Слово», в Новгороде-Северском построили Спасо-Преображенский монастырь. Археологи раскопали фундамент четырехстолпной одноглавой церкви. Возможно, перед походом князь Игорь был в этом монастыре, рядом с ним стоял будущий автор «Слова о полку Игореве», которому в числе пятнадцати русских воинов удалось спастись от гибели. Восемь столетий срок немалый, но там, на территории древнего монастыря, мне показалось, что эти столетия исчезли, и из церкви выходит князь Игорь, за монастырскими воротами звенят оружием его воины, плачут женщины, с печальным предчувствием глядит на мужа Ярославна. История – наука серьезная, но, по моему глубокому убеждению, и историкам надо иметь воображение, только тогда археологические находки и сухие документальные факты заговорят, оживут, а значит, расскажут о событии так, как оно было на самом деле. Такое путешествие во времени я испытал там, в Новгороде-Северском, и с той минуты «Слово о полку Игореве» стало для меня не просто гениальным художественным произведением, а живым голосом той эпохи. Только ради этой минуты, которая приобщила меня к вечности и сильнее всех прочих доказательств убедила в подлинности, жизненности «Слова», стоило ехать туда. Если бы я был самым закоренелым скептиком, там у меня рассеялись бы последние сомнения...

Я думал, после такого страстного выступления краеведа Окладин уже не вернется к разговору о том, что «Слово о полку Игореве» – литературная мистификация. Но он и на этот раз остался верен себе:

– В истории с приобретением и изданием «Слова» слишком много запутанных и необъяснимых обстоятельств, потому неудивительно, что скептики так настойчиво отрицают его подлинность. Для объективности я все-таки предложил бы рассмотреть этот вопрос: кто создал «Слово о полку Игореве» – автор или мистификатор?..

Так спор краеведа с историком принял новый поворот, но было уже поздно, и мы решили вплотную рассмотреть заявленный Окладиным вопрос на следующей встрече, которая должна была состояться на квартире историка.

Глава четвертая

МНЕ УГРОЖАЮТ

Приступая к следующему очерку для молодежной газеты, я хотел вовсе не упоминать книгу с первым изданием «Слова о полку Игореве», таким необычным образом оказавшуюся у краеведа. Но уже во время работы понял, что она обязательно должна фигурировать в нашем расследовании, иначе оно будет неполным, лишится важного «вещественного свидетельства». Учитывая это, я упомянул ее, но представил дело так, словно она давным-давно хранилась в библиотеке Пташникова и, таким образом, избавил себя от необходимости давать какие-то объяснения.

Однако в данном случае, как выяснилось буквально через день после опубликования очерка, такой предосторожности оказалось недостаточно.

Мне позвонил редактор молодежной газеты и, только поздоровавшись, в обычном для него «телеграфном» стиле сообщил:

– Вот какое дело. Сегодня ко мне в редакцию пришел один читатель, Старков. Его заинтересовали твои очерки об истории «Слова о полку Игореве». Он захотел с тобой встретиться, и я дал ему твой адрес.

– Не вижу в этом ничего предосудительного, – успокоил я редактора. – Почему ты вдруг решил позвонить?

– Когда он заполучил твой адрес, с него словно маска спала. До этого был вежливый и деликатный, а тут моментально изменился, чуть ли не в ультимативной форме стал требовать, чтобы я назвал ему, кто конкретно выведен в твоих очерках под именами Историка и Краеведа.

Теперь и я проявил беспокойство:

– Надеюсь, ты не проговорился?

– Было такое желание, чтобы поскорее отвязаться от него, но сдержался. Что-то тут нечисто, уж больно странная метаморфоза произошла с этим любознательным читателем.

– Как же ты вышел из положения?

– Очень просто. Сказал, что автор, вероятней всего, просто выдумал эти персонажи, чтобы сделать повествование более занимательным. Тебя это устраивает?

– Вполне, но был ли удовлетворен таким ответом твой посетитель? Поверил ли он в это объяснение?

– Вряд ли. У меня сложилось впечатление, что Старков знает о наличии у Историка и Краеведа реальных прототипов. Теперь ему зачем-то надо точно выяснить, кто они такие, вплоть до их адресов. Особенно, как мне показалось, его интересует Краевед. Так что будь готов к визиту, думаю, он к тебе обязательно зайдет. К твоим очеркам о «Слове» у него какой-то особый, повышенный интерес, словно ты ему где-то дорогу перешел.

– Странно, очень странно, – пробормотал я, осмысливая полученную информацию. – Как этот Старков выглядит?

– Лет ему около сорока. Среднего роста. Самое приметное на лице – брови: дергаются, словно за веревочку привязанные. И рот при разговоре кривит, будто лимон сосет...

Редактор назвал еще несколько примет посетителя, и я начал догадываться, кто он такой – любознательный читатель. Это не на шутку встревожило меня. И не потому, что я испугался встречи с ним, – я понял: его повышенный интерес к Пташникову вызван появлением у краеведа первого издания «Слова о полку Игореве». Теперь я уже раскаивался, что упомянул книгу в своем последнем очерке, но дело сделано, теперь надо ожидать последствий.

В тот же день вечером в моей квартире опять раздался телефонный звонок. Я снял трубку, но человек на другом конце провода молчал, было слышно его дыхание да шум проехавшего рядом автомобиля. Значит, звонили из будки телефона-автомата.

Еще через полчаса мне позвонили в дверь. Я открывая ее, уже наверняка зная, кто этот гость. И не ошибся. Передо мной стоял черноволосый, среднего роста мужчина, на узком лице которого сразу обращали на себя внимание темные подвижные брови и глубоко посаженные глаза, близко сведенные к переносице. Именно эти приметы называли все, кто видел этого человека до меня: и Лидия Сергеевна, у которой он интересовался стоимостью акварели с видом усадьбы Мусина-Пушкина, и Наташа, предполагавшая, что от этого человека исходит какая-то угроза Старику, и редактор молодежной газеты, которому он представился любознательным читателем.

Почему-то я был уверен, что наш разговор с самого начала пойдет на повешен ных тонах, но в этом случае не угадал. Мужчина улыбнулся, высоко вскинув брови, и сказал густым, бархатистым голосом;

– Извините за беспокойство. Внимательно выслушав меня, вы, надеюсь, простите мою назойливость. Если коротко, это касается ваших очерков об истории списка «Слова о полку Игореве», которые начали печататься в молодежной газете. Я давно интересуюсь этим замечательным литературным произведением древней Руси, потому просто не мог не обратить внимания на эти оригинальные и увлекательные публикации.

После такого вступления мне ничего не оставалось, как пригласить Аркадия Валерьевича Золина – так он назвался – в комнату. Усадив гостя в кресло возле журнального столика, я уселся напротив и предложил ему закурить.

– Спасибо, но я, к сожалению, некурящий, – вскинул он обе руки, словно защищаясь от удара.

– Почему «к сожалению»? Это мне надо сожалеть, что до сих пор не могу бросить вредную привычку, – сказал я, закуривая сигарету и пододвигая к себе пепельницу.

– Да-да, действительно: курение – очень вредная привычка, – тут же согласился Золин со мной.

Похоже, он был готов согласиться с любым моим утверждением, лишь бы произвести благоприятное впечатление. Кроме того, он, видимо, был уверен, что редактор газеты не поставил меня в известность о его визите в редакцию и о том, чем их встреча закончилась. Чтобы проверить это предположение, я спросил Золина, откуда он узнал мой адрес.

– Зашел в справочное бюро, минутное дело, – не моргнув глазом, соврал он. «С этим человеком надо быть осторожным, – решил я, – иначе ложью как тенетом опутает».

Тут наш разговор был прерван появлением Марии Петровны – матери Юрия, которого я уже упоминал. Что меня постоянно раздражало в этой дородной, громкоголосой женщине, так это ее непосредственность, граничащая с элементарным хамством. Всю сознательную жизнь она проработала в межведомственной охране моторного завода и на этом зыбком основании почему-то считала себя причастной к армейской службе и соответственно одевалась: летом щеголяла в брюках и в рубашках военного покроя с погончиками, зимой напяливала на себя «полковничью» папаху.

До этого мне довелось знать мужчину, ни дня не служившего в армии, но тоже, и в одежде и в поведении, старавшегося выдать себя за бывшего военного. Тогда его «игра в солдатики» казалась просто невинным чудачеством, но роль, которую взяла на себя Мария Петровна, воспринималась как нечто противоестественное и несуразное. Даже с соседями она разговаривала особым, «командирским» голосом, словно генерал с новобранцами.

Вот и сейчас, не поздоровавшись ни со мной, ни с моим гостем, она загремела во весь голос:

– Слушай, сосед, ты случайно не знаешь, куда мой Юрка каждый вечер намыливается? Ладно, раньше с дружками гулял, а теперь и не пьет, и дома не бывает.

– Значит, образумился, радоваться надо. У вас какое-то дело ко мне? – постарался я поскорее избавиться от неприятной соседки.

– Внучек заболел, так дочь просила сегодня приехать, чтобы я с ним дома посидела, пока он в садик не будет ходить. Юрки нет, а у нас один ключ на двоих. Ты запасной ключ у нас на всякий случай оставляешь, вот и нам так надо бы, да у Юрки все руки не доходят дубликат заказать. Если на ночь никуда не собираешься, оставлю ключ у тебя. Неизвестно, когда этот гулена явится, а мне пора уже ехать.

– Оставляйте, Мария Петровна, – обрадовался я, что разговор закончился так быстро. – Сегодня я весь вечер дома буду...

Когда за соседкой с шумом закрылась входная дверь, я вернулся к разговору с Золиным:

– Так что же вы хотели, Аркадий Валерьевич, узнать от меня? Чем могу помочь?

Золин моментально изобразил на лице готовность вывернуть наизнанку всю свою душу и с пафосом, достойным лучшего применения, заговорил, как кукла то и дело подергивая бровями:

– У каждого человека есть любимое литературное произведение. Для меня это – «Слово о полку Игореве». Я читаю буквально все, что печатается о нем в газетах и журналах, стараюсь приобрести все книги, в которых оно так или иначе упоминается. Поэтому, естественно, я сразу обратил внимание на ваш первый очерк о «Слове», опубликованный в местной молодежной газете. А второй очерк меня просто поразил.

– Любопытно, что же конкретно вас удивило в нем, – пожал я плечами. – Вроде бы никаких особых открытий там не было.

Золин торопливо объяснил:

– Видите ли, в чем дело. Девичья фамилия моей матери – Корсунская. А вы в своем очерке рассказываете о первом издании «Слова о полку Игореве», которое принадлежало семье Корсунских. Сами понимаете, я просто не мог не заинтересоваться историей этой книги.

– Эти Корсунские могли быть просто однофамильцами вашей матери, – заметил я, лихорадочно соображая, как вести себя с Золиным в данной ситуации.

Он протестующе замахал руками:

– Я интересовался у матери и точно выяснил: это те самые Корсунские, из рода которых она происходит. И ее дед, и прадед тоже были священниками и жили здесь, в Ярославле. Тут не может быть никаких сомнений.

Я попал в довольно-таки щекотливое положение и не знал, как из него выкрутиться. Человек, сидящий напротив меня, явно врал, в чем действительно не было никаких сомнений. Но мне, как хозяину, было неудобно сразу же, в первые минуты нашего разговора, разоблачать его. Да и как это сделать? Не требовать же с гостя, пусть и незваного, документы, удостоверяющие, что его мать происходит из рода тех самых Корсунских, которые были владельцами первого издания «Слова»?

В этой ситуации оставалось тянуть время и дожидаться момента, когда он сам разоблачит себя или даст мне повод уличить его во лжи. Я вспомнил слова редактора газеты, что в разговоре с ним вежливости Золину хватило ненадолго. Наверняка он сорвется и сейчас, если сразу не получит той информации, которая интересовала его.

– А ведь это замечательно! – с наигранным энтузиазмом воскликнул я и для убедительности даже хлопнул в ладоши.

– Что – замечательно? – растерялся Золин.

– То, что вы из рода тех самых Корсунских! В таком случае у меня к вам тоже будет масса вопросов. Пожалуйста, расскажите о вашей семье все, что знаете, а я с вашего разрешения запишу эти сведения.

Золин заметно смешался:

– Не понимаю, зачем это нужно?

Я изобразил на лице изумление:

– Как зачем? Я просто обязан сообщить читателям о встрече с вами. Посудите сами: объявился человек, предок которого, возможно, видел оригинал «Слова о полку Игореве»! Это же сенсация! – я раскрыл лежащую на журнальном столике записную книжку, взял шариковую ручку и, поудобней устроившись в кресле, приготовился писать. – Итак, Аркадий Валерьевич, начнем. Сначала расскажите о себе, потом о вашей матери и так далее...

Моя атака застала Золина врасплох; направляясь ко мне, он не ожидал, что дело примет такой оборот. Несколько секунд мой гость не знал, как ответить, и только суетливо вытирал платком вспотевший лоб. Наконец проговорил, едва сдерживая злость:

– Собственно, я пришел не за тем, чтобы рассказывать о нашей семье, а кое-что узнать у вас.

Достигнутый успех надо было развивать дальше, и категоричным, не допускающим возражений тоном я заявил:

– Одно другому не помешает. Сначала вы ответите на мои вопросы, потом я – на ваши. А затем я вас сфотографирую. Думаю, редактор газеты с удовольствием напечатает портрет человека с такой интересной родословной, связанной с историей «Слова о полку Игореве».

Перспектива быть сфотографированным стала той каплей, которая переполнила чашу терпения Золина.

– Послушайте! – грубо прервал он меня. – С какой стати вы решили, что я буду давать интервью да еще фотографироваться?! Зачем мне это нужно?

Я посмотрел на Золина, изобразив одновременно и растерянность, и огорчение.

– Простите, тогда я вас не понял. Вы только сейчас говорили, что «Слово о полку Игореве» – ваше любимое литературное произведение, давно интересуетесь его историей и читаете все, что ее касается. Так неужели вы откажетесь помочь человеку, который тоже всерьез занимается историей находки и гибели «Слова» и в своих очерках пытается ее восстановить? Согласитесь, это не совсем вяжется с вашим заявлением о любви к этому замечательному произведению.

Будь на месте Золина человек с более развитой фантазией и лучше подвешенным языком, он на ходу сочинил бы историю семьи Корсунских с такими деталями и подробностями, что я исписал бы не одну страницу записной книжки и сам себя проклял бы за это бессмысленное интервью. Однако, на мое счастье, Золин не обладал таким талантом и за неимением его был вынужден отказаться от взятой на себя роли, чего я и добивался.

– Вот что! Давайте говорить по делу, – рявкнул он, нервно дергая губами и еще чаще вскидывая брови. – Я пришел выяснить, кто скрывается в вашем очерке под именами Историка и Краеведа. Ответьте на этот вопрос – и я сразу же оставлю вас в покое.

Мне оставалось играть избранную мною роль до конца:

– С чего вы взяли, что у героев литературного произведения обязательно должны быть прототипы?

– Не пытайтесь водить меня за нос! – Золин все больше терял контроль над собой. – Мне точно известно, что в данном случае речь идет о конкретных, реально существующих людях. И мне нужны их адреса.

– Зачем?

– Я действительно интересуюсь историей «Слова о полку Игореве». Вот мне и хотелось бы задать им несколько вопросов, на которые, чувствую, вы ответить не способны.

– А вы все-таки попробуйте.

– И пробовать не стану, бесполезное занятие. В своих очерках об истории «Слова» вы только то и делаете, что добросовестно пересказываете содержание дискуссий между Историком и Краеведом.

– Вы так считаете?

– Я в этом уверен.

– Так вот знайте: Историк и Краевед – вымышленные лица, а все те сведения, которые они высказывают, принадлежат многочисленным исследователям «Слова о полку Игореве».

Я произнес эту фразу с такой уверенностью, что готов был сам поверить в свою искренность. Но на Золина мое заявление не произвело никакого впечатления, он убежденно повторил:

– Историк и Краевед – реальные люди, в придачу, хорошо вам знакомые. Напрасно пытаетесь меня обмануть.

– Вам неприятно?

– Хорошего мало.

– Вот видите! А сами пошли на обман.

– В чем я вас обманул? – дернулся в кресле Золин, словно его ударило током.

– Несколько часов назад вы были у редактора молодежной газеты и назвались ему Старковым, а приехали ко мне – и уже стали Золиным. Уверен, если у вас в кармане есть какой-нибудь документ, то там указана совсем другая фамилия, – наобум сказал я, но по реакции гостя понял, что попал в точку. – Думаю, и к Корсунским, если проверить, вы никакого отношения не имеете.

Целую минуту Золин (чтобы не путать читателей, я буду называть его так) молчал, наигрывая бровями и бросая на меня хмурые взгляды.

– Значит, вы отказываетесь дать мне адреса этих людей? – пытаясь скрыть угрозу в голосе, спросил он.

– Сначала объясните, зачем вам нужны их адреса.

Золин глубоко вздохнул, словно перед прыжком в воду, и, придав лицу расстроенное выражение, как бы через силу проговорил:

– Хорошо, я все объясню, хотя сначала и не хотел этого делать. Когда-то я был владельцем первого издания «Слова о полку Игореве», которое вы упоминаете в своем последнем очерке. Затем книга исчезла у меня. И вот из вашего очерка я вдруг узнаю, что она находится у человека, названного вами Краеведом. Естественно, я хочу выяснить, как, моя книга оказалась у него, в конце концов, я имею на это законное право.

Я нутром чувствовал, что Золин опять беззастенчиво врет, но мысленно вынужден был признать: на этот раз его выдумка удачная и мне трудно ее опровергнуть.

Наблюдая мою реакцию, он сверлил меня острым, неприязненным взглядом, в котором, однако, была заметна неуверенность.

– Вы хотите сказать, что если я не назову человека, у которого сейчас находится книга, то, значит, выгораживаю похитителя?

– Вот именно! – тут же обрел Золин решимость. – Вы очень Догадливы и прекрасно понимаете, что за умышленное укрывательство похитителя по головке не погладят. По такому поводу я в любое время и с полным основанием могу обратиться за помощью в милицию.

– Почему бы вам не сделать это сразу?

– Я не теряю надежды договориться по-хорошему.

– Резонно, – кивнул я и вопросительно добавил: – Кстати, за исполнение функции наводчика закон, вероятно, тоже сурово карает?

– На что вы намекаете? – вскинулся Золин.

– Сами не догадываетесь? А с виду – разумный человек. Неужели вы всерьез рассчитываете, что я поверю, будто книгу у вас похитили? Тогда бы вы действовали совсем иначе, не прибегая к дешевым приемам с фиктивными фамилиями и прочей чепухой. Скорее всего, вы сами хотите похитить книгу или присвоить ее каким-то другим незаконным способом, для того вам и потребовался адрес ее настоящего владельца.

Я не знаю, как бы в горячке спора ответил мне Золин, поскольку в то самое мгновение в комнате раздался телефонный звонок. И надо же было так случиться, что мне позвонил именно Пташников – тот самый человек, адрес которого безуспешно пытался выпытать у меня мой назойливый гость. Поэтому, растерявшись, я сказал в трубку:

– Иван Алексеевич, вы?!

– Почему вас так удивил мой звонок? – проворчал Пташников.

– Да нет, ничего.

– Хочу посоветоваться насчет первого издания «Слово о полку Игореве», владельцем которого я так неожиданно стал...

Более неудачного времени для обсуждения этой темы краевед вряд ли мог найти. Золин словно почувствовал, что разговор зашел о той самой книге, за которой он охотился, и не спускал с меня настороженного, пытливого взгляда, по моим ответным репликам пытаясь догадаться, о чем конкретно идет речь.

Я прижал телефонную трубку как можно плотнее к уху и спросил Пташникова, о чем именно он хотел посоветоваться со мной.

– Теперь, когда вы сообщили о книге в своем очерке, о ее существовании узнали сотрудники нашего музея, занимающиеся историей «Слова о полку Игореве». Пока я еще не показывал им книгу, но в ближайшее время намерен это сделать. Естественно, мне зададут вопрос, каким путем она очутилась у меня. А что я отвечу? Что ко мне пришла неизвестная девушка и ни за что ни про что подарила уникальное, ценное издание?

– Но ведь ничего другого вы и не можете сказать. Разве не так?

– Боюсь, мне просто не поверят, – вздохнул Пташников. – Вполне могут предположить, что я приобрел книгу каким-то незаконным способом, а чтобы уйти от ответственности, придумал не очень убедительную сказочку про добрую фею.

– Ну, а сами вы как предполагаете поступить? – спросил я, строя фразы так, чтобы суть разговора не была понятна Золину, который прислушивался к нему все внимательней, стараясь не проронить ни слова. Хорошо еще, голос краеведа в трубке звучал приглушенно, и Золин не мог подслушать наш разговор полностью.

– А не дать ли в той самой газете, в которой публикуются ваши очерки, объявление с просьбой, чтобы девушка откликнулась и объяснила, как у нее оказалось такое редкое издание? Может, даже не догадываясь о том, она поставила меня в неловкое положение. Что вы об этом думаете?

– Думаю, не надо торопиться.

– А чего ждать?

– Вероятно, в ближайшее время все прояснится.

– Интересно, откуда у вас такая уверенность?

– Внутренний голос подсказывает, – пошутил я, хотя сейчас, под колющим взглядом Золина, мне было не до шуток. – Подождите, может,он и вам то же самое шепнет.

– Похоже, ваш внутренний голос более информирован, чем мой, – недовольно произнес краевед. – В субботу встречаемся у Окладина, вот с ним и посоветуюсь. Чувствую, у него более трезвая голова, чем у нас с вами.

– До встречи, – воспользовался я удобным случаем, чтобы тут же прекратить обременительный и неудобный для меня разговор.

Положив трубку, посмотрел на Золина. Он тут же отвел глаза в сторону, но я успел заметить в них какое-то особое выражение, которое насторожило меня.

– Извините, приятель позвонил, – как можно небрежней сказал я, словно речь шла о моем сверстнике. – Так на чем мы остановились?

Неожиданно для меня Золин поднялся с кресла и мрачно произнес, злобно кривя рот:

– Я спрашиваю последний раз адрес человека, у которого находится эта книга.

– Считайте, такого человека просто не существует. Я его выдумал, а информацию о первом издании «Слова» взял из какой-то статьи. Такой ответ вас устраивает?

– Нет. Но вы еще пожалеете.

– Вы мне угрожаете?

– Просто предупредил, что вас ждут неприятности.

– Спасибо за заботу.

– Очень скоро вы иначе заговорите, – уже с явной угрозой в голосе бросил Золин и вышел из квартиры.

Хотя я был полностью уверен, что, не сообщив Золину адрес краеведа, поступил совершенно правильно, меня охватило беспокойство. Почему после звонка Пташникова он так быстро кончил этот допрос? Не дал ли я ему в руки какую-то нить, которая поможет ему выйти на краеведа? Однако, опять и опять вспоминай наш разговор по телефону, я не находил в своих словах ничего, что Золин мог бы использовать в своих целях. На какое-то время я успокаивался, а потом вновь возвращались сомнения. Уходя от меня, Золин явно принял какое-то решение. Не следует ли на всякий случай предупредить Пташникова?

Глава пятая

А БЫЛ ЛИ МИСТИФИКАТОР?

И все-таки, рассудив спокойно, я решил раньше времени не паниковать и пока ничего не говорить Пташникову. В конце концов, ничего страшного не случится, даже если Золин каким-то образом выяснит, кого я вывел в своем очерке под именем Краеведа. Другое дело, что если их встреча состоится, мне придется рассказать Пташникову и Окладину все, что предшествовало началу следствия по делу о «Слове о полку Игореве». А этого, учитывая просьбу Старика, мне не хотелось делать, по крайней мере, сейчас, когда мы только приступили к расследованию.

Вместе с тем, вынужденный хитрить с историком и краеведом, я испытывал неприятное ощущение вины перед ними, и если бы не просьба Старика, давно рассказал бы им о полученном письме, положившем начало нашему расследованию. Направляясь в субботу к Окладину, успокаивал себя тем, что сделаю это при первой же возможности.

Еще в прошлое посещение Окладина я хотел спросить его об Ольге – дочери историка, с которой мы познакомились во время поисков новгородских сокровищ. В этот вечер, подав кофе, Окладин сам вспомнил о ней:

– Без Ольги как без рук: и в квартире беспорядок, и кофе так себе. А жена, как всегда, целыми днями в театре, вот и приходится самому крутиться. Ольга по распределению уехала работать в сельскую больницу под Рыбинском. Надеялся, будет хоть по выходным приезжать, но говорит – работы много. Только по телефону и общаемся...

Больше к этой теме Окладин не возвращался, но чувствовалось, что разлуку с дочерью он переживает тяжело, пожалуй, даже хуже, чем длительные гастроли жены.

Выпив по чашке кофе, который показался мне не таким уж и плохим, как прибеднялся Окладин, мы продолжили следствие, прерванное в прошлый раз.

– Итак, автор или мистификатор создал «Слово о полку Игореве»? Чтобы ответить на этот вопрос, давайте выясним, какими качествами должен обладать мистификатор...

Не надо было быть опытным физиономистом, чтобы, взглянув на Пташникова, догадаться, как этот разговор неприятен ему. Но Окладин словно не замечал его состояния:

– Во-первых, этот неизвестный должен был в совершенстве знать древний русский язык и иметь под рукой несколько старинных рукописей и летописей, чтобы проникнуться духом времени и правильно изложить ход событий. – Во-вторых, он должен хорошо изучить те места, где развертывались события. В-третьих, нужно иметь явные способности к поэтическому творчеству. Как видите, Иоиль Быковский, у которого, по сообщению Мусина-Пушкина, было приобретено «Слово», обладал всеми этими качествами.

– Архимандрит в качестве мистификатора?! – возмущенно произнес Пташников. – Иоиль Быкойский никогда бы не выступил в такой унизительной роли.

– Я тоже так думаю, – согласился Окладин. – Но он мог попробовать себя не в роли мистификатора, рассчитывавшего обмануть читателей, а в роли автора древнего произведения, и эта попытка удалась как нельзя лучше. Каким-то путем, вероятнее всего через Арсения Верещагина, рукопись оказалась у Мусина-Пушкина. Тот дожидается смерти архимандрита и выдает «Слово» за подлинное древнее произведение. Возможно, Арсений Верещагин был против публикации, поэтому Мусину-Пушкину пришлось ждать и его смерти. Эта версия объясняет если не все, то очень многие загадки в истории «Слова»: и столь долгое молчание о ней Мусина-Пушкина, и его ссылку на Иоиля Быковского, и шифровку Арсения Верещагина по поводу смерти архимандрита, и то, почему весь тираж «Слова о полку Игореве» без движения лежал в доме графа, – он все еще боялся разоблачения мистификации. Я готов выслушать ваши возражения, – сказал Окладин мрачно поглядывающему на него Пташникову.

– Сначала хотелось бы узнать, кто еще находится в списке подозреваемых. Теперь вы, вероятно, назовете самого Мусина-Пушкина?

– Он мог быть если не исполнителем, то организатором подделки. В его Собрании российских древностей многое вызывало у современников сомнение в подлинности.

– Что конкретно вы имеете в виду?

– Например, Тмутараканский камень. В его подлинности очень сомневался такой известный ученый, как Шлецер.

На мой вопрос, что представлял собой Тмутараканский камень, мне ответил краевед:

– В 1792 году на Таманском полуострове обнаружили мраморную плиту со следующим текстом: «В лето 6576 индикта 6 Глеб князь мерил море по леду от Тмуторокани до Корчева 1400 сажен». Камень попал в коллекцию Мусина-Пушкина, и графа стали обвинять в подлоге, что он чуть ли не сам выбил текст на камне.

– Тмутараканский камень появился, как только Екатерине Второй потребовалось обосновать свою политику на юге России, – заметил Окладин. – Не слишком ли своевременное появление?

– На это обвинение Мусин-Пушкин так ответил Калайдовичу: «Даже до того неблагонамеренные доходили, что покойную, в Бозе опочивающую мудрую Екатерину осмелились уверять, что я ее обманываю, что найденный Тмутараканский камень мною выдуман».

– Вероятно, подозрения Шлецера и других современников графа на чем-то основывались, – сказал Окладин.

– В пользу подлинности Тмутараканского камня есть доказательство, которое не опровергнуть тысяче немецких и местных шлецеров: на месте его находки позднее обнаружили остатки летописной Тмутаракани. Сравнив «Слово о полку Игореве» с Тмутараканским камнем, вы привели еще один пример в защиту «Слова». Тот же Шлецер потом признался, что «это творение в пиитической прозе есть древнее и даже подлинное, теперь я более не сомневаюсь».

– Вы говорили, Мусин-Пушкин мог быть организатором подделки, – обратился я к Окладину. – А кто был тогда исполнителем?

– Например, опытные и известные фальсификаторы Бардин или Сулакадзев – на их счету много удачных, убедительных подделок. Нельзя исключать из списка подозреваемых и тех, кто непосредственно помогал Мусину-Пушкину в подготовке «Слова о полку Игореве» к изданию, – Бантыш-Каменского и Малиновского. Первый мне кажется наиболее подозрительным. Учился в Нежинском греческом училище, затем в Киевской духовной семинарии. Опытный археограф. Опять-таки именно ему Арсений Верещагин тайнописью сообщил о смерти Иоиля Быковского. Возможно, Бантыш-Каменский только соответствующим образом обработал произведение архимандрита, который и не думал о подлоге.

– Бантыш-Каменский был серьезным ученым, написал фундаментальный труд «Обзор внешних сношений России», долгие годы возглавлял Московский архив Коллегии иностранных дел. Он ни за что не пошел бы на мистификацию, – заявил краевед.

– Ученые мужи тоже любят иногда пошутить, – усмехнулся Окладин.

– Список «Слова о полку Игореве», сделанный с подлинной рукописи, был представлен Екатерине Второй. Вряд ли верноподданный граф и его высокопоставленные друзья стали бы шутить с императрицей. Это им дорого бы обошлось.

– Согласен, на такое они бы не решились.

– Значит, подделка рукописи Мусиным-Пушкиным и его друзьями полностью исключается, – насупился Пташников, болезненно относившийся к каждому выпаду Окладина против графа.

– Просто они не предполагали, что на их мистификацию обратит внимание сама императрица. Они ставили перед собой более скромную задачу. Когда же о «Слове о полку Игореве» узнала Екатерина и безоговорочно поверила в его подлинность, им ничего не оставалось, как продолжить начатую игру до конца.

– Есть веское доказательство, что издатели «Слова о полку Игореве» не могли быть авторами подделки! – убежденно произнес краевед и рассказал следующее.

В мае 1815 года Мусин-Пушкин в крайне возбужденном и радостном состоянии приехал в Общество истории и древностей российских при Московском университете и чуть ли не с порога объявил собравшимся здесь:

– Господа! Я приобрел драгоценность!

Зная, как граф удачлив на интересные и неожиданные находки, все обступили его, начались расспросы, посыпались просьбы показать эту драгоценность.

Однако при себе ее у графа не было, он пригласил всех желающих в гости, в заново отстроенный дворец на Разгуляе, где при нашествии Наполеона погибло графское Собрание российских древностей.

Накалив таким образом интерес к новой находке до предела, Мусин-Пушкин вынес гостям пожелтевшую от времени тетрадку, а в ней – «Слово о полку Игореве»!

Все в восторге стали поздравлять графа – наконец-то нашелся еще один список «Слова», который положит конец сомнениям в его подлинности, снимет с Мусина-Пушкина несправедливые обвинения. Хмурится только один из гостей – Алексей Федорович Малиновский. Хозяин заметил это, спросил, в чем дело.

– Да ведь и я, граф, купил вчера подобный список, – вздохнул Малиновский.

Мусин-Пушкин в растерянности:

– Как так?! У кого?

– У Бардина. Сто шестьдесят рублей выложил...

Граф все еще сомневается, за рукописью Малиновского послали слугу. Оба «древних» списка положили рядом и убедились: сделаны они одной и той же умелой рукой фальсификатора Антона Ивановича Бардина.

– Вот вам и доказательство, что ни Малиновский, ни Мусин-Пушкин не могли быть авторами подделки «Слова о полку Игореве», – закончил Пташников. – Иначе бы они за эти списки Бардину и гроша ломаного не заплатили.

Окладин поинтересовался, как стала известна эта история. Краевед сообщил, что в журнале «Москвитянин» о ней рассказал известный археограф и знаток древнерусских рукописей Погодин.

– Присутствовал ли при этом случае Бантыш-Каменский?

– А какое это имеет значение? Бантыш-Каменский здесь ни при чем, – ответил Окладину краевед.

– На эту занятную историю можно иначе взглянуть: если ни Малиновский, ни Мусин-Пушкин не смогли определить подделку в тот раз, то могли ошибиться и с первым списком «Слова о полку Игореве», который тоже был поддельным. Организатором фальсификации мог быть Бантыш-Каменский, в качестве исполнителя он привлек купца Бардина. В то самое время были сфабрикованы такие памятники древнерусской литературы, как «Русская Правда», «Устав Ярослава», «Житие Бориса и Глеба». Фальсификатор Сулакадзев пошел еще дальше – он подделывал «древние» произведения, которых вовсе не существовало. Среди них – «Боянова песнь Славену». Державин даже сделал ее поэтический перевод. Тем более могли ошибиться Малиновский и Мусин-Пушкин.

– Кроме издателей, список «Слова о полку Игореве» видел Карамзин, известный в то время палеограф Ермолаев, определивший его почерк как полуустав пятнадцатого века, другие знатоки древнерусской литературы.

– Все это говорит только о том, что уровень исторических наук, той же палеографии, был весьма невысок, что и вызвало целый поток подделок.

– По-вашему получается, фальсификатор был на голову выше всех, кто тогда занимался «Словом о полку Игореве»: издателей, переводчиков, комментаторов, историков. Больше того, этот великий неизвестный специально ввел в текст «Слова» такие непонятные, темные места, которые разобрали только в двадцатом столетии. Нет, на такое не способен даже самый хитроумный и ловкий мистификатор – предвидеть, как разовьется историческая наука за двести лет, и специально оставить в тексте непонятные места, которые смогут расшифровать только в наше время. Ни один мистификатор не смог бы сделать подделку с таким дальним прицелом, главное для него – убедить современников, а не далеких потомков. Тот же Бардин изготовлял свои подделки, наверное, не ради того, чтобы мы о нем сейчас говорили. Да и принцип работы, если в данном случае можно так выразиться, у мистификаторов был другой: чем древнее будет выглядеть подделка, тем она ценнее, тем больше за нее заплатят. Найденный Мусиным-Пушкиным список «Слова о полку Игореве» относят к пятнадцатому или шестнадцатому веку, а время создания самого произведения – двенадцатый век. Все известные подделки начала девятнадцатого века претендовали быть древними рукописями, а не одним из более поздних списков. Кроме того, «Слово о полку Игореве» дошло до нас в составе сборника произведений. Как правило, мистификатор подделывал только одно произведение, подделывать целый сборник занятие трудоемкое и опасное: можно допустить одну досадную ошибку – и огромный труд пойдет насмарку.

Выслушав краеведа, Окладин тут же привел свои доводы:

– Я уже говорил, что сборник произведений мог составить сам Мусин-Пушкин. А для пущей убедительности рядом со «Словом о полку Игореве» поместил подлинные древние произведения. При этом по неопытности между двумя частями «Девгениева деяния» вставил не относящееся к этому произведению «Сказание о Филипате и о Максиме и о храбрости их»; Но это не единственная промашка графа. Он дал полное название Хронографа, которым открывался сборник, благодаря чему исследователи точно определили, что это был Хронограф Распространенной Редакции 1617 года. Следующая за ним летопись – похищенные, графом листы Новгородской Первой летописи Младшего извода. Короче говоря, желая подчеркнуть древность и подлинность «Слова о полку Игореве», граф переусердствовал и сам себя разоблачил – сборник такого разномастного состава не мог быть подлинным.

– Опять вы за свое! – рассердился Пташников. – Как вы не понимаете, что именно эта разномастность и свидетельствует о подлинности «Слова о полку Игореве»! Мусину-Пушкину и в голову не могло прийти, что найдутся умники, которые подвергнут подлинность «Слова» сомнению, поэтому он точно обозначил все, что входило в сборник и даже в какой-то степени компрометировало древность самого «Слова о полку Игореве». Он не думал, что скептики будут цепляться буквально к каждому сообщенному им факту.

– Кто-то справедливо заметил, что для науки нет ничего приличнее, чем скептицизм. Скептики продлевают жизнь науки.

– Они же способны своим скептицизмом умертвить любое важное открытие. Именно скептики вроде французского ученого Мазона пытались и пытаются сейчас умертвить «Слово о полку Игореве», с корнем вырвав его из русской литературы.

На мой вопрос, кто такой Мазон, мне обстоятельно ответил Окладин:

– Известный филолог-славист, член многих академий, в том числе и нашей Академии наук. Он считал, что авторы «Слова о полку Игореве» – льстецы, обратившие свое вдохновение на службу национализма и политики императрицы Екатерины. Среди западных ученых у него и сейчас есть свои сторонники.

– Даже самому образованному иностранцу трудно судить о достоинстве такого произведения, как «Слово о полку Игореве», – убежденно произнес Пташников.

– Скептики были и среди русских.

– Это не делает им чести. Возражая рецензенту журнала «Библиотека для чтения», который тоже сомневался в подлинности «Слова о полку Игореве», декабрист Кюхельбекер записал в своем дневнике: «Рецензент почти утвердительно говорит, что «Слово о полку Игореве» не древнее сочинение, а подлог вроде Макферсонова «Оссиана». Трудно поверить, что у нас на Руси, лет сорок тому назад, кто-нибудь был в состоянии сделать такой подлог; для этого нужны были знания и понятия такие, каких у нас в то время ровно никто не имел; да и по дарованиям этот обманщик превосходил бы чуть ли не всех тогдашних русских поэтов и прозаиков, вкупе взятых».

Я поинтересовался у Пташникова, о каком подлоге писал Кюхельбекер.

Краевед на мгновение смешался:

– Эта история никакого отношения к «Слову» не имеет.

– И все-таки, почему Кюхельбекер вспомнил о ней?

Иронически посмотрев на краеведа, мне ответил Окладин:

– В 1765 году шотландский учитель Джеймс Макферсон издал в Глазго «Сочинения Оссиана, сына Фингала», якобы найденные в горной Шотландии и переведенные им с гельского языка. Книга получила огромный успех, песням Оссиана подражали Гете, Карамзин, Пушкин. И никто из них не сомневался в подлинности сочинений Оссиана, пока за дело не взялись английские филологи, которые доказали, что это самая настоящая литературная мистификация, выполненная на очень высоком уровне.

– Значит, Оссиана не существовало?

– Макферсон был талантливым человеком, хорошо знал гельский фольклор и свою мистификацию создавал на основе существовавших сказаний о легендарном воине и барде кельтов Оссиане, по преданиям жившем в третьем веке нашей эры в Ирландии. Сначала эти сказания существовали в устной форме, а в двенадцатом веке некоторые из них были записаны. Заметим, что и «Слово о полку Игореве» рассказывает о событиях двенадцатого века. В судьбах этих произведений подозрительно много общего: сначала восторг, потом первые робкие сомнения и, наконец, все становится на свои места. Впрочем, со «Словом» этого еще не случилось.

– И не случится, не вижу тут ничего общего, – насупился Пташников. – Успех «Оссиана» был вызван тем, что Макферсон талантливо подделал свои песни под модный тогда средневековый колорит и сентиментальный тон. Только благодаря этому он и добился успеха, а «Слово о полку Игореве» на моду не рассчитано, оно все – из древности, из начальной русской культуры.

– Макферсон тоже не все из пальца высосал – ученые нашли в его сочинениях несколько фрагментов гельского фольклора, которые он так удачно обработал, что обманул самых тонких ценителей. Создатель «Слова» тоже мог взять за основу летописный рассказ о походе Игоря на половцев. Кстати, любопытная деталь: Карамзин не нашел ничего лучшего, как сравнить только что найденное «Слово» с песнями Оссиана, то есть с подделкой. Вы цитировали Шлецера, признавшего подлинность «Слова», но оборвали его фразу там, где он тоже вспомнил песни Оссиана: «...верно ли оно везде переведено на новый русский язык и наполнено ли оссиановским духом, пусть судят другие». Таким образом, Карамзин и Шлецер, говоря о подлинности «Слова о полку Игореве», называли рядом поддельные песни Оссиана. Весьма показательное сравнение.

– Разве они не знали, что песни Оссиана – подделка? – удивился я.

– Это выяснилось позднее. Макферсон умер в 1796 году, примерно в то же время Мусин-Пушкин стал говорить о находке «Слова». Можно предположить, слава шотландского учителя не давала покоя сиятельному графу, который был честолюбив, и появилось «Слово», прославившее его владельца и издателя. История «Слова о полку Игореве» разнится с судьбой песен Оссиана в том, что мы до сих пор не знаем имени автора этой талантливой подделки. Или авторов...

Я уже не первый раз замечал, что историк умышленно пытается раззадорить краеведа и вызвать его на спор, а потом очень внимательно выслушивает очередные доказательства подлинности «Слова о полку Игореве». Иногда у меня даже возникало ощущение, Окладин во многом согласен с Пташниковым, но по какой-то причине старается это скрыть.

Вот и сейчас историк с интересом поглядывал на краеведа, ожидая, какие еще доказательства он намеревается привести в пользу «Слова». Я не понимал позиции Окладина, но она вполне устраивала меня – благодаря ей, мои знания о «Слове о полку Игореве» и о позиции тех, кто подвергал его подлинность сомнению, пополнялись все новыми сведениями.

По виду Пташникова можно было догадаться, он уже раскаивается в том, что так неудачно процитировал Кюхельбекера, вспомнившего песни Оссиана.

– Кто же был настоящим автором «Слова о полку Игореве»? – спросил я Пташникова.

– Называли галицкого книжника Тимофея, певца Митуса, черниговского тысяцкого Рагуила, новгородского посадника Романа, милостника Святослава Киевского Кочкаря. Список предполагаемых авторов все увеличивается. Недавно появилась еще одна гипотеза: автор «Слова о полку Игореве» – сам князь Игорь!

– Неожиданная версия, – проронил Окладин, и непонятно было, то ли он сказал это всерьез, то ли с иронией. – Какие же доводы приводят в ее пользу?

– Доводы довольно-таки убедительные. Впрочем, судите сами. Кто, как не князь Игорь, мог так преувеличивать значение своей битвы с половцами? Она представлена чуть ли не как самое главное событие эпохи, «такой рати и не слыхано» – вот какую высокую оценку дает ей автор.

– Что ж, вполне веский довод, – согласился Окладин. – Хотя, с другой стороны, гипербола – преувеличение – часто используется в Поэтических произведениях.

– Кому, как не Игорю, нужно было это произведение, чтобы оправдаться перед современниками за свой неудачный поход и сокрушительное поражение? Кто лучше князя Игоря знал все обстоятельства похода, битвы, пленения и бегства?

– Действительно, получается стройная версия. А как к ней относитесь вы? – спросил историк Пташникова.

– Безусловно, князь Игорь мог быть образованным человеком и написать произведение-исповедь. Исследователи древнерусских произведений давно заметили, что если летописец сообщает о ком-нибудь очень много подробностей, то, вероятней всего, он пишет о самом себе. Но естественно ли было использовать такой прием в поэтическом произведении? А главная слабость этой версии, на мой взгляд, в том, что автор «Слова о полку Игореве» понимал опасность разобщения Русского государства, а князь Игорь сам создавал эту разобщенность, выступив против половцев почти в одиночку. По летописному свидетельству, от войска Игоря в живых осталось только пятнадцать человек, Высказывалось предположение, что автор «Слова» был в их числе, отсюда его знание военной тактики, оружия, воинских доспехов. По тому, как автор усиленно поднимает роль и значение княжеской дружины, можно предположить, что сам он был дружинником. Непомерное восхваление Игоря – рядового удельного князя – может свидетельствовать о том, что автор был княжеским милостником. Но самое главное – он был талантливым, прозорливым человеком и за незначительным походом честолюбивого князя увидел факт общенациональный, типичный, который, в конце концов, привел Русь к ордынскому игу.

– Есть еще одна «княжеская» версия – будто автором «Слова» был великий князь Святослав Всеволодович.

– Вряд ли Святослав стал бы воспевать славу своему младшему родственнику – князю Игорю...

Краевед назвал целый список предполагаемых авторов «Слова о полку Игореве», но так и не сказал, к какой версии склоняется сам. Когда я спросил его об этом, он открыл записную книжку и зачитал из нее:

– «Рек Бонн и ходы на Святославля песнетворца старого времени Ярославля, Ольгова коганя хоти»... Это отрывок из «Слова», после которого в хрестоматии по древней русской литературе следует такой вот комментарий: «Очень темное и явно испорченное место. Многочисленные попытки комментаторов объяснить его при помощи различных конъюнктур должны быть признаны малосостоятельными». – Пташников захлопнул записную книжку. – Появилась версия, связанная с анализом этого темного места, что «ходы на» нужно читать как «Ходына» – а это и есть имя автора «Слова», который исходил всю Русскую землю, за что так был и назван в народе. Я долго верил этой версии, поскольку считал, что автор «Слова» обязательно должен был оставить в тексте свое имя.

– А сейчас вы придерживаетесь другой версии?

– Ипатьевская летопись, в которой приводится самый полный летописный рассказ о походе князя Игоря на половцев, состоит из трех частей: древнейшего летописного свода «Повести временных лет», составленного в Киевском Выдубицком монастыре свода 1200 года и галицко-волынской летописи с несколькими ростово-суздальскими записями. Некоторые исследователи считают автором второй части тысяцкого боярина Петра Бориславича. Так вот, исследуя стиль «Сова о полку Игореве» и этой части Ипатьевской летописи, нашли определенное сходство в употреблении таких слов, как «веселие», «потоптати», «шоломя». А существительное «чага» – полонянка, невольница – вообще встречается только в «Слове о полку Игореве» и в той части Ипатьевской летописи, которую якобы написал Петр Бориславич.

– Совпадения отдельных слов можно объяснить иначе: авторы Ипатьевской летописи и «Слова о полку Игореве» были современниками, пользовались одним словарным запасом древнего русского языка, – сказал Окладин.

– А действительно ли список «Слова» сгорел? – перевел я разговор на другую интересующую меня тему.

– Наиболее ретивые скептики и враги Мусина-Пушкина обвиняли его, что он чуть ли не специально оставил свое Собрание российских древностей в Москве, чтобы оно погибло, поскольку в нем якобы больше было подделок, чем подлинных вещей и рукописей. В полной гибели коллекции графа не сомневался Калайдович, а он по делу о судьбе «Слова» провел самое настоящее следствие. В биографии Мусина-Пушкина со слов графа ясно написано, что Собрание вместе с великолепным графским домом было «превращено в пепел». Для русской культуры это была потеря невосполнимая. Карамзин в письме Малиновскому так и отзывался: «История наша лишилась сокровища».

– Неужели из всего собрания Мусина-Пушкина ничего не уцелело? – не отставал я от Краеведа.

– Несколько древних рукописей, бывших на руках у Карамзина, и то, что хранилось в ярославском имении графа в селе Иловна. В 1848 году его сын Владимир Алексеевич составил завещание, где указывались манускрипты, которые должны были быть переданы как дар семьи Мусиных-Пушкиных, в Академию наук и в Публичную библиотеку. Но они туда не поступили, следы этих рукописей пропали. Однако позднее выяснилось, внук Мусина-Пушкина в 1866 году передал их собирателю Черткову. Сейчас они в Государственном историческом музее. Несколько вещей в Ярославском музее – вот и все, что осталось от богатейшего собрания. А между тем вся коллекция Мусина-Пушкина, которую он собирал в течение сорока лет, могла сохраниться в целости, – с неподдельной болью в голосе сказал Пташников, словно гибель собрания произошла на его глазах. – Граф написал проект прошения к императору присоединить свое Собрание к библиотеке Коллегии иностранных дел, которую возглавлял его приятель Бантыш-Каменский, с правом пользоваться этой библиотекой младшему сыну Александру. Однако он не успел довести задуманное до конца. В Москве погибло уникальное собрание, а на следующий год, в битве при Люнебурге, погиб и Александр – майор Ярославского ополчения. Видимо, после окончания службы он намеревался пойти по стопам отца, потому тот и хлопотал допустить сына к работе в библиотеке, в которой хранились древние Русские рукописи и документы...

Через несколько дней я получу новые сведения о судьбе Александра и всей семьи Мусиных-Пушкиных, причем из источника, о существовании которого мы в этот вечер даже не догадывались, но появление которого в Ярославле было прямо связано с проводимым расследованием.

В этот вечер Пташников так и не вспомнил, что хотел посоветоваться с Окладиным о первом издании «Слова», подаренном краеведу загадочным доброжелателем. Я только обрадовался этому – неизвестно, чем для меня закончился бы их разговор.

Глава шестая

УБИЙСТВО В ГРАФСКОЙ УСАДЬБЕ

Все, о чем историк и краевед так увлеченно говорили во время нашей последней встречи, надо было немедленно, пока эти сведения не изгладились в памяти, изложить на бумаге. И я с утра сел за письменный стол, чтобы закончить работу над очередной главой уже на следующий день. Но вечером в моей квартире прозвучал телефонный звонок, который опять выбил меня из рабочей колеи.

Мне позвонила Лидия Сергеевна, извинилась 'за поздний звонок.

– Помните, я рассказывала о мужчине, интересовавшимся ценой подлинной акварели с видом усадьбы Мусина-Пушкина в Иловне? Так вот, сегодня он опять появился у нас в музее. Я хотела вам сразу позвонить, но заболела одна наша сотрудница, я ездила ее навещать и только сейчас вернулась домой.

Почему-то я упустил из виду, что Золин может начать поиски Пташникова с музея, поэтому сейчас ожидал от Лидии Сергеевны самых неприятных известий.

– Вы слышите меня? – удивилась женщина моему молчанию.

– Да-да, говорите. Зачем он приходил?

– К сожалению, сначала он обратился не ко мне, а к моей помощнице и спросил ее, не было ли в последнее время каких-нибудь интересных поступлений, связанных с историей «Слова о полку Игореве»; Ну, она и похвасталась, что нашлась подлинная акварель с видом Мусин–пушкинской усадьбы.

– А разве акварель до сих пор не в экспозиции?

– Что вы, так быстро такие дела не делаются, – урезонила меня Лидия Сергеевна. – Надо оформить соответствующие документы, провести полное исследование экспоната и так далее.

– Понятно, понятно, – нетерпеливо прервал я Лидию Сергеевну, вроде бы намеревавшуюся изложить мне все тонкости музейного дела. – Как этот человек прореагировал на появление в музее акварели?

– Моя помощница потом рассказала, что он даже в лице изменился, чуть ли не в ультимативной форме потребовал сообщить ему, кто передал акварель музею. Но она не знала этого – и послала его ко мне. Когда я назвала вашу фамилию, он чуть не ругнулся, едва сдержался. Видимо, вы с ним знакомы?

– Да, недавно познакомились и очень мило поговорили, – не стал я вдаваться в неприятные подробности нашей встречи с Золиным. – О чем он еще спрашивал вас?

– Поинтересовался, читала ли я ваши очерки об истории «Слова, о полку Игореве», которые публикует молодежная газета. Конечно, я довольно-таки внимательно ознакомилась с ними, о чем и сообщила этому человеку.

– А он?

– Задал вопрос, показавшийся мне очень странным: не знаю ли я, кто скрывается под именами Историка и Краеведа.

– И вы ответили ему, это Окладин и Пташников, – обреченно проговорил я, уже не сомневаясь, что Лидия Сергеевна даст утвердительный ответ.

– Сама не знаю почему, но я поостереглась сказать об этом. Впрочем, наверное, меня насторожила его реакция на появление акварели с видом усадьбы Мусина-Пушкина. У меня создалось такое впечатление, что он был готов выхватить ее из моих рук.

– Значит, вы ее все-таки показали?

– Да, уж так получилось, он очень настойчиво просил меня об этом, – извиняющимся тоном произнесла Лидия Сергеевна. – А вы считаете, мне не следовало этого делать?

Я, как мог, успокоил женщину:

– Главное – вы не дали ему адрес Пташникова, а все остальное не столь важно. Когда-нибудь я объясню, в чем тут дело. Возможно, с тем же вопросом к вам обратится кто-то другой, но по поручению этого человека, поэтому, пожалуйста, никому не говорите про Окладина и Пташникова, у них могут быть неприятности.

– Все это похоже на запутанный сюжет для детективного романа, – вздохнула Лидия Сергеевна, выслушав меня. – Хотя я и не большая почитательница этого жанра, но в данном случае согласна стать вашей соучастницей. Чувствую, кроме акварели вы нас еще чем-то удивите. Кстати, первое издание «Слова о полку Игореве» появилось у Пташникова не с вашей помощью?

– Не совсем, но некоторым образом я причастен к тому. Только не говорите Пташникову, придет время – я сам все ему открою.

– Сплошные загадки.

– А что вы скажете о моих очерках об истории «Слова о полку Игореве»? – поспешил я перевести разговор, испугавшись новых вопросов, на которые не смогу ответить.

– Если честно признаться, мне не очень понравилось, как в ваших очерках представлен Алексей Иванович Мусин-Пушкин, – откровенно заявила женщина и, спохватившись, добавила: – Наверное, автору слышать такое неприятно?

– Мне очень важно знать ваше мнение, так что не стесняйтесь, не обижусь, – заверил я Лидию Сергеевну.

Выдержав паузу, она продолжила:

– Несмотря на скандальные слухи, которые окружали графа, это был деятельный, образованный человек, как немногие в то время понимавший необходимость сохранения культурных и исторических ценностей прошлого. А вы его чуть ли не на скамью подсудимые посадили, допрашивали почти как преступника. Так нельзя, он не заслужил такого отношения к себе.

– Но я здесь ни при чем! – попытался я оправдаться. – Это Михаил Николаевич Окладин так критически относится к Мусину-Пушкину, подвергает сомнению подлинность «Слова о полку Игореве». А я только Добросовестно пересказываю его споры с Пташниковым, почти не делая никаких комментариев.

– Вы не находите позицию Михаила Николаевича странной?

– Странной? Что вы подразумеваете?

– Толком я и сама не могу объяснить, но чувствую – он что-то скрывает от вас, отсюда вся его язвительность по отношению к Мусину-Пушкину и недоверчивость к подлинности «Слова о полку Игореве». Я его очень давно знаю, мы вместе заканчивали педагогический институт, одновременно учились в аспирантуре, да и сейчас довольно часто общаемся по работе в ученом совете нашего музея. Ведь совсем недавно он воспринимал «Слово» как подавляющее большинство русских интеллигентных людей – с гордостью и восхищением, что в отечественной культуре есть такое сокровище. А сейчас, если судить по вашим очеркам, его словно подменили. Что могло с ним произойти?..

Попрощавшись с Лидией Сергеевной, я еще долго обдумывал ее последнее замечание. Действительно, что скрывается за критическим отношением Окладина к «Слову о полку Игореве» и Мусину-Пушкину, нашедшему древний список? Нет ли в руках историка каких-то неоспоримых доказательств, которые он выложит в последний момент и тем самым возьмет в споре с краеведом верх? Ведь он уже намекал мне на существование какого-то документа...

Хотя новая попытка Золина узнать, у кого находится первое издание «Слова» опять закончилась неудачей, я был уверен, она не последняя, он не отступится от задуманного и очень скоро опять предпримет какие-то неожиданные шаги. Но какие именно? От этого человека можно всего ожидать.

Непонятное поведение Окладина, молчание Старика, так и не откликнувшегося на мои первые публикации, наконец, непредсказуемость поступков Золина – все это отвлекало меня от работы над следующим очерком. Написал я его только на третий день – и почти тут же мне снова позвонила Лидия Сергеевна.

– Не могли бы вы сегодня приехать в музей? – поздоровавшись, спросила она. – Тут я нашла некоторые документы, касающиеся истории усадьбы Мусина-Пушкина в Иловне. Думаю, вам будет интересно их увидеть...

По голосу Лидии Сергеевны я понял, что ей удалось найти нечто непредвиденное, чего она сама не ожидала обнаружить. Поэтому через час после телефонного звонка я уже был в ее кабинете. Здесь, только увидев Лидию Сергеевну, я еще раз убедился в верности своего предположения – она была чем-то не на шутку взволнована.

– Помните, я говорила, что лишнее окно на акварели, которую вы передали в музей, не дает мне покоя? – начала Лидия Сергеевна, усадив меня за свободный стол. – Пыталась себя убедить, что это мелочь, не стоит и внимания обращать, а все равно никак из головы не идет. Короче, я обратилась к одному знакомому краеведу, недавно выпустившему в местном издательстве книгу, посвященную городу Мологе и истории затопления его Рыбинским водохранилищем. Он сам – уроженец Мологи и всю свою жизнь отдал коллекционированию материалов, связанных с судьбой родного города. Я рассказала ему историю акварели, которую вы принесли в музей, и спросила, нет ли у него каких-нибудь материалов об усадьбе Мусина-Пушкина в Иловне. И он вспомнил одну любопытную публикацию в мологской газете, напечатанную накануне ее закрытия в связи с затоплением Мологи. Вот эта статья, – Лидия Сергеевна вынула из папки на столе пожелтевший от времени лист газетной бумаги, на котором красным карандашом был подчеркнут интригующий заголовок – «Труп в дворянском гнезде», а ниже шел текст статьи:

«Ударными темпами продолжаются подготовительные работы в котловане будущего Рыбинского моря, задуманного гением нашего вождя товарища Сталина и осуществляемого энтузиазмом советских людей, решивших бросить вызов самой природе, самой географии Земли. На новые места жительства и работы уже эвакуированы тысячи семей, сотни учреждений и предприятий, десятки сел и деревень. Эвакуация идет строго по плану и организованно. Однако иногда случаются неожиданности, которые никак нельзя было предвидеть. Так, после взрыва графской усадьбы Мусиных-Пушкиных в селе Иловна, в которой ранее размещалось сельскохозяйственное училище, рабочие обнаружили в развалинах здания хорошо сохранившийся труп мужчины. Перед взрывом из здания вывезли буквально все, что могло представлять собой хоть какую-то ценность, тщательно были осмотрены все подвалы и закутки, поэтому остается загадкой, где труп находился все это время. Однако можно предположить, что в доме имелся тайник, в котором и был надежно спрятан труп мужчины. Какую тайну хранило дворянское гнездо? Сколько еще подобных загадок таят в себе другие дворянские усадьбы, которые тоже подлежат затоплению? Можно только порадоваться, что рукотворное море навсегда уничтожит следы нашего мрачного прошлого, к которому нет возврата, что мы расстаемся с этим прошлым решительно и бесповоротно. Труп в дворянском гнезде – символ той нищей и бесправной России, с которой мы расстались навсегда. Новое море на картах мира – символ нового государства СССР, семимильными шагами устремляющегося к коммунизму! Редакция обещает читателям, что в ближайших номерах нашей газеты мы сообщим о результатах расследования этого загадочного происшествия, случившегося в селе Иловна».

Внизу под заметкой была указана фамилия ее автора – В.Курзин, тоже подчеркнутая красным карандашом.

– Матвей Александрович – краевед, о котором я вам говорила, – еще до того, как я обратилась к нему, заинтересовался этой заметкой и решил узнать, чем же закончилась история с трупом, обнаруженным в усадьбе Мусиных-Пушкиных. Однако, несмотря на обещание, мологская газета больше к этой теме не возвращалась. Больше того, до самого последнего дня существования газеты на ее страницах ни разу не появилась фамилия Курзина – автора этой заметки, хотя раньше он печатался чуть ли не в каждом номере, – многозначительно произнесла Лидия Сергеевна.

– Вы предполагаете, это как-то связано с заметкой?

– Так подумал Матвей Александрович. И решил покопаться в архивах – не осталось ли там каких-нибудь материалов, касающихся этой истории. Он проделал титанический труд, просмотрел груды документов, относящихся к подготовке котлована под будущее Рыбинское водохранилище, и все-таки нашел документ, который хоть и не полностью, но приоткрывает тайну этой истории. Вот копия обнаруженного им документа, – Лидия Сергеевна достала из папки листок с машинописным текстом:

«Начальнику участка № 7 Н.М.Коркину от прораба А.П.Зворыкина

Объяснительная записка.

Согласно плану подготовки котлована под водохранилище мне было поручено, произвести полную эвакуацию усадьбы Мусиных-Пушкиных в селе Иловна Мологского района с последующей ее ликвидацией путем взрыва, так как она находится на трассе будущих водных сообщений. Эвакуация прошла в намеченные сроки и без каких-либо затруднений. Перед взрывом здания я лично вместе с ликвидационной комиссией обошел все комнаты, чердаки и подвалы, убедившись, что все ценное эвакуировано и людей в здании нет. После этого в нескольких местах, согласно ранее проведенным расчетам, была заложена взрывчатка и произведен взрыв, уничтоживший здание практически до основания. После взрыва в развалинах был обнаружен труп мужчины средних лет, в котором я опознал пропавшего ранее рабочего Веренина, принимавшего участие в эвакуации находящихся в усадьбе материальных ценностей. Судя по пробитому черепу, ко времени взрыва он уже был мертв, рядом с трупом мы нашли и орудие убийства – бронзовый канделябр на пять свечей, который был испачкан кровью. Но остался неясным вопрос – где находился труп до взрыва, почему он не был обнаружен раньше? Тщательно изучив развалины правого заднего угла здания, где обнаружили труп, я пришел к выводу, что он был спрятан в тайнике, оборудованном в этой части здания, – мною были найдены и изучены два чугунных кронштейна, являвшиеся, по всей вероятности, частями потайной двери, которая вела в тайник. Каким образом Веренин оказался в этом тайнике, я не знаю. Расспрашивал рабочих – они тоже не в курсе. Нанявшись по найму, Веренин проработал в бригаде всего неделю, почти ни с кем не общался, поэтому откуда он и где работал до этого, никто не знает. Тело Веренина и бронзовый канделябр переданы сотрудникам мологской милиции, приехавшим на место происшествия. Считаю, что моей вины в случившемся нет, о наличии тайника меня никто не проинформировал, местным жителям о нем тоже ничего не известно. Кроме канделябра в развалинах обнаружен разломанный старинный стол, вероятно, также находившийся в тайнике».

Далее стояла подпись Зворыкина и дата.

Мне вспомнился бронзовый канделябр на пять свечей, который я видел в музее. Судя по всему, именно этим массивным канделябром был убит Веренин. Но за что? Как Веренин оказался в тайнике?

– Вашему знакомому краеведу больше ничего не удалось найти в архиве? – спросил я Лидию Сергеевну, возвращая ей прочитанный документ.

– Он пытался раскопать эту истерию дальше, но в архиве никаких других следов не осталось. А сейчас Матвей Александрович уже в таком возрасте, что из дома не выходит...

Лидия Сергеевна что-то недоговаривала, но я не стал ее торопить и пустился в рассуждения:

– Значит, что мы имеем? Труп Веренина обнаружили в правом заднем углу здания, то есть именно там, где раньше было окно, нарисованное на акварели, которое позднее заложили. Теперь мы знаем, с какой целью сделали это, – чтобы устроить в том месте потайную комнату. Возможно, кроме канделябра там хранились какие-то ценности, ради их присвоения и убили Веренина. Убить его мог сообщник или посторонний человек, который подглядел, как он проник в тайник, и решил сам завладеть спрятанными там ценностями. Что вы скажете о такой версии?

– Выглядит вполне убедительно, – не сразу ответила мне Лидия Сергеевна. – Но в ней есть одно слабое место.

– А конкретно?

– Как вы объясните, что ни в газете, ни в архиве об этой истории не осталось других сведений?

– Газета, как вы говорили, скоро прекратила свое существование, а следствие, если оно проводилось, закончилось безрезультатно, поэтому история с трупом и не получила продолжения. Таким образом, все объяснимо, – менторским тоном заявил я.

– Но ведь в любом случае такое следствие должно быть проведено. Убили человека, выяснили, что в доме существовал тайник, – и больше об этом ни слова. Неужели вам не кажется это молчание странным?

Еще раз осмыслив имеющиеся факты, я вынужден был согласиться с Лидией Сергеевной:

– Пожалуй, в чем-то вы правы, здесь действительно не все вяжется одно с другим. Видимо, у вас есть какая-то собственная версия, почему история с трупом стала замалчиваться?

– Сначала у меня были одни подозрения, а теперь я точно знаю, в чем тут дело...

Такое многообещающее вступление не могло не заинтриговать меня.

– История оказалась еще более запутанной, чем можно было предположить. Я обратилась в архив бывшего Ярославского КГБ. Времена изменились, и теперь воспользоваться его материалами гораздо легче, чем раньше. В придачу мне очень повезло – человек, которому поручили мне помочь, сам заинтересовался этой историей и не сразу, но нашел документ, многое, хотя и не все, объясняющий. На руки этот документ мне не выдали, а сняли с него копию, правда, не полную – без указания автора служебной записки и кому она адресована. Но это уже не так важно...

Лидия Сергеевна положила передо мной еще одну страницу с машинописным текстом следующего содержания:

«...По Вашему поручению я выезжал в село Иловна Мологского уезда, где при взрыве дома Мусиных-Пушкиных был обнаружен труп мужчины, оформившегося на временную работу под фамилией Веренина. На месте я выяснил, что человек, назвавшийся Верениным, – оперуполномоченный НКВД С.М.Сырцов, посланный в Мологский район для выявления элементов, враждебно настроенных к строительству Рыбинского водохранилища и использующих недовольство части жителей, подлежащих выселению, для проведения злостной антисоветской пропаганды. До этого Сырцов регулярно высылал отчеты о проводимой им работе и сообщал о подстрекателях, пытающихся опорочить и сорвать важное государственное дело. На основании его отчетов несколько наиболее злостных врагов советской власти были арестованы. Но неожиданно сведения от Сырцова перестали поступать. До этого у нас с ним была договоренность, что в случае, если ему удастся выйти на организаторов антисоветской пропаганды, действующих в районе затопления, он постарается войти к ним в доверие и выявить все их связи. Именно этим обстоятельством я объясняю то, что Сырцов сменил фамилию, но как он оказался в Иловне, почему нанялся в бригаду, занимающуюся эвакуацией усадьбы Мусиных-Пушкиных, пока остается неизвестным, так как никаких сведений об этом он не сообщил. Судмедэксперт, исследовавший рану на голове Сырцова, сделал заключение, что он был убит бронзовым канделябром, найденным на месте преступления, однако отпечатков пальцев на канделябре не обнаружено. Тогда мы подвергли негласной проверке всех членов бригады, в которую устроился Сырцов. И тут выяснилось, что рабочий М.Н.Назаров – сбежавший из Волголага уголовник Самойлин, осужденный за ограбление заводской кассы в Рыбинске. Однако сразу после гибели Сырцова он исчез и в настоящее время его местопребывание неизвестно. На основании всего вышесказанного можно сделать вывод, что оперуполномоченный НКВД Сырцов был убит уголовником Самойлиным. Судя по имеющимся фактам, в доме Мусиных-Пушкиных находился тайник, где хранились какие-то ценности, которые Самойлин и похитил, убив при этом т. Сырцова, пытавшегося задержать его на месте преступления. Также можно предположить, что во время заключения в Волголаге, где он находился вместе с осужденными за антисоветскую деятельность, уголовник Самойлин стал убежденным и активным врагом советской власти, что и заставило Сырцова организовать за ним слежку. Там же в лагере Самойлин, возможно, встретился с кем-то из тех, кто знал о тайнике в усадьбе и рассказал ему о хранящихся там ценностях. Однако эти предположения нуждаются в проверке. В селе Иловна удалось найти человека, видевшего, как в ночь перед взрывом дома Мусиных-Пушкиных от него отъехала подвода с грузом, накрытым брезентом, которую сопровождали двое мужчин. Приметы одного из них полностью совпадают с приметами Самойлина, другого свидетель не разглядел. Дальнейший путь подводы проследить не удалось, но направилась она в сторону Рыбинска. Розыск Самойлина продолжается. Нездоровый интерес к случившемуся в Иловне вызвала заметка В.Курзииа «Труп в дворянском гнезде», опубликованная в мологской газете. На редактора, допустившего утечку информации, не подлежащей разглашению, наложено взыскание, корреспондент Курзин отстранен от работы. Начальник участка № 7 Коркин, на территории которого находится усадьба Мусиных-Пушкиных, и прораб Зворыкин, обнаруживший тело оперуполномоченного Сырцова, предупреждены, что за разглашение информации о случившемся они будут строго наказаны. Бригада, принимавшая участие в эвакуации усадьбы и ее уничтожении, расформирована...»

На этом копия документа обрывалась – видимо, у сотрудника бывшего КГБ, который сделал копию, были какие-то серьезные основания не приводить его полностью. Но даже в случае, если бы документ был перепечатан целиком, многое все равно осталось бы не ясным. Почему оперуполномоченный НКВД, получив задание выявлять «антисоветские элементы», выслеживал обычного уголовника, для чего сменил фамилию и даже устроился на работу? Действительно ли в потайной комнате находились какие-то ценности и что конкретно? Кто был напарником Самойлина и куда они исчезли? Насколько обосновано предположение автора докладной, что из обычного уголовника Самойлин превратился в активного и убежденного врага советской власти? Действительно ли о существовании в усадьбе тайника он узнал, находясь в Волголаге?

Прежде чем проститься с Лидией Сергеевной я опять вспомнил мужчину в черных очках и поинтересовался, не обращался ли к ней в ближайшие дни человек с такими приметами.

Женщина отрицательно покачала головой и спросила, кто это.

– Мне и самому хотелось бы выяснить. Он проявляет повышенный интерес к «Слову о полку Игореве», откуда-то знает имя и отчество Пташникова. Вот мне и подумалось: может, вы ему сказали...

Я был благодарен Лидии Сергеевне, что, выслушав меня, она не задала других вопросов, на которые трудно было бы ответить.

Пройдет еще несколько дней – и к загадкам, не дававшим мне покоя, добавятся новые, которые еще больше запутают ситуацию.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЗАБЫТАЯ ВЕРСИЯ

Статья называлась несколько претенциозно: «Книга жизни». Автор пытался доказать, как много может узнать человек, систематически и подробно наблюдая все, что происходит перед его глазами... По словам автора выходило, что человека, умеющего наблюдать и анализировать, обмануть просто невозможно. Его выводы будут безошибочны, как теоремы Эвклида...

– Что за дикая чушь! – воскликнул я, швыряя журнал на стол... – Не спорю, написано лихо, но меня все это просто злит. Хорошо ему, этому бездельнику, развалясь в мягком кресле в тиши своего кабинета, сочинять изящные парадоксы. Втиснуть бы его в вагон третьего класса подземки да заставить угадать профессии пассажиров! Ставлю тысячу против одного, что у него ничего не выйдет!

– И вы проиграете, – спокойно заметил Шерлок Холмс. – А статью написал я... У меня есть наклонности к наблюдению и к анализу. Теория, которую я здесь изложил и которая кажется вам такой фантастической, на самом деле очень жизненна, настолько жизненна, что ей я обязан своим куском хлеба с маслом... Правила дедукции, изложенные мной в статье, о которой вы отозвались так презрительно, просто бесценны для моей практической работы. Наблюдательность – моя вторая натура...

Артур Конан Доил. Этюд в багровых тонах.

Глава первая

ПРОПАВШИЕ ПИСЬМА

Рассматривая обстоятельства находки «Слова о полку Игореве», Пташников и Окладин неоднократно упоминали Ростов Великий, однако полностью его причастность к истории «Слова» мы так и не выяснили, а между тем я не мог избавиться от ощущения, что в судьбе древнего списка этот старинный город сыграл какую-то роль.

Когда по телефону я поделился этой мыслью с Окладиным, он сказал:

– Вы не одиноки в своем подозрении, точно так считает моя сестра Анна Николаевна, которая живет в Ростове. У нее есть весьма любопытная версия, как «Слово» очутилось в Ярославле. Если вас действительно интересует этот вопрос, навестите ее. Тем более, вы с ней давно знакомы, а главное – родственные души, она тоже любит всякие исторические загадки...

Несмотря на иронию в голосе историка, я понял, что даже на его скептический взгляд версия Анны Николаевны заслуживает внимания. В таком случае я был просто обязан навестить ее и выяснить все на месте. О чем, прощаясь, я и сообщил Окладину.

В тот день трудно было даже предположить, к каким неожиданным последствиям приведет моя поездка. Но прежде произошло еще одно событие.

Мне опять позвонила Лидия Сергеевна и, извинившись, что так часто в последнее время беспокоит меня, спросила, не желаю ли я ознакомиться еще с одним интересным документом, касающимся истории семьи Мусиных-Пушкиных.

Конечно, я тут же поехал в музей. Здесь, в знакомом кабинете, Лидия Сергеевна протянула мне старую синюю папку, прошитую по корешку толстой суровой ниткой:

– Вчера я ездила в командировку в Рыбинск, рассказала в музее о переданной вами акварели. Тогда один из сотрудников, занимающийся судьбой рыбинских дворянских усадеб, вспомнил, что у них в архиве хранится документ, происхождение которого тоже до сих пор не совсем ясно. В этой папке – обзор фамильных писем Мусиных-Пушкиных, которые приходили в Иловну больше двадцати лет. Но где эти письма находятся сейчас – неизвестно. Автор работы – Евгения Васильевна Подосинова – до войны работала в Рыбинском музее, добровольцем ушла на фронт и погибла, выполняя задание в тылу врага. Все это я узнала от ее дочери, которая и сейчас живет в Рыбинске. Но и ей не известно, кто показал эти письма матери и куда они делись потом. Сама Евгения Васильевна написала об этом вскользь и очень туманно. Мне хотелось, чтобы вы ознакомились с содержимым этой папки. И знаете почему? Я не могу избавиться от ощущения, что неизвестный владелец этих пропавших писем как-то связан с человеком, который прислал вам акварель с видом усадьбы Мусиных-Пушкиных в Иловые...

Разумеется, я тут же забрал папку с собой, чтобы дома, в спокойной обстановке, ознакомиться с ней и на следующий день вернуть ее Лидии Сергеевне.

И вот я сижу за письменным столом, осторожно перелистываю пожелтевшие страницы с мелким машинописным текстом, тут же перепечатываю наиболее интересные для меня куски. Из них и составлен прилагаемый ниже материал, в котором главное внимание уделено личности Алексея Ивановича Мусина-Пушкина. К сожалению, большая часть переписки пришлась на годы после смерти графа, но и в этих письмах близкие часто вспоминают его, в судьбах детей графа угадывается незаурядная натура их отца, ее же невольно отражают многие поступки и рассуждения Екатерины Алексеевны – супруги Мусина-Пушкина. Таким образом, этот материал – еще одна «информация к размышлению», дополняющая портрет самого важного свидетеля по делу о «Слове о полку Игореве».

На первой странице, в правом верхнем углу, был указан год написания работы – 1941-й. А ниже, под заголовком «Неизвестная переписка владельцев Иловны», шел текст, который я привожу ниже со значительными сокращениями.

«Прежде всего я должна предупредить, что не имею возможности назвать имя человека, на короткий срок вручившего мне рассматриваемые здесь письма, – таково было его главное условие, с которым я вынуждена согласиться, чтобы об их существовании, по крайней мере, стало известно общественности. Второе мое предупреждение состоит в том, что за неимением достаточного времени для более полного ознакомления с этими письмами предлагаемое мною сообщение надо рассматривать как подготовительный материал для серьезного научного исследования, которое, я надеюсь, обязательно состоится в будущем, когда исчезнут причины, заставившие обладателя писем обратиться ко мне за помощью в переводе, не раскрывая источника их приобретения.

Архив, попавший в мои руки таким необычным образом, представляет собой фамильные письма Мусиных-Пушкиных, полученные ими в семейной усадьбе Иловне за период с 1806-го по 1829 год. Большинство писем написано на французском языке, причем таким красивым, изящным языком, что читать их доставило мне истинное удовольствие (французский язык я знаю в совершенстве, поскольку родилась в Париже, где мой отец был сотрудником российского посольства).

Не меньшее удовольствие доставило мне читать и немногие русские письма, написанные характерным языком того времени, языком Карамзина и Державина, еще испытывающим сильное влияние только что закончившегося восемнадцатого столетия.

По письмам из этого семейного архива видно, что к началу девятнадцатого века Мусины-Пушкины достигли, пожалуй, высшей точки своего расцвета и благополучия. Алексею Ивановичу принадлежали земли в Мологском, Рыбинском, Мышкинском, Нерехтском и Ярославском уездах, а также калужские, каменские и подмосковные имения, что делало его одним из крупных землевладельцев России. Но любимой его усадьбой была «родная», как он неоднократно замечал в письмах, Иловна. Здесь вместе с семьей он проводит каждое лето, занимается строительством церкви, постоянно что-то переделывает в барском доме; всех, кто бы ни приехал к нему в гости, водит показывать «свою знаменитую мельницу».

В письмах Мусин-Пушкин предстает рачительным и культурным хозяином, одним из самых образованных людей своего времени, знатоком отечественной истории и страстным коллекционером предметов искусства и старины, древних рукописей и книг. Несколько раз в письмах упоминается собрание каких-то очень ценных медалей. Из письма к нему великой княжны Екатерины Павловны, которая обязана графу «в познании многих отечественных древних обрядов», узнаем, что он дарил ей старинные книги, какие-то любопытные древности из своей коллекции.

Собственных писем Алексея Ивановича в этом собрании немного, и все – на русском языке. Исключение составляют его указания архитектору, которые в письмах жене он дописывал по-французски. Непонятно почему граф делал это исключение, речь в этих приписках шла о перестройке каких-то «маленьких комнат» в Иловне и в московском доме Мусина-Пушкина на Разгуляе.

Граф был убежденным противником, как он выражался, «вредной галломании». Один из его сыновей пишет другому: «Отец очень обрадовался твоему письму, несмотря даже на то, что оно было на французском языке».

Еще одна красноречивая деталь к портрету Мусина-Пушкина – его отношение к слугам и крепостным. При этом не следует забывать, что граф, жил в эпоху Аракчеева и военных поселений, когда телесные наказания были не только обычны, но и узаконены, а жизнь крепостного ценилась порой дешевле охотничьей собаки. В этих условиях вся семья Мусина-Пушкина составляла редкое исключение. В 1808 году умер лакей графа Антон, и Алексей Иванович настолько огорчен этой смертью, что его не трогает даже пожар в одном из его имений, нанесший ему огромные убытки. В другой раз, когда заболел один из его дворовых, за ним ухаживала вся семья, за большие деньги в имение был приглашен знаменитый столичный врач. После смерти Мусина-Пушкина графиня Екатерина Алексеевна в письмах детям неоднократно ставит им в пример отца, который «за всю свою жизнь никогда не тронул пальцем ни одного из своих людей». Когда младший сын Владимир – будущий декабрист – во время своего путешествия в Крым на какой-то станции побил станционного смотрителя – случай по тому времени заурядный – это вызвало в семье целую бурю: от матери, братьев и сестер к нему полетели возмущенные письма.

Доброта и гуманность Алексея Ивановича не мешали ему быть строгим и требовательным отцом. Можно представить себе, как бы отнесся он к поступку «декабриста», будучи к тому времени жив.

Старший сын графа Иван, судя по переписке, был человеком добродушным, но несколько апатичным, слабовольным. Даже в зрелом возрасте он не выходит из подчинения отцу. Решив, что дипломатическая служба портит молодых людей, так как все в ней сводится к «хорошему обеду для желудка и к картам для ума», отец заставляет его бросить это поприще и перейти на юридическое. «Пора заниматься серьезнее, а не все бостоном, лучше между гуляньем читать полезное, и при том завести порядок в делах», – пишут старшему сыну родители. И тот, хотя мечтает о военной службе, не смеет ослушаться отца и подает прошение в сенат, «дабы в сем святилище правоведения возмог почерпнуть навык к делам». Место он получил, но, увы, не в «святилище правоведения», а в какой-то мелкой палате. Возмущенный и обиженный этим назначением, Иван, не решаясь обратиться к отцу, пишет раздраженное письмо матери и пеняет, что послушался родителей. Вряд ли Екатерина Алексеевна скрыла это письмо от мужа, и в результате Иван получает такой ответ: «Преодолевай всю неприятность твоего нового места. Благородно мыслящий человек с хорошим поведением не унижается местом. Послушание твое родительской воле, хотя и имеет следствием неприятное помещение, не останется без вознаграждения».

И сын смиряется, хотя ему уже двадцать пять лет и он имеет камер-юнкерское звание.

К этому же времени относится письмо матери, в котором она (конечно, по наказу мужа) заставляет сына, получившего французское образование, осваивать родной язык: «Отбросьте Ваше самолюбие, что Вам 25 лет, здесь один молодой человек 30 лет как ребенок учится русскому языку». Послушный родительской воле, Иван начинает выполнять и этот наказ, хотя имел в характере черты лености, сибаритства.

Однако во время Отечественной войны этот мягкий, покладистый человек показал себя мужественным воином: был «употребляем в самых опасных случаях», в битве при Люнебурге «бросился сам собой, усмотрев, что неприятель опрокинул пехоту, и первый вошел в город», участвовал в штурме Берлина и в победоносном вступлении в Париж, был награжден Георгием и золотой шпагой «за оказанную им храбрость и мужество противу французских войск». И здесь, конечно, сказалось патриотическое воспитание, которое дал своим детям Алексей Иванович, для которого честь и достоинство России были превыше всего.

Но самой даровитой личностью из трех сыновей графа и пяти дочерей был, пожалуй, средний сын Александр. По его письмам видно, что он увлекался математикой и инженерными науками; путешествуя по Крыму, обмерял и исследовал знаменитый Тмутараканский камень; прекрасно зная древние языки, работал над переводами; был избран членом Общества истории и древностей российских.

Родители предназначали ему дипломатическую карьеру, которая, как писали они сыну, «гораздо была бы прочнее и выгоднее капитанского чина в армии». Но это не Иван, вся его короткая жизнь была трудным поиском своего места в жизни, своего главного дела. «Прямо не видишь ни в чем своей пользы, по службе гонялся за разными предприятиями и ни одного не усовершил», – упрекает его мать за то, что вместо заботы о собственной карьере он кидается от одного занятия к другому. Его воспитатель – французский аббат Сюрюгм, бежавший в Россию от Наполеона, вторит Екатерине Алексеевне: «Вы истощили Ваши силы, желая скорей добежать до цели».

Создается впечатление, что Александра понимает в семье только один человек – его отец, сам всю жизнь испытывающий жажду поисков и открытий. Намереваясь присоединить свое Собрание российских древностей к библиотеке Коллегии иностранных дел, Мусин-Пушкин пишет о том царю и просит допустить к пользованию этой библиотекой Александра, явно увидев в нем продолжателя того дела, которому ревностно и страстно служил сам. Но началась война с Наполеоном, и плану графа не суждено было сбыться.

Писем за двенадцатый год немного, но они дают яркое представление о том, как русская аристократия встретила войну с «узурпатором». Графиня Екатерина Алексеевна, которая в это время находилась в Петербурге, пишет, как развлекается на островах высшее общество. От столицы не отстает и Москва, на масленицу балы, спектакли, маскарады, концерты следуют непрерывной чередой. А на границе стоят одна перед другой две огромные армии. Тревожное затишье заканчивается переходом армии Наполеона Немана, положившим начало войне, которая затем будет названа Отечественной.

В Москву приезжает император Александр Первый, что вызывает в Древней столице взрыв патриотизма. Купцы, аристократы, ремесленники экипируют и содержат за свой счет целые полки. Об этом каждую неделю пишет в письмах оставшийся в Москве аббат Сюрюгм. Тон писем спокойный, тревоги еще нет, и только после Смоленского сражения в них начинают звучать взволнованные ноты.

Наполеон продвигается все дальше в глубь России, все ближе к Москве. Богатые семьи начинают выезжать из первопрестольной в Ярославль, Нижний Новгород, Рязань. За лошадей платят безумные деньги: пятнадцать лошадей до Казани – четыре тысячи рублей, две лошади до Рязани – пятьсот.

А в это время в Иловне Александр собирает из местных крестьян партизанский отряд и ведет его к Москве, где вступает в регулярную армию. В Иловну приходят его восторженные письма, из которых видно, что он сражается с французами, не ведая страха. Под пулями, которых, по его выражению, «можно набрать полные руки», Александра огорчает только то, что ему так долго не высылают парадной формы.

Особенно хороши последние, письма, когда русские войска без отдыха гонят Наполеона из России, когда Александру удалось отличиться при штурме Мариенвердера. Но это было уже перед самой его смертью – 23 марта 1813 года при взятии Люнебурга, в который первым вошел старший брат Иван, Александр был убит.

«Лишась бесценного сокровища и приятнейшей сердцу моему надежды, чем начать и что сказать?!» – пишет о его гибели безутешный Алексей Иванович. – «Необыкновенное свое желание служить отечеству он запечатлел своей кровью», – сокрушается граф через месяц после гибели сына, которому исполнилось всего двадцать пять лет.

А первого февраля 1817 года, на семьдесят третьем году жизни, скончался и сам граф. Гроб с его телом крепостные крестьяне, в знак, любви и уважения, безмолвно несли на руках от Москвы до Иловны, где он и был погребен на семейном кладбище Мусиных-Пушкиных...»

Всего в старой синей папке было тридцать страниц мелкого убористого текста, но о самом Мусине-Пушкине я больше не нашел в ней никаких интересных сведений. Подробно рассказывалось о личной жизни его детей, о содержании писем к ним Екатерины Алексеевны, о ведении хозяйства в Иловне, о хороших и непутевых управляющих усадьбой. И только в самом конце автор обзора почему-то опять вернулся к событиям осени 1812 года и коротко сообщил еще об одном письме. В нем говорилось о ценностях, погибших в московском доме Мусиных-Пушкиных, и о том, как благодаря распорядительности старого слуги Ивана Петрова удалось переправить в Иловну картины, медали, гравюры и бриллианты.

Обзор заканчивала следующая фраза:

«Из-за недостатка времени, которое было дано мне для ознакомления с этими письмами, я не могу подробно изложить их содержание, но и по сказанному здесь можно судить, насколько интересен и ценен этот архив; и тем обиднее, что его прошлое, настоящее и будущее покрыты мраком неизвестности».

С этим замечанием, внимательно ознакомившись с содержимым синей папки, трудно было не согласиться. Но это не все, что я вынес из знакомства с ней. В ходе нашего расследования по делу о «Слове о полку Игореве» я все время видел перед собой сиятельного графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина таким, каким он красовался на парадном портрете в музее, – энергичным и хитроватым баловнем судьбы. Сведения, извлеченные мною из синей папки, заставили меня иначе посмотреть на удачливого коллекционера. Я представил, какой трагедией была для него потеря Собрания российских древностей, которому он отдал всю свою жизнь. Как болезненно воспринимал граф слухи, сплетни, подозрения, окружавшие его имя и его Собрание. Каким ударом стала для Мусина-Пушкина гибель сына Александра, в котором он видел продолжателя своего дела. Возможно, собственная смерть была для графа как избавление от обрушившихся на него невзгод.

Представилось, как по заснеженной дороге, через древние русские города Сергиев Посад, Переславль-Залесский, Ростов Великий, Ярославль бородатые мужики в подпоясанных армяках несут на руках богато украшенный гроб своего барина, как на кладбище в Иловне тоскливо раздаются в морозном воздухе удары заступа и среди белых сугробов вырастает холмик черной земли.

И после смерти не повезло когда-то удачливому графу – найденное им «Слово о полку Игореве» сгорело в Московском пожаре, а над графской могилой, словно в насмешку, разлилось искусственное море, скрыв от людских глаз место погребения человека, посвятившего свою жизнь сохранению культурного наследия России, раскрытию тайн ее истории. Как часто судьба отворачивается от тех, кто этого не заслужил!

Возвращая Лидии Сергеевне синюю папку, я рассказал ей, как в корне изменилось мое отношение к Мусину-Пушкину. Выслушав меня, женщина довольно улыбнулась:

– По правде говоря, именно на это я и рассчитывала, когда давала вам папку... А что вы думаете об истории переписки? Как она очутилась у ее владельца, и почему он поставил перед Подосиновой такое условие – не называть его имени?

– Что тут можно сказать, если она даже не намекнула, кто этот владелец?!

– Судя по всему, Евгения Васильевна была очень обязательной женщиной, потому и не нарушила данное ею обещание, – Лидия Сергеевна помедлила и, взглянув на меня, неуверенно спросила: – У вас не возникает подозрения, что владелец этой переписки и человек, приславший вам акварель с видом усадьбы Мусина-Пушкина, – одно и то же лицо? И этот человек – уголовник Самойлин?

– Этого не может быть! – воскликнул я с такой горячностью, словно давно был знаком со Стариком и хорошо его знал.

– А по-моему, такой вариант вполне возможен, – рассудительно произнесла Лидия Сергеевна. – Я уже высказывала вам свое мнение, что акварель, вероятней всего, находилась в каком-то собрании или коллекции, которая была малодоступна. Таким местом вполне мог быть тайник в доме Мусина-Пушкина. После убийства оперуполномоченного НКВД Самойлин завладел хранившимися там, ценностями, этой акварелью и перепиской.

– А зачем он прислал акварель мне?

– Ну, это уже другой разговор, тут остается только гадать. Может, Перед смертью его начали мучить угрызения совести, вот он и выбрал вас – пишущего человека – чтобы исповедаться перед вами, а потом, с вашей помощью, и перед другими?..

Предположение Лидии Сергеевны, сначала показавшееся мне фантастическим, теперь, когда она так логично его обосновала, не на шутку расстроило меня: не очень-то приятно будет узнать, что я затеял расследование по делу о «Слове о полку Игореве» по инициативе человека с уголовным прошлым, в придачу, вероятно, и сейчас скрывающегося под чужой фамилией. Но это было не самое страшное, меня пугало другое: с этим опасным человеком была хорошо знакома Наташа, ставшая его Личным курьером.

Вернувшись из музея домой, я через справочное бюро узнал телефон общежития, где жила Наташа, и позвонил туда, но она еще не вернулась из института. Тогда я наказал дежурной, чтобы Наташа перезвонила мне сразу, как только появится.

Звонок, которого я ждал с таким нетерпением, прозвенел через три часа, когда я уже потерял надежду его услышать.

– Вы просили позвонить вам. Что случилось? – спросила Наташа, и от одного ее голоса у меня пропал собственный.

– Выслушайте меня внимательно, – с трудом взял я себя в руки. – Вы уверены, что Лев Семенович – человек, достойный доверия?

– Почему вы спрашиваете об этом?

– У меня есть основания сомневаться в его порядочности. Дай Бог, если я ошибаюсь. А если нет? Я боюсь, он может обмануть вас, запутать в своих сетях, и вы окажетесь без вины виноватой.

– Не надо меня пугать. О каких основаниях вы говорите? Изложите их, иначе все это будет похоже на клевету.

– Вы можете назвать фамилию Льва Семеновича?

– Нет.

– Тогда, по крайней мере, ответьте: его фамилия не Самойлин?

– Нет, – повторила Наташа, но уже более резким тоном.

– Я не стал бы беспокоиться из-за пустяков. Пока мне самому еще не все известно как следует, но некоторые совпадения настораживают. Может, мы встретимся сегодня?

– Зачем?

– Хочется побольше узнать об этом человеке.

– Вон вы к чему клоните! – желчно произнесла девушка. – Зря стараетесь, я все равно ничего вам не скажу. И больше по этому поводу не звоните!..

– Не кладите трубку! – взмолился я, но в ответ услышал короткие гудки.

Глава вторая

ПРЕСЛАВНЫЙ ГРАД РОСТОВ

Несмотря на все случившееся, на следующий день после разговора с Наташей я отправился в Ростов, надеясь, что эта поездка отвлечет от тревожных мыслей.

Однако они не покидали меня всю дорогу. Опять и опять вспоминая телефонный разговор с девушкой, я то последними словами ругал себя, что затеял его, то возмущался Наташей, не пожелавшей прислушаться к моему предостережению. Вместе-с тем меня не оставляла мысль, что, возможно, предположение Лидии Сергеевны насчет личности Старика ошибочно, построено на одном лишь стечении обстоятельств. В таком случае, если Наташа передаст мой разговор с ней Старику, он может тут же прервать наши отношения, и я никогда не узнаю, какими уникальными материалами о «Слове» он располагает. Или, кроме акварели и первого издания «Слова о полку Игореве», у него ничего больше нет, и с самого начала меня вовлекли в какую-то мелкую, непонятную игру? Но тогда почему в ней участвует Наташа, которая с первой встречи показалась мне умной, уравновешенной девушкой?

Подозрения, одно фантастичнее другого, буквально роились у меня в голове и портили настроение. Больше того, когда автобус уже подъезжал к Ростову, я стал испытывать чувство, что кто-то, сидящий сзади меня, настойчиво смотрит мне в затылок. Несколько раз оглянулся, но никто из пассажиров не привлек моего особого внимания: одни дремали, другие равнодушно смотрели в окна.

Анна Николаевна жила в собственном домике неподалеку от вокзала, и, выйдя из автобуса, я отправился к ней пешком. И тут неожиданно ко мне вернулось неприятное ощущение, будто кто-то следит за мной. Чтобы избавиться от этого наваждения или наоборот – окончательно убедиться в обоснованности своей тревоги, я остановился и, закуривая, посмотрел назад, пристально вглядываясь в лица прохожих. Однако и на этот раз никто не вызвал моего подозрения,

Я уже хотел спокойно следовать дальше, как вдруг заметил на другой стороне улицы человека, показавшегося мне знакомым: высокого кудлатого мужчину в зеленой рубашке с закатанными рукавами. Не сразу вспомнил, что видел его в автобусе, среди пассажиров, вместе с которыми приехал в Ростов. Не его ли взгляд преследовал меня в дороге?

Но тут же я одернул себя – мало ли с кем из пассажиров автобуса мне могло быть по пути?

Однако для верности я решил все-таки понаблюдать за мужчиной: если он не остановится и пройдет мимо, значит, случайный прохожий.

Сначала мне показалось, подходя ко мне, мужчина замедлил шаги, словно вдруг сбился с дороги, и не знал, куда идти дальше. Но тут же я убедился в своей ошибке: не глядя на меня, мужчина в зеленой рубашке энергично прошагал мимо и вскоре свернул за угол.

Я облегченно вздохнул – для полноты отрицательных ощущений не хватало только слежки. И направился к домику Анны Николаевны, не оглядываясь назад, уверенный, что все мои подозрения были ложными.

В повести «Секрет опричника» я уже рассказывал, при каких обстоятельствах познакомился с Анной Николаевной: как-то меня пригласили в Ростов на занятия литературной группы при районной газете, а потом, по дороге на вокзал, я проводил эту милую пожилую женщину до ее деревянного собственного домика с окнами, украшенными резными наличниками.

Наше знакомство продолжилось во время поисков новгородских сокровищ, когда след авантюриста Отто Бэра привел меня в Ростов Великий, где предприимчивый потомок иноземца-опричника был наконец-то арестован в одной из местных церквей.

О том, что Анна Николаевна – сестра Окладина, позднее я узнал от историка, сама же она об этом даже не обмолвилась. «Моя старшая сестра тоже любит иногда напустить таинственности», – так объяснил Окладин ее поведение. Сейчас, подходя к знакомому дому, мне вспомнился разговор с ней о ростовском митрополите Ионе Сысоевиче, при котором был возведен здешний Кремль. Тогда я высказал предположение, что Иона Сысоевич, будучи активным сторонником низвергнутого патриарха Никона, потому и выстроил свой митрополичий двор в виде настоящей военной крепости, что хотел бросить здесь, в Ростове Великом, прямой вызов светской, царской власти. Хотя Анна Николаевна не оставила от Моей версии камня на камне, но заметила, что мы с ней, судя по всему, родственные души, поскольку она тоже не любит, когда начинают утверждать, будто в отечественной истории все давным-давно известно и никаких загадок больше не существует. Именно это «родство душ» и усиливало мое желание поговорить с Анной Николаевной о «Слове о полку Игореве» – я надеялся услышать от нее сведения, которые, возможно, дополнят наше расследование.

Анна Николаевна встретила меня с таким радушием, что на время я забыл о тех неприятных мыслях, которые досаждали мне в дороге. Да и сама обстановка ее старомодной, уютной квартиры действовала на мои натянутые нервы успокаивающе: с пожелтевших от времени фотографий на стенах смотрели симпатичные лица многочисленных родственников и близких знакомых Анны Николаевны, тут же висели живописные и графические виды Ростова, образцы старинной ростовской финифти. А когда хозяйка подала на стол чай с вареньем, то я и вовсе почувствовал себя как дома у родителей.

С врачом беседуют о болезнях, с писателем – о творческих планах, с краеведом – о его родном городе. Даже без наводящих вопросов Анна Николаевна заговорила о Ростове, который любила самозабвенно и трогательно:

– В прошлом наш город называли Ростовом Великим, а теперь только и слышишь повсюду: Ростов Ярославский, Ростов Ярославский... Это несправедливо. Ведь Ростов гораздо старше Ярославля, который входил в Ростовское княжество, у нас богатейшая история, ростовцы внесли в русскую культуру огромный вклад. Разве теперь, когда Ростов стал районным городом Ярославской области, все это уже не в счет? Я понимаю, Ростов Ярославский звучит конкретнее – сразу ясно, о каком именно Ростове идет речь. Но такая конкретность нужна только тем, кто плохо знает отечественную историю. Зачем же ориентироваться на ленивых людей, не помнящих своего родства?

Мне вспомнилась стела при въезде в город с гордым оленем на гербе и торжественной надписью на камне: «Здесь светло красуется преславный град Ростов». Но собственно «преславный град» был дальше, возле Кремля, а сначала надо было миновать микрорайон новостроек, который ничем не напоминал о славном прошлом древнего города.

Анна Николаевна была права – как поэтично и величаво звучит Ростов Великий, и сколько безвкусицы, канцеляризма в Ростове Ярославском, не говоря уже об исторической несправедливости. Однако мы с Аннон Николаевной оба оказались оптимистами и сошлись на том, что придет время, когда городу вернут его подлинное название.

Когда я, воспользовавшись случаем, объяснил хозяйке, что в Ростов Великий меня привело желание разобраться в истории «Слова о полку Игореве», она перебила меня:

– Можете ничего не объяснять – вчера мне позвонил Михаил Николаевич и уже сообщил о расследовании, которое вы затеяли. Меня только изумило, как вам удалось привлечь к нему моего брата? Ведь он такой рассудительный.

– А меня, Анна Николаевна, другое удивляет: обычно он защищает общепринятое, установившееся мнение, а в данном случае доказывает, что «Слово» – литературная мистификация. Ладно бы, это утверждал Пташников, но Михаил Николаевич...

– Действительно, странная позиция, – согласилась со мной хозяйка. – И вы не догадываетесь, в чем тут дело?

– Представления не имею. Может, вам что-нибудь известно?

Я заметил, прежде чем ответить Анна Николаевна в замешательстве затеребила кисти скатерти, которой был накрыт стол.

– Не знаю, не знаю, что с ним случилось. Иногда Михаил Николаевич бывает очень скрытным.

– Не нашел ли он какое-нибудь свидетельство, которое подвергает подлинность «Слова о полку Игореве» сомнению? – спросил я, внимательно всматриваясь в полное, морщинистое лицо Анны Николаевны. И опять я уловил в ее голосе колебание, неуверенность:

– Вполне возможно, ведь Михаил Николаевич давно интересуется историей «Слова», сейчас готовит какую-то публикацию о нем.

– Вон как! – удивился я. – Нам с Пташниковым он об этом ничего не сказал...

По всему было видно, этот разговор явно тяготит Анну Николаевну. Возможно, подумал я, она знает, почему Окладин так негативно относится к официальной истории «Слова». Но почему она не хочет назвать подоплеку такого отношения? Не предупредил ли ее историк, чтобы она не называла мне эту причину? Но если моя догадка верна, что заставило Окладина так поступить?

Как ни ломал голову, я не мог дать поведению Окладина какого-то разумного объяснения, а те, что приходили на ум, казались слишком нереальными.

Тут мне пришли на память слова Окладина, что его сестра любит напустить на себя таинственность. Может, и в данном случае Анна Николаевна просто интригует меня?

Успокоив себя этим нехитрым предположением, я перевел разговор в деловое русло:

– Михаил Николаевич сообщил мне, что у вас есть собственная версия, как «Слово о полку Игореве» очутилось в Ярославле, Вы можете изложить эту версию?

Анна Николаевна заявила с твердостью, которую я в ней даже не предполагал:

– Если «Слово о полку Игореве» и было найдено в Ярославле, то попало оно туда из Ростова!

По одной этой фразе мне стало ясно, что в Ростов я приехал не зря. Спросил, какими фактами располагает Анна Николаевна.

– Фактов много, но я никогда не задавалась целью построить из них доказательство. В конце концов, не столь важно, где находился список «Слова», – в Ростове или в Ярославле. Как писал один поэт: «Нет в России города без славы».

Я возразил Анне Николаевне:

– Если выяснится, где было найдено «Слово о полку Игореве», возможно, легче будет узнать, кто его автор, рассеются другие загадки.

– В таком случае давайте разложим факты по полочкам.

В «Повести временных лет» первое упоминание Ростова приходится на 862 год, когда он уже был значительным городом, о чем ясно свидетельствует летописная запись: «И прия власть Рюрик, и раздая мужем свои грады: овому Полотеск, овому Ростов, другому Белоозеро». После крещения Руси киевский князь Владимир Святославович посылает сюда на княжение своего сына Ярослава, прозванного позднее Мудрым. Он княжит у нас до 1010 года и в это время закладывает первый русский город на Волге – Ярославль. «Слово о полку Игореве» было написано в конце двенадцатого века, когда Ярославль был небольшой заштатной крепостью Ростовского княжества, а Ростов уже назывался Великим и по праву считался одним из главных политических, религиозных и культурных центров Русского государства. Здесь были написаны первые русские жития, рассказывающие о ростовских святых Леонтии, Исайи, Авраамии, а жития, если разобраться, это первые художественные произведения древней русской литературы. Летописи в основном шли за историческими событиями, а в житиях было больше вымысла, образности, от них только шаг к «Слову о полку Игореве»...

Наверное, с Анной Николаевной можно было поспорить, но она с такой убежденностью доказывала особую роль Ростова в развитии русской литературы, что это невольно подкупало. Каждый краевед свято считает, что его село, город, даже какая-нибудь безвестная деревенька занимает в истории особое место. Пташников непоколебимо был уверен – все самое важное и интересное в русской истории случилось в Ярославле; Анна Николаевна с такой же искренностью утверждала – в Ростове Великом. Спорить с ними на эту тему было бесполезно, тем более, что, слушая такие доказательства, я неизменно начинал им верить. Так происходило со мной и на этот раз.

– Родословная ростовских удельных князей начинается со старшего сына Всеволода Большое Гнездо – Константина. Родился он в 1186 году, умер в 1219-м. Таким образом, «Слово о полку Игореве» было создано при жизни этого образованного князя-книжника, – многозначительно заметила Анна Николаевна. – При Константине началось ростовское летописание, из Ярославля была переведена сюда первая на северо-востоке Руси школа, получившая название Григорьевский затвор, при ней – богатейшая по тем временам библиотека в тысячу томов. Вспомните, как автор «Слова» отзывается об отце Константина:

Великый княже Всеволоде!

Не мыслию ти прелетети издалеча

отня злата стола поблюсти!

Ты бо можеши Волгу веслы раскропити,

а Дон шеломы выльяти! –

торжественно, нараспев прочитала Анна Николаевна. – Вот и напрашивается вопрос: не был ли Константин первым владельцем «Слова о полку Игореве», в котором о его отце Всеволоде сказаны такие восхищенные слова?

– Но как оно оказалось в Ростове, так далеко от тех мест, где происходит действие «Слова»?

– Все симпатии автора «Слова о полку Игореве» в борьбе за главенство княжеских родов на стороне Ольговичей, однако он с явным уважением упомянул и Всеволода Большое Гнездо из рода Мономаховичей. Не служил ля он до Игоря Всеволоду? Тогда можно объяснить, как «Слово о полку Игореве» оказалось у нас: автор вернулся с ним на родину, в Ростов. В то время такие переходы от одного князя к другому были распространены. Одним из дружинников князя Константина был упомянутый в летописи Александр Попович, которого считают прототипом знаменитого русского богатыря Алеши Поповича. Княжеские раздоры заставили его и его дружину покинуть Ростов и перейти на службу к киевскому князю Мстиславу Романовичу. Таким же образом мог оказаться в Ростове и автор «Слова о полку Игореве», а его произведение – в библиотеке Константина. Впрочем, из летописи известно, что в тринадцатом веке библиотека Константина сгорела. Даже построенных Константином церквей в Ростове не осталось, только две медные львиные головы, каждая с кольцом в пасти, сохранились от той поры на кованых дверях Успенского собора. Но бывает, книги оказываются прочнее каменных стен. Ведь каким-то образом сохранилась после пожара старая ростовская летопись! «Слово о полку Игореве» тоже могло сохраниться здесь и дойти до нас благодаря тому, что его переписали и Григорьевском затворе. Сюда приходили учиться из Великого Устюга, Новгорода, Пскова, где один из списков «Слова» прочитал писец Домид и сделал из него выписку на полях Апостола. Еще до революции в Олонецкой семинарии некий преподаватель показывал своим ученикам какой-то список «Слова о полку Игореве» и говорил, что он более подробный, чем изданный в Москве. Таким образом, найденный Мусиным-Пушкиным список был не единственным. Возможно, тот Олонецкий список ответил бы на вопросы, где, кем и когда было создано «Слово».

Я слышал об Олонецком списке впервые, спросил Анну Николаевну о его судьбе.

– Учитель умер, рукопись исчезла, – коротко сказала она и печально добавила: – «Слово о полку Игореве» будто рок преследует...

Я не мог не согласиться с ней: Олонецкий список исчез бесследно,. Ярославский, в составе Хронографа, при невыясненных обстоятельствах пропал из монастырской книгохранительницы и оказался у Мусина-Пушкина, Побывал в Петербурге, потом очутился в Москве, где и сгорел почти со всем первым тиражом. Нелегкая судьба выпала этому произведению, написанному неизвестным автором.

Анна Николаевна напомнила мне, что из стен Григорьевского затвора вышел Епифаний Премудрый, возможно, причастный к судьбе «Задонщины», написанной в подражание «Слову». Это, по ее мнению, подкрепляло версию о ростовском происхождении древнего списка.

Но оставался открытым вопрос, кто же был автором «Слова»?

Когда я задал его Анне Николаевне, она лукаво улыбнулась:

– Пожалуй, авторство не приписывалось только женщине, а между тем плач Ярославны – самая эмоциональная и совершенная часть «Слова». И это не мое мнение – так считал Пушкин, утверждавший, что все русские поэты восемнадцатого века «не имели все вместе столько поэзии, сколько находится оной в плаче Ярославны». Почему бы не предположить, что «Слово о полку Игореве» написала женщина?

– Очень неожиданное предположение.

– Но не парадоксальное, если рассмотреть его спокойно и не предвзято. Судите сами. С 1238 года к Ростову переходит общерусское летописание, которое было заведено еще при князе Константине, потом продолжилось при его сыновьях. Ростовский свод 1249 года вошел в состав Лаврентьевской летописи, дополненный житиями Александра Невского и ростовского епископа Кирилла, при дворе которого велось летописание. Кирилл был человеком образованным, вместе с князем Константином собирал его библиотеку. Рядом с Кириллом в ростовской летописи часто начинает упоминаться имя женщины-деятеля княгини Марьи Черниговской. А это не совсем обычно для русских летописей. Так появилось предположение, что она была среди авторов ростовской летописи, в частности ею был создан летописный рассказ за 1246 год об отце Михаиле Черниговском. Все позднейшие рассказы о князьях, погибших в Орде, подверглись воздействию этого ростовского сказания-жития. Кроме того, в Лаврентьевскую летопись вошел рассказ о ростовском князе Василько – сыне Константина и муже княгини Марьи Черниговской. В 1238 году он был захвачен в плен после битвы на реке Сити, где встретились войска Бурундая и владимирского князя Юрия Всеволодовича. Силы были неравные, большинство русских князей не прислало своих дружин. Тяжело раненного Василько долго пытали, чтобы склонить к измене, но не добились своего и, замучив, бросили в Шеренском лесу неподалеку от Углича. Марья Черниговская с почестями похоронила его и постриглась в монастырь, где, видимо, и занялась летописанием, литературным творчеством. Родом она из Чернигова, значит, хорошо знала историю Неудачного похода новгород-северского князя Игоря.

– И на этом основании вы делаете вывод, что она могла быть автором «Слова о полку Игореве»? – нетерпеливо спросил я, досадуя, что Анна Николаевна углубилась в историю, которая, на мой взгляд, не имела никакого отношения к нашему разговору.

– Я делаю не вывод, а предположение, – поправила она меня. – Если Марья Черниговская не была автором «Слова», то вполне могла быть обработчиком, переписчиком, наконец, просто читательницей, которую заинтересовало талантливое произведение, и из Чернигова она привезла его в Ростов.

– Согласитесь, все это не очень убедительно, – вынужден был сказать я.

– Здесь наблюдаются интересные параллели – схожесть судеб Ярославны и "Марьи. У Ярославны муж уходит в поход на половцев – у княгини Марьи на татар. Из-за русской разобщенности тот и другой попадают в плен, только Василько, замученный татарами, гибнет, а князь Игорь спасается. Произведение с таким счастливым концом могло привлечь внимание княгини Марьи: ей был близок плач Ярославны, она сама испытала состояние ожидания, неизвестности о судьбе мужа. «Лицом красен, глазами светел и грозен, хоробр паче меры на ловах, сердцем легок, в бою храбр, в советах мудр, разумен в делах» – такой портрет Василько оставила в летописи княгиня Марья. Наверное, таким же видела князя Игоря любящая Ярославна, В последние годы княгиня Марья жила в Ростове у своих сыновей Бориса и Глеба, основала здесь монастырь Спаса на Песках, который чаще называют Княгинин, в нем в 1271 году и была похоронена. С ее смертью прекратились систематические записи ростовского летописания – еще один довод в пользу того, что она была автором летописных некрологов по убитым татарами русским князьям...

За интересным разговором я не заметил, как опорожнил третью кружку чая с клубничным вареньем, показавшимся мне необыкновенно вкусным.

Анна Николаевна сидела спиной к окну, выходящему на улицу, я – напротив нее; видел, как за окном проезжают редкие машины, идут прохожие. Ничто за окном не задевало моего внимания, пока случайно не заметил на противоположной стороне улицы мужчину, который стоял на месте, словно бы уставясь в окна дома Анны Николаевны. Я присмотрелся к нему, однако расстояние не позволяло разглядеть его как следует, вроде бы, на нем была зеленая рубашка.

Почувствовав какое-то внутреннее беспокойство, я извинился перед Анной Николаевной и подошел к окну, чтобы раскрыть, раму. Но пока дергал неподатливый шпингалет, человек напротив дома исчез, словно его и не было. Я даже не успел заметить, в какую сторону он скрылся.

– Кого вы там увидели? – спросила Анна Николаевна, несколько удивленная моим поступком.

– Почудилось, – сказал я, уже и сам сомневаясь, что человек на улице смотрел именно на дом Анны Николаевны.

Успокоившись, я вернулся за стол.

Мы опять заговорили о скептиках, подвергающих подлинность «Слова» сомнениям.

– Среди тех, кого называли авторами мистификации, я не вижу ни одного человека, которому было бы под силу создать «Слово», – сказала Анна Николаевна. – Ни сам Мусин-Пушкин и никто из его окружения не был наделен таким высоким талантом. Другое дело, если мистификатор жил гораздо раньше и для него подделать дух времени легче, поскольку он сам был воспитан на древнерусской книжности и родом из тех мест, где происходили события «Слова».

– Вы нашли подходящего человека для этой роли?

– Я удивляюсь, почему сторонники мистификации до сих пор не назвали его имени.

– Кто же это?

– Митрополит Дмитрий Ростовский. С ним связано несколько странных обстоятельств, которые я затрудняюсь объяснить.

Последнее замечание заинтересовало меня, я попросил Анну Николаевну изложить эти «странные обстоятельства».

– Во-первых, в своем «Келейном летописце» Дмитрий Ростовский упоминает Хронограф Спасо-Ярославского монастыря, с которым он работал. Если там было «Слово о полку Игореве», то митрополит, конечно, видел его. Но спрашивается тогда – почему Дмитрия, при его культуре и образованности, не заинтересовало это уникальное древнее произведение? Если же митрополит был автором «Слова», то он мог вставить его в Хронограф, не правда ли?

Я не смог ни возразить, ни согласиться с этим предположением.

– Во-вторых, когда Калайдович спросил у типографщика Семена Селивановского, который принимал участие в издании «Слова о полку Игореве», каким почерком была написана рукопись, принадлежавшая Мусину-Пушкину, тот, не раздумывая, ответил, что почерк был не очень древний и похож на почерк Дмитрия Ростовского, с рукописями которого типографщику, видимо, приходилось иметь дело.

– Любопытно.

– Наконец, как вы объясните, что по завещанию митрополита в гроб были положены его черновые бумаги? К чему эти странные предосторожности? Почему Дмитрий Ростовский так боялся, что кто-то ознакомится с его черновиками?

Я вынужден был согласиться: объяснить странное распоряжение трудно, хотя, вероятней всего, к истории «Слова о полку Игореве» оно никакого отношения не имеет. Но тут же вспомнилось, что сочинения Дмитрия Ростовского попали в коллекцию Мусина-Пушкина. Случайно ли это?

– Вот так создаются самые неправдоподобные версии, – угадала Анна Николаевна ход моих мыслей. – Несколько совпадений – и версия готова. Если подкинуть ее скептикам, они ухватятся за нее обеими руками. Но поэт Пушкин, конечно же, был прав – дух древности не подделаешь. Другое дело, что граф Мусин-Пушкин постарался скрыть обстоятельства находки «Слова». Ведь если разобраться, именно это утаивание правды и породило нездоровый, скептический интерес к «Слову». Не догадывался Мусин-Пушкин, чем обернутся его недомолвки. Иначе бы, может, как на духу признался Калайдовичу, где и каким образом приобрел список...

Уверенность Анны Николаевны, что судьба «Слова о полку Игореве» как-то связана с Ростовом, стала передаваться мне, как я ни пытался вначале внутренне сопротивляться этой версии. Хозяйка напомнила: именно в Ростове обнаружили ту редакцию «Девгениева деяния», которая наиболее близка к тексту в сборнике со «Словом» и из которого Карамзин сделал выписки; именно ростовские древние рукописи – три хронографа и одну степенную книгу – затребовал Мусин-Пушкин в 1792 году из архиерейского дома в Ростове и, получив их, не возвратил. Несмотря на то, что многие исследователи оспаривали это, Анна Николаевна продолжала считать: один из хронографов мог быть тем самым, в котором граф нашел «Слово».

И еще об одном загадочном происшествии рассказала она мне: при переезде архиерейского дома из Ростова в Ярославль пропало несколько книг. Может, среди них было «Слово о полку Игореве»? Не в результате ли этой таинственной пропажи оно оказалось у сиятельного графа? Тогда легко объяснить, почему он так усиленно скрывал обстоятельства приобретения «Слова», а когда Калайдович стал настаивать на четком ответе, назвал умершего Иоиля Быковского – архимандрита того монастыря, куда эти книги должны были поступить.

Все могло случиться так или иначе, но больше, чем обстоятельства находки «Слова», меня интересовала сейчас личность его создателя. Что он представлял собой – талантливого автора нескольких произведений, одному из которых просто больше повезло и потому оно сохранилось, или он сотворил только «Слово», дошедшее до нас чудесным эхом?

– Даже самый гениальный автор не сможет сразу создать гениальное произведение, – убежденно сказала Анна Николаевна. – Кто-то справедливо заметил, что и Пушкин не сумел бы написать «Медного всадника», минуя все свои стихи и поэмы. В авторе «Слова» чувствуется талант, отшлифованный длительным опытом. Что же касается его одиночества в древней литературе, прочитайте «Моление Даниила Заточника». Оно было написано чуть позже «Слова» и обращено к переславскому князю Ярославу Всеволодовичу – сыну Всеволода Большое Гнездо, брату ростовского князя Константина. Талант и высокая книжная культура чувствуется в каждой фразе этого «Моления»: автор цитирует летописи и сборники изречений, переводные повести и книги священного писания, в совершенстве владеет книжным церковным и живым русским языком, сыплет пословицами и поговорками, дает широкую картину социальных отношений и обычаев. По художественному уровню это произведение можно поставить следом за «Словом», а создано оно здесь, на северо-востоке, в так называемой Залесской Руси. Впрочем, некоторые исследователи пытаются оторвать Даниила Заточника от переславской земли. Я уверена, это так же несостоятельно, как переселять автора «Слова о полку Игореве» из двенадцатого века в более позднее время. Даниил и автор «Слова» могли жить рядом, пользоваться одними монастырскими книгохранительницами. Наконец, они могли быть даже знакомы – талантливых и деятельных современников многое объединяет: оба страстные книжники и поэты, оба служили своим князьям, видели их сильные и слабые стороны, зависели от княжеской милости, но не боялись сказать правду в глаза. Вряд ли нравилось честолюбивым князьям осуждение княжеских усобиц. Возможно, сосланный за острый язык переславец Даниил повторил судьбу автора «Слова о полку Игореве» – писателя-патриота, который не мог молчать, наблюдая, как князья разрывают Русскую землю на куски и ведут ее к гибели...

– Своим произведением автор восславил Игоря, – возразил я. – А по-вашему получается, он был чуть ли не судьей ему. Как же тогда объяснить призыв к другим князьям отомстить за землю Русскую, за раны Игоревы?

– Действительно, создается впечатление, будто автор поет Игорю заздравный гимн. Но вчитайтесь в «Слово» внимательней. Какую цель ставит перед собой Игорь, отправляясь в поход на половцев? Дойти до края половецкой земли, испить шеломом воды из Дона. Где же тут герой, защитник родины? Три дня длилось сражение русских с половцами, но об участии в нем самого князя автор бросил только одну фразу: «Игорь полки заворочает». Здесь даже намека нет на воинскую доблесть Игоря. А вспомните обвинительную речь Святослава Киевского, слезы русских женщин, не дождавшихся своих мужей, и, наконец, короткую, но многозначительную фразу о поражении русского войска: «...сваты попоиша, а сами полегоша». Женив своего сына Владимира на дочери Кончака, князь Игорь стал сватом половецкого хана. Разве это не прямое обвинение князя в бессмысленной гибели русских воинов?

Признаться, такое толкование образа главного героя «Слова» несколько озадачило меня, хотя я не мог не согласиться, что доля истины здесь была.

И тогда опять возникал вопрос: кто же автор «Слова о полку Игореве»? Кто осмелился бросить князю Игорю такие серьезные обвинения?

– Справедливо замечено, что каждая новая кандидатура на роль автора только подтверждает свою неприемлемость, а в придачу и всех предыдущих кандидатур, – ответила мне Анна Николаевна. – Да и так ли важно знать имя автора «Слова»? Мы же не знаем мастера, воздвигнувшего храм Покрова на Нерли, но это не мешает нам восторгаться этим чудом. Имя автора почти ничего нам не даст. Мы и так достаточно знаем о нем – это был настоящий патриот и гениальный поэт. Разве этого мало?..

– Назвав имя автора «Слова о полку Игореве», мы восстановим историческую справедливость.

– Может быть, вы и правы, – вздохнула Анна Николаевна. – Кстати, о «Молении Даниила Заточника». В Переславле живет очень интересный человек – краевед Тучков, пытающийся восстановить эту самую историческую справедливость по отношению к Даниилу Заточнику и доказать, что «Моление» родилось именно на переславской земле. Если вы всерьез занялись судьбой «Слова о полку Игореве», вам надо поговорить с ним. В судьбах «Моления» и «Слова» очень много общего, возможно, каким-то образом эти судьбы даже пересекались. По крайней мере, так считает Тучков. Надумаете встретиться с ним, могу дать его адрес. Как-то в Переславле он рассказал мне о случайно увиденном им книжном собрании, которое затем таинственным образом исчезло. Если верить Тучкову, там были такие редкости, что среди них вполне могло оказаться и «Слово и полку Игореве».

Заинтригованный последним замечанием Анны Николаевны, я на всякий случай взял адрес Тучкова, хотя и не был уверен, что в ближайшее время смогу заехать к нему. Однако я ошибся...

Глава третья

СИТУАЦИЯ ОБОСТРЯЕТСЯ

Тепло попрощавшись с Анной Николаевной и поблагодарив ее за ростовские версии, которые так неожиданно и интересно дополнили мое представление об истории «Слова о полку Игореве», я вышел на улицу. Отяжелевшее солнце уже спускалось на купы деревьев и нагретые крыши, с железной дороги донесся гудок поезда, гулко раздавшийся в вечерней тишине.

Задача, ради которой я приехал в Ростов, была выполнена, с чистой совестью можно было возвращаться в Ярославль. И я уже хотел идти в сторону вокзала, как вдруг увидел на углу улицы, в тени дерева, кудлатого высокого мужчину в зеленой рубашке. Поймав мой взгляд, он тут же отвернулся, будто что-то высматривая в конце улицы.

Это был тот самый человек, которого я заметил, когда направлялся к Анне Николаевне!

Теперь у меня уже не оставалось никаких сомнений, что за мной действительно следят. Но кому это потребовалось? Золину, решившему таким образом выйти на Пташникова?

Сначала это предположение показалось мне единственно возможным, но тут же меня взяло сомнение: а стал бы Золин прибегать к такому хлопотливому способу, чтобы найти краеведа? Не другое ли тут? Не разговор ли с Наташей, которая могла передать его Старику, стал причиной того, что за мной стали следить? Если Старик и Самойлин – одно лицо, то он, узнав от Наташи о моих подозрениях, вполне мог нанять человека и отправить его за мной в Ростов. Но зачем? Чтобы выяснить, с кем я буду встречаться, или причина серьезней? Уж не решили ли меня устранить?

Хотя это предположение выглядело совершенно неправдоподобным и я тут же отбросил его, но в какое-то мгновение почувствовал себя так неприятно, словно в меня нацелились и вот-вот раздастся выстрел.

«Что делать? – мучительно думал я, закуривая сигарету и поглядывая в сторону Кудлатого. – Если пойду на вокзал, он тут же может зайти к Анне Николаевне и под каким-нибудь благовидным предлогом выведать у нее, зачем я приезжал, а потом узнать, кто скрывается в моих очерках под именем Краеведа, о чем Анне Николаевне было прекрасно известно.

Как поступить в этой ситуации? Вернуться и предупредить Анну Николаевну, чтобы она молчала, если Кудлатый явится к ней? Но кто его знает, к чему он прибегнет для выяснения того, что ему было поручено? Нет, надо обязательно увести его от этого дома, иначе не будет мне покоя».

И я решительно повернул от вокзала в противоположную сторону, к Спасо-Яковлевскому монастырю. Пройдя метров сто, обернулся. Кудлатый следовал за мной как привязанный. Это подняло мое настроение – уловка удалась. Кроме того, рассудил я, полученные от Анны Николаевны сведения необходимо было здесь же, в Ростове, привести в порядок, иначе просто запутаюсь в них. И, стараясь не думать о «хвосте», я прибавил шаг.

Спасо-Яковлевский монастырь, как до этого сообщила мне Анна Николаевна, образовался в результате слияния стоявших рядом Княгинина монастыря, основанного Марьей Черниговской, и Яковлевского, заложенного в конце четырнадцатого века при ростовском епископе Иакове. Казалось, монастырь специально так близко прижался к самому берегу озера Неро, чтобы отразиться в его спокойной зеркальной глади своими стенами и башнями. Сохранившиеся на территории монастыря соборы возвели позднее – при деятельном митрополите-строителе Ионе Сысоевиче и углубленном в церковную книжность митрополите-писателе Дмитрии Ростовском. Везло Ростову Великому на высших священнослужителей – как правило, это были люди незаурядные, с талантливой «особинкой»,

С московской, дороги к монастырю спускалась кривая широкая улица. Через открытые ворота в монастырской стене я прошел к Зачатьевскому храму, возле которого, по словам Анны Николаевны, был похоронен Дмитрий Ростовский. Представились пышные похороны митрополита, на которые пожаловала даже царица, вспомнил о положенных в гроб черновиках. И только сейчас, в этом тихом монастыре на окраине Ростова, мне подумалось, что у странного предсмертного наказа Дмитрия, возможно, было очень простое объяснение: его творчество выходило за жесткие рамки церковных догм, не всеми своими мыслями он мог поделиться с современниками, потому и взял самые сокровенные записи с собой в могилу. Вспомнился спектакль Московского камерного театра «Ростовское действо», поставленный по «Комедии на Рождество» Дмитрия Ростовского. Он был автором текста и музыки, в свое время комедия вызвала огромное количество подражаний, была проникнута верой в мир, добро и справедливость. Имела большой успех и современная постановка; заложенные в комедии идеи не устарели, творчество Дмитрия Ростовского продолжало служить людям. По сути дела, здесь, в Ростове, Дмитрий начал работу, которую в Ярославле продолжил Федор Волков и завершил созданием первого русского театра.

Рядом с Зачатьевским храмом возвышался Дмитриевский собор. Сюда просвещенный граф Шереметев – муж знаменитой Параши Жемчуговой – намеревался перенести обретенные мощи Дмитрия Ростовского, но этому неожиданно воспротивились монахи.

Я сделал несколько шагов и оказался у церкви Спаса на Песках бывшего Княгинина монастыря, основанного первой русской женщиной-летописцем Марьей Черниговской. Велика русская земля, но в Ростове замечательным деятелям ее истории было тесно. Где-то здесь, в темной келье, одетая в черные монашеские одеяния, создавала летописные рассказы-некрологи по убитым татарами русским князьям княгиня Марья. Возможно, здесь перелистывала она страницы «Слова о полку Игореве», сочувственно скорбела над плачем Ярославны и скупо улыбалась, читая о возвращении князя Игоря из плена, переживая радость его молодой жены. Сама княгиня Марья не дождалась этого счастья, так хоть чужой радостью согреть на время, на мгновение озябшую одинокую душу.

Я свернул к берегу, сел на большой серый камень у самой воды. Светлая гладь озера представлялась волшебным зеркалом, в котором можно было разглядеть далекое прошлое Ростова. Пристально всматриваясь в него, я словно пытался увидеть князя-книжника Константина. Любил князь этот город на берегу озера Неро: когда умирающий Всеволод предложил ему, старшему сыну, сесть на великое княжение во Владимире, отказался Константин от такой высокой чести, предпочел остаться в Ростове. После смерти Всеволода начался раздор между его сыновьями, приведший их к Липицкой битве. Выступили против Константина его брат Юрий, которому достался стольный град Владимир, и Ярослав, княживший в Переславле. Если верить летописцу, сам Константин в битве не участвовал, воинская доблесть его союзника – новгородского князя Мстислава Удалого – помогла ему выиграть эту битву. А сам Константин, по словам летописца, остановил своего коня и горько плакал, как «поидоша сынове на отца, а отцы на дети, брат на брата, рабы на господину, а господин на рабы». Подобно автору «Слова о полку Игореве» он мог догадываться, к чему приведет русских людей княжеская междоусобица.

Не хотел Константин садиться на великое княжение во Владимире, а пришлось, чтобы прекратить раздор между братьями, чтобы не лилась русская кровь под ударами русских мечей. Юрий и Ярослав повинились, великодушный Константин простил их. Целым обозом драгоценностей и книг откупился хитрый Ярослав – знал, чем угодить брату-книжнику.

Примерно в то же время при дворе Ярослава появилось «Моление Даниила Заточника» – милостника переславского князя. Не попало ли оно вместе с другими книгами в знаменитую библиотеку Константина? А до этого счастливой судьбой в ней оказалось только что написанное «Слово о полку Игореве», и находились эти бесценные произведения рядом, как рядом стоят они в истории древнерусской литературы?

А может, между ними еще более прочная связь? Два талантливых автора жили приблизительно в одно время, оба служили русским князьям. Не могли ли их пути перекреститься здесь, в Ростове, при дворе князя-книжника Константина?

Мало осталось о нем сведений, но я не мог не думать о Константине с симпатией. «Князь пекуйся день и нощь... о создании прекрасных божиих церквей и многы церквы воображая чюдными воображении святых икон, исполняя книгами и всякими украшении», – с уважением и любовью отозвался о нем летописец.

И мне подумалось: князь-книжник, плачущий, наблюдая междоусобицу, ради единения русского народа прощающий врагов своих, не мог не заинтересоваться «Словом о полку Игореве», которое страстно призывало к единству.

Последний раз взглянув на Спасо-Яковлевский монастырь, который со временем мог бы стать не только памятником архитектуры, но и памятным литературным местом России, я направился к вокзалу. Прошел мимо Ростовского кремля, где когда-то находился Григорьевский затвор. Его близость к Ярославлю, где было обнаружено «Слово о полку Игореве», личность Епифания Премудрого, который, по мнению Анны Николаевны, мог иметь какое-то отношение к «Задонщине», – все говорило за то, что каким-то образом Ростов действительно связан со «Словом». Не зря я съездил в Ростов, а точнее – в Ростов Великий, поскольку великой и славной была его древняя история, одну из страниц которой, быть может, действительно украшала таинственная повесть о князе Игоре.

Все время, пока я ходил по Ростову, за мной неотступно следовал Кудлатый – мужчина в зеленой рубашке. «Наверное, сейчас проклинает и меня, и того, кто поручил слежку за мной», – злорадно подумал я и, убедившись, что теперь он уже не вернется к дому Анны Николаевны, направился к вокзалу.

На площадке напротив автобусных касс стояли два «Икаруса» – один в Ярославль, другой в Москву. Я вспомнил, что подробности гибели древнего списка «Слова о полку Игореве» в Московском пожаре мы так и не выяснили. И мне в голову пришла неожиданная мысль: не съездить ли на «место происшествия» сейчас, благо автобус подвернулся? Заодно избавлюсь от «хвоста», который мне порядком надоел, Через четыре часа буду у моего школьного приятеля Марка Лапина, высплюсь по-человечески, а утром побываю в доме Мусина-Пушкина, где погиб список «Слова», и вечером электричкой вернусь в Ярославль.

Приняв это решение, я подошел к билетной кассе и громко, чтобы слышал Кудлатый, спросил, во сколько отправляется автобус до Ярославля. Когда кассирша ответила мне, я тихим голосом попросил у нее билет до Москвы. Кассирша взглянула на меня удивленно, но комментировать мою непоследовательность не стала.

С билетом в руке я направился к автобусу, следующему в Ярославль. Краем глаза увидел, как Кудлатый, покосившись в мою сторону, тоже подошел к кассе и о чем-то заговорил с мужчиной в сером костюме, который стоял в очереди следом за мной. Я пригляделся к этому человеку, и у меня возникло ощущение, что раньше я уже встречался с ним, но не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах.

Моему плану оставить Кудлатого «с носом» очень помогло то, что автобус на Москву уходил раньше, чем ярославский. Я подскочил к московскому автобусу перед самым закрытием двери. Когда она захлопнулась за мной, увидел через стекло, как Кудлатый бросился к нашему автобусу, но тут же остановился, убедившись, что опоздал, что в игре со слежкой, которую он затеял, я переиграл его.

На широком, плоском лице Кудлатого отразилась такая злоба, что я даже поежился. Кто знает, подумалось мне, может, в Ярославле он не ограничился бы только слежкой.

Свободные места были в конце салона, но когда я направился туда, какой-то мужчина остановил меня и показал на свободное место рядом с собой.

– Садитесь, садитесь, здесь свободно. Я слышал, вы тоже до Москвы? – доброжелательно произнес он.

Я посмотрел на него – и узнал человека, который брал билет следом за мной, потом с ним о чем-то говорил Кудлатый. Это насторожило меня, тем более, не покидало чувство, будто я где-то уже видел этого человека раньше. Но мужчина заговорил со мной таким безукоризненно вежливым тоном, что мне ничего не оставалось, как сесть рядом с ним.

– Вас можно поздравить? – с улыбкой спросил он.

– Поздравить? С чем?

– Вы очень удачно избавились от преследующего вас «хвоста». Я растерялся еще больше:

– Откуда вы взяли, что за мной следили?

– Я это заметил в Спасо-Яковлевском монастыре – мужчина в зеленой рубашке буквально не спускал с вас глаз. Потом видел; как он шел за вами по всему городу, до самого вокзала. А когда вы отошли от кассы, он спросил меня, куда вы брали билет. Чем-то он мне сразу не понравился, и я принял грех на душу – сказал, что до Ярославля.

– Спасибо, – не нашел я других слов.

– Не за что, – ответил мужчина и добавил: – Если я разбираюсь в людях, этот тип – явный уголовник. На вашем месте я поостерегся бы еще раз встречаться с ним.

– Представления не имею, почему он вдруг начал ходить за мной, – слукавил я. – Похоже, просто ненормальный.

– И давно вы заметили, что он следит за вами?

– Еще утром, в Ярославле.

– А сами из Ростова?

– Нет, я живу в Ярославле.

– Вон как, – протянул мужчина. – Значит, вы оказались в Ростове тоже проездом?

– А вы откуда? – постарался я переменить разговор.

– Коренной москвич. Был у вас в Ярославле в командировке, а по пути домой решил посмотреть ростовские древности. До этого в ваших краях мне как-то не приходилось бывать...

Восхищение, с которым мужчина стал говорить о моем родном городе, расположило меня к нему, и так получилось, что я откровенно рассказал о тех обстоятельствах, которые заставили меня столь неожиданно отправиться в эту поездку.

В наше время воспитанные люди хорошо усвоили умение изображать из себя внимательных слушателей даже в том случае, когда хочется бежать от докучливого собеседника подальше. Мой сосед слушал меня с искренним, ненаигранным интересом, и я поведал ему весь ход нашего расследования по делу о «Слове о полку Игореве», все рассмотренные нами версии, гипотезы и предположения, все известные и еще не объяснимые факты.

Этот рассказ позволил мне привести все эти свидетельства в порядок, как бы выразилась Анна Николаевна, – разложить их по полочкам. Но я никак не ожидал, что здесь, в автобусе, на скорости около ста километров мои знания о «Слове» пополнятся новой интересной информацией.

– А известно ли вам, что история «Слова о полку Игореве» некоторым образом связана с историей основания Москвы? – выслушав, спросил меня попутчик. – Земли, где была основана Москва, принадлежали богатому ростовскому боярину Стефану Ивановичу Кучке. За непокорство Юрий Долгорукий его казнил, а детей отослал во Владимир. Летопись рассказывает, как Юрий Долгорукий «взыде на гору и обозрев с нее очима своими семо и овамо по обе стороны Москвы-реки и за Неглинкою, возлюбил села оные, и повелевает на месте том вскоре соделати мал древян град и прозва его званием реки Москва». А первое упоминание Москвы приходится на 1147 год, когда Юрий Долгорукий, возвращаясь из похода на Новгород, послал своему союзнику новгород-северскому князю Святославу приглашение: «Приди ко мне, брате, в Москов» и дал гостю и его дружине «обед силен». Вот так переплетаются в истории вроде бы разрозненные факты, далекие друг от друга имена: в Москве «Слово о полку Игореве» было опубликовано и погибло, а впервые Москва была упомянута в связи со встречей Долгоруким отца князя Игоря.

Я согласился с попутчиком: сами по себе эти совпадения интересны, но тут же заметил, что тайну создания «Слова» они не приоткрывают.

– Кто знает, – многозначительно произнес мой сосед. – Основание Москвы трагически определило судьбу сына Юрия Долгорукого – Андрея Боголюбского. Организаторами заговора в 1174 году стали родственники убитого Долгоруким боярина Стефана Кучки. Чем вы объясните, что летописный рассказ о походе князя Игоря по объему уступает только рассказу об убийстве заговорщиками Андрея Боголюбского?

– Вряд ли этому можно найти какое-то объяснение, – осторожно ответил я.

– Обычно автор сообщает о том или ином событии подробно, с деталями, в том случае, когда он его очевидец.

– Вы хотите сказать, летописные свидетельства о походе князя Игоря и об убийстве Андрея Боголюбского принадлежат одному автору, и он находился возле этих событий? Кто же это мог быть?

– Родом из Черниговского княжества – некий Кузьмище Киянин. Как летописца его привлекали к великокняжеским дворам Киева и Владимира, возможно, он был одним из авторов Ипатьевской летописи. А во время убийства Андрея при княжеском дворце жил некто Кузьма Киевлянин – так называет его летописец. Именно он нашел тело князя за дворцом, прикрыл его дерюгой и отнес к собору, чтобы отпеть убиенного князя. Вот я и предполагаю, что речь идет об одном и том же лице. В 1174 году он был на месте убийства Андрея Боголюбского, знал всех участников заговора и потому так подробно написал о нем. Он же, спустя чуть больше десяти лет, услышал о походе князя Игоря и так же обстоятельно изложил его в летописи. Потому-то эти летописные повествования и занимают больше места, чем остальные.

– Но ведь летописный рассказ о походе Игоря и «Слово о полку Игореве» – разные по жанру произведения!

– Ну и что из того? Знакомясь с ними, трудно избавиться от ощущения, что они написаны одним и тем же автором: одинаково отношение к событиям, к князю Игорю, много похожих словесных оборотов...

«Ипатьевскую летопись обнаружили в Костроме, «Слово о полку Игореве» – в Ярославле, то есть, совсем рядом, – подумал я. – Может, в этой близости двух находок и в определенной схожести текстов действительно кроется разгадка авторства «Слова о полку Игореве»?» Я спросил попутчика, не историк ли он по образованию.

– Нет, работаю инженером в строительном управлении. Просто люблю Москву, увлекаюсь русской историей. А «Слово о полку Игореве» – наша национальная гордость, его нельзя не знать и не любить...

Эти простые, но от всего сердца сказанные слова заставили меня иначе, более серьезно посмотреть на затеянное нами расследование судьбы древнего списка.

Когда автобус уже подъезжал к Москве, попутчик поинтересовался, не намерен ли я для полноты расследования посетить дом Мусина-Пушкина, в котором погиб список «Слова о полку Игореве».

– За этим я и еду в Москву.

Мужчина кивнул, видимо, именно такого ответа и ожидая.

– Я так и решил, без посещения этого дома в вашем расследовании будет не хватать очень важного звена. Сейчас в нем находится инженерно-строительный институт, который ваш покорный слуга закончил в свое время. Тогда там произошла одна любопытная история. Правда, я не знаю ее в деталях, но суть такова: кто-то принес в институт старинный план дома, и с его помощью обнаружили потайную комнату, о существовании которой никто не знал. Если эта история вас всерьез заинтересовала и хотите узнать все подробности, обратитесь к Вере Лукьяновне Акимушкиной, Она уже в возрасте, но, как я недавно слышал, все еще работает в институтском архиве. Заодно передайте привет от Дмитрия Рыженкова. Когда-то мы вместе с ней устраивали в нашем институте литературные вечера. Женщина очень приветливая и отзывчивая, если найдете ее, расскажет историю с потайной комнатой подробно, со всеми деталями.

Я горячо поблагодарил попутчика за неожиданную информацию и тут же, в автобусе, записал его фамилию и фамилию женщины, с которой он посоветовал увидеться.

– А ведь мы с вами не первый раз встречаемся, – вдруг заметил мужчина. – Я был в Ярославском музее в тот самый день, когда вы находились там вместе с краеведом Пташниковым, Кто он такой, мне сказала смотрительница. Славный старик. Мы с ним потом разговорились, я даже сфотографировал его на память, так он понравился мне своей влюбленностью в «Слово».

– Так это были вы?! – воскликнул я, обрадовавшись, что рассеялась загадка, так долго мучившая меня. В чем только я не подозревал этого симпатичного человека!

Уже на автовокзале, прощаясь, он вернулся к тому, с чего началось наше кратковременное знакомство:

– У меня не выходит из головы парень, следивший за вами в Ростове. Если вы действительно не ведаете, кто он такой, вот примета, по которой его, можно узнать: на правой руке татуировка в виде кинжала, рукоятку которого обвивает змея с вытянутым жалом; на лезвии столбиком написано «Кобра». Но лучше, повторяю, вам вовсе не встречаться – такой на любое преступление пойдет.

– Наверное, он с кем-то меня спутал, – как можно беззаботнее сказал я. – Вряд ли я еще когда-нибудь увижусь с ним.

– Дай Бог, – пожимая на прощание руку, проговорил попутчик, но в его голосе я уловил сомнение.

Глава четвертая

К СЛЕДСТВИЮ ПРИСТУПАЕТ КРИМИНАЛИСТ

Бывает, преследуют неудачи, но в этот день меня буквально преследовало везение: сначала неожиданные «ростовские» версии Анны Николаевны, затем интересный разговор со случайным попутчиком, также дополнивший мое представление об истории «Слова о полку Игореве».

Но всю дорогу до Москвы меня не оставляло беспокойство, застану ли я Марка дома, не придется ли ночевать где-нибудь на вокзале?

Здесь, вероятно, самое время объясниться с теми, кто не читал повестей «Секрет опричника» и «Преступление в Слободе», где мой приятель Марк Лапин был одним из главных действующих лиц.

Закончив юридический институт, он работал в отделе Министерства внутренних дел, занимающимся поиском кладов, которые представляют собой государственную ценность. После долгого перерыва я встретился с ним, когда он разыскивал новгородские сокровища, вывезенные Иваном Грозным из разграбленного Новгорода и украденные потом иноземным опричником Гансом Бэром. Там же, в Александрове, Марк познакомился с Окладиным и Пташниковым, потом это знакомство продолжилось в ходе затеянного нами следствия по делу об убийстве Грозным царевича Ивана, о чем я написал в повести «Преступление в Слободе».

Таким образом, мое желание привлечь к новому расследованию Марка не было случайным – как криминалист, он уже сотрудничал с нами при проведении предыдущих исторических расследований. Но сможет ли он хоть чем-нибудь помочь на этот раз? Ведь речь шла не об убийстве, не о похищении, а всего лишь о судьбе древнего списка «Слова», погибшего в огне Московского пожара в 1812 году. Заинтересует ли его это дело? Возможно ли в нем участие криминалиста?

Но больше всего меня волновало сейчас, не уехал ли он в очередную командировку, что при его беспокойной службе, заставлявшей мотаться по всей стране, было бы неудивительно.

Однако везение по-прежнему сопутствовало мне – когда с автовокзала я позвонил Марку, он оказался дома. И еще через час я уже сидел у него на кухне, где он усиленно потчевал меня содержимым своего холодильника, а я рассказывал о тех странных обстоятельствах, которые предшествовали расследованию истории древнего списка «Слова о полку Игореве»: о визите девушки-курьера, о содержании переданного ею письма и о моем решении откликнуться на сделанное мне предложение.

Здесь я прервал себя и спросил Марка, что он обо всем этом думает.

– Надеюсь, ты взял с собой письмо Старика?

– Нет. Я ведь даже не предполагал сегодня утром, что приеду к тебе. Так уж ситуация сложилась. Но я могу повторить его почти дословно.

– В данном случае меня больше интересует не содержание письма, а почерк, которым оно написано.

– Почерк? – недоуменно переспросил я. – Неужели ты всерьез веришь в графологию?

– А почему бы и нет? Если характер человека можно узнать по поступкам, почему же нельзя хотя бы приблизительно выяснить его по почерку, который у каждого человека резко индивидуален? В Москве у меня есть один знакомый графолог. Я уже не раз обращался к нему за помощью, когда получал письма о каких-либо сокровищах.

– Ну, и каковы результаты?

– Не было еще случая, чтобы данная им на основании изучения почерка характеристика личности неизвестного ему человека не соответствовала действительности. Было бы интересно показать ему письмо твоего Старика.

– А что конкретно ты хотел бы выяснить?

– Во-первых, на самом ли деле его писал пожилой человек, А во-вторых, не страдает ли он какой-нибудь психической болезнью, которая и заставила его обратиться к тебе с этим странным предложением, – расследовать судьбу списка, найденного двести лет назад.

– Ну, знаешь! – возмутился я. – Если бы мне написал человек, у которого не все дома, я бы и сам об этом догадался, без помощи твоего графолога. Ни почерк, ни стиль письма, ни грамотность – ничего не говорит, что его написал ненормальный. Да и девушка не из тех, которая стала бы исполнять роль курьера при человеке, страдающим психической болезнью. Это исключено!

Марк посмотрел на меня иронически:

– Похоже, девушка произвела на тебя даже более сильное впечатление, чем само письмо. Она симпатичная?

– Как сказал мой сосед Юрий – именно на таких женятся, – уклончиво ответил я, подумав про себя, что красота бывает разная, а у Наташи была такая, которую нельзя не заметить, забыть. Но говорить об этом Марку я не стал. Пожалуй, он бы решил, что я влюбился с первого взгляда, а потому потерял голову и моим оценкам – грош цена.

Хотя я не выразил эту мысль вслух, но по лицу Марка было ясно, что он догадался, о чем я умолчал.

– Ладна, согласимся с тем, что автор письма – абсолютно нормальный человек. Но как ты объяснишь его предложение провести следствие по делу об исчезнувшем списке «Слова о полку Игореве»? Зачем оно ему потребовалось? Почему он сам не взялся за него, если уж так интересуется историей «Слова»?

– Эти вопросы я хотел задать тебе.

– Пока ты сообщил слишком мало данных, чтобы сделать хоть какие-нибудь предположения. Сам не догадываешься, каким образом Старик узнал, что в основу твоих повестей положены реальные события и в них выведены реальные люди?

– Об этом ему мог рассказать Окладин или Пташников. Но это – только предположение, с уверенностью я не могу заявить, что его проинформировал кто-то из них.

– А как ты объяснишь наличие у Старика старинной акварели, место которой в музее?

– Она могла достаться ему по наследству. Или попала к нему случайно.

– А почему не предположить, что он просто похитил ее из какой-нибудь коллекции, потому и скрывает от тебя свою фамилию?

– Я в это не верю.

– Только потому, что тебе понравилась девушка, которая принесла акварель?

На этот выпад я не ответил и рассказал Марку все, что узнал об акварели от Лидии Сергеевны Строевой: о посещении музея человеком, намеревавшимся подарить акварель, о подтверждении ее подлинности специалистами и о лишнем окне, которого нет на гравюре, срисованной с этой самой акварели.

По тому, как внимательно слушал меня Марк, я понял: эта история все больше увлекает его и вызывает уже профессиональный интерес человека, по долгу службы занимающегося распутыванием загадок, связанных с поиском исчезнувших сокровищ. А когда я сообщил о трупе, обнаруженном в усадьбе Мусиных-Пушкиных перед затоплением котлована водохранилища, и архивных документах, касающихся этого загадочного убийства, Марк от удивления покачал головой:

– Тебе можно только позавидовать – нежданно-негаданно такой занимательный материал в руки попал! Тайник, убийство, бегство преступников, анонимное письмо, которое приносит прекрасная незнакомка. И ничего придумывать не надо, садись за стол, записывай все по порядку – и детектив готов!

– Ты еще не все знаешь, на этом детектив не кончился и неизвестно, чем завершится...

И я рассказал Марку о визите человека, назвавшегося Золиным, о слежке, замеченной мною в Ростове.

– У меня нет сомнений, что Золин – тот самый человек, о котором сообщила Наташа во время нашей второй встречи.

– Ты не говорил, что встречался с ней еще раз. Как тебе удалось ее отыскать?

Мне ничего не оставалась, как признаться Марку, каким необычным образом я смог найти девушку: без адреса и фамилии, в таком большом городе.

– Этот портрет, который сделал твой сосед-художник, при тебе?

Когда я показал рисунок, хранящийся в записной книжке, Марк убежденно произнес:

– Если портрет действительно похож на оригинал, то сосед совершенно прав: именно на таких девушках женятся. Так что она тебе говорила о Золине?

– По ее словам, он чем-то угрожает Старику. После того, как Золин побывал в редакции молодежной газеты и у меня, он заходил в музей, где ему рассказали о поступлении акварели с видом усадьбы Мусина-Пушкина. Это вывело его из себя. А еще раньше из моей статьи он узнал, что у краеведа оказалось первое издание «Слова о полку Игореве». И акварель, и книга из собрания Старика, которое, судя по всему, Золин мечтает каким-то образом заполучить. Чтобы выяснить, кто такой краевед, он и нанял человека, следившего за мной в Ростове.

Марк забарабанил пальцами по кухонному столу.

– Что-то мне такое логическое построение кажется слишком замысловатым. Все рассказал, ничего не забыл?

Я напряг память – и вспомнил о предположении Лидии Сергеевны, что Старик и уголовник Самойлин – одно лицо. Неохотно сообщил об этом Марку.

– Предположение неожиданное, но вполне возможное. Ты о нем никому не говорил?

Я замялся.

– Прямо, открытым текстом, – нет. Но предупредил Наташу, что ее знакомый может оказаться совсем не тем человеком, за которого себя выдает.

– И как она на это прореагировала?

– Повесила трубку.

– Та-ак, – протянул Марк. – Интересная складывается ситуация. Когда ты с ней разговаривал?

– Позавчера.

– А на другой день за тобой начали следить. Ты не находишь это совпадение подозрительным?

– Что ты нашел тут подозрительного? – спросил я, уже догадываясь, к чему клонит Марк.

– Твоя знакомая вполне могла сообщить Старику, что ты его в чем-то подозреваешь. Вот он и устроил слежку за тобой, а Золин здесь вовсе ни при чем.

Я хмуро признался:

– Мне такая мысль тоже в голову приходила, но вряд ли Старик причастен к слежке за мной. Зачем ему это?

– Мы не знаем, кто такой Старик, поэтому предполагать можно всякое, – рассудил Марк. – В любом случае ты, видимо, кому-то крепко наступил на мозоль, если за тобой так настойчиво следили сегодня, даже в Ростов поехали. Интересно, какой шаг они предпримут теперь, когда слежка ничего не дала? Не думал об этом?

Я молча пожал плечами. Марк посмотрел на меня с сочувствием.

– Наверное, теперь сам раскаиваешься, что ввязался в это дело? Все может закончиться самым неожиданным образом, и в первую очередь – для тебя. Не думаешь на попятную пойти?

– С какой стати?! История списка «Слова о полку Игореве» достойна того, чтобы ей заняться всерьез. Отступать я не намерен. Осталось выяснить, при каких обстоятельствах список погиб здесь, в Москве. Ты мне в этом не поможешь? – спросил я Марка, мало надеясь, что получу утвердительный ответ.

Но тут я ошибся.

– Пожалуй, я действительно могу тебе помочь.

– Каким образом?

– Совсем недавно я занимался загадкой Семлевского озера, где по некоторым сведениям Наполеон затопил вывезенные из Москвы сокровища. Расследуя эту загадку, я перечитал все, что касалось Московского пожара.

О такой удаче, отправляясь в Москву, я даже не мечтал.

Из кухни мы прошли в комнату и здесь, закурив, продолжили начатый разговор, По просьбе Марка я в общих чертах рассказал о проведенном нами расследовании судьбы «Слова о полку Игореве», остановившись более подробно на тех моментах, которые касались гибели древнего списка.

Внимательно выслушав меня, Марк задал несколько вопросов, связанных с личностью Мусина-Пушкина и его окружением, а потом категоричным тоном заявил:

– Теперь постарайся точно и конкретно изложить задачу, которую нам предстоит решить.

Мне понравилась та профессиональная собранность, с которой Марк взялся за дело – сразу чувствовалось, что к расследованию приступил не дилетант, а опытный криминалист.

Тем труднее было ответить на поставленный Марком вопрос. Наконец я неуверенно проговорил:

– Виновен или невиновен граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин в том, что древний список «Слова о полку Игореве» сгорел в 1812 году.

– А разве есть свидетели, своими глазами видевшие, как список сгорел?

– Об этом со слов графа писал Калайдович: все Собрание российских древностей вместе с графским домом было «превращено в пепел».

– Значит, задача состоит в том, чтобы выяснить, действительно ли список «Слова» сгорел, как это утверждал граф.

Мне стало обидно за Мусина-Пушки на, что каждое его показание подвергается сомнению: сначала в роли обвинителя выступал Окладин, теперь эту роль взял на себя Марк.

Спросил, с чего, по его мнению, надо начать.

– С Бородинского сражения, которое определило судьбу Москвы.

Я нашел это решение резонным.

– Восстановим события по порядку, – деловито заговорил Марк. –26 августа 1812 года в 5 часов 30 минут утра русская и французская армии сошлись на Бородинском поле. Через четырнадцать часов русская армия потеряла убитыми 44 тысячи, наполеоновская – 58 тысяч...

Уверенность, с которой Марк называл цифры и даты, показывала, что решением загадки Семлевского озера он занимался основательно.

– Наполеон с наступлением темноты отвел свои войска на исходные позиции, Кутузов в 2 часа ночи отошел к Можайску. Первого сентября, около 6 часов вечера, в деревне Фили, в избе крестьянина Андрея Фролова, созванный Кутузовым военный совет решил оставить Москву без боя. На рассвете второго сентября русская армия начала отступать через Москву на Тарутино, к 14 часам отход был завершен. Такова хроника событий, предшествующих вступлению в Москву французских войск.

– Кутузов отступал к победе, а Наполеон, вступая в Москву, делал роковой шаг к поражению. История полна парадоксов.

– Захватнические войны всегда рано или поздно заканчиваются поражением, – поправил меня Марк. – Возникает вопрос: мог ли Мусин-Пушкин успеть вывезти свое Собрание российских древностей до вступления французов в Москву? Вряд ли справедливо обвинять графа в том, что он не сделал этого до Бородинского сражения, – тогда не было и речи 6 сдаче Москвы французам. Таким образом, для принятия решения, как поступить со своим Собранием и всем имуществом, Мусину-Пушкину оставалась неделя – с 27 августа по 2 сентября.

– Времени было вполне достаточно, – прикинул я.

– Срок вроде бы большой, – согласился Марк. – Однако надо учитывать, что и после Бородинского сражения о предстоящей сдаче Москвы официально не говорилось. Битву не воспринимали как поражение, а скорее наоборот – укрепилась вера в возможность быстрой и окончательной победы над Наполеоном. Москва была заклеена афишами генерал-губернатора Ростопчина, что город надежно защищен и неприятель в него не войдет. Только совет в Филях принял это неожиданное для большинства русских, но оправданное историей решение сдать Москву,

– Совет в Филях состоялся первого сентября. Выходит, для эвакуации своего Собрания у Мусина-Пушкина было меньше суток?

– В Москве проживало тогда около трехсот тысяч жителей. Почти все население ушло вместе с русской армией, в городе находилось не более десяти тысяч человек. Конечно, вывезти огромное Собрание в такой спешке и в такой обстановке практически было невозможно. На это у графа оставались буквально считанные часы.

Я понял, что напрасно причислял Марка к недоброжелателям Мусина-Пушкина, – он старался добросовестно и объективно изучить все

обстоятельства гибели списка «Слова», принимал во внимание все смягчающие вину графа свидетельства и факты.

– Теперь займемся собственно Московским пожаром, – продолжил он. – Начался пожар второго сентября, то есть сразу же при вступлении французских войск в Москву.

– Причины пожара известны?

– Точно на этот вопрос историки еще не ответили, высказывалось несколько версий. Обвиняли в пожаре и самого генерал-губернатора Федора Васильевича Ростопчина – якобы Москва была подожжена по его приказу. Ростопчин открещивался от этих обвинений, но даже спустя десять лет после Московского пожара эта версия продолжала существовать как в России, так и во Франции, что, вероятно, нервировало графа. Чтобы оправдаться, он издал в Париже, на французском языке, книгу «Правда о пожаре Москвы», которую недоброжелатели Ростопчина сразу же переименовали в «Неправду о пожаре Москвы». Приходится только гадать, почему эта книга-оправдание не вышла в самой России. Возможно, приведенные Ростопчиным доводы не убедили бы русских, или он рассчитывал, что русские аристократы чаще заглядывали в книги, написанные на французском языке.

– А может, оправдаться перед французами он считал более важным, чем перед Россией?

– Вряд ли. Несмотря на распространённое представление о Ростопчине как о человеке незначительном, он был одним из организаторов народного ополчения.

– Почему же возникла версия, что он виновен в пожаре? Ведь, как говорится, нет дыма без огня.

– Факт остается фактом – именно по приказу Ростопчина из Москвы были вывезены так называемые заливные трубы, то есть пожарные насосы. Ходили упорные слухи, что свой дом в Москве он поджег собственноручно. Возможно, сделал это тоже из патриотических побуждений... Кстати, его семья скрывалась в это время в Ярославле.

Я подумал, что судьба Ростопчина в чем-то схожа с судьбой Мусина-Пушкина, которого обвиняли в умышленном уничтожении своего Собрания российских древностей. Встречаясь, они, наверное, жаловались друг другу на несправедливость людской молвы. Но насколько оба графа были искренни?

– Ты говорил, есть несколько версий причин Московского пожара, – напомнил я Марку.

– По второй версии никто конкретно не обвинялся, а все сводилось к тому, что москвичи покидали город в спешке, в печах оставался огонь, он-то и послужил причиной пожара. И третья версия – Москву подожгли французы, таким образом наказав русских за то, что они не признали поражения и на Поклонной горе торжественно не вручили ключи от города, к чему тщеславный Наполеон привык в Европе. Считаю, это самая неубедительная версия.

– Почему? – удивился я. – Разве захватчики не могли не чувствовать ненависти к городу, который не склонился, не встал перед ними на колени?

– Считают, что пожар Москвы обошелся России в триста миллионов рублей ущерба. Перед уходом из города по приказу Наполеона были взорваны стены и многие башни Кремля, конечно, не обошлось и без поджогов. Но вряд ли французы стали заниматься поджогами сразу, как только вошли в Москву. Наполеон не терял надежды, что Россия запросит мира, пощады. Но этому не суждено было сбыться. От пожара пострадала Россия, но от него досталось бед и наполеоновской армии: благодаря пожару, французы лишились теплых зимних квартир и продовольствия, так как провиантские склады сгорели дотла.

– Возможно, пожаром Москвы Наполеон рассчитывал устрашить русских?

– Не знаю, на что он рассчитывал, но вышло наоборот – пожар еще сильнее разжег пламя ненависти к захватчикам. Поэтому вероятно, что пожар – в какой-то степени – дело рук оставшихся в Москве русских патриотов. Вполне допустимая версия. Вряд ли это были люди из дворянских кругов, из обеспеченных. Решиться на такое могли только те, кому нечего терять. Воспоминаний после войны они не писали, а своим трудом восстанавливали сгоревшую Москву, которую, может, сами же и подожгли. Впрочем, на вопрос, кто поджег белокаменную, вряд ли история когда-нибудь даст окончательный ответ. Возможно, все версии в какой-то степени справедливы, и пожар случился сразу по нескольким причинам: и французы поджигали, и русские, были и случайные пожары от непогашенного огня в печах...

Марк разложил на столе копию старинного плана Москвы, испещренного какими-то пометками, внимательно начал разглядывать его.

– И все-таки ты не веришь, что пожар произошел случайно, – догадался я.

Незаточенный конец карандаша в руке Марка заскользил по плану Москвы:

– Пожар одновременно начался в нескольких местах: на казенных складах в Замоскворечье, в Каретном ряду и Гостином дворе. Как видишь, расстояние между очагами пожара приличное, и если соединить их линией, то она по прямой, по диагонали, пересечет наиболее застроенную в те времена часть Москвы. Правда, не пострадал Кремль, находящийся в центре Садового кольца, которое ограничивало Земляной город.

– Выходит, версия об умышленном поджоге рушится?

– Я так не считаю. Во-первых, в Кремле остановился Наполеон, и здесь французы сами боролись с огнем. Во-вторых, вряд ли у кого-нибудь из русских поднялась бы рука на Кремль – исторический и культурный центр Москвы. Это понимали не только образованные люди. Русские патриоты, как известно, спасли Кремль от полного разрушения, которому Наполеон хотел подвергнуть его при уходе из Москвы. Не исключено, что пожар Москвы и спасение Кремля – дело одних и тех же людей...

Сейчас меня интересовало другое – виновен ли Мусин-Пушкин в гибели списка «Слова о полку Игореве»? Марк опять склонился над картой.

– Районы за чертой Земляного города – Покровская, Серпуховская, Мясницкая, Сущевская, Пресненская и Мещанская части – пострадали в пожаре меньше, то есть меньше пострадали районы севернее и западнее от центра города. Вспомним, что Наполеон, напуганный масштабами пожара, бежал не куда-нибудь, а на северо-запад Москвы, в Петровский дворец.

– И что из этого следует?

– Немалую роль в, распространении пожара сыграла погода – в начале сентября в Москве было сухо и дул сильный ветер. Думаю, это был западный ветер, он и перекинул огонь на Садовое кольцо, к Разгуляй-площади, где стоял дом Мусина-Пушкина.

Я никак не мог понять, к чему клонит Марк, зачем потребовался ему этот экскурс в метеорологию?

– Если поджог Москвы действительно имел место, то это вряд ли относится к дому Мусина-Пушкина. Вероятнее всего, он сгорел в результате постепенного распространения пожара.

– Как это могло отразиться на судьбе «Слова»? – начал я терять терпение, удивляясь, зачем Марк приводит такое большое количество малозначительных; на мой взгляд, фактов.

Он словно не замечал моего нетерпения, сыпал все новыми и новыми цифрами:

– Есть точные сведения, что из 2567 каменных зданий уцелело 526, из 6584 деревянных – 2100. Таким образом, пожар уничтожил две трети Москвы, шансов уцелеть у дома Мусина-Пушкина почти не было. С большой долей вероятности мы выяснили, что графский дом загорелся не сразу, а спустя некоторое время после начала пожара. Он бушевал неделю, и все эти дни доблестные французские солдаты, в Москве быстро превратившиеся в обычных мародеров, усиленно занимались грабежом. Наверняка богатый дом сиятельного графа тоже подвергся этой участи. Почему, спрашивается, не предположить, что Собрание российских древностей не заинтересовало какого-нибудь образованного французского офицера? А таких было немало в армии Наполеона, который любил изображать из себя просвещенного императора и собрал под свои знамена весь цвет Франции. Вспомним хотя бы Анри Бейля – будущего великого писателя Стендаля. Он служил в армии Наполеона военным интендантом, был очевидцем Бородинского сражения, пожара Москвы и бегства французов из России. Так что вопрос – действительно ли «Слово о полку Игореве» сгорело в огне пожара? – остается открытым. Мы не знаем его участи. Возможно, в офицерском сундуке или солдатском ранце оно оказалось во Франции и до сих пор хранится где-нибудь на чердаке, среди рухляди и старых бумаг...

Я не нашел убедительных доводов, чтобы возразить Марку. Только теперь мне стало понятно, почему так подробно он изложил обстоятельства Московского пожара – именно они позволили ему выдвинуть эту неожиданную, но убедительную версию.

И правда, почему мы так уверенно заявляем, что «Слово о полку Игореве» погибло в доме Мусина-Пушкина? Свидетелей этому нет, значит, нет и доказательств.

К версии Марка я сделал бы только одно добавление. Пожар дома Мусина-Пушкина не мог не привлечь внимания оставшихся в Москве жителей. Кто знает, может, один из москвичей, знавший, какое богатство представляет собой графское Собрание российских древностей, проник в дом и взял из этого собрания самые ценные рукописи – и среди них было «Слово»? Это же мог совершить кто-нибудь из дворовых графа.

После рассказа Марка для меня несколько прояснился и тот вопрос, ради ответа на который я приехал в Москву: как Мусин-Пушкин допустил, что бесценное Собрание российских древностей осталось в Москве, в результате чего и погибло? Видимо, сиятельный граф был таким же самоуверенным патриотом, как Ростопчин, ему до последнего момента даже в голову не могло прийти, что Москва будет сдана французам. Когда же участь Москвы была решена, спасать Собрание древностей было уже поздно.

Но граф мог спасти самое ценное, то же «Слово о полку Игореве». Почему он не сделал этого? Мусин-Пушкин не мог не понимать, какое важное звено в истории русской литературы представляет собой «Слово». Его нельзя было подвергать даже малейшей опасности, а между тем граф оставляет его в Москве, к которой подходят войска неприятеля.

Чем дольше я думал об этом, тем больше поведение сиятельного графа настораживало меня. Своими сомнениями я поделился с Марком, но он тоже не смог объяснить этот непонятный поступок Мусина-Пушкина.

Глава пятая

ПРЕВРАЩЕНО В ПЕПЕЛ

Я попросил рассказать о загадке Семлевского озера, которая так неожиданно переплелась с тайной гибели «Слова о полку Игореве».

Марк не заставил себя уговаривать и охотно углубился в историю, которую в силу своего профессионального интереса знал досконально:

– Наполеон простоял в Москве 39 дней и потерял за это время 70 тысяч солдат, то есть больше, чем в Бородинском сражении. Я уже говорил, что сдача Москвы была неожиданностью для большинства русских, поэтому здесь остались огромные ценности. Солдаты и даже офицеры пустились в мародерство. Первое время Наполеон пытался навести порядок, но убедился, что все усилия бесполезны. И грабеж превратился чуть ли не в главное занятие всей французской армии. Об этом в своих воспоминаниях писали сами участники русского похода...

Марк снял с полки книгу большого формата, нашел нужную страницу и прочитал отрывок из воспоминаний француза Сегюра:

– «Когда Наполеон возвращался из Кремля, ему загораживали дорогу длинные вереницы мародеров, беспорядочные группы солдат, шумно толпившиеся около входов в подвалы, около дворцов, лавок и церквей, которым угрожал огонь и двери которых они пытались взломать.

Движение императора затруднялось встречавшимися на пути обломками разнообразной мебели, которую выбрасывали из окон, чтобы спасти ее от пожара, прочей богатой добычей, которую по прихоти бросали грабители...

При таком беспорядке Наполеон вернулся в Москву. Он предоставил своей армии заниматься грабежом, надеясь, что поиски солдат, рассеявшихся по этим развалинам, не окажутся бесплодными...

Был установлен очередной порядок мародерства, которое, подобно другим служебным обязанностям, было распределено между различными корпусами...»

– Это сообщение интересно тем, что в нем прямо говорится об организованном характере грабежа, – захлопнул Марк книгу. – В грабеже Москвы принял участие даже сам император. Некий сержант Бургонь вспоминал, что по приказу Наполеона была создана специальная рабочая команда, которая сняла золоченых орлов с кремлевских башен и крест с колокольни Ивана Великого, обитый позолоченным серебром. Таким образом, когда 19 октября французская армия вышла из Москвы, ее сопровождал огромнейший обоз, в котором были церковные украшения, посуда и обстановка из московских дворцов, иконы в драгоценных окладах и товары из ограбленных магазинов, сундуки золотых монет и все, что приглянулось завоевателям. Тот же сержант Бургонь указывал, что обоз, составленный из повозок в три-четыре ряда, протянулся на целую милю. Об этом писали и другие участники похода, в том числе и Стендаль, которому с большим трудом удалось выбраться из сгоревшей, ограбленной Москвы. Как военный интендант он, вероятно, хорошо знал, какие ценности были вывезены отсюда, однако в своих письмах из России и в последующих статьях о Наполеоне и русском походе не написал об этом, – с осуждением в голосе сказал Марк.

Я хотел заметить ему, что оставленные Стендалем романы гораздо важнее, чем письма из Москвы с подробным изложением результатов грабежа, но промолчал. Как следователь, он имел свой, профессиональный взгляд даже на Стендаля.

– В судьбе французской армии, – продолжил Марк, – обоз сыграл роковую роль: он замедлил ее продвижение вперед и ослабил способность к активным оборонительным действиям. Армия превратилась в толпу, и каждый думал только о том, как бы довезти, донести наворованное до дома.

– Неужели Наполеон не понимал этой опасности?

– По-настоящему он понял ее только 25 октября, после сражения при Малом Ярославце, когда русские войска отрезали ему дорогу на Калугу. Наполеон приказал сжечь все, что мешало дальнейшему продвижению армии, были взорваны даже артиллерийские снаряды, а освободившиеся повозки отдали раненым, количество которых росло с каждым днем, с каждым нападением партизанских и казачьих отрядов.

– Так, может, уничтожению подверглись и московские трофеи? А что нельзя было уничтожить, просто бросили на дороге?

– Во-первых, нет никаких сведений, что такие ценности были обнаружены русскими, которые шли буквально по пятам французов. Во-вторых, некоторым трофеям, вроде золоченых орлов с кремлевских башен, Наполеон придавал символическое значение. Оставить их врагу он не мог хотя бы из тщеславия, по которому и так был нанесен русскими самый болезненный удар. В-третьих, даже после такого сокрушительного поражения честолюбивый Наполеон не терял надежды взять реванш и вернуться в Россию победителем. Тогда московские трофеи получили бы еще более высокое, знаменательное значение. Все эти обстоятельства свидетельствуют, что в сложившейся ситуации у Наполеона вполне могла возникнуть мысль о тайнике, где можно спрятать награбленные сокровища.

Я согласился с Марком – логику его рассуждений было трудно опровергнуть.

– Судя по всему, окончательное решение о тайнике Наполеон принял в районе Вязьма– Семлево. Участник похода врач Роос вспоминал, что даже знамена были сняты с древков и розданы самым крепким и выносливым солдатам, – так вероятно было полное окружение армии русскими. И тут на пути французов попадается Семлевское озеро глубокое, с илистым дном, по берегам густые леса. Наполеон понимает, что представилась возможность спрятать сокровища, пока они не попали в руки неприятеля. Завтра, возможно, будет поздно. По приказу Наполеона были построены большие плоты, трофеи упаковали в ящики и тюки из холстины, и специальная команда утопила их посреди озера. Второго похода на Россию у Наполеона не получилось, и сокровища остались на дне Семлевского озера до наших дней.

– Все доказательства существования тайника – косвенные. Ты не привел ни одного прямого свидетельства.

– В этом нет ничего удивительного – Наполеон сделал все возможное, чтобы тайна Семлевского озера осталась неразгаданной, поэтому упоминание о тайнике ни в какие официальные французские документы не попало. Исполнители этой операции могли очутиться в плену и рассказать о тайнике, поэтому возможно, что вместе с тайником они тоже остались на дне озера, о спрятанных сокровищах знали только ближайшие помощники Наполеона. Вот уже несколько лет группа энтузиастов ведет поиск тайника. Специальная аппаратура показала наличие на дне Семлевского озера металла, но окончательно вопрос о сокровищах не решен. Я считаю, поиски надо продолжать...

Решение загадки наполеоновского тайника было на дне Семлевского озера, судьба «Слова о полку Игореве» решилась в доме Мусина-Пушкина. И мне еще сильнее захотелось своими глазами увидеть этот дом, из которого оно исчезло или в котором погибло. Марк вызвался сопровождать меня.

День был прохладный, но тихий, и мы решили отправиться пешком, благо дом Мусина-Пушкина находился недалеко.

Облака еще не полностью затянули небо, иногда между ними проглядывало солнце, на короткое время просветляя озабоченные лица прохожих, боязливо посматривавших – не хлынет ли дождь.

Я читал старинные, выразительные названия московских улиц, разглядывал попадавшиеся по дороге уютные особняки за вычурными оградами, приземистые церкви с куполами-луковками, и рассказ Марка о пожаре 1812 года дополнялся живыми, реальными деталями. Представлялось, как по этим самым улицам, окутанным дымом пожаров, на белом коне проезжал Наполеон со свитой. Из раскрытых настежь дверей пьяные французские солдаты выносили позолоченные канделябры и иконы в серебряных окладах, зеркала в резьбе и затейливые ларцы, штыками вырезанные из рам картины французских и голландских мастеров, старинные чарки, ковши и потиры, шитые золотом и бисером воздуха, орари, покровцы.

Вот со звоном вылетело окно на втором этаже. Из него на мостовую посыпались толстые книги в кожаных переплетах, вырванные листы бумаги подхватило ветром и разнесло по улице. Под ноги коню Наполеона упала какая-то рукопись в древнем переплете. Конь шарахнулся назад, но всадник властно осадил его, что-то сказал офицеру из свиты. Тот ловко спешился, поднял тяжелую рукопись и раскрыл ее на первой странице – ветхой и пожелтевшей от времени.

«Книга глаголемая Гранограф, рекши начало письменам царских родов от многих летописец», – вслух, по слогам, с трудом прочитал офицер старинную вязь названия и перевел ее Наполеону. Император что-то высокомерно и брезгливо сказал, на лицах сопровождавших его офицеров, одетых в яркие, пестрые мундиры, засияли дежурные, подобострастные улыбки.

Офицер суетливо перелистал рукопись, нашел другое заглавие: «Слово о полку Игореве, Игоря Святославля, внука Ольгова...»

Переведя этот заголовок на французский, офицер что-то возбужденно объяснил Наполеону, то показывая на разграбленный дом, то на рукопись. Император досадливо махнул рукой и тронул коня шпорами. Следом за ним по улице, над которой все еще летали листы бумаги, поскакала свита.

Офицер подбежал к своему коню, сунул рукопись в кожаную сумку, притороченную к седлу, и помчался догонять свиту, впереди которой в темном сюртуке и треуголке ехал коротконогий упитанный человек, провозгласивший себя императором.

Прежде чем завернуть за угол, офицер обернулся и увидел, как из окон особняка вырвались клубы дыма...

Все это наглядно представилось мне у дома на Спартаковской улице, когда-то принадлежавшего Мусину-Пушкину. Здание не было «превращено в пепел», как об этом писал Калайдович, оно сохранялось, хотя и после многочисленных перестроек, возведения еще одного этажа.

Интересно было узнать историю этого дома. Когда я сказал об этом Марку, он неожиданно для меня заговорил уверенно и бойко, на манер опытного московского экскурсовода:

– Разгуляй-площадь лежала на пересечении старой Стромынской дороги и новой, ведущей в Немецкую слободу. Место было шумное, оживленное. Еще в семнадцатом веке здесь появился первый кабак, о котором один из иностранных путешественников писал: «Перед городом есть у них общедоступное кружало, славящееся попойками». По этому кабаку площадь и получила свое удалое, разухабистое название – Разгуляй. В середине восемнадцатого века здесь, где позднее встал дом Мусина-Пушкина, находился двор обер-гофмейстера и генерал-аншефа Шепелева. Затем он перешел к семейству Брюс, из которого происходила жена Мусина-Пушкина. Двор, полученный ею в приданое, занимал около ста гектаров и был застроен небольшими деревянными зданиями. Этот дом по заказу Мусина-Пушкина в самом начале XIX века построил известный архитектор Казаков. Москвичи поговаривали, что дом был с секретом, с тайниками в стенах и глубокими подвальными помещениями непонятного назначения. Так ли было на самом деле, сейчас, после всех переделок, судить трудно.

Я удивился, откуда у Марка столько информации только по одному зданию? Спросил его об этом. Оказалось, утром он успел заглянуть в справочник по Москве, откуда и почерпнул эти сведения.

Словно пытаясь увидеть сиятельного графа Мусина-Пушкина, я напряженно вглядывался в окна этого исторического особняка, в котором решилась судьба «Слова о полку Игореве». Здесь работал над своей «Историей государства Российского» Карамзин, бывал поэт Жуковский, сделавший поэтический перевод повести о князе Игоре, собирались издатели «Слова» Малиновский и Бантыш-Каменский. Вспомнились их портреты в ризнице Спасо-Преображенского собора. Утомленный многотрудной работой Карамзин смотрел пристально и подозрительно. Сын русского помещика и пленной турчанки Жуковский был на портрете мудр и доброжелателен. Малиновский походил на важного, неприступного сановника, взгляд острый и пронизывающий. Бантыш-Каменский рядом с ним выглядел кротким, углубленным в себя ученым. Кто из них знал подлинную историю «Слова о полку Игореве»? Или Мусин-Пушкин рассказал -Калайдовичу всю правду и ничего кроме правды?

В этом доме хранился практически весь тираж первого издания «Слова». И опять возникал вопрос: почему такой небольшой тираж в 1200 экземпляров не разошелся? Сразу после издания книги в «Московских ведомостях» трижды печаталось объявление об ее продаже в лавках купца Кольчугина на Никольской улице. Почему граф оставил книги у себя? Что сдерживало его?

Есть ли хоть какие-то основания предполагать, что единственный список «Слова о полку Игореве» не сгорел, а ему выпала другая, более сложная судьба, один из вариантов которой представился мне здесь, возле этого старинного дома?

Я пересказал Марку разговор в автобусе и предложил попытаться встретиться с женщиной, которую упоминал мой попутчик.

На вахте нам сообщили, что Вера Лукьяновна Акимушкина уже давно на пенсии, но продолжает работать в архиве, и объяснили, как найти комнату, где она сидит.

После долгого блуждания по многочисленным коридорам мы вошли в узкое и тесное, как пенал, помещение с высоким потолком и без окон. У торцевой стены стоял заваленный папками стол, за которым сидела пожилая женщина с накинутой на плечи темной шалью.

Убедившись, что это та самая Вера Лукьяновна, я передал ей привет от Рыженкова, мало надеясь, что она вспомнит бывшего студента. Но у женщины оказалась хорошая память.

– Дима Рыженков? – переспросила она – Как же, я его прекрасно помню. Он выгодно отличался от очень многих наших студентов.

– Чем же именно? – полюбопытствовал я.

– В то время в газетах, на радио и на телевидении развернулась острая дискуссия между физиками и лириками. Страсти кипели прямо-таки шекспировские, обе стороны рьяно и убедительно доказывали свое приоритетное положение в обществе. Так вот, Дима Рыженков прекрасно сочетал в себе качества и физика, и лирика: он с отличием закончил наш инженерно-строительный институт, однако при этом всерьез интересовался литературой, историей, музыкой. Но я заболталась, – одернула себя женщина и, пригласив нас сесть, спросила: – Наверное, вы пришли ко мне по какому-нибудь делу, а не только привет передать? Я вас внимательно слушаю, молодые люди.

– Дмитрий Павлович рассказал мне, что в те годы, когда он учился в вашем институте, здесь произошла какая-то история с потайной комнатой. Но он слышал о ней краем уха, потому и направил к вам, – объяснил я.

Женщина посмотрела на меня удивленно, потом чуть ли не торжественно произнесла:

– Вы находитесь в той самой комнате, о которой говорил Дима! Бывают же такие совпадения!

Невольно мы с Марком еще раз огляделись по сторонам. На стенах висели массивные деревянные полки, на них рядами стояли разбухшие от бумаг папки, многие из которых уже пожелтели от времени. Освещалась комната настольной лампой на столе, люстры не было вовсе.

Только сейчас я понял, почему Вера Лукьяновна, несмотря на летний день, кутается в теплую, зимнюю шаль, – в комнате было холодно, как в склепе. Ощущение, что находишься в склепе, усиливалось и царящей здесь тишиной – прислушавшись, я не уловил ни единого звука, который проник бы сюда из здания, битком набитого шумными студентами.

Я попросил Веру Лукьяновну рассказать, что же за история случилась с этой комнатой, в которой мы так удачно очутились.

Женщина заговорила охотно и обстоятельно – так, как обычно говорят пожилые люди, вынужденные большую часть времени проводить в одиночестве:

– О том, что это здание принадлежало Алексею Ивановичу Мусину-Пушкину и именно в нем погиб найденный графом список «Слова о полку Игореве», у нас знает, пожалуй, каждый, даже самый нерадивый и нелюбопытный студент. Я начала работать здесь сразу после окончания архивно-исторического института и еще застала людей, хорошо знавших историю этого дома. От них слышала, что до революции тут размещалась гимназия, и еще тогда среди учащихся и преподавателей ходила легенда, будто в тайниках особняка остались наиболее ценные экспонаты мусин-пушкинского Собрания российских древностей и даже, якобы, делались попытки отыскать эти тайники. Но мало кто воспринимал эту легенду всерьез, поскольку естественней было предположить, что Мусин-

Пушкин, глубоко переживавший гибель своего Собрания, вряд ли бы оставил в тайниках, если бы таковые имелись на самом деле, что-нибудь ценное. Честно говоря, я тоже не верила в эту красивую легенду - ведь после смерти Мусина-Пушкина прошло столько лет, здание неоднократно перестраивали, ремонтировали и исследовали! Какие тут могут быть ненайденные тайники?! Но оказалось, я заблуждалась. Как-то в институт пришел один пожилой человек и обратился с вопросом: имеется ли у нас в архиве или где-нибудь в другом месте точный чертеж этого здания? Так получилось, что заниматься посетителем пришлось мне. Я нашла чертежи здания, сделанные в начале нашего века, и показала их мужчине. Он очень долго и тщательно изучал эти чертежи, а потом вынул из портфеля какой-то ветхий, выцветший план, в котором я не сразу узнала план этого самого здания, но выполненный в начале девятнадцатого века. Положив чертежи рядом, мужчина объяснил мне, что в здании сделан тайник, и показал место, где он, находится. И я действительно нашла на старинном плане помещение, которого не было на более современном чертеже. Но мало ли что можно изобразить на бумаге? Когда я высказала свое сомнение вслух, мужчина буквально упросил меня провести его к тому месту, где он предполагал существование тайника. Я очень боялась попасть в смешное положение, но и отказать ему не могла – по всему чувствовалось, это интеллигентный, образованный человек, к тому же очень взволнованный тем, что ему удалось выяснить. И мы договорились с ним проверить его предположение о существовании тайника после занятий, когда в здании не останется студентов и преподавателей. Под каким-то благовидным предлогом я задержалась в институте, а заодно попросила ключи от того помещения, где, по убеждению этого человека, был устроен тайник. Вечером мы опять встретились с ним, и он неопровержимо, с помощью рулетки, доказал мне существование здесь потайной комнаты. Больше того, он показал и точное место, где находится дверь в тайник. Однако за долгие годы ее неоднократно заделывали штукатуркой и теперь, как мы убедились, чтобы попасть 'в тайник, надо было разбить стену. Вроде бы сначала мужчина хотел убедить меня проделать такую операцию вдвоем с ним, но потом сам понял, что это нереально. Короче говоря, на следующий день я отправилась к ректору института и все ему рассказала. Не знаю, как бы поступил на его месте человек более сдержанный и рассудительный, но наш ректор тут же пригласил архитектора и бригаду строителей, которые и вскрыли штукатурку в том самом месте, где, по словам мужчины, должен был находиться вход в тайник. И мужчина оказался совершенно прав – дверь, представляющая собой часть кирпичной кладки на шарнирах, действительно была здесь, но открыть ее так и не удалось, поэтому строители были вынуждены сломать кладку. Можете себе представить, с каким нетерпением следили мы за их работой, а мужчина даже побледнел от волнения, я даже испугалась за него. Но нас ожидало разочарование – тайник оказался пуст, не считая кресла и маленького ломберного столика, на котором стояли подсвечник с почти догоревшей свечой и чернильница с гусиным пером. На полках, которые здесь так и остались, не было ничего, только пыль. Увидев пустой тайник, мужчина лишь рукой махнул и сразу ушел; видимо, для него это было очень тяжелым потрясением. Потом обнаруженные здесь вещи сдали в музей, сделали сюда нормальную дверь и приспособили помещение под архив. Вот такая занятная история случилась с комнатой, в которой вы находитесь, – закончила Вера Лукьяновна.

Я спросил, представился ли тот мужчина и как он выглядел.

– Фамилию свою он мне вроде бы так и не сказал, а звать его Лев Семенович. Ростом не высокий, черты лица резкие, кустистые брови, тонкие губы, пышная седая шевелюра. Несколько лет назад в театре имени Вахтангова шел спектакль по драме Лермонтова «Маскарад», Так перед началом спектакля оркестр играл увертюру, но дирижировал оркестром актер – эта сцена была как бы частью спектакля. Помню, этот мужчина мне показался очень похожим на того дирижера...

Я тоже видел этот спектакль и сейчас зримо представил себе, как выглядел неизвестный мне Лев Семенович. Пожалуй, я даже узнал бы его, если бы встретился с ним на улице.

– Видимо, вы заинтересовались историей этой потайной комнаты из-за списка «Слова о полку Игореве»? – спросил Вера Лукьяновна и, получив мой утвердительный ответ, заметила: – А может, он все-таки не погиб?

– Что же тогда могло случиться с ним?

– Я где-то читала высказывание внучки Мусина-Пушкина Мещерской, опубликованное в начале этого столетия, что список «Слова о полку Игореве» не мог сгореть в Московском пожаре, потому что находился у Карамзина.

Я задал следующий, естественно возникающий вопрос:

– Почему же список «Слова» не объявился потом, после освобождения Москвы и изгнания Наполеона?

– Возможно, в сумятице забот и дел, вызванных наполеоновским нашествием, список «Слова о полку Игореве» просто-напросто затерялся в каком-нибудь собрании и до сих ^юр ждет своего второго открытия...

Мне и самому упрямо не верилось, что список, найденный Мусиным-Пушкиным, погиб в огне. И о другом подумал я, когда, простившись с Верой Лукьяновной, мы с Марком покидали графский особняк. Неужели «Слово» сохранилось только в одном списке, найденном Мусиным-Пушкиным? Ведь следы его влияния находят на протяжении пятивековой истории, начиная с Псковского Апостола 1307 года и кончая просвещенным восемнадцатым столетием. Значит, списков было несколько и их надо искать, не могли же все они превратиться в пепел...

На улице мы некоторое время постояли рядом с особняком, молча еще раз разглядывая его, словно пытаясь разгадать скрытую в нем тайну. Потом Марк спросил:

– Ты уверен, что старик, появлявшийся здесь, – автор анонимного письма?

– Тут не может быть никаких сомнений! Наташа говорила, что человека, написавшего письмо, тоже зовут Лев Семенович. Совпадение исключено. Жаль только, мы до сих пор не знаем его фамилии. Я уверен: старинный план он заполучил из тайника в доме Мусина-Пушкина в Иловне.

– А почему оказался пуст этот тайник? – кивнул Марк на здание «института и сам же ответил себе: – Видимо, кто-то давным-давно узнал о его существовании и вывез отсюда все ценное.

– Можно сделать и другое предположение: не поручил ли Мусин-Пушкин после своей смерти какому-то близкому человеку увезти содержимое этого тайника в Иловну, где завещал себя похоронить?

Марк нашел мое предположение вполне возможным, и я продолжил свое рассуждение:

– Похоже, что после пожара, практически полностью уничтожившего Собрание российских древностей, Мусин-Пушкин одновременно устроил комнаты-сейфы и здесь, и в Иловне. Кстати, там тоже нашли чугунные детали потайной двери. Видимо, тайники делались по одному проекту и, возможно, одним мастером. Кроме того, в Иловне тоже обнаружили подсвечник и ломберный столик: вероятно, Мусин-Пушкин не только хранил в тайниках свои приобретения, но иногда и работал.

– К чему ты клонишь?

- Мусин-Пушкин устроил второй тайник в Иловне для хранения в нем самых ценных экспонатов, оставшихся от его Собрания российских древностей и того, что он приобрел уже после гибели коллекции. В таком случае, там могли находиться уникальные вещи и рукописи, которым воистину нет цены. Но, судя по всему, после ограбления тайника они так нигде и не появились. Не перепрятал ли их Самойлин в другое место, более надежное?

Марк промолчал, отчего мое собственное предположение показалось мне еще вероятней.

Только сейчас я спохватился, что упустил такое важное свидетельство, и сообщил Марку об исчезнувшей, переписке Мусиных-Пушкиных, о которой узнал из старой синей папки. Теперь было ясно, о каких «маленьких комнатах» писал граф своему архитектору, – речь шла о тайниках в Иловне и в доме на Разгуляе.

Вероятно, владелец переписки потому и обратился к Подосиновой за помощью в переводе этих писем, что надеялся узнать из них какие-то подробности об устройстве или содержимом этих тайников. Но кто он – этот загадочный владелец семейной переписки Мусиных-Пушкиных? Как она очутилась у него, и почему он поставил перед Подосиновой условие не называть его Имя? - Что скрывается за этим? Неужели Лидия Сергеевна права, и этот человек – Самойлин, который спустя полвека как бы возник из небытия и зачем-то прислал мне акварель с видом графской усадьбы?

Я подумал о Наташе – и меня опять охватили беспокойство за нее. Но что я мог поделать, как мог помочь ей, если в последний раз она не захотела даже разговаривать со мной?..

Я простился с Марком, не догадываясь, что наша следующая встреча состоится гораздо раньше, чем мы рассчитывали.

Глава шестая

ЗАБЫТАЯ ВЕРСИЯ

Из Москвы я выехал автобусом, намереваясь по дороге домой остановиться в Петровском – селе неподалеку от Ростова Великого, где жили родители и где прошло мое детство. Однако, неожиданно для самого себя, я сделал еще одну остановку.

Когда автобус подъехал к Переславлю-Залесскому, я вспомнил разговор - с Анной Николаевной о местном краеведе Тучкове, с которым она настоятельно советовала мне встретиться, если я всерьез занялся судьбой «Слова о полку Игореве». Я не представлял себе, какое отношение к «Слову» может иметь Переславль, но замечание Анны Николаевны вызвало у меня беспокойство, как бы в следствии по делу о «Слове» не пропустить важное звено. Зачем откладывать встречу с человеком, который, возможно, действительно поможет нашему расследованию?

И я вышел из автобуса. Раскаяния, что предпринял такой неожиданный поступок, не было. Больше того, возникла спокойная уверенность, что именно так и надо было поступить, чтобы довести дело до конца.

В новом микрорайоне отыскал нужный дом – пятиэтажную коробку даже без намека на архитектурное изящество. На звонок дверь открыл высокий мужчина с бобриком коротких, седых волос и темными, сосредоточенными глазами. В первый момент я подумал, что ошибся дверью: человек, стоящий передо мной, был похож на инженера, на врача, на офицера в отставке, но только не на краеведа. Потому причину, которая привела меня к нему, я изложил сбивчиво и торопливо. И тут замкнутое, вытянутое лицо Тучкова оживилось, не дослушав моих объяснений, он пригласил меня в комнату, обставленную современной мебелью. Из угла пялился выпученным экраном цветной телевизор, на стенах поблескивали магазинные чеканки с традиционными изображениями девичьих фигурок и парусных кораблей, в книжном шкафу скучными рядами стояли новенькие подписные издания.

Я еще больше смешался и опять начал рассказывать, каким образом очутился в Переславле. Тучков радушно произнес, словно встретил долгожданного гостя:

– Вы правильно сделали, что приехали сюда! У тех, кто подвергает подлинность «Слова о полку Игореве» сомнению, чуть ли не главный козырь в том и состоит, что в те времена не могло появиться такое талантливое, уникальное произведение. А между тем «Слово о полку» не было случайным, единичным явлением. За доказательствами не надо далеко ходить – их можно найти в нашей, переславской истории.

Вот когда я увидел Тучкова таким, каким он был на самом деле,– непосредственным и восторженным, как молодой поэт, который читал собственные стихи.

Но тут некстати возвратились с работы его сын и невестка. Хотя квартира была трехкомнатная, уединиться нам так и не удалось. Увидев, как Тучков мучается и не может продолжить разговор, я попросил его показать мне город, в котором раньше бывал только проездом. Тучков с радостью ухватился за мое предложение. На улице, взглянув на свои окна, он вздохнул и извиняющимся голосом произнес:

– У нас была маленькая однокомнатная квартира. Потом сын вернулся из армии, женился, получили трехкомнатную. Детей заводить они не хотят, вроде бы не тесно, а вот поговорить негде. И не с кем, – горько добавил Тучков. – Мои книги в чулане сложили – потрепанные, не вписываются в новую мебель...

Краевед оборвал себя, но и того, что я услышал, было достаточно, чтобы понять, как одинок этот пожилой человек. И, может, любовь к родному городу была единственным чувством, которое согревало его в одиночестве.

Не стану расписывать здесь, о чем поведал мне Тучков, показывая свой город. Из наших дней мы все глубже уходили в прошлое, пока не остановились перед самым древним сооружением Переславля-Залесского – Спасо-Преображенским собором. Одноглавый, строгих скупых линий, из белого известкового камня, с плавными очертаниями апсид и закомар он словно по волшебству вырос из земли, до того совершенна и естественна была его красота.

Я с интересом слушал пояснения Тучкова:

– Когда-то стены Спасо-Преображенского собора украшали фрески двенадцатого века, но в конце прошлого столетия их сняли, без разбору уложили в ящики, а потом не хватило пятидесяти рублей на извозчиков, и из-за небрежного хранения фрески погибли. Как вспомнишь об этом, хочется локти кусать, ведь эти фрески – сокровища, которым цены нет... Здесь, в Переславле, начинал, княжить Всеволод Большое Гнездо, который упоминается в «Слове о полку Игореве». А в 1212 году на этой площади ударил вечевой колокол и возвестил о приезде из Владимира сына Всеволода – Ярослава, обратившегося к переславцам, если верить автору «Летописца Переславля-Суздальского», так:

– «Братья переславцы! Отец мой ушел к Богу, а вас отдал мне, а меня вам на руки! Скажите мне, братья, хотите меня иметь у себя вместо отца моего и головы свои за меня сложить?

– Так будешь ты нам господин! – ответили переславци и целовали ему крест...»

Я искоса посмотрел на Тучкова, и в эту минуту он представился мне тем безвестным очевидцем, который записал эти торжественные слова в переславскую летопись.

– Досадно, что в нашей истории установилось несколько ироническое отношение к Ярославу Всеволодовичу – отцу Александра Невского. Я не могу поверить, что человек, воспитавший героя, сам мог быть незначительной фигурой. Тем более, есть целый ряд свидетельств, говорящих за то, что Ярослав Всеволодович был личностью по-своему незаурядной, на голову выше многих других князей.

Видимо, Тучков прочитал на моем лице сомнение, что ему удастся опровергнуть сложившийся взгляд на Ярослава, потому заговорил с горячностью:

– Я уже упоминал «Летописец Переславля-Суздальского», который охватывает события с 852-го по 1219 год. Следовательно, неизвестный летописец жил в Переславле в то самое время, когда здесь княжил Ярослав Всеволодович, а значит, это был мудрый, дальновидный князь, поощрявший летописание. Вы можете возразить, что летописи велись и при других князьях. Но есть в древней русской литературе произведение, напрямую связанное с именем Ярослава Всеволодовича. Я имею в виду «Моление Даниила Заточника», которое, как светское произведение, можно поставить следом за «Словом о полку Игореве»...

Наконец-то Тучков подошел к разговору, ради которого я приехал в Переславль.

– Сохранилось несколько списков «Моления Даниила Заточника», которые распадаются на две основные редакции: одна адресована киевскому Ярославу Владимировичу, другая – нашему Ярославу Всеволодовичу. В пользу того, что первоначальный текст был адресован Ярославу Всеволодовичу, – лучшие списки «Моления», где упоминается Переславль. В них Даниил Заточник так обращается к своему князю: «Княже мой, господине! Кому Переславль, а мне Гореславль». В другом месте Даниил Заточник цитирует слова князя Андрея Владимировича Переславского из того же «Летописца Переславля-Суздальского», но присваивает их князю Ростиславу: «Не лга бо ми Ростислав князь: лучше бы ми смерть, нежели курское княжение». Это еще одно доказательство, что «Моление» написано переславцем, за какой-то проступок наказанным Ярославом Всеволодовичем. Чтобы вернуть расположение князя, Даниил Заточник обратился к нему с письмом, полным юмора, остроумных изречений и пословиц. Этот человек по своему времени обладал очень высокой начитанностью: знал «Повесть об Акире Премудром», библейские книги, сборник изречений «Пчела», кроме «Летописца Переславля-Суздальского» был знаком с «Повестью временных лет», а может, и с другими, не известными нам летописями.

– Интересно, кто же он был – Даниил Заточник?

– Вы задали вопрос, на который до сих пор нет ясного ответа. У меня есть своя версия, судите, насколько она достоверна. Сам Даниил Заточник называл себя холопом, однако вряд ли он придавал этому слову узкое, специальное значение – вероятней, что он просто хотел подчеркнуть свое зависимое положение. В другом месте он пишет о себе: «всякому дворянину имети честь и милость у князя». Но и здесь надо учитывать, что в тринадцатом веке дворянином мог назвать себя любой представитель княжеской дворни. Одни исследователи относили его к дружинникам, другие предполагали, что он не имел устойчивого социального положения, а был княжеским «милостником» – то есть человеком, зависимым от милости своего князя. Это предположение кажется мне наиболее соответствующим истине. Близость к князю позволила Даниилу Заточнику хорошо ознакомиться с книжной культурой, она же определила и стиль «Моления», представляющий собой сочетание книжного и скоромошьего элементов – даже по отношению к самому князю, не говоря уже о боярах, женщинах и монахах, у Даниила проскальзывают едкие, иронические нотки. Не каждый «милостник» мог позволить себе такое...

Я чувствовал, Тучков осторожно подводит меня к своей версии, но пока я не мог даже предположить, в чем она состоит.

– Вместе с тем знакомство с «Молением» доказывает, что до того, как Даниил стал «милостником» князя, он хорошо изучил быт и язык простого народа, характер социальных отношений. Короче говоря, это уникальное произведение, не зря на протяжении столетий оно пользовалось огромным читательским интересом. И возникает естественный вопрос: мог ли создать такое совершенное произведение человек, впервые взявший перо в руки? Я уже говорил, что в одном месте Даниил Заточник дословно процитировал запись из «Летописца Переславля-Суздальского». Может, он был у него под рукой? Но такое невозможно в заточении. Не вернее ли будет предположить, что он привел эту цитату по памяти? А если так, не был ли он тем самым летописцем, который написал переславскую летопись? Ее записи обрываются 1219 годом. Не тогда ли и сослан был за какое-то прегрешение против князя Даниил Заточник?

Как ни готовился я услышать от Тучкова самую неожиданную версию, она все равно меня удивила.

– Представим, вы правы, – неуверенно сказал я. – А как вы объясните, что послание осужденного князем Даниила получило такое широкое распространение?

– Это обстоятельство лишний раз доказывает мою версию, – подхватил Тучков. – На протяжении всего «Моления» Даниил просит о подачках с княжеского стола, подчеркивает свою нищету и убогость. Человек незаурядный, образованный – и вдруг такое самоуничижение. На мой взгляд, тут много от лукавого. Даниил не так милости просит, как пародирует тех, кто пресмыкается перед князем, дает ему дурные советы. Из текста можно понять, что князь принял какое-то неправильное решение: «Не корабль топит человеки, но ветр; тако же и ты, княже, не сам владевши, в печаль введут тебя думцы твои». Даниил, возможно, прямо сказал князю об этой ошибке, за что и поплатился. Но потом князь понял правоту Даниила, а, получив его послание, убедился, что этот талантливый человек по-прежнему верен ему, поддерживает сильную княжескую власть. И вернул Даниила из ссылки, а заодно поспособствовал распространению его послания, которое, видимо, отвечало княжеским интересам.

Версия краеведа Тучкова все больше начинала казаться мне правдоподобной. Но если Даниил Заточник был прощен князем и вернулся в Переславль, почему он не продолжил свою летопись?

Тучков словно дожидался этого вопроса:

– В мае 1220 года здесь, в Переславле, у князя Ярослава Всеволодовича родился сын – будущий Александр Невский. Можно предположить, что Даниил Заточник, как талантливый и образованный человек, стал учителем, наставником будущего героя. Еще в прошлом веке была высказана очень интересная версия, которая косвенно может подтвердить мое предположение. Сейчас эту версию даже не вспоминают, но, на мой взгляд, она достойна самого тщательного изучения. Дело касается еще одного памятника древней русской литературы – «Слова о погибели Русской земли», в котором также упоминается имя Ярослава Всеволодовича. Солнечным гимном, воспевающим Отечество, называли это произведение, маленькой «Илиадой» и единственным на протяжении столетий памятником европейской литературы, в центре которого не герой, а само государство. Вспомните, как поэтично и торжественно оно звучит...

Тучков перевел дух и каким-то особым, приподнятым голосом, глядя на стоящий перед нами Спасо-Преображенский собор, процитировал начало «Слова о погибели» в переложении на современный язык:

– «О, светло светлая и прекрасно украшенная, земля Русская! Многими красотами прославлена ты: озерами многими славишься, реками и источниками местночтимыми, горами, крутыми холмами, высокими дубравами, чистыми полями, дивными зверями, разнообразными птицами, бесчисленными городами великими, селениями славными, садами монастырскими, храмами божьими и князьями грозными, боярами честными, вельможами многими. Всем ты преисполнена, земля Русская, о правоверная вера христианская!..»

Догадываясь, что меня ждет еще одно неожиданное откровение, я весь обратился во внимание.

– Впервые «Слово о погибели» было обнаружено в рукописном собрании псковского Печерского монастыря и опубликовано исследователем Лопаревым в 1892 году. После первого названия в рукописи пятнадцатого века стояло второе – «О смерти великого князя Ярослава», однако рассказа об этом в рукописи нет, а следует житие Александра Невского. И уже совсем недавно, после войны, известный собиратель старинных рукописей Малышев обнаружил в Риге список шестнадцатого века, который имел общее название «Житие блаженного великого князя Александра Ярославича всея Руси Невского». Так вот, Лопарев высказал предположение, что некогда существовала трилогия, написанная одним автором и состоявшая из трех частей: собственно «Слова о погибели Русской земли», повести о смерти Ярослава Всеволодовича и жития Александра Невского. Мнение это опровергали разные ученые, и в основном их возражения были построены на ошибке, якобы допущенной псковским переписчиком. Но так ли было на самом деле? Вспомним битву на Липице, когда Ярослав Всеволодович выступил против новгородцев. Не это ли обстоятельство и послужило причиной тому, что в Пскове или Новгороде, где переписывалась рукопись, рассказ о смерти князя, боровшегося с новгородцами, был исключен?

– Ну, и кто же был автором этой не сохранившейся трилогии? – спросил я Тучкова, уже догадываясь, к чему он клонит.

– Все он же – Даниил Заточник, – подтвердил краевед мою догадку. – Можно предположить, что он написал повествование об Ярославе Всеволодовиче в расчете на то, что князь, погибший в Орде, будет причислен к лику святых, но этого не случилось, и со временем рассказ о смерти Ярослава выпал из трилогии. Вероятно, тогда же потерялась и концовка «Слова о погибели Русской земли», которая логически была связана с рассказом о смерти Ярослава. Наконец, переписчик шестнадцатого века увязал «Слово о погибели» с житием Александра Невского, он же снял и упоминание имени Ярослава. Так рассыпалась трилогия, автор которой – Даниил Заточник.

Я вынужден был заметить краеведу, что хотя версия получилась довольно-таки стройная, но в ее защиту он привел слишком мало доказательств, да и те, наверное, можно легко опровергнуть.

– К сожалению, вы правы, доказательств маловато. Я, наверное, тоже сомневался бы в версии Лопарева, если бы своими глазами не видел сборник, состоящий из трех этих произведений.

– Где же теперь этот сборник?

– Исчез при довольно-таки загадочных обстоятельствах вместе со всем книжным собранием, в котором он находился. Не спрашивайте, что это за собрание. Несмотря на все усилия, мне не удалось найти ни одного человека из тех, кто вместе со мной видел его, поэтому мое сообщение легко опровергнуть.

– Случайно там не было «Слова о полку Игореве»?

– Возможно, было и «Слово». А «Моление Даниила Заточника» там точно находилось, и именно в той редакции, в которой оно адресовано Ярославу Всеволодовичу.

Сообщение об исчезнувшем книжном собрании выглядело интригующе, но больше, к моему сожалению, Тучков не касался этой темы.

– Но могли ли такие разные по жанру и содержанию произведения, которые вы приписываете Даниилу Заточнику, быть созданы на протяжении одной человеческой жизни? – вернулся я к его версии.

– Трудно предположить, что в небольшом Переславском княжестве в одно и то же время жили и создавали талантливые произведения сразу несколько авторов. Сам тон «Моления Даниила Заточника» свидетельствует, что он написан молодым человеком, не обремененным годами и житейскими заботами. А в одном месте он прямо заявляет: «Аз бо есть одеянием скуден, но разумом обилен, юн возраст имею, но стар смысл во мне». Таким образом, можно сделать допущение, что в 1219 году, когда оборвались записи в «Летописце Переславля-Суздальского» и Даниила Заточника за что-то постигло наказание, ему было около двадцати лет. «Слово о погибели Русской земли», как считают специалисты, было написано сразу после татарского нашествия в 1237 году. В это время Даниилу Заточнику было примерно сорок лет. Ярослав Всеволодович умер в 1246 году – Даниилу около пятидесяти. Наконец, Александр Невский умер по дороге из Орды в 1263 году – Даниилу за шестьдесят. Автор жития прямо указал, что он «самовидец возрасту» князя, а в конце признался, что если бы можно было, то с ним бы «в гроб влез». Ясно, что писал это человек, очень близкий к умершему и в том возрасте, когда сам думаешь о близкой смерти.

Рассуждение краеведа выглядело вполне логично, но у меня никак не укладывалось в голове, как двадцатилетний Даниил мог быть автором переславской летописи? В моем представлении летописец – это убеленный сединою старик, умудренный житейским опытом. Или Даниил был лишь переписчиком летописи, потому так хорошо знал ее текст? А может, к составлению летописи он и вовсе не имел отношения, но читал ее?

Свои сомнения я решил оставить при себе, поскольку остальная часть версии Тучкова выглядела убедительно, а он приводил все новые доказательства в ее пользу:

– Если выбросить из жития Александра Невского элементы церковного стиля, то получится великолепная воинская повесть в духе «Слова о полку Игореве». Вероятно, под пером Даниила Заточника житие таким и было, а уж потом, с целью причислить Александра Невского к лику святых, его переписал какой-нибудь церковный служитель, добавив герою «святости». Но в основе – текст Даниила, человека, очень близкого к Невскому. Иначе невозможно объяснить, откуда автор так хорошо знает детали сражения на Чудском озере, подробности поездки Александра Невского в Орду, о его отрицательном ответе римскому папе, который посылал кардиналов с предложением о соединении в вере. Создается впечатление, что все это происходило на глазах у автора, и он писал житие не только по памяти, но по каким-то собственным записям или документам, которые были у него под рукой. И еще одна любопытная деталь. Автор жития сравнивает Невского с египетским царем Иосифом, с Самсоном, Соломоном, с римским царем Веспианом и Александром Македонским. Но вспомним опять «Моление» Даниила Заточника, в конце пожелавшего своему князю силы Самсона, храбрости Александра, разума Иосифа, мудрости Соломона, искусности Давида. Вот вам еще одно доказательство, что автор жития Александра Невского – Даниил Заточник! Прожив долгую и, вероятно, нелегкую жизнь, он изобразил в житие князя, в котором как бы воплотился его политический идеал, впервые представленный им в «Молении». Именно такой государственный деятель нужен был русскому народу в то суровое время. Будучи, как я предполагаю, наставником и воспитателем юного князя Александра, Даниил Заточник воспитал в нем гражданина и патриота. Не мог Александр Невский, как выдающаяся личность, сложиться в окружении людей мелких и незначительных! убежденно повторил Тучков.

С его последним замечанием трудно было не согласиться, но насколько достоверно предположение, что Даниил Заточник – автор трилогии, начинавшейся «Словом о погибели Русской земли»? Ведь высказывалась и другая, не менее фантастическая версия, что «Слово о погибели» – утраченная страница «Слова о полку Игореве».

Я спросил Тучкова, как он относится к этой версии.

– «Слово о погибели Русской земли» нерасторжимо связано с тринадцатым веком, тут не может быть никаких сомнений. Однако сравнение его со «Словом о полку Игореве» вполне закономерно – они объединены любовью к родине, родственны по настрою и поэтичности изложения. Даже судьбы во многом удивительно схожи у них. Вспомните: когда Мусин-Пушкин опубликовал «Слово о полку Игореве», его обвинили в том, что это мистификация, созданная с тем, чтобы угодить Екатерине Второй, имевшей территориальные претензии на юге. Так вот, когда Лопарев напечатал найденное им «Слово о погибели Русской земли», то один из исследователей, справедливо отметив сходство стилей и патриотических позиций этих произведений, высказал предположение, что если бы не было самой рукописи, то Лопарева тоже обвинили бы в фальсификации – что он якобы пожелал угодить имперским претензиям Александра Третьего. Не сомневаюсь, так бы и случилось, если бы список Лопарева погиб, а Малышев позднее не обнаружил рижского списка. Да, в судьбах этих произведений очень много общего. Кто знает, может, со временем отыщется и второй список «Игоревой песни»?

Только сейчас я подумал, как близки судьбы князя Игоря и князя Александра: оба они боролись «за землю русскую, за веру православную». И так же в чем-то схожи судьбы авторов «Слова о полку Игореве» и «Жития Александра Невского» – оба они, судя по всему, были непосредственными свидетелями событий, верно служили своим князьям но не оставили нам своих имен. Или имя автора жития известно – Даниил Заточник? И он же написал «Слово о погибели Русской земли»?

Была в версии краеведа Тучкова какая-то внутренняя логика, хотя, наверное, ее можно было и опровергнуть, если задаться такой целью. В любом случае я был благодарен краеведу, который своим рассказом приблизил ко мне далекое прошлое и я почувствовал его живое дыхание, суровую ясность и поэтическую наивность. Тучков совершенно прав: автор «Слова о полку Игореве» не был одинок – рядом с ним, на русской земле, жил и творил такой талантливый писатель, как Даниил Заточник.

Еще в самом начале нашей встречи мне показалось, что Тучков хочет задать какой-то вопрос, но не решается. И только сейчас он спросил:

– Это Михаил Николаевич Окладин направил вас ко мне?

– Нет, мне посоветовала увидеться с вами его сестра, которая живет в Ростове.

– Вон как! – удивился Тучков, но тут же более спокойным тоном добавил: – С Анной Николаевной я познакомился, когда она приезжала в Переславль на краеведческую конференцию, посвященную Александру Невскому. А с Михаилом Николаевичем мы несколько раз встречались в Ярославле.

– Он с таким скептицизмом относится к «Слову о полку Игореве», что вряд ли порекомендовал бы мне встретиться с человеком, который безоговорочно верит в подлинность этого произведения, – напрямую сказал я.

– А откуда вы взяли, что Михаил Николаевич не верит в подлинность «Слова»?

– Окладин постоянно твердит об этом нам с Пташниковым, – и я коротко сообщил Тучкову о ходе и характере затеянного нами расследования судьбы «Слова», о тех доводах, которые выдвигает историк.

– Ничего не понимаю, – растерянно произнес Тучков. – Из разговоров с ним у меня создалось впечатление, что он нисколько не сомневается в подлинности «Слова». Что же произошло? Может, Михаил Николаевич изменил прежнее мнение, обнаружив какие-то новые сведения?..

Больше к этому разговору мы не возвращались, но он долго не выходил у меня из головы. Какие сведения скрывал от нас Окладин и почему до сих пор не привел их? Наконец, о каком книжном собрании, исчезнувшем при «загадочных» обстоятельствах, говорил Тучков? Впервые я услышал о нем от Анны Николаевны – сестры Окладина. Может, упомянутый историком документ – из этого исчезнувшего собрания?

Мы простились в сумерках, когда солнечные лучи уже не дотягивались до ажурного креста над главкой Спасо-Преображенского собора. Я смотрел вслед Тучкову с грустью и сочувствием – он шел домой, тяжело сутулясь, словно против ветра.

На этом закончилась моя поездка по местам, причастным к истории «Слова», и дополнившая наше расследование новой информацией и новыми загадками, осмыслить и разрешить которые мне еще предстояло.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

СЮЖЕТ ДЛЯ ДЕТЕКТИВА

– Эдгар По в превосходных диалогах пояснил метод Дюпена, всю прелесть его железной логики. Доктору Уотсону приходилось выслушивать от Холмса весьма точные разъяснения с упоминанием мельчайших деталей. Но вы, отец Браун, кажется, никому не открыли своей тайны... Кое-кто у нас говорил, что ваш метод нельзя объяснить, потому что он больше, чем метод. Говорили, что вашу тайну нельзя раскрыть, так как она – оккультная... По-моему, хотите покончить с болтовней – откройте вашу тайну.

Отец Браун шумно вздохнул. Он уронил голову на руки, словно ему трудно стало думать. Потом поднял голову и тихо сказал:

– Хорошо! Я открою тайну.

Он обвел потемневшими глазами темнеющий дворик – от багровых глаз печки до древней стены, над которой все ярче блистали ослепительные южные звезды.

– Тайна... – начал он и замолчал, точно не мог продолжать. Потом собрался с силами и сказал: – Понимаете, всех этих людей убил я сам... Я тщательно подготовил каждое преступление... Я упорно думал над тем, как можно совершить его, – в каком состоянии должен быть человек, чтобы его совершить. И когда я знал, что чувствую точно так же, как чувствовал убийца, мне становилось ясно, кто он...

Гилберт Кийт Честертон. Тайна отца Брауна.

Глава первая

АНОНИМ ОТКРЫВАЕТ ЛИЦО

Хотел погостить у родителей день-другой, но не заметил, как пролетела неделя. За три дня я подробно изложил все, что узнал от Анны Николаевны и случайного попутчика, об истории дома Мусина-Пушкина на Разгуляе и об остановке в Переславле-Залесском. Единственное, о чем умолчал, – о замеченной в Ростове слежке, которая, чем дольше я думал о ней, тем более казалась мне странной и необъяснимой.

Написанный очерк я отправил в редакцию молодежной газеты с соседским парнем, студентом Ярославского университета, и, с чувством исполненного долга, начал отдыхать по-настоящему: загорал, купался, несколько раз сходил с отцом на рыбалку, с удовольствием перелистывал книги, прочитанные еще в детстве. Не знаю, расстраиваться или нет, но я не испытал чувства, что вырос из них; видимо, между детством и зрелостью не такая уж глубокая пропасть, как пытаются представить скучные и рассудительные люди.

Неудивительно, что оказавшись в центре событий, напоминающих запутанный детективный сюжет, меня опять потянуло перечитать таких авторов, как Эдгар По, Уилки Коллинз, Конан Доил, Честертон. Больше того, в их придуманных и ловко закрученных произведениях я нашел мысли, которые были удивительно созвучны реальным происшествиям, связанным с проводимым нами расследованием судьбы «Слова о полку Игореве». Это лишний раз убедило меня, что главное в детективном повествовании не преступление, а расследование, что загадка древнего списка может быть не менее интересна, чем тайна самого изощренного убийства или похищения.

Впрочем, в ходе нашего расследования одно перемешалось с другим, что самым наглядным образом подтвердили ближайшие события...

В Ярославль я возвратился в субботу днем, намереваясь вечером встретиться с Окладиным и Пташниковым и рассказать им о своей поездке, поделиться полученными сведениями.

Открыв дверь квартиры и войдя в комнату, я замер на месте – у меня явно побывали воры: на полу раскиданы бумаги и книги, дверцы платяного и книжного шкафов раскрыты настежь, ящики письменного стола выдвинуты.

Я опустился на софу, пытаясь сосредоточиться и решить, что надо делать в этой ситуации. Сначала хотел позвонить в милицию – и не позвонил. Еще и еще раз тщательно оглядывая комнату, я подумал, что воры, проникшие в мою квартиру даже не сломав замка, вели себя довольно-таки странно: не похитили ни одной ценной вещи, а главное внимание обратили на мои бумаги, хранившиеся в письменном столе. Впрочем, там же лежало немного денег, теперь исчезнувших, но для опытных воров, которые смогли проникнуть в квартиру без взлома двери, эта сумма слишком ничтожна, чтобы ради нее рисковать.

Но больше всего меня поразило то обстоятельство, что исчезла записная книжка с номерами телефонов, всегда валявшаяся на тумбочке рядом с телефоном. Ко мне забрались странные, удивительно любопытные воры, интересующиеся не материальными ценностями вроде телевизора и магнитофона, а тем, что я писал и с кем общался. И тут меня осенило – наверняка это дело рук Золина! Я вспомнил, как в то самое время, когда он был у меня, позвонил Пташников, которого я назвал по имени и отчеству. Видимо, вор для того и прихватил телефонную книжку, чтобы узнать фамилию и адрес краеведа.

Собрав разбросанные на полу бумаги, я не сразу обнаружил пропажу письма Старика с предложением начать расследование истории «Слова о полку Игореве». Исчезновение именно этого письма окончательно убедило меня, что здесь не обошлось без Золина. Но как ему удалось проникнуть в квартиру?

Кто-то позвонил в дверь – это был сосед Юрий.

– Целую неделю пропадал, я уже начал волноваться. – Следом за мной войдя в комнату и увидев царящий в ней разгром, Юрий удивленно присвистнул. – Слушай, в чем дело? Я такого бардака у тебя никогда не видел.

– Пока меня не было, воры залезли. Только не могу понять, как они открыли дверь? Замок не взломан, балконная дверь заперта.

– Черт бы меня побрал! – воскликнул Юрий, опустившись на софу. – Да ведь это я отдал твой ключ ворюге! Надо же так опростоволоситься!

– Какой ключ? – не сразу дошло до меня.

– Тот, который ты у нас на всякий пожарный случай оставляешь. Вот дубина! – схватился Юрий за голову, расстроенным голосом объяснил: – В тот самый день, когда ты уехал, вечером тебе принесли телеграмму: «Встречай шестьсот первой электричкой. Вагон седьмой. Саша». Не дозвонившись в твою квартиру, почтальон занес телеграмму нам и попросил передать тебе, как только вернешься. Но ты так и не появился. А поздно вечером, уже в двенадцатом часу, к нам опять позвонили. Я открыл дверь и вижу – стоит мужчина с портфелем. Спросил, где ты можешь быть? Дал, мол, телеграмму, чтобы ты его на вокзале встретил, но так и не нашел тебя там. Я объяснил, что ведать не ведаю, где ты. Мужчина расстроился, сказал, что других знакомых у него в Ярославле нет. Ну, я сжалился над ним и отдал твой ключ, чтобы он у тебя переночевал. Теперь ясно, что это был за гость.

– Ты можешь его описать?

– Нет, я уж лучше нарисую, мне это легче.

Уже убедившись в способности Юрия к точному воспроизведению внешности человека, я ожидал увидеть на рисунке Золина. Однако форма головы и прическа, моментально набросанные Юрием, были совсем не похожи на моего неприятного гостя. И только после того, как Юрий нарисовал глаза, я узнал, кто изображен на рисунке, – это был человек, следивший за мной в Ростове!

Услышав от меня о визите Золина и о Кудлатом, Юрий хлопнул руками по коленям и убежденно проговорил:

– Все понятно! Потеряв тебя в Ростове, Кудлатый оттуда дал на твой адрес телеграмму, а вечером сам сюда и явился. Но как он проведал, что есть второй ключ?

– Когда Золин был у меня, твоя матушка заходила, она и сказала о ключе.

– Золин и Кудлатый – одна компания, это очевидно. Что они искали у тебя?

– Думаю, адрес одного моего знакомого.

– Ну, и нашли?

– Пропала телефонная книжка. Но в ней ни его телефона, ни адреса нет. Я только те номера записываю, которыми приходится редко пользоваться.

– Значит, ушли ни с чем?

– Еще письма нет. Вот там, насколько я помню, фамилия этого человека фигурировала... У меня в почтовом ящике пусто. Ты вынимал мою почту?

– Да. Кроме газет и телеграммы, тебе еще письмо...

Взглянув на конверт, я сразу узнал витиеватый почерк Старика. Письмо было длинное, на нескольких страницах, вырванных из школьной тетради. Проводив Юрия, я поудобнее устроился в кресле и прочитал следующее:

«Милостивый государь!

В первом письме я обещал, что когда-нибудь объяснюсь с Вами откровенно и назову те причины, которые заставили меня обратиться к Вам с просьбой провести расследование судьбы «Слова о полку Игореве». И вот этот момент настал. Судя по последней публикации в газете, расследование подходит к концу: Пташников и Окладин выложили все свои доводы, Вы добросовестно собрали все свидетельские показания, без которых расследование было бы неполным, а мне пришло время выполнить свое обещание. Тем более что жить мне, видимо, осталось считанные дни, уносить же свою тайну в могилу я не намерен – слишком важны те сведения, которыми я обладаю.

Сначала коротко о себе. Сразу же должен признаться, что данные, записанные в моем паспорте, не совсем соответствуют действительности. Дело в том, что моя подлинная фамилия не Угаров, как значится в паспорте, а Мусин-Пушкин, я – один из многочисленных потомков графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина, которому принадлежит честь открытия «Слова о полку Игореве». Родился в 1915 году в селе Иловна Мологского уезда Ярославской губернии. Отец мой погиб на германском фронте, а матушка после революции, чтобы лишний раз не возбуждать классовую ненависть, вернула себе девичью фамилию, с которой я и прожил всю свою сознательную жизнь, хотя и считал себя всегда Мусиным-Пушкиным – представителем древнего и славного рода. Вы – первый, кому я признаюсь в своем происхождении. Возможно, Вас удивит, почему я раньше никому не сделал этого признания, – ведь в последнее время отношение к дворянству изменилось, даже те, кто всячески поносил дореволюционную историю, вдруг стали выискивать в своих куцых родословных дворянские корни. Именно это и заставляло меня молчать, кто я на самом деле, – не к лицу русскому дворянину подлаживаться под конъюнктурщиков, которые завтра, возможно, опять будут искать среди своих предков участников штурма Зимнего дворца.

Но вернемся к моей биографии, поскольку некоторые ее моменты имеют прямое отношение к тому, что я хочу сообщить.

Учился в школе, работал на заводе. Наверное, и дальнейшая моя судьба повторила бы миллионы других судеб, если бы перед самой своей смертью матушка не рассказала мне, каких корней мой отец. А подтолкнуло ее к тому известие о затоплении города Мологи, где мы тогда проживали, Рыбинским водохранилищем. Услышав об этом, упросила она меня вместе съездить в Иловну, где на семейном кладбище и сообщила мне об отце и его предках. За то, что столько лет она меня в неведении держала, винить ее я не стал. Может, она и права, что призналась мне, когда я уже в возраст вошел, – неокрепшую душу такое известие может с ног свалить, в душе сумятицу вызвать. Мне уже за двадцать было, но и то испытал настоящее потрясение. Там же,, на семейном кладбище, мать вспомнила, как перед самой отправкой на фронт отец поведал ей, что у них в семье из поколения в поколение переходила легенда, будто в усадьбе Мусиных-Пушкиных в Иловне еще со времен Алексея Ивановича, открывшего «Слово о полку Игореве», имеется тайник. Вряд ли этот тайник кто-нибудь искал всерьез – легенда есть легенда. Мой отец совершенно случайно обнаружил не сам тайник, а место, где он расположен, – в правом заднем крыле здания на третьем этаже. Однако попасть в тайник он не успел – ушел добровольцем на войну с Германией.

На прощание отец наказал матери, чтобы она никому о тайнике не говорила, пока он с фронта не вернется, – хотел сам проникнуть в тайник и первым узнать, что же там находится. Но в шестнадцатом году, во время Брусиловского прорыва, он погиб. И все эти годы мать хранила его тайну.

Известие о тайнике взбудоражило меня, я решил отыскать его и, таким образом, закончить дело, задуманное отцом. Но как проникнуть в дом? И тут я выяснил, что в Иловне создается бригада, которая будет заниматься эвакуацией из села всего ценного, в том числе и имущества бывшей усадьбы Мусиных-Пушкиных. Я устроился в эту бригаду и добросовестно работал в ней, пока очередь не дошла до центрального дома усадьбы, где до эвакуации размещалось какое-то сельскохозяйственное училище. Не сразу нашел место расположения тайника, но еще труднее оказалось в него проникнуть, так хитро он был устроен. Задача усложнялась тем, что поиски я вел скрытно, пробрался в тайник, когда в здании никого не было.

Тайник представлял собой узкое, как щель, помещение, на стенах висели полки, на них – старинные книги, какие-то древние рукописи, золотые кресты и другие церковные предметы, украшенные драгоценными камнями, несколько икон и евангелий в тяжелых золотых окладах. На маленьком столике с гнутыми ножками, перед которым стояло кожаное кресло, лежали две старинные рукописи, связка писем и книга с длинным названием «Ироическая песнь о походе на половцев удельнаго, князя Новагорода Северского Игоря Святославича, писанная старинным русским языком в исходе XII столетия с переложением на употребляемое ныне наречие», то есть это было первое издание «Слова о полку Игореве», осуществленное графом Мусиным-Пушкиным. Но больше меня поразили две старинные рукописи – обе они оказались с текстом «Слова»! Одна из них – большого формата – кроме «Слова» включала в себя еще какие-то произведения древней русской литературы; другая, поменьше, – только «Слово о полку Игореве». На первой ее странице в виде круга была сделана надпись непонятными знаками.

Здесь же, на столике, были аккуратно расставлены бронзовый канделябр с огарками свеч, стеклянная чернильница с полуистлевшим пером и акварель с видом усадьбы, которую Вы получили вместе с первым письмом.

Испугавшись, что меня могут застать в тайнике, я быстро покинул его, взяв с собой только связку писем, первое издание «Слова о полку Игореве» и акварель.

Теперь надо было решить, как вывезти из тайника его содержимое. Сообщать о тайнике властям, которые разорили наше родовое гнездо и причинили семье столько несчастий, я и не думал. В конце концов, эти сокровища, или хотя бы часть их, принадлежали мне по праву наследования, – рассудил я.

Но нужно было достать какой-то транспорт – на руках такое большое количество рукописей и предметов за одну ночь, оставшуюся до взрыва графского дома, мне было не перенести.

В этой ситуации не было другого выхода, как попытаться срочно найти помощника. Свой выбор я остановил на извозчике Назарове. Когда рассказал ему о тайнике, он потребовал за работу половину находящихся там сокровищ. Старинные рукописи его не интересовали, и я согласился с его условием.

Поздно вечером мы подъехали к усадьбе на подводе, проникли в тайник – и здесь нас застал еще один рабочий из нашей бригады Веренин. Так, по крайней мере, он назывался всем, но оказалось, это оперуполномоченный НКВД Сырцов, опознавший в Назарове бывшего заключенного Волголага Самойлина.

Все это я узнал в тайнике, когда Сырцов держал нас под дулом револьвера. Вид находившихся там сокровищ так поразил его, что на какое-то время он потерял бдительность, чем и воспользовался Самойлин, – ударил его по голове стоявшим на столе бронзовым канделябром.

Удар был до того сильный, что Сырцов сразу же скончался. Так, сам того не желая, я стал соучастником преступления.

Мы спешно погрузили все ценности и рукописи на телегу, труп Сырцова, закрыв дверь, оставили в тайнике. Его револьвер Самойлин взял себе.

Всю ночь проселочными дорогами пробирались к Рыбинску, рассвет застал нас в какой-то деревне, где мы были вынуждены остановиться - нам сказали, что дальше на дороге находится пропускной пункт, где проверяют всех, кто выезжает из зоны затопления. Самойлин предложил спрятать содержимое тайника в доме его деревенского знакомого, что мы и сделали. Затем вернулись в Иловну, чтобы своим исчезновением не привлечь к себе внимание.

Однако при взрыве графского дома обнаружили труп Сырцова, и началось следствие. Самойлин тут же скрылся, даже не предупредив меня. Тогда я отправился в ту деревню, где мы оставили содержимое тайника, нашел дом знакомого Самойлина, однако здесь уже никого не было. Я обшарил всю избу, но от вывезенных нами ценностей и рукописей не осталось даже клочка бумаги. Как мне рассказали соседи, за несколько часов до моего появления к дому подъехала подвода, на которую какой-то мужик (судя по описанию, – Самойлин) и хозяин дома погрузили вещи и тут же уехали, а куда – никто из соседей не ведал. Единственное, что мне удалось узнать, это фамилию проживавшей здесь семьи, - Глотовы. Вместе с хозяином дома уехали его жена и дочь.

Так пропала коллекция Мусина-Пушкина, а с ней целых два списка «Слова о полку Игореве». Все мои попытки выяснить, куда переехали Глотовы, закончились безуспешно. Найти следы Назарова-Самойлина я тоже не смог. Из всей коллекции Мусина-Пушкина у меня остались только письма, акварель и первое издание «Слова о полку Игореве». Семейная переписка Мусиных-Пушкиных и сейчас находится у меня. Акварель я послал Вам, книгу передал краеведу Пташникову. Но еще раньше я обнаружил в ней какой-то чертеж. Не сразу сообразил, что это план дома Мусина-Пушкина в Москве, на котором указано местоположение еще одного графского тайника. Об этих тайниках намеками говорилось и в нескольких письмах графа, которые мне перевели с французского.

Тогда я поехал в Москву, убедил руководство инженерно-строительного института, который размещается в доме на Разгуляе, вскрыть потайную комнату. Но там, кроме стола, кресла и чернильницы с пером, ничего не было. Можно предположить, что, умирая, Мусин-Пушкин наказал кому-то из близких ему людей перевезти содержимое тайника в Иловну.

Это обстоятельство еще больше усилило мое желание отыскать сокровища, похищенные у меня Самойлиным. Наверное, я побывал во всех деревнях и селах Ярославской области, куда перебрались, жители населенных пунктов, оказавшихся на дне Рыбинского водохранилища. Потом изъездил Вологодскую и Тверскую области, куда тоже уезжали переселенцы.

Самое досадное состояло в том, что я не мог обратиться за помощью в поисках Самойлина и Глотовых к властям – тогда обязательно всплыло бы убийство в графском доме, к которому я хотя и не был прямо причастен, но невольно стал его свидетелем.

После долгих и безуспешных поисков я потерял последнюю надежду отыскать пропавшую коллекцию Мусина-Пушкина. Здесь я позволю себе еще раз обратиться к своей особе.

Из интереса к судьбе исчезнувшей коллекции моего далекого предка у меня пробудился интерес вообще к русской истории и отечественной культуре. Я поступил на исторический факультет Ярославского педагогического института, но тут началась финская война, потом с Германией. Так я законченного высшего образования и не получил, когда вернулся после тяжелого ранения с фронта, тут было уже не до учебы. Устроился в Рыбинске на авиационный завод, где и проработал до самой пенсии. Но чем бы я ни занимался, какие бы невзгоды и трудности ни испытывал, меня не покидал интерес к истории рода Мусиных-Пушкиных. Особенно привлекала личность Алексея Ивановича Мусина-Пушкина, судьба обнаруженного им списка «Слова о полку Игореве». Так я начал коллекционировать все, что было связано со «Словом», с горечью вспоминая виденные мною, но утраченные древние списки, находившиеся в графском тайнике. Меня не оставляет чувство обиды за Алексея Ивановича, которого неблагодарные его современники и беспамятные потомки обвинили и обвиняют чуть ли не в умышленном попустительстве уничтожению списка «Слова». А некоторые договорились до того, что даже приписали ему участие в создании литературной мистификации. Если бы нашелся хотя бы один из древних списков, виденных мною в тайнике, все подозрения с Мусина-Пушкина были бы моментально сняты, одновременно эта находка послужила бы чести и достоинству всего нашего древнего рода.

Наверное, в награду за все пережитое счастье наконец-то улыбнулось мне – один из виденных мною в тайнике списков «Слова о полку Игореве» я все-таки нашел! И произошло это совершенно случайно, когда я смирился с судьбой. Мне просто повезло – я встретил человека, проживавшего в той самой деревне, куда переехали Глотовы. Я тут же отправился в эту деревню, находящуюся в Костромской области, и там узнал, что дочь Глотовых после смерти родителей продала дом и уехала из деревни. Выяснить, куда именно, мне не удалось, новые жильцы дома запомнили только, что переезжать ей помогал какой-то городской мужчина. Я уверен: это был Самойлин, хотя мне и назвали лишь одну его примету, но которая сразу бросалась в глаза.

Когда я спросил новых владельцев дома, не осталось ли от старых жильцов каких-нибудь вещей, они вспомнили, что на чердаке лежат какие-то старые книги, и разрешили мне посмотреть их, чем я и воспользовался. Сначала меня постигло разочарование – «книгами» оказались номера журнала «Вестник Европы» за 1813 год. Но среди них имелся тот номер, в котором были опубликованы «Записки для биографии его сиятельного графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина», все исчерканные карандашом. Как я понял, это была рука самого графа, возмущенного «Записками», опубликованными археографом Калайдовичем без его ведома. Значит, передо мной лежали жалкие остатки коллекции Мусина-Пушкина.

Просто так, на всякий случай, я перебрал всю груду журналов – и в самом низу нашел древний список «Слова о полку Игореве», уже виденный мною в тайнике!

Трудно описать мой восторг. Тогда я впервые понял, что можно умереть от радости: даже с сердцем плохо стало, хорошо еще, в кармане валидол был.

Заплатив хозяевам дома за журнал с пометками графа и за список «Слова» почти все имевшиеся у меня деньги, я вернулся в Рыбинск. И с тех пор практически не выхожу из квартиры – так подействовало на меня все случившееся.

Вы спросите, почему я до сих пор нигде не объявил о своей находке? Не знаю, поймете ли Вы меня правильно, но мне не хотелось, чтобы сообщение об открытии древнего списка «Слова о полку Игореве» промелькнуло бы в газетах – и затерялось среди прочих известий, а в дальнейшем им занимались бы только специалисты в своем узком кругу. Нет, мне хотелось другого: чтобы эта находка стала настоящей сенсацией, чтобы о ней знали все, кто хоть немного интересуется отечественной историей.

И вот когда я стал думать, как лучше объявить о своей находке, я вспомнил Ваши книги «Секрет опричника» и «Преступление в Слободе», которые мне как-то довелось прочитать. Случайно я узнал их предысторию, что у героев повестей есть реальные прототипы и кто именно ими является. Проведенные Вами вместе с Пташниковым и Окладиным исторические расследования были не только любопытны, но и во многом поучительны, они позволили по-новому посмотреть на известные события прошлого. В этом отношении наиболее интересным мне показалось расследование обстоятельств убийства в Александровой слободе царевича Ивана. И я подумал: не обратиться ли к Вам с просьбой провести расследование судьбы списка «Слова о полку Игореве»? Хотя здесь нет преступления, но есть тайна, которую необходимо раскрыть, и есть люди, имеющие опыт подобных исторических расследований.

Таковы обстоятельства, заставившие меня написать Вам письмо со столь неожиданным предложением. Когда Вы получите обнаруженный мною древний список «Слова», у Вас будут все материалы для того, чтобы на основе ранее опубликованных газетных очерков написать книгу, которая заинтересует самые широкие круги читателей. А именно об этом я и мечтал. И двигало мною не честолюбие, нет. Я надеюсь, Ваша книга поможет в какой-то степени реабилитировать Мусина-Пушкина и выяснить судьбу пропавшей коллекции. Я нашел кончик той нити, распутывая которую можно выйти на след этой коллекции. Приезжайте, я передам Вам и список «Слова», и все сведения, которые помогут продолжить поиски. Только поторопитесь, я чувствую, жить мне осталось совсем немного, И самое удивительное – нет страха перед смертью: отыскав список «Слова о полку Игореве», я исполнил свою мечту, согревавшую меня всю жизнь. Жду Вас с нетерпением. В личной беседе я расскажу все, чему не нашлось места в этом письме. С искренним уважением и признательностью, что Вы откликнулись на мою просьбу, – Лев Семенович Мусин-Пушкин».

Ниже был написан рыбинский адрес автора письма.

Впечатление, произведенное на меня этим письмом, было так велико, что я сразу же перечитал его, сомневаясь, правильно ли понял изложенное в нем. Наконец-то найден еще один список «Слова о полку Игореве»! Это действительно была сенсация, о которой я не смел мечтать, когда принял решение откликнуться на просьбу Старика и заняться историей «Слова» вплотную.

Немного придя в себя, я первым делом позвонил Марку и, рассказав обо всем случившемся, попросил совета, что делать дальше. Прежде чем ответить, Марк долго молчал, видимо, сам не меньше меня удивленный таким неожиданным поворотом событий.

– Конечно, надо бы сообщить о твоем незваном госте в милиию, – неуверенно начал он. – Но боюсь, как бы они не вспугнули его. А обстоятельства складываются так, что надо действовать очень осторожно. Ты когда думаешь навестить Старика?

– Выезжаю завтра утром электричкой. А сегодня хочу пригласить к себе Пташникова и Окладина и сообщить им все, что до сих пор утаивал.

– Это твое дело, сам и решай. А к Старику давай вместе съездим – приведенные в письме факты прямо касаются работы нашего отдела. Кроме того, мне давно хотелось побывать в Рыбинске, одно к одному. Я выеду из Москвы автобусом...

Мы договорились встретиться в полдень в фойе гостиницы «Рыбинск», чтобы оттуда отправиться к Старику.

После этого я позвонил краеведу и историку, коротко проинформировал их о своей поездке в Ростов, Москву и Переславль и пригласил вечером к себе, чтобы поделиться полученными сведениями. Не пришлось уговаривать ни Окладина, ни, тем более, Пташникова, из чего я с удовлетворением заключил, что они не охладели к затеянному нами расследованию. Тем сильнее мне захотелось тут же сообщить о находке древнего списка «Слова о полку Игореве». Пересилил себя с трудом: зачем отказываться от удовольствия увидеть, как они прореагируют на это известие? Особенно интересно было проследить реакцию Окладина, который так рьяно утверждал, что «Слово» – литературная мистификация. Что он скажет на этот раз?

Глава вторая

ПРОТИВОРЕЧИВЫЕ ПОКАЗАНИЯ

Все оставшееся время у меня ушло на уборку квартиры. И тут среди раскиданных на полу бумаг я обнаружил первое письмо Старика, которое, как я думал, прихватил с собой мой незваный гость. Письмо лежало в конверте, и у меня затеплилась надежда, что грабитель не прочитал его, не заметив среди других бумаг и писем.

Но окончательно я уверился в этом только после того, как явился Пташников: он не обмолвился ни о неожиданных визитах к себе, ни о странных звонках.

Дождавшись Окладина, мы продолжили наше расследование, причем на этот раз оно началось с моих «свидетельских показаний» – с рассказа о поездке по следам «Слова».

Я удивился, как терпимо отнесся Пташников к версии Анны Николаевны, что до Ярославля «Слово о полку Игореве» побывало в Ростове Великом. М не даже показалось, Пташников предполагал это и раньше, но признать ростовскую версию мешал местный, ярославский патриотизм.

По поводу этого предположения не сделал никаких замечаний и Окладин, но когда я передал наш разговор с Тучковым, то историк не оставил от его версии об авторстве «Слова о погибели Русской земли» камня на камне. Чувствовалось, Пташников хотел поддержать Тучкова, но не нашел убедительных доводов.

С особым интересом краевед и историк выслушали версию об исчезновении списка «Слова о полку Игореве» из графского дома на Разгуляе. Они согласились: полностью исключать похищение «Слова» нельзя, хотя на первый взгляд эта версия и казалась неправдоподобной.

– Но почему из своего огромного Собрания российских древностей Мусин-Пушкин не спас самое ценное – список «Слова о полку Игореве»? – задал я вопрос, который возник у меня еще в Москве.

– «Незадолго до нашествия французов он обратился к государю с прошением о присоединении его рукописной библиотеки к московскому архиву иностранной коллегии. Но просьба его, к сожалению, не была тотчас исполнена; вскоре пришли французы и, пока Мусин-Пушкин собирал в Ярославле ополчение, весь дом его с библиотекой сгорел дотла». Эти слова принадлежат историку Ключевскому.

– Но можно ли доверять его свидетельству?

– Действительно, Мусин-Пушкин участвовал в организации ярославского ополчения, – ответил мне Пташников. – Если подтвердится, что во время пожара Москвы граф по делам ополчения был в Ярославле, то с него будут сняты последние обвинения в гибели списка «Слова».

В ходе предпринятого нами расследования уже неоднократно происходили такие крутые повороты, которые за минуту до этого нельзя было даже предположить. Так случилось и на этот раз, когда Окладин задал Пташникову следующий вопрос:

– А вас, Иван Алексеевич, не настораживает, что такая сложная, загадочная судьба выпала именно на долю «Слова о полку Игореве» – самого значительного и талантливого произведения древнерусской литературы?

– Это не так! – заявил краевед. – Почти у каждого древнерусского произведения судьба не менее извилистая и трудная, а объясняется все трудной судьбой русского государства: междоусобицей, татарщиной, смутой. Взять хотя бы судьбу Влесовой книги.

– Вы верите в ее подлинность? – удивленно и даже с некоторой растерянностью посмотрел Окладин на Пташникова, видимо, никак не ожидавший услышать такой пример.

– Как и в подлинность «Слова о полку Игореве»! А вы, конечно, считаете Влесову книгу еще одной мистификацией?

– Так считаю не только я, очень серьезные сомнения высказывают многие видные ученые.

– Это не делает им чести! – запальчиво проговорил краевед. – Опять все сомнения основаны только на том, что после татарского ига не осталось других похожих памятников письменности. Орда уничтожала русскую культуру огнем, а теперь некоторые ученые урезают ее историю сомнениями, по сути дела, продолжая начатое Батыем.

– Ну, знаете! Так спорить нельзя, нельзя разбрасываться такими серьезными обвинениями, – обиделся Окладин. – Я не меньше вашего преклоняюсь перед русской культурой, но не желаю заполнять исчезнувшие страницы ее истории домыслами, ничем не обоснованными предположениями. Наука – это в первую очередь точность. Если она начнет оперировать только догадками, то превратится в хобби, в увлечение.

Я понял, что сейчас историк и краевед могут разругаться не на шутку, и поспешил вклиниться в их спор, спросив, о какой Влесовой книге идет речь.

Все еще сердито поглядывая на Окладина, мне ответил Пташников:

– Впервые заговорили о ней совсем недавно, в середине пятидесятых годов. Она представляет собой языческую летопись древних русов. Написана была во второй половине девятого века, то есть за три века до создания «Слова о полку Игореве».

– Точнее будет сказать, она не написана, а вырезана, – с усмешкой вставил Окладин, тоже еще не остывший от стычки с краеведом.

Тот сразу объяснил:

– Летопись была записана на деревянных дощечках. Ничего необычного в этом нет – в древней Руси писали и на навощенных дощечках, и на бересте. В данном случае текст вырезали – летопись по жанру рассчитана на то, чтобы ее читали не только современники, но и потомки.

Я спросил Пташникова, при каких обстоятельствах и где нашли Влесову книгу.

– В поле зрения ученых она попала после того, как оказалась в Бельгии. Из России ее вывез офицер-эмигрант Изенбек. До этого она хранилась в библиотеке помещичьей усадьбы где-то в центральной полосе России. Усадьба в гражданскую войну была разрушена, здесь Влесову книгу и заметил Изенбек. Вероятно, он был достаточно образованным офицером, чтобы понять ценность книги, поэтому взял ее с собой за границу.

– У подавляющего большинства эмигрантов было другое представление о ценностях, которые пригодятся за границей: увозили золото, бриллианты, а тут деревянные дощечки с непонятным текстом, – вскользь заметил Окладин. – В то время даже самому образованному белогвардейскому офицеру было не до спасения памятников древнерусской культуры, лишь бы ноги унести.

– Я не знаю, что за человек был Изенбек, но факт остается фактом – Влесова книга оказалась за границей.

– А может, она в России и не бывала?

– Как это не бывала?

В голосе Окладина прозвучала ирония:

– Влесову книгу мог написать какой-нибудь образованный русский эмигрант, а для достоверности придумал историю с вымышленным офицером Изенбеком. Схема нехитрая, точно так же граф Мусин-Пушкин называл владельцем «Слова о полку Игореве» умершего архимандрита Спасо-Ярославского монастыря Иоиля Быковского.

– А скептики вроде вас придумывают гениального фальсификатора, чтобы только принизить уровень русской культуры, – вскипел Пташников.

Я опять был вынужден вмешаться в их спор и поинтересовался, о чем Влесова книга.

– Построена она иначе, чем «Повесть временных лет», где изложена погодная хроника, – ответил Пташников. – Здесь, наряду с событиями истории, излагаются ритуалы и обычаи, звучат призывы любить родную землю и крепить единство перед врагами. Автор обладал такими познаниями, которые недоступны самому талантливому фальсификатору. И это не мое личное мнение – такой отзыв о Влесовой книге был приведен в отчете конгресса славистов, состоявшегося в Софии в 1963 году.

Я спросил, где можно прочитать Влесову книгу,

– Полностью ее текст до сих пор не опубликован, только несколько отрывков. Из них стало известно о войнах, которые вели славянские племена, о праотцах Богумире и Оре, что руси – это «внуки Даждьбога». Между прочим, это же сочетание есть и в «Слове о полку Игореве», автор которого пользовался еще языческой мифологией.

Я искренне удивился, почему же Влесову книгу не издали, если она представляет такой большой интерес. Краевед язвительно пояснил:

– Содержание Влесовой книги столь необычно, что рушит все известные представления о древней славянской письменности, культуре, истории. Некоторым ученым она стала бы как нож в сердце, публикация ее перечеркнула бы не одну кандидатскую и докторскую диссертации. Даже как следует не ознакомившись с Влесовой книгой, они загодя объявили ее фальсификацией, подделкой.

– Вы слишком упрощаете дело, – строго поправил краеведа Окладин. – История появления на свет Влесовой книги, пожалуй, даже больше, чем в случае со «Словом о полку Игореве», напоминает плохо написанный детектив. Поэтому сомнения вполне естественны. Прежде чем опубликовать Влесову книгу, необходимо провести ее серьезное изучение специалистами.

– Для того чтобы изучить материал, надо его видеть! Как можно вести серьезный, принципиальный спор, если произведение не напечатано?

– Публикация рассчитана на широкий круг читателей, а прежде этого Влесову книгу должны изучить ученые, – непримиримо стоял на своем Окладин.

Но и краевед не думал уступать своей позиции:

– Влесова книга – достояние народа! Замалчивать ее, значит, отстранять от дискуссии миллионы образованных читателей. Если бы таким же образом подошли к «Слову о полку Игореве», то его текста мы вообще бы не узнали, а на «Слове», как правильно было замечено, вырос талант Пушкина. Консерватизм мышления – вот что мешает издать Влесову книгу. Я не сомневаюсь, рано или поздно ее все равно опубликуют, но обидно, что пока верх берут ученые, которые боятся ломки старых представлений, как кисейные барышни сквозняка.

– Значит, вы полностью исключаете мистификацию? – снисходительно улыбнулся Окладин.

– Я не вижу, какими соображениями должен был руководствоваться мистификатор: ни известности, ни материальной выгоды Влесова книга ему не принесла.

– Мистификаторы бывали разные, в том числе и бескорыстные. Например, некий Александр Иванович Сулакадзев. Он с полной серьезностью демонстрировал в своей коллекции древностей камень, на котором якобы, отдыхал после Куликовской битвы князь Дмитрий Донской, деревянный костыль, по его утверждению принадлежавший Ивану Грозному, и прочие «древности», которые были им выдуманы не ради денег, а исключительно по складу характера. Вероятно, он никак не мог смириться с потерей подлинных исторических памятников и восполнял их отсутствие подделками.

– Этот Сулакадзев никакого отношения к Влесовой книге не имеет!

– Кто знает, может, вы и правы. Однако есть некоторые обстоятельства, которые заставляют вспомнить его в связи с Влесовой книгой. Сулакадзев оставил каталог своей библиотеки, а в нем наряду с подлинными старинными книгами есть явные подделки вроде «Молитвенника святого великого князя Владимира, которым его благословлял дядя его Добрыня» или «Боянова песнь Славену». Видимо, ему не давало покоя, что Боян в «Слове о полку Игореве» упоминается, а произведений его не сохранилось, вот он и решил восполнить пробел.

– При чем здесь Влесова книга? – начал терять терпение краевед.

– А при том, что среди прочих подделок у Сулакадзева была рукопись «Перуна и Белеса вещания в Киевских капищах». В пояснении указывалось, что рукопись описывает события пятого или шестого века, написана стихами, на древнем пергамене, представляет собой ответы идолов, описание древних обычаев. Как видите, от этой рукописи тому же Сулакадзеву, как мистификатору, к Влесовой книге достаточно было сделать один шаг. А терпение и кое-какие познания у него имелись – даже Державин поверил в подлинность его «Бояновой песни» и «Велесовых вещаний», больше того – несколько отрывков из них перевел и опубликовал.

– Эти рукописи сохранились? Их можно увидеть? – спросил я.

– После смерти Сулакадзева его жена пыталась продать библиотеку мужа-антиквара целиком, но столько запросила, что желающих ее приобрести не оказалось. Знатокам была хорошо известна подлинная ценность этой «уникальной» библиотеки. Позднее она разошлась по рукам, а «Боянова песня» и «Велесовы вещания» куда-то исчезли. Я не удивлюсь, если выяснится, что Влесова книга тоже была сделана Сулакадзевым. Хоть и трудоемкое дело – вырезать текст на доске, но такого человека никакие трудности не остановили бы. Его мог привлекать сам процесс создания подделки.

Пташников терпеливо выслушал Окладина, но остался при своем мнении:

– Влесову книгу нельзя подделать. В таком случае мистификатор на долгое время обрек бы себя на самый неблагодарный и мученический труд – ему пришлось бы все придумывать заново: мифы, религию, обычаи, даже письменность. И только ради того, чтобы получить сомнительное удовлетворение от восполненного пробела или процесса изготовления подделки? Никогда в это не поверю.

– Точно мы не можем знать, чем руководствовался мистификатор, Соображения могли быть самые неожиданные, нам совершенно не понятные, – подчеркнуто спокойно сказал Окладин.

Пташников вспылил:

– А мне непонятно другое: почему вы, не зная полного текста Влесовой книги, так непоколебимо уверены в мистификации?

– А вы так же твердо, без знания текста, верите в ее подлинность, – парировал Окладин. – Мы с вами в одинаковом положении.

– Вот именно. Как разрешить наш спор? – опубликовать Влесову книгу и не спорить вслепую.

– Решение этого вопроса зависит не от меня.

– Оно в руках скептиков вроде вас, – взглядом уколол историка Пташников. – Кто верит в подлинность Влесовой книги, публикации не боится. Скептиков публикация не устраивает. Значит, наша позиция крепче. Вот так-то!

(В настоящее время текст Влесовой книги опубликован – Б.С.)

Окладин уступил поле словесной схватки со снисходительной улыбкой. Молча. Я уже достаточно изучил характер историка и догадывался, что после такой уступчивости, как правило, он выкладывает самые веские аргументы.

Воспользовавшись паузой, я спросил Пташникова, велика ли Влесова книга.

– Всего около трех авторских листов. «Слово о полку Игореве» осталось в одном списке в результате междоусобной борьбы, татарского ига. Влесовой книге выпала еще более сложная судьба – в придачу к этим опасностям ее подстерегала христианская церковь, уничтожавшая все языческое. От «Слова» до нас дошли хоть подражания, от Влесовой книги и этого не могло уцелеть.

– Где она хранится?

– Во время войны Влесова книга погибла.

– Очень своевременная гибель, – проронил Окладин. – Сразу, как только ее подлинность была поставлена под сомнение серьезными учеными и специалистами.

– Изенбек показал Влесову книгу одному русскому ученому-эмигранту, который и сделал с нее фотокопию! – повысил голос Пташников. – Это был добросовестный и серьезный ученый.

– Значит, подделка была осуществлена на самом высоком уровне. Вспомните Сулакадзева – он даже Державина вокруг пальца обвел. Нет, что ни говорите, а подлинность Влесовой книги более, чем сомнительна. Поставив ее в ряд со «Словом о полку Игореве, вы привели весьма неудачное сравнение.

– В конце концов, у каждой книги своя судьба, – опередил я Пташникова. – Давайте вернемся к «Слову о полку Игореве».

Краевед как-то по-особому пристально, вызывающе посмотрел на историка и, раскрыв записную книжку, процитировал:

– «Счастливая подделка может ввести в заблуждение людей незнающих, но не может укрыться от взоров истинного знатока...»

Окладин чуть заметно кивнул, видимо, сразу догадавшись, кому принадлежит это изречение.

– «Других доказательств нет, как слова самого песнотворца. Подлинность же самой песни доказывается духом древности, под который невозможно подделаться. Кто из наших писателей в восемнадцатом веке мог иметь на то довольно таланта? Карамзин? Но Карамзин не поэт. Державин? Но Державин не знал древнерусского языка, не только языка «Песни о полку Игореве». Прочие же не имели все вместе столько поэзии, сколько находится оной в плаче Ярославны, в описании битвы и бегства. Кому бы пришло в голову взять в предмет песни темный поход неизвестного князя? Кто с таким искусством мог затмить некоторые места словами, открытыми впоследствии в старых летописях или отысканными в других славянских наречиях, где еще они сохранились во всей свежести употребления?»

Пташников закрыл записную книжку.

– Не надо никаких других доказательств подлинности «Слова о полку Игореве», Пушкин – вот его главный защитник. Что может быть убедительнее этого свидетельства?..

В споре краеведа и историка я все время старался быть беспристрастным, но сейчас испытал удовлетворение – Окладину нечем было возразить Пташникову, свидетельство Пушкина оказалось в их споре решающим.

Впрочем, Окладин не выглядел побежденным – он словно был доволен, что разговор о подлинности «Слова о полку Игореве» закончился пушкинскими словами.

– В сентябре 1832 года Пушкин приехал в Московский университет н а лекцию, посвященную «Слову о полку Игореве», – опять заговорил краевед. – Там очень горячо защищал подлинность «Слова» от нападок скептиков. Сохранилась принадлежавшая Пушкину книга «Песнь ополчению Игоря Святославовича, князя Новгород-Северского» в переводе Вельтмана. На полях книги поэт оставил большое количество пометок. Они были сделаны незадолго до смерти, в самом конце 1836 года. Герцен писал о Пушкине: «Он пал в расцвете сил, не допев своих песен и не досказав того, что мог бы сказать». Вот и о «Слове» Пушкин не успел досказать, может быть, самого главного, что окончательно прояснило бы его судьбу и лишило скептиков последних иллюзий и заблуждений...

В длительном споре краеведа и историка роль судьи, который произнес окончательный приговор, осталась за Пушкиным.

– На мой взгляд, одна из трагедий «Слова о полку Игореве» состоит в том, что свой поэтический перевод его не успел сделать Пушкин, – продолжил Пташников. – Если бы имелся перевод Пушкина, у многих просто не поднялась бы рука соперничать с гением, не появилось бы на свет такое огромное, до неприличия, количество слабых переложений. А ведь поэт целеустремленно шел к переводу «Слова»: предлагал свое толкование неясных мест, делал выписки, спорил с теми, кто не верил в подлинность древнего произведения русской письменности. В бумагах поэта нашли написанный его рукой перевод «Слова», и в 1883 году он был издан Московским университетом. Однако произошла досадная ошибка – Пушкин просто переписал перевод Жуковского. Видимо, это был еще один шаг поэта к собственному переводу «Слова о полку Игореве», который он не успел осуществить.

– Пушкин готовился выпустить научное издание «Слова о полку Игореве», снабженное его вступительной статьей и комментарием, – сказал Окладин. – Я не уверен, что он намеревался оставить свой перевод «Слова».

– Почему? – удивился краевед. – Перевел же он «Песни западных славян».

– Это другой случай. Часть песен были мистификацией, созданной Проспером Мериме по мотивам славянского фольклора. Как гений, Пушкин понимал, что можно переводить, а что нельзя. В древнем тексте «Слова о полку Игореве» поэзии больше, чем во всех его поэтических переложениях вместе взятых...

Я ожидал, Окладин продолжит эту мысль, но он ничего не добавил. Промолчал и Пташников, видимо, не обратив внимания на то, что последней фразой историк, по сути, признал подлинность «Слова».

Наступил момент, когда я был просто обязан проинформировать Окладина и Пташникова, что предшествовало нашему расследованию и что произошло в ходе этого расследования. Начал я с письма, полученного мною через курьера и содержащего в себе столь необычную просьбу: выяснить обстоятельства находки древнего списка «Слова о полку Игореве». Потом рассказал о подаренной мне акварели и об изображенном на ней окне в доме Мусина-Пушкина в Иловне, которое затем, судя по сохранившимся фотографиям, было заложено. Сообщил о визите Золина, который пытался узнать у меня адрес Пташникова, до этого, через того же симпатичного курьера, получившего от Старика первое издание «Слова о полку Игореве». Затем я опять вернулся к акварели с секретом, поведал о загадочном убийстве в графской усадьбе, что удалось выяснить о жертве этого убийства, об исчезнувшей переписке Мусиных-Пушкиных. Наконец, рассказал о замеченной мною в Ростове слежке, о тайнике в доме графа Мусина-Пушкина на Разгуляе, как в мою квартиру проник злоумышленник и о последнем письме Старика.

Краевед несколько раз порывался прервать меня, что-то уточнить, но Окладин жестом руки останавливал его. Это позволило мне изложить все случившееся связно и подробно. Поэтому, когда я закончил свое повествование с детективным сюжетом, у Пташникова не нашлось больше вопросов, но зато он обрушил на меня целый поток упреков, почему я молчал все эти дни о том, что послужило толчком для нашего расследования судьбы «Слова о полку Игореве».

Я и раньше предполагал, что мое сообщение вызовет живейший интерес Пташникова, – человека увлекающегося, сохранившего в душе тягу ко всему загадочному и неизвестному, но я не мог даже предположить, как сильно оно подействует на Окладина, которого, казалось, ничто не могло вывести из себя. Когда я вслух прочитал последнее письмо Старика, где он сообщал о находке еще одного списка «Слова о полку Игореве», историк вроде бы даже в лице изменился, так поразило его это известие. Обычно сдержанный в проявлении эмоций, здесь он не удержался, порывисто встал из-за стола и взволнованно заходил по комнате. Когда я дочитал письмо, он чуть не выхватил его у меня из рук и перечитал заново, будто испугавшись, что какие-то фразы я мог пропустить или он неправильно их истолковал. Все это показалось мне очень странным.

Вернув письмо, Окладин удрученно произнес:

– Жаль, ваш Старик не написал, какой именно из списков «Слова о полку Игореве» он обнаружил: большого или малого формата.

– А разве это важно?

– Очень, – коротко ответил мне историк.

Я недоуменно посмотрел на Пташникова, но и он, похоже, не понял причину, так взволновавшую Окладина.

– Меня больше интересует, каким образом этот человек узнал, что вы – прототипы моих очерков, – сказал я, засовывая письмо Старика в конверт.

– Ну, это мелочи, – отмахнулся Окладин. – Вы когда отправитесь к этому Старику? Ведь надо спешить, мало ли что может случиться.

Еще раз удивившись необычному поведению Окладина, я сообщил о телефонном разговоре с Марком и о нашем решении выехать в Рыбинск на следующий день.

– Завтра? Правильно, тут каждый час дорог. Постарайтесь точно выяснить, где Старик нашел древний список «Слова», какие еще рукописи он видел там, в тайнике Мусина-Пушкина в Иловне. И пусть расскажет все, что знает о Самойлине, – только через него можно найти остатки графской коллекции; если, конечно, она не погибла полностью. Но будем надеяться на лучшее. Вот уж никогда не думал, что история «Слова о полку Игореве» найдет такое удивительное, прямо-таки детективное продолжение.

Тут в разговор, обратившись к Окладину, опять вступил краевед:

– Вы и сейчас, после всего услышанного сегодня, считаете «Слово о полку Игореве» литературной мистификацией?

По интонации Пташникова было ясно – своим вопросом он вновь провоцирует историка на спор. Однако Окладин промолчал, из чего я заключил, что его отношение к «Слову» или изменилось, или с самого начала было не таким однозначно скептическим, как представлялось мне раньше. Вместе с тем я все больше убеждался: историк обладает какими-то сведениями о «Слове», но упрямо держит их при себе, видимо, имея на то серьезные основания. Это и раздражало меня, и возбуждало любопытство. Оставалось надеяться, что все загадки прояснятся, стоит только встретиться с таинственным Стариком.

Глава третья

ОПОЗДАЛИ!

По расписанию электричка приходила в Рыбинск в одиннадцать часов утра, но на этот раз сорок минут простояла на каком-то перегоне, и в гостиницу я вошел в первом часу.

Марк был уже здесь и читал газету, устроившись в кресле возле деревянной стойки администратора, – вылитый столичный командированный, дожидающийся места в гостиницу.

Я думал, мы сразу отправимся к Старику, но сначала Марк попросил показать его письма, внимательно ознакомившись с ними, задал несколько вопросов, и только после того, как получил на них исчерпывающие ответы, мы вышли из гостиницы.

Мне неоднократно приходилось бывать в Рыбинске и раньше, поэтому я довольно-таки быстро нашел нужную улицу. Дом, где жил Старик, представлял собой четырехэтажное П-образное здание, построенное после войны. Через высокий арочный проем мы вошли во двор, тихий и уютный, с палисадниками возле подъездов и бельевыми веревками между деревьев, в тени которых гомонились дети, на лавочках сидели женщины с вязаньями, за столиками стучали костяшками домино пенсионеры. Снаружи дом был недавно покрашен заново, а здесь на стенах выступали трещины, местами штукатурка обвалилась, обнажив кирпичную кладку.

По широкой лестнице мы поднялись на четвертый этаж. На просторную лестничную площадку выходили две двери, к закрытому чердачному люку была приставлена металлическая лестница.

Я позвонил в левую дверь, гадая про себя, как-то встретит нас человек, месяц назад обратившийся ко мне с необычной просьбой расследовать судьбу «Слова о полку Игореве». Не обманусь ли я в своих ожиданиях? Не окажется ли, все то, о чем Старик написал мне, фантазией выжившего из ума человека, которому случайно попало в руки несколько предметов, связанных с историей «Слова»?

Я ожидал услышать за дверью шаркающие старческие шаги, но они были поспешными и четкими. Дверь открылась – и к своему изумлению я увидел на пороге Наташу! Одетая в короткий домашний халатик и в тапочках на босу ногу она выглядела, пожалуй, еще симпатичней, чем в тот памятный для меня день, когда месяц назад появилась в моей квартире. Но сразу же я обратил внимание, что лицо ее было усталое, а глаза словно заплаканные.

Увидев меня, она даже не удивилась, чего не скажешь обо мне, – я никак не ожидал, что она живет в одной квартире со Стариком.

Мне показалось, голубые глаза Наташи смотрят на меня с укором. Когда я поздоровался с ней, она сухо кивнула и проговорила почти шепотом, одними губами:

– Вы опоздали, Льва Семеновича нет.

– Как нет?! Куда он мог уйти?

– Лев Семенович умер, – еще тише произнесла Наташа, и глаза ее моментально наполнились слезами.

– Умер? – механически переспросил я. – Как же так? Ведь он мне письмо написал.

– Письмо? – повторила девушка, платком вытерла слезы. – Когда вы его получили?

– Мне передали его только вчера – я был в отъезде.

– Вчера состоялись похороны Льва Семеновича, – отрешенно сказала Наташа и, тряхнув головой, словно избавляясь от наваждения, печальным голосом продолжила: – Когда он умер, мама тут же позвонила мне в Ярославль. Я весь день пыталась дозвониться до вас, но никто не отвечал... Проходите, пожалуйста, в комнату, – только сейчас спохватилась девушка, что мы разговариваем через порог.

Миновав полутемную прихожую, мы прошли в просторную комнату с широким окном и балконной дверью. Вдоль одной стены тянулась старенькая стенка, уставленная посудой и рядами книг, напротив нее стояла собранная софа, слева от входной двери – шифоньер, за ним едва втиснулся в угол рядом с балконной дверью письменный стол с потускневшей полировкой. Обстановка была скромная, непритязательная, но это с лихвой восполнялось чистотой и уютом.

Усадив нас на софу, Наташа присела на стул возле стола. Я только сейчас представил ей Марка. Она посмотрела на него внимательно и спросила:

– Так вы – сотрудник милиции? Очень кстати приехали. Я уже сама хотела обратиться в милицию, да побоялась, что меня там неправильно поймут.

– А в чем дело? Это как-то связано со смертью Льва Семеновича?

– Можно сказать, Льва Семеновича довели до смерти, – ответила Наташа Марку, и глаза ее опять заблестели от слез.

– Кто довел? – вырвалось у меня.

– Тот самый человек, о котором я уже рассказывала вам.

– Золин? Вы говорили, он угрожал Льву Семеновичу.

– И свою угрозу выполнил, – девушка опять приложила к глазам платок, но сразу взяла себя в руки. – В последний раз этот человек приходил сюда неделю назад. Дома была мама, она и открыла ему дверь. К сожалению, сейчас ее нет – похороны так на нее подействовали, что заболела. Ведь у Льва Семеновича никаких родственников не осталось, все хлопоты нам с мамой пришлось на себя взять. Да и не чужие мы ему были – столько лет вместе, в одной квартире прожили. Хорошо еще, завод помог, где Лев Семенович до пенсии работал, а то и не знаю, что бы мы вдвоем делали. Вот мама и перенервничала, поэтому сегодня утром я ее к моему дяде в деревню отправила. Так вот, этот мужчина, как мне рассказала мама, был какой-то весь взвинченный, злой. Когда вошел в комнату Льва Семеновича, сразу стал на него кричать. Мама на кухне была, но и там слышала, как этот человек требовал какие-то драгоценности, которые Льву Семеновичу в его возрасте уже не нужны, по-всякому обзывал его и угрожал рассказать о нем такое, за что, несмотря на давность лет, все равно расстрел полагается...

Я посмотрел на Марка – и увидел то, что и ожидал увидеть: после упоминания драгоценностей он не отрывал от Наташи глаз и ловил каждое ее слово; а когда она, переводя дыхание, сделала паузу, тут же спросил:

– Как прореагировал на эти угрозы Дев Семенович?

– Его голоса мама не слышала. Но судя по тому, как выходил из себя мужчина, было ясно, что угрозы не испугали Льва Семеновича. При его сердце ему совсем нельзя нервничать. И мама решила прекратить их разговор. Только подошла к двери, как из комнаты выскочил этот мужчина с какой-то старинной книгой в руке. Обернувшись на пороге, он сказал Льву Семеновичу: «Пока не отдашь все остальное, книга будет у меня. А если не одумаешься, приду и сожгу ее на твоих глазах».

– Вы не догадываетесь, что это была за книга?

Наташа отрицательно покачала головой:

– Мама описала мне, как она выглядит, но раньше я ее у Льва Семеновича не видела, хотя и часто бывала в его комнате: делала уборку и ухаживала за ним, когда он болел. Похоже, книга появилась у него совсем недавно.

– Понятно. Что было дальше?

– Мама вошла в комнату Льва Семеновича и увидела его в таком состоянии, что сразу побежала на улицу звонить в «скорую помощь». Приехал врач, сказал, у Льва Семеновича инсульт, но в больницу не забрали, а сделали какой-то укол и уехали. После этого случая Лев Семенович целыми днями молча лежал на кровати, будто онемел. Мама пыталась разговорить его и выяснить, что за человек приходил к нему, но ничего не добилась. И только за день до смерти Лев Семенович попросил ее позвонить в Ярославль, дал номер телефона, чтобы этот человек немедленно приехал в Рыбинск. Как я потом узнала, это был ваш телефон, – посмотрела на меня Наташа. – Маме так и не удалось дозвониться, тогда она позвонила мне. Я тоже несколько раз звонила вам, но без толку.

– Я уехал в Ростов, потом в Москву, а на обратном пути остановился у родителей, – торопливо объяснил я, словно оправдываясь.

– Я вас ни в чем не виню, – прервала меня Наташа. – Так уж получилось... Когда я приехала сюда, Лев Семенович был еще жив. Узнав, что я до вас так и не дозвонилась, очень расстроился, а потом попросил записать то, что он продиктует. Однако все пережитое так подействовало на Льва Семеновича, что сердце не выдержало, и он умер у меня на глазах.

Девушка замолчала, как бы заново переживая смерть соседа. Выдержав паузу, я спросил:

– Вы так и не узнали, что он хотел сообщить?

Наташа протянула мне вырванный из тетради листок, исписанный торопливым, но разборчивым, крупным почерком.

– Боюсь, самое главное, самое важное Лев Семенович не успел сказать...

Вслух я прочитал последнее, неоконченное письмо Старика:

«Милостивый государь!

Судьбе было угодно распорядиться так, что мы с Вами, несмотря на мое горячее желание, так и не встретились. Но мне, как говорят в таких случаях, не хочется уносить свою тайну в могилу; я просто обязан рассказать Вам, где мне удалось найти еще один древний список «Слова о полку Игореве» и как получилось, что его у меня похитили. В предыдущем письме я уже сообщал Вам, при каких трагических обстоятельствах удалось извлечь из тайника содержимое коллекции Мусина-Пушкина и об исчезновении этой уникальной коллекции. Всю жизнь я испытывал страх, что когда-нибудь всплывет история с гибелью человека, следившего за мной и Самойлиным в ту роковую ночь, и мне рано или поздно придется ответить за его смерть, хотя я и не был виновен в ней. И то, чего я так боялся, случилось. Ко мне пришел человек, который каким-то образом узнал о событиях той ночи, и стал требовать, чтобы я отдал ему сокровища, находившиеся в тайнике Мусина-Пушкина. Я пытался втолковать ему, что сокровища исчезли для меня в ту же ночь, когда я их увидел, но он мне не поверил и стал угрожать, что выдаст меня властям, как убийцу. Конечно, не имея сокровищ, я не мог откупиться ими, и на время он оставил меня в покое. Но когда ему стало известно, что я переслал Вам акварель с видом усадьбы, а Пташникову подарил первое издание «Слова о полку Игореве», он словно с цепи сорвался и опять начал требовать сокровища, будто бы я извлек акварель и книгу из тайника с этими сокровищами. К тому времени у меня уже был один из древних списков «Слова о полку Игореве», находившийся ранее в тайнике Мусина-Пушкина. Сейчас список в руках этого негодяя, который в любое время может уничтожить его или за большие деньги продать какому-нибудь заезжему коллекционеру. Я не знаю ни фамилии, ни места жительства этого человека, но как-то он проговорился, что ему попало в руки донесение Сычова, которого убил Самойлин. Как оно оказалось у него и кто он такой, я не имею ни малейшего представления. Умоляю В,ас: сделайте все возможное, чтобы найти этого человека и забрать у него древний список «Слова».

А теперь о самом главном – где я обнаружил этот список и как можно отыскать Самойлина, завладевшего коллекцией Мусина-Пушкина...»

На этой фразе запись обрывалась, Наташа объяснила нам:

– Льву Семеновичу стало плохо, он еще пытался что-то сказать, но не смог, только губами шевелил... А через несколько минут умер...

– Вы сами не догадываетесь, где Лев Семенович мог найти список? – спросил Наташу Марк.

– Мне он не говорил. Я спрашивала у мамы – она тоже не знает. Но случилось это, судя по всему, недавно, месяца два назад.

– Почему вы так решили?

Прежде чем ответить Марку, Наташа задумчиво посмотрела в окно.

– Я не знаю, как это объяснить. Просто он изменился, вроде бы хотел что-то рассказать нам, но сдерживал себя.

– Может, к нему кто-нибудь приходил в гости?

– Нет, никого не было.

– А сам он никуда не ездил?

– Да, ездил в Красную Гору.

– Куда, куда? – почему-то с изумлением переспросил Марк.

– Это село неподалеку от Рыбинска. Там живет мой дядя, брат мамы, она у него и сейчас гостит. Я уже говорила, у Льва Семеновича родственников нет, можно сказать, мы с мамой – самые близкие ему люди. Вот мы и предложили ему летом отдохнуть у дяди, благо у него дом большой, есть корова, огород, курицы. Лев Семенович сначала отказывался, он вообще был человеком очень деликатным и тактичным. Но потом согласился и пробыл в Красной Горе почти два месяца... Кстати, возвращаясь в Рыбинск, он куда-то заезжал.

– Как вы об этом узнали? Он сам сказал?

– Нет. Приехал дядя Степан и удивился, что Льва Семеновича до сих пор нет. Мы уже беспокоиться стали, не случилось ли что-нибудь с ним по дороге, а он на другой день и явился. Возможно, именно тогда он и приобрел эту древнюю книгу.

– А вы не спрашивали у него, где он был?

– Помню, он как-то упомянул Костромскую область, но зачем ездил туда – не говорил. Но по всему было видно, эта поездка оказалась очень удачной для него – он весь буквально светился от радости.

– Значит, есть вероятность, что Лев Семенович нашел список «Слова о полку Игореве» в Костромской области? – допытывался Марк у Наташи.

– Вполне возможно.

Тут я опять вступил в разговор, обратившись к Наташе:

– В своем первом письме, где Лев Семенович предложил мне расследовать обстоятельства находки списка «Слова о полку Игореве», он написал, что у него есть какой-то собственный канал, благодаря которому он узнал, кто скрывается в моих повестях под именами Историка и Краеведа. Вы не в курсе, какой канал он имел в виду? Откуда ему стали известны адреса и фамилии этих людей?

– Мне кажется, он узнал это в Красной Горе, – ответила Наташа. – Ведь именно после возвращения оттуда он послал меня к вам. Вряд ли это простое совпадение, все сходится.

– Да, наверное, так оно и было, – согласился Марк с Наташей, похоже, что-то не договаривая. – Вы случайно не знаете, не обращался ли он там, в Красной Горе, в местную больницу? – задал он девушке вопрос, удививший меня.

Выразила недоумение и Наташа:

– Странно, почему вы об этом спросили?

– Есть у меня одно подозрение, хочу его проверить.

– Льву Семеновичу не обязательно было обращаться в больницу, чтобы получить квалифицированную врачебную помощь. Дядя Степан сдал комнату молодой девушке, закончившей Ярославский медицинский институт. Она оказалась очень отзывчивым человеком. Когда Лев Семенович приехал к ним в Красную Гору, прослушала его, назначила лечение и даже сама сделала серию сердечных уколов. Честно ^ признаться, я потому и маму отправила туда, чтобы она некоторое время была под присмотром врача.

– Как зовут эту девушку?

– Ольга Михайловна. Но фамилия мне не известна.

Марк посмотрел на меня.

– Ну, теперь догадываешься, от кого Лев Семенович узнал о твоем существовании и о том, кто такие на самом деле Краевед и Историк?

– Ты предполагаешь, это Ольга Окладина, дочь Михаила Николаевича?

Марк протестующе взмахнул рукой:

– Я не предполагаю, а точно знаю. Ее обратный адрес – село Красная Гора Рыбинского района.

– Вот это совпадение! – воскликнул я. – Теперь многое проясняется.

– Многое, да не все, – обрезал Марк. – Мы так и не выяснили, от кого Лев Семенович узнал, что список «Слова о полку Игореве» надо искать в Костромской области и действительно ли он нашел его там, где конкретно. Короче, надо сегодня же съездить в Красную Гору – и Ольгу увидим, и, может, докопаемся, где Лев Семенович нашел список «Слова», – тут же принял решение Марк и опять обратился к Наташе: – Об этом человеке,- который забрал с собой древнюю книгу, вы ничего больше не можете сказать?

– Я думаю, он не здешний, не рыбинский. Каждый раз появлялся здесь по воскресеньям и в одно и то же время – около двенадцати часов. Возможно, он приезжал сюда ярославской электричкой.

– Похоже, вы правы, – согласился Марк и, поднявшись со стула, добавил: – Огромное спасибо за все, что вы сообщили нам и что сделали для Льва Семеновича.

– Подождите прощаться, – остановила его Наташа, тоже поднимаясь с места. – Если вы немного подождете, я быстро соберусь и съезжу в Красную Гору вместе с вами. Интересно узнать, что вам удастся выяснить. Вы не против?

– Я – не против, – сказал Марк и, повернувшись ко мне, серьезным голосом спросил: – Может, у тебя есть какие-нибудь возражения?

Я бросил на него такой взгляд, от которого более совестливый человек провалился бы сквозь землю.

Мы вышли на улицу, чтобы дать Наташе возможность собраться. И тут, на скамейке, я высказал Марку все, что думаю о нем. Однако мои упреки он пропустил мимо ушей и многозначительно заметил:

– А девушка, и правда, хорошая, не теряйся.

Я не нашел слов, чтобы возразить ему.

В автобусе Марк как бы случайно сделал так, что я сел рядом с Наташей, а он прошел в хвост автобуса и устроился возле старушки с корзиной на коленях и сразу же завел с ней оживленную беседу. А я ломал голову, как начать разговор с Наташей.

Вскоре за окном показалась синяя гладь Рыбинского водохранилища, на глубине которого где-то вдали лежали село Иловна и развалины дома Мусина-Пушкина. Вспомнилось письмо Старика, где он писал, что они с Самойлиным остановились в какой-то деревне, лежащей на дороге из Иловны в Рыбинск. Не была ли эта Красная Гора, куда мы направлялись сейчас?

Своей догадкой я поделился с Наташей и спросил, что она думает об этом. Девушка тут же поддержала разговор:

– У меня сложилось впечатление, что Лев Семенович потому с такой охотой и поехал в Красную Гору, что у него был какой-то особый интерес к этой поездке.

– Но ведь вы говорили, сначала он отказывался ехать туда, – напомнил я Наташе.

– Да, это так... Вроде бы, перемена в его настроении случилась после того, как моя мама рассказала ему, что в селе живет много людей, переселившихся из зоны Рыбинского водохранилища. Многие после переселения потом разъехались по разным местам, но часто приезжают на лето в Красную Гору, чтобы хоть с берега посмотреть в ту сторону, где под водой лежат их родные деревни, села. Так все и было, – уже уверенно заявила Наташа. – Именно после этого Лев Семенович и согласился поехать в Красную Гору, а раньше все отказывался-, говорил, не хочет чужих людей стеснять. Только там и стеснять некого – Дядя Степан и тетя Клава живут одни. Потому и квартирантку пустили, что скучно. Раньше-то семья была большая, а потом дедушка с бабушкой умерли, после смерти папы мы с мамой в Рыбинск переехали, вот дом и опустел. Ведь я там, в Красной Горе родилась, там и школу кончила.

– Теперь понятно.

– Что понятно?

– Почему я с первой минуты нашего знакомства почувствовал к вам симпатию. Я родился в городе, в Ярославле, но все детство тоже провел в селе.

Наташа улыбнулась и ничего не сказала.

Дом, в котором жили ее родственники, был одним из самых больших на улице: с пятью окнами по фасаду, верандой сбоку и сараем, сзади к нему примыкал обширный огород с зарослью кустов. Но от времени дом уже чуть покосился, железная крыша местами проржавела, резные наличники на окнах тоже нуждались в покраске.

Мы вошли в просторную переднюю комнату, когда хозяева, мать Наташи и квартирантка только что приступили к ужину. Трудно передать то изумление, которое отразилось на лице Ольги Окладиной, увидевшей сначала Марка, а затем и меня. На ее вопрос, как мы очутились здесь, отвечать пришлось мне – у Марка от радости, что видит Ольгу, похоже, отнялся язык.

Более подробный разговор состоялся за столом, за который нас немедленно усадили гостеприимные хозяева, – высокий костлявый старик с совершенно лысой головой и его подвижная, полная жена. Мне с первого взгляда понравилась мать Наташи, наверное, потому, что они были очень похожи.

Прежде чем задать вопросы, ради ответов на которые мы приехали, мне еще раз пришлось повторить историю, начавшуюся с анонимного письма. Потом Марк обратился к Ольге:

– Видимо, какую-то информацию Лев Семенович получил от тебя?

– Да, я дала ему как-то почитать повесть «Секрет опричника», а потом, когда он ее прочитал, рассказала о своем знакомстве с автором и с его героями. Неожиданно Лев Семенович очень заинтересовался твоей персоной, – посмотрела на меня Ольга. – Попросил дать твой адрес и еще некоторые сведения о тебе и твоих книгах. Только я не думала, что он таким неожиданным образом воспользуется этими сведениями.

– Наташа сообщила нам, как Лев Семенович, не заезжая в Рыбинск, проехал отсюда в Костромскую область, где, судя по всему, и нашел древний список «Слова о полку Игореве», – продолжил Марк. - От кого он мог узнать, что список надо искать именно там?

– Представления не имею, мне он ничего об этом не сказал.

Тут в разговор вступил хозяин дома:

– Лев Семенович ездил в Костромскую область? Не Иван ли Турков надоумил его отправиться туда?

– Кто такой Иван Турков?

– Брат нашего соседа Федора. Иван у них – старший. В этом году он приезжал сюда, к себе на родину, как бы попрощаться. Помню, они с Львом Семеновичем целый вечер на завалинке просидели, о чем-то толкуя. Вот после этого Лев Семенович сразу и уехал, а раньше собирался еще недельку погостить.

– Вы не знаете, откуда этот Турков приехал? Ведь Костромская область большая, – спросил Марк хозяина.

– Хоть убей – не знаю, – с досадой ответил тот.

– Из деревни Полома Парфеньевского района, – добавила хозяйка. – Федор как-то при мне брата чихвостил, что он в такую глушь забрался, родные места покинул. Они, Турковы-то, не из Красной Горы, а из Юрьевки – деревни, которая сейчас под водой лежит.

– Не в той ли деревне была оставлена коллекция Мусина-Пушкина?! – повернулся я к Марку. – Не сообщил ли Турков Льву Семеновичу какие-то сведения о хозяевах дома – знакомых Самойлина? Может, они тоже переехали в Костромскую область?

– Вполне вероятно, – согласился со мной Марк и обратился к матери Наташи: – Вы были свидетельницей разговора Льва Семеновича с человеком, забравшим у него древний список «Слова о полку Игореве». Не вспомните ли какой-нибудь детали, которая помогла бы найти его? Мало того, что он похитил ценную, уникальную книгу, – он до инфаркта довел Льва Семеновича. Надо обязательно разыскать этого человека.

– Я понимаю, но вряд ли смогу чем-нибудь помочь – ведь я слышала всего несколько фраз из их разговора. Потом спросила Льва Семеновича, кто этот человек, но он только вздохнул и сказал, что расплачивается за ошибку, сделанную в молодости. Впрочем, он еще обмолвился, что этот человек, видимо, родственник кого-то из тех, с кем Лев Семенович работал при подготовке котлована под Рыбинское водохранилище. А больше, извините, ничего не знаю. Да, еще вспомнила... В тот раз гостя Льва Семеновича дожидался во дворе какой-то парень – лохматый, широкоскулый, в зеленой рубашке.

– В зеленой рубашке? – переспросил я и, достав из записной книжки рисунок, сделанный Юрием, показал его матери Наташи. – Случайно, не он?

– Смотрите-ка, до чего похож!

Марк забрал рисунок и с укором проговорил:

– Ты почему об этом рисунке раньше не сказал?

– Да просто забыл, вылетело из памяти. Кстати, у этого парня есть одна характерная примета, – и я сообщил Марку о татуировке, замеченной мужчиной, вместе с которым я ехал в Москву.

Так постепенно прояснялась история, казавшаяся мне сначала беспросветно темной и неразрешимой.

После того, как Марк узнал все, что хотел узнать, мы вчетвером – я с Наташей и он с Ольгой – побродили по селу, постояли на берегу Рыбинского водохранилища. Только здесь я понял, почему село получило свое название Красная Гора: оно действительно раскинулось на горе, круто обрывающейся у самого уреза воды, а на вершине краснела стволами сосновая роща.

Всматриваясь в туманную даль горизонта, где синяя вода смыкалась с синим небом, я опять вспомнил о лежащей на дне усадьбе Мусина-Пушкина, в которой более полувека назад произошли загадочные события, эхом докатившиеся до наших дней.

Марк спросил Наташу, когда она решила возвращаться в Ярославль.

– Завтра вечером, не заезжая в Рыбинск.

– У меня не выходит из головы ваше сообщение, что Золин появлялся у Льва Семеновича по выходным дням. Сегодня в первой половине дня он не приехал. Так, может, появится завтра, в воскресенье? Ведь он не знает, что Лев Семенович умер. И ваша мама говорила, что Золин обещал приехать через неделю.

Девушка задумалась, осторожно предположила:

– Кажется, я догадываюсь, что вы хотите сделать, – задержать его у нас на квартире?

– Другого способа отыскать его я в настоящее время не вижу. Я не стал говорить об этом в присутствии вашей мамы, чтобы лишний раз не тревожить ее, но было бы хорошо, если бы завтра утром вы были у себя дома. С помощью милиции попытаемся задержать этого человека.

– Я согласна, – решительно заявила Наташа. – Только в Рыбинск я приеду завтра, первым утренним автобусом. Сегодня мне надо побыть с мамой...

На этом мы и расстались, договорившись с Наташей, что будем у нее на квартире в десять часов утра. Наташа хотела было отдать нам ключ, чтобы мы там и переночевали, но Марк заверил девушку, что мы прекрасно устроимся в гостинице.

Глава четвертая

ПОЙМАН С ПОЛИЧНЫМ

Только устроившись в гостиницу, Марк тут же ушел в местное отделение милиции договариваться о завтрашнем дне, и я весь вечер провел в номере один. Но время даром не терял – записал все, что произошло после моего возвращения в Ярославль. А событий случилось немало, в чем я еще раз убедился, когда перечитал написанное. И события приобретали все более динамичный характер, что ясно свидетельствовало о приближении развязки этой истории.

Марк вернулся, когда я уже засыпал. А утром мы на скорую руку позавтракали в буфете и отправились к знакомому дому. Мне не терпелось расспросить, как будет происходить задержание Золина, если, конечно, он появится, но у Марка был такой хмурый и озабоченный вид, что я оставил свои вопросы при себе. Тем более что новая встреча с Наташей волновала меня гораздо больше, чем предстоящая операция по задержанию Золина, которая, возможно, и не состоится.

На этот раз, открыв дверь, Наташа встретила нас улыбкой, от которой лицо ее, несколько утомленное после дороги, еще больше похорошело, а у меня окончательно пропало желание охотиться за Золиным.

Но задуманная Марком операция шла своим ходом, и ее уже было не остановить. Минут через пять после нашего появления в дверь опять позвонили, Марк впустил в квартиру двух сотрудников милиции – одетых в штатское молодых, крепких парней. Они по-деловому сухо поздоровались с нами и молча посмотрели на Марка. Он, сказал, обращаясь ко мне:

– Будешь с ними в комнате Льва Семеновича – оттуда видно тропку к подъезду, а ты хорошо знаешь Золина в лицо. Я останусь с Наташей в этой комнате. Как увидишь его, стукнешь в стенку. А вы, – повернулся он к девушке, – когда Золин позвонит, откроете дверь, но в разговор постарайтесь не вступать, а сразу проводите его в комнату Льва Семеновича и возвращайтесь сюда. Я войду в комнату следом за Золиным. У кого есть вопросы?

Я подумал, что мне было бы приятней остаться в комнате с Наташей, но промолчал.

В комнате Старика было так тихо, что слышалось, как на кухне капает вода из крана. Здесь стояли старый платяной шкаф, стол под клеенчатой скатертью, продавленное кресло, в котором хозяин, наверное, проводил все последнее время, на самодельных полках тянулись ряды потрепанных книг. Ни телевизора, ни приемника не было, на стенах – ни одной фотографии, и только над диваном, на котором уселись сотрудники милиции, висела репродукция с картины «Грачи прилетели» в потускневшей багетовой рамке.

Встав у окна, я посмотрел на часы – половина двенадцатого. Если электричка не опоздала, Золин должен появиться с минуты на минуту. Но прошло десять минут, двадцать, а его не было. Я подумал, что разгадка тайны исчезнувшего списка «Слова о полку Игореве» опять отодвигается на неопределенное время, а может, и вовсе останется нераскрытой.

Но тут из-за угла дома напротив вышел мужчина, сразу показавшийся мне знакомым. Однако это был не Золин. Я пригляделся – и узнал человека, следившего за мной в Ростове! На нем была та же зеленая рубашка и коричневые брюки, в руке – черный кожаный портфель.

Я опрометью бросился в соседнюю комнату и сообщил Марку, кто идет. Он недовольно покачал головой.

– Плохо дело – у нас нет никакого повода задерживать этого человека.

– Почему?! – возмутился я. – Он следил за мной в Ростове! Потом забрался в мою квартиру! Разве это не повод?

– Возвращайся на свое место, – приказал Марк. – Посмотрим, как он себя поведет и что ему здесь нужно.

Я быстро вернулся в комнату Старика, сел в кресло и шепотом объяснил сотрудникам милиции ситуацию. Они переглянулись, ни слова не говоря, встали по сторонам двери.

Раздался звонок, потом – шаги Наташи, скрип открывшейся входной двери и резкий мужской голос:

– Лев Семенович Угаров здесь живет?

– Проходите, вот его дверь, – равнодушно ответила девушка, и я позавидовал ее спокойствию.

Мужчина вошел в комнату не постучавшись, по-хозяйски, однако, увидев меня, моментально попятился назад. Но тут за его спиной вырос Марк.

– Чего испугались? Узнали старого знакомого? – насмешливо спросил он и втолкнул Кудлатого в комнату.

Увидев сотрудников милиции, тот еще больше растерялся.

– А вы кто такие, чтоб допрашивать?

Марк показал удостоверение.

– Понятно, – буркнул Кудлатый. – Только я этого очкарика впервые вижу...

– А вы что скажете? – официально, на «вы» обратился ко мне Марк.

– Он следил за мной в Ростове. Потом хитростью проник в мою квартиру в Ярославле.

– Не был я ни в какой квартире!

– Хорошо, поверим вам на слово, – миролюбиво произнес Марк. – А что вас привело к Льву Семеновичу?

– Это моя забота, не обязан отчитываться. Я не сделал ничего такого, чтоб меня задерживать.

– Возможно, так оно и есть. Но, чтобы убедиться в этом, разрешите заглянуть в ваш портфель.

Кудлатый переложил портфель в другую руку.

– Не имеете права!

– В таком случае пройдем в отделение милиции и 'там продолжим наш разговор.

– Черт с вами! Смотрите, – Кудлатый протянул портфель Марку. Тот положил портфель на стол, щелкнув замком, открыл его – и вынул старинную толстую книгу в темном кожаном переплете. На первой ее странице были нарисованы в форме круга какие-то непонятные знаки, а на обороте, под заголовком, в два столбца шел текст: «Не лепо ли ны бяшет, братие...» Перед нами лежал древний список «Слова о полку Игореве»!

– Откуда у вас эта книга? – спросил Марк Кудлатого.

– Это вас не касается!

Марк вышел из комнаты и тут же вернулся с Наташей.

– Вы знаете, чья эта книга? – показал он на древний список.

– Да, она принадлежала Льву Семеновичу, потом ее похитили.

Марк опять обратился к Кудлатому:

– Как вы объясните, что в вашем портфеле оказалась краденая вещь?

– Я ее привез, чтоб отдать Льву Семеновичу.

– А как она у вас очутилась?

– Ничего я не скажу!

– Тогда придется вам помочь, – продолжил Марк. – Неделю назад вы приехали сюда вместе с неким Золиным. Впрочем, фамилия, вероятно, вымышленная. Он и украл книгу у Льва Семеновича, а вы в это время дожидались его во дворе. Сегодня приехали сюда, чтобы заставить Льва Семеновича сказать, где находятся сокровища из тайника Мусина-Пушкина. А вот и инструмент, с помощью которого вы намеревались получить эти сведения, – Марк извлек из портфеля остро отточенный кинжал с наборной ручкой. – Так, а это что? – вынул он оттуда же записную книжку в синем переплете. Перелистав ее, протянул мне.

– Узнаешь?

– Моя записная книжка! Пропала после того, как этот тип побывал у меня в квартире!

– Это еще доказать надо! – рявкнул Кудлатый.

– А может, вам лучше самому все выложить? – посоветовал ему Марк. – К вашему сведению, после разговора с Золиным Лев Семенович скоропостижно скончался. Таким образом, вас с полным основанием можно считать соучастником преступления. А этот джентльменский набор, – Марк кивнул на кинжал и украденную записную книжку, – только усугубляет ваше положение. Единственное, что может его облегчить, это чистосердечное признание, кто вас прислал сюда и с какой целью.

– Никто меня не посылал, я сам пришел!.. Эта сволочь куда-то исчезла, а мне отдувайся за него...

Марк посмотрел на Кудлатого с интересом:

– Похоже на правду, но давайте по порядку, с самого начала. Как вы познакомились с тем человеком? Кто он?

– Я и сам до сих пор не знаю, как его точно зовут. Мне он тоже Золиным назвался, Золиным Аркадием Валерьевичем. Три месяца назад меня из колонии выпустили. Хотел на работу устроиться, но как узнают, откуда пришел, сразу от ворот поворот. И тут он ко мне домой заявился, спросил, не хочу ли я за непыльную работу деньгу зашибить. А какой дурак от такого предложения откажется? Я и согласился. Первое, что он мне поручил, последить за этим вот человеком, – пальцем показал на меня Кудлатый.

– Золин объяснил, зачем ему это надо?

– Сказал, что за ним, – Кудлатый зыркнул в мою сторону, – должок остался. Дал адрес, я с утра напротив подъезда и устроился.

– Как бы вы меня узнали?

– Он фотографию дал.

– Откуда у него моя фотография?

– Вроде бы она из какого-то журнала или книги вырезана.

Я вспомнил, что в одной из моих книг, вышедшей в местном издательстве, был мой портрет.

– Продолжайте, – поторопил Кудлатого Марк.

– Я думал, следить придется только в Ярославле, а пришлось в ростов ехать, откуда он, – опять показал на меня Кудлатый, – в Москву укатил. Прямо с вокзала я позвонил Золину и спросил, что дальше делать.

– Значит, у вас есть его телефон?

– Есть, но какой-то странный: по нему можно звонить лишь в выходные дни, а в будни там какая-то контора, про Золина там и не знают, я проверял.

– Ну, и что он вам посоветовал?

– Не посоветовал, а приказал дать телеграмму, чтобы этот человек, – Кудлатый еще раз стрельнул глазами в меня, – встретил с московской электрички гостя. А я около двенадцати часов должен был появиться там и, убедившись, что в квартире никого нет, позвонить соседу Юрию, который напротив живет. Сказать ему, что давал телеграмму, и попросить открыть квартиру запасным ключом, чтоб переночевать там. Я все так и сделал, как по маслу прошло.

– Что вы искали в квартире?

– Золин велел забрать только записную книжку возле телефона и посмотреть, нет ли в столе писем от какого-то Ивана Алексеевича. Записную книжку я прихватил, а вот писем не нашел. Еще Золин предупредил, чтоб ничего другого не брать и все в порядок привести, когда уходить буду.

– Почему же вы его указание не выполнили? – не удержался я от вопроса. – Вещи и бумаги как нарочно по полу раскидали.

Прежде чем ответить, Кудлатый помедлил:

– Это я со злости, что ничего ценного не нашел, что можно в карман сунуть. Не будешь же телевизор с собой тащить? Другое дело – деньги или какие-нибудь золотые вещички. Но ничего такого, кроме нескольких рублей, там не было, вот я со злости все и раскидал.

Марк взглянул на меня и насмешливо посочувствовал Кудлатому:

– Вот ведь как не повезло: попали на клиента, который хранит деньги в банке.

– У меня там и рубля нет, – признался я.

– Как Золин прореагировал на то, что вы не нашли адрес Ивана Алексеевича? – продолжил допрос Марк.

– Выругнулся, но потом сказал, что, видать, не с того края взялся.

– Он вам заплатил?

– Мелочью отделался. Но успокоил, что вот-вот получит крупный куш и полностью рассчитается.

– Золин рассказал вам о кладе Мусина-Пушкина?

Кудлатый кивнул.

– Только сомнительно все это, уж больно красивая сказочка получается.

– Что дальше было?

– Вместе поехали с ним сюда, в Рыбинск. Меня Золин во дворе оставил, а сам поднялся в квартиру. Вышел через полчаса злой, как черт, в руке вот эта книга. По дороге в Ярославль он и выложил мне историю с кладом в Иловне, который увел у старика его напарник. Каким-то образом старик узнал, что он живет теперь в Костроме и как можно его найти. Но Золин не очень-то поверил ему, потому и прихватил у старика книгу, пообещав, что если тот соврал, Золин у него на глазах будет вырывать по странице и сжигать, пока не узнает, где спрятаны сокровища.

– Может, Угаров назвал Золину новую фамилию своего бывшего сообщника?

– Нет, вроде бы, фамилию он и сам не знает. На Ярославском автовокзале Золин пересел в автобус до Костромы. Перед отъездом отдал эту книгу и пообещал, что, как вернется в Ярославль, свяжется со мной. Но прошла неделя, а он так и не объявился. Вот я и решил сам наведаться к старику...

– А книгу взяли, чтобы осуществить угрозу Золина, – сжигать ее по странице, пока Угаров не признается, где спрятаны сокровища? А если не скажет, то и кинжал в ход пустить?

Кудлатый опустил голову и выдавил сквозь зубы:

– Я только хотел узнать, как найти этого костромича, к которому Золин отправился. На мокруху я ни за что бы не пошел. И книгу старику вернул бы. Зачем мне ее сжигать? Да, там, в книге, еще записка лежит. Может, вам интересно...

Марк перелистал книгу и в самом ее конце нашел сложенный вчетверо листок бумаги с машинописным текстом. Прочитав его, спросил Кудлатого:

– Как этот документ к вам попал?

– На автовокзале Золин передал.

– Это копия. А где оригинал?

– Он с ним в Кострому поехал.

– А зачем отдал вам копию?

– Так, на всякий случай. Если, сказал, найду сообщника старика и он заупрямится, не захочет отдавать сокровища, я его этим документом припугну, а когда узнает, что копия осталась, сговорчивей будет.

– Ваш Аркадий Валерьевич – предусмотрительный человек. Значит, вы утверждаете, что не знаете фамилии того человека, к которому он отправился?

– Нет, хотя я у него и спрашивал.

– Зачем?

– Тоже на всякий случай, – ухмыльнулся Кудлатый.

– Телефон Золина помните?

– Он там, на обороте записан, – пальцем показал Кудлатый на страницу с машинописным текстом. – Только я уже говорил – это какая-то контора, Золина там и знать не знают.

– И все-таки странно, почему Золин обратился за помощью именно к вам? Вы об этом думали?

– Думал.

– Ну, и к какому пришли выводу?

– Я когда работу искал, заходил на городскую телефонную станцию, был в кабинете начальника отдела кадров. Вроде бы, тогда к нему Золин заглядывал. Если так, то понятно, как он фокус с телефоном проделывает: переключает на свой домашний номер какую-то контору.

– Проверим, – сказал Марк. – Все ли вы нам сообщили? Может, что-нибудь про запас оставили?

– Нет, все как на духу выложил. Я за эту сволочь отвечать не намерен, мне тюремная баланда вот как надоела, – ладонью резанул себя Кудлатый по шее.

Когда сотрудники милиции увели его, Марк протянул мне вынутый из книги листок.

– Прочитай, очень интересный документ. Теперь многое становится на свои места...

Плотно, с одним интервалом, на листке было напечатано:

«Служебная записка.

Я, оперуполномоченный НКВД С.М.Сырцов, докладываю, что при выполнении специального задания по выявлению элементов, враждебно настроенных к возведению Рыбинского водохранилища, среди работников, занимающихся эвакуацией ценностей из села Иловна, мной был обнаружен бежавший из Волголага уголовник Самойлин, по нашим сведениям связанный с орудующей в Мологском уезде бандой Матвеева. С целью обнаружить эту связь и выйти таким образом на Матвеева я устроился под фамилией Веренина в бригаду чернорабочим. Вскоре заметил, что кроме меня за Самойлиным наблюдает еще один человек – Лев Семенович Угаров, работающий в той же бригаде. Рискуя жизнью, мне удалось подслушать их разговор и выяснить, что Угаров каким-то образом узнал о существовании в доме графа Мусина-Пушкина в Илов-не тайника, в котором хранятся древние рукописи и драгоценности. Не имея возможности вывезти содержимое тайника в одиночку, Угаров предложил Самойлину сделать это вдвоем, за что Самойлин потребовал половину хранящихся в тайнике ценностей. Угаров согласился с этим условием, но взял с Самойлина обязательство не претендовать на раздел древних рукописей, которые целиком заберет Угаров. Они договорились, что сегодня в полночь Самойлин подгонит к усадьбе подводу, они погрузят на нее содержимое тайника и отвезут все в Рыбинск, где и разделят похищенные сокровища. Прошу выделить трех сотрудников для ареста вышеупомянутых лиц во время вскрытия тайника, местоположение которого мне неизвестно. Буду ждать сотрудников, одетых в штатское, в церкви рядом с усадьбой с одиннадцати часов вечера. Оперуполномоченный НКВД С. М. Сырцов».

Вернув листок Марку, я спросил, почему этот документ не дошел до адресата.

– Тут можно всякое предполагать: или связной не явился, или сам Сырцов по какой-то причине не смог передать донесение. Что и погубило его. Ты мне рассказывал про объяснительную записку прораба Зворыкина, в бригаде которого работал Веренин. Вероятней всего, именно Зворыкин и вынул донесение Сырцова у него из кармана.

– Почему же он не передал его по адресу?

– Возможно, испугался, что притянут к ответу за гибель сотрудника НКВД.

– Хорошо. А как донесение Сырцова оказалось у Золина?

– Наверное, один Золин об этом и знает. Выяснить, кто он, думаю, большого труда не составит. Другое меня настораживает – почему после возвращения из Костромы он не связался с Кудлатым?

– Может, и впрямь нашел сокровища и решил оставить его с носом?

– Как бы чего хуже не случилось. Надо срочно ехать в Ярославль. Прощаясь с Наташей, я задержал ее руку в своей руке.

– Может, еще увидимся, – неуверенно произнес я.

– Обязательно увидитесь! – категорично заявил Марк.

Девушка промолчала, но посмотрела на меня с улыбкой. Эту улыбку я вспоминал всю дорогу до Ярославля, проклиная себя, что не решился сказать Наташе больше, чем сказал.

Мы не доехали до автовокзала, а вышли в центре Ярославля, неподалеку от дома, где жил Окладин. Марк зашел в телефонную будку, с кем-то переговорив, сообщил мне:

– Поисками Золина я займусь завтра с утра. Сейчас позвонил Пташникову и Окладину. Надо показать им эту книгу. Заодно попросил Михаила Николаевича пригласить Лидию Сергеевну Строеву из музея, ведь они, как ты говорил, соседи...

Я представил себе, какое изумление вызовет у собравшихся в квартире Окладина находка древнего списка «Слова о полку Игореве», и, направляясь к дому историка, невольно прибавил шаг.

Глава пятая

РАЗОБЛАЧЕНИЕ

Через десять минут мы были у Окладина. Лидия Сергеевна находилась уже здесь и о чем-то разговаривала на кухне с женой историка Любовью Александровной. Через полчаса пришел Пташников, и нас тут же усадили за накрытый стол, что после долгой дороги было весьма кстати.

По тому, как радушно мать Ольги встретила Марка, я понял, что после тех недоразумений, которые имели место между ними раньше, она стала относиться к нему как к будущему члену семьи. А когда за ужином мы сообщили о поездке в Красную Гору и 6 встрече с Ольгой, она буквально засыпала нас вопросами. Я уже испугался, этот разговор будет продолжаться весь вечер, но тут Окладин, внимательно посмотрев на нас с Марком, спросил:

– Кажется, для собравшихся здесь у вас имеются более важные сведения, чем душевное состояние моей дочери, не так ли?

Я думал, Марк, дабы произвести впечатление, сразу же выложит на стол древний список «Слова», но он поступил иначе: сначала подробно рассказал о случившемся в Рыбинске. Не стану приводить здесь те вопросы, которые обрушились на Марка, отмечу только, что Лидию Сергеевну больше всего интересовало, как выглядели виденные Угаровым списки «Слова», Пташников возмущался Золиным и его подручным, а Окладин почему-то проявил повышенное внимание к поездке Угарова в Костромскую область. Наконец, когда все вопросы были заданы и получены исчерпывающие ответы, наступил самый ответственный момент нашей встречи – Марк достал из «дипломата» и положил посреди стола, который уже освободили от посуды, древний список «Слова о полку Игореве».

Если Окладин и Пташников в какой-то степени были уже подготовлены к этой сцене, то на Лидию Сергеевну она подействовала так сильно, что женщина даже побледнела. Но, странное дело, стоило ей раскрыть книгу и увидеть на первой странице зашифрованную надпись в форме круга, как выражение ее лица сразу же сделалось разочарованным.

То же самое произошло и с Окладиным, и только Пташников продолжал восхищенно любоваться лежащим посреди стола списком. Наконец заметив странную реакцию Окладина и Лидии Сергеевны, он обеспокоенно спросил:

– Вы предполагаете, подделка?

– И гадать нечего – сразу видно, – удрученно вздохнул Окладин.

– Но ведь вы даже не посмотрели список как следует! – возмутился Пташников.

– Точно такой же список с «рунической» надписью на первой странице, которую до сих пор не удалось расшифровать, хранится в бывшей Румянцевской библиотеке, – объяснил краеведу Окладин.

– Совершенно верно, – поддержала его Лидия Сергеевна. – Это подделка, тут не может быть сомнений.

На Пташникова было жалко смотреть. Как утопающий хватается за соломинку, так он, пытаясь оспорить очевидный факт, заявил:

– Этого не может быть! Чтобы сделать столь категоричное заключение, нужно тщательно исследовать список, провести палеографический анализ текста и так далее.

– Кем сделано?! – изумился Пташников замечанию Лидии Сергеевны.

– Палеографом Сперанским.

– Когда он мог ознакомиться с этим списком?

– Он тщательно исследовал другой поддельный список, но это не имеет значения.

– Ничего не понимаю! – развел руками Пташников и беспомощно посмотрел на Окладина, потом опять на Лидию Сергеевну. – Где тут логика? Как можно на основании изучения одного списка судить о подлинности другого?

– Сейчас все поймете, – встав из-за стола, Лидия Сергеевна вышла из комнаты.

За время ее отсутствия никто в комнате не произнес ни слова, лишь только Пташников, перелистывая пожелтевшие страницы книги, что-то неразборчиво ворчал себе под нос, словно обиженный ребенок. Окладин и Марк посматривали на него с сочувствием.

Мое отношение к случившемуся было двойственным. С одной стороны я тоже был расстроен, что список, который так долго искал и с таким трудом приобрел Угаров, оказался - ловкой подделкой. А с другой стороны, хотя это и звучит кощунственно, я успокаивал себя тем, что Угаров умер, так и не узнав, что список – фальшивка. В том, что дело обстоит именно так, я уже не сомневался, предполагая, что в качестве доказательства верности вынесенного приговора Лидия Сергеевна предъявит какую-то книгу, И действительно – это был сборник в твердом бежевом переплете «Проблемы источниковедения», выпущенный Академией наук.

Раскрыв книгу, Лидия Сергеевна положила ее перед Пташниковым:

– Это фотокопия первой страницы так называемой актовской рукописи «Слова о полку Игореве», изготовленной купцом-фальсификатором Бардиным и оказавшейся в дальнейшем в собрании книг коллекционера Платона Яковлевича Актова. Как видите, в угаровском списке и здесь сделаны совершенно одинаковые «рунические» надписи...

Мне понравилось, что Лидия Сергеевна назвала список, найденный Угаровым, его именем: может, хоть таким образом он войдет в историю «Слова о полку Игореве».

Пташников положил обе «рунические» надписи рядом, и мы убедились: они были совершенно идентичны, словно их не нарисовали от руки, а напечатали одним штампом: тот же круг диаметром около десяти сантиметров, заполненный фантастическими знаками, похожими то на арабские цифры, то на латинские буквы.

Не надо было быть крупным специалистом-палеографом, чтобы понять: перед нами две подделки, изготовленные одним и тем же человеком, а который из списков изготовлен первым – уже не так важно.

На Пташникова было жалко смотреть. Видимо, несмотря на категоричность заявлений Окладина и Строевой, он до самого последнего момента надеялся, что в данном случае они ошиблись. Но доказательство, представленное Пташникову, было до того убедительным, что не оставляло ему никаких надежд.

Я уверен: Пташников уже ни в малейшей степени не сомневался в фальсификации угаровского списка, но тут на него нашло какое-то мальчишеское упрямство.

– А почему не предположить, что один из списков все-таки настоящий и именно с него сделана подделка? – язвительно спросил он Лидию Сергеевну.

– Если вы внимательно ознакомитесь с опубликованной в этом сборнике статьей Сперанского «Русские подделки рукописей в начале XIX века», то убедитесь: такой вариант полностью исключен. Автор скрупулезно исследовал все изготовленные подделки, провел огромную палеографическую работу на самом высоком уровне.

– Кстати, здесь же Сперанский рассматривает и фальшивки, изготовленные Сулакадзевым, имя которого мы упоминали, когда в прошлый раз говорили о Влесовой книге, – вставил Окладин.

– Ошибки в исследованиях допускают даже самые именитые специалисты, – не отступал Пташников. – Почему не предположить, что Сперанский тоже ошибся?

– Лидия Сергеевна, вы не можете вкратце изложить суть статьи и доказательств Сперанского? Думаю, это будет интересно не только Ивану Алексеевичу.

– Действительно, сделайте такую милость, – поддержал Марка Пташников, хотя с его лица не сходило выражение недоверчивости и упрямства. – Но если по ходу вашего сообщения у меня возникнут вопросы, за разъяснениями я буду сразу же обращаться к вам – как бы к автору этой статьи.

Лидия Сергеевна так обезоруживающе мило улыбнулась краеведу, что ему, похоже, стало даже неловко, что он предъявляет ей какие-то условия.

– Я согласна ответить, Иван Алексеевич, на ваши вопросы, но в пределах моей компетенции и той информации, которую можно почерпнуть из этой статьи.

Пташников кивнул, всем своим видом показывая, что готов проявить, терпение и выдержку.

Невольно мне вспомнился «допрос» Мусина-Пушкина археографом Калайдовичем, роли которых исполняли Пташников и Окладин. Нечто похожее должно было произойти и сейчас.

– По подсчетам Сперанского московский купец Бардин изготовил свыше двадцати подделок. При этом, обладая определенными историческими и другими познаниями, он весьма удачно выбирал объекты для подделок, чтобы надежно, быстро и выгодно сбыть их. Так, он изготовил пять экземпляров «Русской Правды», пятнадцать иных произведений древней русской письменности по одному экземпляру и шесть экземпляров «Слова о полку Игореве». К моменту работы Сперанского над своей статьей была известна судьба четырех из них. Теперь, благодаря этой находке, – Лидия Сергеевна показала на лежащую на столе книгу, -проясняется судьба и пятого экземпляра.

Я видел: Пташникову стоило большого труда, чтобы сразу же не ввязаться в спор.

– Свои подделки Бардин писал в основном на пергамене, украшал их миниатюрами, сделанными или самим купцом, или нанятым им иконописцем. Можно предположить, что у него была целая мастерская по изготовлению таких подделок, содержание которой, видимо, вполне оправдывало себя. Таким образом, изготовление подделок было для Бардина не забавой, а доходным делом.

Чувствовалось, Пташников опять хотел возразить, но пересилил себя, – Начало этой «деятельности» все исследователи бардинских подделок относят ко времени, когда после пожара Москвы и изгнания Наполеона из России резко возрос интерес к русской истории вообще и к тому, что погибло в сожженной Москве.

(Автор напоминает, что его повествование документально во многом, но не во всем, в частности это касается истории угаровского списка – Б.С.)

– На каком основании сделали вывод, что подделкой древних рукописей занимался именно Бардин?

– Об этом прямо свидетельствует так называемый «Летописец Соловецкого монастыря», подделанный Бардиным под семнадцатый век, где купец написал на одной из страниц, что рукопись принадлежит ему лично. Анализ этой приписки неопровержимо доказал, что им же, Бардиным, написан и сам «древний» текст. В другой рукописи – «Правилах» митрополита Иоанна – им была сделана написанная киноварью глаголическая приписка: «писал москвитинъ антонъ ивановъ бардинъ». Похожие надписи – «Списалъ Антонъ Бардинъ» – он оставил в подделанных им «Заповедях» седьмого вселенского собора и в «Русской Правде». Кроме того, исследователи еще до Сперанского нашли явно «бардин-ские» черты написания некоторых букв во всех этих «древних» текстах. А Сперанский составил целую таблицу под названием «Сравнительное начертание букв в рукописях А.И.Бардина», которая неопровержимо доказывает, что даже в пределах одного письма – устава – у Бардина наблюдалась пестрота, недопустимая в подлинных древних текстах.

Лидия Сергеевна показала нам эту таблицу, напечатанную на такой же плотной мелованной бумаге, как и фотокопия «рунической» надписи на поддельном списке «Слова». И мы убедились, в том числе и Пташников, хотя он и промолчал, в неопровержимости доказательств Сперанского.

– Уверовав, что главное условие для придания своей подделке вида подлинности – это уставное письмо, Бардин не учитывал, что и устав со временем менялся, для создания подделок одиннадцатого-двенадцатого веков он копировал рукописи тринадцатого и даже четырнадцатого века. Из знаков препинания употреблял только точку и точку с росчерком в конце текста. Располагал в два столбца текст там, где писали в один столбец. Широко расставлял буквы друг от друга, а раньше писцы экономили дорогой материал, поэтому писали текст в сплошную строку. Часто придавал своим подделкам форму свитка, а между тем для рукописей старше шестнадцатого века пергаменные столбцы были редки, еще в четырнадцатом-пятнадцатом веках пергамен стал вытесняться бумагой. Украшая свои самые «древние» рукописи вязью и заставками, Бардин брал за образец вязь из рукописей, которые были не старше шестнадцатого века. То же самое касается инициалов. Еще одна промашка Бардина – очень редкое применение сокращенных и титлованных слов в более поздних рукописях, когда такая практика стала почти повседневной...

Я посмотрел на Пташникова. Обилие приведенных Лидией Сергеевной фактов, судя по всему, отбило у него последнее желание опровергать Сперанского, так доказательны они были.

– Серьезные ошибки Бардин допустил и при подготовке пергамена, а целью придания ему древности, – продолжила Лидия Сергеевна, и. в это время она была похожа на въедливого и строгого прокурора, зачитывающего обвинительное заключение. – Счищая с пергамена побелку, он делал это недостаточно тщательно, оставляя некоторые места неочищенными. То же самое – при промасливании пергаменных листов. Подлинно древний пергамен, как указывал Сперанский, «темный, желтоватый, полупрозрачный, часто с дырами, иногда поврежден гнилью». Бардин все эти особенности учитывал, но иногда ему изменяло чувство миры и, например, для изготовления дыр, возникших якобы от гнили, он применял какую-то очень едкую кислоту, которая не давала подлинной картины старения...

Здесь Пташников перебил Лидию Сергеевну:

– Достаточно примеров, вернемся к личности Бардина. Вы обмолвились в самом начале, что изготовление подделок было для него не забавой, а доходным делом. И тут же приводите примеры, каких огромных затрат труда и времени стоило ему изготовление подделок. Какое же это, спрашивается, доходное дело, если оно такое трудоемкое? Ведь для того, чтобы создать хотя бы одну подделку, Бардину надо было изучать и историю, и палеографию, и даже химию. Кроме того, некоторые рукописи, как вы сообщили, Бардин подписывал своей фамилией. Согласитесь, что для человека, решившегося на такое кропотливое дело ради одной только выгоды, это выглядит очень странно. Я начинаю склоняться к мысли, что им двигали какие-то другие чувства, а не только корысть. Это могло быть и честолюбие, и желание подшутить над учеными мужами, которые принимали его подделки за действительно древние рукописи.

– Наверное, тут я с вами соглашусь, – подумав несколько мгновений, сказала Лидия Сергеевна. – Действительно, «мастер под старинные почерки» Бардин – личность по-своему загадочная и незаурядная. Ведь, несмотря на все ошибки, допущенные им при изготовлении своих подделок, некоторые из них были замечены только в наше время, когда палеография стала наукой. Сам того не желая, Бардин внес значительный вклад в развитие палеографии вообще и в изучение «Слова о полку Игореве» в частности.

– Может, сейчас самое время вернуться к разговору об этом списке, – кивнул Марк на книгу, найденную Угаровым. – А вдруг она действительно подлинная? То, что это подделка, изготовленная именно Бардиным, вы, уважаемая Лидия Сергеевна, еще не доказали.

– Это доказательство не займет много времени. Статья Сперанского снабжена приложением, в котором даны сведения о рукописях «Слова о полку Игореве», изготовленных Бардиным. Открывается список экземпляром, проданным Малиновскому: пергаменный свиток, склеенный из полос шириной 13 сантиметров, общая длина свитка – чуть больше четырех метров. Чтобы придать пергамену старинный вид, Бардин промаслил его, сделал в нем дыры, подклеенные с изнанки промасленной бумагой. Известно, что сразу после приобретения этой рукописи Малиновский начал подготавливать ее к печати: описал ее, нашел «разности» с первым изданием «Слова». Когда выяснилось, что почти одновременно еще один список «Слова о полку Игореве» оказался у Мусина-Пушкина, Малиновский бросил это занятие, наконец-то поняв, что приобрел подделку. После этого список на время как бы исчезает, потом, спустя более полувека, оказывается у букинистов и поступает в библиотеку бывшего собрания Румянцевского музея.

– Странно, как Бардин решился продать подделку такому знатоку древних рукописей, как Малиновский? – заметил Пташников.

– Это меня тоже удивляет, – призналась Лидия Сергеевна. – Можно только предположить, что он был очень высокого мнения о своем мастерстве, а уровень палеографии в то время – недостаточно высок, чтобы сразу выявить подделку. Эти два обстоятельства и обеспечили успех затеянному Бардиным делу.

– Пожалуй, вы правы, – согласился Пташников с Лидией Сергеевной.

– Под вторым номером в приложении указан экземпляр «Слова», принадлежавший Мусину-Пушкину. С вашего, разрешения я вернусь к нему потом и перехожу к третьему списку – из собрания А.С.Уварова, также, как список Малиновского, выполненному в виде свитка. Сперанский очень высоко оценивает эту подделку и называет ее «едва ли не наиболее совершенным результатом работы Бардина». Далее Сперанский упоминает список «Слова», находящийся в Библиотеке Академии наук. Он представляет собой книгу на 18 листах, в один столбец, размером 23 на 19 сантиметров, по 17 строк на странице. На первом листе пергамена «неясное изображение Игоря: молодой князь в шапке, с мечом и копьем, одежда красная, шуба синяя на запоне, подкладка коричневая» – так описывает рисунок Сперанский. Перечень подделок «Слова о полку Игореве» он заканчивает упоминанием двух его списков на бумаге: одна, из собрания П. И. Щукина, хранится в Государственном историческом музее, другая – в Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина в Санкт-Петербурге. Но при – этом добавляет: «Отнести обе подделки к бардинским нет точных оснований».

– А на каких «точных» основаниях пришли к выводу, что предыдущие четыре списка принадлежат Бардину? Ведь на этот раз, как я понимаю, он свои рукописи не подписывал? – спросил Марк Лидию Сергеевну. – Наконец, почему и впрямь не предположить, что хотя бы одна из этих рукописей подлинная?

– Все они обладают признаками именно бардинских подделок, а какие это признаки, я уже говорила. О том, почему исследователи твердо уверены, что это именно подделки и ничего больше, я скажу несколько позднее, а сейчас вернусь к списку «Слова о полку Игореве» под вторым номером. Я уже говорила, что он принадлежал Мусину-Пушкину. Однако тут же Сперанский делает оговорку: «Где находится он в настоящее время, прямых указаний не имеется: сведения о судьбе рукописи по смерти Мусина-Пушкина (1817) сбивчивы и противоречивы». А в примечании Сперанский указывает, что историк М.П.Погодин около 1900 года видел у правнука А.И.Мусина-Пушкина Владимира Владимировича свиток «Слова», ранее, скорее всего, принадлежавший Малиновскому. «Таким образом, – пишет Сперанский, – судьба списка Мусина-Пушкина остается неизвестной: у наследников А.И.Мусина-Пушкина во второй половине века рукописи не было, а был экземпляр Малиновского, вероятно, потом попавший к букинистам». Повторяю: эту мысль Сперанский высказал в примечании. А в основном тексте статьи он написал следующее, – Лидия Сергеевна опять зачитала цитату из книги: – «Но на основании иных указаний среди наличных поддельных текстов «Слова» можно видеть в одном из них экземпляр, принадлежавший ранее Мусину-Пушкину, который хранится сейчас в Библиотеке им. В.И.Ленина – бывшем собрании Румянцевского музея. До 40-х годов прошлого столетия она хранилась в библиотеке Платона Яковлевича Актова в Санкт-Петербурге. В 1842 году он умер, и его библиотека была распродана по частям. Всего в ней насчитывалось около 5 тысяч томов. В каталоге библиотеки Актова «Слово» числилось под 4-м номером, а далее следовало описание списка: «Слово о полку Игореве», на словено-русском языке, писано уставом в два столбца, с золотыми заглавными буквами и знаками препинания, в 4-ю долю листа на 55 страницах. Эта рукопись имеет свойство и вид старинного почерка и представляется древнее нам известных списков, отличаясь от них даже некоторыми особенностями. Сначала помещена в кругу надпись руническими литерами...».

– Точная копия угаровского списка! - сказал Окладин, и Лидия Сергеевна продолжила цитирование:

– «...Всеми этими признаками обладает рукопись бывшего Румянцевского музея, на основании чего и пришли к выводу, что этот список – из библиотеки Актова. Но вопрос, являлась ли эта рукопись той самой, которую приобрел у Бардина Мусин-Пушкин, остается открытым. Вспомним, что писал в некрологе на Бардина, опубликованном в журнале «Москвитянин», М.П.Погодин: «...граф выносит харатейную тетрадку, пожелтелую, почернелую... список "Слова о полку Игореве"». А в актовском списке пергамен отличается чистотой и свежестью, хотя и пропитан, для придания древности, маслом».

– Выходит, список, приобретенный Мусиным-Пушкиным, вовсе не актовский, а угаровский?! – воскликнул я.

– Вот именно. Хотя Угаров и отыскал вместо подлинника подделку, его список поможет исправить ошибку, допущенную при определении происхождения актовского списка. Что касается предположения, что одна из указанных Сперанским поддельных рукописей могла быть подлинной, – обратилась Лидия Сергеевна к Марку, – то это полностью исключено. Дело в том, что Бардин, используя для работы над своими подделками первое издание «Слова о полку Игореве», механически повторил все ошибки этого издания, даже вставленное издателями слово «Олга».

– На всякого мудреца довольно простоты, – хмуро произнес Пташников, словно осуждая Бардина не за то, что он занимался изготовлением подделок, а за допущенные при этом промашки. – А я-то удивился, почему вы так быстро определили подделку.

– Да, я сразу нашла слово «Олга» и все поняла. Кроме того, я хорошо помню сделанное Сперанским описание актовского списка, зачитаю его вам, – и Лидия Сергеевна еще раз открыла книгу «Проблемы источниковедения»: – «По письму и остальным внешним признакам его – типичная работа Бардина: размер – четверка, почти квадратная; письмо – в два столбца, не так угловато, как в рукописи Малиновского; буквы разогнаны далеко друг от друга, строк на странице 14, вязь в стиле XVI века, заглавные буквы фантастичны и т.д. Текст стоит в полной зависимости от издания 1800 года, есть вставное «Олга». «Руническая» надпись до сих пор чтению не поддается».

– А меня убедило в том, что это подделка, именно «руническая» надпись, – сказал Окладин. – Бардин не стал мудрить и изготовил две совершенно одинаковые подделки: и размер, и количество строк на странице, и «руническая» надпись – все совпадает до мельчайших деталей. Единственная разница – у списка, проданного Бардиным Мусину-Пушкину, более «древний» вид.

– Значит, подделка, – взяв в руки угаровский список, проронил Пташников таким тоном, словно это признание вырвали у него из сердца. – Значит, опять открытие подлинного древнего списка «Слова» откладывается на неопределенное время.

– На неопределенное время? – повторил Марк. – Не торопитесь, Иван Алексеевич, делать такие грустные выводы. Где же ваш энтузиазм?

– На этот раз и реально смотрю на вещи, – тяжело вздохнул Пташников.

– А на мой взгляд, вполне возможно, что находка древнего списка произойдет буквально на днях.

– Вы шутите? – изумленно посмотрел Пташников на Марка. – Откуда вдруг этот древний список возьмется?

В своем последнем письме Угаров писал, что на столе в потайной комнате особняка Мусина-Пушкина в Иловне лежали два списка «Слова о полку Игореве» – маленького и большого формата, в котором кроме «Слова» были еще какие-то древние произведения. Угаров отыскал в Поломе вот этот список, оказавшийся поддельным. Другой, большого формата, исчез вместе с остальными сокровищами коллекции Мусина-Пушкина. Почему не предположить, что тот, второй список, был подлинной древней рукописью «Слова о полку Игореве»?

– Вы совершенно правы! – вскочил Пташников со стула. – Я совсем забыл о первом издании «Слова», которое мне прислал Угаров. Ведь я же сам доказывал, что человек, сделавший в нем пометки и исправления, видел настоящий древний список «Слова о полку Игореве». Теперь все ясно: он делал их, знакомясь со вторым, исчезнувшим из тайника списком! Может, это был сам граф Мусин-Пушкин, может, кто-то из близких ему людей.

Я уже несколько раз обращал внимание на то, как необычно ведет себя в этот вечер Окладин: словно какая-то навязчивая мысль постоянно преследует его и не дает покоя. Вот и сейчас я ожидал, что историк иронически-вежливо, в обычной своей манере возразит Пташникову, но он промолчал. Больше того, во взгляде, брошенном Окладиным на краеведа, я заметил крайне удивившее меня выражение не то одобрения, не то поддержки.

– Почему вы теряете время и не разыскиваете этого жулика Золина? – набросился Пташников на Марка. – Наверняка Угаров сообщил ему какие-то важные сведения, как найти коллекцию Мусина-Пушкина, потому Золин сразу же и проехал в Кострому. Найдите его, пока коллекция куда-нибудь дальше не уплыла! Я вас всеми святыми заклинаю!

Краевед произнес этот монолог с такой страстью, что Марк улыбнулся и поспешил тут же успокоить его:

– Завтра с утра я начинаю заниматься поисками вплотную. Если не удастся найти Золина в Ярославле, съезжу в Кострому, а потом, может, и в Полому, где проживает человек, с которым Угаров разговаривал в Красной Горе. Наверное, именно там можно найти след, ведущий к коллекции Мусина-Пушкина.

Только Марк договорил последнюю фразу, как Окладин твердо заявил:

– Да, следы графской коллекции надо искать в Поломе, это несомненно.

Сидящие за столом непонимающе уставились на Окладина.

– Откуда у вас такая уверенность? – спросил краевед. Окладин не ответил ему.

– Возможно, что тот, второй список «Слова о полку Игореве», и сейчас находится в Поломе или где-то поблизости.

– Да объясните, в конце концов, откуда у вас эти сведения?! – буквально взмолился Пташников.

– Я все объясню, но только в следующий раз, мне надо еще кое-что уточнить, – пообещал Окладин и обратился к Марку: – Сегодня уже поздно, а у вас завтра, судя по всему, будет трудный день, надо как следует выспаться. Найдете вы Золина или не найдете, но в Полому все равно придется ехать...

Как ни настаивал Пташников, чтобы Окладин немедленно выложил, что ему известно, тот больше ничего не сказал. На том мы и расстались, чтобы встретиться сразу же, как только у Марка появятся новые сведения по этому делу.

Глава шестая

ПРЕСТУПНИК ОБРЫВАЕТ СЛЕД

Покидая в этот вечер квартиру Окладина, я надеялся, что развязка событий наступит уже в ближайшие часы, но случилось иначе.

Утром Марк уехал в Управление внутренних дел, а я сел за письменный стол записать события, происшедшие в Рыбинске, и наш последний разговор у Окладина.

Сразу после полудня мне позвонил Марк и сообщил, что срочно уезжает в Кострому. На мой вопрос, есть ли какие-то сведения о Золине, мрачно обронил:

– Пока ничего конкретного сказать не могу, но, похоже, дело принимает серьезный оборот...

Я ждал Марка на следующий день, однако он появился у меня только в пятницу вечером, причем по его виду я сразу понял: поездка в Кострому была тяжелой и не очень удачной.

Опережая мои вопросы, Марк заявил:

– Не буду одно и то же два раза повторять, устал чертовски. Пожалуйста, позвони Окладину и Пташникову и пригласи их к себе. Когда приедут, я всю информацию и выложу вам...

Как ни хотелось мне поскорее узнать, чем закончилась поездка Марка в Кострому, я вынужден был сделать так, как он просил. Все говорило за то, что сегодняшняя встреча будет последней в цепи событий, начавшихся месяц назад, когда Наташа принесла мне письмо Угарова. Видимо, Окладин и Пташников тоже почувствовали приближение развязки и оба, без лишних расспросов, обещали приехать немедленно.

К тому времени, когда они появились у меня в квартире, я наспех накормил Марка ужином, а он, немного отдохнув, пришел в себя после дороги.

Вернувшись из Рыбинска, я больше не виделся с Наташей, но желание встретиться с ней или, по крайней мере, поговорить по телефону не оставляло меня все эти дни. Сдерживали два обстоятельства: во-первых, я не был уверен, что она тоже хочет продолжить наше знакомство, а во-вторых, мне хотелось иметь для встречи с ней более серьезный предлог, чем одно мое желание увидеть ее. И вот сейчас, ожидая информацию Марка, я подумал, что завтра же позвоню Наташе и сообщу ей, чем закончилась история, к которой она была причастна самым непосредственным образом.

Выпив по кружке растворимого кофе, мы поудобней расселись вокруг журнального столика и замолчали, поглядывая на Марка. В этот вечер даже нетерпеливый Пташников вел себя сдержанно, видимо, тоже догадываясь, что полученные Марком сведения малоутешительны. Я пришел к этому выводу еще раньше, но не предполагал, что рассказ Марка будет похож на сюжет крутого детектива.

– Сообщник Золина правильно догадался, что тот работает на телефонной станции, благодаря чему он и подключался к телефону конторы, находящейся рядом с его квартирой, – начал Марк. – Настоящая фамилия Золина – Талызин, но она ничего вам не скажет, поэтому сразу назову фамилию его матери – Зворыкина.

– Зворыкин работал прорабом бригады, эвакуировавшей ценности из дома Мусина-Пушкина в Иловне! – сразу вспомнил я.

– Вот именно. Дед Золина по матери А.П.Зворыкин нашел в кармане убитого Сырцова его донесение в НКВД, испугался, что прикоснулся к государственной тайне, и спрятал донесение у себя дома. Так оно лежало без движения несколько десятков лет, пока не попало на глаза Золину. Из этого донесения ему удалось узнать о существовании коллекции Мусина-Пушкина и о причастности к ее исчезновению Угарова. Вбив себе в голову, что на этом можно поживиться, он находит Угарова и начинает шантажировать его этим донесением, требуя поделиться сокровищами из коллекции Мусина-Пушкина. Появление на свет акварели с видом усадьбы Мусина-Пушкина в Иловне и первого издания «Слова о полку Игореве», ранее находившихся в этой коллекции, только утвердило Золина в уверенности, что графские сокровища или какая-то часть их находятся у Угарова. Однако никаких сокровищ у того нет и не было, хотя все эти годы он и пытался отыскать их. Но вот он случайно оказывается в селе Красная Гора на берегу Рыбинского водохранилища и встречается с человеком, когда-то жившим в той самой деревне, где Самойлин и Угаров оставили сокровища Мусина-Пушкина, и хорошо знавшим Глотовых. Больше того, этот человек переселился в то же село Полома Костромской области, что и Глотовы. Получив эти сведения, Угаров тут же едет в Полому. Но Глотовы здесь уже не живут: старики умерли, а их дочь переехала на новое жительство, судя по всему, – в Кострому. Там же Угаров узнает, что от прежних владельцев на чердаке дома остались какие-то книги – и находит среди них древний, как он считал, список «Слова о полку Игореве». С этой находкой он возвращается в Рыбинск, и почти сразу к нему является в очередной раз Золин. Чтобы отвязаться от него, Угаров рассказывает ему о своей поездке в Полому, а в придачу, видимо, сообщает какие-то сведения, как можно найти Самойлина. Силой забрав у Старика список «Слова о полку Игореве», а потом отдав список своему подручному, Золин едет в Кострому, чтобы найти Самойлина. И исчезает, несколько дней не появляется ни дома, ни на работе. Я тоже отправляюсь в Кострому, взяв с собой фотографию Золина. Первое, что сделал там, обратился в местный морг – нет ли у них трупа человека, похожего на Золина? И мое предположение оказалось верным – сотрудники морга сразу опознали в Золине человека, доставленного к ним без документов, со смертельным пулевым ранением. Его тело нашли на одной из костромских улиц, убит он был точным револьверным выстрелом в сердце. Произошло это ночью того дня, когда он приехал в Кострому. Вряд ли ночное убийство, произведенное с такой профессиональной точностью, было случайным. Рассудив так, я связался с местной милицией, но все попытки выяснить обстоятельства убийства оказались безуспешными. В ярославском спецархиве сохранились баллистические данные на револьвер, принадлежавший сотруднику НКВД Сырцову и исчезнувший после его гибели. Как показала экспертиза, Золин был убит именно из этого револьвера! Есть все основания предполагать, что убил его Самойлин, которого Золину каким-то образом удалось найти в Костроме. Сотрудники костромской милиции продолжают его поиски, но у меня сложилось впечатление, так просто им Самойлина не обнаружить, это очень умный и хитрый человек, способный на все. Наверное, его можно было бы отыскать через дочь Глотовых, с которой он, видимо, был в связи. Но через два года после ее переезда из Поломы в Кострому она погибла при довольно-таки темных обстоятельствах – задохнулась газом в собственной квартире. Возможно, ее смерть – тоже дело рук Самойлина, почувствовавшего, что связь с этой женщиной опасна для него и может привести к его разоблачению. Наверняка Угаров сообщил Золину какие-то очень важные сведения о Самойлине, может, какую-то его особую примету. Но

теперь ни Золина, ни Угарова в живых нет, и след к Самойлину оборвался. А вместе с тем потерялись и надежды когда-нибудь отыскать сокровища Мусина-Пушкина, если, конечно, за столько лет от них что-нибудь осталось. Можно предположить, Самойлин давно их распродал. Другое дело – древние рукописи из графской коллекции: Самойлин не настолько глуп, чтобы пытаться продать их здесь, в России. Другое дело, если он уже нашел или найдет иностранного покупателя. После убийства Золина, когда опасность разоблачения резко возросла, он может пойти на самое неожиданное решение, чтобы оказаться в безопасности. Таким образом, возможно, мы еще услышим или о нем, или об остатках графской коллекции, которые он попытается реализовать за границей... Печально, что все так закончилось. Остается успокаивать себя, что и тот, второй список «Слова о полку Игореве», виденный Угаровым в тайнике Мусина-Пушкина, тоже поддельный, изготовленный тем же купцом Бардиным...

Весь рассказ Марка мы выслушали, не задав ему ни одного вопроса, не вставив ни единой реплики. Но тут Марку резко возразил Окладин:

– Вы ошибаетесь. Судя по всему, второй список, большого формата, подлинный, Бардин не имеет к нему никакого отношения.

– Интересно, на каком основании вы сделали такой категоричный вывод?

Марка моментально поддержал Пташников:

– И вообще, Михаил Николаевич, я должен заметить, что вы очень странно себя ведете: постоянно говорите какими-то намеками, что-то скрываете от нас, – раздраженно заметил краевед. – Может, сегодня вы все-таки объясните свое загадочное поведение?

И тут неожиданно историк сказал краеведу:

– Спасибо, Иван Алексеевич, что в ходе нашего расследования истории «Слова о полку Игореве» вы так страстно защищали это произведение от нападок скептиков, подвергающих сомнению его подлинность. Я должен извиниться перед вами, что долго изображал одного из них. Впрочем, вы в том сами виноваты – так скоропалительно причислили меня к ним; мне просто ничего не оставалось, как играть эту роль до конца. Кажется, я выложил все возражения скептиков, и настал момент заявить следующее: я никогда не сомневался в подлинности «Слова о полку Игореве», гениальное не может быть поддельным!

Пташников был так удивлен, что не нашелся, что сказать. Не меньше краеведа был удивлен и я – роль скептика, который подвергает сомнению каждое доказательство подлинности «Слова», Окладин сыграл очень убедительно.

Но еще большее изумление вызвало у нас следующее заявление историка:

– Кроме того, я не могу сомневаться в подлинности «Слова о полку Игореве» еще по той причине, что разговаривал с человеком, который своими глазами видел древний список «Слова» в селе Полома Костромской области, то есть он видел тот самый список, который был в коллекции Мусина-Пушкина.

Голос Пташникова дрожал от возбуждения:

– Ради Бога! Кто этот человек? Как он оказался в Поломе? Почему вы уверены, что речь идет о списке из графской коллекции?

– Я познакомился с Михаилом Тимофеевичем Сокольниковым в доме отдыха под Москвой. Узнав, что я из Ярославля, где нашли «Слово о полку Игореве», он рассказал мне историю, случившуюся с ним еще в юности. Когда я изложил ее Лидии Сергеевне Строевой, она попросила меня связаться с ним, чтобы он всю эту историю записал собственноручно, с подробностями. Однако на свое письмо я очень долго не получал ответа. Оказалось, Михаил Тимофеевич был очень серьезно болен, но недавно все-таки нашел в себе силы и ответил мне. Само письмо вчера я отдал Лидии Сергеевне, а вам с некоторыми сокращениями зачитаю его копию...

Окладин вынул из кармана пиджака несколько страниц машинописного текста. Ниже я привожу письмо в том виде, в котором мы услышали его от историка:

– «В октябре 1945 года в составе рабочего батальона я прибыл в Костромскую область на лесозаготовки, на постой остановился на окраине села Полома. В свободное время, с детских лет знакомый с церковной литературой, читал все подряд, что находил в сундуках и за образами у своей хозяйки и соседей. Так я познакомился со стариком Глотовым. Узнав, что я свободно читаю библию на славянском языке, он похвастал:

– А у меня есть книга интересная, лет шестьсот ей. И «Слово о полку Игореве» в ней есть.

Когда я попросил ее почитать, старик заявил:

– То книга не для таких грешников, как вы, безбожники. То – святое писание, а не про любовь. Поймешь ли ты што в ней?

Я заверил старика, что еще в детстве научился разбирать все почерки рукописных манускриптов: у моего деда была большая библиотека староверческих книг. Перед смертью дед куда-то спрятал их, так они и исчезли. Он и научил меня читать древние манускрипты.

Выслушав мое объяснение, старик Глотов сказал:

– Ладно, дам тебе эту книгу, но только на одну ночь...

Вот так состоялось мое самовидение одного из списков-конволютов, в котором находилось впервые прочитанное мною «Слово о полку Игореве». Надо отметить, что тогда я и понятия не имел о ценности этой рукописи, поэтому неудивительно, что эпизод с ней был надолго и прочно забыт. И лишь позднее я осознал, какую ценность держал в руках. Однажды вырвался еще раз в Полому, но старика Глотова уже не было в живых, а его книги, как мне сказали, затерялись, разошлись по людям. Так мне и не удалось найти древний список «Слова».

Вы спрашиваете, Михаил Николаевич, как он выглядел. Книга была написана на лощеной бумаге или пергамене, сильно запачкана воском. Размер – в десть, по объему – листов 450–500. С неровными обрезами, выпадающими листами. Переплет – деревянные дощечки, обтянутые почерневшей и потрескавшейся кожей с точечным орнаментом на лицевой стороне, с оборванными петлями бронзовых застежек и, кажется, бронзовыми угольниками. Почерк с юсами, титловкой и строчными знаками. Абзацы отделялись мальтийскими крестиками. Инициалы были выполнены хорошей тушью, слегка порыжевшей, с отделкой серебряными Чернилами. Отдельные абзацы и главы были написаны киноварью, местами выцветшей до бледно-желтого или палевого цвета. В начале не хватало нескольких листов. Вот и все, что я припоминаю: уж больно мало времени книга была у меня в руках...»

– Аккуратно перегнув листки бумаги и положив их в карман, Окладин сказал:

– У меня и Лидии Сергеевны, которая ознакомилась с этим письмом, нет сомнений, что в октябре 1945 года Михаил Тимофеевич видел подлинный древний текст «Слова о полку Игореве»: об этом убедительно говорит сделанное им описание рукописи. Кроме того, ясно, что ранее она находилась в коллекции Мусина-Пушкина и именно ее видел в тайнике Угаров: тот же внешний вид; и в рассказе Угарова, и в воспоминании Михаила Тимофеевича упоминается старик Глотов. Но неизвестно главное – где рукопись находится сейчас? Если Самойлин уничтожил ее, то, возможно, исчезло последнее материальное свидетельство подлинности «Слова о полку Игореве», которое только и убедило бы закоренелых скептиков.

– Вы сами целый месяц рьяно защищали их позицию, строили из себя Фому неверующего, – проворчал Пташников.

– Я уже объяснял, что заставило меня так поступить. Кроме того, хотелось выслушать все ваши доказательства в пользу подлинности «Слова о полку Игореве», и мне это вполне удалось. Хотя в судьбе мусин-пушкинского списка осталось много туманного, загадочного, но для меня, благодаря нашему расследованию, кое-что и прояснилось. Вот только история графских тайников в доме на Разгуляе и в Иловне по-прежнему выглядит странно.

– Что же вы находите тут странного? – с неудовольствием проговорил Пташников. – Теперь наоборот все встало на свои места: из дома на Разгуляе в Москве Мусин-Пушкин перевез свою коллекцию в Иловну.

– И после изгнания Наполеона из Москвы никому не объявил, что коллекция уцелела?

– А как вы объясните поступок графа? – не дожидаясь, что скажет Пташников, спросил Окладина Марк.

– После вашего рассказа о посещении дома на Разгуляе, – посмотрел Окладин на меня, – я решил проверить историю гибели Собрания российских древностей и выяснил следующее. Летом 1812 года сам Мусин-Пушкин был не в Ярославле, как предполагал Иван Алексеевич, а в Твери. Сын графа Иван находился на службе в армии, а другой – Александр – на лечении в Пятигорске. Екатерина Алексеевна – жена Мусина-Пушкина – проживала в то время в Санкт-Петербурге. Когда возникла реальная угроза захвата Москвы Наполеоном, из дома на Разгуляе сумели вывезти в Иловну только серебро и драгоценности, а основная часть Собрания российских древностей была замурована в подвале дома. После того, как Наполеон был изгнан из Москвы, Екатерина Алексеевна провела среди дворовых, остававшихся в доме, настоящее следствие и выяснила обстоятельства гибели графской коллекции. А дело произошло так. Заняв дом Мусина-Пушкина, французы вместе с дворовыми разграбили винные погреба. В подпитии дворовые проболтались французам о замурованных тайниках, в результате чего и погибло Собрание российских древностей. Поэтому мне до сих пор не понятна история тайника в Иловне. Как там могли оказаться древние рукописи, если есть точные сведения, что из дома на Разгуляе вывезли в Иловну только серебро и драгоценности?

– Наверное, у вас есть какие-то предположения? – высказал догадку Марк.

– Устройство тайников в доме на Разгуляе и в Иловне могло быть закончено уже после смерти Мусина-Пушкина кем-то из его родственников. В пользу этого предположения – найденное Угаровым в тайнике первое издание «Слова о полку Игореве». Как вы помните, в этой книге помимо «Слова» и произведений самого Мусина-Пушкина были статьи по поводу избрания и присяги судей в Ярославской губернии, вышедшие в свет уже после смерти графа. Об этом же свидетельствует и хранившаяся там семейная переписка Мусиных-Пушкиных. Видимо, кто-то из очень близких графу людей начал после его смерти собирать в этих тайниках все оставшееся от Собрания российских древностей и что так или иначе было связано с именем графа. Это были своеобразные мемориальные комнаты, посвященные Мусину-Пушкину, о существовании которых, возможно, знал только их создатель... Кстати, за участие в расследовании по делу о «Слове о полку Игореве» я тоже получил свой «гонорар» из графской коллекции.

Все трое посмотрели на Окладича изумленно.

– Каким образом?! – воскликнул я. – Ведь Угаров умер!

– В понедельник меня нашла в институте ваша знакомая девушка Наташа и вручила от имени Льва Семеновича журнал «Вестник Европы» с биографией Мусина-Пушкина и его собственноручными пометками на полях. Этот журнал, найденный Угаровым в Поломе, он перед самой смертью попросил вашу симпатичную знакомую передать мне, что она и сделала.

Я надеялся, Окладин что-нибудь сообщит о Наташе, но он заговорил о другом:

– Вот еще одна загадочная фигура в этой истории, связанной с судьбой «Слова о полку Игореве», - Лев Семенович Угаров. Хотя в письме он и объяснил интерес к «Слову» своей родословной, но тут не все сходится. Его мать Галина Павловна Угарова, как я узнал, действительно служила до революции в усадьбе Мусиных-Пушкиных в Иловне. Но дальше начинаются загадки. Один из представителей графского рода действительно погиб на германском фронте, но на фронт он ушел вольноопределяющимся, то есть добровольцем, и в очень юном возрасте. Больше того, постоянное место его жительства – Санкт-Петербург, каких-либо сведений о том, что он бывал в Иловне, нет, следовательно, его знакомство с Галиной Павловной Угаровой остается под сомнением.

– Вы хотите сказать, старик Угаров свою биографию выдумал? И с этой выдумкой прожил всю жизнь, обманывая самого себя? – спросил Окладина краевед, и в голосе его явно прозвучало сомнение.

– Вполне возможно, он по-настоящему верил, что является потомком графа Мусина-Пушкина, а обман исходил от его матери. Что ее заставило пойти на это, остается только догадываться. Впрочем, можно сделать одно предположение. До переезда в Иловну Галина Павловна Угарова жила в селе Борисоглебском, где находилась еще одна усадьба Мусиных-Пушкиных, которая сейчас, как и Иловна, тоже находится на дне Рыбинского водохранилища. Так вот, на кладбище возле усадьбы, как вспоминали старожилы, была могила десятилетнего Льва Семеновича Мусина-Пушкина, умершего от скарлатины. Могло случиться так, что Угарова видела этот памятник и, когда у нее появился незаконнорожденный ребенок, дала ему имя и отчество умершего мальчика из рода Мусиных-Пушкиных. Потом, когда сын подрос, она и «открыла» ему «тайну» его рождения, чтобы он не чувствовал себя человеком без роду и племени.

– Но как мать Угарова узнала о существовании тайника?

– Объяснение может быть самое простое: ведь она работала в графской усадьбе, – ответил краеведу Окладин. – Там каким-то образом и проведала о существовании потайной комнаты. Услышав ее рассказ об обстоятельствах своего появления на свет, Угаров действительно почувствовал себя потомком славного рода Мусиных-Пушкиных и пронес эту уверенность через всю жизнь.

– Жалко старика.

Окладил возразил мне:

– А может, это заблуждение помогало ему достойно жить? Я внимательно изучил биографию Угарова и убедился, что кроме случая с Сырцовым, к убийству которого он прямо не причастен, все остальное в его судьбе заслуживает уважения: мужественно воевал, честно работал, был добрым и порядочным человеком.

– Интересно, откуда у вас эти сведения об Угарове? – спросил историка Пташников.

– После разговора с его соседкой Наташей я вместе с ней съездил в Рыбинск, побывал в музее, где встретился с людьми, изучающими род Мусиных-Пушкиных, зашел на завод, где раньше работал Угаров, посидел в местном архиве...

В который раз я убедился, что, несмотря на внешнюю сдержанность и холодноватость, Окладин – человек увлекающийся, способный на самый неожиданный поступок.

Об этом же, возможно, подумал и Пташников; он не возразил историку, а сказал, как бы соглашаясь с его версией относительно биографии Угарова:

– Когда в нашем музее мы с Лидией Сергеевной только начали подготовку экспозиции, посвященной «Слову о полку Игореве», к нам обратилось сразу несколько человек, представившихся дальними потомками Мусина-Пушкина. Но при проверке выяснилось, никакого отношения к древнему роду Мусиных-Пушкиных они не имеют.

– Значит, Угаров не исключение, – отозвался Окладин. – Но вряд ли мы вправе осуждать его, что он причислил себя к роду Мусиных-Пушкиных. Да и настоящим потомкам графа грех обижаться на старика: хотя ему и не удалось найти подлинный список «Слова о полку Игореве», благодаря ему сохранилась уникальная акварель с видом усадьбы в Иловне, отыскалось еще одно первое издание «Слова», уцелел журнал с собственноручными Пометками графа. Но это еще не все. В Рыбинске я зашел в квартиру Угарова и познакомился с его библиотекой, которую он завещал Наташе. Там есть очень редкие книги о «Слове о полку Игореве». Наташа говорила, что передаст книги в музей. Это будет очень хороший подарок и для музея, и для всех, кто любит и изучает «Слово о полку Игореве». А главное – она дарит музею семейную переписку Мусиных-Пушкиных. В сорок первом году Угаров показал Подосиновой только те письма, которые целиком были написаны по-французски или с приписками на французском языке. А на самом деле этот архив гораздо больше, кроме писем в нем рескрипты, рапорты, аттестаты, касающиеся истории семьи Мусиных-Пушкиных, Когда я сказал о таком щедром подарке Лидии Сергеевне, ей от радости чуть худо не стало, не знает, как и отблагодарить Наташу...

Каждый раз, когда Окладин упоминал имя девушки, я ждал, что он добавит, еще что-нибудь, важное лично для меня, однако историк опять возвращался к разговору о «Слове». Но сейчас, видимо, угадав мое состояние, он обратился ко мне:

– Кстати, Наташа поручила передать вам привет. Только вряд ли в ближайшее время вы увидитесь с ней – она защитила диплом и уехала по назначению. Если хотите, могу узнать, куда ее направили.

Я промолчал. Если бы захотела, Наташа позвонила мне, но не сделала этого. Было обидно и грустно. Значит, не судьба. Значит, мне только показалось, что наше знакомство могло продолжиться...

Глава седьмая

СЮЖЕТ ДЛЯ ДЕТЕКТИВА

Я уже совсем уверился, что следствие по делу о «Слове о полку Игореве» подошло к концу, но тут Марк сказал в сердцах:

– И все равно странно, что нашелся только один список «Слова», да и то затем исчезнувший. Почему именно этому произведению выпала такая необычная, загадочная судьба?

– Точнее – печальная, – поправил его Пташников. – Видимо, такая судьба была написана ему на роду. Цепь роковых случайностей – и вот результат: из многочисленных списков остается единственный, но и ему выпадает в конце концов та же, трагическая участь.

Помедлив, Окладин задумчиво произнес:

– А может, случай тут ни при чем? Не подверглись ли древние списки «Слова о полку Игореве» умышленному уничтожению, и лишь случайно в целости остался только один список, найденный Мусиным-Пушкиным?

От удивления, что рассудительный Окладин выдвинул столь неожиданную версию, Пташников не нашелся, как ее опровергнуть. Промолчал и Марк, поэтому роль оппонента Окладина мне пришлось взять на себя.

– Не понимаю! Кому могло помешать «Слово о полку Игореве», повествующее о походе рядового удельного князя? Ладно бы, речь шла о каком-то важном событии, об эпохальном сражении, отразившимся на всем ходе русской истории, но ведь таких битв с половцами, наверное, случилось немало.

– Вы совершенно правы, – согласился со мной Окладин, – подобных сражений, как битва Игоря с половцами, были десятки. Как выразился один из историков, князь Игорь завоевал себе славу не собственным мечом, а пером автора «Словца». Все верно: и сражение малозначительное, и главный герой – из рядовых русских князей, особо не проявивший себя ни на военном, ни на государственном поприще. Но есть в «Слове» несколько авторских замечаний, которые могли сделать его объектом большой политики и сыграть в его судьбе воистину роковую роль. Вспомните упрек, брошенный автором в адрес Всеволода Суздальского: «Не мыслию ти прилетети издалеча отня злата стола поблюсти...»

– Но ведь дальше в тексте о Всеволоде сказаны и добрые, возвеличивающие его слова: «Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Дон шеломы выльяти!» – процитировал Пташников. – Не поверю, что из-за вскользь брошенного упрека Всеволод стал бы уничтожать списки «Слова о полку Игореве».

– А я и не утверждаю, что умышленное уничтожение списков «Слова» произошло при Всеволоде. Эта операция, если она имела место, могла произойти гораздо позднее.

– А именно? – поторопил историка краевед.

– При Иване Грозном.

Надеясь, что Пташников поддержит меня, я категорично заявил:

– Тогда и вовсе непонятно, зачем было Грозному уничтожать списки произведения, повествующего о событиях четырехвековой давности.

Однако Пташников воспринял заявление Окладина иначе, чем я рассчитывал:

– Кажется, я догадываюсь, что вы имеете в виду. Вы предполагаете, Иван Грозный мог дать указание уничтожить списки «Слова о полку Игореве» в то время, когда работал над Степенной книгой?

– Вы попали в самую точку, Иван Алексеевич, – кивнул Окладин и объяснил мне и Марку: – Степенная книга, работа над которой была начата в 1560 году, представляет собой систематическое изложение русской истории от Владимира Святославовича до Грозного, разделенное на семнадцать родословных степеней, за что она и получила свое название.

– Но при чем здесь князь Игорь? – все еще не понимал я.

– В Степенной книге последовательно доказывается, что роду Мономаховичей, из которого происходил Грозный, принадлежало главенствующее место среди прочих русских князей, что они являлись создателями Киевской Руси, а позднее – Московского государства. Поэтому для Грозного было очень важно как можно выше, вознести Всеволода Большое Гнездо. А что сказано о нем в «Слове о полку Игореве»? Здесь Всеволод не верховный русский князь, а один из рядовых удельных князей, к тому же, не поддержав Игоря, совершивший неблаговидный поступок. Но самое крамольное в «Слове», по мнению Грозного, – это панегирик автора Святославу Киевскому из рода Ольговичей, - которого тот называет великим, «немцы и венедицы, греки и морава поют славу Святославлю». Этого Грозный никак не мог простить автору «Слова о полку Игореве». Вместе с тем, как человек, имеющий определенное литературное дарование, он понимает: высокий художественный уровень «Слова» может оказать на читателей нежелательное ему воздействие и заставит поверить, что Святослав Киевский из рода Ольговичей действительно был главным над всеми другими русскими князьями, а Всеволод Суздальский – рядовой среди них, из трусости не оказавший помощи благородному и бедному князю Игорю. И Грозный представляет в Степенной книге дело так, будто организатором похода на половцев накануне Игорева похода был вовсе не Святослав Киевский, а Всеволод Суздальский; в придачу туда вставляется целый рассказ, где описывается, как Всеволод пришел на помощь Игорю и выручил его из плена. Но всего этого мало Грозному, поскольку остается «Слово», где события представлены совсем иначе, чем в Степенной книге; все его подтасовки, сделанные в угоду политической конъюнктуре, могут оказаться бесполезными. Поэтому, если он решил перекроить историю по-своему, у него нет другого выхода, как уничтожить свидетельство, талантливо опровергающее его домыслы. Ведь что, по сути дела, сотворил Грозный в Степенной книге? Оставив без изменения рассказ о поражении Игоря, он приписал Всеволоду все то, что в «Слове» совершил Святослав Киевский. И эти вымышленные походы занимают в повествовании о Всеволоде главное место. Кстати, больше ни один поход на половцев в Степенной книге не выдуман, Грозный пошел на подлог только ради того, чтобы нейтрализовать «Слово». Но лучший способ избавиться от нежелательного свидетеля – это убрать его. И Грозный повелевает уничтожить все списки «Слова». Случайно в целости остается ярославский список, найденный Мусиным-Пушкиным. Может, потому, что его просто не заметили в сборнике с другими произведениями, или еще в то время нашелся человек, который понял истинную ценность «Слова» и спас его. Точно так могли сохраниться еще два-три списка, не больше, и один из них очутился в тайнике Мусина-Пушкина. Что скажете об этой версии, Иван Алексеевич? – обратился Окладин к краеведу. – Находите ли вы ее достаточно убедительной?

Мы с Марком тоже посмотрели на Пташникова, ожидая, как он отнесется к предположению Окладина. Краевед ответил неохотно:

– Вы сами уже неоднократно говорили, что версия – это всего лишь версия, которую за неимением документальных свидетельств трудно доказать. Кроме того, в вашем представлении очень странно и противоречиво выглядит Грозный: оценив высокие достоинства «Слова», он сам же приказывает уничтожить все его списки. Тут одно с другим не вяжется, поэтому я воздержусь от комментариев вашей версии.

– Значит, она вас не убедила, – констатировал Окладин. – В таком случае объясните, как вы представляете себе судьбу списка, найденного Мусиным-Пушкиным в Ярославле?

– Пожалуйста. Как известно, этот список относят к концу пятнадцатого – началу шестнадцатого века и находят в нем черты новгородской или псковской письменности. Цитату из «Слова о полку Игореве», сделанную писцом Домидом, обнаружили в Псковском Апостоле. Вероятно, это не случайно. Можно предположить, что один из списков «Слова» сразу после создания этого произведения попал в Новгород или Псков, куда не дошли ордынцы, – ведь «Слово» было создано перед самым началом их нашествия. В нем много языческого, речь идет о малозначительном удельном князе, поэтому в северном православном монастыре, где оно очутилось, интереса к нему не проявили, исключая писца Домида, который языческую фразу переделал на христианский лад. Возможно, именно с этого списка был сделан список, обнаруженный Мусиным-Пушкиным в Ярославле. От этого же списка, оказавшегося неподалеку от Москвы, например, в Ростове Великом, произошла «Задонщина», целиком написанная в подражание «Слову». Таким образом, нераспространенность «Слова о полку Игореве» объясняется тем, что сразу после его создания началось ордынское нашествие и многие списки погибли, уцелел всего один, который оказался на севере русского государства, докуда ордынцы не дошли.

– Но почему «Слово» не получило распространения после того, как Русь освободилась от ига? – спросил Окладин.

– Можно предположить, этот список «Слова» попал в такое книжное собрание, которое, как говорится, было за семью замками.

– Вы имеете в виду какую-то монастырскую библиотеку?

– Монастырские библиотеки в своем большинстве играли роль распространителей лучших произведений древнерусской литературы.

– Вот именно, – подтвердил историк.

– Значит, тут была библиотека особого рода, куда имели доступ только избранные. И этих избранных произведения вроде «Слова о полку Игореве», рассказывающие о поражении русского князя, не интересовали.

– Что же это за библиотека?

Пташников ответил Окладину не сразу, будто сомневаясь, следует ли продолжать этот разговор:

– Возможно, «Слово о полку Игореве» долгое время находилось в так называемой библиотеке Ивана Грозного.

Окладин с изумлением повторил:

– «Слово о полку Игореве» из библиотеки Ивана Грозного?! Вы это всерьез?

Мне подумалось, сейчас Пташников улыбнется и признается, что пошутил. Однако мы услышали другое:

– Точнее будет сказать, «Слово о полку Игореве» из библиотеки московских государей... Да, так будет вернее. Она образовалась еще до Грозного, тот был просто очередным владельцем, хотя, естественно, пополнял ее, – добавил краевед и спокойно посмотрел на историка. – А вы считаете мое предположение нереальным?

Я видел: Окладину стоило немалого труда, чтобы опять не ввязаться в спор об этой легендарной библиотеке, который уже не раз вспыхивал между ними.

– Хорошо, представим, библиотека московских государей существовала, хотя я и не верю в это, – набрался терпения историк. – Допустим, в ней находилось «Слово о полку Игореве». Но каким образом оно попало в эту мифическую библиотеку?

– Можно выдвинуть несколько версий, но одна из них мне кажется наиболее убедительной. После сражения новгородцев с московским князем Иваном Третьим, состоявшегося 14 июля 1471 года на реке Шелони, Новгород лишился прежней самостоятельности и заплатил крупную контрибуцию. Наверняка монастырские книги тоже входили в нее или были просто конфискованы победителем. И среди книг – «Слово о полку Игореве».

– А как «Слово» очутилось в Ярославле?

– Вместе со всей государевой казной «Слово» могло оказаться в Спасо-Ярославском монастыре, когда Иван Грозный бежал сюда от Девлет-Гирея. Нельзя исключать и другую версию, – повернулся ко мне Пташников, – что до Ярославля «Слово» находилось в Ростове Великом. Грозный пожертвовал в ростовские монастыри несколько рукописей, в том числе какой-то «Летописец старой». Возможно, среди них был и список «Слова», а потом, когда митрополию из Ростова перевели в Ярославль, он вместе с другими книгами попал в книгохранительницу Спасо-Преображенского собора. И, наконец, моя последняя версия: возможно, в ненайденной библиотеке московских государей хранится еще один список «Слова о полку Игореве». Пушкин называл «Слово». уединенным памятником в пустыне нашей древней словесности. Кто знает, может, в этой библиотеке до сих пор хранятся такие памятники русской литературы, о которых мы даже не догадываемся...

После паузы Пташников сказал:

– Согласен, в поступках Мусина-Пушкина многое настораживает, но все-таки я придерживаюсь мнения, что список «Слова о полку Игореве» он приобрел у Иоиля Быковского. Как приобрел – другой разговор. Думаю, не случайно граф начал подготавливать его к печати только после смерти архимандрита. В любом случае Мусин-Пушкин достоин нашей благодарности за то, что нашел и первым опубликовал это удивительное сокровище древнерусской литературы...

Вероятно, без особого труда можно было уличить краеведа в каких-то неточностях, противоречиях, пристрастности, но говорил он так горячо и взволнованно, что больше Окладин не спорил с ним. Все наши предыдущие споры, догадки, предположения увязались в моем сознании в единую прочную цепь исторических событий протяженностью в восемь столетий.

Когда я выразил эту мысль вслух, Марк повторил следом за мной:

– Восемь столетий? Кто знает, может, история «Слова о полку Игореве» уходит в глубь прошлого еще на несколько веков.

– Что ты хочешь этим сказать? – опешил я, заметив, как лица Окладина и Пташникова тоже вытянулись от удивления.

– Автор «Слова» мог взять за основу повествования о походе князя Игоря еще более древний текст, добавив к нему только некоторые подробности и изменив имена. Использовал же таким образом автор «Задонщины» текст «Слова о полку Игореве».

– Постойте, постойте! – вмешался в разговор Пташников. – Это ваша собственная версия?

– Ну что вы! Эту версию я только вчера услышал в Костроме от Виктора Степановича Веретилина. Кстати, он вас откуда-то знает, Иван Алексеевич.

– Как его фамилия?.. Веретилин?.. Да, мы встречались с ним здесь, в Ярославле, на каком-то совещании в музее. Я слышал, он владелец уникальной, богатейшей библиотеки. А как вы попали к нему?

– Благодаря этой самой уникальной библиотеке.

– Объясните толком.

– Пытаясь отыскать в Костроме след Самойлина, я подумал, что если в вывезенной из Иловны коллекции Мусина-Пушкина было много редких старинных книг, то Самойлин вполне мог их предложить какому-нибудь местному библиофилу. В областной библиотеке я поинтересовался, кто из костромичей обладает наиболее богатым личным собранием старинных книг. Первым, кого мне назвали, был Веретилин. Я навел о нем справки и убедился, что с ним можно говорить откровенно: участник Великой Отечественной войны, был тяжело ранен, после долгие годы преподавал в одном из костромских институтов, вел большую общественную работу. Созвонился с ним, напросился на встречу, рассказал, что привело меня к нему, и попросил помочь в поисках коллекции Мусина-Пушкина. Он дал мне подробную информацию практически обо всех костромских библиофилах, но, как я понял, книг из пропавшей коллекции ни у кого из них нет. Однако я не пожалел времени, проведенного у Веретилина, – очень занятный старик. Когда я сообщил ему о вашем следствии по делу о «Слове о полку Игореве», он мне и выдал свою версию происхождения этого произведения.

– Вы не можете несколько подробней изложить суть этой версии? – спросил Пташников.

– Вряд ли я смогу пересказать версию Веретилина детально – он обрушил на меня столько фактов, что я не все и запомнил, поэтому назову только главные. Первое, на что обратил мое внимание Веретилин, это частое упоминание в «Слове о полку Игореве» «веков Трояни», «тропы Трояни», «земли Трояни». Он доказывает, эти словосочетания образовались не от имени римского императора Трояна, а от города в Малой Азии – легендарной Трои, получившей свое название от имени славянского бога Трояна. По мнению Веретилина, Малая Азия – один из древнейших регионов обитания славянских племен, после Троянской войны славяне сначала расселились на Дунае, где и было создано «Слово», потому эта река так часто и упоминается в нем. В междуречье Эльбы, Вислы и Дуная в шестом веке возник Аварский каганат, с которым славяне вели долгую борьбу. Так вот, по утверждению Веретилина первоначальный текст «Слова» рассказывал о неудачном походе на аваров одного из славянских князей. И об этом прямо сказано в «Слове о полку Игореве».

– «Посечены саблями калеными шлемы аварские», – наизусть прочитал Окладин.

– Точно! Именно эту фразу и привел Веретилин в доказательство своей версии. По его мнению, прообраз князя Святослава Киевского в «Слове о полку Игореве» – знаменитый князь Само, объединивший славян для борьбы с Аварским каганатом. Можно предположить, прообраз был и у Всеволода Суздальского, и у жены князя Игоря Ярославны. В пользу того, что «Слово» было написано гораздо раньше двенадцатого столетия, приблизительно в шестом-седьмом веках, по мнению Веретилина, все так называемые «темные места» и сама его форма – песня-сказание в исполнении вещего поэта, упоминание языческих богов и древнего певца Бояна, который растекался «мыслию по древу». Веретилин утверждает, этот образ не случаен: как и Влесова книга, первоначальный текст «Слова» был написан на деревянных дощечках и докирилловским письмом, что еще больше увеличило в нем количество «темных мест», давно утраченных слов. Чтобы их перевести и понять, надо погрузиться в прошлое не на восемь столетий, а минимум еще на пять столетий глубже, – вернулся Марк к тому, с чего начал.

Все время, пока он излагал эту версию, с лица Пташникова не сходило недоверчивое выражение. Иначе, с явным интересом и удовольствием, ее выслушал историк.

– Что ж, версия любопытная, хотя и весьма спорная. Не правда ли, Иван Алексеевич?

– Я считаю эту версию еще одной попыткой подвергнуть подлинность «Слова о полку Игореве» сомнению. Только раньше время его создания относили на более поздний срок, а теперь – на более ранний.

– Но ведь это огромная разница! – удивился Окладин. – Если основа произведения создана на несколько столетий раньше, его ценность становится еще выше! Вы сами совсем недавно так рьяно защищали подлинность Влесовой книги, – и вдруг отказываете в праве на существование версии, что еще раньше этого было создано «Слово». Где тут логика?

Мне тоже была не понятна позиция Пташникова. Да он и сам, похоже, уже раскаивался, что так демонстративно принял эту версию в штыки, сказал уклончиво:

– Если какие-то отрывки из более древнего произведения и были взяты автором «Слова о полку Игореве», то их не так уж и много, чтобы заявлять, будто «Слово» было создано раньше двенадцатого века. По объему заложенной в него исторической и прочей информации «Слово» вполне можно назвать русской энциклопедией конца двенадцатого столетия. А если выбросить все это из текста – что останется? Да практически ничего, всего несколько лирических отступлений. Если эти отступления и были позаимствованы из более древнего произведения, то не они, как говорится, делают погоду, не они составляют идейную и художественную суть «Слова о полку Игореве».

Переведя взгляд на Окладина, я так и не мог понять, как он отнесся к возражениям краеведа, принимает или не принимает их? Хотел прямо спросить об этом историка, но тут Пташников опять обратился к Марку:

– Вы встречались с Веретилиным у него дома?.. А его библиотеку видели?

– Нет, он принял меня на кухне.

– Я так и знал! О библиотеке Веретилина ходят самые фантастические слухи, говорят, чего только в ней нет, но никто до сих пор не видел ее в глаза.

– В чем вы подозреваете Веретилина?

– А ни в чем! Вы видели мою библиотеку? Так вот, я могу рассказать историю каждой хранящейся у меня книги. И мне интересно, сумеет ли Веретилин дать информацию о всех своих редкостях?

– Может, слухи об уникальности его библиотеки преувеличены?

Краевед тут же возразил Марку:

– В данном случае они соответствуют действительности: Веретилин постоянно участвует во всевозможных книжных выставках, некоторые, особо ценные книги, показывал специалистам. Это такие редкости, что трудно объяснить, как они очутились в частной библиотеке... Только не подумайте, – спохватился Пташников, – будто я наговариваю на Веретилина из зависти или пытаюсь натолкнуть вас на мысль, что книги из коллекции Мусина-Пушкина попали именно к нему. Но выяснить, откуда у него такие редкие книги, хотелось бы.

Я спросил Марка, нет ли у Веретилина какой-то особой приметы.

– Почему ты этим интересуешься?

– Библиотека у него уникальная, откуда взялись такие ценности – неизвестно. Оперуполномоченный НКВД Сырцов работал в Иловне под фамилией Веренин. Вероятно, у него были какие-то документы, удостоверяющие личность. Убив Сырцова, Самойлин взял его револьвер. А может, он прихватил и документы на имя Веренина?

– И что из этого?

– Веренин и Веретилин – очень схожие фамилии, из одной легко сделать другую. Угаров сообщил Золину какую-то особую примету Самойлина, по которой его можно найти. Вот я и спрашиваю, нет ли у Веретилина этой особой приметы? Если есть, против него набирается очень много улик.

Самое интересное, Марк так и не ответил на мой вопрос и никак не прокомментировал мое предположение.

Три версии, которые изложили Пташников, Окладин и Марк, не проясняли судьбу «Слова», а только еще больше запутывали. Однако хотелось верить: пройдет время – и наконец-то отыщется еще один древний список. Может, его обнаружат в не разобранном архиве, хитрыми лучами высветят под давно известным текстом, на пергамене, найдут в той же загадочной библиотеке московских государей. Вероятно, находка этого списка станет ключом к разгадке многих тайн «Слова». И может случиться так, что высказанное как сомнительная версия подтвердится, а что считалось несомненным, окажется ошибкой, просуществовавшей десятилетия...

Поздно вечером мы с Марком провожали гостей до троллейбусной остановки. Незаметно дошли до Спасского монастыря. Неожиданно из-за монастырских стен до нас донеслись звуки курантов – после многолетнего перерыва опять заработали часы на звоннице.

Свет прожекторов таинственно освещал величественные, золотые купола Спасо-Преображенского собора – свидетеля далекого прошлого, куранты отсчитывали мгновения настоящего, а в памяти в лад им звучали торжественные, напевные слова:

Не лепо ли ны бяшет, братие,

начяти старыми словесы трудных повестей

о полку Игореве, Игоря Святославлича?..

Безвестный автор бессмертного «Слова» обращался к нашему будущему, к вечности...

По дороге домой я сказал Марку:

– Хотя результаты и не очень утешительные, но расследование получилось интересное. Жаль, быстро закончилось.

– С чего ты взял, что оно закончилось?

– А ты считаешь, будет продолжение?

– Многое осталось невыясненным. Да и ты не дописал свой очерк. Теперь, после смерти Угарова, можно объяснить читателям, с чего началось ваше расследование. Правда, они так и не получат сенсационный материал, который был им обещан. Но тут твоей вины нет.

– Я могу рассказать об убийстве Золина?

– Ни в коем случае! Следствие по этому делу еще не завершено. Лучше сообщи о версии Веретилина и о его уникальной библиотеке.

– Значит, ты его все-таки подозреваешь?

– Не говори пока Окладину и Пташникову, тут еще разобраться надо, – не сразу ответил Марк. – В Костроме я случайно узнал, что изложенная Веретилиным версия принадлежит молодому местному историку, который пока нигде ее не опубликовал. Мне было любопытно увидеть, как Окладин и Пташников отнесутся к этой версии, проверить, не слышали ли они о ней.

– Зачем же Веретилин выдал ее за свою? Что его заставило?

– Да, для уважаемого человека поступок странный. Возможно, он просто хотел уйти от разговора о пропавшей коллекции Мусина-Пушкина и не нашел другого, более подходящего способа. Впрочем, ему это удалось. Кстати, есть у него и особая примета. Может, все это только совпадения, но проверить не мешало бы. Чтобы расставить по местам остальных участников событий, также потребуется время. Кроме того, занимаясь судьбой «Слова», вы затронули и другие исторические загадки, тоже нуждающиеся в дорасследовании. Так что подводить итоги рано...

Как вскоре выяснилось, Марк был прав, появление в газете моего заключительного очерка с упоминанием библиотеки Веретилина вызовет самые неожиданные последствия, всплывет история, рассказанная мне краеведом Тучковым об исчезнувшем книжном собрании, которое ему довелось увидеть. Эти события заставили нас опять углубиться в далекое прошлое, связанное с поисками той самой библиотеки Ивана Грозного, тайны которой мы неоднократно касались в ходе предыдущих расследований. Версии, загадки, предположения, самые неожиданные и крутые повороты событий – все это переплелось в такой запутанный клубок, что мне ничего не оставалось, как опять сесть за письменный стол и написать еще одну повесть с детективным сюжетом.

А в завершение этой книги – еще одно высказывание Эдгара По, цитатой из которого она была открыта:

«Дар анализа служит источником живейшего наслаждения. Подобно тому, как атлет гордится своей силой и ловкостью и находит удовольствие в упражнениях, заставляющих его мышцы работать, так аналитик радуется возможности что-то прояснить или распутать».

Именно тем, кто любит прояснять и распутывать исторические и прочие загадки, автор адресует следующую повесть «Находится в розыске», обещая любознательным читателям новую встречу со своими героями, историей и приключениями...