НАХОДИТСЯ В РОЗЫСКЕ

Часть первая

КУДА ВЕДУТ СЛЕДЫ

 

Глава первая.Приглашение к тайне

Глава вторая. Участники событий

Глава третья. Часовня с секретом

Глава четвертая. Потерянные сокровища

Глава пятая. Информация из жития

Глава шестая. Загадочный коллекционер

Глава седьмая. Куда ведут следы

 

Часть вторая

В ЗАЩИТУ ОБВИНЯЕМОГО

 

Глава первая. Случайная встреча

Глава вторая. Клад Ростова Великого

Глава третья. В поисках улики

Глава четвертая. Веские свидетельства

Глава пятая. Фотография в столе

Глава шестая. Показания Веттермана

Глава седьмая. В защиту обвиняемого

 

Часть третья

НЕСОСТОЯВШЕЕСЯ ОПОЗНАНИЕ

 

Глава первая. При странных обстоятельствах

Глава вторая. Человек со шрамом

Глава третья. Грозный в Вологде

Глава четвертая. Тайник у Конюшенного моста

Глава пятая. Александровская версия

Глава шестая. Под храмом Христа Спасителя

Глава седьмая. Несостоявшееся опознание

 

Часть четвертая

ЧТО СКРЫВАЛОСЬ В ТЕНИ

 

Глава первая. "Доношение" Конона Осипова

Глава вторая. Кремлевский розыск

Глава третья. По царскому указу

Глава четвертая. На нелегальном положении

Глава пятая. Последний свидетель

Глава шестая. Цепь преступлений

Глава седьмая. Что скрывалось в тени

Вместо эпилога. "Клянусь вам своей честью..."

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

КУДА ВЕДУТ СЛЕДЫ

 

Сыну Михаилу, первому читателю этой повести, посвящаю

 

В истории встречаются загадки, которые долго привлекают к себе внимание и подчас так и остаются неразрешимыми. К числу таких загадок относится и вопрос о библиотеке московских царей XVI-XVII вв. О ней, как далее будет видно, рассказывают различные источники, и, казалось бы, нельзя сомневаться в том, что такая библиотека существовала. Однако сообщения этих источников подвергнуты сомнению. Одни из них признаны недостоверными, другие считаются если и достоверными, то недостаточными для того, чтобы сказать с точностью, что это была за библиотека и, в частности, были ли в ней латинские и греческие рукописи светского содержания. К тому же первоначальные сухие высказывания наших историков постепенно обросли различного рода легендами и дополнениями. А между тем вопрос о библиотеке московских царей выходит за пределы простого любопытства. Он имеет громадное значение для понимания культуры средневековой России...

М.Н. Т и х о м и р о в. О библиотеке московских царей.


Глава первая

ПРИГЛАШЕНИЕ К ТАЙНЕ

 

Очень многие детективные произведения начинаются с того, что герой, которому в будущем предстоит провести расследование какого-либо преступления, собирается в отпуск, на рыбалку или на дачу, но тут раздается телефонный звонок – и моментально рушит все эти планы, положив начало событиям, обязательным завершением которых станет разоблачение коварного преступника.

Я ни в коем случае не иронизирую над подобными произведениями, поскольку неоднократно сам зачитывался ими. Меня просто удивляет то обстоятельство, что в истории, которую я хочу рассказать, все тоже началось с телефонного звонка, раздавшегося в моей квартире в то самое время, когда я собирался на несколько дней уехать в село к родителям и отдохнуть там от городской суеты и забот.

В последнем письме мать сообщила мне, что отец каждый день приносит из леса по бельевой корзине грибов и меня ругает, что я в такое урожайное время без толку в городе отсиживаюсь. Зная характер отца, я почувствовал за его брюзжанием желание увидеться со мной, потому немедленно начал собираться в дорогу. И вдруг этот вечерний звонок, моментально спутавший мои благие намерения.

Позвонил краевед Пташников и без предисловий, в обычной для него манере, заявил:

– В субботу, в полдень, жду вас к себе в гости.

Естественно, я поинтересовался, по какому поводу краевед приглашает меня, на что он ответил неохотно:

– Повод есть, хотя и не очень значительный, – исполнилась некая, впрочем, весьма круглая дата со дня моего появления на свет божий. Не мною придумано отмечать такие события, не мне и отменять этот обычай.

– Искренне поздравляю, Иван Алексеевич! – от души сказал я. – И сколько же вам стукнуло?

– Обычно свой возраст скрывают кокетливые женщины не первой молодости, но я тоже предпочел бы не отвечать на ваш вопрос, чтобы самому себе настроение не портить. И пожалуйста – никаких подарков! В моем возрасте они уже не радуют, как в детстве, а скорее обременяют.

Я не стал переубеждать Пташникова и доказывать, что приходить на юбилей без подарка – признак плохого тона, при его упрямстве он все равно остался бы при своем мнении. Но поинтересовался, кто еще будет присутствовать на этом торжественном мероприятии.

– Родственников у меня мало осталось, а с теми, которые имеются, я давно потерял всякие связи. Точнее сказать – они оборвали эти связи, посчитав мои увлечения и занятия недостойными человека их круга...

В голосе Пташникова прозвучала горечь, и я подумал, что за этими словами, сказанными вскользь, мимоходом, возможно, скрывается нечто большее. Не увлеченность ли любимым делом и стала причиной одиночества краеведа?

– Поэтому я приглашаю на свой юбилей не родственников, а родственные души, – продолжил он. – Случается, эти связи бывают прочнее кровных. Из тех, кого вы знаете, будут Михаил Николаевич Окладин, александровский краевед Ниткин, учитель из Переславля Тучков и Лидия Сергеевна Строева из нашего музея. Вчера пытался дозвониться до вашего приятеля Марка Викторовича, но он, как мне сообщили, в служебной командировке. Дочь Окладина не может вырваться из своей сельской больницы, а жена Любовь Александровна – на летних гастролях в Вологде. С остальными гостями познакомитесь по ходу действия. Уверен, что вам, пишущему человеку, будет интересно встретиться с этими людьми.

Последнее замечание Пташников мог оставить при себе – зная краеведа, не трудно было догадаться, какие гости соберутся у него на юбилее: наверняка это будут такие же увлеченные своим делом люди, как и сам Пташников. Поэтому я твердо обещал быть у него, а к родителям решил отправиться на другой день после юбилея, в воскресенье.

Только закончив телефонный разговор с краеведом, я сразу же стал ломать голову, что купить ему в подарок, – предупреждение ничего не дарить я отнес к его многочисленным чудачествам.

В конце концов я пришел к выводу, что для такого страстного библиофила, как Пташников, лучший подарок – книга, но еще лучше – не новая, а старая, имеющая хотя бы какую-то библиографическую ценность. И тут мой взгляд упал на книгу известного ростовского краеведа Александра Яковлевича Артынова "Воспоминания крестьянина села Угодич, Ярославской губернии Ростовского уезда", изданную в Москве в 1882 году. Я привез ее из отцовского дома, когда был там последний раз. В нашей скромной домашней библиотеке она хранилась давно, но только теперь, после знакомства с краеведом Пташниковым и историком Окладиным, которое пробудило во мне увлеченность историей и краеведением, я обратил на нее внимание.

Возможно, сама книга не имела большой библиографической ценности, вряд ли ее можно было причислить к редким изданиям, но я надеялся, что Пташникова заинтересует дарственная надпись на обороте ее обложки: "Многоуважаемому Федору Алексеевичу Неелову за ту неоценимую помощь, которую он оказал мне, допустив меня к своим сокровищам". Ниже стояла подпись Артынова и дата – 12 ноября 1882 года, то есть книга была подарена автором сразу после ее выхода в свет.

Каким образом эта книга очутилась в нашей домашней библиотеке, я расскажу ниже. Кто такой Неелов, какую "неоценимую помощь" он оказал автору и о каких сокровищах идет речь – все это из текста дарственной надписи понять было невозможно. Однако имя Артынова хорошо известно тем, кто занимается историей древнего Ростовского края, поэтому я рассчитывал, что его воспоминания пригодятся Пташникову.

Но прежде я решил перелистать книгу, поскольку до этого дня так и не удосужился прочитать ее от корки до корки. И тут я сделал открытие, которое немало удивило меня, – на нескольких страницах книги кем-то были оставлены карандашные пометки довольно-таки странного содержания.

Так как в последующих событиях эта книга сыграет очень важную роль, здесь будет уместно, пользуясь ее же текстом, дать небольшую информацию об авторе – Александре Яковлевиче Артынове.

Книгу открывала вступительная статья другого известного ростовского краеведа Андрея Александровича Титова, так отозвавшегося о своем земляке, с которым был хорошо знаком:

"Посвящая более полувека все свободное от сельских занятий время на собирание сказок, преданий, легенд и т.д., А.Я.Артынов приобрел богатые материалы для изучения своей родной местности. Этому почтенному труду он отдался еще в то время, когда грамотности в народе почти совсем не было, когда он имел свое миросозерцание, "когда у него еще были живы предания", так энергически вытесняемые у нас новейшею народною школой. А.Я.Артынов записывал рассказы старожилов, горожан и крестьян, делал извлечения из рукописных книг когда-то знаменитых библиотек Хлебникова, Трехлетова, Марокуева и др. В его руках были две знаменитые рукописи: Хлебниковский ростовский летописец семнадцатого века и рукопись бывшего владельца села Угодич, стольника Мусина-Пушкина. Эти рукописи заключали в себе такие подробности, которые, как видно из воспоминаний Артынова и сделанных им извлечений, были поистине замечательными".

После событий, связанных с поисками древнего списка "Слова о полку Игореве" и описанных мною в предыдущей повести "Исчезнувшее свидетельство", меня по-прежнему интересовало всё, что имело отношение к роду Мусиных-Пушкиных. И вот из этого предисловия я вдруг узнаю, что предок нашедшего "Слово" Алексея Ивановича Мусина-Пушкина был владельцем какой-то другой уникальной рукописи, содержащей сведения, которые, по замечанию Титова, "были поистине замечательными". Уже одно это обстоятельство заставило меня отнестись к книге Артынова с повышенным вниманием, но особенно – из-за пометок на полях.

Напротив упоминания древней рукописи из собрания Мусиных-Пушкиных была сделана следующая карандашная пометка: "Угодичи – наследственная вотчина матери Ивана Грозного Елены Глинской. Василий Шуйский пожаловал село думному дьяку Томиле Луговскому, у его потомков село купили Мусины-Пушкины. Кто-то из них лишь переписал старинную рукопись, хранившуюся здесь со времен Глинской".

Еще не зная, о какой именно рукописи идет речь, что она собой представляла, я удивился той категоричности, с которой было сделано это примечание.

Нет необходимости пересказывать воспоминания Артынова полностью, но несколько биографических сведений следует все-таки привести...

Родился Александр Яковлевич в селе Угодичи под Ростовом в 1813 году. Отец занимался огородничеством и поставками рыбы в монастыри, сын продолжил его дело, но в коммерческих делах оказался не очень расторопным и вынужден был поступить в услужение к своему тестю – владельцу "железной" лавки в Ростове. Затем в Угодичах открыл собственную мелочную лавку, но опять не преуспел, поскольку больше занимался изучением истории родного края, поисками старинных документов и рукописей, чему немало способствовали поездки по торговым делам, знакомства с образованными ростовскими купцами – любителями древностей и книжной премудрости.

Еще в детстве, после находки воспоминаний Артынова при обстоятельствах, которые будут изложены в свое время, я несколько раз пытался их читать, но обилие бытовых подробностей быстро утомляло меня, а на карандашные пометки на полях я просто не обратил тогда внимание, тем более, что они были сделаны очень неразборчивым почерком. И лишь теперь до меня дошло, что эти пометки не только любопытны сами по себе, но и во многом загадочны, их автор явно обладал информацией какого-то непонятного, таинственного происхождения.

В самом тексте воспоминаний первую такую пометку я нашел на двенадцатой странице, где Артынов привел отрывок из рукописной истории села Угодичи, написанной в 1793 году его дядей – Михаилом Дмитриевичем Артыновым. Речь шла о Сидорке Альтине – предке Артыновых, который часто ездил в Москву с рыбным оброком "к Государеву дворцу":

"В одну из таких поездок он был невольным слышателем царской тайны, за которую и поплатился своею жизнью. Вина его была следующая: находясь по своей должности в большом Московском дворце и будучи немного навеселе (выпивши), заблудился там, зашел в безлюдную часть дворца. Отыскивая выход, он пришел наконец в небольшой покой, смежный с царским жилищем, и там услышал громкий разговор Грозного царя с Малютой Скуратовым о князе Юрие, сыне Соломонии Сабуровой. Грозный приказывает Малюте найти князя Юрия и избавить его от него. Малюта обещал царю исполнить это в точности и после этого разговора вышел в двери, перед которыми Сидорка едва стоял жив. Малюта увидел его, остановился, потом опять ушел к царю, после чего заключил Сидорку в темницу и там на дыбе запытал его до смерти вместе с отцом его Амелькой, пришедшим в Москву проведать сына".

В повести "Секрет опричника" я уже касался тайны Соломонии Сабуровой – жены Василия Третьего, за бесплодность сосланной им в Суздальский Покровский монастырь, где она, якобы, родила сына Юрия. Вместе с Пташниковым и Окладиным мы провели настоящий "суздальский розыск". Пытаясь разгадать тайну ссыльной царицы, я побывал на "месте происшествия" – в Покровском монастыре, однако к окончательному выводу – был ли у Соломонии сын – так и не пришел. Не хватало самого важного свидетельства – заключения следственной комиссии, срочно отправленной Василием Третьим в Суздаль, когда до Москвы дошли слухи о рождении у Соломонии сына.

Автор пометок на полях книги так отозвался о рассказе родственника Артынова: "Сын у Соломонии был, об этом свидетельствуют имеющиеся документы, но история с Сидоркой – семейная легенда, не больше". Фраза звучала так уверенно, словно свидетельство о рождении у Соломонии сына находилось в руках автора пометок. Но откуда у него могло взяться такое свидетельство и кто он такой?

Не менее странную пометку я обнаружил на шестьдесят третьей странице, где Артынов писал: "В то время ростовских летописей было в изобилии и почти у каждого было по многу старинных рукописей. Нарочитая и самая лучшая рукописная библиотека древних списков была у Федора Семеновича Шестакова". Неизвестный автор пометок поставил напротив восклицательный знак и добавил: "По сравнению с нашим собранием – у Шестакова крохи".

Сообщение об изобилии в Ростове древних рукописей прокомментировал в сноске и Титов, подготовивший воспоминания Артынова к изданию: "Рукописей в начале девятнадцатого столетия действительно было много. Покойный ростовский гражданин А.И.Щеников, умерший в начале 60-х годов в глубокой старости, рассказывал нам лично, что вскоре после перевода митрополии из Ростова в Ярославль в 1789 году свитков и рукописей валялось в башнях и на переходах архиерейского дома целые вороха. И он, бывши в то время мальчиком, вместе с товарищами вырывал из рукописей заставки и картинки, а из свитков золотые буквы и виньетки и наклеивал их на латухи".

Автор пометок не оставил без внимания сноску Титова:

"Все самое ценное из книгохранительницы архиерейского дома, что не отправили в Ярославль, собрал батюшка мой, в том числе и Слово".

Прочитав эту пометку, я вздрогнул от неожиданности. Какое "Слово" имел в виду автор, неужели "Слово о полку Игореве"?! В повести "Исчезнувшее свидетельство" я уже излагал версию, что Алексей Иванович Мусин-Пушкин приобрел древний список "Слова о полку Игореве" не в Ярославле, у архимандрита Иоиля Быковского, как принято считать, а в Ростове, именно при переезде архиерейского дома в Ярославль. И вот теперь ростовская версия получила столь неожиданное подтверждение! Это обстоятельство еще более усилило мой интерес к пометкам на полях книги. Но самая удивительная находка ожидала меня впереди.

Чтобы читатель смог по достоинству оценить ее, я вынужден привести здесь довольно-таки объемистый отрывок из воспоминаний Артынова, касающийся, как ни странно, кладоискательства. Эта запись относится к 1826 году:

"...Вскоре после этого приехали в Ростов по высочайшему повелению кладоискатели. Искали как в доме Василия Рохманова (того самого, который в Крымскую войну послал в действующую армию 9000 финифтяных образов по 1000 штук каждого ростовского чудотворца), так и в некоторых местах поблизости Благовещенской церкви, что на рву; работа всюду была безуспешна; продолжалась она с утра, а с наступлением вечера работа прекратилась. Проводя кладоискателей с конвоем в Ярославль, ростовский квартальный надзиратель Григорий Васильевич Агалевцев в присутствии моем рассказывал Василию Афанасьевичу Малышеву, как кладоискатели городов Корчевы, Бежецка и Ростова сблизились между собой. Со слов самого главного ростовского кладоискателя Садикова дело было так: бежецкая помещица Матрена Ивановна Рачинская видела во сне дивное видение: неизвестный ей человек берет ее под руку и ведет в подземный подвал, сделанный из крупного булыжного камня. Придя в подвал, она увидела там груды и бочки золота и серебра и склады различных дорогих мехов; "все это будет принадлежать тебе, – сказал спутник, – только надо иметь тебе для поднятия клада разрыв-траву, а она находится в городе Корчеве у мещанина Алексея Варлаамовича Садикова; он снабдит тебя и этой травой и покажет место в городе Ростове, где хранится это сокровище; точно такой же сон видел и Алексей Садиков, только в подвале были не груды золота и серебра и меха, а одни бочки золота и серебра, каждого металла по двенадцать бочек, а в каждой бочке по четыре ведра. Путеводитель Садикову назвал себя посадским человеком г. Ростова Василием Ивановым Коноваловым-Коньковым, у которого в заведении находится это сокровище, только не имеет он травы для поднятия этого сокровища. Помещица Рачинская отыскала чрез посланных в Корчеву Алексея Садикова, а Алексей Садиков отыскал в Ростове Василия Коновалова-Конькова, таким образом и устроилось дело между тремя кладоискателями: Рачинской, Садиковым и Коноваловым. Впрочем, о сем видении Садиков перед следственной комиссией умолчал".

Это сообщение Артынова больше походило на провинциальный анекдот, однако из пространного примечания Титова следовало, что такой случай действительно имел место. Бывал Титов и в доме Коновалова-Конькова "подле земляного вала Ростовского соборного причта: каменный, одноэтажный, о 5 окнах". Историю с поисками клада Титов дополнил примечанием, написанным по материалам архивного дела:

"Несколько дней спустя после восшествия на престол императора Николая Первого приехал в Петербург мещанин Алексей Варлаамович Садиков. Не любопытство и не торговые дела вызвали его в столицу, еще неуспевшую опомниться от декабрьских событий. Бедный, почти нищий, Садиков хотел обогатить казну несметным сокровищем.

Каким-то образом Садикову удалось подать лично царю прошение; в нем он объяснил, что с давнего времени, именно с 1227 года, хранится в Ростове клад, зарытый великим князем Георгием Всеволодовичем. По уверению Садикова, ценность клада, на худой конец, простиралась до трех миллионов рублей. Двадцать бочонков золота, столько же серебра, да еще целый четверик жемчугу и драгоценных камней, – вот что обещал открыть Садиков, если правительству угодно будет воспользоваться его донесением. Вместимость каждого бочонка определялась от 3 до 4 ведер.

Верноподданическое донесение, очевидно, не отличалось правдоподобностью. Злополучный великий князь, мученически погибший за свою родину на берегах реки Сити в нынешнем Мологском уезде Ярославской губернии, в роковой битве с татарами, едва ли мог скопить такое громадное сокровище и зарыть его в Ростове. Тем не менее император Николай повелел тогдашнему петербургскому генерал-губернатору Кутузову произвести розыски о кладе. Отправлен был с кладоискателем полицейский чиновник. Ярославскому губернатору Безобразову высочайше повелено было "принять меры к сохранению сокровища". Император обратил свое особое внимание на это дело, имевшее "государственную важность". Клад можно было найти только с помощью "разрыв-травы", ибо, по словам кладоискателя Садикова и других прикосновенных к делу лиц (подпоручицы Рачинской, ростовского мещанина Коновалова, мещан Ясырева и Холщевникова, дьячка Николая Иванова и крестьянина Кручинина), клад хранится в погребе за железной дверью, а перед дверью мраморная доска висит, а на той доске надпись: "Если кто найдет разрыв-траву, тот может получить сокровища, положенные под доскою в 1227 году великим князем таким-то".

Мещанин Коновалов заявил перед стряпчим и другим чиновным людом, что он проникал в погреб, своими глазами видел сокровище, своими руками брал пригоршни золота и алмазов, но лишь только удалялся из погреба, тотчас нападала на него слепота, и он бросал сокровища, предпочитая быть нищим, да зрячим, нежели миллионщиком, да слепым.

С этим кладом, по словам архивного дела, было множество мытарств. Обыски производились и в Ростове, и в Ярославле. Дело кончилось по приговору Ярославской казенной палаты плетьми и другими менее жестокими наказаниями. Так, дворянка Рачинская, приговоренная Ярославским уездным судом к аресту при полиции на хлебе и воде на одну неделю, получила лишь выговор "с подтверждением, дабы впредь от всяких неосновательных и состоянию ея неприличных поступков удалялась"".

Хотя примечание Титова, написанное на основании материалов архивного дела, и выглядело убедительнее, чем рассказ Артынова, все равно оставалось чувство недоумения. Как умный и образованный Николай Первый мог поверить в легенду с разрыв-травой? Как безродному Садикову удалось подать свое донесение императору, тем более – сразу после восстания декабристов, когда у Николая было полно других, более важных забот? Какими доводами Садиков убедил императора начать поиски сказочных сокровищ? Какую роль в этой истории сыграл Коновалов, заявивший на суде, что уже проникал в погреб и своими глазами видел эти сокровища? Почему поиски сокровищ проводились не только в Ростове, где, по заявлению Садикова, они хранились, но и в Ярославле? Какое отношение имела к этим событиям "подпоручица Рачинская" и другие лица, указанные в примечании Титова?

Вопросов было много, но к ним добавились новые, когда я прочитал карандашную пометку под примечанием: "Коновалов слышал звон, да не знал, где он. Императору надо было послать в Ростов комиссию подельнее, одним днем, чтобы проникнуть в подземелье, не обойдешься, нужны большие земляные работы. Потому Садиков, даже имея план, и обратился за помощью к властям. А впрочем, все к лучшему, всему свое время и каждому свое".

Из этой пометки неопровержимо следовало, что ее автор знал историю "Ростовского сокровища". Но откуда у него эти сведения? О каком плане он говорит? Почему так уверенно заявляет, что для открытия тайника нужны земляные работы?

Но больше всего меня насторожила последняя фраза – автор пометок был явно рад тому, что поиски тайника окончились безуспешно. И мне подумалось: уж не удалось ли ему позднее, "в свое время", найти этот загадочный тайник? Кто же он – этот неизвестный, оставивший на полях книги такие примечательные пометки? Может, тот самый Федор Алексеевич Неелов, которому Артынов подарил свои "Воспоминания"?

Следующую пометку я обнаружил на сто девятнадцатой странице, где Артынов, рассказывая о событиях 1841 года, сообщил о находке под Николаевской церковью в Угодичах рукописи стольника Алексея Богдановича Мусина-Пушкина "От Ноя праотца до великого князя Рюрика", копий с грамот Ивана Грозного и его сына Федора, грамот Петра Первого и указа председателя монастырского приказа графа Ивана Алексеевича Мусина-Пушкина о погребении митрополита Дмитрия Ростовского, других документов, относящихся к истории Угодич. То, что в этом списке дважды прозвучала фамилия Мусиных-Пушкиных, не могло не обратить на себя мое внимание – мне опять вспомнились события, связанные с поисками древнего списка "Слова о полку Игореве".

Здесь также имелась пометка на полях: "Самое ценное – не копии, а подлинники – мой батюшка раньше забрал. Жаль, Мусина-Пушкина сборник не захватил – тогда бы уцелел. И с древней рукописью его сверить можно было бы – Артынов старого русского языка не знал, потому и напутал много, когда переписывал сей сборник".

Таким образом, автор пометок прямо заявил, что древняя рукопись "От Ноя праотца до великого князя Игоря", с которой был сделан обнаруженный под Никольской церковью Мусин-Пушкинский сборник, находится в их семье!

Последняя пометка была сделана на сто шестьдесят второй странице, где Артынов объяснял, как у него "родилось непреодолимое желание посвятить себя истории Ростова Великого":

"Материалов для этого было у меня много, как письменных, так преданий старины и рассказов старожилов; к тому же в библиотеке Хлебникова встретились мне две рукописи: первая начала XYII в., по его словам – "Подворный список г. Ростова... Вторая рукопись тоже XYII в., более 700 листов, которую Хлебников называл тоже подворным списком теремов князей Ростовской округи и летописцем Ростовским. Скоропись много схожа с рукописью стольника Алексея Богдановича Мусина-Пушкина".

Напротив этого соообщения автор пометок крупными буквами, видимо, в досаде, размашисто написал: "Ростовский летописец Хлебникова – копия древней рукописи из нашего собрания, может, Мусиным-Пушкиным тоже списанная, потому и почерк похож. Артынову все бы наше собрание показать – у него голова пошла бы кругом. Да нельзя".

Эта последняя пометка несколько проясняла смысл дарственной надписи на обложке книги – теперь было понятно, что Артынов писал о книжных сокровищах семьи Нееловых, часть которых ему, вероятно, все-таки показали. Но почему нельзя было показать Артынову все это собрание? Действительно ли древний список "Слова о полку Игореве" имеет какое-то отношение к этой уникальной, судя по всему, книжной коллекции? Если так, то расследование судьбы этого списка, проведенное нами год назад, может получить самое неожиданное продолжение.

В тот день я не мог даже предположить, что приглашение в гости обернется для меня приглашением к тайне, а книга, которую я случайно решил подарить краеведу Пташникову, станет самым непосредственным образом причастна к событиям вокруг этой тайны.

Глава вторая

УЧАСТНИКИ СОБЫТИЙ

 

В субботу я подошел к домику Пташникова – одноэтажному кирпичному строению, затерявшемуся в центре Ярославля, – одновременно с Окладиным. В его руке был сверток, в котором легко угадывалась книга. Заметив точно такой же сверток у меня, Окладин улыбнулся:

– Выходит, мы оба злостно проигнорировали указание Ивана Алексеевича, чтобы никаких подарков не было?

– Значит, вас он тоже предупредил?

– Это больше напоминало ультиматум...

Мы посмеялись над очередным чудачеством краеведа, но в этом смехе не было для него ничего обидного – и я, и Окладин испытывали к нему одинаковую симпатию, а без чудачеств Пташников перестал бы просто быть самим собой.

Оказалось, что и остальные гости краеведа подарили ему по книге – единственной вещи, от которой он не мог отказаться, хотя сначала протестующе размахивал руками и говорил, что он не для того приглашал нас в гости, чтобы собирать "книжный оброк".

Здесь самое удобное время представить гостей краеведа, и начну с Окладина. Тот, кто читал мои предыдущие повести "Секрет опричника", "Преступление в Слободе" и "Исчезнувшее свидетельство", уже знаком с Михаилом Николаевичем – доктором исторических наук, преподавателем одного из ярославских вузов. Для новых читателей сообщу, что после случайного знакомства в электричке Москва-Александров, запутанных поисков новгородских сокровищ и не менее увлекательных попыток расследовать убийство царевича Ивана и обстоятельства находки и гибели древнего списка "Слова о полку Игореве", я по-настоящему подружился с этим сдержанным, интеллигентным человеком, найдя в нем и тонкий ум, и отзывчивое сердце, и глубокое, по-настоящему профессиональное знание истории, к которой, как к науке, он относился с благоговением.

В этот день Окладин показался мне чем-то озабоченным и даже расстроенным. Когда я спросил его, в чем дело, он не сразу признался, что чувствует себя выбитым из колеи: еще никогда не оставался в квартире один, а этим летом и жена на гастролях в Вологде, и дочь Ольга, по распределению уехав работать в сельскую больницу, домой приезжает редко, раз в месяц.

Я искренне посочувствовал историку, про себя же подумал, что роман между моим школьным приятелем Марком Лапиным – сотрудником милиции, с которым новым читателям еще предстоит встретиться, и Ольгой Окладиной явно затянулся, хотя я уже давно предрекал этому роману счастливую концовку. Видимо, отношения между людьми, даже хорошо тебе знакомыми, всегда представляются более упрощенными и понятными, чем есть на самом деле. Вот и состояние Окладина, временно оказавшегося в пустой квартире, мне, наверное, было трудно понять, прочувствовать. Давно покинув родительский дом, я жил в Ярославле один и не испытывал от этого никаких неудобств, не находил в своем одиночестве повода для печали. Больше того, это уединенное состояние как нельзя лучше устраивало меня. Во-первых, я мог полностью располагать своим временем, почти целиком посвящая его расследованию тех самых исторических загадок, которые уже стали темами моих предыдущих повестей, упомянутых мною выше. Во-вторых, не обремененный семьей, я свел свои потребности до минимума, что позволяло мне сносно жить на редкие гонорары, а не гоняться за каждым рублем, как это сплошь да рядом приходится делать семейному человеку. Наконец, я просто боялся крутых изменений в своей судьбе и той ответственности, которая неминуемо свалится на меня, если я покончу со своим одиночеством.

Наверное, ознакомившись с этими рассуждениями, кто-нибудь из рассудительных читателей примет меня за отъявленного эгоиста. Но возможно и другое объяснение – я просто еще не созрел до того, чтобы с кем-то связывать свою судьбу, а неудачное знакомство с Наташей, о котором я подробно рассказал в предыдущей повести, лишь усилило мою тягу к сердечному одиночеству.

Только по необходимости остановившись на своей персоне, продолжу рассказ о гостях Пташникова.

С Лидией Сергеевной Строевой – старшим научным сотрудником Ярославского музея – я познакомился еще во время поисков новгородских сокровищ, потом это знакомство продолжилось при расследовании судьбы "Слова о полку Игореве".

Лидия Сергеевна представила мне своего мужа – высокого мужчину с полным, добродушным лицом. Весь вечер, почти не принимая участия в разговоре за столом, он фотографировал собравшихся какой-то современной импортной камерой, которая тут же выдавала готовые фотокарточки. Одну из них, на которой я был заснят вместе с Пташниковым на фоне его уникальной домашней библиотеки, Строев подарил мне. Рядом с хрупкой, изящной женой он выглядел увальнем, но по взглядам, которыми они то и дело обменивались за столом, было ясно, что это удачная пара, может, даже счастливая.

С александровским краеведом Ниткиным мы встречались уже неоднократно: и во время поисков новгородских сокровищ, и при расследовании убийства в Александровой слободе царевича Ивана. Для меня не было удивительным, что он оказался среди гостей Пташникова, – при всей разнице характеров и судеб они были воистину родственные души. То же самое можно сказать и о Тучкове – учителе из Переславля, с которым я познакомился во время следствия по делу о "Слове о полку Игореве".

Внимательный читатель, вероятно, помнит, как, приглашая меня на свой юбилей, Пташников заявил, что среди гостей не будет его родственников и чем это объясняется. Однако один из них – племянник краеведа Жохов – все-таки приехал из Москвы. По внешнему виду он был похож на спортсмена-тяжеловеса, но на мой вопрос, кто он по профессии и чем занимается, Жохов ответил, что экономист и возглавляет фирму, иностранное название которой я не запомнил. По всему было видно, что люди, собравшиеся на юбилей Пташникова, вызывают в нем живой интерес. С любопытством, а иногда даже с недоумением, которое легко читалось на его широком, массивном лице, он приглядывался к гостям, прислушивался к их разговорам.

Из Москвы приехал еще один гость – инженер Ивашов, всю жизнь проработавший в столичных строительных организациях, а после выхода на пенсию вcерьез занявшийся краеведением. Сотрудник музея Метелин – коренастый и плотный, с голосом офицера в отставке – жил в Вологде. Сутулый, мрачноватого вида Тяжлов, которого Пташников представил мне как страстного краеведа и книжника, был из Ростова Великого. Искусствовед Звонцов – статный, импозантный мужчина с умным, но словно бы застывшим лицом, – работал в Петербургском Эрмитаже. Журналиста Мамаева – симпатичного бородатого очкарика – я знал заочно: его статьи о прошлом Ярославля постоянно печатались в местных газетах.

Из женщин, кроме Лидии Сергеевны Строевой, было еще несколько сотрудниц областной библиотеки и Ярославского музея, которые, как я понял, и организовали этот юбилей. Мало того, что они всё приготовили на стол, – они буквально преобразили холостяцкую, запущенную квартиру Пташникова, единственной достопримечательностью которой были книги.

Поскольку в последующих событиях эти милые и заботливые женщины больше не будут фигурировать, я не стану давать здесь их словесные портреты, а остановлюсь только на самой молодой из них, на которую, признаюсь, сразу обратил внимание.

С виду Марина выглядела очень привлекательно: стройная, невысокая, волнистые темные волосы спадали на плечи, за стеклами затемненных модных очков большие реснистые глаза. Однако при такой нежной внешности она оказалась очень строгой и серьезной, в результате чего моя первая попытка познакомиться с ней поближе разбилась, как волна о гранитный утес; захлебнулась, как отчаянная кавалерийская атака на бронированные танки. По какой-то непонятной для меня причине я никогда не нравился задумчивым девушкам в очках, может, я кажусь им не совсем серьезным человеком. Но раньше меня это почти не задевало, а сейчас я почему-то почувствовал досаду.

Чтобы скрыть ее, я решил больше не досаждать Марине своим вниманием, но Пташников, как нарочно, посадил нас рядом. Наверное, именно это обстоятельство помешало мне быть более наблюдательным, чем следовало, если бы наперед знать, как события, начавшиеся на юбилее Пташникова, будут развиваться в дальнейшем.

Присутствие рядом Марины действовало на меня, как на папуаса созерцание айсберга – обдавало одновременно холодом и любопытством. Просто удивительно, почему умненькие и симпатичные девушки часто хотят выглядеть строгими и постными, как настоятельницы монастырей?

Когда эту же самую мысль, несколько ее приукрасив, я высказал Марине, она посмотрела на меня так, словно ее и впрямь посадили рядом с папуасом.

– Не пытайтесь остроумничать, у вас это плохо получается, – передернув плечиками, тихо, одними губами сказала она и добавила чуть громче: – Лучше подайте салат, на это не требуется умственной энергии.

Конечно, я не мог оставить эту колкость без ответа:

– Салат, извините, у вас перед носом. Советую снять очки. Похоже, вы носите их для солидности, и они вам только мешают.

– А у некоторых людей, считающих себя находчивыми, такой глупый вид, что им и очки не помогают скрыть этот недостаток, – как бы мимоходом, не задумываясь, съязвила Марина.

Я не нашел слов, чтобы парировать этот выпад, и покорно подал салат, при этом действовал так неуверенно, что чуть не уронил в тарелку с салатом собственные очки. Девушка поблагодарила меня с ледяной вежливостью в голосе, словно разборчивая посетительница ресторана начинающего, не совсем расторопного официанта. Мне ничего не оставалось, как проглотить и эту пилюлю.

Познакомив читателей с гостями краеведа, наверное, было бы не учтиво не сказать о самом виновнике торжества.

Несмотря на солидный, даже преклонный возраст (а я догадывался, какую "круглую" дату мы собирались отмечать), Пташников оставался поюношески любознательным и энергичным, чего не скажешь про многих его сверстников. Низкорослый, тщедушный, в тяжелых роговых очках, которые то и дело сползали на самый кончик острого носа, он был удивительно подвижен. Про таких говорят – весь как на пружинах: походка – стремительная, движения – порывистые, речь – торопливая, выражение лица – неуловимо меняющееся каждую минуту, глаза – в постоянном напряжении мысли.

То, что на его юбилей приехали гости из разных городов, причем тоже далеко не молодые люди, говорило само за себя, – Пташникова ценили как знающего краеведа, любили как доброго, простодушного человека, а к недостаткам относились снисходительно, поскольку они не выходили за рамки невинных чудачеств. Мне неоднократно приходилось слышать, как неистово спорил он с Окладиным – горячился, выходил из себя, испепелял взглядом; но стоило спору прекратиться, как Пташников моментально остывал и опять становился самим собой – приветливым и лукавым старичком, похожим на сказочного гнома. Я никогда не слышал, чтобы он жаловался на судьбу, а при его возрасте и одиночестве это было бы простительно, отзывался о ком-нибудь с раздражением, с обидой или завистью. Если о ком-то и можно сказать, что он не говорил плохо даже о погоде, так эти слова как нельзя лучше подходят к Пташникову.

Теперь, когда я представил участников будущих событий, необходимо хотя бы вкратце пересказать события, которые им предшествовали и были описаны мною в предыдущей повести "Исчезнувшее свидетельство". Без этой информации дальнейшее повествование просто невозможно...

Все началось в один летний жаркий день, когда Наташа – девушка, которую я уже упоминал выше, – принесла мне на квартиру письмо человека, пожелавшего остаться неизвестным, однако при этом сделавшего мне странное предложение – расследовать судьбу древнего списка "Слова о полку Игореве", найденного графом Алексеем Ивановичем Мусиным-Пушкиным. В качестве гонорара за будущую работу аноним прислал старинную акварель с видом усадьбы Мусина-Пушкина в Иловне и пообещал, что если такое расследование состоится, то в самом его конце он сообщит мне какие-то сенсационные сведения об истории "Слова".

Это предложение не могло не заинтриговать меня, и через Наташу я передал анониму, что согласен провести необычное расследование, предварительно, по его же совету, постараясь привлечь к делу Пташникова и Окладина. С самого начала нашего заочного знакомства с анонимом меня удивляла его осведомленность обо мне и моих знакомых, что еще больше подогревало мой интерес к полученному заданию.

Начал я с того, что буквально на следующий день вместе с Пташниковым посетил музейную экспозицию, посвященную истории находки и гибели древнего списка "Слова о полку Игореве", а затем, уже без свидетелей, как на том настаивал автор анонимного письма, передал акварель Лидии Сергеевне Строевой. И тут выяснилась одна любопытная деталь: оказалось, что на старинной акварели с видом дома Мусина-Пушкина, ныне затопленного водами Рыбинского водохранилища, изображено окно, которого не было на более поздних рисунках и фотографиях этого здания.

Позднее усилиями Лидии Сергеевны удалось узнать еще один интересный факт: после взрыва этого дома перед затоплением котлована будущего водохранилища в развалинах обнаружили труп оперуполномоченного НКВД Сырцова. Расследуя эту загадочную историю дальше, мы определили, что в том месте, где на акварели нарисовано лишнее окно, позднее был устроен тайник, в котором Мусин-Пушкин хранил часть своего Собрания российских древностей, уцелевшую после Московского пожара 1812 года. О cуществовании этого тайника с сокровищами Сырцов узнал из подслушанного им разговора двух рабочих бригады, принимавшей участие в эвакуации имущества бывшей усадьбы Мусиных-Пушкиных. Ночью, когда они проникли в тайник, Сырцов пытался их арестовать, но был убит одним из этих рабочих – уголовником Самойлиным, бежавшим из Волголага и скрывавшимся под чужой фамилией. После этого следы Самойлина и его напарника потерялись, неизвестной оставалась и судьба похищенных ими сокровищ.

Параллельно расследованию судьбы исчезнувшей коллекции Мусина-Пушкина шло расследование истории древнего списка "Слова о полку Игореве", отчет о котором я регулярно публиковал в местной газете. И вот, после упоминания мною первого издания "Слова", подаренного анонимом Пташникову, ко мне заявился некий Золин, в категоричной форме потребовавший, чтобы я сообщил фамилию краеведа, не указанную в моем газетном очерке. Убедившись, что здесь что-то нечисто, я не выполнил требование Золина и на следующий день отправился в Ростов Великий к Анне Николаевне Окладиной – сестре историка Окладина – с целью прояснить "ростовский след" в истории "Слова о полку Игореве". Здесь я заметил за собой слежку, чтобы оторваться от нее, вместо Ярославля уехал автобусом в Москву, где встретился со своим школьным приятелем Марком Лапиным, работающим в отделе Министерства внутренних дел, занимающимся поисками кладов, представляющих собой государственную ценность. Вместе с Марком мы посетили дом Мусина-Пушкина на Разгуляе, где, как выяснилось, несколько лет назад тоже была обнаружена потайная комната, но пустая. Тайник нашли с помощью человека, который, судя по всему, и был тем анонимом, который предложил мне расследовать судьбу "Слова о полку Игореве".

Это еще больше возбудило мой интерес к этому человеку, но на мои настойчивые просьбы назвать его имя Наташа неизменно отвечала отказом. Между тем у меня возникло подозрение, что убивший оперуполномоченного НКВД уголовник Самойлин – и есть тот самый аноним, использовавший Наташу в качестве связной между нами. Это не могло не беспокоить меня.

На обратном пути в Ярославль я заехал в Переславль к учителю Тучкову, с которым мне посоветовала встретиться Анна Николаевна Окладина. Разговор с ним дополнил мое представление об истории "Слова о полку Игореве". Кроме того, меня заинтересовало упоминание Тучковым какого-то исчезнувшего книжного собрания, которое ему довелось видеть, однако никаких подробностей об этом собрании он мне так и не сообщил.

Вернувшись домой, я обнаружил, что за время моего отсутствия у меня в квартире побывали непрошенные гости. Ничего ценного не пропало, но иcчезла записная телефонная книжка, из чего я заключил, что это работа Золина или его подручного, следившего за мной в Ростове Великом, которые таким рискованным образом хотели узнать фамилию Пташникова.

В тот же день я получил очередное письмо от анонима, в котором он наконец объяснил причину, заставившую его обратиться ко мне с просьбой расследовать судьбу "Слова о полку Игореве". Рассказанная им история оказалась удивительной, необычной, но одновременно она все расставляла по своим местам. Изложу ее вкратце, без подробностей...

Фамилия моего анонима по документам была Угаров, но настоящая, как он доказывал в своем письме, – Мусин-Пушкин, и происходил он из прямых потомков Алексея Ивановича Мусина-Пушкина. Перед смертью мать рассказала ему о существовании в графском доме в Иловне потайной комнаты, где хранились какие-то семейные сокровища. Угарову (буду так называть его и дальше) удалось проникнуть в эту комнату, устроившись в бригаду, занимающуюся эвакуацией имущества бывшей усадьбы Мусиных-Пушкиных. В тайнике он обнаружил собрание церковных и прочих ценностей, а также древних рукописей, и среди них – сразу два списка "Слова о полку Игореве"! Там же он нашел акварель с изображением графской усадьбы, которую переслал мне с Наташей, и первое издание "Слова", которое Наташа по его просьбе передала Пташникову.

Чтобы вывезти содержимое тайника, Угарову потребовался помощник – и он обратился к Самойлину, потребовавшему от него половину этих ценностей. Ночью они проникли в потайную комнату, где их и застал сотрудник НКВД Сырцов,тут же убитый Самойлиным. "Так, сам того не желая, – писал Угаров, – я стал соучастником преступления".

Оставив сокровища в деревне, в избе старика Глотова, они вернулись в Иловну, но после взрыва графского дома был обнаружен труп Сырцова, и Самойлин в тот же день исчез. А вместе с ним исчезли старик Глотов с семьей и спрятанные в их доме сокровища.

Только после многолетних поисков Угарову удалось найти деревню в Костромской области, в которую переехали Глотовы. К тому времени старики уже умерли, а их дочь продала дом и куда-то уехала из деревни. На чердаке их дома Угаров нашел все, что осталось от сокровищ Мусина-Пушкина, – груду журналов "Вестник Европы" за 1813 год. Но в самом низу этой груды лежал один из двух древних списков "Слова о полку Игореве", виденных Угаровым в графском тайнике!

Находка этого списка и надоумила Угарова привлечь меня к расследованию судьбы "Слова о полку Игореве", чтобы в конце расследования сообщить о сенсационном открытии, а главное – попытаться найти следы всей исчезнувшей коллекции Мусина-Пушкина, второго древнего списка "Слова", находившегося в этом уникальном собрании.

В самом конце письма Угаров просил меня навестить его в Рыбинске, чтобы получить от него найденный им список "Слова" и узнать те сведения, которые помогут продолжить поиски исчезнувших сокровищ.

Созвонившись с Марком, мы приехали в Рыбинск, нашли квартиру Угарова. Велико же было мое удивление, когда дверь открыла Наташа, оказавшаяся соседкой Угарова, которую он и попросил быть его курьером. Но самого Угарова уже не было в живых – он скоропостижно умер за три дня до нашего приезда в Рыбинск.

От Наташи мы узнали, что к смерти старика косвенно был причастен тот самый Золин, который приходил ко мне и требовал сообщить фамилию и адрес Пташникова. Явившись к Угарову, Золин угрозами пытался заставить его отдать драгоценности из коллекции Мусина-Пушкина, которых у старика не было. Ничего не добившись, Золин забрал с собой найденный Угаровым древний список "Слова о полку Игореве", что и ускорило его смерть. Но прежде он успел надиктовать Наташе письмо, где объяснил, что Золину каким-то образом попало в руки последнее донесение Сырцова, которым Золин и шантажировал старика, грозясь выдать его как одного из убийц оперуполномоченного НКВД. Письмо осталось недописанным – Угаров умер, так и не успев сообщить, как можно отыскать Самойлина, завладевшего коллекцией Мусина-Пушкина.

Устроив в квартире Угарова засаду, удалось задержать сообщника Золина, следившего за мной в Ростове Великом, а затем хитростью проникшего в мою квартиру. От него мы узнали, что после посещения Угарова Золин тут же поехал в Кострому, где и исчез, не появившись больше ни на работе, ни у себя дома.

Марк немедленно отправился в Кострому, где обнаружил труп Золина в морге, – он был убит на ночной улице выстрелом из того самого револьвера, который Самойлин забрал у сотрудника НКВД Сырцова. Теперь уже не оставалось сомнений, что Золина убил все тот же Самойлин, однако его поиски в Костроме кончились безрезультатно.

Перечисляя гостей Пташникова, собравшихся на его юбилей, я умышленно не назвал костромича Веретилина, чтобы остановиться на нем подробней. Так вот, впервые я услышал его фамилию от Марка, когда он, вернувшись из Костромы, рассказал нам о своих попытках найти там Самойлина. При этом Марк рассуждал так: если в вывезенной из Иловны коллекции Мусина-Пушкина было много редких старинных книг, то Самойлин, след которого обнаружился в Костроме, вполне мог предложить их какому-нибудь местному библиофилу. Так Марк вышел на Веретилина – как ему сообщили, владельца самой богатой в Костроме книжной коллекции. Но ни у Веретилина, ни у других костромских коллекционеров, которых назвал Марку Веретилин, книг из тайника Мусина-Пушкина не оказалось. Таким образом, след Самойлина был потерян.

И еще один удар ожидал нас, когда выяснилось, что найденный Угаровым список "Слова о полку Игореве" – подделка купца Бардина, еще в девятнадцатом веке изготовившего несколько таких списков.

С Наташей я больше не встречался, хотя какое-то время был уверен, что наше знакомство не было случайным. Как сообщил мне Окладин, защитив диплом, она уехала куда-то по направлению. Я ждал, что Наташа позвонит или напишет, но этого не случилось. "Значит, не судьба", – решил я тогда, однако прошел год, как мы виделись последний раз, а образ девушки так и не померк в моей памяти...

Оглядывая гостей краеведа Пташникова, я подумал, что за исключением Марка и Наташи за столом собрались почти все главные участники событий, связанных с расследованием судьбы "Слова о полку Игореве". Это обстоятельство показалось мне знаменательным и я спросил себя: не станет ли эта встреча первым звеном в цепи новых неожиданных событий, соучастниками которых нам предстоит быть?

Интуиция не обманула меня и на этот раз, но, повторяю, я не мог даже предположить, что в начавшейся истории немаловажное место будет принадлежать той самой книге Артынова, которую я решил подарить Пташникову. Вот как это случилось...

Когда подошла моя очередь вручать юбиляру подарок, Пташников начал было отчитывать и меня, что я не внял его предупреждению ничего не дарить, но неожиданно споткнулся на слове, увидев надпись на обороте обложки воспоминаний Артынова.

– Откуда у вас эта книга? – спросил он таким строгим тоном, словно я подарил ему книгу со штампом областной библиотеки.

– Вас заинтересовал автограф Артынова? – вопросом на вопрос ответил я, пытаясь угадать причину столь странной реакции.

– Не только автограф, хотя для коллекционеров он тоже представляет собой ценность, – неопределенно произнес краевед. – Так откуда у вас эти воспоминания Артынова?

– Тут целая история, долго рассказывать.

– И все-таки хотелось бы выслушать эту историю...

Несмотря на мою настойчивость, Пташников так и не объяснил, чем вызван его интерес к подаренной мною книге, но по всему было видно, что ее появление чем-то взволновало краеведа. "Может, он давно разыскивал ее?" – подумал я, но без всякой уверенности. Тут было что-то другое, но что именно? Я отчетливо почувствовал присутствие здесь какой-то тайны, да и гости краеведа, услышав наш разговор, ожидали его продолжения с любопытством. Все это заставило меня коротко, останавливаясь только на самом главном, поведать историю книги, действительно оказавшуюся в нашей домашней библиотеке при обстоятельствах незаурядных. Для читателей я расскажу эту историю более подробно, поскольку в дальнейшем она получит не менее запутанное продолжение...

Глава третья

ЧАСОВНЯ С СЕКРЕТОМ

 

В повести "Секрет опричника" я уже рассказывал, как в детстве мы с Марком искали в нашем родном селе Петровском подземный ход, как нашли под церковью в центре села какой-то лаз, на следующий день решили спуститься в него, вооружившись для этой операции всем необходимым, но кто-то заблаговременно заложил вход в лаз кирпичом, видимо, разгадав наши намерения.

Более здравый и рассудительный, чем я, Марк отнесся к этой неудаче спокойно, однако мой исследовательский пыл не угас. По слухам, которые упорно ходили среди односельчан, а особенно мальчишек, выход из этого подземного хода был где-то на кладбище на окраине села, где тоже стояла церковка – только поменьше, но зато действующая. Рядом с кладбищем, оcобняком от села, когда-то находилась усадьба помещика Неелова с двухэтажным деревянным домом, от которого остался лишь полуразрушенный каменный фундамент, летом густо зарастающий лопухами.

В то время, о котором я веду рассказ, еще был жив мой дед с материнской стороны. Как-то я спросил его, что случилось с домом помещика Неелова.

– Сразу после революции наши петровские мужики сожгли. Сожгли, а потом спохватились – детишкам хорошая бы школа была, не пришлось бы новую строить. Грамотных-то в селе были единицы, вот горластые дураки вперед и повылезали. Была у Неелова сыроварня – и ту сожгли, а потом тоже локти кусали – сами себя без выгодного приработка оставили. Много глупостей тогда натворили.

– А куда после пожара помещик делся?

– Когда дом сожгли, он уже пустой стоял, никто в нем не жил. Иначе, может, и пожалели бы. Сын старика Неелова офицером был, сюда наведывался редко. Последний раз приезжал в шестнадцатом году, когда отец помер. Быстренько похоронил его, все, что в усадьбе было, распродал и назад подался. Я так думаю, он революцию нюхом чуял, потому от отцовского наследства и избавился, чтобы оно другим не досталось. Мне этот пожар на всю жизнь запомнился. Случилась тогда одна занятная история, которая для меня могла худо кончиться...

Многое забылось с той поры, как произошел этот разговор с дедом, но по какой-то странной прихоти его рассказ сохранился в моей памяти почти дословно. Может, наша память обладает способностью предвидеть, какие сведения пригодятся нам в будущем?..

– Вечером после пожара пошел я посмотреть, не осталось ли среди головешек чего-нибудь такого, что в хозяйстве сгодится, – так начал дед свой рассказ. – И тут под обгоревшими бревнами я нашел большой сундук. Перед тем, как дом поджечь, наши мужики в нем все углы обшарили, все более-менее ценное вынесли. Как они этот сундук не заметили, не знаю, наверное, он в каком-нибудь потайном пристрое стоял. Попытался я его открыть – ни в какую, внутри хитрый замок оказался. И тяжеленный – мне его с одного краю двумя руками едва приподнять удалось. Снаружи он медными листами был обит, потому и не сгорел, углы для крепости резными железными полосами окованы. Сразу видно – старинная работа, сто лет этому сундуку всяко было. А может, и больше, таких я еще никогда не видел.

Долго я с ним провозился, пытаясь открыть, но бестолку. Домой ушел уже в потемках, так и не узнав, что в этом чертовом сундуке лежит. Утром, только солнце встало, разбудил Ефима Лапина – деда твоего дружка Марка. Он тогда на все село единственным кузнецом был, да и дружили мы с ним с малолетства, потому я к нему и пришел, рассказал, что к чему. Прихватил он с собой кое-какой инструмент, приходим на пожарище – а сундук как испарился, исчез, в золе только прямоугольный отпечаток остался.

Ефим с дуру про этот исчезнувший сундук по всему селу растрезвонил, мужики и ребятишки все пожарище раскидали, но так ничего и не нашли. Куда он мог деться – до сих пор никак в толк не возьму. Дом Нееловых на пригорке стоял, у всего села на виду, по другую сторону река. На руках такую тяжесть далеко не унесешь, а если на подводе – дорога вдоль села проходит и ни один человек не видел, чтобы вечером или ночью кто-то проехал по ней.

С этим сундуком у меня крупные неприятности были – из Ростова милиционеры нагрянули, допрашивали, не я ли его где-нибудь припрятал. Спасибо Ефиму – дал письменные показания, как я к нему с утра заявился и про этот сундук сам все рассказал. Даже из губрозыска приезжали, но тоже никаких следов не нашли. На том дело и заглохло.

– Ну, а люди что говорили? – заинтересовался я дедовым рассказом, не сомневаясь, что в сундуке, конечно же, были сокровища.

– Разное говорили. Даже болтали, что у Неелова-младшего под Петровском целая банда была, они и утащили сундук. Только куда? Лес насквозь видать, речка мелкая, не утопишь. И далеко не утащишь, обязательно кто-нибудь увидел бы, не такая уж глухомань у нас и раньше была. Другие божились, что тут без нечистой силы не обошлось. Но по части чудес у нас бабка большая мастерица, ты лучше у нее спроси...

И действительно, когда я обратился к бабке, она такую околесицу понесла про оживших покойников и про всякую домовую и лесную нечисть, что я понял: ничего дельного про исчезнувший сундук от нее не услышишь.

Тогда я спросил про старика Неелова – таким ли он богатым был, чтобы после его смерти какие-то сокровища остались?

– Про богатства его не знаю и врать не буду, а человек был хороший – за свой счет церковь ремонтировал, иконы и старинные книги покупал, на кладбище часовенку поставил. В этой часовенке сын его и схоронил – так ему старый Неелов завещал. Это она сейчас неприглядная, а раньше любо-дорого посмотреть было. Старый Неелов мастеров где-то на стороне нанял, и они за одну ночь стены возвели. Не то, что ныне. Вон, коровник – уже третий год делают, а конца не видно, – понесло бабку не в ту сторону.

– А про молодого Неелова что знаешь? – поспешно перебил я ее.

– Офицер был, красивый, с усами. Но, видать, с придурью – отца похоронил не по-христиански, а ночью, словно какого-нибудь самоубивцу. Утром службу отстоял – и исчез. Видать, чувствовал, до революции-то считанные месяцы оставались, – чуть ли не дословно повторила бабка, что дед раньше сказал.

В то время бабке шел восьмой десяток, но держалась она отменно: не горбилась, не шамкала, все зубы во рту свои. Вот только лицо подкачало – сморщилось, будто печеное яблоко. Я никак не мог взять в толк, что бабка родилась еще до революции – по моему разумению все дореволюционное давным-давно быльем поросло, а бабка жила и здравствовала. За очередную мою провинность, бывало, такой подзатыльник задаст – только держись.

Другое дело – дед, сразу видно, какой он старый. Поминутно кашляет, без клюшки до ветру и то не ходит, а голова белая – аж слепит. И только глаза у деда голубые, нестареющие, смотрят на мир с таким любопытством, словно дед за всю свою долгую жизнь надивиться не успел.

Отчаевничав, дед с утра уходил к себе в мастерскую – дощатую пристройку к дому. В ней стояли верстак, пара табуреток, по стенам висел столярный инструмент. Не считая рубанка, молотка, пилы да стамески, инструмент назывался мудрено, не сразу и запомнишь: ерунок, цикля, рейсмас.

Деда считали первым столяром на селе: делал стулья, шкафы, полки для книг. Но особо славились дедовы резные наличники. И всякий раз дед придумывал новый, неповторяющийся узор: то вырежет кипень знакомых полевых цветов, то раскидает по наличнику силуэты сказочных коньков и райских птиц, то окружит раму окна веселой россыпью игривых, замысловатых завитков. И глядишь – со стороны самая неказистая изба смотрит на улицу улыбчиво, празднично.

В последние годы дед трудился в столярке только до обеда – начали слабеть глаза. Да и работа изменилась – шкафы и стулья больше не заказывали, везли из города, а деду приходилось их ремонтировать да удивляться – с виду красиво, ладно, а по качеству ненадежно, на плохоньком клею.

С ремонтом дед мудрил долго, прикидывал так и эдак. В местах соединений делал незаметные для глаз заказчика гнезда и штифты, применял столярные вязки со смешными названиями: "на ус", "в шпунт", "ласточкин хвост". И довольно улыбался, когда односельчане-заказчики по его требованию пытались покачнуть ножку стула или полированную спинку кровати.

Изредка дед выполнял работу "на любителя" – делал узорчатую шкатулку с секретом, кресло-качалку по старинному образцу, письменный стол со множеством ящиков и даже потайных отделений. Как правило, такие вещи заказывали приезжие из города – люди интеллигентные, пожилые, которых магазинная мебель не устраивала. Этих заказчиков дед уже не заставлял проверять свою работу на прочность, а ревниво заглядывал им в глаза, пытаясь угадать – понравилось ли? И смущенно хмурился, когда заказчик рассыпался в восторгах и благодарностях. За эти приятные минуты дед работал, не вылезая из мастерской, по неделям, а бабке говорил:

– Это – для души. Не хлебом единым жив человек...

Может, бабка на этот счет была другого мнения, но помалкивала.

В селе бабку уважали и даже побаивались – держалась она гордо, независимо, единственный, перед кем первой голову склоняла, был священник местной церкви отец Василий.

В бога бабка верилила не напоказ, а по-настоящему. Как заговорит о чем-нибудь божественном, так на глазах молодела. Но особенно любила она о всяких чудесах посудачить: как чудотворная икона из одной церкви в другую своим ходом перебиралась, как от глотка святой воды парализованные плясать начинали, а бывшие немые в церковный хор записывались. Крепко попадало от бабки тем, кто сомневался при ней, было ли все это на самом деле. Так отметелит – во всех святых поверишь.

Зная такое дело, дед в разговоры о чудесах не встревал.

Самого отзывчивого собеседника в подобных разговорах бабка нашла в лице Кузнечихи – так односельчане звали словоохотливую жену кузнеца Лапина. Стоило бабке сказать, например:

– А помнишь, что перед самой войной случилось?

– Это когда в Преображенской церкви богородица заплакала? – сразу подхватывала юркая, востроносая Кузнечиха. – Как не помнить, целых два дня слезы из глаз ручейками текли. Тогда все говорили: быть беде. И точно – вскорости война началась.

В таких беседах бабка и Кузнечиха проводили на завалинке целые вечера. Одно их расстраивало – все эти чудеса происходили не в их селе.

А вот у деда и кузнеца Лапина, как встретятся, постоянно споры разгорались: о космосе, о политике, о том, чья работа важнее и в будущем оcтанется – столяра или кузнеца. Обычно начинал дед: посмеиваясь, подтрунивал над приятелем, что он при своей огненной специальности поддакивает бабкам, когда они о всяких чудесах разговоры затевают. Лапин ершился, смуглое лицо пуще темнело, но потом наступал перелом и начинал выходить из себя дед, а Лапин снисходительно похлопывал его по плечу и насмешливо успокаивал тем, что в будущем живого столяра станут в музее показывать – как диковинку.

На том и расставались старики, чтобы через несколько дней опять схлестнуться в споре, который вели не первый десяток лет.

С внуком кузнеца Марком Лапиным мы как бы наследовали их дружбу и еще до школы неразлучными стали, каждый день встречались, всеми своими увлечениями и заботами делились.

Заинтересовавшись историей с исчезнувшим сундуком, я попросил Марка узнать о ней у своих стариков и родителей. В тот же день, когда я пришел к нему за ответом, он докладывал мне:

– Все верно: и про часовню, и про похороны, и про сундук. Но моя бабка еще вспомнила, что в ночь после пожара молодой Неелов был в селе, зачем-то на кладбище пробирался.

– Ясно, – многозначительно заявил я. – Часовню за ночь построили. Похоронили старика Неелова тоже ночью. И ночью сундук пропал. Давай-ка этой часовней всерьез займемся. Не тайник ли в ней? Не там ли молодой Неелов сундук спрятал? Вот бы здорово найти!

– Если тайник в часовне и был, то молодой Неелов давным-давно все из него забрал, – рассудил Марк.

– А если не все? – не сдавался я. – Может, только то и взял, что в руках можно унести? А остальное так и лежит в тайнике.

– Мальчишки в этой часовне каждый кирпич ощупали, мы с тобой сами сколько раз там бывали – и ничего подозрительного не видели. Никакого тайника в часовне нет и не было, кончай придумывать.

– А ну тебя! – рассердился я. – Не хочешь искать – один пойду.

– Вместе пойдем, только все равно – пустой это номер, – упрямо повторил Марк; заслышав на крыльце шаги своей младшей сестры Тони, приложил палец к губам и шепотом предупредил: – Только сеструхе ни слова, а то засмеет...

Утром, как договорились, мы пошли к часовне. Выложенная из красного кирпича, она стояла на краю кладбища. К узкому проему, в котором когда-то висела дверь, приткнулся металлический, вросший в землю мостик с двумя чугунными вазами по сторонам. Крыша часовни давно провалилась от ветхости, остались только ржавые металлические балки. Концы двух противоположных балок по сторонам дверного проема зачем-то высовывались из стен короткими уродливыми обрубками.

Пол часовни, выложенный большими каменными плитами, был завален гнилыми досками, битым кирпичом, головешками от костров. В узких стрельчатых окнах, похожих на бойницы, ржавела витая, местами поломанная чугунная решетка, сквозь которую мрачно виднелись покосившиеся могильные кресты. От этого унылого, печального вида меня аж передернуло, а как представил, что под каменным полом замурован гроб старого Неелова, то и вовсе худо стало. А тут еще Марк недовольно бубнил за спиной:

– Здесь столько людей перебывало – и ничего не нашли. Ясно, никакого тайника нет.

– Они не знали, что искать, а мы знаем, – уже неуверенней отвечал я, сам начиная сомневаясь в успехе.

– Тогда надо мусор убрать, – смирился Марк, что затею с поисками тайника не отменишь. – Иначе тут ничего не разглядишь.

Я пожалел, что не надел старые штаны, однако из-за такого пустяка назад возвращаться не хотелось. И мы принялись за дело. Думали, быстро управимся, но только через час вытащили весь мусор в кусты за часовней – целая куча получилась, чего только в ней не было. А потом скоблили с каменных плит пола вековую грязь, чтобы видно было, где они друг с другом стыкуются. Так еще больше часа прошло. Только потом, передохнув, начали внимательно исследовать пол, ползая по нему на коленях и рассматривая каждую щель, каждую неровность в каменных плитах.

Острыми углами треугольные плиты сходились в центре часовни, похожей снаружи на граненый стакан. Основания плит были закрыты кирпичной кладкой. Как же тогда под них гроб старого Неелова замуровали? – ломали мы головы. Выходило, что для этого надо было кирпичную кладку разбирать, но вряд ли это делали, когда хоронили старика, – наверняка при строительстве часовни все было предусмотрено.

Загадка да и только. А уходить ни с чем не хотелось – даром, что ли, столько мусора вытащили? Вот и ползали по полу, истирая коленки и переругиваясь между собой.

– Эй, кладоискатели! Живы еще? – вдруг услышали мы снаружи часовни голос деда Марка и затаились на полу. – Ну, что молчите? Знаю, знаю, что здесь, – вошел кузнец в часовню.

Увидев за спиной у деда Тоню, Марк показал ей кулак:

– Подслушивала вчера. Ну, смотри у меня, рыжая!

Тоня обиженно вскинула голову:

– Больно надо вас подслушивать. Сами вчера на весь дом о кладе и чаcовне кричали. А тут твоя бабка прибежала к нам, тебя разыскивает,– – Тоня показала пальцем на меня. – Вот я и вспомнила...

Мне стало стыдно – хоть провались через каменный пол к старику Неелову. И не так перед кузнецом, как перед Тоней, которая смотрела на нас с Марком будто на малолетних бестолковышей.

– Ну как, мужики, будем поровну делиться или весь клад себе заберете? – ехидничал кузнец.

Тоня прыснула в кулачок.

– Врет она, дед, – стрельнул в нее глазами Марк. – Мы просто хотели узнать, как старого Неелова тут замуровали. Ты сам посуди – как эти плиты вынимали, если на них кирпичная кладка лежит?

– И правда, – посмотрел под ноги кузнец. – Знать, его потому ночью и хоронили, чтоб никто не видел, как гроб под пол опустили. Но все равно, ребята, клад вы здесь понапрасну ищете. Если у старика Неелова и было золотишко, драгоценности всякие, то молодой Неелов все спустил. Это не в его натуре – сокровища прятать. Не удивлюсь, если он своего старика в гроб голяшом положил. Какой уж тут клад.

– Пристал с этим кладом как репей! – возмутился Марк. – Ты объясни, как гроб сюда замуровали, если плиты сверху никак не вынуть?

– Да, задача, – опять уставился под ноги кузнец. – Вроде бы все плиты одинаковые...

– Дедушка, домой пора, наша бабка тоже волноваться будет, – подала голос Тоня.

– Да погоди ты, егоза! – опустился кузнец на колени, ползая по полу, бормотал: – Чертовщина да и только. Плита к плите так подогнаны, что и ножик не всунешь, не то что подцепить. А если и подцепишь – что толку, когда концы плит кладкой заложены? Наверняка тут какая-то плита с секретом, но которая?

– Дедушка, штаны испачкаешь, бабка ругаться будет, – взмолилась Тоня, но кузнец словно не слышал ее.

Наконец поднялся на ноги, задымил папиросой.

– А может, никакого гроба здесь и нет?

– Куда же он делся? – вырвалось у меня.

– Не захотелось молодому Неелову посмертную волю отца выполнять, он и закопал гроб где-нибудь в другом месте. Потому и похороны ночью устроил, чтобы никто не видел, как он родного батюшку облапошил. Хватит, мужики, ерундой заниматься, пошли домой...

Тоня довольно рассмеялась, убежала вперед, только загорелые ноги мелькнули. А кузнец всю дорогу ворчал, что старые дураки молодых не умнее.

Глупо все получилось, думал я. Теперь Тоня по всему селу разнесет, как мы с Марком клад искали, насмешек не оберешься. Дед Марка, наверное, прав – так все и было, как он говорил, никакого тайника ни с гробом, ни с сокровищами в часовне нет.

Бабка встретила меня у дома. Увидев испачканные штаны, на всю улицу запричитала:

– Господи! Где ты извазюкался, горе мое? Ведь у меня стиральной машины нету, пожалел бы старуху.

А возле соседней избы Кузнечиха отчитывала сразу двоих – Марка и его деда. Долго еще было слыхать ее ругань.

Так одним днем безуспешно закончились наши поиски тайника. Поздно вечером, уже лежа в кровати, я слышал, как на завалинке дед с кузнецом что-то говорили о часовне, но что именно – не разобрал и незаметно уснул.

Утром сквозь сон до меня донесся бабкин голос:

– Ладно, ребятишки по малости лет дурью маются. А тебе, старому, чего приспичило? Куда спозаранок с лопатой собрался?

– Не кричи, внука разбудишь, – смущенно сказал дед, так и не ответив на бабкин вопрос.

Долго потом не мог я простить деда, что не разбудил меня, когда на пару с кузнецом Лапиным они отправились в то утро к часовне и разгадали ее секрет.

Мы с Марком прибежали на кладбище уже после того, как тайник был вскрыт. Оказалось, вход в него надо было не в часовне искать, а снаружи. Привязав к перилам две веревки, старики перекинули их через торчащие из стены часовни балки и легко подняли мостик – он был на шарнирах, а основную тяжесть уравновешивали массивные чугунные вазы.

Под мостиком и открылся им вход в тайник, а в тайнике стоял тот самый сундук, который мой дед в молодости нашел на пожарище.

Вскоре возле часовни почти все село собралось. Конечно, нам с Марком было обидно – не сумели сами раскрыть секрет тайника. Оставалось успокаивать себя тем, что это произошло не без нашей помощи – мы первыми обратили внимание на странное устройство часовни.

Помню, как мой дед сказал старику Лапину, осмотрев сундук:

– Тут без твоих кузнечных инструментов не обойтись. Прошлый раз не успел его открыть, так хоть сегодня наверстай.

– А может, сначала властям сообщить? – засомневался было Лапин, но толпа не поддержала его.

Марк сбегал за нужным инструментом – и вот тяжелая крышка сундука приподнялась. Наверное, не только я – все ожидали увидеть в сундуке сокровища. Однако он доверху был заполнен старинными книгами! Их было так много, что когда крышку открыли полностью, несколько книг даже выпало из сундука.

Из сельсовета позвонили в Ростовский музей, рассказали о находке. В тот же день оттуда приехал грузовик, сундук погрузили в кузов. Но прежде, чем машина увезла его в Ростов, Тоня успела сфотографировать нас с Марком сидящими на этом самом сундуке.

Когда толпа разошлась, мы тщательно обследовали помещение под часовней, пытаясь найти в нем выход из подземелья, о котором упорно говорили в селе. Но ничего не нашли. Не было здесь и гроба со старым Нееловым – видимо, кузнец был прав: молодой Неелов закопал гроб где-то в другом месте. Возможно, в этом тайнике кроме сундука раньше еще что-то хранилось, но исчезло вместе с молодым Нееловым.

Единственное, что мы обнаружили, – книгу Артынова, выпавшую из сундука, когда открыли крышку. Сначала я хотел позвонить в музей и сообщить о находке, но потом раздумал – хоть какая-то память останется от этой истории.

Глава четвертая

ПОТЕРЯННЫЕ СОКРОВИЩА

 

Выслушав мой рассказ с каким-то особым, пристрастным вниманием, Пташников спросил, в каком году случилась эта история. Получив мой ответ, произнес как бы про себя:

– Все сходится. – И обратился к Тяжлову: – Вы живете в Ростове, сотрудничаете с ростовскими музейщиками. Что-нибудь знаете об этом сундуке с книгами?

– Впервые слышу, – пожал тот плечами.

– Моя сестра работала в Ростовском музее, но ничего подобного мне не расcказывала, – с недоумением заметил Окладин.

– Я неоднократно бывал в их музее, но ни о каком сундуке с книгами мне тоже не говорили. Странная история. Вы уверены, что речь шла именно о Ростовском музее? – опять повернулся ко мне Пташников.

– Звонили в Ростов, тут не может быть никакой ошибки, – недовольно заявил я, обиженный тем, что мой рассказ подвергается сомнению.

Не знаю, как бы продолжился этот разговор, если бы Тяжлов не спросил Пташникова, кивнув на книжные полки:

– Иван Алексеевич, а вы не боитесь за свои cокровища?

– А чего я должен бояться? – не понял краевед.

– Ну, мало ли чего может случиться. Например, могут просто обокрасть. Как я знаю, у вас есть очень редкие и ценные книги, которые стоят немалые деньги.

– Да, имеется несколько книг, которых нет даже в самых крупных книгохранилищах, – согласился Пташников. – Но вряд ли внимание жуликов привлечет мое скромное жилище. Впридачу оно как на ладони, со все сторон просматривается. Зачем рисковать сначала при ограблении, потом при продаже книг, когда такие же деньги можно за считанные секунды выкрасть из кармана какого-нибудь зазевавшегося новоявленного миллионера? Нехлопотно и прибыльно, а с этими книгами забот не оберешься.

Простодушное рассуждение краеведа рассмешило гостей, тогда Тяжлов привел другой довод:

– А если случится пожар?

Пташников поежился, озабоченно вздохнул:

– Вот этого я и сам постоянно боюсь. И вообще, насколько богаче был бы исторический, культурный и научный фонд человечества, если бы книги создавались на более прочном материале, чем бумага, подверженная огню и просто времени! Хотя бы, как в древности, на глиняных дощечках.

– Пожалуй, тогда книги не получили бы столь широкого распространения, – резонно заметил журналист Мамаев.

– Зато мы имели бы возможность доподлинно знать историю человечества от самого начала письменности. В этом отношении весьма показательна судьба библиотеки ассирийского царя Ашшурбанапала – исчезли дворцы и храмы, а библиотека сохранилась!

Я попросил краеведа рассказать о библиотеке, которую пощадило время, – и тут же пожалел об этом, заметив, как снисходительно улыбнулась Марина. Вероятно, и остальные гости Пташникова, по крайней мере– большинство, прекрасно знали об этой древней книгохранительнице.

Из неловкого положения меня неожиданно выручил Тяжлов, поддержавший мою просьбу, и Пташников с удовольствием углубился в далекую историю. И произошло удивительное превращение, которое я уже не раз испытывал во время наших предыдущих исторических расследований, – из двадцатого столетия мы перенеслись на две тысячи лет назад, из приволжского Ярославля очутились на левом берегу реки Тигр, в столице ассирийского государства.

– В 1849 году, раскапывая ничем не приметный холм возле деревушки Куюнджик, английские археологи обнаружили развалины дворца Ашшурбанапала – последнего царя древней Ниневии, погибшей в 612 году до нашей эры, когда ее дотла сожгли войска Вавилона и Мидии, – начал Пташников, постаравшись в первой же фразе дать как можно больше информации и, таким образом, сразу же ввести слушателей в суть дела. – От великолепного дворца сохранились каменные статуи быков с человеческими головами, выразительные рельефы, изображавшие сцены из жизни ассирийских царей. Но на самую ценную находку археологи не обратили особого внимания – это были покрытые мелкими клиновидными знаками глиняные дощечки. Их было так много – около тридцати тысяч – что они образовали в одном из залов дворца Ашшурбанапала целый пласт высотой в полметра.

– Вы зря столь пренебрежительно отзываетесь об археологах, – вступился за них Окладин, и раньше болезненно воспринимавший все выпады краеведа против научных работников. – Они прекрасно поняли ценность находки и отправили все глиняные дощечки в Британский музей.

– И там неразобранными они пролежали около двадцати лет, – невозмутимо добавил Пташников.

– В то время ученые делали только первые шаги в расшифровке вавилонской письменности, – поддержал Окладина Звонцов. – Нужно было провести огромную работу, чтобы найти ключ к древней клинописи.

Пташников оставил это замечание без комментария.

– Удивительное дело, – оживленно продолжил он, – если мы сравним структуру библиотеки Ашшурбанапала со структурой современной крупной библиотеки, то обнаружим, что практически она осталась неизменной: те же разделы науки, искусства, медицины, строительства, языкознания, астрономии, художественной литературы. Именно в библиотеке Ашшурбанапала сохранилась для человечества замечательная легенда о Гильгамеше – мудром шумерском царе, отправившимся в странствие по миру в поисках разгадки тайны бессмертия. Здесь хранились географические карты и межгосударственные договоры, нечто вроде статистических отчетов о хозяйственной деятельности царских чиновников и донесения секретных агентов, архитектурные проекты дворцов и шумеро-вавилонские словари. Как мы сейчас разыскиваем в библиотеке нужную книгу? По картотеке. Такие же списки, в которых указывалось название книги и количество строк на глиняной дощечке, были и в библиотеке Ниневии, на всех табличках стоял своеобразный библиотечный штамп: "Дворец Ашшурбанапала, царя вселенной, царя Ассирии". Что мы делаем, когда в библиотеке нет нужной нам книги? Снимаем с нее копию в другой библиотеке. Так же поступали и в древней Ниневии, благодаря чему до нас дошли книжные сокровища Вавилона, Шумер, Египта. И всю эту уникальную информацию сохранили обыкновенные глиняные дощечки, исписанные клиновидными знаками и затем высушенные на солнце или обожженные на огне.

– Гимн в честь глины! – насмешливо обронил Мамаев.

Пташников тотчас повернулся к нему и убежденно произнес:

– Легенда о том, что человек был создан из глины, имеет глубокий смысл – именно глина донесла до нас начальную историю человечества! Если бы не появились папирус, пергамент и бумага, а книги по-прежнему писали бы только на глиняных дощечках, человечество оказалось бы сейчас гораздо богаче. Впрочем, об этом я уже говорил.

– Представляю, какое огромное помещение потребовалось бы только для вашей домашней библиотеки, если бы ее переписать на глиняные дощечки.

– Вы зря с таким пренебрежением смотрите на них, – всерьез сказал Пташников улыбающемуся Мамаеву. – Если бы из глиняных дощечек состояла знаменитая Александрийская библиотека, то она, возможно, сохранилась бы до наших дней.

Рискуя окончательно упасть в глазах Марины, я попросил краеведа рассказать о судьбе и этой древней книгохранительницы. Упрашивать Пташникова не пришлось.

– Александрийская библиотека была создана при Птолемее Первом Сотере – одном из диадохов, преемников Александра Македонского. Советчиком Птолемея при создании библиотеки был Деметрий Фалерский, который, подчеркивая значение книги, якобы сказал ему: "Ведь то, что не рискнут посоветовать царям их друзья, излагается в книге". Состояла Александрийская библиотека из двух частей – царской, хранившейся на территории царского дворца, и внешней, которая размещалась в храме бога Сараписа. Основу царской библиотеки составляли книги, приобретенные у Аристотеля. Заходившие в Александрийскую гавань мореплаватели должны были отдавать имевшиеся на кораблях книги фюлаку – главному хранителю библиотеки. Он определял их ценность; с книг, заслуживающих внимания, делались копии и отдавали их владельцу. Уже тогда особо ценились подлинные древние рукописи.

– И тут же появились первые фальсификаторы, – добавил Звонцов. – "Когда люди, приносившие царям книги древних авторов, стали получать от них вознаграждение, то начали доставлять много таких, на которых ставился подложный титул", – так было написано в одном старинном трактате. История книжной мистификации глубже, чем принято считать.

– О том, что древние рукописи имели особую ценность, говорит и такой факт, – продолжил Пташников. – Чтобы снять копии, Птолемей Второй выписал из Афин рукописи трагедий Эсхила, Софокла и Еврипида, однако не вернул их, а откупился золотом, вместо древних произведений отправив в Афины копии. Вряд ли афинским книголюбам понравилась эта замена. Но при этом надо иметь в виду, что Александрийская библиотека, по сути, первая публичная книгохранительница, куда имели свободный доступ не только жители города, но и те любители книжной премудрости, кто приезжал издалека. Известно, что в Александрийской библиотеке работали крупнейшие ученые того времени Эвклид, Архимед, врач Гиерофил, астроном Эратосфен. Особое место занимала историческая литература, произведения Геродота, Полибия, Фукидида.

Я спросил краеведа, известно ли, сколько всего книг было в Александрийской библиотеке.

– К сожалению, не сохранился каталог библиотеки, составленный фюлаком Каллимахом – вероятно, самым образованным и деятельным хранителем библиотеки. По нашим, современным меркам его каталог занимал бы свыше ста двадцати томов. Вот и представьте себе, какова была эта библиотека. Ко времени правления Гая Юлия Цезаря в ней хранилось свыше полумиллиона книг.

– И все погибли?

Прежде чем ответить мне, Пташников тяжело вздохнул, словно заново переживая событие далекой древности, и убежденно произнес:

– Если бы они были написаны на глиняных дощечках, этого не случилось бы.

Окладин только улыбнулся на это простодушное замечание и дополнил рассказ краеведа:

– Действительно, часть библиотеки сгорела в огне. Это случилось в 48-47 годах до нашей эры, когда Александрию взял Цезарь. Жители упорно сопротивлялись, в городе возник пожар. Позднее уцелевшие от огня свитки, как военный трофей, Цезарь на кораблях отправил в Рим, но по пути завязался морской бой, и корабли с книгами затонули. Если в царской библиотеке после этого и остались какие-то книги, то они, вероятней вcего, погибли в 273 году нашей эры при штурме Александрии императором Аврелианом. Внешняя библиотека, хранившаяся в храме бога Сараписа, возможно, была уничтожена в 415 году, когда толпы христиан-фанатиков громили и разрушали все, что было связано с древней религией и культурой. До этого преследовали христиан, а теперь они, добившись господства своей религии, теми же методами начали бороться с язычниками.

– Лишний пример тому, что всякое учение и любую веру можно использовать во зло и на благо, – вставил Пташников и вернулся к разговору об Александрийской библиотеке: – Есть сведения, что когда войска калифа Омара в 641 году взяли Александрию и его спросили, что делать с библиотекой, он будто бы заявил: "Если содержимое этих книг совпадает с Кораном, то они бесполезны, если противоречит ему – то их надо уничтожить". Так или иначе было на самом деле, но Александрийская библиотека перестала существовать, и это нанесло мировой культуре невосполнимый ущерб, – произнес краевед таким тоном, словно гибель библиотеки произошла на его глазах.

Я никогда не видел, как горят древние манускрипты, но в этот день мне ярко, почти ощутимо представилось, как в жарком пламени корежатся рукописи, созданные на папирусе, пергаменте и пальмовых листьях, как погибают сочинения, написанные на греческом, египетском, еврейском, латинском языках. И уже не таким наивным показалось мне рассуждение краеведа о глиняных дощечках, благодаря которым человечество сохранило бы все свои книжные сокровища, всю свою раннюю историю.

Но тут Пташников высказал до того спорную мысль, что даже мне, уже привыкшему к самым неожиданным его версиям, она показалась фантастической, выходящей за рамки здравого смысла:

– Однако нельзя утверждать, что вместе с Александрийской библиотекой как учреждением погибли все ее книжные сокровища. Можно даже предположить, что тысячу лет назад некоторые книги этой библиотеки оказались на русской земле.

– Каким образом? – изумленно уставился на краеведа Окладин, выразив своим возгласом общее удивление.

– Позднее Александрия вошла в состав Византии со столицей в Константинополе. При крещении Руси эти книги мог передать киевскому князю Владимиру Святоcлавовичу константинопольский патриарх, которому попали оcтатки Александрийской библиотеки.

Версия Пташникова до того поразила историка, что в его голосе прозвучало плохо скрываемое раздражение:

– Если какие-то книги при крещении Руси и были переданы киевскому князю, то это были церковные, христианские сочинения, которые никакого отношения к Александрийской библиотеке не имели и не могли иметь.

– Как писал летописец, Владимир Святославович "любил словеса книжные", при нем на Руси стали создаваться первые школы, – напомнил краевед. – Все это требовало книг, и не только церковных. При сыне Владимира Ярославе, прозванным Мудрым, появилась первая на Руси библиотека. Надеюсь, этот исторический факт вы не будете оспаривать?

– Но при чем здесь Алексадрийская библиотека?!

– А при том, – поднялся Пташников из-за стола, снял с полки массивную книгу, перелистал несколько страниц и вслух прочитал: – "В лето 1037 заложил Ярослав град великий, у этого же града Златые врата. Заложил и церковь Святой Софии... И к книгам прилежал, читая их часто ночью и днем. И собрал писцов многих, и переводили они с греческого на славянский язык, и списали они книг множество... Ярослав же, книги многие написав, положил в церкви Святой Софии, которую создал сам".

Захлопнув книгу, Пташников торжествующе посмотрел на Окладина:

– Надо внимательно читать летописные свидетельства. Тут ясно сказано, что Ярослав занимался не только собирательством книг, но и их переводом. Откуда могли поступать в Киев греческие книги? Из Константинополя. Вот вам и прямая связь первой русской книгохранительницы с Александрийской библиотекой.

– Вспомните, где находилась библиотека Ярослава.

– В церкви Святой Софии, – незамедлительно ответил краевед.

– Вот именно – в церкви! Значит, и книги в библиотеке Ярослава Мудрого были сугубо религиозные, необходимые для проведения церковных служб и пропаганды христианства.

Однако довод Окладина не переубедил краеведа:

– Из библиотеки Ярослава Мудрого чудом сохранились две книги. Одна из них – "Изборник" 1076 года. Ее автор оставил нам свое имя – "Иоанн диак". В книгу включено свыше четырехсот статей, и не только религиозного содержания. Читатель "Изборника" мог почерпнуть в нем сведения о математике и астрономии, физике и зоологии, истории и грамматике. Следовательно, книги по всем этим наукам наверняка хранились в библиотеке Ярослава Мудрого, ими мог пользоваться "Иоанн диак", когда писал свой сборник. Кроме того, известно, что на русской земле в то время были в ходу такие произведения, как "История Иудейской войны" Иосифа Флавия, "Хроника" Георгия Амартолы, "Повесть об Акире Премудром". Кстати, эта повесть возникла еще в седьмом веке до нашей эры в Ассиро-Вавилонии, и если проследить ее судьбу, то, возможно, мы оказались бы в библиотеке царя Ашшурбанапала. Вот как способны книги путешествовать во времени и пространстве. Кто-то хорошо сказал, что каждая дошедшая до нас книга – это бумажный кораблик, переплывший бурное море иcтории. Тысячи таких корабликов отправились в плавание, но до нашего берега добрались только единицы. Тем выше ценность каждой такой книги, тем интересней и загадочней судьбы древних библиотек.

Я спросил Пташникова, известно ли, сколько книг было в первой русской библиотеке.

– Летописец писал о "множестве" книг. Вероятно, их были сотни, если не тысячи.

– Не пытайтесь приравнять Софийскую книгохранительницу к Александрийской библиотеке! – резко возразил краеведу Окладин. – Они несопоставимы, во времена Ярослава Мудрого русское государство еще только начинало свою письменную историю. Речь может идти о десятках, в лучшем случае – о сотне книг.

Похоже, что гости Пташникова и на этот раз были не на его стороне. Однако, судя по его поведению, побежденным он себя не чувствовал:

– Это был период расцвета Киевского государства, уже тогда Киев называли соперником Константинополя. Ярослав Мудрый установил дипломатические отношения и культурные связи с крупнейшими европейскими странами. Сам был женат на дочери шведского короля. Его дочь Елизавета вышла замуж за норвежского короля. Познакомились они, когда будущий король некоторое время жил при дворе Ярослава Мудрого. Здесь Гаральд в честь Елизаветы сложил песню о своих подвигах, каждая строфа которой заканчивалась рефреном: "Только русская девушка в золотом ожерелье пренебрегает мною". Стихи звучали во дворце Ярослава! – поднял краевед указательный палец. Двух других дочерей Ярослав Мудрый выдал за королей Франции и Норвегии. Немецкая, польская и византийская принцессы стали женами его сыновей. Все эти браки, помимо политических целей, способствовали культурным связям, а значит – и книжному обмену.

Заметив на лице Окладина скептическую усмешку, Пташников запальчиво проговорил:

– Конечно, Софийская библиотека не сравнима с Александрийской, но ясно, что это было крупное книжное собрание, иначе летописец просто не упомянул бы его.

– Вы говорили, от Софийской библиотеки остались только две книги, – обратился я к краеведу. – А что известно о второй?

– Это "Изборник" 1073 года, переписанный тем же дьяком Иоанном с болгарского перевода греческого оригинала. Но в "Изборнике" 1076 года дьяк прямо указал, что содержание сборника "избрано из многих книг княжьих", то есть он пользовался книгами Софийской библиотеки, что еще раз свидетельствует о ее богатстве и тематическом разнообразии.

На мой вопрос, как сложилась судьба Софийской библиотеки, мне ответил Метелин, до этого не принимавший участие в разговоре, но, оказывается, внимательно следивший за ним:

– В "Изборник" 1076 года вошло поучение Ксенофонта и Марии. Исследователи книги давно заметили, что знаменитое "Поучение" Владимира Мономаха явно написано под влиянием этого произведения. "Поучение" было создано Мономахом перед самой смертью. Значит, до 1125 года Софийская библиотека оставалась в целости и сохранности. В 1169 году Киев взял сын Андрея Боголюбского Мстислав и вывез из Софийского собора все сокровища. Можно предположить, что среди них были и книги. В 1203 году Киев захватили половцы, а в 1240 сожгли монголы. Все это могло трагически сказаться на судьбе Софийской библиотеки, однако документальных свидетельств ее гибели нет.

Довольный неожиданной поддержкой Метелина, Пташников энергично кивнул головой.

– В данном случае и так все ясно – библиотека погибла, убежденно произнес Окладин.

– Вероятно, вы правы, – согласился с ним Звонцов.

– Конечно, так и случилось, – более решительно заявил Тяжлов.

Видимо, к такому же выводу пришли и остальные гости, внимательно прислушивающиеся к этому разговору. Но тут всех опять огорошил Пташников, воскликнувший:

– Однако "Изборники" все-таки сохранились! Следовательно, возможны и другие находки. Даже так могло произойти, что первая русская библиотека до сих пор лежит в тайнике под Софийским собором.

– Ну, это уже из области ненаучной фантастики, – строго сказал Окладин, будто Пташников заявил нечто предосудительное.

Однако версия краеведа понравилась Мамаеву:

– У вас есть какие-то конкретные факты, свидетельства, подтверждающие это предположение?

– Книжные сокровища всегда имели на Руси особую, непреходящую ценность, поэтому берегли их с особым старанием. Еще в начале этого века возле Софийского собора случился провал земли. Когда в него спустились, обнаружили выложенное камнем подземелье, однако изучать его не стали, а сразу засыпали. Уже в послереволюционное время возле собора нашли погреб с древними вещами. Почему же не допустить существование где-то под собором тайника с книгами? Ничего необычного и сверхъестественного в этом нет, хотя лично мне более достоверной кажется другая версия. По крайней мере, она объясняет, как могли сохраниться "Изборники", написанные дьяком Иоанном.

– Что же это за версия? – насторожился Окладин, предчувствуя, что краевед опять готовит сюрприз. Так оно и оказалось.

– Совершенно справедливо замечено, – Пташников церемонно поклонился в сторону Метелина, – что в 1169 году Мстислав забрал из Софийского собора "все сокровища". Почему не предположить, что среди них были и книги? Кроме того, в 1203 году Киев вместе с половцами опустошали и некоторые русские князья. Так или иначе, Софийская библиотека могла оказаться на северо-востоке Руси, где начала создаваться новая русская государственность. Известно, что большая библиотека была у ростовского князя Константина – сына Всеволода Большое Гнездо. В Ярославле появилось первое на северо-востоке Руси училище, а без книг учение невозможно. Позднее Константин перевел это училище в Ростов Великий, где оно получило название Григорьевский затвор. За книжной мудростью сюда приходили со всей Руси, следовательно, библиотека здесь была по тому времени богатейшая. И кто знает, может, ее основу составляли книги Софийской библиотеки? А затем не вошла ли она в состав так называемой библиотеки Ивана Грозного? – ожидая возражений, краевед посмотрел на Окладина.

– Опять вы вспомнили эту красивую легенду! – осуждающим тоном сказал историк.

– Библиотека Грозного – не легенда, а историческая реальность, – тут же поправил его Пташников. – Если вы так уверены, что она не существовала, докажите.

– Нет уж, уважаемый Иван Алексеевич, – приложил руку к груди Окладин. – Мне будет легче опровергнуть ваши доказательства в пользу существования этой мифической библиотеки.

Краевед удовлетворенно произнес, потирая руки:

– Ваш отказ свидетельствует о слабости вашей позиции. А я могу представить свидетельство, которое вам не опровергнуть при всем вашем старании.

– Вероятно, это какая-то книга из вашего личного собрания? – предположил Окладин, но в его голосе явно прозвучало сомнение, которое тут же уловил Пташников.

– Значит, вы по-прежнему не верите в существование этой библиотеки? – уточнил он, так и не ответив на вопрос историка.

– Не верю, потому что вы не привели никаких конкретных доказательств, как в этой легендарной библиотеке смогли оказаться даже книги античных авторов.

– Я уже как-то говорил, что библиотеку византийских императоров привезла в Москву Софья Палеолог, ставшая женой Василия Третьего.

– Отец Софьи – Фома Палеолог – был не императором, а всего лишь деспотом Мореи, входившей в состав Византийской империи. Поэтому она никак не могла привезти в Москву книги из императорской библиотеки.

– Софья была племянницей императора! Она могла получить эти книги в качестве приданого.

– Да, но книги в ее приданом не значились.

– В данном случае книги могли и не входить в опись приданого. Кроме того, существует предположение, что решение о передаче Москве библиотеки принял последний византийский император Иоанн в 1453 году – перед взятием Константинополя турками. Софье Палеолог могли поручить передать библиотеку. Москву считали преемственницей Константинополя, называли Третьим Римом. Таким образом, появление в Москве библиотеки, содержавшей произведения античных авторов, вполне объяснимо и естественно.

– Третьим Римом Москва стала называть себя позднее, в начале шестнадцатого века, когда псковский монах Филофей в послании великому московскому князю написал: "Все христианские царства снидошася в твое едино, яко два Рима падоша, а третей стоит, а четвертому не быти". С его легкой руки это название и вошло в оборот.

– Что это меняет? – не понял краевед Окладина.

– А то, что Москва сама нарекла себя Третьим Римом, а за границей к ней по-разному относились. Тот же Константинополь в 1439 году по Флорентийской унии признал главенство папы римского. И Софья Палеолог прибыла в Москву в составе посольства римского папы Сикста Четвертого, поскольку была его воспитанницей. Ее настоящее имя – Зоя Палеолог, Софьей она нареклась здесь, когда приняла православие и стала женой великого князя. Наивно предполагать, что она могла привезти библиотеку византийских императоров, – не отдали бы византийцы такое сокровище азиатской Московии, варварам – так называли тогда русских князей в Риме и Константинополе.

– Софья Палеолог могла привезти библиотеку в Москву с согласия римского папы, который таким способом хотел склонить русскую церковь к соединению с латинской. Книги могли сыграть в этом деле важную роль.

– Имеется прямое свидетельство, что никакой библиотеки Софья Палеолог в Москву не привозила. В составе делегации, которая сопровождала ее, был кардинал Антоний. Московский митрополит Филипп устроил с ним религиозный диспут, защитником православия выступил начетчик Никита Попович. Так вот, папский легат вынужден был прервать диспут, заявив: "Нет книг со мною!"

– Кардинал имел в виду произведения католических теологов. А библиотека могла быть доставлена в Москву позднее. Уже высказывалось предположение, что Софья Палеолог выступила инициатором строительства каменного Кремля, чтобы сохранить книжные богатства византийских императоров.

– Спрашивается, зачем в такую даль везти из Константинополя латинские, греческие и прочие книги, если в Москве их в то время некому было читать?

– Чтобы спасти библиотеку! Турки после взятия Константинополя обязательно бы ее сожгли. Это прекрасно понимал константинопольский император, потому и переправил книги в Москву, – твердо стоял на своем Пташников.

– Пока я не услышал веских доказательств в пользу существования этой сказочной библиотеки. Может, меня переубедит то "неопровержимое свидетельство", которое вы обещали представить, – скупо улыбнулся Окладин.

– Дойдет очередь и до него, – пообещал краевед. – Сначала нужно изложить косвенные доказательства существования библиотеки Ивана Грозного. Не возражаете?

– Ни в коем случае! Но будет ли этот разговор интересен всем вашим гостям? – засомневался Окладин.

 

Глава пятая

ИНФОРМАЦИЯ ИЗ ЖИТИЯ

 

Однако за столом действительно собрались родственные души – предложение Пташникова было поддержано единогласно.

Спор о библиотеке Ивана Грозного уже не раз вспыхивал между Пташниковым и Окладиным, поэтому меня не удивила та уверенность, с которой краевед начал излагать доказательства существования загадочной царской книгохранительницы – она свидетельствовала, что к этому разговору, впрочем, как выяснилось в дальнейшем, и Окладин, он подготовился основательно:

– О существовании при дворе Ивана Грозного большой библиотеки можно судить по книгам, написанным лично для царя и по его заказу, таким как Библия, Четьи-Минеи, Патерик печерский. Кроме того, имеются зарегистрированные в документах свидетельства о книгах, подаренных Грозному датским королем Христианом Третьим, польским королем Стефаном Баторием, папским послом Антонио Поссевино, молдавским господарем Александром, суздальским епископом Варлаамом, игуменом Троице-Сергиева монастыря Артемием, литовским князем Константином Острожским, русским писателем Иваном Пересветовым и другими. Сейчас, спустя свыше четырехсот лет после смерти Грозного, все эти книги почему-то считаются погибшими.

– Так оно и произошло, – невозмутимо произнес Окладин. – В русской истории после Грозного произошло столько войн, пожаров и прочих бедствий, что было бы удивительно, если бы эти книги уцелели.

– Трудно согласиться с таким выводом, и вот почему, – стал краевед загибать пальцы. – Во-первых, Иван Грозный все время опасался не только за свою жизнь, но и за имевшиеся у него огромные богатства. Во-вторых, царь был страстным книжником, и книги сами по себе представляли для него большую ценность. В-третьих, в числе даривших книги были видные государственные деятели, их подарки имели особую, политическую значимость. Таким образом, эти книги не могли просто затеряться или исчезнуть. А значит, правильнее будет предположить, что они просто не найдены и хранятся где-то в одном месте.

Видимо, Окладин не нашел веских доводов, чтобы сразу возразить краеведу, и промолчал, что придало Пташникову уверенности:

– О том, что у Грозного было богатое книжное собрание, можно судить по его вкладам в монастыри и церкви. Известно около восьмидесяти таких пожертвований в Соловецкий, Кирилло-Белозерский, Антониево-Сийский, Ростово-Борисоглебский, Троице-Сергиев, Валаамский и другие монастыри. Причем часто книги отдавались уникальные, чудом сохранившиеся в лихолетье. Так, в Яренгскую Стефановскую пустошь он отдал только одну книгу, но это было Добрилово Евангелие – рукопись 1164 года, то есть написанная раньше "Слова о полку Игореве". Можно предположить, что вкладные книги изымались Грозным всё из той же загадочной книгохранительницы московских государей. О ее существовании свидетельствуют высокая начитанность Грозного, широкая осведомленность в событиях римской, литовской, польской истории, глубокое знакомство с русскими летописями и церковной литературой.

Дождавшись паузы, Окладин сказал, подавшись вперед:

– Приведенные вами факты сами по себе интересны, но во многом спорны. А главное, они не доказывают существования библиотеки московских государей в тех размерах, в которых вы ее предполагаете.

– У вас есть конкретные возражения? – встрепенулся Пташников.

– Вы утверждаете, что Иван Грозный был страстным книжником, поэтому книги имели для него огромную, ни с чем не сравнимую ценность. И тут же приводите пример, как он дарит в Яренгскую Стефановскую пустошь уникальное Добрилово Евангелие. Настоящий книжник, каким вы изображаете Грозного, так бы не поступил. Отдал бы любое другое Евангелие, а это оставил бы при себе.

– Чтобы осознать ценность Добрилова Евангелия, потребовались столетия. Вы требуете от Ивана Грозного таких познаний, каких в его время просто не было.

– Ну, если так рассуждать, то напрашивается вывод, что Грозный вообще не знал подлинной ценности библиотеки московских государей, которой якобы владел, потому и разбазаривал ее направо и налево, – с едва прикрытой иронией произнес историк.

Здесь следует сделать одно замечание. Сразу, как только между Пташниковым и Окладиным начался спор о таинственной царской книгохранительнице, остальные гости краеведа примолкли, видимо, почувствовав, что этот словесный поединок – дело серьезное, принципиальное и в него, чтобы объективно выявить правую сторону, лучше не вмешиваться. Вместе с тем было ясно, что этот спор заинтересовал собравшихся за столом не меньше, чем меня.

– Вы говорили, что книги, подаренные Грозному видными государственными деятелями не могли просто затеряться и исчезнуть, поскольку представляли для него особое значение, – продолжил Окладин.

– А вы не согласны с этим утверждением? – уязвленно произнес краевед, нервно поправив очки.

– Возможно, оно было бы справедливо по отношению к кому-нибудь другому, но не забывайте – речь идет о царе-деспоте, для которого чужого мнения и авторитета просто не существовало. Достаточно было очередной вспышки ярости, как книга, подаренная, к примеру, Стефаном Баторием, летела в печь. Таким же образом могла оказаться уничтоженной любая другая книга или все скопом.

– Если бы Иван Грозный был таким книгоненавистником, каким вы его пытаетесь нарисовать, первая русская типография не появилась бы в его царствование. Кстати, к сокровищам библиотеки Грозного надо обязательно отнести книги, напечатанные в типографии Ивана Федорова. Да, согласен, Грозный был деспотом, но он же был начитанным, образованным человеком, переписка с Курбским – еще одно тому доказательство.

– Вы зря пытаетесь представить Грозного просвещенным и дальновидным монархом, который только и думал, как уберечь уникальную библиотеку, понимал значение книгопечатания. Этому противоречат факты – хотя бы бегство первопечатника Ивана Федорова из Москвы. Если бы Грозный был настоящим книжником, искренне радел о книгопечатании, этого не случилось бы.

– Подлинные причины отъезда Ивана Федорова неизвестны, хотя и можно сделать некоторые предположения.

– Думаете, его послал Грозный? – угадал Окладин, к чему клонит краевед.

– Я уверен в этом. Но Иван Федоров – тема отдельного разговора, он до сих пор остается одной из самых загадочных личностей русской истории. Вернемся к судьбе библиотеки московских государей. Специально для перевода с греческого книг великокняжеской библиотеки Василий Третий пригласил в Москву образованного афонского монаха Максима Грека. Скончался он в 1556 году, и сразу после его смерти было написано "Сказание о Максиме Греке", отрывок из которого я зачитаю...

Пташников снял с полки еще одну книгу, быстро нашел нужную страницу и медленно, чуть ли не нараспев, процитировал:

– "По мале же времени великий государь приснопамятный Василий Иоаннович сего инока Максима призвав и вводит его во свою царскую книгохранительницу и показа ему бесчисленное множество греческих книг. Сей же инок во многоразмышленном удивлении бысть о толиком множестве бесчисленного трудолюбного собрания и с клятвою изрече пред благочестивым государем, яко ни в Грецех толикое множество книг сподобихся видети..."

Как бы проверяя реакцию Окладина, Пташников искоса взглянул на него и опять уткнулся в книгу:

– "Аз же, сказал Максим Грек, – ныне православный государь, Василий самодержьче, никогда только видех греческого любомудриа, яко же ваше сие царское рачительство о божественном сокровище. Великий же государь Василий Иоаннович в сладость послуша те его и преда ему книги на рассмотрение разбрати, которые будет еще непреложна на русский язык".

Пространная цитата из жития Максима Грека еще раз подтвердила мою догадку, что к разговору о библиотеке московских государей краевед давно готовился и начал его во всеоружии. Однако все-таки было заметно то беспокойство, с которым он ожидал, что скажет по поводу этого свидетельства Окладин.

А тот словно специально, чтобы помучить краеведа, молчал, поглаживая длинными пальцами тщательно выбритый подбородок. Не выдержав затянувшейся паузы, я обратился к историку:

– Убедительное свидетельство, вряд ли его можно опровергнуть – здесь прямо сказано о царской книгохранительнице и о ее богатстве. И Максима Грека пригласили в Москву для перевода греческих книг. Следовательно, такая библиотека существовала.

Окладин заговорил таким назидательным тоном, словно перед ним были студенты-первокурсники:

– Я не отрицал и не отрицаю, что у московских великих князей была какая-то библиотека, но категорически не согласен с тем, что это было крупное книжное собрание. Речь может идти о нескольких десятках книг, не больше. А наш уважаемый Иван Алексеевич представляет дело так, словно это было богатейшее, чуть ли не сказочное собрание вроде Александрийской библиотеки.

– В житии Максима Грека говорится о множестве книг, о бесчисленном множестве книг, – разгоряченно повторил Пташников. – На каком основании вы подвергаете сомнению документальное свидетельство?

– На том простом и общеизвестном основании, что жития и сказания почти всегда отмечены печатью поэтического вымысла. Они касаются действительных фактов, иногда изображают реальные исторические лица, в основе их сюжетов часто лежат конкретные исторические события, но вот беда – достоверности в подобных сочинениях крайне мало, а порой и вовсе нет. Жития, сказания, былины не могут считаться серьезными историческими документами или использоваться в качестве таковых. По правде говоря, Иван Алексеевич, вы меня разочаровали, приведя в качестве доказательства существования библиотеки московских государей такой неубедительный аргумент, – вроде бы даже с сочувствием сказал Окладин. – Я изложил не свое личное отношение к житийной литературе, а научно обоснованное мнение о ней, которое вы найдете в любом учебнике древнерусской литературы.

При всем моем доверии к краеведу доводы историка на этот раз показались мне убедительнее, да и сам Пташников выглядел сейчас выбитым из колеи. Чтобы хоть как-то сгладить неприятную ситуацию, в которой очутился краевед, я попросил Окладина подробнее остановиться на личности Максима Грека и объяснить, почему он удостоился чести иметь собственное житие. Окладин, перехватив в споре инициативу, охотно выдал следующую "информацию к размышлению":

– Настоящее имя Максима Грека – Михаил Триволис. Родился примерно в 1480 году в городе Арта, находившемся в то время под турецким владычеством. Видимо, это обстоятельство, а также тяга к знаниям заставили его уехать в Италию, где посещал лекции известных богословов и ученых Падуи, Милана, Флоренции, слушал проповеди Савонаролы, в Венеции познакомился с издателем Альдом Мануцием. На короткое время перешел в католичество, стал монахом-аскетом, но в 1505 году вернулся в православие и постригся в монахи Ватопедского монастыря на Афоне, получив в монашестве имя Максим...

Тут краевед, который, как мне казалось, переживал свое поражение и не слушал Окладина, прервал его:

– Следует заметить, что на горе Афон, расположенной на Халкидонском полуострове Эгейского моря, было несколько православных монастырей, имевших немало книг на латинском, греческом, славянском и других языках. Однако Максим Грек предпочел Ватопедский монастырь, который отличался особой строгостью нравов, а кроме того, обладал уникальной библиотекой, включавшей в себя книги византийских императоров Андроника Палеолога и Иоанна Кантакузена.

– Вы к чему это вспомнили? – спросил Окладин, ожидая подвоха.

– Просто любопытная деталь, – с невинным видом, но многозначительным тоном сказал Пташников. – Продолжайте.

Однако историк заговорил не сразу, видимо, замечание краеведа сбило его с толку.

– Через десять лет после появления Максима Грека в Ватопедском монастыре туда из далекой Московии пришла грамота великого князя Василия Третьего, который просил на время прислать к нему "переводчика книжнова" старца Савву. Однако старец находился в таком возрасте, что до Москвы ему было не добраться, поэтому вместо него послали Максима Грека, известного своим благочестием и книжной премудростью. Послали его для перевода греческой Толковой Псалтыри, ни о какой библиотеке московских государей тогда не было и речи, – легенда о ней появилась позднее, – Окладин выразительно взглянул на краеведа.

Я видел – тому стоило большого труда, чтобы тут же не ввязаться в спор с историком.

– В Москву Максим Грек прибыл в 1518 году, и вместе с двумя русскими помощниками был поселен в Чудовом монастыре на территории Московского Кремля. Русского языка Максим тогда еще не знал, поэтому он переводил с греческого на латинский, а переводчики от Посольского приказа – с латинского на русский. За полтора года Псалтырь перевели, но Максим Грек, в совершенстве освоив русский язык, не вернулся на родину, а занялся исправлением богослужебных книг.

Окладин опять посмотрел на Пташникова, но тот и сейчас не проронил ни слова, видимо, взяв на вооружение ту самую тактику выжидания удобного момента, которую до этого так успешно использовал историк.

– Юношеское увлечение Максима Грека проповедями неистового Савонаролы не прошло даром – в начавшейся церковной борьбе он стал последователем нестяжателей, написал против иосифлян несколько трактатов, обличал пороки монашеского быта. Но главное его "преступление" состояло в другом – он осудил развод Василия Третьего с Соломонией Сабуровой. В то время первый брак считался законом, второй – законопреступлением, третий – "свинским житием". Так писали русские книжники, а Максим Грек стал ярым сторонником и защитником русской культуры и православных обычаев. За все эти мнимые преступления его в конце концов обвинили в ереси и в сношениях с турецким султаном, отлучили от церкви и приговорили к пожизненному заключению в Волоколамском Иосифовом монастыре. Там он просидел пять лет, еще двадцать – в Тверском Отрочем монастыре. В заключении продолжал заниматься литературным трудом: писал о самоуправстве бояр в малолетство Ивана Грозного; по случаю венчания его на царство – об обязанностях царя. Когда отлучение было снято, переехал в Троице-Сергиев монастырь, где и умер. Впоследствии церковь за муки и страдания причислила его к лику святых; вот тогда и появились сказания о нем, в которых вымысла больше, чем правды...

Вероятно, я разочарую любителей напряженного, динамичного сюжета – в этой части моего повествования приключений как таковых почти не будет. Мы начали разговор о библиотеке Ивана Грозного, а он невозможен без того, чтобы хотя бы вкратце не рассказать о тех, кто имел к ней касательство, – где-то на пересечении их судеб и надо было искать загадочную книгохранительницу, другого способа у нас просто не было. Поэтому здесь еще не раз будет приводиться подобная "информация к размышлению", а Максим Грек, как станет ясно в дальнейшем, займет в нашем расследовании особое место.

И еще одно замечание. Как я говорил, в этой части повествования не будет приключений в общепринятом понимании (им будет достаточно уделено места по ходу дальнейших событий), но разве неожиданные версии, внезапные доказательства, неразгаданные тайны истории и резкие, непредвиденные повороты в их расследовании менее любопытны и увлекательны, чем погони, слежки, похищения и убийства?

Однако вернемся к разговору на юбилее Пташникова.

Я ошибался, предполагая, что доводы Окладина полностью обезоружили краеведа, – он бросился в бой страстно и решительно:

– Вы продемонстрировали, Михаил Николаевич, прекрасный пример, как из интереснейших исторических сведений можно сделать сухой бухгалтерский отчет! Почему так облегченно, трафаретно вы их объясняете? Только потому, что они переходят из одного исторического исследования в другое и принадлежат вашим именитым коллегам?

– Давайте говорить конкретно, по существу, – недовольно вскинулся Окладин, скрестив руки на груди.

– Конкретно? Пожалуйста. Вот вы повторили избитое утверждение, будто Максим Грек очутился в Москве только потому, что у старца Саввы для такой дальней дороги уже не было сил и здоровья. Действительно, в ответной грамоте Василию Третьему афонские монахи писали, что "повеление благовернейшего великого князя" исполнить потому не могут, что старец Савва "многолетен, ногами немощен". Но почему так безоговорочно мы должны верить этому заявлению?

– Потому что нет никаких оснований подвергать его сомнению!

– Основания есть, и весьма серьезные. Вы настаиваете на том, что Максима Грека послали в Москву для перевода с греческого на русский Толковой Псалтыри?

– Конечно.

– В таком случае объясните, почему для этой работы отправили человека, который вовсе не знал русского языка?

Окладин ответил неуверенно, никак не ожидая такого вопроса:

– Возможно, кроме старца Саввы других переводчиков в Ватопедском монастыре просто не было.

– Согласитесь, это весьма сомнительное объяснение. Ватопедский монастырь считался одним из культурнейших монастырей Афона, потому Василий Третий и обратился именно в этот монастырь. Наверняка у того же старца Саввы были ученики, освоившие русский язык. Наконец, тех, кто знал русский язык, охотно брали в монастырь – нельзя не учитывать, что в то время для всего православия Москва действительно стала религиозным центром.

– А как вы расцениваете поездку Максима Грека?

– Ясно, что главная цель этого дальнего путешествия – не перевод Толковой Псалтыри на русский язык, которого Максим Грек не знал, хотя эту работу с помощью русских толмачей ему и пришлось выполнить. Я думаю, тут надо учитывать особое положение Ватопедского монастыря, существовавшего за счет подаяний. Уже отмечалось, что до поездки в Москву энергичный инок Максим Грек, обладавший даром убеждать и общаться с людьми, неоднократно отправлялся за сбором милостыни в различные страны. Возможно, поездка в Москву носила тот же характер.

– В такую даль – и всего лишь за милостыней? недоверчиво произнес я, но Пташников тут же объяснил:

– Смотря что называть милостыней. Можно предположить, что в данном случае перед Максимом Греком была поставлена задача особой важности, которую мог выполнить именно он и никто другой. Вспомните – в библиотеке Ватопедского монастыря находились книги византийских императоров Андроника Палеолога и Иоанна Кантакузена. Не решило ли руководство монастыря приобщить к ним и книги последнего византийского императора, которые перевезла в Москву Софья Палеолог?

– А как же быть с Москвой – Третьим Римом? – насмешливо заметил Окладин. – Тут у вас, признайтесь, концы с концами не сходятся.

– Почему же? Можно допустить, что монахи Ватопедского монастыря и не рассчитывали получить всю библиотеку московских государей, о которой были прекрасно осведомлены, а только часть книг. Для того и послали Максима Грека, имевшего опыт библиотечной работы, в совершенстве знавшего латинский язык и способного выпрашивать богатые дары в монастырскую казну. Ему удалось увидеть царскую книгохранительницу, что нашло отражение в "Сказании о Максиме Греке", однако дальнейшие события развивались не так, как рассчитывали монахи Ватопедского монастыря, – Максим Грек сначала не захотел, а потом не смог вернуться на родину. В любом случае, легенда о Толковой Псалтыри, ради перевода которой не владевший русским языком Максим Грек оказался в Москве, не выдерживает критики. Библиотека московских государей – вот что заставило его отправиться в дальнюю дорогу!

Доказательства краеведа показались мне убедительными, не лишенными логического обоснования, но Окладин держался прежней позиции:

– Если Максим Грек действительно видел библиотеку московских государей, то обязательно написал бы об этом в одном из своих многочисленных литературных произведений. Но я не помню, чтобы он ее даже упоминал.

– А вот здесь вы глубоко заблуждаетесь! – воскликнул Пташников, опять раскрыл книгу и прочитал торжественно, как верующий молитву: – "Сие и ныне воистину воздвиже твою державу к преложению толковых псалмов, по много лета в книгохранительнице заключенных бывших, человеком же никую ползу подавших". Это цитата из послания Максима Грека великому князю Василию Третьему. Как видите, здесь прямо говорится, что книги из библиотеки долгие годы никому не показывались. Вспомните – то же самое сказано и в житии Максима.

– Здесь речь идет только о псалмах. На основании этого сообщения никак нельзя сделать вывод о богатстве княжеской библиотеки.

– А вы послушайте дальше, – Пташников вновь уткнулся в книгу:– "Общее и духовное брашно всем предложи...да не паки в ковчезех, яко же и преже, таковое богособранное сокровище, да воссияет всем обще".

Краевед громко захлопнул книгу и с вызовом посмотрел на Окладина:

– Богособранным сокровищем называет Максим Грек библиотеку московских великих князей, призывает, чтобы библиотека-тайник стала доступной, приносила пользу. Вот вам конкретное доказательство, что тут говорится не только о псалмах, а о богатейшем книжном собрании. Что вы на это скажете?

– Я остаюсь при своем мнении – речь идет исключительно о церковной литературе, – непримиримо произнес Окладин.

– В своих сочинениях Максим Грек постоянно цитирует Аристотеля, Гомера, Ксенофонта, Лукиана, Плутарха, Тита Ливия, Цицерона. Чем вы объясните такое широкое и точное цитирование? Тут и уникальная память не помогла бы.

– Все эти книги Максим Грек мог привезти с Афона.

– Это нереально, – отмахнулся Пташников. – Он уезжал на короткий срок и по конкретному делу, значит, большим багажом не стал бы себя обременять.

– Сделать выписки из этих произведений он мог раньше, еще на Афоне, в Ватопедском монастыре.

– Опять маловероятно, больше похоже на современный стиль работы. Да и не мог он знать, какие именно цитаты потребуются ему в будущей литературной деятельности и политической борьбе. Здесь объяснение может быть только одно – все эти произведения были у него под рукой, в той самой библиотеке, о которой мы говорим.

– Говорить – одно, а была ли она на самом деле – другое, – сухо сказал Окладин. – Вы грозились представить какое-то неопровержимое свидетельство в пользу существования библиотеки московских государей, но до сих пор так его и не выложили. Где же оно?

Видимо, чтобы подчеркнуть торжественность момента, Пташников выдержал паузу и заявил:

– Что ж, сейчас я покажу вам это свидетельство – книгу из библиотеки Ивана Грозного...

Разговор принял столь крутой поворот, что гости краеведа Пташникова замерли от неожиданности.

 

Глава шестая

ЗАГАДОЧНЫЙ КОЛЛЕКЦИОНЕР

 

Пташников неторопливо встал из-за стола, подвинул стул к стеллажу с книгами и снял с верхней полки массивную, почти квадратную книгу в темном, обтянутом кожей переплете. Спустившись вниз, раскрыл книгу на первой странице и положил ее посреди стола, с которого женщины уже убрали посуду, оставив только чайные кружки и вазы с конфетами.

Как по команде, гости краеведа вытянули головы к книге. На обороте ее обложки было оттиснуто нечто вроде старинного экслибриса: в прямоугольной орнаментальной рамке помещался еще один прямоугольник меньшего размера, в центре которого находилось изображение двуглавого орла с щитом на груди, но без державы и скипетра; вверху церковнославянской вязью было напечатано: "Иоан Божиею Милостью Господарь", внизу: "Царь и Великий князь всея Руси".

Явно довольный произведенным эффектом, Пташников будничным тоном объяснил:

– Эта книга – "Житие Антония Киевского", принадлежавшее Ивану Грозному.

– Точно такой штамп стоит на одном из федоровских апостолов, – заметил Тучков.

– Вы правы, этой печатью, вероятно, помечены те книги из библиотеки Грозного, которые были ему подарены или написаны по его заказу, – многозначительно произнес Пташников и повернулся к Окладину, ожидая, как он отнесется к представленному им свидетельству.

– Почему вы раньше никогда не говорили об этой книге? – осторожно перелистывая ее страницы, спросил историк.

– Слишком необычны те обстоятельства, при которых книга попала мне в руки, я ничего не знал о ее судьбе. Но сегодня кое-что прояснилось, поэтому молчать больше не резон.

– А что сегодня произошло? – обескураженно произнес Окладин.

Не ответив ему, краевед обратился ко мне:

– Я уверен, что рассказанная вами история о сундуке с книгами, обнаруженном в тайнике под часовней, имеет прямое отношение к этому житию из библиотеки Ивана Грозного...

Нет необходимости объяснять, как меня и остальных гостей краеведа заинтриговало это многообещающее заявление.

– Вряд ли можно назвать случайным совпадением, что я приобрел эту книгу в тот самый год, в конце августа, – начал свой рассказ Пташников. – Поздно вечером ко мне в дверь позвонил мужчина средних лет, с порога поинтересовавшийся, действительно ли я собираю старинные книги. Получив мой утвердительный ответ, он показал мне эту самую книгу с экслибрисом Грозного и предложил ее купить. Рассмотрев книгу, я понял, что она представляет собой большую ценность, и прямо сказал об этом незнакомцу, посоветовав отнести ее в фонд редкой книги областной научной библиотеки. Однако мужчина категорически заявил, что никуда не пойдет, а если книга ценная, он отыщет другого частного покупателя, но будет лучше, если я ее сам куплю. Я попытался ему объяснить, что у меня нет таких денег, чтобы дать за книгу справедливую цену. Тогда мужчина попросил заплатить столько, сколько смогу. Представляете мое положение. Меня поставили перед выбором: или немедленно купить книгу, или расстаться с ней, может, навсегда. Конечно, я выбрал первое, но прежде спросил у незнакомца, откуда у него эта старинная книга. Однако дельного ответа так и не получил – весьма неубедительно мужчина пытался доказать, что она досталась ему по наследству. Помню, я отдал ему буквально все деньги, которые были у меня в доме, и мы расстались. Но на этом неожиданности не закончились – более тщательно рассматривая эту книгу, я обнаружил вложенное в нее письмо, которое сейчас зачитаю вам...

Пташников вышел в соседнюю комнату, вернувшись, опять сел за стол и развернул лист плотной, желтоватой бумаги. Ниже привожу текст этого письма дословно:

"Милостивый государь Алексей Васильевич! Наконец-то выпала оказия отправить Вам то, о чем я говорил во время нашей последней встречи. Да и здоровье мое с каждым днем ухудшается, посему медлить с отправкой больше нельзя, Бог призовет меня к себе со дня на день. Но покидать сей мир не покаявшись – большой грех. Вот я и решил покаяться перед смертью, выбрав Вас, человека мне близкого и глубоко порядочного, своим душеприказчиком. Когда умру, решайте сами, что делать с этим покаянием, – или донести его до людей, или оставить его в тайне. Целиком полагаюсь на Вашу волю. То же самое – и в отношении древних книг, которые я посылаю Вам: можете оставить их у себя, доверив будущему решить их судьбу, можете сообщить о них людям. В последнем случае, вероятно, к Вам обратятся с вопросами, как такие сокровища оказались у Вас, кто ранее был их владельцем. Посему я и решил открыться Вам, Алексей Васильевич, дабы Вам было что сказать в ответ. И тем самым душу свою перед смертью облегчить.

Страсть к книжному собирательству поразила меня еще в юности, в доме батюшки моего – священника Воскресенской церкви города Нерехты Костромской губернии. Затем я поступил в Костромскую семинарию, после окончания которой служил учителем и инспектором в Макарьевском духовном училище, где еще больше усилилась моя тяга к книжной премудрости, особливо к старинным рукописям и изданиям. Больше стало возможностей к их приобретению, чему немало способствовала трижды в год проводимая знаменитая Макарьевская ярмарка, где широко торговали книгами и другими редкостями. К тому времени я хорошо знал латинский язык, благодаря чему перевел "Краткую римскую историю" Евтропия, перевод которой и по сей день хранится в Костромской семинарии и считается достойным всяческой похвалы. Сообщаю это не для того, чтобы себя в лучшем свете показать, а дабы не составилось предубеждения, будто мое собирательство носило бездумный, механический характер, – каждая приобретенная мною книга служила мне благодатным источником, из которого я черпал знания.

Проработав в Макарьевской семинарии восемь лет, я покинул духовное ведомство и переехал на жительство в Тулу, там четырнадцать лет служил чиновником по гражданской части. А с 1838 года навсегда обосновался в Санкт-Петербурге, где имел честь работать столоначальником в департаменте уделов, осуществлявшем наблюдение за имуществом царской семьи, ее именьями, лесными угодьями, усадьбами и прочим.

Никак не ожидал я, что служба сия, помимо достаточной материальной обеспеченности, вскоре наградит меня подарком бесценным, к моему увлечению книжным собирательством прямое касательство имеющим. Однажды, разбирая старинные документы из царского архива, обнаружил я среди них написанную каким-то дьяком челобитную на имя царевны Софьи. Там сообщалось, что дьяк тот по приказу царевны проник в подземный ход, ведущий к двум палатам за железными дверями, закрытыми на замки со свинцовыми печатями. Вскрыв двери, видел дьяк в тех палатах сундуки, железом окованные, а в них – великое множество древних книг. Несколько книг, чтобы показать их царевне, дьяк взял с собой, а вход в тайник замуровал заново, дабы "сие сокровище ворогу твоему кровному не досталось". Так думаю, что под ворогом будущий царь Петр подразумевался, с которым царевна Софья в то время за престол боролась.

Челобитная та, судя по всему, была написана на двух листах бумаги, но первого листа, на котором, вероятно, указывалось имя дьяка и как проникнуть в тайник, не было. А в конце челобитной, уже другим почерком, была сделана приписка: "Тайну сию откроют Антоний Киевский и Евфросиния Суздальская, рядом возлежа".

Много часов провел я над этой челобитной. В ней не было даже намека, где находится тайник с книгами, – в Москве или в каком-то монастыре. Одно было ясно – первую страницу челобитной уничтожили умышленно, чтобы скрыть местоположение тайника. Разгадку надо было искать в приписке. Сначала я подумал, что это рука самой Софьи, но ошибся – после долгих поисков мне удалось выяснить, что ее сделал Василий Голицын, фаворит царевны. В том же 1689 году, когда Софью заточили в Новодевичий монастырь, Петр отправил Голицына в архангельскую ссылку, где тот и умер в 1714 году, на целых десять лет пережив свою высокородную любовницу. Какого Антония и какую Евфросинию он имел в виду в этой загадочной приписке? Почему для разгадки тайны они должны возлежать рядом? И тут я вспомнил о двух древних произведениях: житиях Антония Киевского и Евфросинии Суздальской. Не идет ли здесь речь о каких-то списках этих произведений, которые надо положить рядом, чтобы открыть "тайну сию" – местоположение тайника с книгами? Не следует ли искать их среди книг, которые вынул дьяк из тайника и приподнес царевне Софье, а потом она взяла их с собой в Новодевичий монастырь?

Под благовидным предлогом мне удалось съездить в монастырь – и в местной книгохранительнице я нашел оба эти жития, принадлежавшие царевне Софье, а ранее отмеченные печатью Ивана Грозного. Это были бесценные книги – извлеченные из того самого тайника, о котором в своей челобитной писал безвестный дьяк.

Хитростью, согрешив, подменил я эти книги другими и забрал их из монастырской книгохранительницы. Больших трудов стоило мне, "возложив рядом" обе книги, прочитать зашифрованную в них запись о местонахождении тайника великих князей московских. Оказалось, тайник этот находится в таком месте, где никто и никогда не нашел бы его.

Второй раз принял я грех на душу – никому о своем открытии не сообщил и при первой возможности сам спустился в тайник. Но проникнуть смог только в одну подземную палату – вход в другую обвалился и в одиночку его было не откопать. Да и та палата, в которую удалось попасть, была частично засыпана землей, так что из всех хранившихся там сокровищ я извлек с риском для жизни лишь малую толику.

Сегодня, когда мой жизненный путь вот-вот прервется, мучают меня угрызения совести, что оставил я секрет древней книгохранительницы при себе, что до сих пор лежат в ней бесценные сокровища, недоступные людям. Так и не обрел я в себе решимости заявить о своей находке, а что меня удерживает – и сам не могу понять: то ли страх, что спросят с меня по вcей строгости, почему раньше не сообщил, то ли что-то другое, в себе самом мне не известное. Единственное, что надумал после долгих и мучительных размышлений, – сообщить эту тайну Вам, Алексей Васильевич, с просьбой поступить с ней после моей смерти так, как посчитаете нужным. Но даже сейчас, когда я признался Вам во всем, ключ к зашифрованной записи о царской книгохранительнице не открываю, попытайтесь найти его сами. Душа человеческая – потемки.

Долгая болезнь и нужда заставили меня продать несколько книг из тайника, но продавал я их осторожно, чтобы не привлечь к себе внимание и не вызвать подозрения – как это у скромного чиновника оказались такие древние и редкие книги. Несколько манускриптов оставляю жене, чтобы продала после моей смерти, а самые ценные высылаю Вам, как договаривались. Теперь их судьба в Ваших руках, а одновременно – и дальнейшая судьба царской книгохранительницы. Ни советовать, ни судить вcкоре я уже не смогу – один Бог будет Вам судья и советчик. На Его мудрость и на Ваше добросердечие я и уповаю".

Прежде чем положить прочитанный листок в папку, Пташников еще раз пробежал его глазами, словно желая убедиться, что ничего не пропустил, и, переведя дух, сказал:

– Автор этого удивительного письма, которое буквально потрясло меня, когда я его впервые прочитал, не назвал себя, подписавшись неразборчивой закорючкой. Правда, он сообщил несколько биографических сведений: учился в Костромской семинарии, преподавал в Макарьевском духовном училище, служил сначала в Туле, затем в Санкт-Петербурге, в удельном ведомстве. Но все эти сведения были настолько скупы, что поиск неизвестного автора письма только на их основании мог затянуться до бесконечности. Нужно было найти какой-то другой путь поисков. Если этот неизвестный, – рассуждал я, – владел уникальным собранием из книг царской библиотеки, то наверняка его знали в среде книжных коллекционеров. Тем более, он обмолвился, что несколько книг из-за болезни и нужды вынужден был продать, кое-что оставил своей жене, чтобы она продала их после его смерти. Под письмом стояла дата – 15 мая 1842 года, что давало мне в руки еще одну координату. И я начал поиски неизвестного автора письма с того, что обратился к справочным изданиям, таким как "Частные библиотеки в России" Иваска и "Историография" Иконникова. Однако здесь меня ожидало первое разочарование –ни один из указанных в этих книгах библиофилов никак не мог быть разыскиваемым мною человеком. Тогда я подумал: судя по печальному тону и содержанию письма, оно было написано незадолго до смерти его автора. Не откликнулось ли на его кончину какое-нибудь периодическое издание? Трудно сказать, сколько газет и журналов я перелистал, пока не наткнулся в "Литературной газете" на рецензию известного библиографа И.П. Сахарова на вышедшую за год до того в Москве книгу П.М.Строева "Описание старопечатных книг славянских, служащее дополнением к описанию библиотек графа Ф.А.Толстого и купца И.Н.Царского". В рецензии назывались фамилии многих тогдашних библиофилов, но как найти среди них неизвестного автора письма? Да и есть ли он в этом списке? Я поднял следующий номер "Литературной газеты" – и тут в отделе "Смесь" мне попалось на глаза "Известие для библиофилов", которое сразу привлекло мое внимание...

Пташников вынул из папки страницу с машинописным текстом и бегло зачитал его:

– "В разборе нашем книги Павла Михайловича Строева, мы, исчисляя известнейших наших собирателей книг, пропустили почтенное имя г.Актова, который ныне владеет у нас в Петербурге весьма значительным и редким собранием старопечатных и древних книг. Между ними есть такие, которых, как известно, существует только два или три экземпляра. Не имея возможности в газете напечатать подробный каталог библиотеки г.Актова, мы, однако ж, с удовольствием готовы удовлетворить любопытствующих довольно полным реестром этого замечательного собрания книг, который хранится в редакции. Г.Актов желал бы даже продать всю свою библиотеку или часть ее, и потому желающих приобресть ее просят адресоваться в редакцию "Литературной газеты", где они могут получить ближайшие о том сведения".

Как бы приглашая нас оценить обнаруженное им сообщение, Пташников сделал еще одну паузу:

– Фамилия Актова была мне уже знакома по истории "Слова о полку Игореве" – в статье "Русские подделки рукописей в начале XIX века" М.Н.Сперанский писал, что купец Бардин именно Актову продал один из поддельных списков "Слова". Я обратил внимание, как высоко оценивается в "Литературной газете" библиотека Актова: "значительное, редкое, замечательное собрание книг". Было непонятно: как такие высокие оценки совместить с отсутствием имени Актова в справочных изданиях того времени, в той же рецензии Сахарова на книгу Строева, в которой практически были названы все известные тогда библиофилы? Я стал перелистывать "Литературную газету" дальше и вскоре, в номере за тот же год, обнаружил пространную заметку под заглавием "Известие для библиофилов" следующего содержания...

Пташников вынул из папки еще несколько страниц машинописного текста, но на этот раз читал не бегло, как предыдущую заметку, а медленно, выделяя каждое слово:

– "Мы недавно еще писали в нашей газете о собрании древних, редких 1105 книг, составляющих библиотеку надворного советника Актова. Теперь, к прискорбию нашему, мы должны известить о внезапной кончине этого деятельного и почтенного библиомана русского. Библиотека его теперь продается вся его наследниками. Это настоящая находка для собирателей редких книг. Чтобы ознакомить их несколько с библиотекою г.Актова, мы поместим здесь краткий перечень главнейших сочинений, в ней заключающихся..."

Пташников помолчал, просматривая дальнейший текст, но не стал его зачитывать полностью, только головой покрутил и восхищенно произнес:

– В этом списке указаны такие книжные сокровища, что современники Актова, наверное, диву давались, откуда они у него. Так, среди рукописей на пергаменте названы молитвенник на латинском языке, присланный римским папой Львом Карлу Великому, жившему на рубеже восьмого и девятого веков, католический служебник одиннадцатого века, "История" Юстина – тринадцатого, папская булла – пятнадцатого, славянские евангелия, старопечатные апостолы, требники, множество первопечатных иностранных книг, в том числе издания знаменитого Альдо Мануция, о котором мы сегодня уже говорили в связи с Максимом Греком – одним из тех, кто видел библиотеку московских государей.

Не дождавшись возражений Окладина, Пташников продолжил свой рассказ, который, несмотря на обилие документальных свидетельств, гости краеведа слушали с неослабным вниманием, словно запутанное детективное повествование:

– В конце списка книг библиотеки Актова было сделано интересное замечание, что наиболее редкие книги снабжены точными отзывами о их достоинстве иностранных библиографов, означены лица, которым эти книги принадлежали раньше. Это говорит о том, что Актов не просто собирал старинные книги, а изучал их, для чего необходимо знание иностранных языков, истории письменности и культуры разных народов, что еще больше усилило мой интерес к личности этого человека. После утомительных и долгих поисков я наконец-то нашел источник с биографическими сведениями о нем – журнал "Русский архив" за 1891 год, где была опубликована биография Платона Яковлевича Актова, написанная его братом М.Я.Диевым. Когда я ознакомился с ней, у меня отсеялись последние сомнения в том, что Актов и автор письма – одно и то же лицо. Потом я отыскал еще несколько источников с упоминанием коллекции Актова, однако ни в одном из них не было сделано даже попытки объяснить, как у скромного чиновника появилось такое богатейшее книжное собрание, почему долгое время о нем никто не знал. Впервые о его коллекции стало известно в сентябре 1838 года, когда он предложил директору Императорской Публичной библиотеки А.Н.Оленину купить у него 48 старопечатных книг, среди которых было 9 книг, вовсе не известных библиофилам. Заключение об этих книгах сделал служивший в то время в Императорской библиотеке знаменитый баснописец И.А.Крылов, в результате у Актова были приобретены 23 книги, "редкие по их изданиям" – так отмечалось в перечне. Там же был указан и полный адрес Актова: "Чиновник Платон Яковлевич Актов жительствует 1 Адмиральская часть 1 квартала в доме генеральши Нееловой номер 12 у Конюшенного моста".

Пташников повернулся ко мне и сказал:

– На книге Артынова, которую я получил от вас, автором сделана дарственная надпись Федору Алексеевичу Неелову. Письмо Актова адресовано Алексею Васильевичу. Таким образом, можно предположить, что Актов, проживавший в доме генеральши Нееловой, переслал оставшиеся у него книги из царской книгохранительницы ее близкому родственнику, с которым был хорошо знаком. Сын этого человека – Федор Алексеевич Неелов – сохранил древние книги и познакомил с некоторыми из них Артынова. Значит, в тайнике под часовней был найден сундук с книгами Актова, обнаруженными им в библиотеке московских государей. Наконец, мужчина, продавший мне "Житие Антония Киевского", каким-то образом взял ее именно из этого сундука. Где остальные книги – неизвестно. Я уже говорил, что никогда не слышал, чтобы в Ростовском музее появилась такая ценность.

– Да, тут что-то не так, – поддержал краеведа Окладин и спросил меня, помню ли я людей, забравших сундук с книгами.

– Прошло столько лет... – неуверенно начал я. – Их было двое – водитель грузовика и мужчина, который распоряжался погрузкой. Водителя я запомнил – высокий, чуб из-под кепки, круглолицый. А вот второго только мельком видел, да и то со спины.

– Подождите, подождите, – остановил меня Пташников. – Не водитель ли ко мне приходил? Все приметы сходятся: высокий, из-под кепки светлый чуб выбивается. И на шофера всеми ухватками похож.

– Вероятней всего, он эту книгу просто украл, когда перевозил сундук. Но вот куда они его увезли? Надо второго искать, кто за главного был. Вы говорили, сестра вашего приятеля Марка сфотографировала вас возле этого грузовика. Фотография сохранилась? – опять обратился ко мне Окладин.

– Когда последний раз был у родителей, видел ее в альбоме. Кажется, на ней можно разглядеть номер машины, на которой увезли сундук.

– Это уже кое-что, – обрадовался Пташников. – Вы когда поедете в Петровское? Завтра? Очень хорошо. Обязательно привезите эту фотографию. А заодно поспрашивайте в селе, кто такие Нееловы и кому конкретно сообщили о сундуке с книгами. В этой истории надо обязательно разобраться до конца, книги из библиотеки Ивана Грозного – это такие сокровища, которым цены нет. Если у Актова хранились книги из этой библиотеки, то можно предположить, что и "Слово о полку Игореве" было у него не поддельное, а подлинное, из этой самой царской книгохранительницы. Ведь уже высказывалось предположение, что купец Бардин изготавливал свои подделки не с издания 1800 года, а с подлинной древней рукописи. Этой рукописью вполне могло быть "Слово" из коллекции Актова.

Так разговор о библиотеке московских государей вернул нас к судьбе "Слова о полку Игореве", которая была предметом нашего предыдущего исторического расследования, что еще раз убедило меня в неразрывной связи между собой этих загадок отечественной истории. Но состоится ли новое расследование – посвященное разгадке тайны царской книгохранительницы? Будет ли для этого интересный материал?

Как бы подтверждая мои сомнения, Окладин спросил краеведа:

– Вы уверены, что книги Актова – из библиотеки московских государей? А может, речь идет совсем о другом книжном собрании, которое случайно удалось отыскать Актову?

Пташников кивнул на лежащее посреди стола "Житие Антония Киевского" с печатью Ивана Грозного и лаконично, но веско произнес:

– Вам мало этого доказательства?

Окладин промолчал. Да и что можно было сказать, когда перед нами лежала на столе книга, действительно принадлежавшая Ивану Грозному?

 

Глава седьмая

КУДА ВЕДУТ СЛЕДЫ

 

У читателей может сложиться впечатление, что кроме как об исчезнувших библиотеках и загадочных коллекционерах ни о чем другом на юбилее Пташникова не говорили. Конечно же, дело обстояло не так: были и поздравления, и тосты, и разговоры, не имеющие касательства к книгам. Как вcегда бывает в таких случаях, беседовали между собой соседи по столу, во время перерывов в застолье женщины собирались на кухне, мужчины выходили на улицу перекурить, кто-то звонил по телефону.

В этой суматохе я не заметил, как исчезла Марина. Обратил внимание на племянника краеведа Жохова, о чем-то долго говорившего с Лидией Сергеевной Строевой. Удивился поведению Тучкова, который весь вечер промолчал, обменявшись всего несколькими фразами со своим соседом Веретилиным. Тот тоже больше отмалчивался, слушая журналиста Мамаева. Еще в начале юбилея Мамаев несколько раз пытался завязать разговор с Мариной, при этом смотрел на нее так внимательно, словно пытался что-то вспомнить. Может, подумал я, эти настойчивые взгляды и заставили девушку уйти с юбилея раньше времени?

Показавшийся мне мрачным и немногословным Тяжлов неожиданно оживился, увлеченно беседовал то со Звонцовым, то с Метелиным. О чем-то тихонько переговаривались сидящие рядом Окладин и Ивашов. А я, оставшись без соседки, не нашел себе другого собеседника и всякий раз, когда общий разговор за столом прерывался, с нетерпением ожидал его продолжения.

Конечно, если бы знать, какие события последуют после юбилея, я был бы более внимательным к гостям краеведа. Однако в этот день интуиция, которая часто руководила мною в аналогичных ситуациях, ничего мне не подсказала, весь мой интерес сосредоточился на судьбе библиотеки Ивана Грозного. Поэтому я был очень доволен, когда под самый конец юбилея спор между Пташниковым и Окладиным вспыхнул с новой силой.

На этот раз инициативу перехватил историк:

– Если такое крупное книжное собрание, как библиотека московских государей, действительно существовало, оно не могло исчезнуть без следа, какая-то часть его книг оказалась бы в других собраниях. А что получается? Книги из этой загадочной библиотеки искали в бывшем Патриаршем училище, в Синодальной типографии, в библиотеке Святейшего синода, в архиве министерства иностранных дел – и не нашли ни единой. Сообщение Актова я вообще не принимаю во внимание, поскольку с ним надо еще разбираться.

– Какой же вы сделали из этого вывод? – нахмурился краевед, вероятно, уже догадываясь, к чему клонит Окладин.

– Вывод можно сделать только один – значит, ее просто не было и все разговоры о ней – романтический вымысел. Впрочем, это мнение блестяще изложил в своей работе "О библиотеке московских государей в XYI столетии" историк и археограф Сергей Алексеевич Белокуров. Тысяча страниц печатного текста, сотни аргументов, опровергающие саму возможность существования подобной книгохранительницы.

– Да, труд был проделан огромный, а задачу перед собой автор поставил самую что ни на есть неблагодарную – доказать бедность русской культуры, – вполголоса проронил Пташников, но Окладин услышал его и наставительным тоном произнес:

– Это был объективный, добросовестный ученый. С его выводами согласился известный историк Ключевский.

– Еще бы – Белокуров был его учеником, – проворчал краевед.

– Белокурова поддержали члены Московского общества истории и древностей российских. За эту работу ему была присуждена почетная премия. А это говорит о многом.

– Премия за неверие, – фыркнул Пташников. – Если бы он потратил столько же усилий на поиски библиотеки, то, возможно, отыскал бы ее. Энергии и усидчивости ему было не занимать, а вот с его выводами я категорически не согласен.

– Белокуров вынес окончательный приговор по делу о библиотеке московских государей – вот что вам не нравится. Он доказательно разоблачил все вымышленные факты, правильно осветил общеизвестные, а впридачу провел огромную исследовательскую и поисковую работу. Только по Максиму Греку собрал свыше двухсот пятидесяти новых документов.

– И не смог правильно прочитать высказывание Максима Грека о библиотеке московских государей в его послании Василию Третьему. Вот вам и объективный, добросовестный ученый. Все его доказательства шиты белыми нитками. А все потому, что с самого начала своего исследования он поставил целью доказать бессмысленность поисков царской книгохранительницы. Это ненаучный подход. Надо беспристрастно и непредвзято рассмотреть вcе имеющиеся факты, а уж потом выносить приговор. Пусть в результате он пришел бы к тем же самым выводам, но все равно доверия к его книге было бы больше, по крайней мере – у меня.

– Такие же энтузиасты, как вы, в чем только не обвиняли Белокурова. Даже называли его желчным, реакционным писакой, не любящим русский народ. Как легко прослыть реакционером – достаточно высказать сомнение в подлинности какого-нибудь свидетельства, ранее использованного ура-патриотами. Нельзя научную добросовестность сводить к недостатку патриотического чувства. Вся деятельность Белокурова доказывает, что это был честный, настоящий ученый.

– Настоящими учеными были и те, кто возражал Белокурову. Среди них такой крупный специалист, как Николай Петрович Лихачев. В 1893 году он выступил с докладом о библиотеке московских государей в Петербургском обществе любителей древней письменности и признал достоверным сообщение о показе библиотеки Максиму Греку.

– Это сообщение все равно выглядит очень сомнительно, – бросил реплику Окладин.

Как подхлестнутый, Пташников вскочил со стула, каким-то чудом сразу нашел на книжной полке тоненькую книжицу большого формата.

– Академик Алексей Иванович Соболевский в этой маленькой брошюре в шестнадцать страниц, изданной в Санкт-Петербурге в 1900 году, не оставил от всех так называемых доказательств Белокурова камня на камне. Вот что он пишет о его работе: "Перед нами книга в тысячу без малого страниц, стоившая автору нескольких лет работы, посвященная далеко не важному вопросу и дающая решительный ответ на этот вопрос. Можно бы думать, что автору удалось разрешить вопрос окончательно; но, увы, даже беглое чтение книги показывает читателю, что до разрешения так же далеко, как и прежде". Очень пагубно для истины – пытаться вырвать из истории какое-то событие или явление. Белокуров вступил на этот путь – и потерпел полное поражение, загадка библиотеки московских государей как существовала так и существует, какими бы авторитетными суждениями эту проблему не пытались закрыть или опорочить.

– Почему же, в таком случае, ее до сих пор не нашли? – скептически осведомился Окладин.

– Как-то я уже говорил, что вся беда библиотеки московских государей состоит в том, что ее искали не там, где следовало. Письмо Актова Неелову – еще одно доказательство тому. Все поиски сосредоточили на Московском Кремле, но это не единственное место, где библиотека может находиться.

– Правильно! – включился в разговор Ниткин. – Я уже давно доказываю, что следует начать планомерные поиски в Александровском кремле, Именно в те годы, когда Грозный жил в Александровой слободе, он усиленно занимался литературным трудом, а без библиотеки под рукой это невозможно.

– Весьма вероятная версия, – согласился Пташников.

– Помилуйте! А почему именно Александрова слобода? – всерьез возмутился Метелин. – С таким же успехом Грозный мог перевезти свою библиотеку в Вологду, которую намеревался сделать новой столицей русского государства. В пользу вологодской версии тоже имеется немало документальных свидетельств.

– Сомневаюсь, что вы сможете убедительно ее доказать, – подала голос Лидия Сергеевна Строева. – Ведь Грозный так и не переехал в Вологду. На мой взгляд, он вполне мог спрятать царскую книгохранительницу в Троице-Сергиевом монастыре, куда часто приезжал.

– Позвольте тогда и мне высказать свою версию, – сказал Мамаев.– В 1571 году Иван Грозный бежал от подступившего к Москве крымского хана Девлет-Гирея в Ярославль. Таким образом, библиотека московских государей могла оказаться здесь вместе со всей царской казной, которую Грозный вывез сюда из Москвы. Подтверждением этой версии может служить находка в Ярославле "Слова о полку Игореве", ранее хранившегося в царской книгохранительнице.

– Удивляюсь на вас, друзья, с какой легкостью вы исключили историю библиотеки Ивана Грозного из истории Москвы, – недовольно проговорил Ивашов. – Нет никаких серьезных оснований считать, что библиотека была вывезена из столицы. Что же касается поисков библиотеки, то они и в Москве не проводились как следует, а только от случая к случаю. А между тем у меня есть веское свидетельство, что под Московским Кремлем до сих пор имеются подземелья, куда так и не удалось еще проникнуть исследователям.

– Получается, что за этим столом собрались люди, готовые доказать сразу пять версий, где надо искать библиотеку Ивана Грозного: в Москве, Сергиевом Посаде, Александрове, Ярославле и Вологде, – подвел я итог. – Было бы интересно услышать доказательства в пользу каждой из этих версий...

Однако, к моему глубокому сожалению, этот разговор так и не состоялся – иногородним гостям Пташникова пора было собираться в обратный путь.

Так получилось, что мы с Окладиным уходили от Пташникова последними. Прежде чем проститься, историк попросил у краеведа на несколько дней "Житие Антония Киевского" с печатью Грозного.

– Хотите прочитать зашифрованный текст? Что ж, попробуйте. Я пытался, но так ничего и не вышло, нужна вторая книга – "Житие Евфросинии Суздальской", – сказал Пташников и еще раз напутствовал меня: – Обязательно привезите ту фотографию, о которой говорили. И с односельчанами побеседуйте. Может, кто-нибудь из стариков что-то знает о Нееловых. Об этом семействе надо все сведения собрать – ведь не исключено, что в том сундуке были не все книги, которые Актов прислал Неелову. А главное – выясните, куда позвонили, когда нашли сундук. Найдите, кто звонил, с кем разговаривал. С этим сундуком что-то нечисто, а речь идет о сокровищах, которым цены нет, – повторил Пташников.

Я заверил его, что сделаю все возможное, сам не менее краеведа заинтересовавшийся историей с пропавшим сундуком.

Когда, попрощавшись с Пташниковым, мы с Окладиным вышли на улицу, историк сказал:

– Время еще раннее, впереди целый вечер. Может, зайдем ко мне, поговорим? А то я от одиночества уже дичать начинаю, сам с собой разговариваю. Ну как, согласны?

– Дел у меня никаких нет, только родителям кое-что взять в гастрономе, – охотно откликнулся я на предложение историка.

– Вот и договорились, – обрадовался Окладин. – А в гастроном вместе заглянем, мне тоже надо закупиться на завтрашний день.

В магазине мы с Окладиным разошлись по разным отделам, а когда встретились на выходе, я чуть не рассмеялся – до того непривычен для меня был вид историка: в одной руке он держал авоську с двумя бутылками молока и буханкой хлеба, в другой – бумажный сверток, из которого уныло высовывался селедочный хвост. Не рассмеялся только из-за сочувствия к Окладину – у него было такое растерянное выражение лица, словно он никак не мог понять, как оказался в шумном, переполненном магазине.

Заметив мою невольную улыбку, Окладин еще больше смешался и, тряхнув авоськой и свертком, смущенно проговорил:

– Вот чем приходится заниматься. Если когда-нибудь надумаете жениться, выбирайте спутницу, которая не ездила бы ни в командировки, ни на гастроли, иначе окажетесь в таком же незавидном положении.

Я заверил Окладина, что в моих ближайших и даже долгосрочных планах женитьба не значится. Он хотел что-то спросить, но тут же передумал и сказал о другом:

– Завидую вам – в любое время можете уехать в деревню к родителям, на время убежать от этой выморочной городской цивилизации. Я когда в Ростов к сестре приезжаю – и то отдыхаю душой. Хоть и город, а маленький, уютный, на окраине – совсем как большая деревня.

Я вспомнил застроенную деревянными избами улицу, где стоял дом сестры Окладина, у которой неоднократно бывал во время наших предыдущих исторических расследований, и мысленно согласился с историком – в этой части Ростова действительно можно было себя почувствовать как в деревне.

– А почему Анны Николаевны не было на юбилее Пташникова? Ведь они хорошо знакомы, – выразил я недоумение.

Застигнутый моим вопросом врасплох, Окладин ответил не сразу:

– Приглашение она получила, но приболела в последний момент...

Я уловил в голосе историка неловкость, словно он назвал мне не истинную причину того, почему его сестры не было на юбилее краеведа, а первое, что пришло в голову. Это показалось мне странным.

В связи с тем, что Окладин остался в квартире один, я ожидал увидеть в комнатах развал, беспорядок, но ошибся – здесь была идеальная чистота, каждая вещь – на своем месте. Но именно эта чистота и порядок, наведенные аккуратным историком, лишали квартиру того семейного уюта, который я неизменно чувствовал раньше, когда приходил к нему в гости. Примерно такое же ощущение испытываешь в музеях-квартирах – вроде бы все похоже на нормальное человеческое жилье, но в реальность его все равно не веришь.

Однако приготовленный Окладиным кофе оказался не хуже того, которым угощали меня его жена и дочь, о чем я вполне искренне сказал историку, явно доставив ему удовольствие.

– Как вам понравился сегоднящний юбилей? – вдруг спросил он меня.

– Вроде бы все прошло хорошо. Вероятно, Пташников остался доволен. А почему вы спрашиваете?

– Вы не почувствовали, как в один момент за столом возникло некоторое напряжение? Может, я ошибаюсь, но кажется, это случилось, когда вы рассказали историю с обнаруженным в тайнике сундуком с книгами.

Я вынужден был признаться историку, что ничего особого не заметил.

– Наверное, мне почудилось, – поспешно проговорил Окладин, но было ясно, что он остался при своем мнении. – Кстати, если вы решили вcерьез заняться этими исчезнувшими книгами, вам надо встретиться с моей сестрой Анной Николаевной. Во-первых, она давно собирает материалы об Артынове, а во-вторых, в тот самый год, когда случилась история с сундуком, работала в Ростовском музее.

– Удобно ли будет, если я заеду к ней без приглашения?

– А мы ей позвоним, – моментально решил Окладин и начал набирать номер междугороднего телефона.

В коротком разговоре с сестрой историк умудрился рассказать обо всем, что произошло на юбилее Пташникова. О сундуке с книгами она ничего не слышала, но пообещала навести справки в музее. Через Окладина мы обменялись с Анной Николаевной взаимными приветствиями и договорились встретиться на следующий день, когда я по дороге к родителям сойду с электрички в Ростове.

– А что вы сами думаете об этой истории с исчезнувшими книгами? – спросил я Окладина сразу после того, как он закончил телефонный разговор с сестрой. – Допускаете ли, что Актов мог передать Неелову книги из библиотеки Ивана Грозного?

Как всегда, Окладин заговорил веско и рассудительно, будто читал лекцию в институте:

– Пока нет никаких доказательств, что приобретенное Пташниковым "Житие Антония Киевского" до этого находилось в том самом сундуке с книгами, обнаруженном в тайнике под часовней. Здесь могло произойти простое совпадение во времени двух событий, которые не имели друг к другу никакого отношения. Теперь об Актове. Называя его загадочным коллекционером, наш уважаемый Иван Алексеевич в свойственной ему манере опять несколько преувеличивает. Имя Актова известно всем, кто занимается историей русской книги, главным образом благодаря тому, что именно ему купец Бардин продал один из поддельных списков "Слова о полку Игореве". Согласитесь, это не свидетельствует в пользу Актова как серьезного исследователя древних рукописей.

– Пташников говорил, что у Актова могла быть не копия, а подлинный древний список "Слова о полку Игореве", с которого Бардин и сделал свои копии, – напомнил я Окладину. – Если Актов действительно обладал книгами из библиотеки Ивана Грозного, это вполне возможно.

– Я не верю в историю, которую Актов изложил своему адресату. Она больше похожа на сюжет приключенческого рассказа, чем на реальное событие.

– А как же вы объясните появление у Актова этой книги? – показал я на "Житие Антония Киевского" на письменном столе Окладина.

– Именно это я и хочу выяснить. По внешнему виду – книга древняя, но окончательный вывод делать рано, надо изучить ее как следует. Что касается печати Грозного, то ее могли легко подделать, чтобы придать книге большую ценность.

– А я думал, вы попросили ее у Пташникова, чтобы попытаться прочитать зашифрованную запись, – разочарованно произнес я.

– Не верится, что Василий Голицын таким хитроумным способом решил сообщить о местонахождении библиотеки московских государей. А то, что благодаря его приписке на челобитной дьяка библиотеку нашел Актов, – еще более сомнительно. Известно, что после смерти Актова вдова продала Казанскому университету ряд рукописей: Триодь цветную и Око церковное – пятнадцатого века, Псалтырь – шестнадцатого, Историю о патриархе Никоне и Географию – семнадцатого, Сказание о брани с Мамаем – восемнадцатого века. Книги ценные, но утверждать, что они из царской книгохранительницы, нет никаких оснований. Да, какое-то время после смерти Актова о судьбе его коллекции никаких сведений не было. Видимо, это обстоятельство и создало вокруг фигуры Актова ореол загадочности. Всё тот же ростовский краевед А.А.Титов, которого мы сегодня уже вспоминали, в 1892 году в журнале "Библиографические записки" отмечал, что "кому перешла библиотека и в каком виде, т.е. частями или полностью, сведений не имеется". Но уже после выхода этой статьи стало известно, что часть библиотеки Актова купил известный собиратель граф С.Г.Строганов, ее содержимым интересовались профессор М.П.Погодин, Александро-Невская академия, несколько документов вдова Актова продала Археографической комиссии. Сейчас уже невозможно установить, что именно и кем было куплено, но это и неважно, поскольку в Рукописном отделе Государственного Исторического музея сохранился каталог библиотеки Актова. Есть в нем и редкие книги, но к библиотеке московских государей они, конечно же, никакого отношения не имеют.

– В своем письме Актов объяснил, почему он скрыл находку библиотеки. Потому взятые из нее книги он и не указал в своем каталоге.

– Всё это выглядит очень неубедительно.

– Зачем же тогда Актову потребовалось перед смертью придумывать вcю эту историю с тайником, сочинять письмо-исповедь?

– Мы не знаем, какие отношения были у Актова с человеком, которому он написал письмо. Кроме того, возможно, что за исключением "Жития Антония Киевского" и еще нескольких древних книг ничего ценного в том сундуке больше не было. Но в любом случае о семействе Нееловых надо узнать все, что можно еще выяснить...

Без всякой связи с предыдущим разговором Окладин неожиданно спросил меня, давно ли я виделся с Наташей.

– Последний раз – когда был задержан сообщник Золина.

– И больше ни писем, ни телефонных разговоров у вас не было?

Я отрицательно покачал головой, удивляясь, почему деликатный Окладин так настойчиво расспрашивает меня о моих отношениях с девушкой.

– Значит, вы ничего не знаете, – помрачнел историк. – У Наташи скоропостижно скончалась мать. После окончания института она уехала работать в какую-то сельскую школу, но куда именно – никому не сообщила. Видимо, чтобы справиться с горем, ей нужно уединиться. Но время любую боль лечит...

Всю жизнь я придерживался простого и удобного правила – никому не навязываться, даже если этот человек очень нравится мне. Так я поступил и в случае с Наташей, но сейчас ругал себя последними словами, что ничего не предпринял для продолжения нашего знакомства. До мельчайших подробностей вспоминалась каждая встреча с девушкой, каждое ее слово, взгляд, движение. Может, единственный раз в жизни надо было сделать исключение из правила? Как быть теперь? Положиться на случай, что он еще раз сведет нас с Наташей, или действовать, попытаться ее найти? Но захочет ли она сейчас, в таком состоянии, видеть меня? А если упущу время, не потеряю ли ее навсегда?

Не знаю, как бы я поступил, если бы не намеченная ранее поездка к родителям, – нерешительные люди вроде меня всегда предпочитают откладывать важные решения на более поздний срок.

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

В ЗАЩИТУ ОБВИНЯЕМОГО

 

– Человек, который любит искусство ради искусства, – заговорил Шерлок Холмс, – самое большое удовольствие зачастую черпает из наименее значительных и ярких его проявлений. Отрадно отметить, что вы, Уотсон, хорошо усвоили эту истину и при изложении наших скромных подвигов, которые по доброте своей вы решились увековечить и, вынужден констатировать, порой пытаетесь приукрашивать, уделяете внимание не столько громким делам и сенсационным процессам, в коих я имел честь принимать участие, сколько случаям самим по себе незначительным, но зато представляющим большие возможности для дедуктивных методов мышления и логического синтеза, что особенно меня интересует... Возможно, вы ошибаетесь, стараясь приукрасить и оживить ваши записки вместо того, чтобы ограничиться сухим анализом причин и следствий, который единственно может вызвать интерес в том или ином деле... Преступление – вещь повседневная. Логика – редкая. Именно на логике, а не на преступлении вам и следовало бы сосредоточиться. А у вас курс серьезных лекций превратился в сборник занимательных рассказов...

А р т у р К о н а н Д о й л. Медные буки.



Глава первая

СЛУЧАЙНАЯ ВСТРЕЧА

 

Библиотека Ивана Грозного...

Что это – красивая легенда, выстроенная из случайных, не связанных между собой исторических фактов, или историческая реальность, обросшая домыслами и легендами?

Рассказав на юбилее Пташникова о находке в моем родном селе Петровском сундука со старинными книгами, я никак не ожидал, что эта давняя история будет иметь прямое отношение к судьбе царской книгохранительницы, что мне предстоит принять самое непосредственное участие в расследовании этой удивительной и запутанной тайны русской истории, начало которой терялось в веках.

Я приехал на вокзал за полчаса до прихода электрички. Купив билет, вышел на перрон – и тут неожиданно увидел Марину. Заметив меня, она приветливо улыбнулась, чему я немало удивился, вспомнив, с каким кислым видом она обращалась ко мне за юбилейным столом. Но сегодня ее словно подменили: заговорила так, будто мы давно знакомы, когда подошла электричка, села в один вагон со мной.

– Решила навестить подругу в Ростове, – объяснила она, как только электричка тронулась от перрона. – Сто лет не виделись.

– А я к родителям в Петровское. Тоже давно собирался, но все никак не мог вырваться, – охотно поддержал я разговор. – Обещал еще вчера быть, да Пташников на свой юбилей пригласил.

– Мне этот юбилей напомнил наше ученое собрание в музее, – с улыбкой призналась Марина.

– Вам было скучно?

– Нет, почему же, люди собрались интересные. Просто раньше мне никогда не приходилось бывать в компаниях, где за праздничным столом всерьез говорят о таких вещах, как библиотека Ивана Грозного.

– Вы не верите в ее существование?

– Доказательства Пташникова меня не убедили.

– А письмо Актова? А книга с печатью Грозного? Разве это не свидетельства в пользу существования царской библиотеки?

– Мне представился более интересным и убедительным ваш рассказ о книгах, найденных в тайнике под часовней, – круто сменила тему разговора Марина. – Но куда они делись, если не в музей? Краем уха я слышала, у вас сохранилась какая-то фотография, которую вы обещали привезти Пташникову. Что это за фотография? Почему Иван Алексеевич так хочет ее увидеть?

Я повторил то, что уже говорил за столом: как сестра Марка сфотографировала нас сидящими на сундуке с книгами перед тем, как его погрузили в машину.

– Мне помнится, на фотографии виден номер грузовика. Кроме того, в кадр попали какие-то люди. Вроде бы, водитель и тот, кто распоряжался погрузкой. Но в этом я не уверен.

– Интересно было бы посмотреть на эту фотографию. Вы когда возвращаетесь в Ярославль?

– Во вторник, вечерней электричкой.

– Значит, увидимся, я тоже хотела возвращаться в этот же день.

Заметив на моем лице удивление, Марина объяснила:

– У меня есть несколько заработанных дней, давно хотела их отгулять. Садитесь в третий вагон от хвоста, там и покажете мне фотографию. Не забудете?

Я заверил Марину, что с памятью у меня все в порядке, и спросил, почему эта фотография так заинтересовала ее.

– Чисто женское любопытство, – отшутилась она. – А если всерьез, у меня к этим исчезнувшим книгам профессиональный интерес – ведь я работаю в отделе, посвященном "Слову о полку Игореве", занимаюсь историей древнерусской литературы на Ярославской земле. Вполне возможно, в этом пропавшем сундуке были книги, которые украсили бы нашу экспозицию.

Я спросил Марину, читала ли она год назад в молодежной газете мой очерк "Таинственное "Слово"" – об истории находки и гибели древнего списка "Слова о полку Игореве".

– Читала, и даже с карандашом в руках.

– Почему с карандашом?

– Подсчитывала, сколько вы сделали в своем очерке предположений, которые не подкреплены историческими данными.

– Ну, и сколько же насчитали? – уязвленно поинтересовался я.

– Очень много. У меня даже было желание написать на ваш очерк разгромную рецензию.

– Почему же не написали?

– Лидия Сергеевна Строева отсоветовала, заведующая нашим отделом. Как я заметила, она относится к вам с большой симпатией.

– Да, мы с ней хорошие знакомые. В работе над этим очерком она мне очень помогла, подобрав всю необходимую литературу. Как же ей удалось вас отговорить?

– Она сказала, что вы, как писатель, имеете право на версию.

– Но вы с ней все-таки не согласны?

– Историей "Слова" занимались знающие люди, авторитетные академики. И вдруг появляется ваш очерк, в котором их многолетние исследования подвергаются сомнению. Я считаю, что не нужно заново придумывать велосипед хотя бы и очень оригинальной конструкции, когда в любом магазине можно приобрести велосипед, уже давно испытанный и хорошо себя зарекомендовавший. То же самое можно сказать и об исследованиях, посвященных судьбе "Слова о полку Игореве". Зачем ломать перья дилетантам, когда свое мнение о нем высказали специалисты?

– До тех пор, пока не будет найден хотя бы еще один древний список "Слова", все его оценки, даже на самом высоком уровне, – всего лишь версии.

– Я на этот счет другого мнения, – твердо заявила Марина. – В истории, как и в любой другой науке, недопустимо любительство.

– А как вы относитесь к предположению Пташникова, что в коллекции Актова был подлинный список "Слова о полку Игореве"?

– Как к абсолютно беспочвенному.

– Но если Актов действительно нашел библиотеку московских государей, в ней вполне могло храниться и "Слово". Таким образом, оно могло оказаться среди тех книг, которые Актов выслал Неелову.

– Вы сначала докажите, что ваш Неелов из Петровского – именно тот человек, которому адресовано письмо Актова.

– Я думаю, это не составит большого труда, какие-то сведения о семье Нееловых, наверное, найдутся. Надо заглянуть повнимательнее в биографию Артынова – возможно, книга, которую он подарил Федору Алексеевичу Неелову, не единственное свидетельство их знакомства.

– В имеющихся на сегодняшнее время письменных источниках об Артынове никаких сведений о Неелове нет.

– Откуда у вас такая уверенность?

– Когда училась в педагогическом институте, писала курсовую работу об Артынове, так что литературу о нем изучила досконально. Особенно меня интересовали древние рукописи, которые побывали в его руках, а затем исчезли. В частности – так называемый Мусин-Пушкинский сборник, найденный Артыновым, как он утверждал, под клетью Никольской церкви в Угодичах вместе с архивом Мусиных-Пушкиных. Существовал ли этот сборник в действительности – неизвестно, при каких обстоятельствах пропал – тоже не совсем ясно. Сам Артынов рассказывал, что в Угодичи приезжал с ревизией чиновник Ярославской палаты государственных имуществ Надежин, который, якобы, и увез рукопись вместе со всем сельским архивом на многих возах. Позднее, когда палату госимуществ ликвидировали, принадлежавшие ей бумаги продали Ярославской бумажной фабрике с аукциона на переработку. Тогда, будто бы, Мусин-Пушкинский сборник и погиб.

– Похоже, вы не очень-то доброжелательны к Артынову.

– Я скептически отношусь ко всем его сообщениям, и для этого есть серьезные основания. Хотя исследователи и выяснили, что такой чиновник Я.А.Надежин действительно существовал, рассказ Артынова о Мусин-Пушкинском сборнике вызывает очень большие сомнения.

– Чем же ваши сомнения вызваны?

– В первую очередь – содержанием сборника, которое дошло до нас в пересказе Артынова. По его словам, полное название рукописи: "Книга о славяно-русском народе, о великих князьях русских и ростовских, отколе призыде корень их". Написана она была, якобы, княгиней Ириной Михайловной вместе со своим супругом Алексеем Богдановичем Мусиным-Пушкиным, стольником царя Алексея Михайловича. По сообщению Артынова, рукопись содержала более 500 страниц, "в дестевую меру, на грубой желтоватой бумаге, и писана кудреватым почерком не одной руки, с картинками и заставками весьма искусной руки". По предположению ростовского краеведа Титова, "это могли быть просто записи, которые собирались и излагались досужими дворовыми для развлечения своих господ, скучавших в деревенской глуши. Но и в этом случае, – оговаривался Титов, – подобного рода рассказы весьма любопытны, так как они часто местного характера – Ростовской области – и носят на себе следы великокняжеских преданий удельной Руси". Позднее нашлись исследователи, которые пошли дальше в своих предположениях и выдвинули версию, что Мусины-Пушкины были только владельцами позднего списка этой рукописи, подлинник которой написал один из книжников ростовского князя Константина, обладавшего богатой библиотекой.

– Как я понял, ни одна из версий не кажется вам убедительной.

– Вы угадали. Я считаю, что Мусин-Пушкинский сборник – еще одна литературная подделка, автором которой мог быть или сам Артынов, или кто-нибудь другой из тех квасных патриотов, которые восполняли отечественную историю собственными измышлениями.

Я не считаю себя "квасным" патриотом, но все нападки на патриотизм вызывают у меня неприятное чувство, словно вижу, как человек пытается сам себя оплевать. Да и к самому Артынову после знакомства с его воспоминаниями у меня появилось доброе чувство симпатии и уважения.

– Чтобы выдвинуть такое серьезное обвинение, как участие в литературной мистификации, – сухо сказал я, – нужны очень весомые доказательства. Они у вас имеются?

– Их более чем достаточно. Если верить сделанному Артыновым списку, в Мусин-Пушкинский сборник было включено 120 текстов о князьях языческой Руси восьмого-девятого веков, в текстах чувствуется знание автором "Повести временных лет", а главное – желание возвеличить Русь, углубить ее историю в те времена, о которых не осталось письменных источников. Так, например, приводится сказочная повесть "Михей-Русин, ростовец" – про ростовского купца, встретившего во время своих странствий солунских братьев Кирилла и Мифодия и принявшего от них крещение. Случилось это, по утверждению автора сказания, в 860 году, то есть гораздо раньше даты официального крещения Руси. Тут явно просматривается желание автора сборника не только русскую историю сделать более древней, но впридачу приподнять роль и значение в этой истории Ростовского края, объявить его чуть ли не первым центром христианства на Руси. Зная, каким страстным ростовским патриотом был Артынов, можно с большой долей вероятности предположить, что именно он и является автором этого сборника. Скромностью он не страдал, сам себя называл Омиром – Гомером Ростовского края.

– Вы мне так и не доказали, что Мусин-Пушкинский сборник создал Артынов. А с другой стороны, если он действительно автор этого уникального сборника, то человек он безусловно талантливый – сочинить такое большое количество рассказов о несуществоваших героях и выдуманных событиях. В таком случае, его сборник и впрямь можно поставить рядом с "Илиадой".

Мое выступление в защиту Артынова, как я понял, не понравилось Марине, но небольшую уступку она все-таки сделала:

– Возможно, какими-то древними рукописями он действительно располагал... Но это ничего не меняет, страсть к сочинительству была в нем сильнее потребности в скрупулезном исследовании источников и их целенаправленном поиске. Хорошо сказал о нем известный историк Н.Н.Воронин, что Артынов "склонялся к тому направлению, которое в целях утверждения ретроградских исторических взглядов не останавливалось даже перед подделкой источников".

– Если это обвинение опять-таки не было подкреплено убедительными доказательствами, то ему тоже мало доверия.

– Воронин взял конкретное произведение в изложении Артынова – "Сказание о Руси и вечем Олзе" – и наглядно доказал, что это не что иное, как литературная подделка. В примечании к "Сказанию" Артынов сообщил, что оно списано им с "харатейного листа ветхости его ради, а списано верно тож". Владельцем "харатейного листа" он назвал Дмитрия Ивановича Минаева – отца поэта Д.Д.Минаева. Старший Минаев был офицером Семеновского полка, вращался в том же кругу, что и небезызвестный Александр Иванович Сулакадзев – обладатель фантастической коллекции древних рукописей.

О собирателе древностей Сулакадзеве я уже слышал во время расследования судьбы "Слова о полку Игореве", когда в ходе этого расследования неожиданно всплыла история Влесовой книги. Окладин, доказывавший в споре с Пташниковым, что Влесова книга – литературная подделка, высказал тогда предположение, что ее создателем мог быть Сулакадзев. То, что имя этого человека прозвучало рядом с именем Артынова, невольно ставило под сомнение ценность артыновских находок. Но действительно ли Сулакадзев был мистификатором? Есть ли достаточно серьезные основания ставить его в один ряд с купцом Бардиным, подделавшим целый ряд древних рукописей, в том числе и "Слово о полку Игореве"?

Когда этот вопрос я задал Марине, она ответила таким непререкаемым тоном, будто зачитала судебный приговор:

– Сулакадзев – мистификатор, тут не может быть никаких сомнений. Сохранились воспоминания директора Публичной библиотеки А.Н.Оленина – человека просвещенного и наблюдательного – зафиксированные в книге "Записки С.П.Жихарева", изданной в 1892 году в Санкт-Петербурге. Оленин дважды посещал Сулакадзева, так что имел прекрасную возможность составить о нем и его коллекции объективное представление. Что же он увидел? Груду черепков и битых бутылок – якобы, это была посуда татарских ханов, найденная Сулакадзевым в развалинах столицы Золотой Орды; кипы старых бумаг, по утверждению Сулакадзева – новгородские руны; камень, на котором после битвы с татарами на Куликовском поле отдыхал Дмитрий Донской, и дубину – костыль Ивана Грозного. Когда же Оленин сказал, что на все эти "экспонаты" нужны исторические доказательства их подлинности, Сулакадзев заявил, что он честный человек и не станет обманывать.

– Вы говорили – Оленин дважды посещал Сулакадзева. Значит, чем-то эта коллекция заинтересовала его.

– Вероятно, Оленин больше заинтересовался не коллекцией, а личностью ее владельца, который с одержимостью, достойной лучшего применения, собирал у себя в квартире старье, место которому – на свалке.

– В собрании Сулакадзева были и древние рукописи, – напомнил я Марине.

– Об этих так называемых древних рукописях тоже есть квалифицированное заключение, – с иронией сказала она. – В 1823 году канцлер Николай Петрович Румянцев – создатель Румянцевского музеума – послал к Сулакадзеву с целью ознакомиться с его коллекцией своего сотрудника, помощника хранителя древностей, выпускника Академии живописи и архитектуры Александра Христофоровича Востокова. Тот из Москвы отправился в Санкт-Петербург, отыскал Сулакадзева, но не нашел в его коллекции ничего достойного внимания. Позднее, уже после смерти Сулакадзева, Востоков писал игумену Валаамского монастыря Дамаскину, что эта коллекция "не заслуживает никакого вероятия", что Сулакадзев имел страсть не столько собирать древние рукописи, сколько портить их своими приписками и подделками, исполненными "небывалых слов и непонятных сокращений, чтоб казаться древнее".

– Но ведь были и другие мнения о коллекции Сулакадзева.

– Как правило, они принадлежали людям, не обладавшим достаточными иcторическими познаниями. Среди них оказался поэт Державин, сделавший поэтический перевод "Песни Бояновой Словену" из коллекции мистификатора. Но серьезные исследователи дали Сулакадзеву достойную отповедь. Академик Александр Николаевич Пыпин в работе "Подделка рукописей и народных песен" писал о нем, что он был "не столько поддельщик, гнавшийся за прибылью, или мистификатор, сколько фантазер, который обманывал и самого себя". По мнению Пыпина, в своей деятельности Сулакадзев гнался за мечтой восстановить исчезнувшие памятники истории, объяснить события, о которых не осталось документальных свидетельств. Сулакадзева называли "мечтателем в духе Оссиана", "Хлестаковым в археологии" и просто ненормальным. Вероятно, в какой-то степени все эти характеристики справедливы.

– Похоже, вы потратили немало времени и сил, чтобы изучить личность и биографию этого человека. С чем это связано?

– Наша заведующая Лидия Сергеевна питает слабость к таким чудакам, как Артынов и Сулакадзев. Вот и пришлось, чтобы на равных участвовать с ней в споре, перечитать груду литературы о мистификаторах.

– И кто же победил в этом споре?

– Каждая осталась при своем мнении.

Мне было приятно узнать, что Лидия Сергеевна Строева, к научной добросовестности которой я относился с большим уважением, не разделяла явно предвзятых и субъективных взглядов Марины.

– Мне не совсем понятно, почему вы вспомнили Сулакадзева, когда речь шла об Артынове?

– Ворониным было высказано весьма убедительное предположение, что представленное Артыновым "Сказание о Руси и вечем Олзе" – из коллекции Сулакадзева и им же написанное. Причем подделка была сделана очень продуманно, с использованием "Русской Правды", "Слова о полку Игореве", летописей, с учетом достижений палеографии и других исторических наук. "Искать в сочинениях Артынова зерна исторических сведений – труд неблагодарный, а скорее всего безнадежный", – писал Воронин. Я целиком разделяю это заключение. В числе источников своей "Ростовской истории" Артынов называл какую-то "летопись на бересте", принадлежавший Е.В.Трехлетову "ростовский летописец", еще одну летопись из собрания другого ростовского краеведа П.В.Хлебникова. По странному совпадению, вcе эти "древности" исчезли, не сохранились, что позволяет с уверенностью считать их подделками. Артынов не столько изучал иcторию, сколько сочинял ее, привязывая к любимому им Ростову фантастические события и сказочных героев. Ко всем его сведениям надо относиться критически.

Слушая рассуждения Марины об Артынове, я почему-то вспомнил скептиков, обвинявших Алексея Ивановича Мусина-Пушкина в фальсификации найденного им "Слова о полку Игореве". Когда сказал ей об этом, она спокойно проговорила:

– Ничего странного в этом нет. Несмотря на полярность происхождения, у купца Артынова и графа Мусина-Пушкина много общего – оба мечтали восполнить недостающие или незаполненные страницы отечественной истории и культуры.

Это заявление Марины повергло меня в изумление:

– Вы считаете, что "Слово о полку Игореве" тоже может оказаться подделкой?

– А разве такую вероятность нельзя исключать?

– Очень неожиданное заявление для сотрудницы музейного отдела, посвященного иcтории "Слова".

– Да, если бы при нашем разговоре присутствовала Лидия Сергеевна, мне пришлось бы уйти из отдела, – усмехнулась Марина. – Она верит в подлинность "Слова" прямо-таки фанатически. Я таких комплексов лишена.

– Значит, в музее вы говорите совсем иное – что подлинность "Слова о полку Игореве" не подлежит сомнению?

– Вот именно.

Я промолчал, не зная, как отнестись к услышанному мной признанию.

– Вы меня осуждаете? – прямо спросила Марина.

– Мне кажется, говорить то, что думаешь, легче, чем раздваиваться таким образом: в музее – одно, за его стенами – другое.

– Я тоже не сразу такой стала, жизнь научила... Но не думайте обо мне плохо – в моем характере есть и хорошие качества, только их не так заметно, – словно спохватившись, что сказала лишнее, добавила Марина. – Вот и в данном случае я хотела сделать доброе дело – предостеречь вас от веры во все то, что говорят и пишут энтузиасты вроде Артынова, – это избавит вас от лишних разочарований и ошибок. Возможно, бесценные сокровища, которые упомянул Артынов в надписи на книге, подаренной Неелову, – всего лишь несколько старинных книг, не представляющих собой особой ценности...

От разговора с Мариной у меня остался неприятный осадок, однако наша последующая беседа быстро развеяла это впечатление. Бесспорно, она была девушкой умной, находчивой, может, излишне ироничной, но по-своему искренней. Вместе с тем я не мог избавиться от ощущения, что в ее жизни не все было гладко, что ей пришлось пережить какое-то испытание, оставившее в душе отпечаток, который она пыталась скрыть, но иногда, как было сегодня, он неожиданно проявлялся.

Когда в окне вагона показались пригороды Ростова, Марина напомнила мне о нашем уговоре встретиться во вторник и, взяв стоящую рядом хозяйственную сумку, поднялась с места.

– Ну, мне пора...А вы куда собрались? – удивилась она, заметив, как я беру свой портфель.

– Я тоже выхожу в Ростове.

– Как так?! Ведь вы ехали в Петровское, к родителям.

Я объяснил Марине, что по пути решил навестить сестру Окладина.

– Зачем? – недоуменно и даже с какой-то растерянностью спросила Марина.

– Анна Николаевна работала в Ростовском музее в то самое время, когда случилась эта история с исчезнувшим сундуком. Она обещала мне навести здесь кое-какие справки.

– Вон в чем дело, – как бы сразу удовлетворившись моим ответом, протянула девушка, но посмотрела на меня подозрительно, словно хотела проникнуть мне в душу.

Только на перроне я понял, почему она так разволновалась, узнав, что я тоже выхожу в Ростове, – здесь ее встречали. Но не подруга, а коренастый парень в импортном спортивном костюме. Увидев Марину, он молча взял из ее рук сумку и направился к вокзалу. Вдавленная в плечи голова со стриженым затылком, подчеркнуто развязная походка, взгляд неприязненный, исподлобья. Я был в недоумении – что могло быть у него общего с Мариной?

Но на этом неожиданности не кончились: тут я увидел, как из соседнего вагона на перроне появился еще один гость Пташникова – журналист Мамаев. Не заметив меня, он несколько секунд смотрел на Марину и ее провожатого, потом закурил и пошел следом за ними.

Мне подумалось, что для такого маленького городка встреча сразу трех участников вчерашнего застолья – явное нарушение теории вероятности. Однако эта мысль занимала меня не долго – до того момента, пока не вспомнил о цели своего приезда в Ростов Великий. И все остальное сразу показалось мне мелким, незначительным, не заслуживающим внимания.

 

Глава вторая

КЛАД РОСТОВА ВЕЛИКОГО

 

Я знал Анну Николаевну Окладину как страстного и опытного краеведа Ростова Великого, поэтому был уверен, что найду в ее лице заинтересованного собеседника и мудрого советчика. Так оно и случилось. Встретив меня с присущим ей радушием, она сразу же усадила меня за стол, угостила традиционным чаем с вареньем и попросила рассказать историю с тайником под часовней с подробностями. Что я незамедлительно и сделал, прибавив к этому сообщению не менее подробную информацию о пометках на полях книги Артынова и о том, при каких обстоятельствах Пташников приобрел "Житие Антония Киевского".

Мой рассказ взволновал Анну Николаевну, но я никак не ожидал, что она уже успела приступить к собственному расследованию этой загадочной истории и тут же даст мне отчет о проделанной работе:

– Вчера вечером, после звонка Михаила Николаевича, я переговорила по телефону с директором и несколькими бывшими сотрудниками нашего музея. Как я и думала, о поступлении в музей сундука с книгами из Петровского никто не слышал. Маловероятно, что он попал в какой-то другой музей поблизости, но для очистки совести утром я позвонила в музеи Борисоглеба, Углича и Переславля. Результат тот же. Значит, произошло что-то другое...Вы едете сегодня в Петровское? Постарайтесь раскопать эту историю, надо обязательно узнать, в чьих руках оказались древние книги. Судя по житию, приобретенному Пташниковым, в том сундуке могли быть редчайшие, бесценные манускрипты. Артынов подарил свою книгу Федору Алексеевичу Неелову, поблагодарил за знакомство с его сокровищами, под которыми явно подразумевались книги. Но если у этого Неелова было уникальное книжное собрание, почему о нем нет сведений в местной краеведческой литературе? Мне удалось узнать только одно – что здесь, в Ростове, ему принадлежал дом. Непонятно и поведение Артынова – почему он нигде, даже словом, не обмолвился о библиотеке Неелова? Вы помните, каким числом датирована дарственная надпись на книге его воспоминаний?

– 12 ноября 1895 года.

– Артынов умер в феврале следующего, 1896 года. Возможно, он просто не успел рассказать об этой коллекции. Или Неелов взял с него слово даже не упоминать ее.

Последнее предположение Анны Николаевны показалось мне более убедительным. В своем письме Актов предложил некоему Алексею Васильевичу, вероятно – отцу Федора Алексеевича Неелова, самому определить судьбу тех книг, которые были ему отправлены. По каким-то соображениям Алексей Неелов решил не раскрывать тайну Актова, завещал хранить ее и своему сыну Федору. Тот выполнил отцовский завет, но сделал одно исключение для Артынова, обещавшего молчать о ней. Но почему Нееловы с такой последовательностью хранили загадку актовских книг? Может, хотели сами найти тайник с царской книгохранительницей, но так и не смогли прочитать зашифрованную запись о его местонахождении? Или им это удалось?

Когда я поделился своими рассуждениями с Анной Николаевной, она осторожно произнесла, как бы прислушиваясь к каждому своему слову:

– Возможно, так и было, но вряд ли кому-нибудь из Нееловых удалось раскрыть тайну царской книгохранительницы – это обязательно имело бы какие-то последствия, о которых стало бы известно.

Мне было интересно узнать, что Анна Николаевна думает об Артынове, и я передал ей разговор с Мариной в электричке. Внимательно выслушав меня, хозяйка встала из-за стола и вышла в соседнюю комнату. Вернувшись, положила на стол несколько книг. Одну из них я сразу узнал – это были "Воспоминания" Артынова. Но прежде Анна Николаевна открыла "Археографический ежегодник за 1974 год" и объяснила:

– Ваша знакомая сотрудница музея пересказала вам суть статьи Воронина ""Сказание о Руси и вечем Олзе" в рукописях А.Я.Артынова", опубликованной в этой книге. Написана статья в явно недоброжелательном тоне к Артынову, о чем красноречиво говорит ее подзаголовок: "К истории литературных подделок начала XIX века". Конечно, Воронин – уважаемый историк, многое сделал для восстановления прошлого Ростова, но к Артынову он пристрастно несправедлив, в данном случае ему отказало чувство меры и объективности. Послушайте, что он пишет: "Артынов склонялся к тому направлению, которое, в целях утверждения ретроградских исторических взглядов, не останавливалось даже перед подделкой источников. С особым постоянством Артынов берет эпиграфом своих трудов слова Николая Первого: "Надо сохранить в России, что искони бе"... Но Артынов, судя по его трудам, не столько собирал меcтные предания, сколько сочинял их сам, его больше пленяло собственное творчество".

– Обвинение брошено очень серьезное – подделка исторических источников, – бесстрастным голосом судьи заметил я.

– Это уже не просто обвинение, а настоящий приговор! А между тем Воронин не привел ни одного конкретного примера, доказывающего вину Артынова. Ничего зазорного я не нахожу и в словах Николая Первого, которые часто любил приводить Артынов, они вполне могли бы стать девизом всех русских историков и краеведов. По сути, единственное, в чем прав Воронин, так это в утверждении, что Артынов был недостаточно образован. Но тут не вина его, а беда. Впридачу этот укор никак не стыкуется с обвинением в подделке рукописей под древность – чтобы заниматься подобным делом, образование нужно в первую очередь.

Анна Николаевна раскрыла еще одну книгу и, найдя нужное место, зачитала, паузой выделяя каждое слово:

– "Артынов принадлежал к числу тех непрофессиональных собирателей руcского фольклора, кто, не имея возможности получить систематическое образование, все же сумел овладеть знаниями и посвятить свою жизнь благородной цели: собиранию и литературной обработке русских местных сказок, повестей, преданий и песен. Горячий патриот Ростова Великого и его древней культуры, Артынов прожил долгую жизнь, вторую половину которой провел в неустанных исследовательских поисках, в литературном труде, не заботясь ни о суетной славе ученого и писателя, ни о материальной выгоде от своих занятий. Такие люди, как Артынов, были подлинными самородками среди народных литераторов и непрофессиональных собирателей фольклора, независимых и бескорыстных".

Положив книгу на стол, Анна Николаевна убежденно проговорила:

– Это высказывание другого историка, Ю.К.Бегунова, представляется мне более справедливой и объективной оценкой личности Артынова и того, что он сделал.

Мысленно я согласился с этим выводом, но оставил его при себе и спросил, почему же Артынова так настойчиво обвиняют в изготовлении литературных подделок, на каком основании?

– Собственно, он сам дал повод для таких обвинений и сам же покаялся в своих грехах, – Анна Николаевна раскрыла "Воспоминания" Артынова и в самом конце книги прочитала: – "К сожалению, делая выписки, я не удержал слов подлинника, а думая, что будет понятнее, придерживался современного языка и, много раз переписывая, не сохранил потом и малейших остатков слога рукописи, который в некоторых местах у меня еще удерживался. Крайне теперь жалею, что первоначальные оригиналы и многие списки и рассказы, написанные мною в отдельных тетрадках, ушли на обертку товаров в моей лавочке (от такого точно истребления спас много подобных вещей А.А.Титов в 1880 г.). Уже после, при свидании у графа Уварова с Михаилом Петровичем Погодиным, я все свои списки собрал и переписал в особую книгу и вот в 1880 г. я из этой-то книги и составил сборник ростовских сказаний; такое же сказание я написал о князьях, иерархах и именитых людях Ростова Великого. Снова повторяю, что я с горестию вспоминаю теперь о том, что хотя многие события прежде были буквально выписаны из летописей Хлебникова, Трехлетова и других, но я по неопытности исправляя язык и слог, который тогда считал тяжелым и неудобным, лишил свои сказания главного достоинства и тем уменьшил цену своих полувековых трудов. Теперь к стыду моему вижу ясно истину слов: "Всяк возносяй себя смирится!" Теперь мой сборник и летописи, исправленные моей дерзновенной рукой, стали ни то, ни сё, да и первоначальных списков у меня уже нет".

– По всему чувствуется – искренне, с болью написанное признание.

Мое замечание пришлось Анне Николаевне по душе:

– Однако недоброжелателей Артынова оно не убедило, а точнее – они просто отбросили его прочь. Дело в том, что сам того не желая, своей краеведческой деятельностью Артынов нанес удар по норманской теории, согласно которой русская история началась с призвания варягов. Пересказывая обнаруженные им старинные рукописи, события которых выходили за границы "Повести временных лет", он и не догадывался, вероятно, что подрывает устои этой "неприкасаемой и незыблемой" теории, по сути – унижающей достоинство русского народа. Пирамида этой насквозь фальшивой теории рушится то в одном месте, то в другом, но ее упрямо подпирают псевдонаучными подпорками новые жрецы: одни – по привычке подчиняться общепринятому, официальному мнению, другие – из соображений собственного удобства, третьи – себе на уме. Они прекрасно понимают, что если русский народ осознает подлинные масштабы своей истории и культуры, это возвеличит его духовно и он обретет достоинство, которое они на протяжении столетий так настойчиво и усиленно пытались иcкоренить. Кстати, в неприятии "Слова о полку Игореве" как подлинного произведения древнерусской литературы во многом сказывались и до сих пор сказываются рецидивы все той же норманской теории – ведь придерживаясь ее положений, трудно объяснить, как у "полудикого" русского народа появилось такое совершенное, гениальное произведение. И совсем другое дело, если наша история началась не с призвания "мудрых" варягов, а гораздо раньше, о чем и свидетельствовали те древние произведения, которые находил и пересказывал Артынов.

– Но ведь Артынов в основном занимался историей Ростова Великого, – не совсем понял я Анну Николаевну. – Какую опасность представляли для норманской теории местные, ростовские сказания?

– Чтобы ответить на этот вопрос, надо заглянуть в далекое прошлое Ростова. Впервые он упоминается в "Повести временных лет" в записи за 862 год, следовательно, он гораздо старше своего официального возраста. Ученые не пришли к единому мнению, откуда пошло название города, но явно просматривается связь слов и понятий Русь – Ростов – Россия. Признание этой нерасторжимой связи открывает возможности узнать подлинную историю русского народа. Можно предположить, что название города образовалось от названия основавшего его племени "рус" или "рос" первую форму употребляли арабские авторы, вторую – византийцы. Еще в 1944 году академик Н.С.Державин в работе "Происхождение русского народа" убедительно доказал, что норманская теория начисто лишена каких-либо серьезных оснований, поскольку Русь существовала задолго до появления варягов, русский народ имеет многотысячилетнюю историю и восходит к так называемой трипольской культуре, к его предшественникам Державин отнес этрусков. Из их языка были заимствованы в русский такие наиболее употребляемые слова, как солнце, луна, конь, река, бог, лес, а из названий, в частности, – Ростов. Если так, не был ли Ростов одним из первых русских городов, построенных славянскими первопроходцами на территории будущей России? Не отсюда ли пошло их дальнейшее переселение к Новгороду и Киеву? Художник Борис Кустодиев называл Ростовский край "Иль-де-Франсом" России – эта маленькая область в течении Сены дала начало и название Франции. Писатель и журналист Константин Случевский писал в конце прошлого века о Ростове Великом: "Здесь развилось и окрепло великорусское племя". Так, может, они правы – отсюда ведет начало история русского народа и российской государственности?

Услышав столь неожиданное предположение, я взял на себя роль скептика, хорошо усвоенную мной благодаря знакомству с Окладиным:

– Боюсь, что в пользу этой версии нет убедительных доказательств.

Глаза хозяйки вспыхнули огнем костров, на которых сжигали пророков:

– Вы ошибаетесь, такие доказательства имеются. Во-первых, на территории Ярославской области и вообще центра России Ростовский район выделяется как наиболее богатый археологическими памятниками, хотя их изучение связано с двумя объективными трудностями: большой влажностью почвы из-за близости озера Неро и застройкой городом участка земли, наиболее интересного для исследований. Во-вторых, явно противоречат общепринятой истории Ростовского края некоторые находки последних лет, в чаcтности – раковины каури, родина которой – южная часть Индийского и Тихого океанов. Известно, что в качестве денег эта раковина использовалась еще пять тысяч лет назад! Отверстие в "ростовской каури" свидетельствует, что и здесь она появилась в качестве денежной единицы. Но каким образом она попала в археологический слой угро-финского племени меря, занимавшегося сельским хозяйством, охотой и рыболовством?

Я промолчал, с интересом наблюдая за ходом рассуждений Анны Николаевны, проникнутых глубокой убежденностью в своей правоте.

– Еще одна интересная находка последних лет – железная пряжка пятого-шестого веков, опять-таки обнаруженная в слое десятого, "мерянского" века. Материал, внешний вид, способ изготовления – всё говорит за то, что история этой пряжки уходит корнями в эпоху так называемого Великого переселения народов! Всего две маленькие археологические находки – и вся общепринятая история Ростовского края трещит по швам, как бы ни пытаться ее залатать, реставрировать. Но ведь эти же самые находки подтверждают ту версию заселения нашего края, которую я вам только что изложила! Именно племя росов-первопроходцев, прошедщее всю Европу, могло принести сюда и раковину каури, и пряжку – свидетельницу Великого переселения народов. А что касается племени меря, обитавшего здесь согласно "Повеcти временных лет", то сами археологи удивляются, что мерянский культурный слой оказался таким тонюсеньким – всего тридцать сантиметров почти черной, а значит, не столь уж и "культурной" земли. И это за несколько веков существования здесь племени меря! Вот уж загадка так загадка. А может, ничего загадочного здесь и нет, если более критично посмотреть на ту же "Повесть временных лет". Меня все время удивляла та категоричность, с которой ее первый автор сообщил о названиях и местах расселения меря, древлян, полян, вятичей и других племен. В какой письменный источник он заглянул, прежде чем привести такие точные сведения?..

Поскольку я не мог ответить на этот вопрос, Анна Николаевна, выдержав паузу, продолжила изложение своей версии истории Ростова:

– С 988-го по 1010 год Ростовским княжеством владел Ярослав Мудрый, посланный сюда своим отцом – князем Владимиром, при котором Русь официально приняла христианство, что само по себе тоже показательно. Именно в ростовский период своего княжения Ярослав Мудрый построил Ярославль – первый русский город на Волге. Юрий Долгорукий, опять-таки будучи ростовским князем, основал города Переслаль-Залесский, Юрьев-Польский, Дмитров, а в 1147 году на землях ростовского боярина Степана Кучки, если верить легенде, заложил Москву. Но не следует забывать, что Ростов Великий – первая столица русского княжества в центре будущей России, только потом она была перенесена в Суздаль, затем – во Владимир и, наконец, в Москву. Ростовское княжество – Ростово-Суздальское – Владимиро-Суздальское – Великое Московское княжество – вот история становления и образования России. "Повесть временных лет" начинает хронику русской гоcударственности с мифического призвания варягов, но наша история гораздо древнее, чем Русь Новгородская и Киевская Русь. Я уверена – начальные ее корни находятся на Ростовской земле, потому с такой целеустремленностью русские князья тянулись к Ростову, в город своих предков, основанный росами-русами и навечно оставившими название своего племени в названии города. Собранные Артыновым ростовские сказания убедительно подтверждают эту версию и одновременно подвергают сомнению достоверность "Повести временных лет", в которой история Руси представлена в урезанном виде.

Внимательно выслушав Анну Николаевну, я, однако, никак не прокомментировал ее страстное заявление: трудно было так резко, без подготовки, расстаться с укоренившимся в сознании еще со школьной скамьи убеждением, что "Повесть временных лет" – чуть ли не библия русской истории, в которой каждое слово – откровение. Но в оценке незаурядной личности Артынова я был целиком согласен с Анной Николаевной и, воспользовавшись моментом, спросил, что она думает о поисках в Ростове тайника с сокровищами, о которых Артынов рассказал в своих "Воспоминаниях".

– В свое время я тоже интересовалась этим делом, но в конце концов пришла к выводу, что оно возникла на слухах и недоразумениях. В Ростове до сих пор говорят о золотых воротах, брошенных в озеро Неро перед взятием города татарами, хотя никаких исторических сведений об этом нет. Думаю, что тайник с сокровищами – того же рода.

Ответ Анны Николаевны разочаровал меня, но не переубедил, поэтому я изложил ей свое понимание событий:

– Согласен, что в сообщении Артынова и в примечании Титова эта история выглядит не совсем убедительно, но давайте отбросим сказочные элементы вроде разрыв-травы и посмотрим, что останется. Первое. Есть человек, который слышал о тайнике или даже видел его, – Коновалов, даже перед высокой комиссией не побоявшийся заявить о существовании этих сокровищ. Он не мог не понимать, что за обман его ждет суровое наказание, значит, твердо верил в то, о чем говорил. Второе. Каким образом Садикову удалось убедить Николая Первого в необходимости поисков клада? Единственное объяснение – у него на руках был план тайника или какое-то другое документальное свидетельство, которое он и представил императору. Вероятно, чтобы проникнуть в тайник, нужно было провести большие земляные работы, получить разрешение властей, потому Садиков и обратился в самую высокую инстанцию. Третье. Вместо планомерных и длительных поисков тайника присланная в Ростов комиссия ограничилась одной видимостью – и обвинила в неудаче Садикова и других лиц, причастных к этой истории. Таким образом, загадка сокровищ Ростова Великого так и осталась нераскрытой.

Осмысливая мое заявление, Анна Николаевна некоторое время помолчала и спросила, угадав то, о чем я ей еще не сообщил:

– Автор пометок на полях книги наверняка как-то прокомментировал этот случай с поисками сокровищ. Что же он написал?

Эту пометку на полях я перечитывал несколько раз, потому смог процитировать ее дословно:

– "Императору надо было послать в Ростов комиссию подельнее, одним днем, чтобы проникнуть в подземелье, не обойдешься, нужны большие земляные работы. Потому Садиков, даже имея план, и обратился за помощью к властям. А впрочем, все к лучшему, всему свое время и каждому свое".

На этот раз пауза в разговоре затянулась.

– "Всему свое время и каждому свое", – повторила Анна Николаевна последнюю фразу приписки, на которую я тоже обратил внимание. – Интересно, что имелось в виду?

– Такое впечатление, будто автор приписки знал о тайнике больше, чем сказал.

Взяв в руки "Воспоминания" Артынова, Анна Николаевна нашла страницу с рассказом о сокровищах и зачитала сноску Титова о доме Коновалова, "у которого в заведении находится это сокровище":

– "Дом его стоял на том месте, где стоит, подле земляного вала Ростовского причта; он был каменный, одноэтажный, о 5 окнах".

Анна Николаевна опять вышла в соседнюю комнату, вернувшись, положила на стол какую-то старинную книгу в переплете "под мрамор", а рядом развернула свернутый в трубку лист плотной бумаги, оказавшийся планом Ростова Великого.

– Вот дом Коновалова, – указала она мне на маленький квадратик на плане. – Удивительно, но он сохранился до наших дней.

– А что в нем сейчас?

Почему-то на мой вопрос Анна Николаевна ответила не сразу:

– Это жилой дом. Конечно, его уже неоднократно перестраивали, но пять окон по фасаду так и остались.

– Похоже, история с кладом начинает вас всерьез интересовать, – вопросительно произнес я, наблюдая за поведением хозяйки.

– Вы правы, тут есть одно любопытное обстоятельство, – Анна Николаевна раскрыла старинную книгу и, найдя нужное место, зачитала: – "Память перенесенных погромов была еще жива; в 1632 году по царскому приказу в Ростове начал сооружаться земляной вал на протяжении почти трех верст, с двумя каменными и третьим деревянным подземными ходами". Как видите, дом Коновалова действительно стоит возле самого земляного вала. В прошлом году в Ростове работала научная экспедиция архитектурного института, которая зарегистрировала вдоль валов девять аномалий, где предполагается существование в земле каких-то пустот. Дом Коновалова находится в самом центре одной из этих аномалий.

Я еще раз внимательно вгляделся в лежащий на столе план. Конфигурация валов напоминала кривую девятиконечную звезду с зубьями-выступами, очертания находящегося внутри кремля – вытянутый с севера на юг неправильный прямоугольник: в центре – собственно кремль, называемый также Владычным двором, внизу – соборная площадь с Успенским собором и звонницей, вверху – обнесенный стеной Митрополичий сад.

На мой вопрос, обнаружили ли аномалии в самом кремле, Анна Николаевна показала три точки: первую – между Успенским собором и церковью Воскресения, вторую – в районе, примыкающим к княжьим теремам, третью – вблизи архиерейских покоев. Начало подземелий, ведущих к земляному валу, было где-то здесь.

Как сообщила мне Анна Николаевна, валы строили три года, руководил работами военный инженер Ян Корнилиус Роденберг, выходец из Голландии, поэтому укрепления были выполнены на самом высоком уровне тогдашней фортификации. Высота вала достигала 9 метров, перед ним насыпался более низкий привалок, за ним – наполненый водой ров. Для въезда в город были сделаны три проезда, главный – с западной стороны, со сторожевой башней и закрывающимися воротами, над двумя другими были построены "вислые" мосты. Девять выступов-зубьев позволяли защитникам города держать оборону надежно, откуда бы враг не подступил. Силы и средства на строительство были затрачены огромные – одновременно работало свыше тысячи человек, выполнявших государственную повинность, однако по своему прямому назначению – охранять город от вражеских набегов – валы так и не использовались. 1608-й год, когда Ростов был взят польскими интервентами, оказался последним годом в длинной цепи военных лихолетий. Следовательно, без применения оказались и подземелья под валами, которые упоминались в старинной книге.

– Есть сведения, что подземные ходы существовали в Ростове и до постройки валов, – дополнила свое сообщение Анна Николаевна. – Было их даже не три, а семь. Возможно, в семнадцатом веке три из них, наиболее сохранившиеся, отремонтировали. В любом случае любопытно, что дом Коновалова, в районе которого искали сокровища, находится в зоне одного из предполагаемых подземелий. Но откуда взялись эти сокровища? Если верить Садикову, их спрятал здесь в 1227 году великий князь Георгий Всеволодович, чаще называемый Юрием. Совершенно непонятно, чем вызвана эта дата. Возможно, имелся в виду 1237 года, в декабре которого на Русь напали полчища Батыя. Но и тогда трудно объяснить, почему сокровища Юрия Всеволодовича, сидевшего на великокняжеском престоле во Владимире, оказались в Ростове. Может, Юрий перевез сюда сокровища, зная о существовании здесь надежного тайника? В марте 1238 года в битве с татарами на реке Сити Юрий Всеволодович погиб, а его племянник ростовский князь Василько попал в плен и после пыток был убит. Таким образом, если поверить этой версии, погибли те, кто знал о спрятанных сокровищах, потому они и остались в своем тайнике.

– Получается вполне убедительная версия, – сказал я. – Если это действительно были сокровища, принадлежавшие великим князьям, то становится понятно, почему Николай Первый организовал их поиски. Но как объяснить, почему эти поиски так быстро закончили?

– Здесь можно только гадать. Сейчас меня больше интересует, кто автор пометок на полях книги Артынова и откуда у него такая категоричность в суждениях? Если бы узнать, кто он, возможно, удалось бы выяснить, существовал ли тайник в действительности и где его искать...

Прежде чем проститься с Анной Николаевной, я схематично зарисовал в записной книжке план земляных валов вокруг Ростовского кремля, пометил на нем пересекающие валы улицы и переулки, звездочками указал двенадцать точек, где были выявлены подземные аномалии: девять возле валов и три внутри кремля. Попытался соединить эти точки таким образом, чтобы представить себе реальное расположение подземелий. Вариантов получилось несколько, но самым вероятным, на мой взгляд, оказался тот, который проходил возле дома Коновалова.

Глава третья

В ПОИСКАХ УЛИКИ

 

Всякий раз, когда я приезжал в Петровское, меня охватывало чувство, будто я возвращаюсь не просто в село моего детства, а в само это детство, словно время каким-то чудесным образом повернулось вспять. И мне стоило большого труда вести себя даже с родителями соответственно возрасту – солидно и сдержанно.

В этот приезд все было иначе, мать даже забеспокоилась – не заболел ли я, не случилось ли чего-нибудь. Но отец, испытующе взглянув на меня, насмешливо успокоил ее:

– Не волнуйся по пустякам. Похоже, он наконец-то начал свой возраст чувствовать. Может, в следующий раз сноху в гости привезет, давно бы пора.

Я отделался шуткой, но, наверное, не очень убедительно – мне чуть ли не впервые подумалось, что мое одиночество явно затянулось.

Пока мать собирала на стол, я вынул из шкафа наш старый семейный альбом с фотографиями, не сразу нашел нужную мне, на которой мы с Марком, обнявшись, сидели на сундуке, найденном в тайнике под часовней. Память меня не подвела – номер на кузове стоящей рядом машины был виден отчетливо. Но из двух мужчин, разговаривающих возле кабины, можно было разглядеть только лицо водителя. Второй из них, одетый в светлый долгополый плащ и в шляпу с широкими полями, стоял спиной к объективу, из-под шляпы выбивались длинные волосы.

Показав фотографию родителям, я напомнил историю с тайником и спросил, известно ли им, кто звонил в музей и сообщил о находке сундука с книгами.

– Ты об этом у Мазуева поинтересуйся, Степана Александровича, – сказал отец. – Он тогда был у нас председателем сельсовета, может, сам и звонил. Конечно, столько лет прошло, вспомнить трудно, но Степан Александрович мужик еще крепкий и на память пока не жалуется.

Всмотревшись в фотографию, мать пальцем показала на мужчину мужчину в плаще:

– А ведь я этого длинноволосого, кажется, потом еще раз видела. Жаль, на карточке лица не разглядеть. Это уже после было, как твои дед и бабка померли. Кто-то ему сказал, что у нас икона интересная имеется – помнишь, та самая, которая обновилась. Вот он и пришел, документ показал, что из музея. А с деньгами у нас тогда было трудно, ну, я и продала ее – пусть люди в музее любуются, чем в темном углу висеть да пылиться.

– Мать у нас хозяйственная, только отвернись – что-нибудь продаст, – проворчал отец, видимо, не очень довольный этой продажей.

Да и мне бабкину икону было жаль – произошла с ней одна занятная история...

Висела эта икона в маленькой комнатушке, где в детстве стояла моя кровать. Изображен был на ней какой-то святой с постным лицом и нимбом вокруг головы, по краям иконы тянулись клейма – мелкие рисунки, иллюстрирующие разные случаи из жизни святого. Но разглядеть их было трудно – от времени икона потемнела, краски пожухли, ушли в дерево, и только огромные, круглые глаза святого строго и требовательно смотрели на меня по утрам.

Бабка этой иконой очень дорожила и всем рассказывала, будто учитель истории Васильков как-то говорил ей, что таких ценных икон даже в музеях мало. У меня к этой иконе было свое отношение – мне казалось, старик следит за каждым моим шагом, за что-то осуждает, в чем-то винит.

Поэтому я не очень любил оставаться в комнате один. Летом, только проснувшись, бежал к бабке на кухню, выпивал кружку парного молока с теплой преснухой и выскакивал на улицу. С Марком ловили раков в реке, гоняли резиновый мячик, пропадали в лесу. Когда заряжали дожди, целые дни проводили в мастерской моего деда – учились правильно держать рубанок, ровно распиливать доски, крепко пахнущие скипидаром, которым бабка на ночь растирала деду ноги.

В общем, скучать было некогда. Лищь поздно вечером, в сумерках, возвращался я в свою комнатушку. Света маломощной электрической лампочки, свисающей с потолка, не хватало, чтобы проявить лик старца на иконе, но я чувствовал – он не мигая смотрит на меня своими настырными глазищами. Я поскорее выключал свет и с головой укрывался тяжелым стеганым одеялом. Засыпал быстро, словно в яму проваливался. А утром все повторялось сначала.

Но однажды что-то насторожило меня в иконе. Протерев глаза и присмотревшись к ней как следует, я заметил, что в правом нижнем углу краски на иконе неожиданно посветлели, как бы зазолотились. Теперь уже можно было разглядеть угловое клеймо – тот же старик неуклюжей сохой пытался вскопать бескрайнюю желтую пустыню.

Вот уж обрадовалась бабка, когда я сказал ей о просветлении иконы.

– Обновилась! Радость-то какая! – воскликнула она и со всех ног бросилась к иконе.

Молилась перед ней долго, истово, как никогда, за добрую весть меня иcцеловала.

Поздравить бабку первой пришла Кузнечиха. Охала, ахала возле иконы, тараторила без умолку:

– Господи! И нас сподобил радости, дождались светлого денечка...

А потом со всего села потянулись в дом старушки: крестились, бормотали молитвы, вразнобой, на разные голоса поздравляли бабку. А она рдела от удовольствия и гордости – наконец-то и у них в селе, в ее доме случилось долгожданное чудо!

Заикнулся я было сказать бабке, что просветление иконы произошло благодаря особому составу красок, примененных умелыми иконописцами, – об этом нам как-то учительница химии рассказывала. Но бабка о химии и слушать не захотела, сразу руками замахала: чудо – и всё тут!

Дед, выслушав меня, сказал коротко и неопределенно:

– Наука – дело серьезное, – и опять вернулся к себе в мастерскую, меня не поддержав и бабку не ободрив. Мои родители тоже как бы в стороне остались, целиком занятые каждый своей работой: мать – в больнице, отец – в правлении.

Однако полного чуда так и не получилось – дальше одного клейма икона обновляться не захотела. Бабка расстраивалась, каждое утро на цыпочках подходила к иконе, но иссякла чудодейственность хитрых красок. Весь день бабка была как не своя, по каждому пустяку скандалы закатывала.

Долго я думал, как вернуть мир в дом, и надумал...

В полдень бабка уходила к стаду доить корову Машку. Однажды я вычитал, что в Индии корова – священное животное. Конечно, корова корове рознь, но Машка была именно из той коровьей разновидности, которая может заставить поклоняться себе.

Свою капризность она чаще всего выказывала во время полуденной дойки. Глядишь, другие хозяйки давным-давно полные подойники пронесли, а измученная бабка со своим побитым только плетется.

Учитывая это, я решил осуществить свой план, когда бабка, раздраженно гремя подойником, ушла к стаду, – полтора часа мне с лихвой должно было хватить. Ринулся в огород – здесь у забора, куда сваливали мусор, росла старая развесистая бузина. Ее ягодами бабка чистила перед праздниками тульский самовар с медалями, полученными на выставках. После такой чистки он сверкал на обеденном столе так, словно изнутри его подсвечивала невидимая лампа.

Ягодами бузины я и решил воспользоваться для полного просветления иконы и завершения чуда до конца. Однако, как ни старался, икона бузине ни в какую не поддавалась: пот градом, а толку никакого.

И тут меня осенило. Побежал во двор, нашел возле дедовой мастерской ноздреватый, изъеденный дождями кирпич, самым увесистым молотком на валуне посреди двора принялся крошить его в мелкую крошку. Вернувшись в дом с горстью красного песка, принялся отдраивать икону, если она сама не смогла полностью просветлеть.

За эти трудоемким занятием и застала меня бабка. Пастух перегнал стадо поближе к селу, а утомленная жарой Машка на этот раз не капризничала, с удовольствием освободила вымя от лишней тяжести.

– Ты что, окаянный, делаешь?! – раздался за спиной бабкин голос.

– Да вот, реставрирую... – пролепетал я, пытаясь прикрыть собою залепленную песком и ягодами бузины икону, которую снял с божницы и положил на табуретку посреди комнаты.

Бабка властной рукой отодвинула меня в сторону, глянула на икону – и от возмущения даже дар речи потеряла, не сразу выдавила из себя:

– Господи, грех-то какой!

Я пытался оправдаться, да не тут-то было – бабка так закричала, что из мастерской дед пришел, сердито цыкнул на нее. А когда увидел измазанную кашицей из ягод бузины и битого кирпича икону, затрясся от смеха, с трудом выговорил:

– Ну, смышленый у нас внук, вон ведь что удумал.

– Этому смышленому задницу бы тем же кирпичом надраить, чтоб всю жизнь помнил, как поганить божью икону!

– Не бранись, он ведь хотел, как лучше, – пытался дед выгородить меня, но бабка только пуще завелась.

Сразу по деревне поползли слухи, что икона у бабки вовсе не обновлялась, а внук бузиной да битым кирпичом ее до блеску натер. Самые любопытные кумушки решили самолично проверить, так ли на самом деле было. На первых посетительниц у бабки еще хватило терпения, объяснила, как все произошло, а вот на Кузнечихе не выдержала, сорвалась да так на нее гаркнула, что соседка с перепугу выскочила вон мышью.

Икону из моей комнаты бабка к себе перенесла и повесила ее в самом темном углу. Целую неделю на меня дулась, но потом все-таки оттаяла, примирительно проворчала:

– В позапрошлом лете мне за эту икону один турист горы золотые сулил, а ты ее кирпичом...

Вспомнив эту давнюю историю, я подумал: не одно ли и то же лицо – турист, суливший бабке за икону "горы золотые", и музейный работник, купивший икону у моей матери? Было ясно, что никакого отношения к Ростовскому музею он не имел, но кто он такой? Как его найти?

И тут, взглянув на фотографию, на которой мы с Марком сидели на сундуке с книгами, отец сказал, дернув себя за мочку уха:

– А ведь похожую карточку я видел у Лапиных. На ней, помнится, этот музейный работник лицом повернут. Значит, Тонька успела вас два раза щелкнуть. Сходи-ка ты к ним, может, сохранилась. Правда, я ту карточку давненько видел, не затерялась ли...

Сразу же после обеда я отправился к Лапиным.

– Молодец, не забываешь родителей, – похвалил меня Виктор Сергеевич – отец Марка. – А наши детки, как в Москве устроились, словно в омут провалились, – раз в год приезжают, не балуют стариков.

– Работы у них много, – обидчиво вступилась за детей тетя Катя.

Виктор Сергеевич с досады лишь рукой махнул.

Я объяснил, что привело меня к ним.

– Правильно, была такая карточка, – вспомнил Виктор Сергеевич. – Только пропала она, когда в пожаре отцовский дом сгорел. Все более-менее ценное из дома вытащили, успели, а что у Тоньки в чулане было, где она фотографией занималась, все погибло.

Много лет прошло, но этот пожар я хорошо запомнил..

В Петровском грозы боялись – громоотводы громоотводами, но для молнии сельская изба, видимо, самая заманчивая цель, примеров тому в округе было множество.

И вот во время очередной грозы молния ударила в дом кузнеца Лапина. Ударила и, как по команде, дождь прекратился – словно нарочно, чтобы не затушить начавшийся пожар. Несмотря на эту дьявольскую хитрость, помощники-односельчане успели из дома почти все вынести: мебель, одежду, даже посуду.

Когда доставили помпу и добровольная пожарная команда приступила к тушению, пожар был в самом разгаре. Мальчишки верещали от восторга, мужики вcпоминали, чей дом сгорел от грозы в последний раз, а Кузнечиха в cлезах объясняла столпившимся вокруг нее женщинам, почему молния именно в их дом ударила:

– Мой-то, отставной козы барабанщик, уже столько лет как в кузне не работает, а мимо всякой ржавой железяги спокойно пройти не может, сразу в дом ее прет. Вот молынью на железо и притянуло...

Женщины сочувственно кивали и говорили промеж собой, что теперь, ежели мужик водку не пьет, так обязательно каким-нибудь мальчишеством занимается: или рыбачит целыми днями, или, вот, железки собирает, лишь бы от работы по дому отлынить.

А пожар между тем разгорался, все село сбежалось глядеть. Начали перегорать стропила, вот-вот крыша рухнет. Зрители, хозяева дома и пожарные, уже успевшие остаться без воды, отошли от греха подальше. И вдруг истошно закричал кузнец Лапин, до этого молча переживавший свалившееся на него несчастье:

– Батюшки мои! Забыл! – и стремглав бросился к горящему дому.

Все вокруг опешили, замерли даже неугомонные мальчишки.

– Окаянный, иконы не вынес, – охнула рядом со мной бабка и схватилась за щеку, словно у нее зуб прихватило.

Потом, придя в себя, начала торопливо креститься, но не успела донести сложенную щепотью руку до правого плеча, как опять схватилась за щеку и присела от изумления: кузнец Лапин отрывал от окон наличники – знаменитые дедовы узоры.

Кузнечиха от удивления даже перекреститься не успела, так с открытым ртом и стояла.

Мужики побойчей и отец Марка бросились к кузнецу на помощь, и скоро наличники были в безопасности. С последним наличником, тяжело отдуваясь, Лапин подошел к моему деду.

– Малость подпалил, – будто оправдывался кузнец. – Материал-то уж больно слабый, одно слово – дерево. Но ничего, я их красочкой спрысну – как новые засверкают.

Кузнечиха в сердцах сплюнула под ноги:

– Ну, старый, совсем рехнулся. Дом сгорел, а он крашеные деревяшки спасает. Где теперь жить-то будем, дуралей?

– К сыну переберемся, хватит со снохой холодную войну вести, пора перемирие заключать. И наличники возьмем, у них таких красивых нет.

– Да, вещь нарядная, – согласился отец Марка.

Бабка перевела взгляд на стоящего рядом деда, и я заметил: смотрит она на него так, словно впервые видит. Словно сейчас, на ее глазах, случилось то самое чудо, о котором она всю жизнь мечтала. И свидетели ему – все село...

Уже не было в живых ни деда, ни бабки, ни стариков Лапиных, но дедовы узорчатые наличники и сейчас украшали родительский дом Марка.

По тому, как встретил меня бывший председатель сельсовета Мазуев, сразу было ясно, что память у него, несмотря на возраст, крепкая: назвал по имени-отчеству, поинтересовался писательскими делами. Да и выглядел старик моложе своего возраста, рукопожатие было сильным, в голосе по-прежнему звучали начальственные нотки.

– Кого только нет родом из нашего села: и врачи, и ученые, и изобретатели, а вот в писатели ты один выбился. Я все твои книги читал. Теперь вот жду, когда ты наконец соизволишь о родном селе написать. Обходишь земляков своим писательским вниманием.

Такой поворот разговора меня обрадовал, я заверил старика:

– Обязательно напишу, Степан Александрович. Сейчас в самый раз собираю материал для одной книги, в которой наше село непременно будет присутствовать. Потому к вам и пришел. Вы помните, как в часовне нашли сундук с книгами?

– Как не помнить, такое событие... Но твой покойный дед о нем лучше знал – ведь это они с кузнецом Лапиным разгадали секрет часовни.

– Меня другое интересует. Скажите, это вы сообщили в музей о находке сундука?

– Точно, инициатива была моя. Когда сундук вскрыли и выяснили, что в нем находится, я пошел в сельсовет, чтобы позвонить. Но по дороге встретил дачника одного из Москвы, который в доме старухи Сусекиной комнату снимал. Сейчас я ни имени, ни фамилии его не помню, но это и не важно. Так вот, он меня и спрашивает:"Правда ли, что в часовне какой-то сундук с книгами нашли?" – "Все верно, – говорю. – Сейчас в Ростовский музей позвоню, чтоб его забрали". А дачник прямо-таки в лице изменился и говорит: "Да разве можно такие ценности без присмотра оставлять?! Возвращайтесь немедленно к часовне, иначе без вас там всё растащат, а в музей я сам позвоню. Я с его директором хорошо знаком, быстро договорюсь". Ну, я и пошел назад; организовал, так сказать, охрану объекта. Минут через двадцать и дачник прибежал, сообщил, что с директором музея обо всем договорился. Пока машина не пришла, он от этого сундука ни на минуту не отходил, даже грузить помогал. Образованный, культурный человек, сразу видно – научный работник.

– А зачем он в Петровское пожаловал? Неужели под Москвой не мог отдохнуть?

– Я у него об этом тоже спрашивал. Оказывается, он как-то ехал из Москвы в Ярославль на какую-то конференцию и прямо влюбился в наше село, когда мимо проезжал. Вот и решил здесь лето провести. Услышал от меня, что наш учитель истории Васильков пишет историю Петровского, попросил познакомить с ним. Потом Васильков рассказывал мне, что дачник несколько раз у него в гостях был, из документов, которые учитель собрал, выписки делал.

– Выходит, он тоже историей нашего села занимался?

– Васильков говорил, его больше история семейства Нееловых интересовала, у которых здесь усадьба была. А у Василькова хранилось много писем из семейного архива Нееловых, каким-то образом после пожара усадьбы уцелевших. У кого учитель их приобрел – не знаю, а теперь уже и не узнаешь. Что с ними потом стало – тоже неизвестно. В последние годы, после смерти жены, Васильков жил один. Когда на его похороны дочь приехала, я спросил ее про архив Нееловых, но она заверила меня, что никаких старинных писем в доме нет. Больше того – не нашлась и рукопись истории Петровского, которую писал Васильков. Какая-то непонятная история с этими бумагами произошла.

– Сундук с книгами, который под часовней нашли, тоже исчез.

– Как исчез?! – изумился Мазуев. – За ним же из музея приехали!

– Сотрудники Ростовского музея об этом сундуке даже не слышали.

– Кто же тогда приезжал за ним?

– Вот это я и хочу выяснить.

– Ну, огорошил ты меня... Мужчина, который мне музейным сотрудником представился, доверенность показал с печатью. Все было как положено, честь честью. Что же выходит – они с этим дачником в краже сундука с книгами на пару участвовали? – растерянно посмотрел на меня Мазуев. – По виду на них никак не подумаешь, что жулики. А может, они оба не при чем и вора надо в музее искать?

Я согласился, что такая вероятность не исключена.

– Васильков ничего не рассказывал вам про семью Нееловых?

– Говорил, но сейчас многое уже забылось. Последний владелец усадьбы, видимо, погиб во время гражданской войны. Его отец – Федор Алексеевич Неелов умер за год до революции. Дед – Алексей Васильевич – дослужился до генеральского звания, имел в Питере дом возле Конюшенного моста. Выйдя в отставку, поселился в здешней усадьбе, еще один дом был у него в Ростове. Собирал книги, иконы, всякую церковную утварь. Судя по письмам, Федор Неелов его дело продолжил, но куда эта коллекция после его смерти попала, Васильков так и не выяснил, кроме сундука с книгами, который под часовней нашли, от нее ничего не осталось. Видимо, все распродал последний владелец усадьбы Вадим Неелов – местные старожилы вспоминали, что он был из непутевых, хотя и офицер. С армией Врангеля в Крым бежал, там его след и затерялся. Вот и все, что мне запомнилось.

Я вынул из записной книжки фотографию, на которой мы с Марком сидели на сундуке с книгами, показал ее Мазуеву:

– Моя матушка вспомнила, что вроде бы этот человек, который вам сотрудником музея представился, потом еще раз приезжал в Петровское, иконами интересовался. Вы с ним тогда не встречались?

– Жаль, лица не видно, – сказал Мазуев, разглядывая фотографию. – Нет, больше я его не видел, но слышал, какой-то приезжий из города наших стариков о Нееловых все расспрашивал, не осталось ли от них каких-нибудь бумаг. Было это уже после того, как сундук нашли. Непонятно, откуда такой интерес к семье Нееловых. Может, дочь Василькова потому и не отыскала собранных отцом документов и писем, что их похитили? Васильков мечтал создать при школе музей, посвященный истории нашего села. Не успел, а теперь и самые интересные документы исчезли. Впрочем, один остался, сейчас я тебе его покажу...

Мазуев принес из соседней комнаты толстый фотоальбом, вынул из него наклеенную на плотный лист картона фотографию, на которой была запечатлена церковь, стоящая в центре Петровского. По всему было ясно, что фотография старинная, дореволюционная, возле церкви стояли подводы, рядом – мужики в картузах, женщины в длинных платьях.

– На обороте любопытная надпись есть, прочитай.

Я перевернул фотографию – и чуть не вскрикнул! Тем самым почерком, которым были сделаны пометки на полях "Воспоминаний" Артынова, здесь было написано:

"Село Петровское впервые упоминается в летописи за 1207 год (смотри "Историю" Карамзина, том 3, примечание 123). В окрестности села – Святой колодец, ископанный, по преданию, самим Сергием Радонежским, над колодцем – часовня с иконой Спасителя. На фотографии – церковь апостолов Петра и Павла, выстроенная в 1783 году по соизволению Екатерины Великой на пожалованные императрицей 8 тысяч рублей ассигнациями. Рядом – зимняя Свято-Троицкая церковь, построенная прихожанами в 1807 году. Сей снимок сделан мною – Федором Алексеевичем Нееловым – в 1907 году, к 700-летию летописного свидетельства о селе Петровском".

Итак, теперь мне было точно известно, кто автор пометок на полях "Воспоминаний" Артынова, проявивший такую удивительную осведомленность о многих событиях и фактах, упомянутых в этой книге.

Сделанное Нееловым пояснение я дословно переписал в записную книжку. И тут Мазуев увидел выпавшую из нее цветную фотографию, на которой, на фоне книжных полок, были засняты гости Пташникова.

– Так ведь это тот самый человек! – изумленно произнес Мазуев, ткнув пальцем в фотографию. – Тот самый дачник, который жил у старухи Сусекиной!

– Вы не ошиблись? – растерялся я, не ожидая такого поворота.

– Голову даю на отсечение – это он! Постарел, конечно, но лицом мало не изменился. Вот ведь как бывает – я теперь и фамилию его вспомнил: Коломин!

Я промолчал, не зная, следует ли говорить Мазуеву, что человек, которого он показал на фотографии, теперь носит совсем другую фамилию. Кто же он на самом деле? Оставалось надеяться, что загадку прояснит время – самый медлительный, но зато самый беспристрастный судья...

Во вторник, как договаривались с Мариной, я сел в третий вагон от хвоста электрички. В Ростове вышел на перрон, но девушка так и не появилась. Вроде бы в соседний вагон сел коренастый парень, вместе с которым я видел ее три дня назад, но это могло мне и показаться – в похожих спортивных костюмах ходит немало молодых парней со стрижеными затылками, изображающих из себя "крутых".

Я вернулся в вагон – и тут обнаружил, что мой тяжелый, раздутый портфель, в который мать доверху насовала всяческих домашних угощений, исчез! Искать вора в электричке было бесполезно – он наверняка остался в Роcтове, выскочив через другую дверь вагона, пока я на перроне высматривал Марину.

Я расстроился. Хотя ни документов, ни денег в портфеле не было, было жалко материнских угощений, которых мне хватило бы на неделю.

И только подъезжая к Ярославлю, я вспомнил, что в последний момент сунул в портфель записную книжку с двумя фотографиями – гостей Пташникова и той, где мы с Марком сидели на сундуке с книгами. Самое досадное состояло в том, что, как ни напрягал память, я не мог вспомнить номер на кузове машины, по которому можно было найти ее водителя, судя по всему, продавшего Пташникову "Житие Антония Киевского". Пропала не просто памятная фотография – пропала улика. Случайно ли? – невольно возникал вопрос, вызывая цепную реакцию подозрений.

Глава четвертая

ВЕСКИЕ СВИДЕТЕЛЬСТВА

 

Когда на другой день после возвращения в Ярославль, предварительно созвонившись с Пташниковым, мы встретились у Окладина и я рассказал сначала о находке, а потом о пропаже фотографии, возмущению краеведа не было предела:

– Преступное легкомыслие – позволить украсть какому-то мелкому воришке фотографию, с помощью которой можно было найти уникальные книги! А о Нееловых вам что-нибудь удалось узнать?

Выслушав мой подробный отчет, в котором я изложил всё, что мне стало известно, кроме опознания Мазуевым "Коломина", Пташников ворчливо сказал, сдвинув очки на лоб:

– Ну, хотя бы здесь кое-что прояснилось: теперь нет сомнений, что письмо Актова адресовано вашему петровскому Неелову, который, оказывается, тоже собирательством книг занимался. Его сын – Федор Алексеевич Неелов – автор пометок на полях "Воспоминаний" Артынова. По всему выходит, нееловской коллекцией кто-то сильно интересовался, потому и сундук с книгами пропал, и документы, собранные учителем Васильковым. Я уверен, тут дело одних и тех же рук.

То, что я знал о "Коломине", подтверждало предположение краеведа, однако я промолчал, сначала решив посоветоваться с Марком. Дело принимало столь серьезный оборот, что без помощи криминалиста здесь было уже не обойтись.

Неожиданно для меня Марка вспомнил и краевед:

– Обидно получилось с фотографией. Может, у вашего приятеля Марка Викторовича еще одна осталась?

– Я звонил ему, но ни домашний, ни служебный телефоны не отвечают. Видимо, в командировке. Я тоже не теряю надежды, что еще одна фотография могла быть у Марка или у его сестры. Ее телефона я не знаю.

– Жаль, теряем драгоценное время, – недовольно пожевал губами Пташников. – Мне с вашим приятелем еще по одному неприятному делу посоветоваться надо. И чем быстрее – тем лучше.

На мой вопрос, что случилось, о каком неприятном деле он говорит, краевед так и не ответил, спросил Окладина:

– Вы взяли у меня "Житие Антония Киевского". С этой книгой все в порядке? Она у вас?

– А что могло с ней произойти? – удивился Окладин и вынул книгу из письменного стола. – Хотите ее взять?

– Нет-нет, пусть лучше пока у вас полежит, – поспешно проговорил Пташников, явно успокоившись, увидев книгу в целости и сохранности.

Поведение краеведа показалось мне странным. Однако, опережая мой следующий вопрос, Пташников опять обратился к Окладину:

– Не пытались разгадать, какой здесь использован шифр?

– На первых трех страницах "Жития" некоторые буквы помечены сверху точками. Я выписал их на листке. Вроде бы, шрифт очень простой: в отсутствующем у нас "Житии Евфросинии Суздальской", вероятно, таким же образом отмечены недостающие буквы. Отдельные слова еще можно восстановить, но в целом прочитать текст невозможно. Да и вряд ли расшифровка этой записи, если она действительно существует, что-нибудь даст.

– Мы узнаем, где находится тайник с библиотекой Ивана Грозного!

– Я по-прежнему не верю в ее существование. Высказанные вами доводы меня не убедили.

– В таком случае, продолжим наше расследование, – решительно заявил Пташников, словно вызывая Окладина на дуэль. – В прошлый раз я не успел изложить все имеющиеся свидетельства существования библиотеки московских государей, так как их очень много, что само по себе говорит в ее пользу...

Напомню читателям, что начавшееся на юбилее Пташникова следствие по делу о судьбе загадочной книгохранительницы закончилось показаниями краеведа о Максиме Греке, по его убеждению, приглашенном в Москву именно для перевода книг великокняжеской библиотеки. Однако это свидетельство было отвергнуто Окладиным, заявившим, что житие Максима Грека, привлеченное краеведом в качестве доказательства этого утверждения, нельзя рассматривать как серьезный исторический документ, поскольку в произведениях такого рода много вымысла. Тогда краевед пообещал представить новые, более веские свидетельства.

– Одно из таких свидетельств оставил польский дипломат Ян Ляский, – начал Пташников. – Он был страстным библиофилом, искал и приобретал книги по всей Европе, в частности приобрел личную библиотеку Эразма Роттердамского. Для нас представляет интерес его письмо немецкому гуманисту Бонифацию Амербаху, написанное в 1526 году...

Пташников вынул из кармана пиджака записную книжку, глухо кашлянул в кулак и выразительно прочитал:

– "Я полагаю, что добуду сочинения церковных греческих авторов, еще никогда не издававшихся. Ибо я дал поручения некоторым своим друзьям, чтобы они поискали их еще в Москве, где ныне имеется как бы некий источник всего греческого вероучения..."

Краевед искоса посмотрел на историка, ожидая, как он прокомментирует это сообщение, однако Окладин пока хранил молчание.

– Через год в письме из Кракова Ян Ляский выложил своему немецкому другу дополнительные сведения, – опять склонился Пташников над записной книжкой: – "Я ожидаю из Москвы некоторые старинные греческие книги; в том направлении ведь до сих пор процветает Греция. Мне сообщают, что какие-то первоклассные произведения, списанные с древних оригиналов, посланы, где еще по сие время уважение к греческой религии остается полностью непоколебимым..."

Я спросил краеведа, получил ли Ян Ляский обещанные книги.

– Увы, – развел он руками, – это осталось неизвестно. Но сам по себе факт многозначительный, – сразу добавил Пташников. – Из-за каких-нибудь греческих псалтырей настоящий библиофил, каким был Ян Ляский, не стал бы беспокоиться.

– Почему вы так уверены, что эти греческие рукописи хранились именно в библиотеке московских государей? – заговорил Окладин. – С таким же успехом они могли находиться в любой монастырской книгохранительнице.

– Именно в царской библиотеке находились греческие книги, которых не было в европейских книгохранилищах. Кстати, в Степенной книге в рассказе о Московском пожаре 1547 года сообщается о погибших в огне "греческих книгах".

– В этом пожаре могла сгореть и вся библиотека московских государей, – сразу ухватился за эти слова краеведа Окладин.

– Во-первых, в царской библиотеке хранились не только греческие книги. Во-вторых, есть доказательства, что библиотека осталась в целости после пожара. Видимо, сгорели те книги, которые по какой-то причине на время были вынесены из тайника.

Окладин в сомнении покачал головой, а Пташников приступил к изложению следующего свидетельства:

– Слухи о библиотеке московских государей, в которой находятся произведения античных авторов, разными путями доходили до Европы и неизменно вызывали там огромный интерес. В июле 1561 года в Москву прибыл иеродиакон Исайи – личность темная и загадочная. Официальной целью его приезда был розыск рукописей в царской библиотеке для дальнейшего их распространения в Литве. Однако повел он себя в Москве странно: начал с того, что донес на царьградского митрополита Иоасафа, будто он в Литве "целовал крест королю и королевской раде", а между тем Иоасаф приезжает в Москву и привозит грамоту вселенского патриарха о признании царского титула Ивана Грозного. В результате Исайи оказался сначала в Вологде, потом в Ростове, в монастырской темнице. Наконец, в 1582 году, его допустили на прием к царю. Послушайте, как сам Исайи объяснял цель своего приезда: "А к царствующему граду Москве я приехал с докладом Жигимонта Августа, короля польского и великого князя литовского, и с листом королевским да и с почтенными дарами... Ивана Васильевича вcея Руси от его царской книгохранительницы испросити библию по нашему языку русскому словенскому на спис слово в слово, и в нашем государстве христианском русском великом и княжестве литовском выдать тиснением печатным нашему народу христианскому русскому литовскому да русскому московскому, да и повсюду всем православным христианам..."

– Но здесь говорится только о библии. Как можно на основании этого сообщения говорить о богатстве царской книгохранительницы?

Пташников словно дожидался моего вопроса:

– Кроме библии Исайи должен был взять еще целый список книг, – краевед пальцем ткнул в записную книжку: – "Велик список, а на уста писать его не помню, а прочитал его сам царь Иван Васильевич всея Руси 7090 года месяца марта на Москве".

– Удалось ли Исайи побывать в царской книгохранительнице?

– Сложный вопрос, – замешкался Пташников, отвечая мне. – Сам Исайи писал, что "милостью его государскою был пожалован" и "надеялся быть отпущен восвояси в Литву", но "помешала война и страшные битвы", а затем и смерть Грозного.

– "Милостью его государскою был пожалован...", – повторил я. – Интересно, что Исайи имел в виду? Вероятно, какие-то книги он все-таки получил, но вряд ли сам побывал в царской книгохранительнице, иначе обязательно написал бы об этом.

– Трудно сказать, что скрывается за этой фразой. Есть в ней какая-то нарочитая недоговоренность. В любом случае, след в истории иеродиакон Исайи оставил, спустя четыреста лет после его приезда в Москву опять заставил говорить о себе.

– Вы имеете в виду книгу американского ученого Эдварда Кинана "Апокрифические сочинения Курбского – Грозного"? – спросил краеведа Окладин и, получив утвердительный ответ, объяснил мне: – Профессор Гарвардского университета Эдвард Кинан нашел странные совпадения в текстах Первого послания Курбского и в сочинениях Исайи "Плач" и "Жалоба". А так как "Плач" имеет точную дату написания – 1566 год, то Послание Курбского не могло быть написано в 1564 году, раньше "Плача", из которого, по утверждению Кинана, были заимствованы некоторые фразы Послания. На этом основании Кинан сделал вывод, что переписка Грозного с Курбским – литературная мистификация более позднего происхождения. Признайтесь, Иван Алексеевич, в этой части версия Эдварда Кинана выглядит довольно-таки убедительно.

– Переписка Грозного с Курбским – исторический факт, который не опровергнуть никакими филологическими изысканиями!

– Но как тогда объяснить эти странные совпадения?

– В 1591 году Исайи написал краткую биографию Максима Грека, учеником которого всегда считал себя Андрей Курбский. Исследователи заметили, что у Исайи и Курбского есть выражение "неумытный судья", принадлежавшее Максиму Греку. Высказывалось предположение, что тексты Послания Курбского и "Жалобы" иеродиакона Исайи восходят к общему источнику, из которого были заимствованы некоторые фразы. Не были ли этим общим источником неизвестные нам произведения Максима Грека?

По лицу Окладина скользнула улыбка.

– Кажется, вы готовите нам очередной сюрприз – новую неожиданную весию?

– Рассуждаем так. Максим Грек имел доступ в библиотеку московских государей. Иеродиакон Исайи прибыл в Москву с целью ознакомиться с книгами этой библиотеки. Андрей Курбский до бегства в Литву был весьма приближен к царю и, возможно, тоже пользовался книгами его библиотеки. Таким образом, общим источником для Исайи и Курбского могли стать произведения Максима Грека, хранившиеся в библиотеке Ивана Грозного. Есть предположение, что автор жития Максима Грека – Андрей Курбский. В таком случае, рассказ о посещении царской книгохранительницы написан не по слухам, а на основании собственного знакомства с ней.

– Авторство Андрея Курбского не доказано. Но если вы настаиваете на нем, напрашивается естественный вопрос, почему Курбский ни словом не обмолвился о библиотеке в других своих произведениях, в той же "Истории о великом князе Московском"?

– Это было не в его интересах – богатейшее книжное собрание в руках Грозного в какой-то мере свидетельствовало о высокой образованности царя, а Курбский всюду доказывал противоположное.

– Если библиотека московских государей существовала и Курбский знал о ней, он мог использовать эту информацию в борьбе с Грозным – самозванным царем-варваром, владевшим сокровищами, которым не знал подлинной цены. Но вернемся к иеродиакону Исайи. Не мог ли он в заключении ознакомиться с Посланием Курбского, из которого и позаимствовал некоторые выражения?

– Такая версия уже высказывалась. И даже назывался корреспондент – сам Иван Грозный. С сентября по декабрь 1565 года он совершал поездку по государству и посетил Троице-Сергиев монастырь, Александрову слободу, Переславль, Ростов, Ярославль, Вологду. Иеродиакон Исайи в это время сидел в монастырской темнице Ростова, но вряд ли царь удосужился показать заключенному монаху письмо князя-изменника.

Окладин не нашел доводов, чтобы возразить краеведу, хотя я видел, что он не согласен с последним замечанием Пташникова, который говорил о поступках и характере Грозного с такой убежденностью, словно был его доверенным лицом.

– Иеродиакон Исайи, – продолжил Пташников, – оставил еще одно любопытное свидетельство – о миссии в Москву писаря Литовского княжества Михаила Гарабурды, который в 1560 году "на Москве у Ивана Михайловича Висковатого дьяка великого князя доставал купити" книгу "Бесед евангельских" Иоанна Златоуста. По какой-то причине эта покупка не состоялась, зато писарь приобрел другие книги, о чем есть свидетельство Андрея Курбского – тот рекомендовал виленскому издателю Кузьме Мамоничу обратиться к Гарабурде за другими привезенными из Москвы сочинениями.

– Вы предполагаете, эти книги Висковатый взял из библиотеки Ивана Грозного? – недоверчиво произнес Окладин.

– А почему бы и нет? – расправил плечи Пташников.

– Посольский дьяк распродает книги царской библиотеки? За такой поступок дьяк сразу бы лишился не только места, но и головы.

– Возможно, передача книг Михаилу Гарабурде состоялась с разрешения Ивана Грозного.

– Тоже маловероятно – не стал бы царь заниматься такими пустяками, как продажа книг писарю Литовского княжества.

– Это не пустяки. В предисловии к "Острожской библии", посетовав, что в славянских странах нет всех книг Ветхого завета, Иван Федоров добавил: "Токмо от благочестива и в православии изрядно сиятелна государя и великаго князя Иоанна Васильевича московского и прочая богоизбранным мужем Михаилом Гарабурдою, писарем великаго княжества Литовского с прилежным молением испрошеную сподобихомся прияти совершенную библию", – прочитал краевед из записной книжки. – Книги укрепляли авторитет Грозного, поднимали значение Москвы как Третьего Рима – новой столицы православия. Это же сообщение подтверждает, что Михаил Гарабурда обратился за книгами лично к царю, который и разрешил выдать ему книги из личной, царской библиотеки.

Я отметил про себя, что уже не впервые в ходе нашего расследования по делу о библиотеке московских государей упоминается имя первопечатника Ивана Федорова.

– Может сложиться неправильное представление, будто книги из царской книгохранительницы расходились направо и налево. 11 августа 1574 года Иван Грозный отправил шведскому королю Иоанну Третьему письмо, в котором объяснял причины задержания переводчика Аврама Миколаевича, – Пташников опять обратился к записной книжке: – "А Аврама толмача задержали есмя потому: как приехал Аврам с нашею грамотою в Орешек, которую грамоту послали есмя к тебе, и у Аврама твоего толмача выняли книги о наших о великих делах и многие наши родословцы и иные наши многие дела повынимали у него, а Аврам, живучи в нашем государстве, те наши великие дела крал лазучством... И потому твой толмач Аврам дошел бы смертные казни; и мы, как есть государи христианские, толмача твоего Аврама смертью казнити не велели есмя..."

– Неужели вы и здесь видите следы, ведущие к библиотеке Ивана Грозного? – поразился Окладин той многозначительности, с которой краевед прочитал этот отрывок. – Вероятно, этому толмачу удалось выкрасть какие-то дипломатические документы из того же Посольского приказа, которые к царской книгохранительнице никакого отношения не имели.

– Я не сообщил еще одно свидетельство, касающееся этого дела. Видимо, не желая портить отношения со шведским королем, Иван Грозный в конце концов отпустил Аврама Миколаевича, но "Аврамова человека", то есть слугу, казнил. Можно предположить, что тот узнал, где находится царская библиотека, проник в нее, взял какие-то книги о родословной Грозного, за что и поплатился. Так охранялась тайна уникальной книжной сокровищницы, благодаря чему она и осталась не раскрытой.

– Надо обладать очень богатой фантазией, чтобы увязать заурядный случай похищения дипломатических документов с судьбой библиотеки московских государей, – с досадой проговорил Окладин.

Это доказательство краеведа мне тоже показалось неубедительным, однако Пташников стоял на своем:

– Иван Грозный придавал этому "заурядному случаю" особое значение. Перед тем, как в 1575 году на реке Сестре встретились русские и шведские дипломаты, Грозный наставлял князя Василия Сицкого говорить шведским послам: "Толмач Аврам и сам до казни бы смертные дошел, не токмо его человек". История с похищением не выходит у Грозного из головы, он опять объясняет причину своего гнева: "Живучи Аврам в государя нашего царстве лазучил и выписывал родство государя нашего и разряды, и человек Аврамов за то казнен, а Аврама государь наш и великий князь пощадил, к Ягану королю его отпустил, а во всех землях таким лазукам милости не кажут". Спрашивается – откуда слуга Аврама мог выписать родословную Грозного? Из летописи! А самые ценные и полные летописи хранились в царской библиотеке. Там же находились другие письменные источники, касавшиеся княжеской семьи, например, следственное дело Соломонии Сабуровой – первой жены Василия Третьего, отца Грозного. "Аврамов человек" каким-то образом смог проникнуть в тайник, где хранились самые важные государственные документы, самые ценные книги. И этот тайник – библиотека московских государей!

Скептически хмыкнув, Окладин в очередной раз ушел на кухню за горячим кофе, которым обычно сопровождались наши беседы у историка.

В своих предыдущих повествованиях я уже неоднократно описывал квартиру Окладина в доме на набережной Волги, восхищался царящим в ней порядком, оcобенно бросающимся в глаза в сравнении с обстановкой холостяцкой, неухоженной квартиры Пташникова. В какой-то мере их жилища отражали характеры своих хозяев: собранного и рассудительного историка и вcпыльчивого, суетливого краеведа. Вот и сейчас, дождавшись возвращения Окладина, Пташников не стал утруждать себя последовательностью своих доказательств:

– Пожалуй, я пропущу еще одно свидетельство существования библиотеки, которое непосредственно связано с именем Грозного, и остановлюсь на событии второй половины 1600 года, когда из Варшавы в Москву для поздравления Бориса Годунова с избранием на русский престол выехало посольство литовского канцлера Льва Сапеги. В составе посольства находился некий Петр Аркудий: грек по национальности, обучался в Риме в греческой Коллегии святого Афанасия, готовившей униатских агентов-священников для Западной России. Там получил степень доктора философии и богословия, в совершенстве знал греческие и латинские сочинения, завещал Коллегии после смерти свою богатейшую библиотеку. В состав литовского посольства его включил кардинал Сан-Джорджо с четким и недвусмысленным заданием – разузнать в Москве о греческих рукописях царской библиотеки. Однако Петр Аркудий не смог выполнить поручение кардинала, о чем и сообщил ему в письме: "При всем нашем старании, а также с помощью авторитета господина канцлера не было никакой возможности узнать, что она находилась когда-нибудь здесь". Интересовался царской книгохранительницей и сам польский посол Лев Сапега, сообщивший о неудачной попытке проникнуть в нее папскому нунцию в Польше Клавдию Рангони, который стал потом одним из организаторов польской интервенции.

– Вас послушать, так и интервенция была предпринята только для того, чтобы отыскать эту легендарную библиотеку, – с убийственным сарказмом признес Окладин.

Пташников воспринял это замечание спокойно:

– Я не исключаю, что попытки отыскать потаенную книгохранительницу делались и при Лжедмитрии. Настораживает один факт: в 1633 году посол Польши в Ватикане Оссолинский подарил римскому папе Урбану греческую рукопись, похищенную поляками из Московского Кремля. Но вряд ли она была из царской библиотеки – после Смуты слухи о ней в Европе не утихли.

– Вот именно – слухи! – повысил голос Окладин. – Они не могут быть оcнованием для исторически обоснованных выводов, а вы строите на них вcе ваши доказательства.

– Нет дыма без огня. Теперь прошу обратить внимание на митрополита города Газы Паисия Лигарида. В Риме учился у Петра Аркудия, о котором я уже говорил, в восемнадцать лет защитил диссертацию на звание доктора философии и богословия, есть сведения, что работал в архиве Ватикана, на основании чего было высказано предположение, будто он – папский агент. Возможно, так и было, иерусалимский патриарх Нектарий дважды проклял его и даже отлучил от церкви. Однако это не помешало Лигариду оказаться в Москве, куда в 1656 году он был приглашен патриархом Никоном. Через семь лет Никон жаловался царю: "Лучше бы мне не видеть такого чудовища", публично обзывал Лигарида "вор, нехристь, собака, самоставленник, мужик".

– Но при чем здесь библиотека московских государей? Мало ли авантюристов приезжало в Россию.

– В своем письме царю Алексею Михайловичу Паисий Лигарид прямо просил допустить его в царскую книгохранительницу: "Вертоград, заключенный от алкающих, и источник, запечатанный от жаждущих, по справедливости почитаются несуществующими. Я говорю сие к тому, что давно уже известно о собрании вашим величеством из разных книгохранилищ многих превосходных книг; почему нижайше и прошу дозволить мне свободный вход в ваши книгохранилища для рассмотрения и чтения греческих и латинских сочинений".

– Почему вы уверены, что речь идет о библиотеке московских государей? – поджав губы, безучастно спросил Окладин.

– В юности, как я уже говорил, Паисий Лигарид был учеником Петра Аркудия, от которого он мог узнать о существовании царской книгохранительницы.

– А почему не допустить, что Лигарид пытался проникнуть в Патриаршую библиотеку?

– Тогда он обратился бы непосредственно к патриарху.

– Вы же сами сообщили, что Никон возненавидел Лигарида. А после 1658 года, когда Никона низвергли с патриаршества, Патриаршую библиотеку и вовсе опечатали, потому Лигарид и сравнил ее с "источником, запечатанным от жаждущих". Это предположение выглядит более правдоподобно, чем ваше.

– Никон был ознакомлен с письмом Лигарида царю и так отозвался о нем: "О книгах пишет до царского величества, яко от многих стран собраны суть и запечатлены без пользы, несть была на се царская воля, но мы трудились в тех и есть ныне в дальних наших монастырях отвезены..."

Окладин перебил Пташникова, уже готового по-своему истолковать эту цитату:

– Все правильно! Ни о какой библиотеке московских государей Никон и знать не знал, а имелась в виду все та же Патриаршая библиотека, основанная в конце шестнадцатого века митрополитом Филаретом. Для пополнения этой библиотеки Никон отправил на Восток энергичного и образованного Арсения Суханова, который привез в Москву пятьсот книг и древних рукописей. Помещены они были в подвале церкви Трех Святителей – это засвидетельствовано в Переписной книге казны патриарха Никона. Кроме того, часть книг, видимо, была отвезена Никоном в его резиденцию в Новом Иерусалиме – вот вам и дальние монастыри, о которых он пишет. Как видите, все сходится, именно в Патриаршую библиотеку стремился попасть Лигарид. Если бы в Москве имелась библиотека из греческих и латинских книг, не потребовалось бы посылать за ними Арсения Суханова, как вы не понимаете!

– Папская книгохранительница затерялась после смерти Грозного. Никто не знал, где она находится, потому всем, кто приезжал в Москву ее увидеть, и отказывали. По этой же причине был послан на Восток Арсений Суханов. В 1664 году Никлас Витсен, входивший в состав голландского посольства, записал в своем дневнике: "Говорят, что здесь находятся книги Александра Великого, а также летописи и карты". От миссии иеродиакона Исайи до обращения к царю Лигарида прошло сто лет, а в Европе слухи о богатейшей царской книгохранительнице все еще были живы. Это говорит о многом.

– Даже из сотни косвенных доказательств не построишь одно прямое и четкое доказательство. Есть у вас другие, более веские свидетельства существования библиотеки московских государей?

Пташников вспыхнул от возмущения, хотел резко возразить Окладину, но я его опередил, напомнив:

– Вы обещали привести еще одно свидетельство, непосредственно связанное с именем Ивана Грозного.

– В следующий раз я это и сделаю, – взглянув на часы, многообещающе произнес Пташников. – Но и те свидетельства, которые я привел сегодня, достаточно веские и убедительные, их нельзя отбросить в сторону, если мы решили всерьез расследовать судьбу библиотеки московских государей...

Мысленно я согласился с краеведом: каждое новое свидетельство по-новому освещало эту тайну русской истории. Другое дело – насколько эти свидетельства приближали нас к ее разгадке? Иногда у меня создавалось впечатление, что мы, как с завязанными глазами, плутаем и натыкаемся на них словно на деревья в лесу, не находя из него выхода.

Глава пятая

ФОТОГРАФИЯ В СТОЛЕ

 

Вечером в моей квартире раздался телефонный звонок. Я снял трубку – и к немалому своему удивлению услышал голос Марины:

– Решила позвонить, а то неудобно получилось: сама предложила вам вcтретиться во вторник в электричке – и не появилась.

– Вероятно, произошло что-нибудь непредвиденное?

– Вы угадали. Подруга оказалась не в настроении, и я в тот же вечер вернулась в Ярославль, лишний раз убедившись в народной мудрости, что в гостях хорошо, а дома лучше. А вы как съездили? Удалось что-нибудь узнать о сундуке с книгами?

– Сейчас ясно только одно – в Ростовский музей они не попали. Видимо, нашлись расторопные люди, которые их присвоили.

– Вы говорили, у вас какая-то фотография осталась. С ее помощью можно что-нибудь выяснить?

– Фотография исчезла, – не стал я вдаваться в подробности, при которых произошло это исчезновение.

– Какая жалость! Ну, и что вы намерены теперь делать?

– Есть вероятность, что еще одна фотография хранится в Москве у моего приятеля, но никак не могу до него дозвониться.

– О владельце сундука какие-нибудь сведения нашлись?

Я коротко изложил Марине результаты проведенного мною в Петровском следствия, умолчав только о "Коломине", опознанном Мазуевым на фотографии среди гостей краеведа Пташникова. Рассказал и о разговоре с Анной Николаевной, разыскавшей на карте Ростова дом одного из "кладоискателей" Коновалова из "Воспоминаний" Артынова, о поисках в Ростове затерянных подземелий.

– Кстати, Анна Николаевна в корне не согласна с той оценкой личности Артынова, которую дали вы. У нее совершенно другое представление об этом человеке.

– Я давно заметила, что отличительная черта большинства краеведов – сентиментальность, желание приукрасить своих земляков и возвеличить прошлое своего края. Так что вы меня не удивили, – язвительно сказала Марина. – К их оценкам всегда надо относиться критически. Успехов вам в ваших поисках.

Я поблагодарил Марину за это пожелание, хотя оно показалось мне не очень иcкренним.

– У меня не выходит из головы ваш рассказ о Сулакадзеве. Вы называли работы Пыпина и Сперанского, в которых он упоминается. Эти книги есть у вас в отделе? Нельзя ли мне завтра зайти к вам и посмотреть их? Когда я писал повесть о "Слове о полку Игореве", Лидия Сергеевна очень помогла мне литературой.

– Заходите, кто-нибудь в отделе обязательно будет, – сказала Марина и, торопливо попрощавшись, положила трубку.

Я остался в недоумении. Странная девушка: первой позвонила мне, была сама любезность – и так поспешно закончила разговор. Не понравилось мне и ее отношение к краеведам – я всегда испытывал к ним симпатию, еще более усилившуюся после знакомства с Пташниковым.

Эти мысли недолго занимали меня – весь вечер я восстанавливал те сведения о библиотеке московских государей, которые были в пропавшей записной книжке. Работа оказалась не такой легкой, какой представлялась сначала, но я не пожалел о потраченном времени – многое в судьбе загадочной книгохранительницы стало понятней, разрозненные факты и события выстроились в две цепочки доказательств "за" и "против". Однако сейчас было рано даже предполагать, которая из них прочнее и приведет нас к истине...

Когда утром я пришел в знакомый кабинет сотрудников музейного отдела, посвященного "Слову о полку Игореве", Марина отсутствовала, была одна лишь Лидия Сергеевна. Я рассказал о телефонном разговоре с девушкой и о моей просьбе ознакомиться с работами Пыпина и Сперанского. Лидия Сергеевна тут же вынула эти книги из стоящего в углу шкафа и положила их на один из письменных столов.

– Садитесь за стол Марины, здесь вы никому не помешаете. Видимо, она забыла о вашем разговоре – еще вчера отпросилась у меня поработать в областном архиве. Чем закончилась ваша поездка в Петровское?

Опять-таки умолчав о "Коломине", я сообщил о результатах своей поездки, в том числе и о сведениях, полученных от Анны Николаевны Окладиной. Упомянул и разговор с Мариной, с которой случайно встретился в электричке.

– Когда это было? – вдруг спросила Лидия Сергеена.

– На другой день после юбилея Пташникова.

– Вы не ошибаетесь?

– Ни в коем случае. Марина еще пошутила, что этот юбилей был похож на заседание ученого совета у вас в музее. А что вы, Лидия Сергеевна, думаете о библиотеке московских государей? Верите ли в ее существование?

– Если слухи о каком-то событии или явлении живут века, значит, оно действительно имело место.

– Помню, вы сделали предположение, что библиотека могла храниться в Троице-Сергиевом монастыре. Есть ли какие-то убедительные доводы в пользу этой версии?

– Достаточно, чтобы иметь право на существование.

– А вы не могли бы их изложить? – воспользовался я благоприятным случаем, чтобы пополнить уже имеющиеся у меня сведения о царской книгохранительнице.

Лидия Сергеевна охотно откликнулась на мою просьбу:

– Дело в том, что история Троице-Сергиева монастыря с самого начала его существования тесно связана с историей русской книжности. Сергий Радонежский основал этот монастырь в 1345 году. Было тогда у Сергия вcего две книги – Евангелие и Псалтырь, но вскоре их набралось уже около полусотни, в основном, конечно, религиозного содержания. А в пятнадцатом веке при монастыре возникла собственная книгописная палата, где переводились книги с болгарского, сербского, греческого языков, выработался особый "сергиевский" почерк, которым очень гордились местные писцы. Известно, что именно из Троице-Сергиева монастыря стала распространяться по всей Руси античная философия, что свидетельствует о наличии в монастыре богатой библиотеки с произведениями античных авторов. О том, что такие книги действительно были в монастырской книгохранительнице, можно судить по произведениям одного из первых русских профессиональных писателей Епифания Премудрого, который прожил в монастыре больше тридцати лет. Одновременно с ним там жил и работал Андрей Рублев. Как предполагают, одно время он возглавлял книгописную мастерскую, сам участвовал в оформлении книг. Там же трудился Пахомий Лагофет, написавший в монастыре свой "Хронограф", работа над которым потребовала привлечения очень многих источников. В монастырской библиотеке хранились сочинения Иоанна Лествичника и Дионисия Ареопага, Исаака Сирина и черноризца Храбра, жития Алимпия и Симеона Столпника, Феодора Сикста и Ефимия Великого, Саввы освещенного и Петра митрополита, такие исторические труды, как "Троя", "Пленение Иерусалима", "Христианская топография". Все это говорит об уникальности монастырской библиотеки.

Я согласился с Лидией Сергеевной, что книгохранительница Троице-Сергиева монастыря, судя по внушительному перечню книг и авторов, действительно была богатой, но это никак не может служить доказательством того, что там же хранилась и библиотека московских государей.

– В пользу того, что эта библиотека могла, по крайней мере, побывать в Троице-Сергиевом монастыре, есть несколько моментов, достойных самого пристального внимания. Например, именно там был впервые обнаружен список знаменитого "Хождения за три моря" Афанасия Никитина. Позднее обнаружили еще четыре списка, но Троицкий список имеет особую ценность. В своеобразном предисловии к "Хождению" сказано, что записки Афанасия Никитина после его смерти были переданы купцами дьяку великого князя Василию Мамырину. О нем известно, что он долгие годы служил Ивану Третьему, при котором, судя по всему, началась история библиотеки московских государей. Умер Василий Мамырин в 1490 году и был похоронен "у Троицы в Сергиеве монастыре". Вот и напрашивается вопрос: не попали ли записки Афанасия Никитина в библиотеку московских государей, которая какое-то время находилась в Троице-Сергиевом монастыре, в ведении дьяка Василия Мамырина?

– Не сказал бы, что этот "момент" выглядит убедительно.

– Но согласитесь, что записки Афанасия Никитина о путешествии в далекую и неизвестную Индию вполне могли заинтересовать великого князя и очутиться в его книгохранительнице, откуда позднее были извлечены и переписаны.

Я не стал спорить с Лидией Сергеевной и попросил изложить следующий "момент" в пользу Троицкой версии.

– Один из исследователей видел в конце прошлого века в Троице-Сергиевом монастыре какие-то восточные рукописи. Позднее их там не нашли, однако это свидетельство никак нельзя сбрасывать со счета. Ясно, что восточным книгам не место в монастырской библиотеке, а вот в великокняжеской книгохранительнице они, вероятно, были.

Я промолчал, поскольку и это доказательство показалось мне не достаточно убедительным.

– Наконец, – продолжила Лидия Сергеевна, – именно в Троице-Сергиев монастырь был переведен Максим Грек, о котором так много говорили на юбилее Пташникова, удивлялись, с какой легкостью он цитировал произведения античных авторов. Не исполнилась ли в Троице-Сергиевом монастыре заветная мечта ученого монаха, ради которой он бросил родину и приехал на русскую землю, – получить доступ к книжным сокровищам московских государей?

Из всех приведенных Лидией Сергеевной доказательств последнее показалось мне самым весомым, а главное – приемлимым для того, чтобы включить Троицкую версию в список возможных версий о местонахождении библиотеки Ивана Грозного. Я разделял убеждение Пташникова, что судьбы Максима Грека и этой загадочной книгохранительницы обязательно пересекались. Местом их пересечения вполне мог быть Троице-Сергиев монастырь, ставший последним пристанищем монаха-книжника.

– Почему вы так удивились, когда я сказал, что встретился с Мариной в электричке? – спросил я Лидию Сергеевну, как только она закончила изложение своей версии. И сразу понял, что ей не хочется отвечать на этот вопрос.

– В тот день, в воскресенье, Марина должна была водить экскурсии по нашей экспозиции, но в субботу, на юбилее Пташникова, она отпросилась у меня, чтобы съездить в Кострому к больному отцу. Может, я чего-то не так поняла... Вы уж, пожалуйста, не говорите ей об этом. Наверное, я действительно все перепутала. Садитесь за ее стол и спокойно работайте, я вам мешать не буду – тоже ухожу по делам. Когда закончите, положите книги Марине в стол.

– Спасибо за помощь. Я ваш должник.

– В данном случае неизвестно, кто кому больше должен.

– О чем вы? – не понял я Лидию Сергеевну.

– Книги, которые я вам дала, из собрания Льва Семеновича Угарова – вы писали о нем в вашей последней повести о судьбе "Слова о полку Игореве". По завещанию он оставил всю свою библиотеку своей соседке Наташе, а она после смерти Угарова передала ее в дар нашему отделу вместе с семейной перепиской Мусиных-Пушкиных. Таким образом, вы имеете к этой библиотеке самое непосредственное отношение – ведь это к вам обратился Угаров с просьбой расследовать историю "Слова". Если бы вы ответили ему отказом, то неизвестно, получили бы мы такой ценный подарок. Досадно, но мы так и не смогли как следует отблагодарить за этот подарок Наташу – передала книги и тут же исчезла. Искали ее по старому адресу, но после смерти матери она куда-то переехала. Может, вы знаете, как ее найти?

– К сожалению, я тоже потерял ее след.

Лидия Сергеевна посмотрела на меня испытующе, после некоторого колебания сказала:

– Когда Наташа приезжала к нам в музей передавать книги, мы с ней немного поговорили, вспомнили события, начавшиеся с письма Угарова. Мне показалось, она к вам неравнодушна. Да и вы, как я понимаю, не можете ее забыть. В жизни бывают моменты, когда возникает желание остаться в полном одиночестве. Видимо, это и случилось с Наташей после смерти матери. Но сейчас, наверное, ей уже необходимо не одиночество, а хороший друг рядом...

Лидия Сергеевна вышла из кабинета так быстро, что я ничего не успел сказать ей. Да и что было говорить, когда я и сам начал понимать, что в любом случае, как бы ни относилась ко мне Наташа, нам надо вcтретиться и выяснить наши отношения окончательно.

Больших усилий стоило мне после разговора с Лидией Сергеевной приступить к изучению тех книг, которые она оставила на столе Марины. Я не мог объяснить самому себе, почему у меня возник такой настойчивый интерес к личности Сулакадзева – ведь никакого отношения к библиотеке московских государей он вроде бы не имел.

Первой я открыл книгу А.Н.Пыпина "Подделки рукописей и народных песен", изданную в Санкт-Петербурге в 1898 году. Здесь мое внимание сразу привлек список древних рукописей, хранившихся в собрании Сулакадзева и имевших отношение к славянской истории и культуре. Их названия и комментарии к ним, сделанные самим Сулакадзевым, были настолько необычны и загадочны, что наиболее интересные из них я переписал в записную книжку:

– Перуна и Велеса Вещания в Киевских капищах жрецам Мовеславу, Древославу и прочим. Видны события пятого или шестого века. Писана стихами, не имеющими правила. Пергамент весьма древний, скорописью, и, видимо, не одного записывателя и не в одно время писано, заключает ответы идолов вопрошающим – хитрость оракула видна – имена множества жрецов, и торжественный обычай в храме Святовида, и вся церемония сего обряда довольно ясно описана, а при том вид златых монет, платимых в божницу и жрецам. Достойный памятник древности;

– Боянова песнь Словену – буквы греческие и рунические. Время писания не видно, смысл же показывает лица около первого века по Рождеству Христову или позднейших времен Одина. Отрывки оной с переводом были напечатаны в журнале, издаваемом Г.Р.Державиным под заглавием: "Чтение в Беседе любителей российской словесности" 1812 года, в книге шестой... Драгоценный сей свиток любопытен и тем, что в нем изъясняются древние лица, объясняющие Русскую историю, упоминаются места и прочее;

– Патриарси. Вся вырезана на буковых досках числом 45. Ягипа Гана Смерда в Ладоге девятого века, о переселениях варяжских и жрецах и письменах, в Моравию увезено;

– Иудино послание, рукопись на славянском языке второго века, претрудно читать, на шкуре;

– О Китоврасе, басни и кощуны. На буковых досках вырезано и связаны кольцами железными. Числом 143 доски, пятого века, на словенском...

Не менее фантастически выглядели в каталоге библиотеки Сулакадзева и другие древние рукописи, такие как Коледник, Волховник, Поточник, Путник, Криница. Но странное дело – их названия и имена авторов завораживали и не казались мне придуманными.

Однако оценка, которую дал Сулакадзеву Пыпин, была уничтожающей:

"Едва ли сомнительно, что это был не столько поддельщик, гнавшийся за прибылью, или мистификатор, сколько фантазер, который обманывал и самого себя. По-видимому, в своих изданиях он гнался прежде всего за собственной мечтой восстановить памятники, об отсутствии которых сожалели историки и археологи; вывести на сцену самого Бояна, о котором лишь неясно говорило "Слово о полку Игореве"; по его каталогу видно, что он рылся в старых книгах, знал по-латыни, умел, по крайней мере, читать по-гречески. Главной чертой остается фантастическое представление о старине. В этом смысле его фальсификации составляют черту времени", – к такому уничижительному выводу пришел Пыпин.

Мне вспомнились обвинения, выдвинутые против Артынова, – они почти дословно совпадали с обвиненями против Сулакадзева. Но что скрывается за этим? Действительное ли сходство между этими людьми или одинаковая предвзятость к ним?

Не менее резкую оценку дал Сулакадзеву и другой его обвинитель – М.Н.Сперанский. О его статье "Русcкие подделки рукописей в начале девятнадцатого века", опубликованной в сборнике "Проблемы источниковедения" за 1956 год, я уже слышал, когда мы проводили расследование судьбы "Слова о полку Игореве". Но тогда нас интересовала данная Сперанским оценка личности купца-мистификатора Бардина, изготовившего несколько поддельных списков "Слова".

"Так же, как и про Бардина, – писал Сперанский, – об А.И.Сулакадзеве, как личности, мы знаем очень немногое, хотя имя его довольно часто встречается в письмах и мемуарах прошлого века... На основании этих упоминаний мы представляем себе общественное положение Сулакадзева приблизительно так: титулярный советник, бывший офицер-гвардеец, человек, по-видимому, материально обеспеченный, он принадлежал к числу коллекционеров – собирателей старины и редкостей... Фальсификационная деятельность Сулакадзева характерна для эпохи общеевропейского романтизма, вызвавшего на Западе несколько ранее, нежели у нас, полосу подделок старины в области истории и литературы. Мечтания в духе "Оссиана", как известно, в это время окрашивали представления о старине и литературе".

Здесь меня удивила та категоричность, с которой Сперанский ставил на одну доску Бардина, изготовлявшего свои подделки на продажу, и Сулакадзева, занимавшегося собирательством без всякого коммерческого интереса, а даже в ущерб ему. Тем более, что Сперанский не привел ни одного примера, доказывающего, что Сулакадзев лично занимался подделкой древних рукописей.

Сделав еще несколько выписок, я собрался уходить. Как наказала Лидия Сергеевна, открыл ящик письменного стола Марины, положил туда книги – и тут заметил на дне ящика фотографию, которая невольно задержала на себе мой взгляд. Ничего особенного в этой маленькой любительской фотографии не было – улыбающаяся Марина стояла возле смуглого, видного парня, по-хозяйски положившего руку ей на плечо. Но мне показалось знакомым красивое и одновременно чем-то отталкивающее лицо парня. Где я его видел?

Я вышел из музея, так и не найдя ответа на этот вопрос. Вместе с тем меня не оставляло смутное беспокойство, что мне надо обязательно вспомнить, где, при каких обстоятельствах я встречался с этим парнем. Стал перебирать в памяти события последних дней, но не обнаружил ничего, что хотя бы косвенно связывало меня с ним. Тогда я начал углубляться в свои воспоминания, пытаясь найти объяснение тому ощущению опасности, которое возникло у меня при первом же взгляде на фотографию. Вспомнил события, связанные с расследованием судьбы "Слова о полку Игореве" и обстоятельств гибели в Александровой слободе царевича Ивана, с поисками новгородских сокровищ, украденных опричником Гансом Бэром... Именно тогда я познакомился с Лидией Сергеевной – вместе с Пташниковым мы пришли к ней, чтобы найти в описях Спасо-Ярославского монастыря след царских врат, на которых Ганс Бэр вырезал план тайника. Вскоре эти царские врата мы обнаружили в Борисоглебском музее, удалось восстановить уничтоженный план тайника, а затем найти и сам тайник – возле церкви Иоанна Богослова под Ростовом...

Фамилия парня с фотографии вспыхнула в моей памяти как фотовспышка – Варгазин! Это был главарь банды, попытавшейся там же, на берегу Ишни, завладеть сокровищами опричника, но угодившей в засаду, устроенную сотрудниками милиции. Я видел Варгазина буквально считанные секунды, но их хватило, чтобы запомнить его лицо. Не забылась и та "информация к размышлению", которую дал тогда Марк: "Варгазин – личность по-своему уникальная. Это новая разновидность преступников, еще недостаточно изученная, но с которой в последнее время милиции приходится сталкиваться вcе чаще. Среди них и бывшие спортсмены, и энергичные кооператоры, и даже юристы, защищающие интересы новоявленных миллионеров. Когда-то Варгазин успешно закончил институт культуры, потом работал в очень известном музее, там и попался на краже ценнейших экспонатов, за что получил свой первый срок. Но тюрьма не исправила его, а только обозлила, в придачу свела с матерыми уголовниками. Выйдя на свободу, он тут же сколотил бандитскую группу, "специализирующуюся" на ограблении церквей. Банда действовала с размахом, профессионально. Разъезжая по областям центральной России, брали в церквах самые древние и ценные иконы, прочую старинную церковную утварь, награбленное за валюту сбывали иностранцам. Так продолжалось почти три года. Есть подозрение, что банда намеревалась угнать самолет и бежать с награбленным за границу".

Тогда, после ареста банды, осталось неизвестно, каким образом Варгазину удалось узнать о полученной Марком копии дневника опричника, которая помогла вычислить место тайника. На суде, состоявшемся в Сергиевом Посаде, как потом сообщил мне Марк, Варгазин всячески уклонялся от ответа на этот вопрос. Так, может, он узнал о дневнике от Марины, работавшей в музее вместе с Лидией Сергеевной, которая принимала в поисках новгородских сокровищ непосредственное участие? Ведь никто не предупреждал ее, что сведения о дневнике опричника не подлежат разглашению, поэтому она вполне могла сообщить их своим сотрудницам.

Но что может связывать Марину с сидящим в тюрьме уголовником? Кем они приходятся друг другу? Или эта фотография – осколок отношений, которые давно оборвались? Почему же тогда Марина до сих пор хранит фотографию в cвоем столе? Похоже, она оказалась там не случайно, Марину и Варгазина и сейчас что-то объединяет.

Вспомнилось, с каким удивлением рассматривал Марину на юбилее журналист Мамаев. Что он знает о ней? Может, позвонить ему и прямо спросить об этом? Если бы не встреча с ним в Ростове, я так бы и сделал. Зачем он приезжал туда? Случайно ли оказался в одной электричке с нами? Не следил ли он за Мариной? Почему она обманула Лидию Сергеевну, что должна быть в Костроме, а сама отправилась в Ростов? Наконец, кто тот парень, который подошел к Марине на перроне?

Так нечаянно увиденная фотография в чужом столе обрушила на меня целый поток вопросов, ни на один из которых я не мог ответить даже приблизительно.

Вечером я еще раз попытался дозвониться в квартиру Марка, но безуспешно. Утром опять промолчал и его служебный телефон. Оставалось одно – ждать, как события будут развиваться дальше. В том, что они обязательно получат какое-то продолжение, я почему-то не сомневался.

 

Глава шестая

ПОКАЗАНИЯ ВЕТТЕРМАНА

 

Несмотря на то, что сведениями о библиотеке Ивана Грозного, которыми обменивались в споре о ее судьбе Окладин и Пташников, я заполнил уже десятки страниц записной книжки, мне так и не удалось составить об этой загадке русской истории собственное мнение. Доказательства краеведа отпугивали своей парадоксальностью, желанием объяснить целый ряд исторических событий, опираясь на версию о существовании библиотеки московских государей. Возражения историка, наоборот, – казались излишне рассудительными, лишенными живого полета мысли и воображения. В моем представлении истина находилась где-то посередине их позиций. Вместе с тем я понимал, что она должна быть однозначной: или библиотека действительно существовала, или это просто красивая и долговечная легенда, очаровывающая доверчивых людей вроде Пташникова как пустынный мираж.

Если прав Окладин, то наше самодеятельное расследование на том и заканчивалось: нет библиотеки – нет проблемы. Если же истина на стороне Пташникова, то возникал естественный вопрос – уцелела ли царская книгохранительница до наших дней? Краевед пытался доказать самое маловероятное – библиотека до сих пор лежит в своем тайнике и ее надо искать. Все доводы в пользу этой версии Окладин встречал в штыки, но иногда мне казалось, что в глубине души он и сам хотел бы поверить в существование богатейшего книгохранилища с произведениями русских и античных авторов. Да и кто из нас, даже самых рассудительных, не мечтал о вcтрече с чудесным, таинственным, несбывшимся?..

На этот раз мы опять встретились в домике Пташникова, где и началось это необычное расследование. В конце нашей предыдущей встречи краевед пообещал представить еще одно свидетельство в пользу существования царской книгохранительницы, связанное с именем Ивана Грозного. И теперь, выпив по кружке чая из электрического самовара, который хозяин водрузил посреди стола, мы с Окладиным терпеливо ждали, когда же краевед приступит к изложению этого свидетельства.

Достав с полок несколько книг, Пташников заговорил уверенно, лишь изредка заглядывая в тексты:

– Прежде чем перейти к разговору собственно о библиотеке Ивана Грозного, представлю небольшую историческую справку. В 1558 году, когда русские войска под начальством Петра Ивановича Шуйского осадили Дерпт – бывший русский город Юрьев – то оборону города, по сути дела, взял на себя епископ Герман Вейланд. Но силы были явно не равны, и епископ выдвинул условия, на которых осажденные сдадут город. В числе этих условий было и такое: "Государь не будет выводить горожан или обывателей из Дерпта в Россию или другие места". С некоторыми замечаниями Иван Грозный принял условия осажденных, в Дерпт вошли русские войска, а епископ и те горожане, которые принимали участие в обороне, беспрепятственно выехали из города. Вскоре магистр Ливонского ордена Кетлер собрал большое войско и перешел в наступление. В это время, как сообщал русский летописец, "дерптские немцы ссылались с магистром, звали его к своему городу, где, по их словам, у русских было мало войска". В наказание Грозный выселил многих горожан из Дерпта, тем самым нарушив ранее принятый договор, позднее с гонцом Желнинским отправил в Ливонию грамоту, в которой, в частности, наказывал: "А если спросят о дерптских немцах, для чего их царь из Дерпта велел перевести в московские города, – отвечать: перевести немцев государь велел для того, что они ссылались с магистром Ливонским, велели ему придти под город со многими людьми и хотели государю изменить".

Я слушал краеведа и никак не мог понять, какое отношение имеют события в Дерпте – ныне Тарту – к истории библиотеки московских государей? Однако Окладин не перебивал Пташникова, видимо, не в пример мне, уже догадываясь, к чему клонит краевед.

– В 1565 году из Дерпта в числе других выслали пастора Веттермана. Тридцать лет спустя рассказ вернувшегося на родину пастора записал рижский бургомистр Франц Ниенштедт. Вот отрывок из составленной им "Ливонской хроники": "Веттермана как ученого человека очень уважал великий князь, который даже велел в Москве показать свою либерею, которая состояла из книг на еврейском, греческом и латинском языках и которую великий князь в древние времена получил от константинопольского патриарха, когда предки его приняли христианскую веру по греческому исповеданию. Эти книги как драгоценное сокровище хранились замурованными в двух сводчатых подвалах подле его покоя. Так как великий князь слышал об этом отличном и ученом человеке, Иоганне Веттермане, много хорошего про его добродетели и знания, потому велел отворить свою великолепную либерею, которую не открывали больше ста лет, и пригласил через своего верховного канцлера и дьяка Андрея Солкана, Никиту Висровату и Фунику, вышеозначенного Иоганна Веттермана и с ним еще несколько лиц, которые знали русский язык, как то: Томаса Шреффера, Иоахима Шредера и Даниэля Браккеля, и в их присутствии велел вынести несколько из этих книг. Эти книги были переданы в руки магистра Иоганна Веттермана для осмотра. Он нашел там много хороших сочинений, на которые сcылаются наши писатели, но которых у нас нет, так как они сожжены или разрознены при войнах, как то было с Птолемеевой и другими либереями..."

Прежде чем продолжить пространную цитату, Пташников взглянул на Окладина. Тот, откинувшись на спинку стула, слушал его с интересом, но было ясно, что свидетельство из "Ливонской хроники" известно ему.

– "...Веттерман заявил, что, хотя он беден, он отдал бы все свое имущество, чтобы только эти книги были в протестантских университетах, так как, по его мнению, эти книги принесли бы много пользы христианству".

Закурив папиросу, Пташников опять выжидательно посмотрел на историка и нетерпеливо спросил:

– Что вы скажете по поводу этого свидетельства?

Окладин ответил вопросом на вопрос:

– Вам не кажется странным, что все восторженные отзывы о библиотеке московских государей принадлежат иностранцам?

– Ничего странного в этом не нахожу – из Европы, в основном, в Москву приезжали люди образованные, которые не могли не интересоваться книжными сокровищами.

– С какой стати, спрашивается, Иван Грозный вдруг решил показать свою библиотеку ссыльному ливонскому пастору?

– Вероятно, для того, чтобы Веттерман принял участие в переводе книг этой библиотеки, – высказал я свое предположение.

– Так оно и было, – Пташников продолжил цитату: – "Канцлер и дьяк великого князя предложили Веттерману перевести какую-нибудь из этих книг на русский язык, а если согласится, то они представят в его распоряжение трех вышеупомянутых лиц и еще других людей великого князя и несколько хороших писцов, кроме того, постараются, чтобы Веттерман с товарищами получали от великого князя кормы и хорошие напитки в большом изобилии, а также хорошее помещение и жалованье и почет, а если они только останутся у великого князя, то будут в состоянии хлопотать и за своих".

– Очень выгодные условия, – заметил я и спросил краеведа: – Неужели Веттерман отказался?

– Ливонцы посовещались и пришли к выводу, что только они кончат одну книгу, как их заставят переводить другую, и так до самой смерти. А чтобы их не принудили к этой работе силой, поставили дело так, что и сопровождающие их русские дьяки испугались, как бы великий князь их самих не заставил корпеть над книгами вместе с ливонцами. Вот что они заявили дьякам: "Когда первосвященник Онаний прислал Птолемею из Иерусалима в Египет 72 толковника, то к ним присоединили наиученейших людей, которые знали писание и были весьма мудры; для успешного окончания дела по переводу книг следует, чтобы при совершении перевода присутствовали не простые меряне, а наиумнейшие, знающие писание и начитанные люди".

– Сомневаюсь, чтобы русских дьяков можно было запугать таким образом, – недоверчиво проговорил Окладин, похлопав ладонью по столу. – Вспомните, как работал над переводом Толковой Псалтыри Максим Грек: кроме Дмитрия Герасимова из Посольского приказа, его помощника Власия и писарей, больше никого рядом не было.

– Наверное, вы правы, – согласился Пташников. – Но, возможно, какая-то доля истины в словах Франца Ниенштедта все-таки есть. Слушайте, что он пишет дальше: "При таком ответе Солкан, Фуника и Висровата покачали головами и подумали, что если передать такой ответ великому князю, то он может им прямо навязать эту работу (так как велит всем им присутствовать при переводе), и тогда для них ничего хорошего из этого не выйдет; им придется тогда, что и наверное случится, умереть при такой работе, точно в цепях. Поэтому они донесли великому князю, будто немцы сами сказали, что поп их слишком несведущ, не настолько знает языки, чтобы выполнить такое предприятие. Так они все избавились от подобной службы".

– За обман великого князя русские дьяки моментально лишились бы голов, – веско сказал Окладин.

Пташников не стал спорить с ним:

– Иоганн Веттерман был так изумлен богатством царской либереи, что попросил "Солкана" хотя бы на щесть недель выдать ему одну из книг для знакомства. Но русские дьяки его тут же припугнули: "...если узнает про это великий князь, то им плохо придется, потому что великий князь подумает, будто они уклоняются от работы".

На мой взгляд, сообщение Веттермана резко склоняло чашу весов в споре иcторика и краеведа в пользу Пташникова – это было прямое доказательство существования библиотеки московских государей.

Однако Окладин отнесся к нему скептически, заметив:

– Интересно, кто настоящий автор этой мистификации – Франц Ниенштедт или Иоганн Веттерман?

– Рижский бургомистр ссылается в своей "Ливонской хронике" на очевидцев: "Обо всем этом впоследствии мне рассказали сами Томас Шрефер и Иоганн Веттерман. Книги были страшно запылены, и их снова запрятали под тройные замки в подвалы". Вспомните письмо Актова – там тоже упоминаются две подземные палаты под замками. Я уверен, речь идет об одном и том же тайнике. Показания одного свидетеля подтверждаются показаниями другого. По-вашему получается, что в мистификации участвовали люди, разделенные столетиями, – сердито проговорил Пташников, выпустив густой клуб папиросного дыма.

– А мне вся эта история с показом библиотеки Веттерману по-прежнему кажется очень сомнительной, – заявил Окладин. – У царя были свои переводчики, опытные и знающие не один европейский язык. Обычно к переводу привлекали ученых православных монахов, таких как Максим Грек. А тут – пленный иноверец. Иван Грозный никогда бы не унизился до того, чтобы обратиться к нему с просьбой. А история, как Веттерман и его спутники избавились от переводческой работы, просто смехотворна.

– В Восточной Прибалтике в то время о библиотеке Ивана Грозного ходили самые невероятные слухи, – не сразу заговорил Пташников. – Одни считали, царь умышленно скрывает ее от образованных людей; другие уверяли, что она погибла, а третьи доказывали, что ее вовсе не было. Не для того ли Иван Грозный и показал свою книгохранительницу Веттерману, чтобы положить конец этим слухам? Тот же Курбский обвинял Грозного, а заодно и всех русских, в безграмотности. Вот царь и решил продемонстрировать европейцам, какими ценностями располагает. И своего добился – сообщение Веттермана, благодаря автору "Ливонской хроники", разошлось по всей Европе.

– Неужели вас не настораживает, что и в данном случае сведения о библиотеке московских государей получены от иностранцев? – повторил Окладин вопрос, который уже задавал краеведу.

– В рассказе Веттермана кроме ливонцев упомянуты и русские свидетели, – напомнил Пташников.

– Фамилии явно искажены. Вы не пытались определить, кто скрывается за ними? – спросил я краеведа, испугавшись, что вместо делового разговора начнется пустая перебранка.

– По моим предположениям, из трех русских свидетелей в 1570 году, после Новгородского похода, двое были казнены. Возможно, именно этим объясняется, почему тайна царской книгохранительницы осталась нераскрытой.

Я тут же насторожился: уже неоднократно краевед изумлял нас самыми неожиданными версиями, которые, как правило, подкреплял довольно-таки убедительными доводами.

– Постараемся разобраться, кто же эти трое русских дьяков, которые показывали ливонцам библиотеку московских государей, – приступил Пташников к обоснованию своей очередной версии. – Первым упоминается верховный канцлер и дьяк Андрей Солкан. Нетрудно догадаться, что речь идет об Андрее Яковлевиче Щелкалове. Его отец в 1526 году, во время бракосочетания Василия Третьего с Еленой Глинской, состоял сторожем при великокняжеском дворце, позднее стал дворцовым дьяком. Сам Андрей Щелкалов был одно время приказным дьяком, потом руководил Посольским приказом, заведовал Казанским дворцом и, как писал его современник, на этой должности "изрядно набил себе мошну". По Новгородскому изменному делу его брат Василий выступал в качестве обвинителя. Оба брата пользовались большим доверием Грозного, делали богатые вклады в Троице-Сергиев монастырь.

– Похоже, вы собрали на эту семейку настоящее досье, – одобрительно произнес Окладин.

– Это только самые общие сведения, о других предполагаемых свидетелях известно больше. Возможно, Андрей Щелкалов вовсе не спускался в царское книгохранилище.

– Вы подвергаете сомнению документ, на котором строите свое доказательство? – удивился историк. – Ведь Веттерман назвал Щелкалова!

Ткнув окурок в пепельницу, Пташников опять обратился к лежащим на столе книгам:

– "...великий князь... пригласил через своего верховного канцлера и дьяка Андрея Солкана, Никиту Висровату и Фунику, вышеозначенного Иоганна Веттермана и с ним еще несколько лиц". Чувствуете, текст не совсем понятный? – оглядел Пташников наши недоуменные лица. – Вероятно, был сделан плохой перевод, и фраза должна звучать примерно так: "великий князь велел верховному дьяку канцлеру и дьяку Андрею Солкану, чтобы Никита Висровата и Фуника пригласили Иоганна Веттермана и с ним еще несколько лиц".

Сделанное краеведом небольшое изменение фразы и то значение, которое он придавал этой поправке, были мне не понятны:

– Что меняет ваш перевод?

Пташников поднялся из-за стола и возбужденно заговорил, расхаживая по комнате:

– Обратите внимание, как сложились судьбы двух других русских свидетелей. Начнем с Фуники – Курцева Никиты Афанасьевича Фуникова. Вот оcновные моменты его биографии: 1549 год – дьяк в Казанском походе, 1550-й – печатник и дьяк, 1562-й – казначей в Полоцком походе. И, наконец, роковой для него 1570 год – казнен. Есть упоминание, что он был женат на сестре известного и влиятельного тогда опричника князя Афанасия Вяземского. Казнили их по одному делу после возвращения Грозного из Новгородского похода. А незадолго до этого царь писал о Фуникове в послании Андрею Курбскому: "По что живот его разграбисте, самого же в заточении много лет, в дальних странах, во алчбе и наготе держасте?". В послании Грозного Фуников представлен жертвой Избранной рады, а пройдет всего несколько лет – и он будет казнен царем по изменному делу.

– Какое отношение все эти подробности имеют к нашему делу? – нетерпеливо спросил я.

– Объясню, но сначала небольшая информация о третьем свидетеле – Никите Висровате. Учитывая, что "Ливонская хроника" писалась спустя тридцать лет после показа библиотеки московских государей ливонцам, можно предположить, что с именем Франц Ниенштедт ошибся и речь идет о Висковатом Иване Михайловиче.

– Знакомая фамилия, – остановил я краеведа. – Не через него ли приобретал книги Михаил Гарабурда, о котором вы уже говорили?

– Да, это тот самый человек, что лишний раз подтверждает существование библиотеки московских государей. Карьера у него была стремительная: 1549 год – участвовал в Казанском походе дьяком, 1561-й – пожалован в печатники, 1562-й – направлен с посольством в Данию. Люди, близкие к царскому двору, считали, что Грозный любил и доверял Висковатому больше, чем другим своим советникам. Но дальше в судьбе удачливого дьяка Посольского приказа случился крутой перелом – сначала его обвинили в ереси, потом в измене – и казнили. Таким образом, если согласиться, что в показе библиотеки не участвовал Андрей Щелкалов, то двое других русских свидетелей в 1570 году были казнены. И возникает естественный вопрос – не этим ли печальным стечением обстоятельств объясняется исчезновение царской книгохранительницы?

– Не вижу между этими фактами ни малейшей взаимосвязи, – недовольно произнес Окладин в сторону.

Я тоже, как ни пытался, не мог понять Пташникова, пока он торжественно не изрек, вернувшись на свое место за столом:

– Возможно, только эти два человека знали местонахождение библиотеки московских государей. Вряд ли сам царь спускался в глубокие подвалы, а если и знал, где находится книгохранительница, то унес эту тайну в могилу...

– Мороз по коже, – язвительно буркнул Окладин, передернув плечами.

Иное впечатление рассказ краеведа произвел на меня – мое воображение как бы перенесло меня через столетия, и ясно представились тяжелые своды царской книгохранительницы, под которыми, обитые железными полосами, горбятся дубовые сундуки.

Вот с натужным скрежетом открывается крышка сундука, – а в нем навалом лежат греческие пергаменты, латинские хронографы, древнееврейские манускрипты, древнерусские летописи.

Словно воочию увидел я сухопарого пастора Иоганна Веттермана и его испуганных спутников, а рядом самоуверенных, упивающихся своим высоким положением и не догадывающихся о близкой гибели казначея Фуникова и печатника Висковатого.

Я спросил краеведа, не пытались ли выяснить, кто были попутчики Веттермана.

– Высказывалось предположение, что Томас Шреффер – это Христиан Шрафер, советник принца Магнуса, Даниэль Браккель – писатель Тиман Бракель. Оба в то время – люди известные, но насколько убедительно это предположение – трудно сказать. Выдвигалась еще одна версия. В московском Даниловом монастыре сохранилась плита над могилой некоего Тидемана Шрове. Предполагают, что он был одним из ливонцев, который остался в Москве для работы в царской книгохранительнице, что именно он перевел на руcский язык Светониевую историю.

Окладин промолчал, и Пташников добавил к сказанному:

– Сообщение Веттермана дает веское основание предполагать, что в то время, когда он видел библиотеку московских государей, она находилась в Александровой слободе.

– Каким образом вы пришли к этому выводу?

Краевед ответил Окладину незамедлительно:

– Иоганн Веттерман был в плену пять лет. Значит, показ библиотеки состоялся в 1570 году. В это время Грозный работал над Царственной книгой, иcкал свидетельства своего родства с римскими цезарями и жил в Александровой слободе, куда и перевез свою библиотеку из Москвы.

– Достаточно только одного замечания, чтобы ваща версия рухнула, как карточный домик. Вспомните показания Веттермана – царь велел взломать каменные склепы с книгами, не открывавшиеся в течение ста лет. Прошло всего пять лет, как царь переехал в Слободу. О каком столетии может идти речь?

Пташников не сразу нашелся, как возразить Окладину:

– Вероятно, пастор был человеком тщеславным и несколько приукрасил эту историю.

– Еще более вероятней, что из тщеславия он всю эту историю с показом библиотеки выдумал от начала до конца.

– Не забывайте – это был ливонский пастор. Такие, как он, чаще старались доказать обратное – что у русских вообще нет книг, а здесь целая библиотека античных авторов! Даже из тщеславия не стал бы Веттерман придумывать царскую книгохранительницу. Ему от этой выдумки не было никакой пользы.

– Но и Грозный не стал бы ссыльному протестанту показывать свою библиотеку только для того, чтобы о ней узнали в Европе. Это не в характере Грозного – заботиться о том, что о нем будут говорить за границей.

– Боюсь, что вы неправильно поняли характер Грозного, – парировал Пташников. – Кстати, одновременно с книгохранительницей московских государей существовала еще одна библиотека, о которой тоже знали в Европе. В августе 1579 года войска польского короля Стефана Батория взяли Полоцк. В городе осталось очень много сокровищ, в том числе и богатейшее книжное собрание, хранившееся в Софийской церкви – владычном храме Полоцка. Об этом имеется свидетельство польского дипломата и историка Рейнгольда Гейденштейна, который во время Ливонской войны был секретарем Стефана Батория. В 1584 году в Кракове вышла его книга "Записки о московской войне", где, описывая взятие Полоцка, он сообщил: "В глазах образованных людей почти не меньшую ценность, чем вся остальная добыча, имела найденная там библиотека". Это еще одно конкретное доказательство наличия в то время на русской земле огромных книжных богатств.

– А не мог ваш свидетель несколько преувеличить богатство Полоцкой библиотеки? – сделал я осторожное замечание, не дождавшись возражений Окладина.

– Всё, что известно о Рейнгольде Гейденштейне, говорит о нем, как о добросовестном и образованном человеке, которому не было нужды приукрашивать исторические факты домыслами. Закончил Кенигсбергский университет, учился на юридическом факультете Падуанского университета, как секретарь Стефана Батория совершил несколько дипломатических миссий, был среди ближайших друзей канцлера Яна Замойского. О составе Полоцкой библиотеки он сообщил, что в ней было много сочинений греческих отцов церкви, в том числе в переводах создателей славянской азбуки Мифодия и Кирилла, произведения Дионисия Ареапага о небесной и церковной иерархии, – "все на славянском языке". Ясно, что Гейденштейн сам держал в руках эти книги. Кроме того, он постоянно ссылается на пcковские и московские летописи, которыми пользовался при работе над своей книгой, но многих приведенных им исторических сведений в сохранившихся летописях нет. Значит, эти летописи были в той самой Полоцкой библиотеке, куда он смог проникнуть.

Я спросил краеведа, какова судьба этой книгохранительницы.

– Высказывалось предположение, что ее уничтожили иезуиты. Но из Полоцкой библиотеки сохранилась так называемая Псковская Первая летопись – сейчас она хранится в Национальной библиотеке в Варшаве. Значит, этот вариант отпадает. Предположение, что ее перевезли в Краков, тоже не подтвердилось, поскольку при этом ссылались на Гейденштейна, а у него такого сообщения не было. Следы библиотеки затерялись.

– Вероятно, она просто разошлась по рукам, по другим библиотекам, – рассудил я. – Псковская летопись, которая находится в Варшаве, тому свидетельство.

– Есть еще одно предположение. Заметили, что рядом с собщениями о Полоцкой библиотеке постоянно упоминаются иезуиты. А между тем известно свидетельство львовского архиепископа Суликовского, что Стефан Баторий после взятия Полоцка, "чтобы воздать благодарение богу за одержанную победу", передал иезуитам "для воспитания благочестия" многие здания и земельные участки в городе. Не подарил ли он им и библиотеку Софийского собора? Тогда иезуиты вполне могли переправить книги в Ватикан, который не оставлял надежд обратить русских в католичество. Летописи давали папским миссионерам прекрасный материал для изучения истории Московского государства, его законов и обычаев.

– Вполне убедительная версия, – сказал я.

– Однако есть свидетельство, которое рушит ее до основания, – сохранился королевский указ, по которому Стефан Баторий оставил Софийскую церковь Полоцка, где хранилась библиотека, в раcпоряжении православных священников.

– А не могла она там и остаться ?

– Это исключено. Через семьдесят пять лет после штурма Полоцка в фонде Софийской библиотеки было всего четыре десятка книг, не представлявших большой ценности.

– Что же тогда с ней случилось?

– Можно сделать предположение, что Полоцкая библиотека и сейчас находится на русской земле, все в той же в библиотеке московских государей. Иван Грозный, как человек образованный и знающий цену книгам, вполне мог приказать при первой же возможности вывезти библиотеку из Софийской церкви и присоединить ее к своим книжным сокровищам.

– Пора бы уже привыкнуть к вашим версиям, но каждый раз они слишком неожиданны, поморщился Окладин, опять вступив в разговор. – Пожалуй, вы готовы связать с cудьбой библиотеки московских государей всю русскую и мировую историю. Послушать вас, так в ней до сих пор лежат глиняные дощечки из библиотеки Ашшурбанапала.

– Я этого не говорил, это ваша собственная версия, – спокойно отозвался Пташников и поправил очки на переносице. – А вот Полоцкая библиотека вполне могла там оказаться. В пользу этого предположения то обстоятельство, что Софийская церковь, где она хранилась, осталась в распоряжении православных священников. Там ее и видел Гейденштейн, поспешивший объявить ее добычей победителей.

Чувствовалось, что доводы краеведа не убедили Окладина, как, впрочем, и меня, хотя сама по себе история Полоцкой библиотеки показалась мне любопытной.

 

Глава седьмая

В ЗАЩИТУ ОБВИНЯЕМОГО

 

Вспомнив разговор с Мариной, я воспользовался паузой и пересказал обвинения, выдвинутые против Сулакадзева. На мой вопрос, согласен ли краевед с ними, ответ Пташникова был как всегда категоричен:

– Ни в коем случае! Недоброжелатели Сулакадзева просто оклеветали его. А главный клеветник – этот самый Александр Христофорович Востоков, которого граф Румянцев необдуманно послал оценить сулакадзевскую коллекцию.

– В чем же смысл поступка Востокова? Почему он вдруг решил опорочить Сулакадзева и его собрание?

– Вы спрашиваете – в чем смысл? А вам известна настоящая фамилия Востокова? Остенек! Он из рода эстляндского немца барона Остен-Сакена, прямой потомок рыцарей того самого Тевтонского ордена, которых разбил Александр Невский. Засилие немцев было тогда в России чудовищным, они занимали ключевые посты и при царском дворе, и в Академии наук, и на дипломатической службе. Остенек стал Востоковым, дабы под этой "русской" фамилией всячески урезать историю России, начиная ее с вымышленного "призвания варягов"; всеми неправдами и кознями насаждать так называемую норманскую теорию, доказывающую ущербность русского народа, его неспособность к государственному строительству.

– Многие иностранцы верно служили России, примеров можно привести достаточно, хотя бы из эпохи Петра Первого.

– Да, но они не меняли своих фамилий и не выдавали себя за русских. Этот же Востоков-Остенек делал все, чтобы представить себя русским патриотом и под этой маской творить пакости против России.

– Такие серьезные обвинения нуждаются в веских доказательствах, – с той же невозмутимостью произнес Окладин.

– Вам нужны доказательства? Пожалуйста, – все больше горячился Пташников. – Через год после посещения Сулакадзева, в результате которого его коллекции был вынесен суровый приговор как собранию подделок, Востоков становится доктором философии Тюбингенского университета, чуть позднее – членом-корреспондентом Немецкой Академии наук, не имея, собственно, никаких особых заслуг перед наукой. Единственная его "заслуга" – крест, который он поставил на собрании Сулакадзева. Когда тот пытался передать свое собрание в Румянцевскую библиотеку, Востоков-Остенек стал к тому времени ее главным хранителем – и довел свое черное дело до конца: рукописи из коллекции Сулакадзева были официально объявлены подделками, в результате чего Россия лишилась бесценных сокровищ.

– То, что это были подлинные манускрипты, а не подделки, надо еще доказать, – вставил Окладин. – Сомнение в подлинности большинства находившихся у Сулакадзева рукописей высказывал не один Востоков, а такие знатоки древностей, как А.Н.Пыпин, М.Н.Сперанский, И.А.Шляпкин, назвавший Сулакадзева "Хлестаковым археологии", и многие другие. Не станете же вы всех их обвинять в желании унизить достоинство России и лично Сулакадзева?

– Я обвиняю их в том, что они поверили клевете Востокова, не удосужив себя разобраться, что к чему. А для этого было достаточно беспристрастно изучить два каталога библиотеки Сулакадзева. Имелся и третий, более полный список, но он исчез. Всего в сохранившихся каталогах значится около трехсот уникальных древних рукописей, которые расширяли представление не только об истории русского народа, но и других народов мира. Одно это говорит о том, что Сулакадзев не был узколобым русским националистом, каким его рисуют.

– Все-таки хотелось бы услышать, какие рукописи конкретно вы имеете в ввиду, – сказал Окладин разгоряченному краеведу.

Пташников тут же поднялся из-за стола, покопавшись на полках, положил перед собой несколько книг и начал их торопливо перелистывать.

– К сожалению, до сих пор о Сулакадзеве и его собрании нет полного и серьезного исследования, поэтому в основном приходится пользоваться сведениями, собранными его недоброжелателями. Итак, вам нужны конкретные редкости. Вот под номером первым в одном из каталогов значится рукопись под заглавием на греческом языке "Священная и православная", а далее Сулакадзев сделал к ней следующее пояснение: "Номоканон на древнем греческом языке с примечаниями собственных рук древних ученых греческих отцов, патриархов и прочих, написанный в 459 году по Рождеству Христову, заключает в себе многое, о чем идут споры. Сия рукопись из числа тех, которые были кидаемы в огонь в 642 году по повелению калифа Омара из Александрийской библиотеки; на ней есть признаки сжения сверху. Пергамент тонкий, как атлас, гладкий, какой с 10-го века редко попадается".

Упоминание Александрийской библиотеки, о которой мы уже говорили, еще больше возбудило мой интерес к личности Сулакадзева и его собранию, я попросил Пташникова пояснить, что это за книга – "Номоканон", якобы хранившаяся в легендарной библиотеке.

– Это собрание церковных законов и правил, – охотно начал отвечать Пташников. – Известен "Номоканон", составленный в 545 году константинопольским патриархом Иоанном Схоластиком. Экземпляр Сулакадзева помечен 459 годом, то есть он почти на сто лет старше, на основании чего сразу же был отнесен к фальшивкам. И никто не задался вопросом, зачем понадобилось Сулакадзеву заниматься столь трудоемкой подделкой этой рукописи, во имя чего?

По лицу Окладина было видно, что ответ на этот вопрос у него имеется, но он предпочитает оставить его при себе.

– Конечно, можно дать такое объяснение, что Сулакадзев своей подделкой расширил границы православной литературы, прибавил ей чести. Однако это никак не вяжется с наличием в каталоге рукописи под номером четыре: "Амана и Мардохея история, или полнейшая книга Эсфири библейской, писана на еврейском языке", а под номером пятнадцать: "Таинственное учение из Ал-Корана, на древнейшем арабском языке, весьма редкое – 601 года". Считается, что Коран был составлен и канонизирован между 644 и 656 годами, а экземпляр Сулакадзева на полвека старше. И опять летят в него камни – значит, подделка! Но одно дело – время канонизации, и другое – время написания, хотя не исключено, что в данном случае Сулакадзев на несколько лет просто ошибся в датировке.

Пытаясь скрыть ироническую усмешку, Окладин плотно сжал губы.

– Общую характеристику своего книжного собрания Сулакадзев дал в пространном названии одного из своих каталогов: "Книгорек, то есть каталог древним книгам как письменным, так и печатным, из числа коих по суеверию многие были прокляты на соборах, а иные в копиях сожжены, хотя бы оные одной истории касались; большая часть оных писаны на пергамине, иные на кожах, на буковых досках, берестяных листах, на холсте толстом, написатенным составом, и других". Заметьте: первые берестяные грамоты были обнаружены в Новгороде экспедицией профессора Арцеховского в 1951 году. Только один этот факт должен был заставить ученых более серьезно отнестись к сулакадзевскому собранию. Но этого так и не случилось, маховик недоброжелательства, запущенный Остенеком-Востоковым, крутится до сих пор. Особенно достается Сулакадзеву за хранившиеся у него рукописи, имевшие отношение к славянской письменности и культуре. Если интересуетесь, могу назвать некоторые из них, – Пташников посмотрел на меня, как бы подчеркивая этим обращением, что мое мнение беспристрастного судьи ему важнее, чем мнение явно нерасположенного к Сулакадзеву историка.

Испугавшись, что каким-нибудь критическим замечанием Окладин прервет рассказ краеведа, я торопливо заверил его, что весь во внимании.

– К сему времени ни одной из тех уникальных книг, которые я назову, в распоряжении иcследователей нет и где они – неизвестно. Пожалуй, наиболее запутанная судьба выпала на долю "Бояновой песни Словену" и "Патриарси". Исследователь древнерусской литературы А.Асов, много сделавший для посмертной реабилитации Сулакадзева и восстановления его честного имени, высказал весьма убедительное предположение, что "Патриарси" – это и есть та самая Влесова книга, которую во время гражданской войны нашел офицер Изенбек в орловской усадьбе князей Неклюдовых-Задонских и вывез затем за границу, где она пропала, осталась только несовершенная копия. Но о Влесовой книге мы уже достаточно говорили раньше, при расследовании судьбы "Слова о полку Игореве", поэтому остановлюсь на "Бояновой песни Словену". Ее содержание Сулакадзев так изложил в каталоге: "Боянова песнь в стихах выложенная им, на Словеновы ходы, на казни, на дары, на грады, на волховы обаяния и страхи, на Злагора, умлы и тризны, на баргаменте разном малыми листками сшитыми струною. Предревнее сочинение от первого века или второго века". В свое время этим произведением очень заинтересовался поэт Державин, попросил сделать с него копию. Считалось, что она исчезла, но вот совсем недавно ее обнаружили в архиве Державина. Важность этой находки трудно переоценить!

– А вы не задумывались, Иван Алексеевич, откуда у Сулакадзева вдруг взялись эти редкости? – не сдержал улыбки Окладин. – Ведь что ни рукопись – то "уникум". Почему столь древних манускриптов не было у других коллекционеров, современников Сулакадзева?

– Столь же нелепый вопрос задавали и Мусину-Пушкину – почему именно он, а никто другой, нашел древний список "Слова о полку Игореве". А ответ прост: они оба были одними из первых профессиональных коллекционеров русских древностей, посвятили их поискам всю свою жизнь, за что судьба и отблагодарила их уникальными находками, а нелоброжелательные современники и неблагодарные потомки – незаслуженными упреками и подозрениями.

– И все-таки хотелось бы услышать более конкретный ответ, что представлял собой этот удачливый коллекционер.

Задетый ироническим тоном историка, Пташников опять хотел ввязаться в спор, но взял себя в руки и выдал следующую "информацию к размышлению":

– Во-первых, о фамилии Сулакадзева, которая в разных источниках как только не писалась: Суликадзев, Салакатцев, Селакадзев, Салакадзев. Некий Иван Салакатцев учился в Московской университетской гимназии вместе с Новиковым и Фонвизиным. Можно предположить, что это был его отец. Что же касается более древних предков Сулакадзева, то сохранилась копия записи в поминальной книге – синодике – Валаамского монастыря, сделанная коллекционером при посещении монастыря. Из этой записи, в частности, следует, что его предки – грузинские дворяне Цуликидзе – прибыли в Россию при Петре Первом, вероятней всего – вместе с грузинским царем Вахтангом Шестым. По другой версии, фамилия Сулакадзева дагестанского происхождения, от названия реки Сулак в Дагестане. Я потому так подробно остановился на происхождении Сулакадзева, что оно никак не вяжется с образом русского националиста, который ему настойчиво пытаются навязать.

Пташников покосился на Окладина, но тот благоразумно промолчал.

– Родился Сулакадзев в 1771 году в селе Пехлеце Рязанской губернии, принадлежавшем его родителям. Точно не известно, какое получил он образование, но по всему видно, что оно было достаточно серьезным – как следует из анализа оставленного Сулакадзевым рукописного наследия, он хорошо знал французский, немецкий, итальянский и древнегреческий языки, а также латынь. На основании того, что Сулакадзев имел в Петербурге "в Семеновском полку собственный дом N35 по 1 роте 4 квартала", сделали вывод, что до отставки он был офицером лейб-гвардии Семеновского полка, в котором служили дворяне самых знатных российских родов. Отставным офицером Семеновского полка называл Сулакадзева в одном из писем и Державин, так что этот пункт его биографии можно считать несомненным. Позднее, после выхода в оставку, Сулакадзев работал в министерстве финансов, чиновником в комиссии погашения долгов. Служба в таком месте, вероятно, была прибыльной, хотя в табеле о рангах Сулакадзев имел низший, четырнадцатый чин титулярного советника.

Окладин хотел что-то возразить краеведу, но передумал.

– Материальная обеспеченность позволяла Сулакадзеву не только приобретать различные древности, но и совершать собственные научные изыскания в Новгороде, на развалинах дворца татарских ханов в Сарае, снимать копии с древних рукописей, хранившихся в монастырях Валаама, Старой Русы, других городов и монастырей. Помимо коллекционерской деятельности он занимался и литературным трудом – в архивах сохранились его рукописные пьесы "Карачун", "Чародей-жид" и "Московский воевода", созданные на фольклорных и исторических материалах. Недоброжелатели Сулакадзева вcячески замалчивают, что в разное время он был представлен императорам Павлу Первому и Александру Первому как археолог, имевший у себя уникальную коллекцию древностей. Спрашивается: неужели, если бы Сулакадзев был всего-навсего мистификатором и обманщиком, он удостоился бы такой высокой чести? Конечно же, нет. Возможно, роковую роль в несправедливой оценке его коллекции, не считая клеветы Востокова-Остенека, сыграло то, что сам он нигде не объяснил, где приобрел наиболее ценные рукописи.

– Что же ему помешало сделать это объяснение? – тут же спросил Окладин, резко подавшись вперед, словно намереваясь подняться на ноги.

– Что помешало? – механически повторил Пташников. – Скорее всего, преждевременная смерть, настигнувшая его 3 сентября 1830 года. Можно смело утверждать, что это было самоубийство. Дело в том, что за неделю до этого его супруга Софья Вильгельмовна Шредер, с которой он прожил около тридцати лет, сбежала от него вместе с подпоручиком уланского полка Альбертом фон Гочем. Вероятно, это бегство так потрясло Сулакадзева, что жизнь потеряла для него всякий смысл. Меня в этой истории настораживает то обстоятельство, что опять удар по Сулакадзеву, как и в случае с Востоковым-Остенеком, пришелся со стороны иностранца. Конечно, это могло быть и чистой случайностью, но, возможно, все было на то и рассчитано, чтобы духовно сломить Сулакадзева. Судите сами: его жене Софье Вильгельмовне было около пятидесяти лет, и вдруг такой поступок, больше свойственный восемнадцатилетним девушкам. Не был ли этот Альберт фон Гоч подставной фигурой, которую использовали для того, чтобы довести Сулакадзева до последней черты и затем, после его самоубийства, распотрошить его уникальнцую коллекцию и забрать из нее самое ценное или самое опасное для той самой норманской теории? Я понимаю, что это предположение выглядит фантастически, но оно логично объясняет, почему после смерти Сулакадзева из его коллекции исчезли самые древние рукописи.

– Но вы так и не сказали, откуда они у него взялись, – напомнил Окладин, постукивая ладонью по краешку стола.

Пташников помедлил, прежде чем заявить с самым невинным видом:

– Есть предположение, что наиболее ценные манускрипты в коллекции Сулакадзева – из библиотеки Ярослава Мудрого.

На этот раз кравед так изумил Окладина, что он потерял дар речи, только руками развел. Стараясь не горячиться, Пташников терпеливо объяснил, в такт словам покачиваясь на стуле:

– В качестве приданого эти книги получила дочь Ярослава Мудрого Анна, выданная замуж за французского короля Генриха Первого. Так они оказались во Франции, где Анна хранила их в основанном ею аббатстве Санлис. Во время французской революции, когда в стране наступил хаос, их приобрел сотрудник российского посольства во Франции Петр Петрович Дубровский – страстный собиратель древних манускриптов. В 1800-м году он вернулся в Россию, но по ложному доносу был обвинен в шпионаже в пользу Франции, уволен со службы и выслан из Санкт-Петербурга. Вероятно, именно в это время, испытывая материальный недостаток, он продал несколько самых древних рукописей, которые не поддавались прочтению, Сулакадзеву. В марте 1805 года о приобретении Дубровским книг Анны сообщил журнал "Вестник Европы"...

И опять, как неоднократно уже бывало, Пташников вынул с полки только что упомянутый журнал и бегло зачитал из него:

– "Известно, что сия княжна основала аббатство Санлис, в котором все ее книги до наших дней сохранились. В сем месте найдены они господином собирателем и куплены недешевою ценою. Упомянутая домашняя библиотека состоит большей частью из церковных книг, написанных руническими буквами, и других манускриптов от времен Ольги, Владимира... Наши соотечественники, знатнейшие особы, министры, вельможи, художники и литераторы, с удовольствием посещают скромное жилище господина Дубровского и осматривают богатейшее сокровище веков, которое, конечно, достойно занимать место в великолепнейших чертогах".

Пташников осторожно положил журнал на стол и, переведя дух, добавил к прочитанному:

– Среди соотечественников, которые побывали в домашнем музее Дубровского, были такие известные исследователи старины, как Евгений Болховитинов, главный библиотекарь императорских библиотек А.С.Строганов, будущий директор Публичной библиотеки А.Н.Оленин, которые очень высоко оценили собрание Дубровского. В результате оно оказалось в Публичной библиотеке, а Дубровский был назначен главным хранителем этого фонда, получившего название "Депо манускриптов".

– Почему же Дубровский не вернул в это "Депо манускриптов" самые древние рукописи, проданные им, как вы утверждаете, Сулакадзеву? – недоверчиво спросил Окладин, сдвинув брови.

– Никаких документальных свидетельств на этот счет не сохранилось, но можно предположить, что Дубровский и Сулакадзев прекрасно понимали, что рукописи, подрывающие основы норманской теории, лучше держать подальше от государственных хранилищ, в которые имеют свободный доступ апологеты этой самой теории. И последующие события показали, что они поступили правильно: в 1812 году, опять-таки по ложному доносу, на этот раз того самого Оленина, назначенного директором Императорской Публичной библиотеки, Дубровского отставили от службы в "Депо манускриптов", лишили казенной квартиры при библиотеке. Нет нужды говорить, что, как лицо официальное, действительный тайный советник, Оленин был махровым норманистом. Если бы такие манускрипты, как Влесова книга, оказались в cобрании возглавляемой им библиотеки, то вряд ли бы уцелели. Сулакадзев был именно тем человеком, который мог сохранить подобные рукописи для потомков, но преждевременная смерть при невыясненных обстоятельствах помешала этому.

– Я бы не сказал, что версия с передачей книг библиотеки Ярослава Мудрого сначала Анне, затем Дубровскому и Сулакадзеву выглядит убедительно, – холодно произнес Окладин, вскинув голову.

– Могу предложить другую версию. Помните, я говорил на юбилее, что в начале этого столетия возле Софийского собора в Киеве обнаружили подземный ход? Так вот, когда в него спустились, обнаружили берестяную грамоту со следующим текстом: "А ще кто найде сей ход, той найде великий клад Ярослав". Сначала подумали, что грамота времен Ярослава, но, исследовав ее, пришли к выводу, что она написана на рубеже семнадцатого-восемнадцатого веков. Следовательно, уже тогда могли найти "великий клад Ярослав", в котором были и книги, оказавшиеся затем в каком-нибудь книжном собрании, где их и нашел Сулакадзев. А может, библиотека Ярослава Мудрого здесь и вовсе не при чем и Сулакадзев обнаружил рунические рукописи совсем в другом собрании, например – в той же библиотеке Ивана Грозного.

– "Сarthaginem esse delendam", – неожиданно заговорил Окладин по-латыни, поймав наши удивленные взгляды, перевел: – "Карфаген должен быть разрушен". Этой фразой заканчивал каждую свою речь в римском сенате Катон Старший. О чем бы ни шла речь, вы, Иван Алексеевич, с такой же настойчивостью возвращаетесь к библиотеке Ивана Грозного.

– А вы с такой же последовательностью, точнее – с упрямством, достойным лучшего применения, отвергаете все доводы в пользу ее существования. Кстати, после Пунической войны Карфаген был действительно разрушен, – хитро улыбнулся Пташников. – Я тоже не теряю надежды, что библиотека московских государей будет найдена.

– Сначала надо доказать, что она существовала, – невозмутимо произнес Окладин.

Голосом пророка Пташников убежденно заявил, размахивая рукой:

– Сейчас задача состоит не в том, чтобы доказать существование библиотеки московских государей, а определить, где она находится...

Уверенности краеведа можно было только позавидовать. Вмеcте с тем я не мог избавиться от опасения, что выбранный нами путь в расследовании судьбы загадочной царской книгохранительницы приведет нас в тупик, что в какой-то момент мы не заметили поворота, который вывел бы нас к истине.

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

НЕСОСТОЯВШЕЕСЯ ОПОЗНАНИЕ

 

– Беттередж, – сказал мистер Фрэнклин, – я был у нашего адвоката по поводу некоторых семейных дел, и, между прочим, мы заговорили о пропаже индийского алмаза, случившегося в доме моей тетки в Йоркшире... Как вам известно, пропажа алмаза бросила тень подозрения на репутацию невинных людей. Память невинных может пострадать и впоследствии, по недостатку письменных фактов, к которым могли бы прибегнуть те, кто будет жить после нас. Нет сомнения, что эта наша странная семейная история стоит того, чтобы о ней рассказать, и мне кажется, Беттередж, мы с адвокатом придумали правильный способ, как это сделать... Нам надо рассказать известные события. Есть люди, причастные к этим событиям и способные последовательно передать их. Вот почему стряпчий думает, что мы все должны написать историю Лунного камня поочередно, – насколько простирается наша личная осведомленность, и не более. Мы должны начать с того, каким образом алмаз попал в руки моего дяди... Никто не знает лучше вас, Беттередж, что произошло в то время в доме. Следовательно, вы и должны взять перо в руки и начать рассказ...

У и л к и К о л л и н з. Лунный камень.



Глава первая

ПРИ СТРАННЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ

 

Я уже давно заметил: если Марк приезжает ко мне неожиданно, как снег на голову, и просит немедленно пригласить Окладина и Пташникова, значит, случилось что-то серьезное. Так было во время наших предыдущих иcторических расследований, так произошло и на этот раз. Отличие было в одном – на этот раз я так и не смог дозвониться до Марка и сообщить ему о предмете нашего нового расследования, пока он сам не заехал ко мне проездом из Костромы. Не знаю, как это объяснить, но я был уверен, что его неожиданное появление каким-то образом связано с тем, о чем я хотел ему поведать. Так оно и оказалось, в данном случае интуиция меня не подвела.

Наученный опытом, что до появления историка и краеведа Марк ничего мне не расскажет, я сам поделился с ним накопленной "информацией к размышлению": о начавшемся за праздничным столом разговоре о библиотеке Ивана Грозного, о моей поездке в Ростов и Петровское, о "Коломине" на фотографии среди гостей Пташникова, об украденной фотографии, на которой был запечатлен сундук с книгами, и, наконец, еще об одной фотографии – Марины и Варгазина, сидящего сейчас в тюрьме.

На недостаток внимания к своему рассказу я не мог пожаловаться, однако, выслушав меня до конца, Марк все-таки заметил с иронией, что в моем изложении эту историю можно назвать "фотографическим детективом", в котором, по какой-то странной моей способности, я опять очутился в центре событий.

На мой вопрос, сохранилась ли у Марка сделанная сестрой фотография, он ответил неуверенно, пятерней взъерошив волосы на голове:

– У меня ее нет, но, кажется, я видел эту фотографию у Тони. Однако не помню, можно ли на ней разглядеть человека, приехавшего с водителем. Скорее всего, у нее тот же самый снимок, что был и у тебя. Про "Коломина" и Варгазина ты никому не рассказывал?.. Вот и хорошо. Впрочем, о "Коломине" теперь можно и сообщить.

Последняя фраза Марка насторожила меня...

Пташников и Окладин появились в моей квартире почти одновременно, видимо, тоже почувствовав, что из-за пустяка их не стали бы приглашать на эту незапланированную встречу.

Марк ввел нас в курс дела сразу, как только мы уселись за стол:

– Я еду из Костромы. При довольно-таки странных обстоятельствах, вроде бы без всякой причины, в своей квартире покончил жизнь самоубийством Виктор Степанович Веретилин. Как мне сообщили сотрудники костромской милиции, это произошло на другой день после его возвращения из Ярославля, где он был на юбилее Ивана Алексеевича. Вот почему я решил вcтретиться с вами...

Нам потребовалось время, чтобы осмыслить это сообщение, до того оно было неожиданным. Тяжело облокотившись на стол, Пташников попросил Марка рассказать все толком и по порядку.

– Если по порядку, придется начать с событий прошлогодней давности. Они вам известны. Тогда, как вы помните, в Костроме был убит некий Золин, отправившийся туда на поиски Самойлина, который завладел коллекцией Мусина-Пушкина. Как выяснила экспертиза, Золин был убит из револьвера, принадлежавшего сотруднику НКВД Сырцову, убитому Самойлиным в Иловне, во время изъятия им и Угаровым сокровищ из тайника. До этого Золин шантажировал Угарова, что о его невольном участии в убийстве Сырцова сообщит в соответствующие органы. Замешанный в эту уголовную историю случайно, Угаров, чтобы отвязаться от Золина, видимо, назвал ему какие-то приметы, по которым можно было найти Самойлина. Золин отыскал его, но это стоило ему жизни. Тогда, пытаясь вычислить Самойлина, ставшего обладателем богатой книжной коллекции, я подумал, что он вполне мог предложить доставшиеся ему книги какому-нибудь костромскому библиофилу. Выяснив, что одно из самых крупных книжных собраний находится у Виктора Степановича Веретилина, я встретился с ним. Предварительно узнал, что он – участник Великой Отечественной войны, на фронте был тяжело ранен, попал в костромской госпиталь да так в Костроме и остался, до самой пенсии преподавал в одном из институтов, активно участвовал в краеведческой работе. Все это убедило меня, что этому человеку можно доверять, и я попросил его помочь в поисках исчезнувшей коллекции. Однако он не смог сообщить мне никаких сведений, которые помогли бы выйти на ее след. На том наше знакомство с ним и закончилось. Когда обнаружили труп Веретилина и костромские сотрудники милиции начали следствие, они вспомнили о моей встрече с ним и вызвали меня в Кострому. На месте я узнал обстоятельства гибели Веретилина. Соседи заметили, что из Ярославля он вернулся в тяжелом, подавленном состоянии, сразу заперся в своей квартире и никуда не выходил. Через два дня соседи стали беспокоиться, колотили ему в дверь, но он не отзывался. В конце концов вызвали милицию, дверь сломали – и обнаружили труп Веретилина. Старик сидел в кресле за письменным столом, под правой рукой лежал револьвер, из которого и был произведен выстрел. Полной неожиданностью оказалось то, что это был тот самый револьвер убитого Самойлиным оперуполномоченного НКВД Сырцова, из которого позднее был застрелен в Костроме Золин! На этом основании возникло предположение, что Веретилин – это и есть бывший уголовник Самойлин. Однако в архиве МВД сохранилась его фотография, благодаря которой установили, что Самойлин и Веретилин – совершенно разные люди. Следствие зашло в тупик: почему Веретилин покончил жизнь самоубийством и как у него оказался револьвер, попавший в руки Самойлина? Возникла версия – что-то случилось в Ярославле, откуда он вернулся в таком подавленном состоянии. Во сколько началось и закончилось ваше торжество? – обратился Марк к Пташникову.

– В двенадцать все приглашенные были за столом, в пять вечера разошлись. Примерно в то же время ушел и Веретилин.

– В карманах его пиджака нашли билет в Ярославль и обратно. Первый – на половину десятого утра, второй – на шесть вечера. Получается, что кроме как на вашем юбилее он нигде не мог побывать, просто не успел бы. Вы ничего особого в его поведении не заметили? Может, он с кем-то повздорил, услышал что-то неприятное, встретил человека, которого никак не ожидал увидеть у вас?

– Если что-то такое и произошло, явно это не проявилось, – сказал Пташников. – Но настроение у него действительно испортилось. Когда именно и по какой причине – хоть убейте, не знаю. – Мне показалось, обстановка за столом изменилась после рассказа о найденном в Петровском тайнике с книгами, – откинувшись на спинку стула, повторил Окладин свое предположение, которое он выложил мне сразу после юбилея. – Однако непонятно, какое отношение эта история может иметь к самоубийству Веретилина.

Я ожидал, что именно сейчас Марк перескажет Окладину и Пташникову то, что услышал от меня о "Коломине", но он промолчал, а я не стал брать на себя инициативу. Видимо, догадался я, у него был какой-то свой план, и мое вмешательство могло помешать его исполнению.

На вопрос Марка, кто были соседями Веретилина по столу, ему незамедлительно ответил краевед:

– Слева от него сидел Тучков из Переславля, справа – журналист Мамаев. О чем они разговаривали, я, к сожалению, не слышал.

– Я сидел напротив Веретилина, – сказал Окладин. – Помню, в разговорах несколько раз упоминалась война, детский дом.

– Детский дом? – повторил Марк. – Это интересно. Может, тут и разгадка, почему у Веретилина настроение испортилось? – словно бы сам себя спросил он.

– Еще меня удивило поведение Тучкова, – добавил Окладин. – Весь вечер как на иголках просидел.

Пташников пожал плечами:

– Я ничего такого не заметил.

– А ты почему молчишь? – Марк остановил свой взгляд на мне. – Есть у тебя какие-то собственные наблюдения?

– Куда ему было что-то заметить с такой симпатичной соседкой, – переглянувшись с краеведом, усмехнулся Окладин.

– Меня больше интересовал разговор о библиотеке московских государей, – сделав усилие, чтобы не ответить колкостью, сухо сказал я. – Помнится, Веретилин тоже выслушал его с большим вниманием.

– А почему этот разговор вдруг возник? Кто его начал?

Оказывается, краевед хорошо запомнил, как было дело:

– Тяжлов спросил меня, не боюсь ли я за свою библиотеку. Потом речь зашла об известных книжных собраниях, которые исчезли. Так ниточка дотянулась до библиотеки Ивана Грозного.

– Ну, этот разговор вряд ли мог кого-нибудь расстроить, – разочарованно протянул Марк. – Тут что-то другое.

– О детском доме я тоже слышал – Тучков поинтересовался у Веретилина, не работал ли он там во время войны, – вспомнил я отрывок застольной беседы. – Потом Мамаев спросил Веретилина про какого-то инженера, не родственник ли он ему, и тоже что-то о детском доме говорил.

Убедившись, что никакой информации о Веретилине он больше не получит, Марк, усаживаясь поудобнее, скрипнул стулом и сказал:

– В Костроме я долго не мог найти человека, который знал бы о Веретилине еще что-нибудь помимо общеизвестных фактов: воевал, был тяжело ранен, несколько лет назад похоронил жену, имел сына, но жил с ним врозь. Оказалось, он вел довольно-таки уединенный, замкнутый образ жизни, ни с кем особо не сближаясь и не откровенничая. Наконец мне посоветовали поговорить с писателем Константином Калитиным, вместе с которым Веретилин написал историческое исследование "Тайны русских книг". Помнишь, – Марк повернулся ко мне, – я тебе рассказывал, что версию о болгарском происхождении "Слова о полку Игореве" Веретилин, мягко говоря, позаимствовал у другого человека? Это и был Калитин. Именно это обстоятельство помогло мне разговорить его. Сначала он категорически отказался обсуждать со мной личность Веретилина, заявив, что разделяет убеждение: о мертвых или ничего, или только хорошее. По словам Калитина, Веретилин был человеком странным. При огромной эрудиции страдал провалами памяти, которые объяснял ранением, но не всегда убедительно. Был участником Великой Отечественной войны, но никогда не вспоминал о ней и не встречался не только с однополчанами, но и вообще с фронтовиками. После смерти жены от него уехал сын и больше ни разу не приезжал к нему. Судя по его начитанности и по тем сведениям, которыми он располагал о древнерусской литературе, Веретилин имел богатейшую библиотеку старинных книг, но никому ее не показывал, в том числе и Калитину, вместе с которым, повторяю, работал над одной книгой. Но самое странное обнаружилось после смерти Веретилина. Все считали, что его библиотека находится во второй, задней комнате его квартиры, куда он никого не пускал. Однако никаких старинных книг там не обнаружили, даже тех, которые он показывал раньше Калитину. В книжном шкафу стояли только современные издания, посвященные, в основном, древнерусской литературе. Этот факт больше всего поразил Калитина – ведь он видел, держал в руках эти древние манускрипты, вместе с Веретилиным они написали о них в своем исследовании "Тайны русских книг". Куда они делись – непонятно. Особо близких людей, повторяю, в Костроме у Веретилина не было, с сыном никаких отношений не поддерживал – даже не смогли найти его адрес, чтобы сообщить о смерти отца. Посмертной записки он не оставил. Таким образом, к вопросу о причине самоубийства Веретилина добавляется еще один вопрос – куда делись имевшиеся у него древние книги? И еще. В разговоре со мной Калитин тоже упомянул библиотеку московских государей – Веретилин показывал ему несколько книг с печатью Ивана Грозного.

– Я от многих слышал, что библиотека у Веретилина уникальная, – возбужденно вставил Пташников. – Что же с ней случилось? Может, ее исчезновение каким-то образом связано с самоубийством Веретилина?

– Я рассказал практически все, что известно милиции на сегодняшний день. Кроме одного свидетельства, полученного мною от Калитина. Уже после выхода их совместной работы "Тайны русских книг" с ним встретился старый друг его отца хирург Бердников и рассказал ему историю, которая показалась Калитину до того интересной, что он дословно ее записал. Один экземпляр этого рассказа Калитин отдал мне. Дело в том, что речь в нем идет о сыне Веретилина, с которым Бердникову довелось вcтретиться при довольно-таки необычных обстоятельствах. Когда был жив Веретилин, Калитин этот рассказ никому не показывал, я стал первым его читателем. Имеет ли он какое-то отношение к гибели Веретилина – сейчас судить трудно, однако он заставляет кое о чем задуматься. А меня этот рассказ натолкнул на следующую мысль. Все гости Ивана Алексеевича, по сути, являются свидетелями, последними видевшими Веретилина перед его самоубийством. Как выяснилось, что-то роковое для него случилось именно на этом юбилее. Вот я и предлагаю опросить всех участникова юбилея. Возможно, их показания откроют тайну самоубийства Веретилина. Я понимаю, что специально встречаться со всеми этими людьми для того, чтобы расспрашивать их о погибшем человеке, не совсем удобно, поэтому можно совместить этот опрос с расследованием судьбы библиотеки Ивана Грозного.

Предложение Марка было до того неожиданным, что он сразу же почувствовал это по нашим лицам и торопливо объяснил:

– Как я узнал, по поводу судьбы и местонахождения этой библиотеки были высказаны разные мнения, но они не были достаточно аргументированы. Поэтому будет вполне уместно встретиться с этими людьми и попросить более подробно изложить доказательства в защиту своих версий. Поскольку всем известно, что ты – человек пишущий, – обратился ко мне Марк, – то тебе и карты в руки. Объяснишь, что решил написать о библиотеке Ивана Грозного свой очередной исторический детектив. А заодно постараешься выяснить, что эти люди знают о Веретилине. Начать этот разговор очень просто – всем расскажешь о его самоубийстве. Наверняка кто-то чего-то видел, слышал, заметил или знает о Веретилине такое, что поможет объяснить его поступок. Вряд ли что-нибудь заслуживающее внимания могут сообщить присутствующие на юбилее женщины. Как я прикинул, всего надо посетить семь человек: Звонцова в Санкт-Петербурге, Ивашова в Москве, Ниткина в Александрове, Тучкова в Переславле, Тяжлова в Ростове, Мамаева в Ярославле и Метелина в Вологде.

– Справлюсь ли я один? Кроме того, некоторых из гостей я в тот день впервые увидел, знаю их плохо. Вряд ли у меня получится с ними доверительный разговор.

– В Санкт-Петербург к Звонцову ехать абсолютно незачем, – сказал Пташников. – Я только что был у него в гостях, мы несколько раз говорили о прошедшем юбилее. Веретилина до этой встречи в Ярославле он не знал, никогда не встречался, за столом сидел рядом со мной, так что почти не разговаривал с ним.

– Все равно остается шесть человек.

– Жена у меня на гастролях в Вологде, я в самый раз собирался к ней поехать. Если такое дело, могу встретиться с Метелиным, – предложил свои услуги Окладин, но, как я понял, без особой охоты.

– А я могу навестить Тяжлова в Ростове и Ниткина в Александрове, благо до них одной электричкой добираться, – заерзав на стуле, с энтузиазмом поддержал предложение Марка краевед. – Ниткин меня к себе давно приглашал, а у Тяжлова я хотел посмотреть его книжную коллекцию. Тоже, слышал, довольно-таки богатая.

– Вот и договорились, – обрадовался Марк такому обороту, сказал мне: – Тебе остается встретиться с Мамаевым здесь, в Ярославле, и с Ивашовым в Москве, а потом соответственно обработать и перепечатать все записи. Уверен, это самый верный путь, чтобы составить полный портрет Веретилина и, может, выяснить причину его самоубийства. А у тебя будет материал для книги о библиотеке Ивана Грозного.

Теперь, когда свою помощь предложили Окладин и Пташников, мне ничего не оставалось, как согласиться с планом Марка, тем более, что таким образом я действительно смогу быстро пополнить имеющуюся у меня информацию о судьбе царской книгохранительницы, выяснить разные мнения о ней не только Окладина и Пташникова, но и остальных участников юбилея, что могло по-новому осветить эту загадку истории.

Я был уверен, что на том наше импровизированное совещание и закончится, но тут Пташников, суетливо закурив, сказал Марку:

– А ведь я тоже собирался с вами по одному делу посоветоваться, довольно-таки неприятному. Сразу после юбилея я уехал вместе со Звонцовым к нему в Питер. Был там три дня. Возвращаюсь и вижу – кто-то за это время побывал у меня дома.

– Что-нибудь пропало? – Марк наморщил лоб, а в его голосе прозвучали незнакомые мне металлические нотки.

– Да, одна книга. Только вряд ли вор хотел унести именно ее, видимо, ошибся. После юбилея Михаил Николаевич попросил у меня "Житие Антония Киевского", в котором находится часть зашифрованной записи о библиотеке Ивана Грозного. В тот же вечер я положил на то самое место другую книгу, точно такого же формата и внешнего вида, – Часослов восемнадцатого века. Вот она и пропала. Думаю, ее взяли по ошибке, перепутав с "Житием Антония Киевского", о котором была речь за столом. Случайно, вы не видели этот Часослов у Веретилина? – с надеждой спросил Пташников Марка, заглянув ему в лицо.

– Я же говорил – у него в библиотеке не нашлось ни одной старинной книги. Выходит, "Житие Антония Киевского" взял кто-то из гостей?

– Это меня и угнетает, насупился Пташников.

– Кроме присутствующих здесь, кто еще знает, что вы отдали эту книгу Михаилу Николаевичу?

– Больше никто не знает, к тому времени все гости разошлись, – переглянувшись с нами, сказал Пташников.

– А надо, чтобы все знали. Так что задание усложняется – мимоходом следует каждому из гостей сообщить, что книга находится сейчас у Михаила Николаевича. – Марк посмотрел на Окладина: – А вам придется согласиться с тем, что ваша квартира на некоторое время станет ловушкой для того, кто задумает довести начатое до конца и похитить это житие. Вряд ли он ограничится одной попыткой.

– Что же, все эти дни у меня на квартире будет находиться засада? – недовольно сощурился Окладин.

Марк, протестующе взмахнув рукой, успокоил его:

– Нет, ни в коем случае. Я поговорю здесь с нужными людьми, и в вашей комнате, где находится книга, установят теленаблюдатель. Вы не возражаете?

– Если так нужно – пожалуйста.

– Нужно, Михаил Николаевич. Кто знает, возможно, похищение этой книги каким-то образом связано с гибелью Веретилина. Я не хотел вам раньше говорить, но теперь скажу, чтобы вы лучше поняли ситуацию: возможно, произошло убийство. Непонятно, каким образом револьвер, захваченный уголовником Самойлиным у убитого им сотрудника НКВД Сырцова, оказался у Веретилина, что могло связывать этих людей. Так что, пожалуйста, во время ваших собеседований с участниками юбилея будьте осторожны – среди них вполне может оказаться убийца.

От слов Марка на нас словно ледяным ветром потянуло...

На некоторое время я прощаюсь с читателями и даю ему возможность ознакомиться с теми свидетельскими показаниями, которые нам удалось собрать к моменту моей следующей встречи с Марком. Предупреждаю, что среди них нет показаний Тяжлова – когда Пташников приехал к нему в Ростов, он был в отъезде.

Первым предоставляю слово хирургу Бердникову, рассказ которого, записанный писателем Константином Калитиным, Марк привез из Костромы. Далее я не соблюдал никакой последовательности, а разместил эти рассказы так, чтобы читателям было удобней наблюдать за ходом проведенного нами расследования.

 

Глава вторая

ЧЕЛОВЕК СО ШРАМОМ

Рассказ хирурга Бердникова

 

В приемные дни я устаю больше, чем в операционный четверг, когда работаю в хирургическом отделении. Утомляет писанина и мелкая однообразность: занозы, фурункулы, пустяшные порезы. К концу рабочего дня спина деревенеет, наполняется тяжестью, и я все ниже склоняюсь над столом. Это напоминает мне известное испытание, кто кого сильнее: двое ставят локоть к локтю, сцепляют пятерни и каждый клонит в свою сторону. Я сопротивляюсь, но сил хватает только на то, чтобы совсем не лечь грудью на стол. Годы дают себя знать. Поэтому с таким нетерпением я жду последнего пациента, мечтая поскорее прийти домой, лечь на кушетку и выпрямиться, свалить с плеч усталость.

В тот день я тоже то и дело поглядывал на часы, но стрелки двигались так медленно, словно и они отяжелели от усталости.

Наконец медсестра пригласила в кабинет последнего пациента. По тому, как мужчина смущенно поздоровался и неловко присел на краешек стула, чувствовалось: к врачам он обращается редко. Чуть выше запястья правая рука была тщательно, но неумело перебинтована, сквозь бинт проступала кровь.

– Беспокою по пустякам, – словно оправдываясь, заговорил мужчина. – Не хотел идти, да жена заладила: сходи да сходи к доктору. Получили новую квартиру, вот и пришлось за молоток взяться. Сам я конструктор, к точности привык, но тут малость оплошал – напоролся рукой на гвоздь.

Я попросил снять рубашку, осторожно размотал бинт. Рана была неглубокой, но, вероятно, болезненной, хотя мужчина и бодрился.

Попросив медсестру подать все необходимое, я принялся за дело. И тут чуть выше локтя увидел давно зарубцевавшийся шрам в виде серпа, ручка которого протянулась к самому предплечью.

– Не везет мне с этой рукой, – заметив мой взгляд, сказал мужчина. – В детстве на что-то острое напоролся, так на всю жизнь след и остался.

– Да, приметный след, – сказал я, мучительно стараясь вспомнить, где и когда видел похожий шрам. Только сейчас поднял глаза и, весь напрягшись в ожидании ответа, спросил у мужчины его фамилию.

Он почувствовал что-то неладное и ответил не сразу:

– Веретилин.

– А по имени-отчеству?

– Борис Викторович.

– Все правильно, – сорвалось у меня с языка. – Вы не скажете, при каких обстоятельствах у вас остался на руке этот верхний шрам?

– Это очень давно было, еще до детского дома. Так что не помню.

– Вы были в детском доме? До какого возраста?

– До двенадцати лет.

– А потом что случилось?

– Меня нашли родители.

– Родители? – изумился я. – Они живы?

– Мама погибла три года назад. Несчастный случай.

– Что?! – опять вырвалось у меня помимо моей воли. – Простите. А где ваш отец проживает?

– В Костроме. После ранения попал туда в госпиталь, да так и остался на всю жизнь.

Поручив медсестре наложить повязку, я подошел к окну. Видел, как Веретилин обменялся с медсестрой растерянным взглядом.

– Я хочу попросить вас об одной услуге, обратился я к нему, когда медсестра сделала все необходимое.

– Да, пожалуйста, – торопливо сказал он, ожидая, чем я закончу этот непонятный для него разговор.

– Сегодня вечером, часов в семь, зайдите ко мне домой.

– К вам? Зачем?

– Поверьте, я не стал бы тревожить вас, но эти совпадения... Они просто обязывают меня поговорить с вами.

Веретилин в недоумении повел головой.

– Странный у нас с вами разговор получается.

– Вот мой адрес, – я написал на листке, вырванном из календаря, улицу, номер дома и квартиры. – Вы придете?

Механически взяв листок с адресом, Веретилин посмотрел мне в лицо и сказал, видимо, убедившись, что я взволнован не на шутку:

– Я приду, – и вышел из кабинета, осторожно прикрыв дверь.

– Вы встречали этого человека раньше? – спросила меня медсестра.

– Не знаю... Ничего не могу понять... Все перемешалось, – ответил я, почувствовав после этого разговора такую усталость, что с трудом добрался до дома.

Открыв дверь и только взглянув на меня, жена сразу поняла, что я чем-то взволнован, а такое со мной случалось не часто. Понимая, что по пустякам я беспокоиться не стану, а о важном рано или поздно расскажу сам, она ничего не стала расспрашивать, а подала на стол и уселась напротив, подперев голову ладошкой.

– Сегодня к нам зайдет один человек, – сказал я после обеда, за время которого так и не проронил ни слова. – Сейчас ничего не буду тебе говорить, вечером ты все поймешь сама.

– Что-нибудь приготовить на стол?

– Пожалуй, графинчик водки не помешает. Ну, и все остальное... И еще. Не оставляй нас вдвоем, с тобой мне будет легче. Я хочу, чтобы ты узнала всю эту историю. Никогда тебе не рассказывал ее, так уж получилось. Да и необходимости не было.

– Хорошо, я буду рядом. А сейчас полежи, выглядишь ты ужасно.

– Ты права, надо немного отдохнуть.

Я лег на кушетку, закрыл глаза, но встреча в кабинете не выходила из головы. Неужели простое сопадение? – в который раз спрашивал я себя. Прислушался: жена хлопотала на кухне.

С Таней я познакомился в больнице – ее назначили ко мне хирургической сестрой. Как она потом рассказывала, я показался ей, молоденькой девушке, недавно закончившей медицинское училище, очень старым и требовательным. А когда узнала, что в свои сорок лет я так и остался холостяком, то и вовсе представила меня романтической, загадочной личностью, несколько раз во время операций вместо скальпеля протягивала зажим.

Советовали мне выгнать нерадивую медсестру. Я бы так и сделал, да одно удерживало: никто лучше ее не умел успокаивать больных перед операцией. "И где только эта простушка такие ласковые слова выискивает? – думал я в эти минуты. – Ведь хорошая медсестра могла бы из нее получиться, доброе слово иной раз бывает полезней самого сильного лекарства. Что с ней на операциях происходит – непонятно".

Как-то я высказал эти мысли главврачу – старику наблюдательному, желчному. Тот и раскрыл мне глаза:

– Вроде бы и не глупый ты мужик, Бердников, а с женщинами профан профаном, недаром до сих пор в холостяках ходишь. Девка влюбилась в тебя по уши, голову потеряла, а ты гадаешь, почему она на операциях такой непонятливой становится. А Таня, хоть и не семи пядей во лбу, но медсестра прирожденная, я за ней давно наблюдаю. Женись – одним выстрелом двух зайцев убьешь: дома – заботливая и любящая жена, на работе – медсестра отличная...

Посмеялся я на его слова, но невольно стал поглядывать на Таню уже иначе, чем раньше. И окончательно вывел ее из душевного равновесия. В конце концов поймал себя на том, что и сам начинаю теряться в ее присутствии. Долго так продолжаться не могло.

Как-то вечером вдвоем возвращались из больницы после срочной операции – в дорожной аварии крепко изувечился шофер, была опасность, что не выживет, но мне удалось его спасти, чуть ли не по кускам сшить.

Вообще-то я человек сдержанный, немногословный, но после удачной операции оттаял, разговорился. Дорога в общежитие, где жила Таня, проходила мимо моей квартиры, я пригласил девушку погреться. И что тут на меня нашло – сам потом понять не мог. Посмотрел, как Таня быстренько навела порядок в моей холостяцкой квартире, выпил несколько кружек заваренного ею крепкого чая и предложил напрямик, без выкрутасов:

– Если нравлюсь – оставайся, если нет – провожу, считай, разговора не было...

Таня тут же собралась уходить, дошла до дверей, всхлипнула... и осталась. А утром мы напару сходили в общежитие и забрали ее вещи. Так Таня стала моей женой, о чем, оказывается, давно мечтала.

Старый главврач оказался прав: за долгие годы супружеской жизни я ни разу не раскаялся в том, что женился на Тане. А она, хоть и "не семи пядей во лбу", чутким женским сердцем поняла сразу: требовать пылкой любви от сорокалетнего мужчины – бесполезно и глупо, наверняка до женитьбы на ней я хоть раз, но любил по-настоящему. Однако она никогда не расспрашивала меня о прошлом, за что я был благодарен ей. Нет хуже, чем ворошить былое, когда оно вызывает горькие воспоминания. Наверное, если бы не встреча с Веретилиным, я так никогда и не поделился бы с Таней своими воспоминаниями...

Гость пришел ровно в семь, я сам открыл ему дверь, проводил в комнату. На столе в окружении закусок уже стоял пузатый графинчик с водкой. Веретилин смущался в чужой квартире, и я подумал, что графинчик придется кстати. Усадил гостя за стол и разлил водку по рюмкам. "За знакомство", чтобы гость почувствовал себя свободней, рюмочку с наперсток выпила и Таня.

Пока потчевали гостя, незаметно прошло полчаса. Разглядывая Веретилина, Таня, как потом рассказала мне, не могла отделаться от ощущения, что где-то видела его раньше. Видела эти круто сведенные брови, большой рот в добродушной улыбке. Однако так и не смогла вспомнить, где встречалась с Веретилиным раньше.

Предложив сигарету гостю и закурив сам, я так начал разговор:

– Сегодня, Борис Викторович, вы обмолвились, что до того, как вас нашли родители, жили в детском доме. Будьте добры, расскажите о себе подробней. А уж потом я поведаю вам свою историю.

– Заинтриговали вы меня, откровенно сказал Веретилин.

После выпитых стопок прежняя неловкость ослабла и он разговорился:

– Когда война началась, мне было всего четыре года. И сразу же остался без отца и матери: отец сначала детей эвакуировал из Ленинграда, потом ушел на фронт, а мать я потерял, когда наш эшелон немцы разбомбили. После бомбежки подобрали меня добрые люди, сдали в детдом. Ничего этого я, конечно, не помню, мне всё потом рассказали. Родители нашли меня уже поcле войны, когда мне девять лет стукнуло. Оказалось, мать при бомбежке контузило. Сознание прояснилось – лежит в больничной палате, а где я – никто не знает. Искала по всем детским домам, но впустую – в тот день на одной железной дороге разбомбили сразу несколько эшелонов с беженцами. Да и детских домов с начала войны много появилось. А нашла она меня по меткам. Перед самой войной мать вышила на моей рубашке две буквы Б и В. Одна из наших воспитательниц ездила к родственникам в Кострому, случайно разговорилась с моей матерью и рассказала ей об этих метках. Мать тут же приехала к нам в детдом и забрала меня. Правда, после этого я дважды назад убегал.

– Почему?

– Да по дурости. Хотя и не в большом достатке, но жили в детдоме дружно, не скучали. А тут четыре стены и тишина целый день, у отца с матерью ни друзей, ни родственников не было, жили уединенно. Вот я и бесился от одиночества, по приятелям крепко тосковал. А они, когда появлялся в детдоме, удивлялись, как это от родителей убегать. Каждый надеялся, что и его найдут. После второго побега увидел, как мать в кабинете директора детдома плачет, и разом поумнел, больше не бегал. Школу закончил, поступил в Ленинградский кораблестроительный институт. Сейчас работаю в конструкторском отделе института, занимающегося проектированием спасательной аппаратуры. Вот и вся моя жизнь. Кажется, ничего важного не забыл.

Я спросил Веретилина про его родителей.

– Мать до самой гибели работала в больнице медсестрой, а отец до войны закончил филологическое отделение Ленинградского университета, на фронте был тяжело ранен, едва выжил. Потом преподавал в институте, сейчас на пенсии. Так в Костроме и живет.

– А что произошло с вашей матерью? Как она погибла?

– Несчастный случай – забыла выключить газ и задохнулась, когда дома ни меня, ни отца не было.

Таня перевела разговор:

– Вы женаты, Борис Викторович?

– В прошлом году женился.

При внушительном росте было в Веретилине что-то наивное, мальчишеское. Вот и сейчас в голосе у него прозвучало и смущение, и гордость. "Повезло девушке, которая стала его женой, хороший парень, – подумалось мне. – Такие влюбляются крепко, на всю жизнь".

Я еще раз наполнил рюмки, при этом несколько капель из графина упали на стол и расползлись по белой, накрахмаленной скатерти. Мы выпили, закусили, Таня унесла освободившиеся тарелки на кухню и быстро вернулась в комнату.

– Ваш рассказ, Борис Викторович, еще больше сбил меня с толку, не знаю, с чего начать, – с трудом заговорил я. – Но все-таки я должен рассказать эту историю. Имеет ли она отношение к вам – решайте сами. Был у меня друг Виктор, вместе с которым в школе на одной парте все десять лет просидели. После окончания школы я поступил в медицинский институт, а он в педагогический – единственное, в чем интересы разошлись. Дипломы получили – и оба, договорившись, взяли направления на работу в Муратово, что под Ленинградом. Я больницей стал заведовать, Виктора назначили директором местной школы. Не всё, конечно, сразу освоили, но скоро вошли в рабочую колею и появилось у нас время свои сердечные дела наладить. Да и возраст поджимает, самая пора.

Осмотрелись вокруг – и глаза разбежались: столько красивых девушек в селе, а мы и не замечали. И вот из этой толпы невест мы с Виктором, как в насмешку над судьбой, одну приглядели. Звали ее Верой, работала она учительницей в школе. Так мы за ней двойной тенью и ходили, все село над нами потешалось. Были рядом и красивей девушки, но Вера нас другим взяла – душевностью, которая не сразу в глаза бросается, но всю жизнь согревает.

Не стану все рассказывать, скажу короче: из нас двоих она Виктора предпочла. Да и как в него было не влюбиться: веселый, красивый, душа нараспашку. Взвесил я все эти достоинства, да потихоньку, как ни тяжело было, в сторонку отошел, чтобы не мешаться под ногами.

Поженились они, а через положенный срок у Веры родился сын – этакий бутуз на четыре килограмма. Как Вера ни протестовала, принимать его мне пришлось, кроме меня в тот день некому было.

Назвали мальчишку Борисом. Рос он непоседливым, бойким. Виктор с Верой целый день на работе, оставляли его с соседкой-старушкой, вот она за ним весь день-деньской по дому и бегала. Однажды не углядела: выскочил он в сени и в темноте напоролся рукой на вилы.

Послала старушка за Виктором, тот принес сына ко мне в больницу, сам бледный, как смерть, хоть нашатырку давай. А следом и Вера прибежала, растрепанная, вся в слезах.

Натерпелся и я страху, но все сделал как положено, как в институте учили. Рана у Бориса зажила, однако шрам, наверное, на всю жизнь остался. Интересный шрам, похож на серп ручкой к плечу. Я его на всю жизнь запомнил...

В июле сорок первого года наши пути с Виктором разошлись – меня сразу мобилизовали и всю войну в прифронтовом госпитале проработал, а его, как ни просился на фронт, директором детского дома назначили. Потом уж только, когда Виктор эвакуировал детдом из Ленинграда и на новом меcте обустроил, его тоже призвали в армию.

После окончания войны вернулся я в Муратово, а села-то, считай, и нет, больше обожженных печей торчит из земли, чем целых изб. Встретил на улице Веру и чуть было мимо не прошел – четыре года не виделись, а постарела на все десять. И рассказала она мне свое горе. Когда немцы близко к селу подошли, схватила Бориса в охапку, в другую руку все самое необходимое – и на вокзал. В поезд сели, но по дороге фашисты состав с воздуха разбомбили. В себя Вера пришла – сына рядом нет: то ли погиб, то ли кто сердобольный с собой взял.

И сама ездила, и письма писала по всем детским домам, да бестолку. Боялась думать о том, что Виктору скажет, когда он с фронта вернется. А в сорок четвертом пришло сообщение, что он пропал без вести. Тут уж Вера совсем сникла, были волосы чернее смолы, а стали белые, как у чайки крылья...

Я стал опять работать в местной больнице. Впрочем, от прежней больницы только стены без крыши остались. Сперва строителем был, здание в божеский вид приводил. Потом снабженцем заделался, рыскал по разоренной области и оборудование клянчил. И только после всего этого белый халат надел, опять врачом стал.

Всё вспомнить, так диву даешься, откуда у людей силы брались. Казалось, война из народа всю кровь высосала, оставила самую малость, чтобы на ногах держался. А он после войны еще одну победу одержал – разрушенное восстановил. И нечем измерить, которая из двух побед трудней далась.

Врачам работы было тогда по горло. В годы войны люди себя в кулак сжали, болели редко, но зато потом все недуги наружу вышли. Придет больной – не знаешь, за какую болезнь сначала приниматься. Война кончилась, а исподтишка все еще убивала, достреливала.

Вера рядом работала, восстанавливала сельскую школу, в которой Виктор до войны директорствовал. Мне, мужику, трудно, а уж каково было ей с таким горем на душе – представить страшно. Но при людях держалась, только мне по старой памяти слезу покажет, не сдержится, Бориса и Виктора вспомнив. Рассказывала, куда обращалась в поисках сына, советовалась, куда еще написать. Предложил я ей года через три после войны пожениться, вместе-то горе легче нести. Отказала она, видимо, говорит, мне теперь на роду написано одной куковать.

Чтобы ее не смущать и себя не мучить, сдал я больницу заместителю и уехал в Ленинград. Долго не мог Веру забыть. Все одногодки давным-давно семьями обзавелись, один я бобылем ходил. Не цветок из земли – живого человека из сердца не просто вырвать. Пока Таню не встретил, на других женщин и не смотрел, все Вера перед глазами...

Вот, собственно, и вся моя история. В прошлом году я был в Муратове, разговаривал с Верой. Она до сих пор не теряет надежды увидеть сына. Не верит, что он погиб, не может с этим смириться...

Мой рассказ будто придавил Веретилина, щеки потемнели, словно их накрыла тень, неизвестно откуда взявшаяся в ярко освещенной комнате.

Подняв на меня растерянные глаза, он спросил:

– Что же мне теперь делать?

– Решайте сами. В Муратове дом Веры Николаевны вам всякий покажет... Сейчас она на пенсии, часто болеть стала.

Веретилин остановил встревоженный взгляд на Тане, но она промолчала, уткнув покраснейший носик в платок.

На кухне резко забормотал холодильник. Вспомнив обязанности хозяйки, Таня до краев наполнила рюмки, отставила пустой графинчик в сторону. Мы выпили молча и, не закусывая, прикурили от одной спички.

Через несколько минут тишины, не прерываемой ни словом, только короткими вздохами растроганной Тани, Веретилин тяжело поднялся с места, я проводил его до двери. Мы пожали друг другу руки, и гость, в последний раз посмотрев мне в лицо, вышел.

Постояв немного в прихожей, я вернулся в комнату, сел на диван.

– А вдруг все, что ты рассказал сейчас, простое совпадение? – спросила меня Таня, присев рядом.

– Принеси наш старый фотоальбом, – попросил я ее.

Когда она подала альбом, я долго перелистывал его, пока не нашел то, что искал. Это была старая, пожелтевшая от времени фотокарточка с сетью мелких трещинок на затертом глянце. За уголок я осторожно протянул ее жене.

– Эту фотографию мы сделали перед тем, как я ушел на фронт. Мало ли что могло случиться. Больше я с Виктором не встречался...

– Боже! Как Веретилин похож на него! – воскликнула Таня.

Только теперь она поняла, почему гость показался ей знакомым – она не раз видела эту фотографию раньше. Перевела взгляд на меня и недоуменно спросила:

– Почему ты не показал ее Веретилину? Ведь у него не осталось бы сомнений, кто его настоящие отец и мать.

– Просто забыл, – не сразу ответил я. Потом добавил: – Впрочем, так, может, лучше. Жалости Вере не надо, ей нужен сын...

Через год после встречи с Борисом Веретилиным мы с Таней съездили в Муратово. Здесь мне сказали, что у Веры нашелся сын, который увез ее к себе в Ленинград. Я не стал их разыскивать и не знаю, что случилось с Борисом Веретилиным, как вышло, что его забрала к себе чужая семья с той же фамилией, с похожими, но не во всем, судьбами. Виктор Веретилин погиб на фронте – здесь не может быть никаких сомнений. Значит, человек, который живет под его фамилией в Костроме, – самозванец, но я не хочу, чтобы мой рассказ был использован в качестве разоблачительного документа. По крайней мере, до тех пор, пока он жив. Война так смешала, перекорежила человеческие судьбы, что не всегда можно разобраться в их переплетении, кого-то справедливо обвинить или оправдать. А в данном случае разоблачение человека, вина которого, вполне вероятно, не так уж и велика, может ударить по судьбам близких мне людей Веры и Бориса Веретилиных, затронуть память их мужа и отца, чего я никак не могу допустить. Только на таком условии я и согласился рассказать эту историю.

 

Глава третья

ГРОЗНЫЙ В ВОЛОГДЕ

Рассказ историка Окладина

 

Хотя я остаюсь при твердом убеждении, что так называемая библиотека Ивана Грозного – не историческая реальность, а легенда, построенная на вымысле и нескольких свидетельствах, никак не связанных друг с другом, я согласился принять посильное участие в расследовании ее судьбы, в частности – встретиться с вологодским краеведом Метелиным, утверждавшим на юбилее Пташникова, что след этой мифической библиотеки надо иcкать в Вологде.

В Вологду я приехал, чтобы увидеться с женой, которая была здесь на гастролях Волковского театра. На другой день я позвонил Метелину в музей, где он работал, предложил встретиться в номере гостиницы, когда Любовь Александровна будет занята в вечернем спектакле. Однако Метелин настоял, чтобы я пришел к нему домой, тем более, что его квартира, как оказалось, была совсем рядом от гостиницы.

У меня складывается впечатление, что гостеприимство – одно из отличительных качеств всех настоящих краеведов, каким несомненно был Николай Иванович Метелин. Он и его жена Нина Алексеевна – тоже сотрудница музея – встретили меня с радушием, словно долгожданного гостя; подали на стол всё, что было в холодильнике.

Сообщение о самоубийстве Веретилина (а именно эту версию я изложил хозяевам, не бросив на нее и тени подозрения) поразило Николая Ивановича, он долго не мог успокоиться:

– Что его заставило?! Ведь на юбилее Пташникова он показался мне уравновешенным человеком, вполне довольным своей судьбой.

– У меня создалось такое же впечатление, но факт остается фактом – самоубийство он совершил сразу после возвращения из Ярославля.

– Вы считаете, что-то произошло на юбилее? – угадал Метелин, что я недоговорил. – Но ведь ничего особого там не случилось, обычные застольные разговоры. Не считая, конечно, спора о библиотеке Ивана Грозного.

– После юбилея вы ни с кем из гостей Пташникова не встречались?

– Нет. А почему вы спрашиваете? – подался ко мне Метелин.

– Может, кто-нибудь из них знает о Веретилине больше, чем мы с вами, – ответил я, не сообщив Метелину подлинную причину этого вопроса. Дело в том, что, подходя к его квартире, я неожиданно увидел человека, которого никак не ожидал встретить в Вологде. Мне подумалось, что он мог приехать к Метелину. Выходит, я ошибся.

Хозяин вернулся к разговору о Веретилине:

– Впрочем, сейчас я вспомнил, он как-то странно повел себя на автовокзале, куда после юбилея мы отправились втроем: я, Веретилин и Тучков из Переславля. Какой-то вид у него был не то испуганный, не то растерянный.

– Может, он кого-то встретил?

– Да вроде бы нет, – платком вытер вспотевший лоб Метелин.

– Вы все время были там вместе?

– Когда я в очереди за билетом стоял, Веретилин о чем-то разговаривал с Тучковым. Потом Тучков уехал, а у нас с Веретилиным автобусы почти одновременно уходили. Вот тогда я и заметил, что он вроде как с лица спал. Я подумал – из-за усталости.

– Вы были знакомы с ним раньше?

– Нет, на юбилее познакомились. Но я читал его статьи, слышал о его уникальной книжной коллекции.

Когда я рассказал Метелину, что после смерти Веретилина в его квартире не нашли ни одной старинной книги, он изумленно воскликнул:

– Как же так?! Ведь о его библиотеке несколько раз писали в журналах и краеведческих сборниках! Куда она могла исчезнуть?..

Никакой другой информации о Веретилине я больше не получил. Зато о библиотеке Ивана Грозного и о вологодском следе в ее судьбе Метелин привел мне столько сведений, что я едва успевал следить за ходом его рассуждений и доказательств.

Этот разговор я начал с вопроса, какую логику событий имел в виду Метелин, утверждая на юбилее Пташникова, что Грозный намеревался перевести столицу в Вологду. Мне даже не потребовалось объяснять, почему я вдруг заинтересовался этим вопросом, – мой собеседник заговорил с такой горячностью, словно только и дожидался такого поворота:

– Судите сами, насколько убедительна эта версия, я буду называть только факты. В 1555 году, после заключения торгового договора с Англией, Вологда превращается в центр торговли с Европой, по Сухоне, Северной Двине и Белому морю уходят груженые товарами корабли. Через десять лет, во времена опричнины, Вологда попадает в "государев удел". Приехав сюда, Грозный, как пишет летописец, "заложил город Вологду камен, и повеле рвы копати и подшву бити и на городовое здание к весне повеле готовити всякие запасы".

– О переносе столицы ни слова, мимоходом заметил я.

– Зато об этом решении царя прямо сказано в народной песне:

Что на славной реке Вологде,

Во Насоне было городе,

Где доселе было – Грозный царь

Основать хотел престольный град...

Метелин многозначительно повторил:

– "Основать хотел престольный град..." Разве это не свидетельство? Народ высказал то, что у Грозного было на уме, – уехать из Москвы туда, где не было бы враждебного ему боярства, откуда легче, в случае опасности, бежать за границу, о чем Грозный часто подумывал в последние годы жизни.

Я не стал доказывать Метелину, что народная песня, былина, сказание никак не могут быть достоверными историческими свидетельствами, что не раз повторял Пташникову, и вернул его к сообщению летописца:

– За годы своего царствования Грозный занимался каменным строительством не только в Вологде. Вряд ли на основании этого свидетельства можно сделать вывод о его намерении перенести сюда столицу русского государства.

– Масштабы строительства в Вологде – вот что подкрепляет эту версию! Грозный задумал построить здесь одну из самых мощных русских крепостей, сам наблюдал за ее возведением, для чего неоднократно приезжал сюда. Толщина крепостных стен – около четырех метров. На многочисленных башнях – самые современные пушки. Наконец, на территории кремля был построен богатый царский дворец с домовой церковью. Такого большого строительства Грозный не вел даже в Александровой слободе, где скрывался в годы опричнины.

– Что же помешало Грозному перевести сюда столицу, если, как вы утверждаете, он всерьез решил осуществить этот план?

– Последний раз Грозный был здесь в 1571 году. Уехал внезапно. Вероятно, народная молва верно связывала скорый отъезд царя с происшествием, случившимся в Софийском соборе: когда он наблюдал в соборе за строительством, ему на голову упала красная плинфа. Вот как о том говорится в той же песне:

Когда царь о том кручинился,

В храме новоем похаживал,

Как из свода туповатова

Упала плинфа красная,

Попадала ему в голову,

Во головушку во буйную,

В мудру голову во царскую...

– Неужели вы всерьез верите, что только из-за упавшего сверху кирпича Грозный мог отказаться от задуманного им плана перенесения столицы? – удивился я наивности Метелина.

– А почему бы и нет? Царь воспринял этот случай как недоброе предзнаменование. Не забывайте – он был очень суеверным человеком, а строительству Софийского собора придавал особое значение. За образец был взят московский Успенский собор, Грозный явно хотел сделать вологодский собор главным храмом своей будущей столицы.

– Если бы так было на самом деле, из-за пустяка Грозный не уехал бы из Вологды, – стоял я на своем. – Или была другая, более важная причина.

Здесь в наш разговор вступила Нина Алексеевна, которая с самого начала внимательно прислушивалась к нему, не всегда, как я понял по выражению ее симпатичного, добродушного лица, соглашаясь с доводами, приводимыми ее мужем:

– В 1571 году в Вологде разразилась страшная эпидемия. Уже высказывалось предположение, что именно от нее Грозный и бежал отсюда в Москву. А вскоре пришел конец опричнине, планы царя изменились и больше он не появлялся в Вологде.

Я воспользовался замечанием Нины Алексеевны, чтобы направить разговор к той теме, ради которой его затеял:

– Тем более нечего искать здесь библиотеку московских государей. Если бы Иван Грозный и перевез ее сюда, то потом непременно вернул бы ее в Москву.

– Как знать, – покачал головой Метелин. – В 1575-1576 годах на севере русского государства побывал немец-опричник Генрих Штаден. Десять лет служил этот авантюрист русскому царю, а вернувшись на родину, занялся разработкой планов оккупации России, написал книгу "О Москве Ивана Грозного". В ней он сообщил о Вологде: "Здесь выстроены каменные палаты; в них лежат серебряные и золотые деньги, драгоценности и соболя". Таким образом, получается, что даже после отъезда Грозного здесь хранилась царская казна, о чем свидетельствовали и огромная стража в пятьсот стрельцов, и триста пушек на стенах кремля, которые насчитал Генрих Штаден. В числе драгоценностей могли быть и книги.

– Но зачем держать их в такой глуши, в такой дали от Москвы?

– Для страстного книжника, каким был Грозный, книги представляли огромную ценность. Поэтому он не стал бы рисковать ими, перевозя их с места на место. А через Вологду, повторяю, Грозный мог в любое время бежать за границу. Потому и царскую казну вместе с библиотекой ему было удобнее хранить здесь, чем в Москве.

– Однако за границу Грозный так и не уехал, – напомнил я. – Почему же тогда он оставил библиотеку в Вологде?

– Можно сделать еще одно предположение – что под конец жизни Грозный хотел скрыться в каком-нибудь монастыре поблизости от Вологды, потому и не возвратил библиотеку в Москву. Таким надежным и уединенным местом вполне мог быть Кирилло-Белозерский монастырь, к которому у царя было особое отношение. Наверное, не случайно перед самой смертью он постригся в монахи именно этого монастыря, приняв имя Иона.

– Вы хотите сказать, что Грозный перевез библиотеку московских государей именно в этот монастырь? – уточнил я.

Однако Метелин уклонился от прямого ответа:

– Такое предположение уже высказывалось. Я считаю его довольно убедительным. Основали монастырь в 1397 году монахи московского Симонова монастыря Кирилл и Ферапонт. Вскоре вокруг монастыря выросла каменная ограда, превратившая его в сильную военную крепость, причем средства на строительство выделил из своей казны московский великий князь. Ясно, что с самого начала монастырь играл роль форпоста Московского княжества на Севере, был его духовной и военной опорой.

– Подобных обителей было много на Руси.

– Патриарх Никон отмечал, что в России около трех тысяч обителей, но три из них – самые богатые и мощные в военном отношении: Троице-Сергиев, Соловецкий и Кирилло-Белозерский монастыри. Последний, по словам Никона, "больше и крепче Троицкого – первого русского монастыря по значению".

– Но при чем здесь библиотека московских государей? С таким же успехом можно предположить, что Грозный перевез ее в Троице-Сергиев монастырь или в Соловецкий, еще более удаленный и неприступный, – высказал я еще один фантастический вариант судьбы царской книгохранительницы, причем сделал это с единственной целью – услышать доводы Метелина в пользу его версии.

– В судьбе Кирилло-Белозерского монастыря есть несколько моментов, которые не сразу объяснишь. Например, в 1497 году всего за пять месяцев бригада каменщиков из Ростова во главе с мастером Прохором Ростовским возвела "церковь великую" – Успенский собор. По тому времени это было крупнейшее каменное сооружение на Севере. Спрашивается: к чему было возводить такой огромный храм вдали от Москвы, в уединенной обители? Почему так торопились с его строительством?

– В тот год исполнилось ровно сто лет со дня основания Кирилло-Белозерского монастыря – вот и все объяснение.

Мое замечание, судя по реакции Метелина, не убедило его.

– Вы считаете, срочное возведение Успенского собора связано с судьбой библиотеки московских государей? – опять удивился я той легкости, с которой он строил такие неправдоподобные версии.

– Собор был возведен при Иване Третьем, жена которого Софья Палеолог, возможно, привезла в Москву библиотеку византийских императоров, – напомнил мне Метелин свидетельство, которое на своем юбилее уже высказывал Пташников.

Я едва смог сдержать улыбку. Высокий, широкоплечий Метелин с голосом и манерами офицера в отставке внешне ничем не был похож на тщедушного и низкорослого Пташникова, но их роднила одинаковая способность видеть таинственное и загадочное там, где все было ясно и обыденно, давно исследовано и изучено.

– Если библиотека московских государей была перевезена в Кирилло-Белозерский монастырь при Иване Третьем, то ее не могли видеть ни Максим Грек, ни Иоганн Веттерман. Следовательно, возможность существования этой легендарной книгохранительницы лишается сразу двух важнейших свидетельств.

– Перевод библиотеки в Кирилло-Белозерский монастырь мог произойти позднее, при Иване Грозном, – не стал Метелин настаивать на своей версии. – В 1528 году в монастырь приезжали молиться о даровании наследника Василий Третий и Елена Глинская. Вскоре у них родился сын, в честь которого в монастыре была возведена церковь Иоанна Предтечи. Таким образом, Грозный имел все основания считать Кирилло-Белозерский монастырь своим, "родным" монастырем.

Нина Алексеевна, как я понял, отличающаяся более рассудительным умом, сказала мужу, явно разделяя мой скептицизм в отношении его доказательств:

– Ты забываешь, что именно в этот монастырь Иван Грозный ссылал своих противников, тех, кто мешал ему: касимовского хана Симеона Бейбулатовича, формально бывшего некоторое время московским царем, митрополита Иоасафа, воеводу Владимира Воротынского.

Однако здравое замечание жены не остановило Метелина:

– Все это лишний раз свидетельствует, что монастырь был на особом положении, что Грозный считал его самым надежным местом, где можно спрятать от глаз людских не только своих врагов, но и свои сокровища. Кроме того, в разное время в монастыре проживали Нил Сорский – идейный руководитель "нестяжателей", Пахомий Серб – автор жития Кирилла, иконописец Дионисий Глушицкий, что несомненно способствовало репутации монастыря как важного культурного и религиозного центра. Наконец, именно в Кирилло-Белозерском монастыре был обнаружен древнейший список "Задонщины", история создания которой связана со "Словом о полку Игореве". Переписал этот список старец Ефросин, и он же составил каталог библиотеки Кирилло-Белозерского монастыря. В каталоге значилось свыше двухсот наименований – по тем временам это было богатое книжное собрание. Самое любопытное, как уже отмечалось некоторыми исследователями, состоит в том, что Ефросин каким-то образом знал о каталоге, составленном главным хранителем Александрийской библиотеки Каллимахом. Составляя каталог монастырской библиотеки, Ефросин явно взял за образец каталог Каллимаха.

– Как вы это объясняете? спросил я, уже догадываясь, к чему клонит Метелин, своей непосредственностью все больше напоминающий мне Пташникова.

– Есть только одно объяснение – в пятнадцатом веке в монастыре действительно хранились книги из библиотеки византийских императоров. Вряд ли смог бы Ефросин без образца для подражания составить такую совершенную по тому времени библиографию монастырской книгохранительницы. Но не исключаю и другой вариант – что библиотека московских государей появилась там позднее, при Иване Грозном, который перевез ее в Килилло-Белозерский монастырь, учитывая его давние книжные традиции, наличие собственной богатой книгохранительницы.

Я не успел высказать свои замечания, как меня опередила Нина Алексеевна:

– В соседнем Ферапонтовом монастыре книжные традиции были еще сильнее. Игумен Мартиниан даже ввел для своих монахов особое послушание – переписывать и переплетать книги, в результате чего книгохранительница Ферапонтова монастыря стала одной из крупнейших в России. Почему не допустить, что библиотека московских государей находилась в этом, более уединенном монастыре? – лукаво спросила мужа Нина Алексеевна, подбросив ему еще одну версию, которая, на мой взгляд, была не более состоятельна, чем и предыдущая.

Однако Метелин воспринял ее всерьез, чем еще раз напомнил мне Пташникова, всегда готового поверить в самое невероятное предположение:

– Действительно, Ферапонтов монастырь обладал уникальной библиотекой, из его стен вышли такие известные писатели и деятели церкви, как Пахомий Лагофет – составитель житий святых; ростовский архиепископ Иоасаф, который, как предполагают, и пригласил в Ферапонтов монастырь знаменитого живописца Дионисия; наконец, там одно время отбывал заключение низвергнутый патриарх Никон – тоже большой любитель книжной мудрости. Но Ферапонтов монастырь слабо защищен от неприятеля, не было даже каменной ограды.

– А может, смиренный вид Ферапонтова монастыря был на то и рассчитан, чтобы не привлекать к себе большого внимания?

Метелин или не заметил иронии в моем голосе или не понял ее:

– Вполне возможно. В 1488 году в Ферапонтовом монастыре произошел сильный пожар, многие строения выгорели дотла, но вот что интересно – уцелело хранившееся в тайнике какое-то "сокровище". До сих пор нет сведений, что это за сокровище, но высказывали предположение, что именно оно позволило монахам возвести каменный собор Рождества Богородицы, который расписывал Дионисий. Может, в таком же недоступном для пламени тайнике хранилась и библиотека московских государей. Впрочем, я все-таки считаю, что Кирилло-Белозерский монастырь более удобное и надежное место для хранения такой ценности, как царская библиотека...

Сделав паузу, Метелин спросил меня, бывал ли я когда-нибудь в Кирилло-Белозерском монастыре.

– Как-то ездил туристическим автобусом, но это было очень давно.

– А не хотите еще раз побывать там?

– Каким образом?

– У меня есть цветные слайды с видами монастыря. Предлагаю совершить прогулку по монастырю и посмотреть, где мог находиться тайник с библиотекой московских государей.

Я облегченно вздохнул, испугавшись сначала, что Метелин повезет меня в этот монастырь, находящийся в полуторастах километрах от Вологды, сейчас же, на ночь глядя.

Пока он устанавливал на столе проектор, вешал на стену белый экран и подбирал слайды, я вспомнил свою поездку в Кирилло-Белозерский монастырь с группой студентов. До сих пор осталось в памяти впечатление, что когда я вошел в этот монастырь-крепость на берегу Сиверского озера, двадцатый век как бы остался за высокими стенами. Все в монастыре дышало стариной и верой, а рука невольно тянулась перекреститься в память о всех, кто страдал или возвышался духом в этой суровой обители, больше похожей на крепость.

Однако не только восхищение испытал я в монастыре, но и разочарование – неухоженными, заброшенными выглядели стены и башни монастыря, лишь кое-где виднелись следы выборочной реставрации.

На обратном пути в Вологду туристический автобус завез нас в Ферапонтов монастырь, уютно расположившийся на невысоком холме над светлой гладью Бородавского озера. Оно словно бы защищало монастырь от мирской суеты, сильнее чувствовалась уединенность этой скромной обители, возвышеннее воспринималась ее северная, неброская красота.

Но и здесь резала глаза незавершенность реставрации. Низенькие монастырские стены местами обвалились, а возведенные наспех заново только портили внешний вид монастыря. Знаменитые фрески Дионисия в Рождественском соборе уже не первый год были закрыты строительными лесами, и туристам оставалось любоваться расколотым порталом.

Я попытался представить себя в положении человека, ищущего покоя и уединения. Какой из двух монастырей выбрал бы Грозный, если бы решил осуществить свой план провести последние годы жизни в обители? Скорее всего – Кирилло-Белозерский: надежнее чувствовал бы себя царь за его высокими, мощными стенами, в окружении многочисленной, верной ему и зависимой от него монашеской братии.

Метелин выключил верхний свет, и на экране, освещенные летним солнцем, одно за другим стали возникать древние сооружения сурового монастыря на берегу холодного Сиверского озера. То ли с тех пор, как я побывал в этом монастыре, в нем уже проводились реставрационные работы, то ли фотографии были сделаны так удачно, но заброшенности монастыря я не почувствовал. Трудно было удержаться от избитого сравнения, что монастырь, как сказочный град-Китеж, поднялся из глубины озера и застыл на его берегу белокаменным чудом.

Я пожалел, что среди нас нет Пташникова, – ему наверняка понравилась бы эта необычная форма расследования судьбы библиотеки московских государей. Впрочем, вынужден признаться, мне и самому было интересно таким образом побывать там, где Метелин предполагал наличие тайника с царской книгохранительницей.

На экране сменялись цветные изображения монастырских строений, и почти в каждом из них, по словам Метелина, могла быть спрятана библиотека московских государей.

Однако по дороге в гостиницу, тепло попрощавшись с хозяевами, я думал о другом – о встрече возле дома Метелина с одним из гостей Пташникова. Это был Тяжлов, сидевший в легковой машине рядом с водителем, лица которого я не разглядел. Меня Тяжлов не заметил. Машина выехала из-за угла дома Метелина, но тот заверил меня, что после юбилея ни с кем из гостей Пташникова больше не встречался. Сначала я поверил ему, но сейчас меня взяли сомнения – а вдруг он сказал неправду? К кому еще мог приехать Тяжлов в Вологду? Что привело его сюда?

Не в моей манере гадать на кофейной гуще, поэтому оставляю эти вопросы даже без предположительных ответов. Свое дело я сделал – встретился с Метелиным, выяснил, что ему известно о Веретилине, а заодно получил сведения о вологодском следе в судьбе библиотеки Ивана Грозного, которые еще раз убедили меня в том, что доказательства в пользу ее существования лишены веских оснований.

 

Глава четвертая

ТАЙНИК У КОНЮШЕННОГО МОСТА

Рассказ журналиста Мамаева

 

Это случилось в ту пору, когда после окончания факультета журналистики Московского университета я несколько лет был сотрудником одной из центральных газет.

По-всякому бывает в журналистской работе. Иной раз материал сам идет в руки, только подумаешь о чем-то написать, как тебя вызывает редактор и приглашает осуществить твою сокровенную задумку, возможно, даже не догадываясь о ней.

На этот раз все было иначе. Давно хотелось мне написать очерк о людях, осваивавших морские глубины. Желание это не было случайным, взбалмошным – в молодости я несколько лет проработал на заводе, где изготовляли подводную аппаратуру, и первые мои очерки были именно о тех, кто занимался этим необычным, увлекательным делом.

Долго приставал я к редактору с просьбой послать меня в Ленинград, в институт, разрабатывающий подводную технику, но безуспешно. Как нарочно, редактор посылал меня туда, где морем, как говорится, и не пахло: то к археологам в Среднюю Азию, то к сибирским нефтяникам, то в московский НИИ, до которого было три остановки метро без пересадки.

Я уже потерял всякую надежду и о своей просьбе напоминал редактору скорее из озорства и упрямства, чем из принципа, как вдруг он сам вызвал меня к себе, долго и нудно начал жаловаться на неблагодарных сотрудников, которые только и знают, что обижаются на него, а затем отработанным, небрежным жестом положил передо мной бланк командировочного удостоверения. Гадая, зачем редактору, прекрасно осведомленному, что большинство сотрудников и поголовно все сотрудницы газеты относятся к нему по-доброму, потребовалось такое длинное вступление, я взял удостоверение – и увидел, что местом назначения командировки указан тот самый научно-исследовательский институт, куда я так долго и настойчиво просился.

Как принято в таких случаях, я высказал редактору свою горячую благодарность. Голосом умудренного и обиженного жизнью пророка редактор заявил, что знает истинную цену всем этим благодарностям, поэтому будет лучше, если я поскорее покину его кабинет и как можно быстрее привезу в редакцию хороший очерк.

Мы расстались, довольные друг другом: редактор потешился непризнанным благородством, а я получил желанную командировку, в тайне подозревая, что идея написать этот очерк пришла редактору свыше, а отнюдь не вызвана моими многочисленными просьбами. Но, в конце концов, это было не столь важно.

Приехав в Ленинград, я понял, что очерк о создателях подводной аппаратуры больше всего нужен директору НИИ, в который меня командировали, – трудно было вспомнить более теплый прием за все годы моей журналистской работы. Поинтересовавшись, как я доехал и удобно ли устроился в гоcтинице, директор в самых восторженных выражениях отозвался о том печатном органе, который я представлял, и собственно о моих статьях и очерках, за которыми, оказывается, он внимательно следил.

Почувствовав, что я не из честолюбивых, директор резко оборвал себя и вызвал руководителя конструкторской группы Веретилина, только что закончившего стендовые испытания новой подводной телекамеры "Луч". С первого взгляда Веретилин показался мне доброжелательным и симпатичным мужчиной, однако когда директор НИИ познакомил нас, то я сразу заметил, что появление журналиста не обрадовало Бориса Викторовича.

Как выяснилось из дальнейшего разговора, на носу были ходовые испытания "Луча", и директор хотел, чтобы я непременно рассказал о них в своем очерке. Веретилин же считал, что брать на испытания журналиста преждевременно, еще неизвестно, чем все закончится. Он был согласен дать мне самое подробное интервью, но только после испытаний.

Неизвестно, удалось ли бы директору НИИ настоять на своем, если бы я не сказал Веретилину, что в молодости тоже работал с подводной аппаратурой, о чем написал целую книгу очерков. Оказалось, Веретилин читал ее. Это обстоятельство вызвало у конструктора если не расположение ко мне, то некоторую растерянность, которой директор незамедлительно воспользовался.

Я уже предвкушал дальнее морское плавание, тревожный свет маяков на горизонте, многобальную качку и прочие атрибуты морской романтики, но тут меня постигло первое разочарование – по какой-то непонятной причине испытания "Луча" было решено проводить не на Балтийском море, а на Ладожском озере.

Второе разочарование я испытал, когда увидел тот корабль, который выделили для испытаний "Луча". Собственно, назвать это суденышко кораблем можно только с очень большой натяжкой – по моему представлению, это был всего-навсего катер, на котором с трудом уместились иcпытатели со своей аппратурой и немногочисленная команда.

За недостатком места пост управления "Лучом" устроили в радиорубке, куда едва втиснули два телевизионных монитора, на кронштейнах укрепленных на низком подволоке. Третий монитор находился в капитанской рубке "Резвого" – так называлось это неказистое суденышко.

Как я понял, испытания "Луча" потому и перенесли на Ладожское озеро, что испугались, как бы эта ненадежная скорлупка не перевернулась при первой же качке, а выделить для испытаний более солидный корабль посчитали накладным.

Загрузившись всем необходимым, "Резвый" отошел от стенки ленинградского причала и взял курс на Ладожское озеро. О том, как проходил этот рейс, о людях, которые сконструировали умную и надежную аппаратуру, позволяющую заглядывать в морские глубины, я рассказал позднее в пространном очерке, который был вскоре опубликован в нашей газете. По причине, о которой будет сказано ниже, в этот очерк не вошел один маленький, но весьма необычный эпизод...

Шел последний день испытаний "Луча". У руководителя конструкторской группы Бориса Веретилина уже имелись все основания считать себя именинником: аппаратура работала безупречно, была легка и послушна в управлении, изображение на экранах мониторов отличалось четкостью и устойчивостью.

Для успешного завершения испытаний оставалось выполнить последний этап утвержденного плана – в течение нескольких часов на скорости в шесть узлов пробуксировать передающую камеру "Луча" над дном Ладожского озера. Судя по лоции, дно в этом районе было весьма ровное, поэтому оставшаяся часть программы не представляла больших трудностей – укрепленные на телекамере моторы с винтами позволяли плавно направлять ее вправо и влево, вверх и вниз. С помощью электропривода объектив можно было настроить так, что до дна озера, казалось, достаточно протянуть руку, что телекамера вот-вот ткнется в дно, и только цифровой индикатор эхолота беспристрасно показывал установленные по программе пять метров.

Телекамера была так проста в управлении, что Веретилин, по моей настойчивой просьбе, разрешил мне сесть за пульт, самому почувствовать, насколько точно и безупречно работает "Луч".

Ничто не предвещало никаких неожиданностей, как вдруг, сидя за пультом управления, я увидел на экране монитора cтарую довоенную полуторку – она словно бы остановилась на мгновение, чтобы затем опять следовать по дну Ладожского озера.

– Что это? – невольно вырвалось у меня, а руки на рычагах управления дрогнули.

– Пересекаем Дорогу жизни. Слышали о такой? – жестко произнес Веретилин, молча отстранил меня от пульта и сам повел "Луч" над дном Ладожского озера.

Рядом с полуторкой валялась груда разбитых ящиков и помятых металлических бочек, за ними вверх днищем застыл еще один грузовик, обгоревший оcтов другого.

– Дорога жизни, – мрачно повторил Веретилин. – Название точное – многим ленинградцам она спасла жизнь: в Ленинград везли продовольствие, из Ленинграда – голодных детей. Мы до войны под Ленинградом жили, мать увезла меня оттуда до блокады. По дороге попали под бомбежку, мать потерял, оказался в детском доме. Там было много детей, вывезенных из Лениграда этой самой Дорогой жизни. Помню, рассказывали, как на вокзале в Ярославле, узнав, что ленинградцев везут, к вагонам местные мальчишки подбежали, протягивают куски хлеба, а охрана эшелона их отгоняет. Были случаи, когда после блокадного голода дети-ленинградцы, досыта наевшись хлеба, в страшных муках умирали...

– Смотрите! – перебил я инженера, пальцем показав на мерцающий экран монитора.

– Что за чертовщина?! – изумленно проговорил он, вцепившись в рычаги управления.

На экране предстало нечто нереальное, фантастическое: возле останков разбитой машины, среди груды покореженного железа, под мощным светом прожекторов "Луча" в подводном сумраке словно бы светилась изнутри белокаменная скульптура. Омываемая подводным течением, она выглядела белоснежно чистой, словно только что опустилась на дно.

Лихорадочными движениями Веретилин сделал увеличение, и теперь можно было детально разглядеть скульптуру. Изображала она мальчика на дельфине. Сначала мне показалось, что скульптор изваял спящего мальчика, но, вглядевшись в его лицо, я понял, что дельфин держал на своей спине мальчугана, заснувшего вечным, беспробудным сном.

"Луч" пересек Дорогу жизни, и мальчик на дельфине скрылся из глаз, на экране опять потянулась однообразная серая картина, словно бы затянутая пеленой, сквозь которую смутно просматривалось пустынное илистое дно. Лишь иногда в свет прожекторов попадали серебристые стайки рыб и, метнувшись в сторону, исчезали в подводном сумраке.

Увиденное на экране одинаково поразило и меня, и Веретилина. Мы не сразу пришли в себя, до того неожиданно выглядела на дне эта удивительная, непонятно как оказавшаяся там скульптура.

– Надо немедленно вернуться назад и спустить водолаза, – повернулся я к инженеру.

– Мы не можем срывать программу испытаний, – словно бы очнувшись от наваждения, сухо сказал он. – Тогда испытания надо будет начинать заново. Да и водолазного оборудования здесь нет.

– Вы хоть успели сфотографировать эту скульптуру? – спросил я, вспомнив, что "Луч" снабжен фотокамерой.

– Растерялся... Забыл... Все из головы вышибло... – признался Веретилин, и я чуть не застонал от досады:

– Наверняка это ценная музейная скульптура. Ее надо обязательно поднять.

– Боюсь, без фотографии скульптуры добиться специального рейса будет трудно.

– Но ведь мы вдвоем видели этого мальчика на дельфине! Неужели нам не поверят?

– Как знать, – неопределенно сказал инженер.

Только сейчас вспомнив, что третий монитор находится в капитанской рубке, он включил переговорное устройство и, вызвав на связь капитана, спросил его, что тот видел на своем экране.

– Несколько разбитых машин. Здесь проходила Дорога жизни, – бесстрастно ответил капитан.

– А кроме машин ничего не заметили?

– Видел груду железа, металлические бочки.

– А скульптуру видели? – не выдержав, сказал я в микрофон.

– Какую скульптуру?

– Мальчик на дельфине.

Капитан, узнав мой голос, рассмеялся:

– Ну, это вам уже привиделось, товарищ журналист. Не иначе, как начитались приключенческих рассказов. Откуда здесь взяться скульптуре?

Веретилин выключил переговорное устройство, не дослушав капитана.

– Уж если вам не поверил капитан, то другие и подавно, – помолчав, хмуро проговорил он.

– Надеюсь, вы не откажетесь, что видели эту скульптуру? – раздраженно произнес я.

Веретилин ответил не сразу:

– Отказаться не откажусь, но убеждать всех, что видел скульптуру, не стану. У меня на это просто нет времени, сейчас надо готовить "Луч" к государственным испытаниям – это для меня сейчас самое важное. Впрочем, если директор нашего института согласится, мы можем поискать эту скульптуру, как закончатся испытания.

Я ухватился за предложение Веретилина и в тот же день по радиотелефону связался с директором НИИ. Узнав, что ходовые испытания прошли успешно, директор чуть ли не в лоб заявил, что это произошло только благодаря его мудрому руководству институтом. Заверив директора, что это найдет отражение в моем будущем очерке, я обратился к нему со своей просьбой. И сразу директора НИИ как подменили: есть утвержденная программа испытаний, смета расходов, определенные сроки и так далее. Трубку взял Веретилин, но и у него, при всем старании, не получилось переубедить директора.

– Я так и знал, – виновато сказал инженер, безуспешно закончив разговор с директором. – У каждого своих забот хватает, а тут какая-то скульптура, которую только мы с вами и видели. Забудьте о ней, иначе хлопот и неприятностей не оберетесь...

Но забыть ее я уже не мог. На обратном пути в Ленинград перед моими глазами то и дело возникало необычное, фантастическое зрелище – среди искореженного железа, в зыбком подводном сумраке, на белом каменном дельфине вечным сном спит кудрявый каменный мальчик.

Сразу после возвращения в Ленинград я начал хлопоты, чтобы поднять скульптуру со дна Ладожского озера. Но случилось именно то, что предполагал дальновидный Веретилин, – мне не верили, что где-то на дне озера в целости и сохранности лежит эта необычная скульптура. Последнее ответственное лицо, к которому я обратился, заявило так:

– Представим, что вы действительно видели эту скульптуру. Представим. Но где у вас гарантии, что эта скульптура действительно представляет собой какую-то художественную ценность? Может, это заурядная гипсовая копия, вообще не имеющая никакой ценности? Если вы всерьез решили заставить нас заниматься поиском этой скульптуры, предъявите неопровержимые свидетельства, что в годы войны Дорогой жизни из Ленинграда была вывезена музейная скульптура, изображающая мальчика на дельфине. Очень жаль, что вы не успели ее сфотографировать, – сказало ответственное лицо фразу, которую я слышал буквально во всех инстанциях, куда обращался. Причем, произносилась она с одной и той же интонацией: мол, я-то знаю, почему вы не сфотографировали эту скульптуру, – потому что таковой вовсе не существует...

После этого разговора мне ничего не оставалось, как обратиться в Эрмитаж, с чего, вероятно, и следовало бы начинать.

Симпатичная женщина-искусствовед, к которой меня направили, выслушала мой рассказ с вежливой, но скептической миной на бледном лице и наставительно проговорила:

– "Мертвый мальчик на дельфине" – это известная работа скульптора Лоренцо Лоренцетто, созданная по рисунку великого Рафаэля. В основе рисунка и скульптуры – античная легенда о дружбе мальчика и дельфина, который во время прогулки по морю смертельно ранил своего друга плавником. Скульптура давно хранится у нас в Эрмитаже, вы можете подняться в зал и увидеть ее. Впрочем, вот изображение этой скульптуры, – раскрыла женщина массивный путеводитель по Эрмитажу.

Сначала мне показалось, что на дне Ладожского озера я увидел именно копию этой известной, как оказалось, скульптуры: тот же мертвый кудрявый мальчик с запрокинутой головой, которого бережно несет на себе дельфин. Но чем дольше я всматривался в фотографию, тем больше убеждался, что там, на дне Ладожского озера, находится другая скульптура, может, даже более совершенная и выразительная.

Когда я сказал о своем впечатлении женщине-искусствоведу, она захлопнула книгу и недовольно проговорила:

– У нас нет ни малейшего повода предполагать, что на эту же тему Лоренцо Лоренцетто сделал две работы. По всей вероятности, вы видели копию этой самой скульптуры, а ваше личное впечатление вызвано теми необычными условиями, в которых она появилась вам на глаза. Одно могу сказать точно: в годы войны наши музейные ценности хранились в подвалах Эрмитажа и никуда не вывозились. Следовательно, вы видели копию, не представляющую собой большого интереса.

– Но ведь скульптуру, которая лежит на дне Ладожского озера, могли вывезти не из Эрмитажа, а из какого-нибудь другого музея или частного собрания, – заметил я, почувствовав к этой интеллигентной, но слишком уж самоуверенной женщине легкую неприязнь.

– Вряд ли это возможно, – веско ответила она. – В первую очередь из осажденного Ленинграда вывозили больных и детей, а тут какая-то сомнительная скульптура.

– Но ведь я видел ее! Или вы мне не верите?

– Жаль, что вы не успели ее сфотографировать, – ушла от прямого ответа женщина, произнеся фразу, которую я уже ждал от нее.

– Могу я встретиться с кем-нибудь из тех, кто работал в Эрмитаже в годы войны? – задал я последний вопрос, собственно, уже потеряв всякую надежду выяснить загадочную судьбу скульптуры, лежащей на дне Ладожского озера.

– Если вы настаиваете, сходите к Игнатию Павловичу Розину, – и женщина на память продиктовала адрес, который я тут же записал в записную книжку. – Игнатий Павлович – старейший работник нашего музея и знает о фондах Эрмитажа буквально всё. Но в данном случае вряд ли и он чем-нибудь поможет вам...

Женщина поднялась с места, давая понять, что разговор закончен.

Я поблагодарил ее и уже хотел идти по указанному адресу, но в последний момент решил все-таки подняться в зал, где находилась скульптура "Мертвый мальчик на дельфине". И не зря – здесь я еще раз убедился, что там, на дне Ладожского озера, находится не копия этого самого изваяния, а нечто другое – скульптура еще более трагическая и совершенная.

Через полтора часа я сидел в маленькой квартире на Васильевском острове, единственным укращением которой были книги. Хозяин квартиры – высокий худой старик с бородкой клинышком и венчиком седых волос вокруг блестящей лысины – выслушал меня внимательно. Впервые после того, как увидел скульптуру на дне, я почувствовал, что мне поверили, что мой рассказ по-настоящему заинтересовал слушателя.

– Все это очень любопытно, молодой человек, – заговорил Розин, когда я взволнованно и путанно изложил свою историю. А на тех, кто вам не поверил, что вы действительно видели на дне Ладожского озера скульптуру мальчика на дельфине, не обижайтесь. Пожалуй, я тоже проявил бы некоторое сомнение, если бы не одно обстоятельство. Дело в том, что о второй скульптуре "Мертвого мальчика на дельфине" мне уже приходилось слышать. Случилось это зимой 1942 года...

Собираясь с мыслями, Игнатий Павлович потер виски, поглубже уселся в широкое кресло возле старинного письменного стола, с краю которого стояла настольная лампа с красным абажуром.

– В то время в Эрмитаже еще работал мой близкий и давнишний приятель Александр Матвеевич Кузов. Возраста он был уже преклонного, но, несмотря на годы и полуголодное блокадное существование, работал за двоих. Да иначе тогда и нельзя было – сотрудников в музее осталось немного, а дел свалилась прорва – огромное количество картин, скульптур, всего прочего надо было сохранить от бомбежек, сырости, холода. Но это особая история, долго рассказывать. Перехожу к тому, что вас интересует. Однажды в музей пришла пожилая женщина и рассказала Александру Матвеевичу, что во время бомбежки авиабомба угодила в соседний дом и рухнула часть стены в ее квартире, обнажив потайную комнату, о существовании которой раньше она даже не догадывалась. Проникнув в этот тайник, женщина нашла там целое собрание старинных книг и мраморную скульптуру, изображавшую мальчика на дельфине. Когда Александр Матвеевич показал ей хранящуюся у нас в Эрмитаже скульптуру Лоренцо Лоренцетто, женщина уверенно заявила, что скульптура в тайнике отличается от нашей, музейной. Все это, конечно, не могло не заинтересовать такого энтузиаста, как Александр Матвеевич. Он взял у женщины адрес и обещал вечером, после работы, зайти к ней. Жила она где-то возле Конюшенного моста, но точного адреса я не знаю и с этой женщиной не встречался. О ее визите в Эрмитаж, о тайнике, старинных книгах и скульптуре мальчика на дельфине мне рассказал Александр Матвеевич прежде чем мы простились с ним в тот день. Кто знал, что больше я никогда его не увижу. Помню, на следующий день я с нетерпением ожидал Кузова в музее, чтобы узнать о содержимом тайника, но он так и не пришел. Только через два дня нам сообщили его родственники, что, возвращаясь из Эрмитажа, Александр Матвеевич попал под бомбежку и погиб. Вот, молодой человек, и вся моя история. Больше эта женщина не приходила в Эрмитаж, судьба скульптуры и прочих ценностей, хранившихся в тайнике дома возле Конюшенного моста, так и осталась тогда неизвестной. Однако теперь, после вашего сообщения, можно предположить, что, не дождавшись Александра Матвеевича, женщина решила, что Эрмитажу в такое суровое время не до пополнения музейных фондов, поэтому, уезжая из Ленинграда, взяла скульптуру и другие находящиеся в тайнике ценности с собой. Как ей удалось это сделать – другой вопрос, на который, видимо, мы уже никогда не получим ответа. Поскольку скульптура оказалась на дне Ладожского озера, то, вероятней всего, женщина погибла...

После посещения старого музейного работника мои попытки организовать поиски скульптуры окончательно зашли в тупик – его рассказ не разрешил ни одного из вопросов, а только поставил новые. Идти с таким багажом к тем, кто решал судьбу поисков, было бесполезно. Да и командировка моя уже заканчивалась.

Однако, прежде чем уехать из Ленинграда, я позвонил Веретилину – единственному человеку, который кроме меня видел скульптуру на дне Ладожского озера. Рассказав, чем закончились мои хлопоты, я спросил, возможно ли еще раз пробуксировать "Луч" над Дорогой жизни.

– Сейчас мы уже разобрали телекамеру, – ответил Веретилин. – Государственные испытания "Луча" назначены на будущий год. Есть вероятность, их тоже будут проводить на Ладожском озере...

Я заручился твердым обещанием инженера сообщить мне, когда начнутся эти испытания, и вернулся в Москву.

Через неделю очерк о создателях глубоководной поисковой аппаратуры лежал у редактора на столе. Прочитав его, редактор долго говорил о моем крепнущем мастерстве, из чего я заключил, что очерк придется сокращать. Так и случилось. Редактор повторил свою любимую фразу, что краткость – сестра таланта, и в вежливой, но ультимативной форме потребовал, чтобы я исключил из очерка все, что касается мальчика на дельфине. Доводов в пользу такого решения он привел множество, но главный из них состоял в том, что из-за этой необычной находки очерк потеряет свой общественный пафос и приобретет развлекательный, приключенческий оттенок.

Редактор убеждал меня в этом так горячо и настойчиво, что я понял истинную причину такого решения, – он просто не верил в существование скульптуры на дне Ладожского озера. И очерк вышел даже без упоминания о ней.

А весной следующего года я получил от Веретилина короткое письмо, в котором он сообщал, что государственные испытания "Луча" решено провести в Балтийском море. "Я знаю, – писал инженер, – что это известие расстроит Вас. Мое отношение к той скульптуре, которую мы с Вами видели на дне Ладожского озера, несколько другое. Как-то я уже говорил Вам, что меня самого вывезли из-под Ленинграда в начале войны, под бомбежкой потерял мать, оказался в детском доме. Для многих ленинградцев, в том числе и для моих сверстников, Дорога жизни стала последней дорогой их жизни – машины с людьми проваливались в полыньи, горели и уходили на дно под обстрелом с воздуха. Так пусть же каменный мальчик на дельфине останется на дне Ладожского озера как суровый и необычный памятник погибшим детям несломленного Ленинграда..."

А может, Веретилин прав? – подумалось мне тогда.

На юбилее Пташникова я вспомнил эту историю, оказавшись за столом рядом с костромским краеведом Веретилиным. Спросил Виктора Степановича, не сыном ли приходится ему инженер Веретилин, однако получил отрицательный ответ. Это удивило меня – как-то инженер обмолвился, что до Ленинграда жил в Костроме, звать его – Борис Викторович. Таким образом, вcе сходилось: фамилия, отчество, место жительства. Да и ответил на мой вопрос Веретилин с такой растерянностью, словно чего-то испугался.

Тогда, во время юбилея, я не обратил на это особого внимания, но теперь, узнав о самоубийстве Веретилина, склонен считать, что по какой-то причине он сказал мне неправду, что инженер Веретилин – его сын, от которого он по какой-то причине отмежевался. Не берусь гадать, что скрывалось за этим. В любом случае, поведение Веретилина за столом показалось мне странным, неестественным. Имело ли это какое-то отношение к его самоубийству – не знаю.

Теперь по поводу высказанной мною версии о том, что библиотека московских государей могла храниться в Ярославле, оказавшись там во время нашествия на Москву крымского хана Девлет-Гирея вместе со всей казной Ивана Грозного. Впервые я услышал эту версию от одного ярославского писателя, автора нескольких детективных повестей, вышедших в местном издательстве. Помню, была у него какая-то старинная книга, посвященная библиотеке Ивана Грозного, опираясь на которую он и выдвинул эту версию. Что это за книга – я не помню, но писатель был непоколебимо уверен, что тайник с книгами Грозного находится в подземелии под Спасо-Ярославским монастырем, что именно из этого тайника архимандрит Иоиль Быковский извлек древний список "Слова о полку Игореве". Тут надо учесть, что этот писатель был человеком весьма эрудированным и рассудительным, несколько лет работал в Ярославском управлении КГБ, где в годы войны участвовал в радиоигре с немецкой разведкой, разоблачал заброшенных в область фашистских диверсантов. Он не говорил, но я догадывался, что какие-то сведения о тайнике под Спасским монастырем он получил благодаря знакомству с закрытыми архивами. Однако после смерти писателя никаких записей в его бумагах о библиотеке Ивана Грозного, как я выяснил, не нашлось, исчезла и та старинная книга, которую он показывал мне.

 

Глава пятая

АЛЕКСАНДРОВСКАЯ ВЕРСИЯ

Рассказ краеведа Пташникова

 

Известие о самоубийстве Веретилина до сих пор не укладывается у меня в голове. Искусственно обрывать свою жизнь в таком возрасте – все равно, что выпрыгивать из поезда под откос, не дождавшись до перрона считанных секунд.

Я познакомился с Веретилиным месяц назад, когда был в Костроме на краеведческой конференции. Однако знал о нем, точнее – о его богатой книжной коллекции, – давно. Вместе с тем я не встречал человека, который видел бы его библиотеку своими глазами. Поэтому, отправляясь в Кострому, я, естественно, рассчитывал познакомиться с Веретилиным и его уникальным книжным собранием.

Первое мне удалось сделать, но второе, несмотря на предпринятые мною усилия, так и осталось неосуществленным, что еще больше подогрело мой интерес к этому человеку.

Беседы с ним на конференции убедили меня, что он очень хорошо знает историю древнерусской книжности, причем обладает сведениями, происхождение которых осталось для меня непонятным, поскольку сам Веретилин так и не раскрыл мне их источник. Мои разговоры с другими костромскими краеведами не помогли разрешить эту загадку, но лишний раз убедили меня, что у него в руках действительно имеются очень ценные и редкие книги.

Так и не показав мне свою коллекцию, Веретилин, между тем, проявил большой интерес к моему книжному собранию, о котором, оказывается, тоже был немало наслышан. Вот тогда я и пригласил его в Ярославль на свой юбилей. Он согласился приехать не колеблясь, но попросил, чтобы я позвонил ему перед самым юбилеем, что я и сделал.

Ни при встрече, ни за столом я не заметил ничего странного или необычного в его поведении. Единственное, что меня удивило, так это его знакомство в моей квартире с Тяжловым, с которым, как я знал, он неоднократно встречался раньше, в том числе и на последней конференции в Костроме. По дороге в Александров я заехал в Ростов к Тяжлову, но не застал его дома. Как мне объяснил его сын, по каким-то семейным делам он уехал в Москву буквально перед самым моим поялением в Ростове. Но, думаю, Тяжлов, с которым я знаком уже несколько лет, не сказал бы мне о Веретилине ничего нового, а его поведение при встрече с Тяжловым объясняется обыкновенной старческой забывчивостью, которой, к сожалению, я тоже начал страдать в последнее время.

Когда я приехал в Александров и рассказал Ниткину о самоубийстве Веретилина, он согласился с моим мнением. Больше того, выяснилось, что и с Ниткиным Веретилин встретился так, словно впервые видит его, хотя до этого они неоднократно встречались и в Александрове, и в Костроме. Не исключаю, что забывчивость Веретилина – проявление какой-то болезни, которая и подтолкнула его к самоубийству.

А теперь постараюсь как можно подробнее передать наш разговор с Ниткиным о библиотеке Ивана Грозного, которую, по его убеждению, надо иcкать в Александровой слободе. Но прежде следует заметить, что этой темы мы уже касались с ним раньше – во время расследования причин и обстоятельств убийства в Александровой слободе царевича Ивана, ход которого подробно изложен в повести "Преступление в Слободе", о чем и напомнил мне Ниткин. Однако я настоял на своем и уговорил его еще раз дать показания по этому делу, возможно, дополнив их новыми сведениями, появившимися в последнее время.

Услышав мои доводы, Ниткин согласился, что таковые имеются.

– Но для полной картины я предлагаю начать не с этих новых сведений в пользу александровской версии, а с событий четырехсотлетней давности. Затем, соблюдая хронологию, довести эти события до наших дней. Вас устраивает такой план? – спросил Ниткин.

– Лучше и не придумаешь, – заверил я его, довольный тем, что с помощью Ниткина александровская версия получит в следствии по делу о библиотеке Ивана Грозного самое подробное освещение.

Вынув из книжного шкафа черную папку с тесемочками, Ниткин положил ее перед собой и сказал:

– Здесь у меня собраны материалы для будущей книги об истории Александровой слободы. Одна глава этой рукописи – "Тайна царского книгохранилища" – целиком посвящена библиотеке московских государей. Не стану зачитывать ее с начала до конца, а, опираясь на даты, буду называть только факты и события, неопровержимо доказывающие, что библиотеку Грозного надо искать не в Москве, не в Вологде, не еще где-либо, а именно здесь, в Александровой слободе. Если у вас возникнут какие-то сомнения или критические замечания, сразу же высказывайте их – возможно, они помогут мне при доработке рукописи, так что я буду вам только благодарен за них...

Я согласился с этим предложением, таким образом, взяв на себя роль моего постоянного оппонента Михаила Николаевича Окладина, подвергающего критике почти каждое слово в защиту библиотеки Грозного.

В качестве первого доказательства Ниткин процитировал документ, с которого начал бы и я, если бы мне довелось защищать и обосновывать александровскую версию:

– "Подъем же его был не таков, как обычно езживал по монастырям... Взял с собой из московских церквей древние иконы и кресты, драгоценными камнями украшенные, золотую и серебряную утварь, одежду и деньги и всю казну... Ближним боярам и приказным людям велел ехать с семьями и с коньми, со всем служебным нарядом", – так Александровская летопись отозвалась на событие, происшедшее 3 декабря 1564 года, когда Иван Грозный выехал из Московского Кремля "неведома куда бяше". Сначала, из-за распутицы, он две недели прожил в Коломенском, затем направился в Троице-Сергиев монастырь, а оттуда, отслужив молебен, – в Александрову слободу, где и обосновался на целых семнадцать лет. Для нас самое интересное в этом сообщении то, что царь взял с собою "всю казну", поскольку под казной подразумевали тогда не только деньги и драгоценности, но и государеву библиотеку – одно из самых главных и любимых сокровищ царя-книжника. Намереваясь, возможно, навсегда уехать из Москвы, он, конечно же, не оставил бы там такую ценность – в этом нет никаких сомнений...

Дожидаясь моих возражений, Ниткин прервал свой рассказ.

– Вы уверены, что до того, как попасть в Александрову слободу, библиотека Грозного хранилась в Московском Кремле?

– А где же еще она могла находиться? удивился Ниткин самой постановке такого вопроса.

– По дороге в Александрову слободу Грозный сделал две продолжительные остановки. Почему не предположить, что тайник с царской книгохранительницей был в Коломенском или в Троице-Сергиевом монастыре?

– Считаю это маловероятным. Библиотека – такая ценность, которая вcегда должна находиться под рукой. Значит, ее следует искать в тех местах, где Грозный жил постоянно, а не там, куда наведывался время от времени.

Довод Ниткина показался мне убедительным, и он продолжил:

– Если вы всерьез занимались изучением истории библиотеки Ивана Грозного, то не могли пройти мимо сообщения пастора Иоганна Веттермана, приведенного Францом Ниенштедтом в "Ливонской хронике". Это сообщение постоянно цитируется в литературе, посвященной судьбе царской книгохранительницы, но при этом, как правило, замалчивается тот факт, что переселение ссыльных ливонцев происходило летом 1565 года, когда Грозный жил в Александровой слободе. Следовательно, и показ библиотеки Веттерману состоялся здесь же, в новой резиденции Грозного.

Я хотел возразить Ниткину, что показ царской книгохранительницы вполне мог произойти после окончания срока ссылки пленных ливонцев, но оставил это замечание при себе, поскольку точных сведений на этот счет в "Ливонской хронике" не было.

– Именно в Александровой слободе Грозный усиленно занимался литературной деятельностью, что просто невозможно без наличия под рукой богатой библиотеки, каковой, несомненно, и была царская книгохранительница. В частности, именно в это время он редактировал Летописный свод, работа над которым требовала постоянного обращения к книгам по всеобщей иcтории и русским летописям. Здесь же, в Александровой слободе, приобщался к литературному творчеству его старший сын царевич Иван – он "переписал вдругорядь" житие, составленное монахом Ионою, сделал введение к "Похвальному слову Антонию Сийскому". По словам Карамзина, "писано это за год до его смерти, не очень красиво и складно, но однакож по-тогдашнему грамотно".

Я вспомнил, как расследование убийства царевича Ивана впервые привело нас к загадке библиотеки московских государей, и еще раз подумал, что эти две тайны русской истории не случайно пересеклись именно в Александровой слободе. И мой взгляд невольно задержался на висящей на стене копии с гравюры из книги датского посла Якова Ульфельда, сохранившей, по утверждению Ниткина, самое древнее изображение Слободы. Во время нашей прошлой встречи с Ниткиным мы гадали, в каком из изображенных на ней дворцовых строений произошло убийство царевича Ивана. Вполне возможно, что между местом убийства и местом расположения тайника с царской книгохранительницей было всего несколько шагов...

Нашу предыдущую встречу в этой же самой квартире, в старом двухэтажном доме на территории Александровского кремля, вспомнил сейчас и Ниткин:

– Еще одно свидетельство в пользу того, что Грозный перевез свою библиотеку в Александрову слободу, я приводил вам в прошлый раз – это хранящаяся в Британском музее Острожская библия, подаренная царем Джерому Горсею. На ней рукой самого Горсея – английского торгового агента, жившего при Грозном в России, – написано: "Эту библию на славянском языке получил из царского книгохранилища Джером Горсей в 1581 году". Доподлинно известно, что до конца ноября этого года Грозный жил в Александровой слободе, следовательно, здесь же находилось и царское книгохранилище.

Я высказал предположение, которое напрашивалось само собой:

– Отъезд Грозного из Слободы связывают с гибелью царевича Ивана в ноябре того же 1581 года. Представим, что царь действительно в 1564 году вывез свою библиотеку из Москвы, намереваясь навсегда поселиться в Слободе. Но с такой же долей вероятности он мог вернуть ее назад, в Московский Кремль, навсегда покидая Александрову слободу, где память об убийстве сына постоянно терзала его сердце. – Я уже не раз слышал подобные заявления, но для меня они все равно выглядят неубедительно. Не берется во внимание то обстоятельство, что после смерти царевича Ивана царь едва не помешался от горя, собирался отречься от престола, уйти в монастырь или бежать за границу. Естественно, что в таком надломленном состоянии духа ему было не до библиотеки. Так, брошенная царем на произвол судьбы, библиотека и осталась здесь, в Александровой слободе. Косвенным доказательством этому может служить еще одно свидетельство, как ни странно, связанное с историей русского книгопечатания.

Я успокоил Ниткина, что не вижу здесь ничего странного, поскольку в ходе расследования судьбы библиотеки московских государей уже не раз упоминалось имя первопечатника Ивана Федорова.

– Тем лучше, вам легче будет понять, о чем пойдет речь, – довольно сказал Ниткин. – Как известно, сразу после отъезда из Москвы Ивана Федорова его дело продолжили Андроник Невежа и Никифор Тарасиев, в 1568 году напечатавшие в Москве Псалтырь. Некоторое время спустя их неожиданно вызвали в Александрову слободу, где они и продолжили книгопечатание. Есть основания предполагать, что здешняя типография существовала до 1582 года – сохранилось свидетельство об этом папского посла Антонио Поссевино. Таким образом, александровская друкарня Андроника Невежи и Никифора Тарасиева просуществовала почти полтора десятка лет, однако к настоящему времени сохранилась только одна Псалтырь 1577 года на ее выходном листе точно указаны место и дата выпуска: "Составися штанба сия еже есть печатных книг дело богом спасаемом и тезоименитом в Новом граде Слободе, в лето седьмь тысяч восемьдесят четвертое".

– Неужели за столько лет в этой типографии больше ничего не напечатали? – выразил я недоумение.

– Сохранилось сообщение семнадцатого века, что в разные годы здесь были изданы часовники, апостолы, евангелия и прочие церковные книги. Но ведь их можно было печатать в Москве, под наблюдением митрополита. Спрашивается – зачем потребовалась Грозному типография здесь, в Александровой слободе, где он в то время постоянно обитал?

Не дождавшись моего ответа, Ниткин высказал свое предположение:

– Не использовал ли царь александровскую типографию в борьбе со своими противниками вроде Стефана Батория? Известно, что тот имел походную типографию, в которой печатал так называемые "разметные письма", направленные против Грозного. Не организовал ли и Грозный нечто подобное в Александровой слободе? А для деятельности такого рода нужна не только типография, но и возможность цитировать русские и западно-европейские хроники, произведения видных церковных авторов. Не была ли для Грозного таким источником библиотека московских государей, которую он перевез сюда из Москвы?

Очередная версия Ниткина показалась мне заслуживающей внимания, но возникало сомнение: как получилось, что ни одно из этих посланий Грозного не дошло до наших дней?

У Ниткина и на этот счет было свое объяснение:

– Во-первых, они имели сиюминутную ценность, поэтому их не берегли. Во-вторых, их опасно было хранить в Ливонии, где они в основном распространялись. Ну, и в-третьих, если они попадали в руки приверженцев Стефана Батория, то тут же уничтожались. Осталось свидетельство Михаила Гарабурды, который сообщал Грозному, что "во многих немецких городах ходят от царского имени бранные письма, весьма оскорбительные для польского короля". Ясно, что такие письма не отличались вежливыми дипломатическими выражениями, а с помощью типографского станка их можно было распространять по всей Европе.

Свидетельство писаря Литовского княжества Михаила Гарабурды, имя которого уже упоминалось в ходе нашего расследования, прозвучало для меня убедительно. Но тут Ниткин выдвинул еще одно предположение, с которым я никак не мог согласиться:

– С учетом всего сказанного сам собой напрашивается вопрос – на пустом ли месте в 1569 году заработала здесь типография Андроники Невежи и Никифора Тарасиева? Не в Слободе ли по велению Грозного возникла и первая русская типография, где были напечатаны анонимные книги? Основоположник русского книгопечатания Иван Федоров вполне мог начать свою издательскую деятельность именно здесь, в Александровой слободе. В старой писцовой книге место, где сейчас стоит церковь Богоявления, а раньше находилась типография Андроника Невежи, названо "печатной Слободкой, что бывал Глинский двор". Трудно сказать, когда появилось это название, но деталь выразительная – типография стояла на дворе ближайших родственников Грозного по материнской линии. Еще до переезда сюда в 1564 году царь постоянно наведывался в Слободу, мог здесь заметить Ивана Федорова, лично контролировал работу его первой друкарни, а уж потом повелел построить более совершенную типографию в Москве.

Я вынужден был заметить Ниткину, что хотя его версия в целом выглядит основательно, однако более достоверно предположение, что первые опыты книгопечатания Иван Федоров сделал в Троице-Сергиевом монастыре, под руководством Максима Грека.

– Обе эти версии имеют одинаковое право на существование, – не стал спорить Ниткин. – Однако вы должны согласиться, что если поcле отъезда Грозного из Слободы здесь осталась царская типография, о чем имеется свидетельство Поссевино, то с такой же долей вероятности тут могла остаться и царская библиотека.

При всем моем старании быть беспристрастным судьей я не смог возразить Ниткину, и он приступил к изложению следующего свидетельства:

– Ясно, что такую ценность, как библиотека московских государей, Грозный хранил в подземном тайнике, недоступном огню и прочим напастям. О том, что такие подземелья имелись в Александровском кремле, остались свидетельства не только в легендах и преданиях, хотя и они своеобразно отражают исторические факты, но и в воспоминаниях современников Ивана Грозного. Так, опричник Генрих Штаден писал о подземном ходе, которым можно было на тройке коней проехать из кремля к реке Серой и в Старую Слободу. Другое свидетельство, более позднего происхождения, оставил духовник учрежденного в кремле Успенского собора иеромонах Корнилий, почти двадцать лет руководивший здесь строительными работами. Сохранилась монастырская "сказка", поданная Корнилием московским писцам в 1675 году, в которой он сообщал, что под Успенской церковью имеется "погреб с выходом. Над погребом палатка же кладовая". В монастырской описи, составленной спустя два года, под третьим номером был упомянут "тайник" – вероятно, тот самый, о котором сообщал Корнилий и отрезок которого мы обнаружили с вами в прошлом году...

Здесь я опять возвращаю читателей к событиям, описанным в повести "Преступление в Слободе". Тогда, в ходе расследования сугубо уголовного преступления, было случайно найдено подземелье, ведущее в Александровский кремль. Но это – совершенно другая история, вернемся к показаниям Ниткина, построенных на документальных свидетельствах.

– Уже в начале этого столетия в Александрову слободу приезжали специалисты Российской академии наук с конкретным заданием найти вход в кремлевское подземелье. С помощью служителей Успенского монастыря им это удалось, они проникли в подземелье, но на другой день по указанию Синода были выдворены оттуда.

Я удивился, почему специалисты академии вдруг попали в такую немилость. Ниткин объяснил, не вдаваясь в подробности:

– Вероятно, у церкви, как и у государства, есть свои, церковные тайны, которые до поры до времени нельзя разглашать. После революции, с 1919 по 1926 год, когда в бывшем монастыре открыли краеведческий музей, судя по всему, именно по этому отрезку подземелья длиной в сто метров водили экскурсии. Но и на этот раз сработал какой-то непонятный механизм и вход в подземелье был замурован, а с годами забыли и место его расположения.

– Над поисками этих подземелий словно проклятие висит, – сказал я в шутку, но реакция Ниткина на мои слова была вполне серьезной:

– Слухи о том, что на тайник с библиотекой московских государей наложено проклятие, давно ходят в народе. Считается, что начало библиотеке положила Софья Палеолог. А она, как говорили о ней, ведала так называемым проклятием фараонов, вычитанным ею в древних книгах, хранившихся в императорской Константинопольской библиотеке, в которой, не иcключено, действительно были книги из знаменитой Александрийской библиотеки. Иван Грозный обнаружил в Московском Кремле спрятанный Софьей Палеолог тайник с книгами, перевез их в Александрову слободу – и последовали несчастья: поражение в Ливонской войне, гибель царевича Ивана, мученическая болезнь Грозного и смерть в одночасье, больше похожая на убийство от рук ближайших подручных. Царь Федор, возможно, тоже хотел найти тайник с книгами – и тоже скоропостижная смерть. Она же постигла и Бориса Годунова, который, как образованный человек, не мог не заинтересоваться библиотекой московских государей. Известно, что большой интерес к поискам царской книгохранительницы проявлял Ватикан, с этой целью пытался использовать своего ставленника Лжедмитрия – и тот погиб в результате заговора Шуйского. Имеются сведения, что поисками библиотеки занимался Петр Первый – и он умер скоропостижно, в расцвете сил, не реализовав все свои замыслы. Захватив Москву, царскую книгохранительницу пытался отыскать Наполеон, после чего удача отвернулась от него, больше он не выиграл ни одной битвы и при невыясненных обстоятельствах умер на острове Святой Елены. Не правда ли – складывается весьма удручающая картина?

Я согласился, что список жертв "проклятия" Софьи Палеолог выглядит внушительно и при желании его можно расширить вплоть до Николая Второго, также умершего не своей смертью.

– Впрочем, наша история почти на вcем своем протяжении носит довольно-таки мрачный характер, – сам себя поправил Ниткин, из чего я заключил, что к этому "проклятию" он, несмотря на приведенные им сведения, относится скептически. – Как всегда в таких случаях, когда речь идет об исчезнувших сокровищах, появились фальшивки, в которых было "точно" указано, где искать тайник с царской книгохранительницей. Так, в некую комиссию "Феномен", занимающуюся поисками библиотеки московских государей, принесли план, якобы нарисованный одним поляком для короля Сигизмунда в то время, когда в Московском Кремле находились польские интервенты. На этом плане было указано местоположение тайника Грозного, однако при тщательном изучении плана выяснилось, что это более поздняя подделка. То же самое произошло и с планом, будто бы сделанным русским зодчим Федором Конем – строителем стен и башен Белого города в Москве. Из приложенной к плану "сказки" следовало, что Борис Годунов, придя к власти, якобы хотел арестовать зодчего и выведать у него секрет тайника, но Федор Конь в последний момент сбежал вместе с планом. Однако и этот "старинный документ" оказался фальшивкой, а сведения, приведенные в "сказке", изобиловали ошибками, неприличными даже для школьника.

Ниткин отложил толстую папку с рукописью в сторону и раскрыл другую – более тонкую и заполненную газетными вырезками. Одну из них, с изображением какого-то чертежа, положил перед собой.

– Возле каждой исторической загадки со временем возникает такая огромная груда сенсационных домыслов, что она начинает заслонять само существование этой загадки и ставит ее под сомнение. К сожалению, это происходит и с тайной библиотеки московских государей. И самый большой вред поискам библиотеки наносит, как ни странно, наша массовая печать, призванная просвещать, а не запутывать. Вот одна из таких публикаций под заголовком "Бесценные сокровища подземного города", где подлинные сведения перемешаны с сомнительными, а то и просто с высосанными из пальца. Журналист начинает с того, что рассказывает о событии, которое действительно имело место. В 1976 году Исторический музей в Москве получил письмо от заключенного одной из кемеровских колоний, который сообщал, что знает месторасположение тайника с библиотекой Ивана Грозного, что трижды спускался в ведущее к нему подземелье, находящееся в окрестностях Александрова, что за определенное вознаграждение – в том числе за досрочное освобождение из колонии – готов показать этот тайник. Я давно знал об этом письме, поэтому меня крайне удивило, с какой легкостью журналист связал его с работой в Александровском кремле комиссии по проблемам биолокации. Дело в том, что мы давно настаивали на проведении таких исследований, и письмо из колонии не имеет к ним никакого отношения. Но дальше – больше. Журналист публикует интервью руководителя этой группы, который заявил следующее: "На сегодняшний день не осталось сомнений, что найдена именно библиотека Грозного: книги, которые в последний раз видели современники кровавого царя – князь Андрей Курбский, переводчик Максим Грек, опричник-переводчик Штаден и др. Но это еще не все. Кроме книг, в обнаруженном нами подземном городе хранятся бесценные произведения искусства".

– Откуда такая уверенность, что это именно тайник с книгами и сокровищами? – удивился я. – Видел ли он хоть одну книгу из этого подземелья?

– Когда этот самый вопрос руководителю исследовательской группы задал журналист другой газеты, он ответил так: "Точное место тайника назвать трудно, так как он окружен астральной защитой".

– Зачем же делать такие заявления, что библиотека уже найдена? Только ради того, чтобы привлечь к себе внимание?

– Думаю, здесь был расчет, что столь сенсационное заявление поможет достать средства для продолжения поисков на более высоком уровне, с привлечением соответствующей техники, приборов. Но получилось совсем другое – дутая сенсация нанесла только вред делу поисков библиотеки моcковских государей в Александровой слободе. Причем для того, чтобы окончательно расправиться с александровской версией, привлекли таких авторитетных и уважаемых историков, как академик Борис Александрович Рыбаков, – Ниткин достал из папки еще одну вырезку. – Вот что он сказал корреспонденту одной из газет: "В 1970-1971 годы я длительное время вел раскопки в Александровой слободе. Ничто не говорило о том, что там существует тайник с библиотекой. Кроме того, известно, что в восемнадцатом веке монашенки под руководством старца Корнилия прошли по вcем подземельям, разбирая кирпичные стены, так как монастырю требовался камень для строительства. Тайник, если он и был, просто не мог уцелеть". Прочитав это интервью, я даже засомневался, на самом ли деле академик Рыбаков говорил такое.

– Что же вас возмутило? – спросил я Ниткина, несколько покоробленный тем, что он подверг сомнению слова такого уважаемого историка.

– Во-первых, в сохранившихся документах нет никаких сведений, что монахини вынимали из подземных ходов камень для строительства. Во-вторых, сама эта операция невозможна, поскольку сразу же вызвала бы обвал подземелий, которым к тому времени исполнилось свыше ста лет. В-третьих, в этом заявлении почему-то полностью игнорируются сообщения о том, что подземелья под Александровским кремлем существовали и после строительной деятельности здесь иеромонаха Корнилия. Таким образом, однобокостью страдают как заявления в пользу существования в Александровой слободе подземелий, так и полностью их отрицающие. Однако, на мой взгляд, первые гораздо убедительнее, если, конечно, не принимать во внимание безответственные заявления о том, что библиотека Грозного уже найдена. Тот же руководитель межведомственной комиссии по проблемам биолокации в своем сенсационном интервью сообщил очень интересные, заслуживающие внимания сведения, полученные в результате проведенной ими работы.

После всего услышанного об "астральной защите" и прочем я уже стал относиться к этому источнику с недоверием. Ниткин понял это и зачитал следующий отрывок из интервью:

– "Наша группа провела приборные и биолокационные исследования на территории Александровского кремля. И мы обнаружили наличие сложнейших подземных ходов и емкостей, в которых находятся книги и иные ценности. Подвалы и ходы располагаются на разных глубинах и простираются как на территории монастыря, так и далеко за его пределами. Мы определили также места и фундаменты бывших грозненских дворцов, расположение печатной слободы, усадьбы Глинских, большой деревянной столовой, где Грозный справлял свои многочисленные свадьбы, "подземной трубы". О результатах исследования было доложено в Археологический институт Академии наук России. Проведенные в связи с этим археологические работы поверхностных раскопок полностью подтвердили показания приборно-биологических исследований".

Я согласился с Ниткиным, что если бы руководитель группы, занимавшейся поисками подземелий в Александровском кремле, ограничился этим заявлением, не называя в нем "книги и иные ценности", то его интервью выглядело бы гораздо серьезней и убедительней.

– Безусловно! – воскликнул Ниткин. – Была проделана огромная, кропотливая работа, составлен весьма подробный и обоснованный план подземелий и несохранившихся сооружений на территории кремля – и благодаря одному необдуманному заявлению, что библиотека Грозного уже найдена, все это подвергнуто теперь сомнениям и насмешкам.

Под наблюдением Ниткина, используя его пояснения и замечания, я перерисовал опубликованный в газете план Александровского кремля с обозначением несохранившихся строений времен Ивана Грозного и подземелий. Кто знает, может, одно из этих подземелий, проложенное от дворцов на казенном дворе к усадьбе Глинских или к государевым хоромам, действительно ведет к бесценным сокровищам России – библиотеке московских государей?

Разговор с Ниткиным укрепил меня в убеждении, что александровская версия судьбы царской книгохранительницы имеет столько же прав на существование, сколько и московская, а следовательно, также достойна кропотливого изучения и серьезных научных изысканий. И не исключено, что обе эти версии одинаково достоверны – что-то будет найдено под Московским Кремлем, где библиотека хранилась первоначально, что-то отыщется в Александровой слободе, куда Грозный, конечно же, не мог отправиться без книг.

"Подъем же его был не таков, как обычно езживал по монастырям... Взял с собой из московских церквей древние иконы и кресты, драгоценными камнями украшенные, золотую и серебряную утварь, одежду и деньги и всю казну", – звучало в моих в ушах под стук колес электрички, увозящей меня из Александрова.

И не выходили из головы слова Ниткина, сказанные им на прощание, когда он вспомнил, что сразу после юбилея ему позвонил из Переславля Тучков и долго расспрашивал о Веретилине: кто он такой, давно ли живет в Костроме, кто из присутствующих на юбилее лучше других знает его? Чем был вызван этот интерес? Как получилось, что из всех приглашенных на юбилей Тучков заинтересовался именно тем человеком, который спустя всего несколько часов после возвращения из Ярославля покончил жизнь самоубийством? Или это было убийство?..

 

Глава шестая

ПОД ХРАМОМ ХРИСТА СПАСИТЕЛЯ

Рассказ инженера Ивашова

 

Меня попросили письменно объяснить, на чем основано мое твердое убеждение, высказанное на юбилее Ивана Алексеевича Пташникова, что библиотеку Грозного надо искать под Московским Кремлем и нигде больше.

Конечно, самым весомым свидетельством в пользу этой версии было бы заявление, что я своими глазами видел ее там, однако это не соответствовало бы действительности. Но зато я могу уверенно заявить, что спускался в подземный ход под Москвой, который несомненно ведет к этим сокровищам. Только роковое стечение обстоятельств не позволило мне добраться до тайника с царской книгохранительницей.

На мою беду уже нет в живых человека, который мог бы подтвердить это сообщение, – моего закадычного друга Константина Б. По причине личного характера его фамилию, должность и так далее я не стану здесь называть. Скажу лишь, что когда он был жив, мы неоднократно вспоминали наше путешествие под Москвой, и Константин каждый раз говорил: "Какой прекрасный сюжет для увлекательного рассказа! Только вряд ли нам поверят, что он документальный, а не приключенческий, высосанный из пальца". После смерти Константина его жена передала мне общую тетрадь, где, к моему удивлению, я обнаружил наброски этого самого рассказа, о котором говорил мой друг. Рассказ почему-то так и остался недописанным, но несколько отрывков из него, на мой взгляд – наиболее законченных и выразительных, я приведу ниже.

Возможно, случившаяся с нами историю так бы и осталась лишь в тех набросках, если бы не разговор у Пташникова, где было высказано сразу несколько версий, доказывающих, что Грозный вывез свою уникальную библиотеку из Москвы. Считаю все эти версии несостоятельными, поскольку такая ценность, как царская книгохранительница, могла находиться только рядом с Грозным, то есть в Москве, где закончился его жизненный путь. Если на какое-то время Грозный и вывозил библиотеку из столицы, то потом, когда опасность миновала, он обязательно возвращал ее в Москву. Это мое твердое убеждение, которое не разрушить даже самой хитроумной версией. Мой рассказ – еще одно доказательство в пользу того, что библиотеку Грозного надо искать в Москве, что ее поиски в каких-либо других местах – пустая трата сил и времени...

В 1931 году мы с Константином – тогда еще совсем молодые ребята, только что закончившие техникум, – попали на работу в Управление строительством Дворца Советов, который предполагалось построить на месте храма Христа Спасителя. До сих пор испытываю чувство стыда, что принимал участие, пусть и незначительное, подчиненное, в кощунственном уничтожении этого грандиозного памятника русской истории.

Пожалуй, здесь будет уместно в нескольких словах напомнить историю строительства этого храма...

Решение о его создании было обнародовано в манифесте Александра Первого от 25 декабря 1812 года: "В сохранение вечной памяти того беспримерного уcердия в верности и любви к Вере и Отечеству, какими в сии трудные времена превознес себя народ Российский, и в ознаменование благодарности Нашей к Промыслу Божию, спасшему Россию от грозившей ей гибели, вознамерились мы в первопрестольном граде Нашем Москве создать церковь во имя Спасителя Христа... Да простоит сей Храм многие века и да курится в нем пред святым престолом Божиим кадило благодарности до позднейших родов, вместе с любовью и подражанием к делам их предков".

Первая попытка водрузить храм на Воробьевых горах закончилась неудачей – выбранное для строительства место было подвержено оползням, укрепить склоны не догадались. Надо было найти виновного – и автора проекта А.Л. Витберга сослали в Вятку, обвинив его в казнокрадстве и халатности. К казнокрадству, как выяснилось позднее, он был непричастен, а халатность точнее будет назвать непрофессионализмом – Витберг был живописцем, а не архитектором.

Урочище Чертолье – так называлось место, на котором решили возобновить строительство храма Христа Спасителя. Название образовалось от ручья, начинавшегося у Страстного монастыря и впадавшего в Москву-реку: "словно черт рыл", – говорили про него москвичи, наблюдая, как после дождей он прорывал себе путь к реке.

Возможно, название привилось еще и потому, что во времена Грозного здесь была слобода опричников, которых в народе не жаловали. Главной достопримечательностью слободы было подворье Малюты Скуратова. Когда в те же тридцатые годы разбирали церковь Похвалы Богородице на Кропоткинской набережной, под землей нашли каменный склеп. Местные старожилы уверяли, что это склеп самого Малюты Скуратова – верного подручного Грозного, безжалостного исполнителя его воли.

Так ли было на самом деле или не так, но Чертолье пользовалось среди москвичей дурной славой. В придачу, чтобы возвести здесь храм Христа Спасителя, пришлось уничтожить стоявший на этом месте женский монастырь. Оскорбленная таким святотатством, настоятельница монастыря произнесла пророческие слова, что долго этому храму не просуществовать.

Закладка храма произошла в 1839 году, в присутствии Николая Первого, освещение – в 1883 году, при императоре Александре Третьем, обнародовавшем в тот же день манифест с такими словами: "Да будет сей храм во все грядущие роды памятником милосердного Промысла Божия о возлюбленном Отечестве нашем в годину тяжкого испытания, памятником мира после жестокой брани, предпринятой не для завоеваний, но для защиты Отечества от угрожающего завоевателя".

На этот раз проект храма, созданный архитектором К.А.Тоном – автором многочисленных сооружений в Санкт-Петербурге и Москве – оказался совершенным. Но над храмом словно действительно висело проклятие...

Нам с Константином поручили определить кубатуру стен и пилонов для того, чтобы в дальнейшем вычислить количество взрывчатки, необходимой для уничтожения храма Христа Спасителя. Задание значительно упрощалось тем, что сохранились великолепно выполненные чертежи храма, сделанные на прекрасном английском ватмане с царским автографом на каждом листе "Быть по сему".

И вот однажды, рассматривая чертеж восточной части храма, я обнаружил на нем пунктиром обозначенный проем, который отсутствовал на листе, изображавшем разрез этой самой стены.

Подозвав Константина, я показал ему чертежи и спросил, что он думает об этой неувязке.

– Вероятно, сначала планировали сделать в этом месте дверь, но потом передумали, – сказал он.

– А почему тогда оставили пунктир?

– Ну, просто забыли его уничтожить. А ты что предполагаешь?

– Да ничего не предполагаю. Странно, что при таком высоком уровне исполнения один чертеж с другим не стыкуется. Опять-таки непонятно, почему эту дверь пометили не сплошной линией, а пунктиром.

Константин посмотрел на чертежи более внимательней и неуверенно проговорил:

– Может, сначала сделали проем, а потом его замуровали?

Я согласился, что такое объяснение вполне вероятно. Тем наш разговор и закончился, чтобы возобновиться спустя несколько месяцев, уже после взрыва храма Христа Спасителя.

Как сейчас помню этот день, 5 декабря 1931 года, – черный день уничтожения храма. В стенах и колоннах были сделаны многочисленные шпуры, их начинили взрывчаткой, подвели детонирующие шнуры. Из ближайших домов выселили всех жителей, сам храм был окружен высоким забором с защитным козырьком.

В двенадцать часов дня раздался первый взрыв, который подорвал одну из четырех колонн, поддерживающих купол. Следующий взрыв разрушил еще одну колонну, но купол продолжал держаться на двух оставшихся. И только после третьего взрыва он рухнул вниз. Как воин на поле брани, храм держался, покуда хватило сил.

Рассказывали, что за проведением взрывов наблюдал с Боровицкого холма через бинокль один из членов правительства, оставшийся крайне недовольным тем, что купол не обрушился после первого же взрыва. Но с этими претензиями надо было обращаться не к взрывникам, а к строителям храма. Изучая чертежи и часто посещая его до взрыва, мы с Константином не переставали удивляться совершенству конструкции храма, таланту художников, скульпторов, мастеров самых разных профилей. И все это было в одночасье уничтожено злой бездумной волей, которую не остановили ни красота храма, ни его символическое значение для России.

Конечно, эти мысли появились у меня позднее, когда наступило, так сказать, иcторическое прозрение. В те годы я еще был очень далек до понимания того, что произошло на моих глазах...

Управление строительством Дворца Советов, где мы с Константином продолжали работать, размещалось в здании на Берсеневской набережной, напротив разрущенного храма. Как-то после рабочей смены мы проходили мимо его развалин. Несмотря на всю мощь произведенных взрывов, здание не разрушилось полностью – уцелели цокольные стены с перекрытиями. Потребовалось еще полтора года, чтобы сравнять храм с землей и, таким образом, уничтожить саму память о нем.

Совершенно случайно мы подошли к той самой восточной цокольной стене, в которой, согласно чертежу, был сделан проем. К тому времени гранитная облицовка со стен была уже снята и обнажился ноздреватый известняк монолитов, из которых были сложены стены храма.

Я напомнил Константину наш разговор и в шутку предложил:

– Может, простучим стену, поищем эту таинственную дверь?

– А что, давай, – неожиданно поддержал меня Константин, поднял валявшийся под ногами металлический стержень и несколько раз стукнул по стене, но звук от ударов по сплошной кладке был приглушенный.

– Не здесь, правее, – сказал я, мысленно представив чертеж с обозначенным пунктиром дверным проемом.

Константин ударил в указанное мною место – и мы услышали звук, явно свидетельствующий, что внутри цоколя пустота. Обстучав ее по контуру, убедились – это именно дверной проем, спрятанный в толще цоколя.

– Что будем делать? – посмотрел на меня Константин. – Может, начальству сообщим?

– Сначала надо самим разобраться, что это за дверь. Вдруг она никуда не ведет?

Константин согласился со мной. Вечером следующего дня, вооружившись ломом, мы опять пришли к храму, начали долбить стену – и после первых же ударов убедились, что кладка в этом месте тонкая, маскировочная. Еще несколько ударов – и обнажилась железная дверь, запертая на внyтренний замок. Но от времени он проржавел, мы воспользовались ломом – и дверь открылась, за ней круто уходили вниз ступени каменной лестницы.

В рассказе Константина этот момент был описан так:

"Медленно, с пронзительным скрежетом заржавевших петель распахнулась тяжелая дверь, открыв мрачное, казавшееся бездонным подземелье, повеявшее холодом, затхлостью и тленом. Нас охватила оторопь, по спинам пробежал холодок. Но ожидавшие нас впереди таинственность и неизведанность пересиливали страх. Чутье подсказывало, что во тьме кроется какая-то тайна".

На всякий случай, еще не зная, чем кончится наша операция, Константин прихватил с собой электрический фонарик и первым начал спускаться по лестнице. Закрыв за собой дверь, я последовал за ним.

Насчитав тридцать четыре ступени, мы оказались в подземелье, представлявшем собой узкую, метровой ширины щель, облицованную известняком и высотой чуть больше человеческого роста. В тишине, нарушаемой только нашими шагами, молча двинулись вперед. Опять обращаюсь к рассказу Константина:

"Вскоре стал ощущаться недостаток кислорода, дышать становилось все труднее. Чем дальше шло продвижение, тем более напрягались нервы, обострялся слух, обоняние улавливало малейшие оттенки запахов. Беспокоила мысль: а что, если в тоннеле окажется углекислый газ?!"

Вскоре мы дошли до развилки. Правый тоннель, как я рассчитал, вел в сторону Соймоновского проезда, а левый, более древний и узкий, – в сторону Кремля.

Посоветовавшись, мы решили сначала исследовать правый, менее древний тоннель. Пройдя несколько десятков метров, неожиданно увидели впереди свет. Прибавили шаг – и оказались в квадратном подземном помещении. Свет исходил из овальной трубы. Там, где она кончалась, поблескивала в вечерних сумерках гладь реки Москвы.

Что-то попало Константину под ноги. Он осветил пол – это был короткий деревянный кругляк, рядом валялось еще несколько таких же, одинакового размера. Константин осветил потолок возле одной из стен, из которой торчали скобы, и мы разглядели закрытую крышкой горловину люка.

– Стой здесь, – сказал Константин и пошел вдоль стены, освещая себе под ногами. В одном месте задержался, что-то внимательно разглядывая на полу.

– Что там? – нетерпеливо спросил я.

– Ничего. Пойдем обратно, надо проверить левый тоннель, – глухо, словно не своим голосом ответил Константин.

Мы вернулись до развилки и вошли в тоннель, ведущий, как я предполагал, к Кремлю. Он был не шире семидесяти сантиметров, выложенные известняком стены почернели от времени, свод бороздили глубокие расщелины, казалось – он того гляди рухнет нам на головы.

Мне нестерпимо захотелось подняться наверх, на свежий воздух, но Константин уже углубился в тоннель, и я промолчал, покорно пошел за ним, с каждым шагом чувствуя, что дышать становится все труднее.

Вдруг стены раздвинулись, справа Константин высветил фонарем вертикальную нишу. То, что мы увидели в ней, до сих пор стоит у меня перед глазами: ржавыми цепями к стене был прикован скелет, железное кольцо поддерживало склонившийся вниз череп.

Константин перекинул свет фонаря в противоположную сторону – и высветил другую, более глубокую нишу с остатками ржавых цепей, человеческих костей и черепов.

Еще один отрывок из рассказа Константина:

"В оцепенении смотрели мы на останки неведомых узников, брошенных в подземелье по чьей-то злой воле, может быть, самого Малюты Скуратова. Свет фонарика заколебался – и зашевелились тени, создавая впечатление, что череп качается, словно укоряя нас в том, что нарушен его вечный покой. В ту же секунду фонарик погас. Со всех сторон надвинулась страшная тьма. Мы инстинктивно прижались друг к другу. Те секунды, которые потребовались, чтобы заставить фонарик гореть, показались долгими минутами, хотя мы были, как говорится, не из робкого десятка. Но вот луч фонаря вновь осветил подземелье. Неожиданно над нами послышался глухой нарастающий гул, напоминающий шум морского прибоя. Он отвлек наше внимание от ужасного зрелища. Осветив свод тоннеля, мы увидели, как сквозь глубокие щели меж известковыми камнями струится песок. В следующее мгновение показалось, что от нарастающего грохота ветхий свод вот-вот рухнет и похоронит нас навсегда в подземелье. Однако свод остался цел и невредим, а шум наверху стал стихать. Мы поняли, что находимся под улицей Ленивкой, по которой ходит трамвай. Желание приобщиться к великим тайнам прошлого неудержимо тянуло вперед, и мы, несмотря на недостаток кислорода, на риск оказаться заживо погребенными в подземелье, направились дальше".

Через несколько метров тоннель уткнулся в железную дверь, изъеденную ржавчиной. Константин передал фонарик мне и попытался все тем же ломом, который мы на всякий случай взяли с собой, открыть ее. Я высветил потолок над дверью и шепотом сказал:

– Смотри – камни придавили притолоку. Если откроем дверь, потолок рухнет, здесь и останемся.

Что скрывалось за этой дверью? Куда бы привел нас подземный ход?

Опять обращаюсь к рассказу Константина:

"Мы стояли перед недоступной дверью и не знали, что предпринять. И тут снова погас фонарик. Мы опять оказались в жуткой темноте. К счастью, мы прихватили с собой и спички, хотя оба не курили. То и дело чиркая коробок спичками, кое-как освещая путь, мы побежали к выходу, словно за нами гнались погребенные в тоннеле мученики".

Выбравшись наружу, мы заложили дверь кусками известняка и присели на ступенях лестницы, спускающейся к Москве-реке. Константин вынул из кармана записную книжку и карандаш, условно нарисовал на листке контур разрушенного храма Христа Спасителя, ниже – берег реки Москвы, выше – улицу Волхонку, слева – Соймоновский проезд, справа, на расстоянии, – улицу Ленивку и Лебяжий переулок. До восточного фасада храма провел вниз линию, обозначающую подземный ход до развилки. От нее одну линию протянул налево, в сторону Соймоновского проезда, другую – направо, к пересечению Волхонки и Лебяжьего переулка. Здесь отметил дверь и пунктиром провел от нее линию еще дальше вправо, написав на конце короткое слово "Кремль". Подумав секунду, поставил рядом вопросительный знак.

– Здесь не может быть сомнений – тоннель ведет к Кремлю, – немедленно возразил я.

– Есть вероятность, что он тянется к Ваганьковскому холму, где располагался двор Ивана Грозного, – сказал Константин. – Примерно там, где мы видели скелет и черепа, было подворье Малюты Скуратова, – и Константин квадратом обозначил его на плане.

– Я где-то читал, что Наполеон во время пожара Москвы бежал в Петровский дворец из Кремля через подземелье, ведущее к реке Москве. Видимо, это тот самый тоннель, в который мы сначала свернули.

– Так оно и есть. Помнишь деревянные кругляки? На них удобно спускать лодку в реку. Но эта часть подземелья не древняя, похоже, при строительстве храма ее заново отремонтировали. Только вот зачем? Совсем недавно там побывали люди, я нашел свежие следы сапог на полу.

– Что же ты мне об этом сразу не сказал? – спросил я, вспомнив, как Константин замешкался в подземелии, что-то рассматривая под ногами.

– Не хотел тебя пугать раньше времени, а то бы мы все подземелие не обследовали. Меня этот след самого так испугал, что захотелось тут же наружу выскочить. Что будем делать? Своими силами нам эту дверь не открыть – надо укреплять своды подпорками.

– Значит, придется руководство извещать.

– Как бы это сообщение нам боком не вышло, – хмуро проговорил Константин. – Давай-ка прежде, чем шум поднимать, завтра еще раз спустимся в это подземелье.

– Зачем? – удивился я, выслушав это предложение без восторга.

– Мне не дает покоя люк в потолке помещения, соединенного трубой с Москвой-рекой. Куда он ведет? Может, в подземелье есть более легкий и проcтой путь?..

На следующий день мы опять спустились в это помещение. Константин уже хотел по скобам подниматься вверх к люку, как вдруг послышался громкий всплеск воды. О том, что случилось дальше, Константин так написал в cвоем незавершенном рассказе:

"Плеск воды насторожил нас. Чтобы не выдать себя, мы погасили фонарик, заглянули в трубу и увидели, как в ее просвете со стороны реки показалась лодка и силуэты людей. Один из них ловко перебрался в трубу, придерживая в руке фонарь. За ним последовал второй. Первый зажег фонарь, и они стали проворно продвигаться по трубе. Уверенные действия людей говорили о том, что они тут не впервые и проникают не через люк, как мы предполагали, а с Москвы-реки. Продвигаясь вперед, незнакомцы о чем-то переговаривались. Слова звучали неразборчиво – труба искажала звуки, да и длина ее была более сотни метров. Интуитивно почувствовав, что с незнакомцами встречаться рискованно, мы бесшумно вернулись в тоннель и быстро поднялись наружу".

Константин оказался прав – когда мы сообщили начальству о находке подземелья, нас за самовольное проникновение в него хотели даже подвергнуть аресту, но ограничились выговором. Трубу к Москве-реке заложили кирпичом, железную дверь в цоколе храма опечатали и выставили около нее круглосуточную охрану.

Когда про открытое нами подземелье каким-то образом узнали ученые и обратились с просьбой осмотреть его, руководство Управления строительством Дворца Советов, явно по подсказке свыше, ответило им, что подземелье обрушилось и, кроме того, интереса для научных исследований не представляет.

Среди этих ученых был археолог Стеллецкий, еще с дореволюционных времен занимавшийся поисками библиотеки Ивана Грозного. Но и его усилия получить доступ в подземелье окончились неудачей. Я не сомневаюсь, что главную роль здесь сыграло то обстоятельство, что этим подземным ходом можно было проникнуть в Московский Кремль. Тоннель замуровали, рассудив, что спокойствие и безопасность вождя важнее, чем археологические изыскания.

Спустя некоторое время после этой истории Стеллецкий нашел нас с Константином, подробно расспросил о нашей экскурсии в подземную Москву. Он не сомневался – тоннель за железной дверью, которую мы не могли открыть, вел к библиотеке Ивана Грозного. Я целиком разделяю его уверенность.

Что касается выяснения причин самоубийства Веретилина, то здесь я ничем не могу помочь, поскольку впервые встретился с ним на юбилее Ивана Алексеевича. Кстати, племянник Пташникова Жохов зачем-то нашел меня в Москве и долго расспрашивал о книжной коллекции своего родственника – действительно ли она представляет собой большую ценность.

Да, чуть не забыл. Сразу после юбилея мне позвонил из Переславля Тучков и интересовался Веретилиным – что он за человек, давно ли я его знаю. Но вряд ли Тучков, с которым я знаком уже не первый десяток лет, каким-то образом причастен к самоубийству Веретилина.

 

Глава седьмая

НЕСОСТОЯВШЕЕСЯ ОПОЗНАНИЕ

Рассказ учителя Тучкова

 

Не знаю, как бы я поступил в дальнейшем, если бы не самоубийство Веретилина. Возможно, история, которую я решил рассказать, так и осталась бы только в моей памяти. Теперь, после гибели Веретилина, мои воспоминания вряд ли кому навредят, но помогут высветить еще одну страницу истории минувшей войны, возможно, раскрыть загадку еще одной человеческой судьбы...

Начать придется издалека, а завершится мой рассказ описанием того самого юбилея, на котором я встретился с Веретилиным. Меня не отпускает мысль, что, хотя и косвенно, я причастен к его смерти, что если бы мне удалось пересилить свое любопытство, он остался бы жив, не прервал бы свой жизненный путь собственной рукой.

Хотя бы на время постараюсь забыть об этом, иначе связного рассказа у меня не получится...

Мои родители погибли в Ленинграде во время бомбежки судостроительного завода, на котором оба работали. Других родственников у меня не было, так я очутился в детском доме у станции Ржевка под Ленинградом. Было мне тогда двенадцать лет.

В конце марта 1942 года наш детдом, из-за близости к станции, где стояли воинские эшелоны, тоже попал под обстрел, рухнул потолок спальни и упал на спинки кроватей. Помню, лежим на полу, боимся пошевелиться. Директором у нас был молодой учитель Виктор Степанович. Как ни просился, на фронт его не взяли, а прислали к нам в детдом, где он был и директором, и завхозом, и грузчиком, и нянькой.

На плечах, под мышкой, волоком на одеяле он вытащил из здания малышей, а которые постарше, глядя, как он надрывается, сами выползли. Несколько раз пришлось ему возвращаться назад, чтобы найти тех, кто от страха спрятался под кроватями, в самых темных углах. И только всех вытащил – снаряд угодил в дом, на его месте вырос огромный столб обломков и пыли. Многих тогда Виктор Степанович от смерти спас.

Несколько дней после этого обстрела мы ютились в бомбоубежище, а потом нас вывезли в деревню, чтобы подготовить к эвакуации в тыл. Перемыли в маленькой деревенской бане, выстирали белье перед дальней дорогой и уcадили на берегу Ладоги в катер. Перегруженный, он едва тащился, а тут еще кто-то сказал, что за день перед тем фашистские самолеты потопили точно такой же катер с детьми. Но нам повезло, может, пасмурная погода помогла.

В приемном пункте на другом берегу озера нас покормили, ночью посадили в поезд и доставили в Ярославль, на станцию Всполье. Отсюда пешком через весь город добрались до пристани на Волге, потом пароходом – до Никольского монастыря под Костромой, где разместился детский дом для детей-ленинградцев. До сих пор помню, как на берегу нас встречали жители ближайших деревень, женщины со слезами и вздохами протягивали крутые яйца, яблоки, пресные колобушки.

На территории монастыря чудом уцелело здание богадельни, в нем мы и уcтроились. Всем было тяжело, но как вспомню, сколько забот легло на плечи Виктора Степановича, единственного мужчины среди наших воспитателей, так и сейчас диву даюсь, как он выдержал. Был у нас сначала завхоз из местных, поработал несколько дней – и сбежал. Вот и пришлось Виктору Степановичу, впридачу к своим заботам, взять его обязанности на себя. Шутка ли – обуть, одеть, накормить и обогреть более сотни мальцов! Можно без преувеличения сказать, что на новом месте он еще раз детей от смерти уберег.

Когда мы немного окрепли, стали помогать взрослым: подростки убирали картошку, заготавливали дрова на зиму, косили, младшие собственную живность выращивали. Начались школьные занятия – и тут Виктор Степанович оказался незаменимым, на его уроках даже самых баловливых будто подменяли.

Однако занятия занятиями, но в ребячьем возрасте хочется чего-то и для души, не только по школьной программе. И предложил Виктор Степанович создать при детском доме собственный исторический музей. Некоторые экспонаты, вроде макета монастыря, сделали своими руками, кое-что принесли местные жители: старинные прялки, медные монеты с изображениями царей, кривую польскую саблю. Но основное поступление шло благодаря нашим собственным поискам по деревням, в самом монастыре.

Не раз спускались мы и в подклет церкви на территории монастыря, рассматривали каменные гробницы, едва выступающие из земли, пытались прочесть сделанные на них надписи. Давно хотелось нам посмотреть, что в этих гробницах, да все не решались. Но вот однажды, вооружившись ломом, мы приподняли крышку одной из гробниц – и увидели груду старинных, потемневших от времени книг. Древние книги лежали и в двух соседних гробницах. О таком пополнении нашего музея мы и не мечтали!

Тут же позвали в подклет Виктора Степановича, показали ему нашу находку. Она удивила его еще больше, чем нас, – оказывается, когда детский дом только поселился в монастыре, он поднимал крышки гробниц, но тогда они были пустыми.

Выходило, что книги сложили в гробницы совсем недавно. Откуда они взялись и кто спрятал их в подклете, так и осталось неизвестно. Но дальше случилась еще более загадочная история.

Вместе с Виктором Степановичем мы перетащили книги в пустую комнату богадельни, но буквально в ту же ночь они оттуда исчезли. Больше всего эту кражу переживал Виктор Степанович, даже в районную милицию обратился, но там на него посмотрели как на ненормального – экая потеря, старинные книги, которые и даром никому не нужны.

В ту же ночь, когда исчезли книги, пропал детдомовский конюх Тимофей вместе с телегой и лошадью – так сказать, социалистической собственностью. Лошадь и конюха милиция попыталась отыскать, но безуспешно. Виктор Степанович вспомнил, что когда нашли книги, Тимофей долго выспрашивал у него, представляют ли они собой какую-нибудь ценность, и очень удивился, когда узнал от учителя, что это очень редкие книги, за которые знающие люди могут большие деньги заплатить.

Все так и решили, в том числе и милиция, что книги забрал с собой конюх. В детдоме он появился месяца за три до этого случая, откуда он и кто такой – толком никто не знал, исчез без следа.

Из всех найденных в подклете книг уцелели только две, которые Виктор Степанович взял с собой на ночь, чтобы получше с ними ознакомиться. Одна из них была Псалтырь, как сказал нам учитель, изданная Иваном Федоровым еще до того, как он напечатал в Москве первую русскую датированную книгу Апостол. Вторая книга, рукописная и с картинками, была еще древнее, Виктор Степанович называл ее Лицевым сводом. Позднее, уже в зрелые годы, я имел возможность ознакомиться с копией Радзивилловской летописи. Так вот, найденный нами Лицевой свод был очень похож на эту летопись, но больше и по объему, и по количеству иллюстраций. Среди этих иллюстраций имелись похожие на те, которыми в Радзивилловской летописи снабжен рассказ о походе на половцев князя Игоря. Однако сам Лицевой свод я не читал и не знаю, был ли в нем рассказ о князе Игоре. Виктор Степанович очень дорожил этой книгой и говорил нам, что ей цены нет, намеревался при случае показать ее ученым, занимавшимся древнерусской книжностью.

Огромную роль в моей жизни сыграла Псалтырь – с ее помощью Виктор Степанович научил нас, мальчишек-подростков, читать церковнославянские тексты, а главное – привил интерес к древней письменности.

Но вскоре наши занятия прекратились – Виктора Степановича призвали на фронт, книги он взял с собой, рассчитывая оказаться в Москве и передать их в Исторический музей. Но, вероятно, это намерение так и осталось неосуществленным. Вскоре нам сообщили, что во время одного из боев Виктор Степанович пропал без вести.

Только спустя годы, когда я всерьез занялся историей древнерусской письменности, до меня дошло, какую огромную ценность представляли собой эти книги. Как-то я поехал в Ленинград, чтобы найти родственников Виктора Степановича и попытаться выяснить его судьбу. Однако после блокады в живых из его семьи никого не осталось: родители умерли от голода, а жена с сыном, как мне сообщили соседи родителей, погибли под бомбежкой во время эвакуации.

В военном архиве, куда я обратился, мне подтвердили сообщение, что Виктор Степанович числится без вести пропавшим, никаких известий о нем после войны так и не появилось. Не удалось мне найти и его сослуживцев – воинская часть, в которой он воевал на Калининском фронте, почти полностью была уничтожена фашистами.

Я уже смирился с тем, что мне не удастся ничего узнать ни о Викторе Степановиче, ни о тех книгах, которые он взял с собой, как вдруг год назад я нашел его фамилию в очерке "Таинственное "Слово"", опубликованном в нескольких номерах областной молодежной газеты. До этого автор очерка был у меня в Переславле-Залесском и мы разговаривали с ним о "Молении" Даниила Заточника – древнерусском произведении, которое по художественным достоинствам можно поставить следом за "Словом о полку Игореве". Тогда, не вдаваясь в подробности, я сказал, что видел один из списков "Моления" в книжном собрании, которое затем исчезло. Речь шла о тех самых книгах, что были обнаружены в подклете монастырской церкви. Перебирая книги, Виктор Степанович показал мне "Моление" и коротко рассказал историю этого произведения.

Фамилия учителя прозвучала в последней главе очерка в связи с историей создания "Слова о полку Игореве", на которую Веретилин (это и была фамилия Виктора Степановича) имел собственный, очень неожиданный взгляд. Суть его версии состояла в том, что первоначальный текст "Слова" повествовал о походе на Аварский каганат в шестом-седьмом веках одного из славянских князей, и только позднее, в двенадцатом веке, этот текст был использован для рассказа о походе князя Игоря. Именно этим обстоятельством Веретилин объяснял большое количество в "Слове" темных мест, упоминание языческих богов.

Сначала, увидев фамилию Веретилина, я подумал, что это однофамилец Виктора Степановича, и на том успокоился. Однако совсем недавно мне на глаза попался изданный в Костроме сборник "Тайны русских книг", в котором я опять нашел фамилию Веретилина и его статьи. Содержание одной из них меня поразило – автор рассказывал об имеющейся у него Псалтыри, которая была издана первопечатником Иваном Федоровым! Чем дольше я вчитывался в эту статью, тем больше убеждался, что в ней говорится о той самой Псалтыри, которую мы обнаружили в подклете монастырской церкви и которую, отправляясь на фронт, взял с собой наш директор Виктор Степанович!

Больше того – в конце книги были даны биографические справки об авторах, где сообщалось, что Виктор Степанович Веретилин учился в Ленинградском университете, по образованию историк, во время Великой Отечественной войны эвакуировал из Ленинграда детей-сирот, потом был призван на фронт, сражался на Калининском фронте, был тяжело ранен и оказался в госпитале в Костроме, где теперь и живет.

Я подумал, что такое количество совпадений не могло быть случайным. Вместе с тем меня не оставляли сомнения – как же получилось, что живой человек значится в военном архиве без вести пропавшим?

Эти сомнения можно было развеять только при личной встрече с Веретилиным. И тут Иван Алексеевич Пташников пригласил меня на свой юбилей в Ярославль. Я решил совместить одно с другим – сначала съездить в Кострому, а на обратном пути остановиться в Ярославле.

Автобусом добравшись до Костромы, я узнал в справочном бюро адрес Веретилина, но дома его не застал – соседка подсказала, что в это время он обычно сидит в читальном зале библиотеки, куда я тут же и отправился. У дежурной по читальному залу спросил, здесь ли находится Виктор Степанович Веретилин – и она показала мне на пожилого мужчину за одним из столов.

К этому моменту я уже не сомневался, что вот-вот встречусь со своим бывшим учителем, знакомство с которым во многом определило мою судьбу, мое увлечение историей и краеведением.

Но тут меня ожидало потрясение – человек, на которого мне показали, был совершенно не похож на того Виктора Степановича, которого я знал. Конечно, прошло очень много лет, люди с возрастом меняются, но здесь не могло быть никаких сомнений – это был совершенно чужой, не знакомый мне человек, совсем с другими чертами лица и комплекцией.

Я был так поражен этим, что даже спросил дежурную по читальному залу, действительно ли это Виктор Степанович Веретилин. Удивленная моим вопросом, женщина заверила меня, что ошибки быть не может, поскольку она хорошо знает Веретилина – их постоянного читателя.

Не знаю, как бы поступил на моем месте кто-нибудь другой, более энергичный и решительный, но я тихо вышел из читального зала и через час уехал из Костромы в полном недоумении. Случившееся никак не укладывалось у меня в голове: совпадали имя, отчество, фамилия, почти все биографические данные – а человек не тот!

Я был в таком растерянном состоянии, что на ярославском автовокзале позвонил Пташникову с намерением под каким-нибудь благовидным предлогом отказаться от участия в его юбилее. Но произошла еще одна неожиданность – не успел я сказать Ивану Алексеевичу о своем решении, как он назвал в списке приглашенных на юбилей Виктора Степановича Веретилина! Я посчитал это знаком судьбы – значит, надо обязательно встретиться с ним, иначе не будет мне покоя, пока я не выясню, кто же этот человек, взявший чужую биографию.

Так, переночевав у родственников моей покойной жены, я оказался на юбилее Пташникова и даже, по воле случая, соседом Веретилина по столу. Сразу же должен сказать, что, несмотря на мое предубеждение к нему, он оказался человеком симпатичным и приятным в общении. Но еще больше меня поразила его искренняя увлеченность историей русской книжности – качество, которым, как я помнил, отличался и настоящий Веретилин. Это почувствовалось уже по тому интересу, с которым он прислушивался к разговору о библиотеке Ивана Грозного.

Воспользовавшись моментом, я завел разговор о написанной им статье о Псалтыри, напечатанной, по его утверждению, Иваном Федоровым. Однако на мой вопрос – откуда у него эта книга – он не ответил, а заговорил об Иване Федорове, имя которого только что упомянул Пташников:

– Иван Алексеевич прав – это действительно загадочный человек. Мы точно не знаем, откуда он родом, где освоил печатное дело, с какой именно книги началась его издательская деятельность. Утверждение, что Апостол был первой книгой Федорова, не выдерживает серьезной критики– слишком высок уровень типографского исполнения. Следовательно, его первые книги надо искать среди анонимных изданий. Но что именно напечатал Федоров в самом начале своего пути? Это был не просто мастеровой человек, освоивший технику печатного дела – Иван Федоров один из немногих русских просветителей того времени. Из этого и надо исходить, чтобы осознать истинный масштаб его личности...

Я не перебивал Веретилина, надеясь, что, разговорившись, он шире раскроет себя, понятней будет, что он за человек, почему живет под чужой фамилией, с чужой биографией.

– В Гарвардском университете США хранится изданный Иваном Федоровым букварь "для скорого младенческого чтения", – продолжил Веретилин. – В двадцатые годы нашего столетия ее купил у какого-то римского букиниста известный театральный деятель Сергей Дягилев, страстно занимавшийся коллекционированием. До этого Иван Федоров был известен только как издатель церковных книг – и вдруг такая находка! К чести Дягилева надо сказать, что он понял истинную цену неказистой книжонки – в одном из писем он сообщил, что "нашел потрясающую русскую книгу". И действительно, эта случайная находка до основания сотрясла вcю историю русского книгопечатания. Однако Дягилев не успел оповестить о ней ученых – через два года он умер, а букварь достался его секретарю Кахно, который просто не понял, какое сокровище оказалось у него в руках. И, может, федоровский букварь затерялся бы, пропал, если бы его вовремя не приобрел Гарвардский университет.

– Каким образом русский букварь очутился в Риме? – охотно поддержал я завязавшийся разговор.

– Одни исследователи считают, что его привез туда кто-то из графов Строгановых. Другие высказывают версию, что по букварю учился славянскому языку какой-нибудь итальянский монах, который, возвратившись на родину, захватил его с собой и уже там, в Италии, букварь попал в собрание Строгановых.

Я спросил Веретилина, известно ли, в каком году был издан федоровский букварь.

– В 1574 году, когда Федоров жил во Львове. Всего было отпечатано две тысячи экземпляров – по тем временам солидный тираж.

– Странно, почему из такого солидного, как вы говорите, тиража сохранился только один экземпляр.

– Можно предположить, что буквари зачитывались до дыр и потом просто выбрасывались. Более странным мне кажется другое обстоятельство – исследователи обнаружили, что в качестве текстов для чтения взяты куски из рукописных русских апостолов пятнадцатого века.

– Что же здесь странного?

– Непонятно, почему Иван Федоров не воспользовался собственной редакцией апостольских посланий, которые он опубликовал в том же году, что и букварь. Значит, Федоров начал работу над букварем еще в Москве. Вот и напрашивается вопрос – не с букваря ли начал он свою издательскую деятельность?

– Не слишком ли слабый довод в пользу такого смелого и неожиданного предположения?

Веретилин не обиделся на мое замечание и сказал:

– Тут надо учитывать, что в те времена существовала своеобразная "лестница" обучения. В низшую ступень входили по порядку букварь, Часовник и Псалтырь. Книги священного писания – Апостол, Евангелие и Библия – составляли вторую ступень обучения. В разные годы Иван Федоров издал все книги этой "лестницы". Так почему не предположить, что он начал свою просветительскую деятельность именно с букваря, по которому постигали грамоту?

– Но ведь ни одного экземпляра этого букваря не сохранилось! – воскликнул я, все больше заинтересовываясь этим разговором.

Явное удовольствие испытывал от него и Веретилин, на лице его блуждала довольная улыбка.

– Кто знает, кто знает, – раздумчиво повторил он. – В Кембридже хранится анонимный букварь "Начало учения детям, хотящим разумети писание". По перечню вписанных в букварь книг исследователи установили, что он был создан в период с 1563 по 1577 год. Шрифт похож на тот, которым пользовался Иван Федоров в Москве, однако уровень типографского исполнения низкий. Был сделан вывод, что букварь напечатан в Остроге после отъезда оттуда Федорова, его последователями. Но не произошла ли ошибка в датировке? Не этот ли букварь и был той самой первой книгой, с которой начал Иван Федоров? Отсюда и невысокое мастерство, и схожесть с московскими шрифтами Федорова, и совпадения с текстами букваря, созданного им в Остроге и обнаруженного в библиотеке тюрингского города Гота.

– Еще один букварь? Сколько же всего издал их Иван Федоров?

– Пока неизвестно, но ясно, что изданию учебников он придавал особое внимание. Кстати, в острожском букваре перед славянской азбукой имеется тот же заголовок – "Начало учения детям, хотящим разумети писание". В анонимном букваре, хранящимся в Кембридже, пятьдесят две страницы малого формата, в острожском – пятьдесят четыре, но в нем сохранился титульный лист, герб князя Константина Острожского и типографский знак Ивана Федорова. Все это косвенно подтверждает версию, что анонимный букварь был издан раньше.

– Однако исследователи сделали другой вывод, – напомнил я. – Почему не допустить, что анонимный букварь действительно издан в Остроге последователями Федорова?

– Потому что они были простыми ремесленниками, а не просветителями, каким являлся Иван Федоров! Это его идея, его детище – первый русский букварь. И он издавал его везде, где у него была типография: в Остроге, во Львове, а начало этому подвижническому труду, вероятно, было положено еще в анонимной типографии.

– И где же, по вашему мнению, она находилась?

– Вероятней всего – в Троице-Сергиевом монастыре, где судьба свела Ивана Федорова с Максимом Греком, знакомым с печатным делом.

– Это только предположение или имеются какие-то конкретные факты?

– На той Псалтыри, статью о которой вы читали в сборнике "Тайны руccких книг", имеется запись: "Напечатал Иван Федоров в Троицком монастыре". Кто оставил эту запись, неизвестно, однако, как я убедился, шрифты и заcтавки этого издания действительно принадлежат Ивану Федорову, а более низкое качество печати свидетельствует, что книга издана раньше Апостола. Там же, в Троице-Сергиевом монастыре, как я предполагаю, он издал и свой первый букварь.

– В своей статье вы так и не сообщили, где нашли эту Псалтырь. Какова ее судьба? – прямо спросил я Веретилина.

Однако он опять ушел от ответа:

– Это слишком долгая история, чтобы рассказывать ее за праздничным столом. Главное – такая книга есть и она вносит в историю русского книгопечатания существенную поправку...

В этот момент сидящий по другую сторону от Веретилина журналист Мамаев обратился к нему с каким-то вопросом, и наш разговор оборвался. Как я понял, Веретилин был рад этому, поэтому я оставил его в покое.

Однако так получилось, что после юбилея вместе с ним и Метелиным я отправился на автовокзал. Пока Метелин стоял в очереди за билетом, мы на короткое время остались вдвоем. И тут я не утерпел – рассказал Веретилину о его однофамильце, который работал у нас в детском доме, а потом ушел на фронт и пропал там без вести.

С первых же моих слов Веретилин изменился в лице, словно закаменел, и даже не нашел в себе сил, чтобы хоть что-то сказать в ответ на мое сообщение. Еще тогда, на автовокзале, я пожалел, что затеял этот разговор, – видимо, было предчувствие беды.

Что произошло в судьбе этого человека, почему столько лет он жил под чужой фамилией, с чужой биографией, я так и не узнал. А теперь, после его гибели, не желаю в этом и разбираться. Мне не дает покоя другое: пусть нечаянно, неумышленно, но я виноват в его самоубийстве. Если бы я промолчал, оставил свои воспоминания при себе, – этого не случилось бы.

Что касается библиотеки московских государей – где ее искать и существовала ли она вообще – то вернусь к разговору с Веретилиным, который сказал мне за столом, когда речь зашла о местоположении царской книгохранительницы:

– Для меня нет сомнений, что эта библиотека – исторический факт, что о ее существовании знал первопечатник Иван Федоров и даже имел к ней доступ.

Естественно, я спросил Веретилина, на каком основании он сделал такой смелый вывод.

– Федоровская Псалтырь, о которой я сообщил в своей статье, напечатана с рукописной Псалтыри, переведенной Максимом Греком и хранящейся в библиотеке московских государей.

– Каким образом вы пришли к такому неожиданному выводу? – еще больше удивился я.

– Я имел возможность сравнить федоровскую Псалтырь, напечатанную в Троице-Сергиевом монастыре, с рукописной Псалтырью, переведенной Максимом Греком. Тексты совпадают слово в слово.

– Где эту рукописную Псалтырь можно увидеть?

Тут Веретилин опять замешкался:

– Ну, считайте, что она погибла... А библиотеку московских государей уцелела и ее надо искать, здесь я целиком согласен с Пташниковым. Другое дело где именно. Все версии кажутся одинаково достоверными, и это, возможно, не случайно. Я склоняюсь в пользу того, что в разные годы она могла находиться в разных местах, в том числе и в Троице-Сергиевом монастыре. Игуменом монастыря в то время, когда там жил Максим Грек, был старец Артемий – еще одна незаурядная личность русской истории, которого правильно называли одним из идеологов русского книгопечатания. Именно под его покровительством в Троице-Сергиевом монастыре начала работать первая русская типография, где Иван Федоров научился печатному делу у Максима Грека, занимавшегося там переводом книг библиотеки московских гоcударей...

Убежденность Веретилина в существовании библиотеки Ивана Грозного заставила поверить в нее и меня. Но действительно ли к ее судьбе был причастен Иван Федоров? На самом ли деле ли следы этой загадочной книгохранительницы надо искать в разных направлениях?

В любом случае я уверен, что высказанные Веретилиным предположения были выстроены на каких-то конкретных свидетельствах, источник которых теперь, после его гибели, вероятней всего, так и останется неизвестным.

 

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ЧТО СКРЫВАЛОСЬ В ТЕНИ

 

Так называемые аналитические способности нашего ума сами по себе малодоступны анализу. Мы судим о них только по результатам. Среди прочего нам известно, что для человека, особенно одаренного в этом смысле, дар анализа служит источником живейшего наслаждения. Подобно тому, как атлет гордится своей силой и ловкостью и находит удовольствие в упражнениях, заставляющих его мышцы работать, так аналитик радуется любой возможности что-то прояснить или распутать. Всякая, хотя бы и нехитрая задача, высекающая искры из его таланта, ему приятна. Он обожает загадки, ребусы и криптограммы, обнаруживая в их решении проницательность, которая уму заурядному представляется чуть ли не сверхъестественной. Его решения, решенные существом и душой метода, и в самом деле кажутся чудесами интуиции. Эта способность решения, возможно, выигрывает от занятий математикой, особенно тем высшим ее разделом, который неправомерно и только в силу обратного характера своих действий именуют анализом. Между тем рассчитывать, вычислять – само по себе еще не значит анализировать...

Э д г а р А л л а н П о. Убийство на улице Морг.



Глава первая

"ДОНОШЕНИЕ" КОНОНА ОСИПОВА

 

Заполучив приведенные выше "свидетельские показания", я дополнил их собственными записями, сделанными в ходе расследования судьбы библиотеки московских государей. И тут выяснилось, что, несмотря на обилие полученных сведений, мне так и не удалось составить об этой загадке русской истории четкого представления. Доказательства Пташникова отпугивали своей парадоксальностью, желанием объяснить целый ряд исторических событий, опираясь на версию о существовании библиотеки московских государей. Возражения Окладина, наоборот, – казались излишне рассудительными, лишенными живого полета мысли и воображения. В моем представлении истина находилась где-то посередине и вместе с тем она должна быть однозначной: или библиотека действительно существовала, или же это просто красивая, но долговечная легенда.

Если прав Окладин, наше расследование на том и заканчивалось: нет библиотеки – нет и проблемы. Если прав Пташников, то возникал вопрос – сохранилась ли царская книгохранительница до наших дней? Краевед пытался доказать самое маловероятное – библиотека до сих пор лежит в своем тайнике и ее надо искать. Все доводы в пользу этой версии Окладин вcтречал в штыки, но иногда мне казалось, что в глубине души он и сам хотел бы поверить в существование богатейшего книгохранилища с произведениями русских и античных авторов.

И мне подумалось: не с таким ли сложным чувством писал свою книгу о библиотеке московских государей Белокуров? Не искал ли он, перебирая многочисленные факты, свидетельствующие против царской книгохранительницы, хотя бы одно крепкое, весомое доказательство, которое опрокинуло бы их, осветило бы сухие отрицательные свидетельства ярким лучом надежды?

Или прав Пташников, и Белокуров писал свою многостраничную монографию, движимый не желанием выяснить истину, а навязчивой идеей доказать свое, заранее сложившееся мнение? Но плох и даже преступен судья, который мысленно вынес приговор до того, как выслушал всех свидетелей защиты и обвинения. Так же беспристрастен должен быть и настоящий историк.

Именно этой беспристрастности я и пытался придерживаться, перепечатывая для Марка торопливые, понятные только мне записи. Работа шла медленно, несколько раз я вынужден был звонить Пташникову и Окладину, чтобы проверить цитаты, уточнить некоторые детали. И каждый раз неугомонный краевед выдвигал новые неожиданные версии и предположения, а осторожный историк подвергал сомнению даже свои собственные, ранее сделанные высказывания.

Все это очень затрудняло работу, но наконец наступил день, когда я позвонил Марку и сообщил ему, что готов встретиться с ним. На следующий день мы выехали в Москву вместе с Пташниковым.

Последнюю страницу своего отчета я дописывал поздно ночью, московская электричка уходила из Ярославля рано утром, поэтому выспаться мне не удалось. Но впереди были четыре часа дороги, и я надеялся за это время прийти в себя, подремать в удобном мягком кресле. Пташников не донимал меня разговорами и всю дорогу перелистывал мой отчет. Я расслабился, вроде бы даже заснул, но ненадолго – на этот раз дорога до Москвы показалась мне на удивление короткой.

К старинному особняку на Садовом кольце мы подъехали в полдень, Марк дожидался нас в своем кабинете. Когда я протянул ему папку с отчетом, он, взвесив ее в руке, сказал:

Такой солидный труд быстро не осилишь. Может, пока я читаю, сходите пообедать? Тут рядом есть хорошая столовая...

Мы вернулись через час, когда Марк бегло дочитывал последние страницы, не поднимая головы, молча показал на стулья вдоль стены. Пташников сразу задымил папиросой.

– Жаль, не удалось получить показаний Тяжлова, – заметил Марк, закончив знакомство с моим отчетом. – Но и этого, – хлопнул он ладонью по папке, – вполне достаточно, чтобы сделать некоторые выводы. Теперь кое-что прояснилось.

– Что же именно? – спросил Пташников, видимо, имея на этот счет другое мнение. – Вы хотите сказать, что знаете, что толкнуло Веретилина к самоубийству?

– Выносить окончательное заключение еще рано, – уклончиво ответил Марк. – Да это и не входит в мою компетенцию. – Сейчас меня больше интересует судьба библиотеки Ивана Грозного.

– Вот это меня и удивляет, – проронил Пташников. – Ведь ваш отдел занимается поисками кладов, а библиотека московских государей – это, скорее, духовная ценность, чем материальная.

– Все в этом мире относительно, – улыбнулся Марк и резко повернул разговор: – Итак, существует пять довольно-таки убедительных версий, где может находиться царская книгохранительница: в Москве, Александрове, Ярославле, Троице-Сергиевом и Кирилло-Белозерском монастырях. Какая же из них наиболее вероятная?

Пташников показал на старинный план Московского Кремля на стене:

– Если библиотека осталась в Москве, ее давно бы нашли – на территории Московского Кремля тщательно исследован каждый метр. Другое дело – Александровский кремль. Там такие работы и в таких масштабах еще не проводились, а только планируются. Значит, возможны самые неожиданные находки. Пожалуй, из всех имеющихся версий александровская – наиболее убедительная.

– Вы правы, территория Московского Кремля изучена основательно, – согласился Марк с краеведом, подошел к плану. – В нашей картотеке значится около десятка найденных там кладов, причем находки были уникальные. Так, в 1922 году, когда в Кремле делали генеральную уборку, в здании Оружейной палаты нашли несколько сундуков. Открыли – а там царские украшения из драгоценных металлов и камней. Оказалось, их перевезли в Москву из Петрограда в 1914 году, когда началась первая мировая война, спрятали в подвале, а потом произошла одна революция, другая, о сундуках и забыли. А ведь там хранились не только серьги и кулоны, ордена и броши, принадлежавшие царской семье, но даже бриллиантовые короны и царский скипетр. Случайно нашли бесценные сокровища.

– Точно такая история могла произойти и с библиотекой московских государей: из одного тайника перевели в другое – и потеряли, забыли о ее существовании, – по-своему взглянул на это сообщение краевед.

Тупым концом карандаша Марк показал на плане следующую точку:

– В 1965 году под зданием Патриаршего дворца обнаружили тайник с окованными золотом крестами из мрамора и лазурита. На следующий год, при реставрации Успенского собора, наткнулись на клад серебряных украшений. В 1969 году в здании Кремлевского театра на глубине шесть метров нашли клад монет шестнадцатого века. Заметьте, я говорю только о находках последних лет. Следовательно, такие находки возможны и в наши дни.

– Горшки с монетами и тайник с библиотекой – не одно и то же, – вскользь заметил я.

– Как сказать. В 1884 году в Кремле нашли медный сосуд, тоже думали, в нем деньги или драгоценности, а оказались грамоты и документы четырнадцатого века, времен Дмитрия Донского. С таким же успехом могла и сохраниться библиотека московских государей.

– Однако факт остается фактом: после показа царской книгохранительницы Иоганну Веттерману ее никто больше не видел. Где доказательства, что она уцелела?

Размахивая непогашенной папиросой, мне ответил Пташников:

– Прямых доказательств нет, это правильно, однако имеются косвенные, которые достаточно убедительны.

На просьбу Марка пояснить свою мысль, Пташников сказал:

– Я предполагаю, что еще в семнадцатом веке каким-то образом часть рукописей из царской книгохранительницы была из нее извлечена.

– Вы можете назвать конкретные произведения? – допытывался Марк.

– В первую очередь я имею в виду переписку Ивана Грозного с Андреем Курбским. Почему-то она сохранилась только в списках семнадцатого века, конец шестнадцатого и начало семнадцатого столетия полностью выпали. Возможно, все это время переписка хранилась в царской библиотеке, потом кто-то ознакомился с ней и сделал первую копию, а уж потом появились многочисленные последующие копии.

Я не ожидал, что туманное предположение краеведа так сильно заинтересует Марка. Он подошел к окну, постоял там, как бы собираясь с мыслями, потом вернулся за стол, достал из него папку с бумагами.

– В самом конце 1724 года в канцелярию фискальных дел в Петербурге поступило "доношение" бывшего пономаря московской церкви Рождества Иоанна Предтечи Конона Осипова. В своем длинном и обстоятельном "доношении" он в частности писал, – Марк вынул из папки страницу с машинописным текстом: – "Есть в Москве под Кремлем-городом тайник, и в том тайнике есть две палаты, полны наставлены сундуками до стропу. А те палаты за великою укрепою; у тех палат двери железные, поперек в кольца проемные, замки вислые, превеликие, печати на проволоке свинцовые, а в тех палатах по одному окошку, а в них решетки без затворов".

Прежде чем продолжить цитирование, Марк испытующе взглянул на краеведа, как бы проверяя его реакцию на это сообщение. Пташников слушал Марка, стараясь не проронить ни слова из "доношения" пономаря.

– "... А ныне тот тайник завален землею, за неведением, как веден ров под Цехаузный двор и тем рвом на тот тайник нашли на своды, и те своды проломаны и, проломавши, насыпали землю накрепко".

Я подумал: неужели "доношение" пономаря – то самое звено, которого не хватало в нашем расследовании? Моментально вспомнилось письмо Актова – его описание тайника с книгами было очень похоже на то, которое оcтавил Конон Осипов.

– "Доношение" пономаря в присутствии императора Петра Первого было оглашено в Сенате, – продолжил Марк. – Выяснилось, что впервые пономарь сообщил эти сведения в 1718 году князю Ивану Ромодановскому, о тайнике Конон Осипов узнал от дьяка Василия Макарьева, который был послан в тайник по приказу Софьи – сестры Петра Первого. Дьяку удалось добраться до палат с сундуками, о чем он и сообщил Софье. А та строго-настрого повелела дьяку больше не ходить в тайник даже по государеву приказу.

– Любопытная деталь, заметил Пташников, бросил в урну потухшую папиросу и поторопил Марка: – Что же было дальше?

– Ромодановский организовал поиски тайника, но, боясь обвала, дело до конца не довел. Петр Первый, заинтересовавшись сообщением пономаря, наложил на его "доношение" резолюцию: "Освидетельствовать совершенно вице-губернатору". Поиски тайника возобновили, но и на этот раз они не увенчались успехом, а после смерти Петра Первого их и вовсе прекратили. Однако Конон Осипов не успокоился – опять написал в Сенат, что "ежели я что учиню градским стенам какую трату, и за то я повинен смерти".

– Видимо, крепко верил пономарь в существование тайника, если не побоялся в заклад поставить свою голову, – прокомментировал краевед это сообщение.

– Уверенность Конона Осипова была принята во внимание, и поиски возобновили. Но тут выяснилось, что за ним числится большая недоимка в казну, посчитали его рассказ о тайнике уловкой, и уже при Анне Иоанновне поиски прекратили окончательно.

– Эту царицу русская история мало интересовала, другое было у нее на уме, – проворчал Пташников и спросил Марка: – Вы уверены, что в тайнике хранилась библиотека Ивана Грозного?

– А что же еще? – вскинулся я, не дождавшись ответа Марка. – Из сообщения Конона Осипова неоспоримо следует, что царская книгохранительница осталась в Московском Кремле, где ее и видел пастор Иоганн Веттерман.

– Софья повелела дьяку Василию Макарьеву не ходить в тайник даже по государеву приказу, то есть по приказу Петра, – вслух рассуждал Пташников. – Если там была библиотека московских государей с античными книгами, зачем тогда, спрашивается, Софье скрывать ее от брата?

– Просто чтобы досадить Петру, ведь она сама мнила себя императрицей, – смутно вспомнил я сведения, оставшиеся в памяти то ли от школьных уроков, то ли от институтских лекций по истории.

– Пожалуй, тут что-то поважнее.

– Выходит, вы поверили сообщению Конона Осипова? – спросил Пташникова Марк.

– А у вас есть какие-то сомнения?

– Поиски прекратили, дальнейшая судьба Конона Осипова неизвестна. Опять-таки мы не знаем, кто такой Василий Макарьев, почему Софья обратилась именно к нему. Может, такого человека вовсе не существовало.

– И вы не пытались это выяснить?

– Каким образом?

– Академик Степан Борисович Веселовский подготовил книгу-справочник о русских дьяках и подьячих. Позвоните в библиотеку и попросите, чтобы посмотрели, был ли такой дьяк – Василий Макарьев.

– Есть у меня одна знакомая в Исторической библиотеке...

Заглянув в справочник, Марк тут же начал набирать номер телефона библиотеки, когда ему ответили, назвал указанную книгу. Буквально через пять минут он зачитал полученную справку:

– Итак, Макарьев Василий. В 1683 году – дьяк Каменного Приказа. В 1688 году – дьяк Приказа Большой Казны. Как дьяк упоминается в документе за 1691 год. Имел поместье и вотчину в Алексинском уезде.

– Не густо, – с разочарованием сказал я, выслушав эти лаконичные, скупые сведения.

– Я и на это не рассчитывал, – признался Марк.

– Сведений, конечно, маловато, – согласился Пташников, – но они позволяют сделать некоторые выводы. Первый – такой дьяк действительно существовал. Второй – он находился на службе во время правления Софьи. Третий – как дьяк Каменного Приказа, ведавшего строительством, он мог хорошо знать систему подземных ходов под Московским Кремлем. И четвертый вывод – будучи дьяком Приказа Большой Казны, он, вероятно, пользовался доверием Софьи.

– Софья царствовала с 1682 по 1689 год, – заглянул Марк в папку с бумагами. – Получается, Василий Макарьев служил в дьяках и при Петре. Почему же дьяк не сообщил ему о тайнике?

– После свержения Софьи было рискованно признаваться, что был у нее на особом доверии, – рассудил краевед. – Кроме того, оставаясь дьяком, Василий Макарьев мог быть тайным врагом Петра и его реформ.

Марк признал предположение краеведа резонным.

– И все-таки, наверное, это была не библиотека московских государей, а царский архив, – продолжил Пташников. – Тогда становится понятно, почему Софья постаралась скрыть его местонахождение, приказала хранить эту тайну Макарьеву, – по ее мнению, царский архив помог бы Петру в проведении его политики, в укреплении его власти. Кроме того, там, возможно, были документы, которые она хотела использовать против Петра. Американский ученый Эдвард Кинан приписывал авторство одного из посланий Андрея Курбского ее фавориту князю Василию Голицыну. Не имел ли князь и впрямь какое-то отношение к появлению этой переписки? Обвинения в адрес Грозного вполне можно было применить и в отношении Петра, тоже отличавшегося деспотизмом и жестокостью.

Я не нашел доводов, чтобы возразить краеведу, и спросил о другом:

– Почему же Василий Макарьев рассказал о тайнике Конону Осипову? Ведь он явно рисковал, скрывая такие важные сведения от царя, и вдруг доверил их какому-то пономарю.

– Вероятно, это случилось после смерти Софьи – она умерла в 1704 году, заключенная Петром в Новодевичий монастырь. Клятва хранить тайну уже не связывала Василия Макарьева, и он открыл ее Конону Осипову, видимо, близкому ему человеку. Может, дьяк сделал это в предчувствии смерти или была какая-то другая причина.

– А как узнала про тайник Софья?

– Во время ее правления ей мог попасть в руки какой-то документ с планом тайника или кто-то сообщил о нем, хотя бы тот же Василий Макарьев, служивший некоторое время в Каменном Приказе, где могли знать о тайнике. Наверное, это случилось перед самым свержением Софьи, когда она уже поняла, что власти ей не удержать. Софья не успела воспользоваться находкой в полной мере, но Макарьев, конечно, вернулся к ней не с пустыми руками – взял несколько рукописей с собой, чтобы Софья имела представление, что хранится в тайнике. Именно так могла быть извлечена на свет переписка Грозного с Курбским.

Я напомнил Марку и Пташникову сообщение Актова о находке им в царском архиве челобитной какого-то дьяка на имя царевны Софьи; перелистав страницы своего отчета, зачитал отрывок из этого сообщения:

– "Дьяк тот по приказу царевны проник в подземный ход, ведущий к двум палатам за железными дверями, закрытыми на замки со свинцовыми печатями. Вскрыв двери, видел дьяк в тех палатах сундуки, железом окованные, а в них – великое множество древних книг. Несколько книг, чтобы показать их царевне, дьяк взял с собой, а вход в тайник замуровал заново, дабы "сие сокровище ворогу твоему кровному не досталось". Так думаю, что под ворогом будущий царь Петр подразумевался, с которым царевна Софья в то время за престол боролась".

– Это сообщение тоже не выходит у меня из головы, – озабоченно признался краевед.

– Вряд ли эти совпадения в описаниях тайника с книгами случайны,– сказал Марк. – Но если Актов нашел челобитную Макарьева, то ясно, что библиотека московских государей находится в Московском Кремле – там, где ее искали при Петре Первом. Или вы по-прежнему считаете, что Макарьев видел не библиотеку, а царский архив? – посмотрел он на Пташникова.

Однако краевед прямо ему не ответил:

– Сохранилась опись царского архива, состоявшего из 231 сундука. В этой описи упоминаются "коробья новгородская, а в ней книги латинские". Следовательно, можно сделать вывод, что точной границы между архивом и библиотекой к тому времени уже не существовало.

Я вспомнил состоявшийся на юбилее Пташникова разговор об Александрийской библиотеке, о которой Софья Палеолог, наверное, знала.

– Если она мечтала создать подобную библиотеку в Москве, то библиотека московских государей с самого начала своего существования могла храниться в двух местах.

– Можно предположить, что у Грозного была еще одна библиотека, которую называли "государевой постельной казной", – выслушав меня, сказал Пташников. – Сюда входили только что созданные рукописи, первые печатные книги, русские летописи и книги священного писания. Все они должны были быть под рукой у царя – он пользовался ими в переписке, в других литературных занятиях.

– Вместо одной библиотеки сразу три? Не слишком ли много? – недоверчиво произнес Марк.

– В 1549 году "Ураком с товарыщи" была отбита у казанских послов, ехавших в Крым, арабская рукопись "Чудеса природы" и подарена Грозному. Позднее царь наказывал послу Михайле Сунгулову, что если Минехмат-князь спросит об этой, обещанной ему книге, то отвечать так: "Государь наш ту книгу в казнах своих искать велел и доискаться ее не могли". Вот вам доказательство, что библиотека находилась в разных местах, книг было много и порядка в их хранении не было.

Марк не возразил краеведу, и он привел следующий факт:

– В описи царского архива на полях приписано: "Книги Менгли-Гиреевы взяты к государю и погибли, как постельных хором верх горел". А рядом другая приписка: "... сказал государь, что те книги сыскал у себя". Вероятно, фраза "сыскал у себя" относится к той части библиотеки, которую Грозный взял с собой в Александрову слободу.

– А почему не предположить, что после возвращения Грозного из Александровой слободы в Москву архив и библиотека стали храниться в одном тайнике, его и видел Василий Макарьев? – вопросительно произнес Марк.

– В таком случае ценность тайника просто астрономическая – древний русский архив и библиотека античных авторов! – восхищенно проговорил Пташников. – Находка этих уникальных сокровищ стала бы сенсацией века!..

Я подошел к плану Московского Кремля. Так где же искать этот затерянный царский тайник, в существование которого так хотелось верить?

Марк объяснил мне, что первый план Москвы, в пределах почти одного Кремля, был напечатан в 1549 году в книге немецкого дипломата Сигизмунда Герберштейна "Заметки о московских делах". Второй, так называемый Годуновский план, был сделан через тридцать лет. Свои планы издавали посетившие Московское государство путешественники Масса, Олеарий и другие, но все эти планы были неточными и неполными. Самый подробный для того времени "Сигизмундов план" был составлен в 1610 году по заказу польского короля для захвата Москвы.

Этот план я и рассматривал сейчас, точнее – его увеличенную и дополненную копию, на которой названия улиц города, храмов и башен Кремля были написаны по-русски, пунктиром нарисованы здания, построенные в более поздние годы, вплоть до наших дней, что позволяло проследить те изменения, которые претерпел Кремль за свою долгую и бурную историю, представить его и во времена Грозного, и при Петре Первом, когда здесь начались поиски таинственной книгохранительницы.

В общих чертах стены Кремля, сохранившегося до наших дней, повторяли конфигурацию белокаменного, построенного при Дмитрии Донском. Со стороны Красной площади вырыли заполненный водой ров, и Кремль стал представлять собой неправильный треугольник между рвом и реками Москвой и Неглинной. Восемнадцать башен усиливали мощь крепости, потом возвели еще две – Кутафью и Царскую. В башнях – боевые ярусы с бойницами для фронтального и фланкирующего огня, тайники-колодцы, подземные ходы-слухи для предотвращения подкопов.

Шатрами башни были увенчаны в семнадцатом столетии. Тогда же сломали двускатную деревянную кровлю над боевым ходом по верху крепостной стены, но сохранили двурогие зубцы-мерлоны, за которыми надежно укрывались защитники крепости.

Позднее ров со стороны Красной площади засыпали, речку Неглинную заключили в трубу и насадили деревьев – так появился Александровский парк.

Давно замечено – как ни стремились итальянские архитекторы проникнуться особенностями русского зодчества, но Московский Кремль чем-то был похож на знаменитый замок Сфорца в Милане.

Итальянец Бон Фрязин начал при Василии Третьем строительство колокольни Ивана Великого, что взметнулась в московское небо подобно огромной белоснежной свече с сияющим на солнце золотым куполом.

Заложенное по велению Петра и законченное при Анне Иоанновне монументальное здание Арсенала возводили русский зодчий Иванов и немец Кундерат, завершал строительство князь Ухтомский. Арсенал нанес первый удар по древностям Московского Кремля, но это было только начало.

В царствование Екатерины Второй русский зодчий Матвей Казаков возвел в Кремле здание Сената, вписав его в свободное пространство между других строений. Однако не всегда с осторожностью относились архитекторы и их заказчики к кремлевской старине. Для осуществления грандиозного проекта Василия Баженова были уничтожены здания коллегий, Кирилловское и Крутицкое подворья, исчез последний боярский дом Шереметевых. Чуть было не снесли и кремлевские стены, но вовремя одумались или само провидение вмешалось.

Позднее для строительства Большого Кремлевского дворца разрушили стоявший на том месте дворец Растрелли, так называемый государев дворец и Троицкое подворье, Цареборисов дворец и Сретенский собор. Тот же архитектор Константин Тон построил храм Христа Спасителя. И мне подумалось: не лучше ли было оставить в покое храм-памятник и не возводить этот дворец? Сколько древних русских памятников сохранилось бы! Сразу четыре башни Кремля потребовалось снести, чтобы поставить здесь Кремлевский дворец.

Уже в советское время на месте Вознесенского и Чудова монастырей, с которыми в русской истории связано столько знаменательных событий, было построено "колонное" здание Президиума Верховного Совета. И неузнаваемо изменилась, потеряла свое пространство Ивановская площадь, где несколько столетий глашатаи, надрывая глотки, "кричали во всю Ивановскую", объявляя народу то радостные, то горестные вести.

Наконец уже в наши дни вырос в центре Московского Кремля "стеклянно-металлический" Дворец Съездов. Если раньше архитекторы хоть в какой-то мере пытались вписать свои сооружения в древнюю панораму Кремля, то теперь они словно задумали бросить старинному зодчеству вызов – чужеродно, неестественно выглядел здесь этот огромный брус из стекла и металла.

Но сейчас я думал о другом: как при таком объеме строительства, когда на территории Московского Кремля сотни лет буквально везде и во вcех направлениях рылись траншеи, уходили в глубь земли широченные котлованы, никто не наткнулся на подземный ход, который вывел бы к тайнику с библиотекой Ивана Грозного?

– Хорошо бы на месте посмотреть, где искали тайник с библиотекой московских государей, – промолвил у меня за спиной краевед, тоже рассматривавший план Кремля. – Тогда, может, прояснилось бы, следует ли его разыскивать здесь дальше.

– Я знал, что вы предложите это, – сказал Марк и хотел положить папку с "доношением" пономаря Конона Осипова в стол, но Пташников остановил его:

– Тогда возьмите папку с собой, может пригодиться...

 

Глава вторая

КРЕМЛЕВСКИЙ РОЗЫСК

 

"И тишины исполнен величавой торжественно державный Кремль стоял", – вcпомнились мне строки Василия Жуковского, когда мы подошли к Кремлю со стороны Троицкой башни.

Много раз бывал я в Московском Кремле, подолгу любовался его строгой, величественной красотой, как нигде чувствовал здесь живую связь времен и свою нерасторжимую связь с Россией и ее историей, но еще никогда не приходил с практической целью, с которой мы появились здесь в этот солнечный летний день, – попытаться решить загадку библиотеки московских государей.

Когда я сказал Марку о предположении краеведа, что строительство Кремля было осуществлено не только для обороны, но и для хранения библиотеки византийских императоров, он лишь улыбнулся:

– Сооружение нового Кремля было исторической необходимостью того времени. Он был бы возведен и в том случае, если бы библиотеки не было здесь и в помине.

– Строительство началось сразу после приезда в Москву Софьи Палеолог. Это не случайно, – упрямо повторил Пташников свою версию.

– Иван Третий женился на Софье Палеолог в 1472 году, а сооружение новой каменной крепости началось спустя тринадцать лет, в 1485 году. Вряд ли можно сказать, что к строительству Кремля приступили сразу после появления в Москве греческой царевны.

– Потребовалось время, чтобы найти в Европе опытных архитекторов, которые могли исполнить задуманное Иваном Третьим строительство. Это было поручено русскому послу в Риме Семену Талбузину. В Венеции ему удалось уговорить на поездку в Москву самого известного итальянского зодчего Аристотеля Фьораванти. В 1475 году он начал сооружение Успенского собора, только потом приступили к возведению стен и башен Кремля.

– Значит, если библиотека византийских императоров действительно была привезена в Москву, несколько лет она хранилась не в тайнике? – обратился я к Пташникову.

– Не забывайте – Кремль в Москве уже был, две тысячи каменщиков начали строить его еще при Дмитрии Донском, белый камень везли из-под села Мячкова в пятидесяти километрах от Москвы. По тем временам это была очень мощная крепость, наверняка, имелись в ней и тайники, где можно было хранить не только сокровища, но и книги. Кстати, тайной московских подземелий занимался известный архитектор Щусев. Он пришел к выводу, что Аристотель Фьораванти использовал для тайников особый, так называемый мячиковый камень. Вероятно, Фьораванти тоже применял камень из мячковских каменоломен, отсюда тот и получил свое название. И вообще надо отметить, что итальянские архитекторы широко использовали традиции и опыт русского зодчества, что в немалой степени способствовало признанию Московского Кремля одной из лучших крепостей своего времени.

– Но почему для строительства Кремля пригласили итальянских архитекторов? – спросил я краеведа. – Разве русские зодчие хуже справились бы с делом?

– В этом не было ничего обидного для наших мастеров – итальянцы считались тогда лучшими строителями, в совершенстве знали западноевропейскую фортификацию, возводили крепости и дворцы в Лондоне, Париже, Праге. Аристотеля Фьораванти зазывал к себе турецкий султан, но архитектор вcе-таки предпочел далекую и холодную Москву. И, наверное, не только из-за большого вознаграждения.

– Узнал, что в Москве находится библиотека античных авторов, и приехал построить для нее тайник.

– Напрасно иронизируете, – осадил меня краевед. – В семье Фьораванти существовал культ античности, родители поэтому и назвали его именем знаменитого греческого философа. Я уверен, сманивая зодчего в Москву, Семен Талбузин рассказал ему о библиотеке, перевезенной Софьей Палеолог из Константинополя. Жаль, Аристотель Фьораванти не оставил после себя мемуаров – наверняка он видел великокняжескую библиотеку, держал в руках книги античных авторов, перед которыми преклонялся.

Не трудно было угадать, как к этому предположению отнесся бы отсутствующий Окладин.

Через гулкий сводчатый проход под Троицкой башней мы вступили на территорию Кремля, словно вошли в огромный собор с синим бездонным небом вместо крыши. И опять, как в детстве, меня восхитили царь-пушка Андрея Чохова, из которой никогда не стреляли, и царь-колокол отца и сына Моториных, могучий голос которого так и не раздался над злотоглавой Москвой.

А где-то, возможно, рядом таилась под землей библиотека московских государей, которая своеобразно повторила их судьбы, уже сотни лет оставаясь недоступной людям.

Мы вышли на Соборную площадь – центральную площадь Московского Кремля, обязанную своим названием знаменитым кремлевским соборам: Успенскому, Благовещенскому и Архангельскому. Когда-то сюда сходились от ворот главные кремлевские улицы, здесь шумели толпы москвичей в дни торжеств и трагедий. Залитая солнцем Соборная площадь представилась мне сейчас огромной театральной сценой, действие на которой продолжалось уже несколько столетий.

По просьбе краеведа Марк раскрыл папку и вслух прочитал из "доношения" Конона Осипова, что поведал пономарю дьяк Василий Макарьев:

– "Сказывал он, был де он по приказу благоверные царевны Софьи Алексеевны посылан под Кремль-город в тайник и в тот тайник пошел близь Тайницких ворот, а подлинно не сказал, только сказал подлинно, куда вышел – к реке Неглинной, в круглую башню, где бывал старый точильный ряд..."

– Довольно-таки расплывчатые сведения, – недовольно поджал губы Пташников.

– Да, к сожалению, четкими сведениями о тайнике пономарь не располагал. Поэтому, когда его спросили, где искать тайник, он назвал сразу несколько мест...

Марк вынул из папки следующую страницу:

– "Первое – у Тайницких ворот, второе – от Константиновой пороховой палаты, третие – под церковью Иоанна Спасителя лествицы, четвертое – от Ямской конторы поперек дороги до Коллегии Иностранных дел, а что от которого по которое имеет копки, того я не знаю. А та поклажа в тех местах в двух палатах и стоит в сундуках, а какая именно, того не знаю".

Краевед спросил Марка, какие работы были проведены по "доношению" пономаря.

– Сведений о предпринятых тогда поисках осталось мало, да и проводились они, видимо, второпях, без определенного плана. К серьезным поискам библиотеки приступили лишь в 1894 году, когда споры между ее сторонниками и противниками достигли точки кипения. Возглавил поиски директор Исторического музея князь Щербатов, который начал их здесь, на Соборной площади. Вероятно, в первую очередь учли, что это центр Кремля, где, как полагали, и должна храниться такая ценность, как библиотека московских государей.

Подскочив на месте, Пташников резко возразил Марку:

– При чем здесь центр?! Первое, что построил в Кремле Аристотель Фьораванти, был Успенский собор. Возвели его очень быстро, за четыре года. Можно предположить, что именно в тайнике под Успенским собором первое время находилась библиотека вмизантийских императоров, потому так и спешили с его строительством. Характерная деталь – когда Екатерина Вторая пожелала увидеть подлинник "Уложения" 1649 года, то его в первую очередь стали искать в тайнике Успенского собора. Тайник оказался пуст, но библиотека вполне могла храниться сначала здесь, в Успенском соборе.

Перед нами высился пятиглавый величественный собор с золочеными куполами, торжественно сияющими на солнце, словно они сами испускали это теплое сияние, заливая им голубое небо. Строгость и величие исходили от белоснежных стен собора, красота его скупых, сдержанных очертаний завораживала, лишала речи. Собор поднимался над землей, будто самостоятельно вырос из нее, а не был сотворен талантом итальянского зодчего и мастерством русских умельцев.

Архитектуру называют застывшей музыкой, а музыку невозможно передать словами, разве лишь впечатление от нее. Видимо, это прекрасно понимал летописец, восторженный и лаконичный отзыв которого процитировал нам краевед:

– "Бысть же та церковь чюдна вельми, величеством и высотою и светлостью и пространством; такова же прежде того не бывало в Руси, опричь Владимирской церкви".

Я спросил Пташникова, с какой Владимирской церковью летописец сравнил Успенский собор.

– Прежде чем приступить к строительству, Аристотель Фьораванти съездил во Владимир и взял образцом для подражания Владимирский Успенский собор. Здесь венчались на царство русские цари, находилась усыпальница московских митрополитов и патриархов.

– Вряд ли в таком месте могли хранитиь библиотеку античных авторов, – сказал Марк, любуясь стоящим перед нами собором.

На этот раз Пташников промолчал, видимо, за недостатком убедительных возражений.

Теперь мы остановились между Благовещенским и Архангельским соборами, где князь Щербатов начал свои поиски. В сравнении с Успенским собором Благовещенский выглядел более скромно, не так величественно, уступая ему и в размерах. Традиционные пять куполов не сверкали позолотой, а цветом и формой были похожи на воинские шлемы. Под ними застывшими волнами тянулись закомары, врастали в землю белокаменные стены. Собор не подавлял своей мощью, а вызывал настроение, отрешенное от вcего мирcкого.

– Благовещенский собор строили псковские зодчие, он был домовой церковью царской семьи, здесь крестили царевичей, – объяснял краевед. – Строительство собора совпадает по времени с возведением кремлевских стен. Если начало библиотеки московских государей было положено книгами, привезенными Софьей Палеолог из Константинополя, то поиск здесь тайника с книгохранительницей вполне оправдан.

Я поинтересовался у Марка, велись ли такие поиски в самом соборе.

– Вскрыли пол на первом уровне, потом на втором, но ничего, кроме мусора и земли, не нашли. Здесь, где мы стоим, землекопы наткнулись на каменные стены старого Казенного двора, однако посчитали, что ломать их нет смысла.

– А вот и зря, – вставил Пташников. – Именно в палатах Казенного двора нашли подлинник "Уложения", затребованного Екатериной Второй. Еще при Иване Калите здесь начали хранить договорные, духовные, жалобные грамоты. В середине пятнадцатого века, когда шла борьба за объединение Русского государства, сюда свезли архивы Галицкого, Можайского, Серпуховского княжеств. В 1478 году Иван Третий взял часть архивов присоединенного к Москве Новгорода, а в 1485 году – архив тверских князей. Так образовалось первое государственное учреждение на Руси – Казенный двор. Ведал им казначей, помогал ему казенный дьяк. Для Казенного двора построили специальное двухэтажное здание, под ним – глубокие погреба "от пожарного случая". Судьбу библиотеки московских государей нельзя отрывать от судьбы великокняжеского архива. Возможно, они действительно хранились вместе. Во время польской интервенции погреба Казенного двора были разграблены, но все ли подземные тайники удалось найти полякам?..

Архангельский собор, в котором была усыпальница московских великих князей и царей, выглядел словно античный дворец. Над нарядными, украшенными резьбой стенами возвышались позолоченные, увенчанные крестами многочисленные купола, блеск которых буквально слепил глаза. Для некрополя, как подумалось мне, собор выглядел слишком празднично. Возвел его Алевиз Новый – еще один итальянец, приехавший в холодную Московию следом за Аристотелем Фьораванти. Видимо, тоска зодчего по теплой, благодатной родине невольно сказалась в утонченных, изящных очертаниях сооруженного им собора.

Одновременно с кремлевскими стенами итальянские зодчие Пьетро Антонио Солари и Марк Фрязин возвели Грановитую палату, замысловатой каменной резьбой стен похожую на огромную узорчатую шкатулку. Здесь проводился парадный прием иноземных гостей, заседала Боярская Дума, перед которой являлись новые законные цари, но однажды пришлось именитым боярам ломать свои высокие шапки и перед самозванцем.

Таким образом, в Грановитой палате вершилась политика Русского государства. Почему бы не здесь и быть библиотеке московских государей? Однако длительные поиски тайника в Грановитой палате тоже ничего не дали.

Как сообщил Марк, еще до князя Щербатова поисками библиотеки Ивана Грозного на территории Кремля занимался профессор Тремер. С этой целью он изучил старинные планы Кремля, прочитал в летописях описания вcех моcковских пожаров, а затем обратился к Александру Третьему за разрешением приступить непосредственно к поискам. В нескольких местах взломали пол частично сохранившегося дворца Василия Третьего в восточной части царских теремов, но безуспешно. А вскоре поиски и вовсе прекратили – Тремер не располагал достаточными средствами, чтобы вести их за свой счет, а государственная казна не раскошелилась.

Теперь мы обратились к истории поисков царской книгохранительницы под кремлевскими башнями, и начали с Боровицкой, получившей свое название от Боровицкого холма, на котором вырос Московский Кремль.

– Под Боровицкими воротами нашли полузасыпанную палату непонятного назначения. Возможно, это была подземная тюрьма.

Пташников не возразил Марку, но было видно, что он не согласен с этим предположением, хотя мне оно показалось вполне допустимым – вероятно, таких подземных тюрем на территории Московского Кремля имелось немало.

Вид у Боровицкой башни был суровый, неприступный – настоящее крепостное сооружение с массивным четырехгранным основанием. Построили ее на месте древнего въезда в Кремль. Когда-то рядом стояла церковь Рождества Предтечи, поэтому царь Алексей Михайлович специальным указом повелел именовать Боровицкие ворота Предтеченскими, однако это название не прижилось.

Было у башни еще одно наименование – Чертольская, поскольку Чертольское урочище находилось рядом. Не было ли подземелье под Боровицкими воротами частью тоннеля, который вел из древнего Чертолья в Кремль? Рассказ инженера Ивашова про подземелье, начало которого находилось под храмом Христа Спасителя, убедительно подтверждало это предположение.

Мы вернулись к Троицкой башне, через которую вошли в Кремль. В разные годы она называлась Богоявленская, Ризположенская, Знаменская, Каретная. Троицкой она стала называться по Троицкому подворью, которое вплотную подступало к ней.

– Здесь нашли четыре подземные палаты, но все пустые, – продолжил Марк свой рассказ о поисках царской книгохранительницы. – К ним в кремлевской стене вела лестница, вход на которую находился у Троицких ворот и был замурован. Палаты были в два яруса, из верхней в нижнюю вел люк. В каждой палате – по две продушины для притока воздуха. Когда-то возле Троицкой башни стоял Судный дворцовый приказ. Вероятно, лестница шла прямо из этого приказа. Скорее всего, в палатах были подземные тюрьмы.

– С продушинами для притока воздуха? – иронически спросил Пташников Марка, закинув руки за спину.

– А почему бы и нет?

– Удивительная забота о заключенных. Вряд ли в то жестокое время так тщательно заботились об их здоровьи. Вероятнее предположить, что именно здесь какое-то время и хранилась библиотека московских государей, которую видел Максим Грек, а позднее пастор Веттерман. Сами подумайте – зачем строить тюрьму в два яруса, с люком между ними? Другое дело – библиотека, для нее такое расположение палат удобно, а продушины нужны для лучшего сохранения книг.

– Но ведь палаты оказались пустыми, – напомнил я краеведу.

– Ничего удивительного, в 1564 году Иван Грозный вывез библиотеку в Александрову слободу.

– А что видел Василий Макарьев?

– Царский архив, – вернулся Пташников к своей версии.

– Пустые подземелья нашли под Боровицкой и Троицкой башнями, – опять заговорил Марк. – Если продолжить эту линию дальше, упремся в Угловую Арсенальную башню. Логика подсказывает, что еще один тайник надо искать где-то рядом с ней. Вероятно, так же рассуждал и князь Щербатов, поиски под этой башней велись долго и настойчиво...

Минуя желто-белое здание Арсенала, почти вплотную прижавшееся к кремлевской стене, мы подошли к Угловой Арсенальной бащне – мощному граненому цилиндру с декоративным, пристроенным позднее шатром. Как и Боровицкая башня, вид она имела суровый, величественный, красные кирпичи словно впитали в себя кровь защитников Кремля и тех, кто на протяжении веков стремился его взять.

Дополняя друг друга, Марк и Пташников рассказали, что Угловую Арсенальную башню строил итальянский зодчий Пьетро Антонио Солари – один из создателей Грановитой палаты. Пожалуй, после Аристотеля Фьораванти он оставил в Кремле самую большую память о себе и своем таланте. Им же была возведена главная башня Московского Кремля – Спасская, на которой сохранилась вырезанная на камне надпись: "Иоанн Васильевич, божией милостью великий князь Владимирский, Московский , Новгородский, Тверской, Псковский, Вятский, Угорский, Пермский, Болгарский и иных и всея России государь, в лето 30 государствования своего сии башни повелел построить, а делал Петр Антоний Солари, мелиоланец, в лето от воплощения господня 1491".

Трудно сказать, кого больше прославляла надпись, сделанная на русском и латинском языках, – великого князя или великого архитектора.

Кроме Спасской башни, Пьетро Солари возвел Константино-Еленинскую, Никольскую и Боровицкую башни. От последней, как можно было предположить, подземный ход вел к построенной им же Угловой Арсенальной башне, раньше носившей название Собакиной – по двору бояр Собакиных, который находился на этом месте в пятнадцатом веке. На карте, которую мы видели в кабинете Марка, на рубеже шестнадцатого и семнадцатого столетий в этом углу Кремля стоял двор Годуновых.

Свое название Угловая Арсенальная башня тоже получила не случайно – здесь когда-то хранилось оружие, кольчуги и шлемы, прочее воинское снаряжение. "Стрельница новая над Неглинной с тайником", – так назвал ее летописец. Но что он подразумевал под тайником? Имевшийся в башне колодец, который обеспечивал защитников Кремля родниковой водой, или что-то другое?

Про Пьетро Солари писали, что он построил в Кремле "отводные стрельницы или тайники и многие палаты и пути к оным с перемычками по подземелью". Не был ли Пьетро Солари посвящен в тайну библиотеки московских государей? Не он ли построил для нее надежный, хитроумный тайник, поиски которого до сих пор так и не увенчались успехом?

– В Угловой Арсенальной башне нашли замурованную дверь, – рассказывал Марк. – Когда ее вскрыли, обнаружили подземный ход, на глубине разветвлявшийся в двух направлениях. Землекопы пытались пройти ими дальше, но в обоих случаях наткнулись на каменные столбы. Они оказались очень прочными и ломать их не стали. А вскоре поиски были прекращены – кончились отпущенные казной деньги. Кроме того, скептикам вроде Белокурова удалось многим навязать свое мнение, что поиски бесполезны.

– Да, вы правы, в судьбе библиотеки московских государей Белокуров сыграл роковую роль – создал на пути ее поисков самую мощную, непробиваемую преграду, – мрачно проговорил Пташников.

– Ты считаешь, библиотека хранится здесь, под Угловой Арсенальной башней? – спросил я Марка.

– Точнее – под Арсеналом, под его фундаментом. В этом был уверен археолог Стеллецкий. Не получив разрешения исследовать Московский Кремль у царских чиновников, он добился своего после революции.Если описать вcе, что испытал Стеллецкий в поисках подземного хода из Угловой Арсенальной башни к библиотеке, получится целая повесть: тут были надежды и разочарования, обвалы и проникновения в подземелье воды, которая, как считал археолог, грозила залить тайник с книгами. Было все, но библиотеку Стеллецкий так и не нашел. А потом, как и в прежние, царские времена, Московский Кремль, по существу, был закрыт для исследователей. Вспомните рассказ инженера Ивашова, чем закончилась находка подземелия под храмом Христа Спасителя.

– А все-таки, почему такое внимание именно Угловой Арсенальной башне?

– По сообщению Конона Осипова дьяк Василий Макарьев подземным ходом прошел к реке Неглинной, в тайник попал через круглую башню, – ответил мне Марк. Все приметы сходятся на этой башне.

– Но ведь пономарь не назвал ее в своем "доношении"! По его указаниям, как ты говорил, тайник искали совсем в других местах.

– Тогда искали не тайник, а подземный ход, который вел к нему. Видимо, Конон Осипов не без оснований считал, что так будет легче отыскать тайник, виденный Василием Макарьевым.

– Не понимаю, почему такой путь предпочтительнее? Не легче ли сразу начать там, где предполагался тайник?

– На этом, кратчайшем пути, было одно очень серьезное препятствие – фундамент Арсенала, который к тому времени был уже заложен. Его строительство начали еще в 1702 году, но через четыре года прекратили в cвязи с готовившимся нападением шведского короля Карла Двенадцатого. Через полтора десятка лет работы возобновили, а потом опять наступил десятилетний перерыв. Очень сильно здание Арсенала пострадало от случайного пожара, а достроили его только в 1754 году. Таким образом, Арсенал возводили больше полувека...

Я видел, с каким удовольствием слушал Марка краевед, – знание истории всегда вызывало у него чувство умиления.

– Отступая от Москвы, французы взорвали здание Аресенала в двух местах – возле Никольских ворот и Арсенальной башни. К счастью, тогда шел сильный дождь и план Наполеона взорвать весь Московский Кремль не удался, хотя ущерб ему и так был причинен огромный. Впрочем, высказывалось предположение, что уничтожить Кремль помешал не столько дождь, сколько неизвестные русские патриоты, оставшиеся в Москве.

– Скорее всего, так и случилось, – сказал Пташников. – Французы были опытными вояками, они смогли бы осуществить взрыв Кремля при любой погоде. Другое дело, если им помешали...

Некоторое время мы молча смотрели на светлое, нарядное здание Арсенала, протянувшееся вдоль кремлевской стены. Перед моим мысленным взором как бы промелькнули тени итальянского зодчего Пьетро Солари, построившего башню с тайником для библиотеки московских государей, русского царя Петра Первого, распорядившегося поставить рядом здание Арсенала и разместить в нем склад оружия и военный музей, французского императора Наполеона Бонапарта, в бессильной злобе на несломленный русский народ приказавшего стереть Московский Кремль с лица земли. Это ему не удалось, и трофейные французские пушки, установленные вдоль Арсенала, бессмысленно целились в мирное московское небо.

А где-то под мощным фундаментом Арсенала, глубоко под землей, мне ясно представился мрачный сводчатый тайник, заставленный тяжелыми, окованными железом сундуками, а в них грамоты, документы, книги античных авторов и русские летописи – бесценные сокровища, находка которых действительно стала бы открытием века.

Предположение Марка, что обнаруженный Василием Макарьевым тайник до сих пор находится на территории Московского Кремля, казалось убедительным. Но если целиком поверить "доношению" пономаря Конона Осипова, то искать библиотеку Ивана Грозного в бывшей Александровой слободе бессмысленно – дьяк Макарьев видел в кремлевском тайнике именно царскую книгохранительницу, которая включала в себя архив и собственно библиотеку.

Когда я поделился этим рассуждением с Пташниковым, он не стал спорить со мной:

– В доказательстве версии, что Иван Грозный перевез в Александрову слободу библиотеку, содержащую в себе и царский архив, есть одно слабое место. Сохранилась опись царского архива, которая в 1612 году была похищена поляками и оказалась затем в библиотеке польского короля Станислава Понятовского, – факт, который может служить еще одним свидетельством того, что поляки, когда стояли в Москве, пытались найти царскую книгохранительницу. В Россию опись была возвращена только в 1796 году. Значатся в ней дипломатические документы, переписка великих князей, следственные материалы по "изменным" делам. Но в том числе упоминаются и "книги латинския", видимо, строгой границы между архивом и библиотекой не было. Из пометок на полях ясно, что в архиве в основном трудился сам Грозный, причем весьма усиленно. Так, с 4 по 14 авнуста 1568 года он работал с документами почти ежедневно, а затем многие из них забрал с собой. Тут же в описи осталось и разъяснение, куда именно отправлялись отобранные им документы, – "ко государю в Слободу". Таким образом, архив никак не мог находиться в Александровой слободе, где в то время жил Грозный, а был здесь, в Москве.

– Вы сказали об этом Ниткину?

– Не хотелось его расстраивать, – признался мне краевед. – Кроме в того, архив мог храниться в нескольких местах, в том числе и в Александровой слободе. Кстати, из указанных в описи дипломатических документов большая часть уцелела.

– Значит, их хранили усерднее, чем книги.

Пташников промолчал, но было ясно, что изложенные Марком факты в пользу тайника с книгами, затерянными где-то под Московским Кремлем, заставили его пересмотреть свое отношение к александровской версии, хотя он и не мог отказаться от нее полностью.

А может, подумалось мне, такое же право на существование имеют и вологодская, и троицкая, и другие известные нам версии? Или библиотеке московских гоcударей выпала другая судьба, о которой мы даже не догадываемся?

Глава третья

ПО ЦАРСКОМУ УКАЗУ

 

Прежде чем покинуть Московский Кремль краевед показал место, где до 1816 года стояла церковь Николы Гостунского, дьяконом которой был первопечатник Иван Федоров. Одноглавая, с полукруглыми закомарами и крытой папертью она стояла возле широкой Ивановской площади. Дьякон Иван Федоров проходил к церкви через Фроловские, ныне Спасские ворота, шел улицей мимо Кирилловского и Крутицкого подворий, справа минуя Вознесенский монастырь.

Я понял, что и сейчас, когда мы пытались раскрыть тайну библиотеки Ивана Грозного, краеведа не покидали мысли о судьбе первопечатника. В подтверждение этому он сказал:

– У меня не выходит из головы, что Иван Федоров мог быть одним из немногих современников Грозного, кто знал о библиотеке московских государей. Не случайно его имя то и дело всплывает в ходе нашего расследования судьбы древней книгохранительницы. И, может быть, между царской библиотекой и царской типографией была связь не в переносном, а в прямом смысле.

– Как вас понимать? – от удивления Марк даже приостановился.

– Друкарня Федорова стояла на Никольской улице, где находился Никольский греческий монастырь, построенной на земле, отданной Иваном Грозным грекам. В тринадцатом веке по Никольской улице пролегала дорога от Кремля к Ростову Великому, Суздалю и Владимиру. Многие исследователи считают, что именно в этом районе располагалась древнейшая часть Москвы – поселение Кучково. Позднее Никольская улица была замощена бревнами, а сверху досками. Таких "ухоженных" улиц на всю столицу было две-три, не больше. Здесь стояли дворы бояр Салтыковых и Шереметевых, князей Воротынских, Хованских, Трубецких.

– Видимо, очень большое значение придавал Иван Грозный печатному делу, еcли разрешил поставить типографию так близко от Кремля, в таком окружении.

– Вот именно, поддержал Марка краевед. – Это еще раз подтверждает, что отъезд Федорова за рубеж – не бегство, а нечто другое. И вряд ли в таком месте, как это, недоброжелатели Федорова посмели бы поджечь его типографию, так можно было всю Москву спалить. Значит, горела та, первая друкарня, где были напечатаны анонимные книги. После отъезда Федорова царская типография ненадолго переехала в Александрову слободу. Возможно, Ниткин прав – там же появилась и первая русская книга. Но лично мне версия с Троице-Сергиевым монастырем кажется убедительней...

Максим Грек, в сказании о котором впервые была упомянута библиотека московских государей... Троице-Сергиев монастырь, где, возможно, учился печатному делу Федоров... Александрова слобода, куда, как считал Ниткин, Грозный перевез царскую библиотеку... Я не мог понять, к чему клонит Пташников, и прямо спросил его об этом.

– Есть сведения, что из Кремля был сделан подземный ход на Никольскую улицу, где стояла типография Федорова...

За время знакомства с Пташниковым мне пора было уже привыкнуть к его неожиданным версиям, но я в который раз растерялся. Подземный ход между библиотекой Ивана Грозного и первой царской типографией! Это просто не укладывалось в сознании.

Краевед и сам понял, что выдвинутая им версия звучит не очень правдоподобно, и тут же со свойственной ему непосредственностью добавил:

– В любом случае Иван Федоров мог знать о существовании библиотеки моcковских государей от Максима Грека, который научил его печатному делу. В одном из писем Максим Грек, хорошо знакомый с первым венецианским издателем Альдом Мануцием, объяснял его книжный знак, на котором был изображен дельфин, огибающий якорь. Думаю, не случайно книжный знак Ивана Федорова, изображавший изгиб реки, был так похож на знак Альдо Мануция. В послесловии Федорова к первой русской датированной книге Апостолу прямо говорится, что Иван Грозный "начать помышляти, како бы изложити печатныя книги, якоже в Грекех, и в Венеции, и во Фригии, в прочих языцех". Опять-таки первые русские книги были украшены орнаментами, очень похожими на венецианские издания.

Когда я поинтересовался, где и при каких обстоятельствах Иван Федоров мог познакомиться с Максимом Греком, Пташников дал мне самый обстоятельный ответ:

– В мае 1553 года Иван Грозный три дня жил в Троице-Сергиевом монастыре, беседовал с находившимся там Максимом Греком. Я уверен, во время этих продолжительных бесед речь шла и о книгопечатании, которое хорошо знал Максим Грек. О том, что решение начать русское книгопечатание было принято именно в 1553 году, прямо написано в послесловии к Апостолу, где назван 7061 год от сотворения мира. Многие исследователи удивлялись, почему так долго создавалась царская типография, – свыше десяти лет. Даже высказывалась мысль, что Иван Федоров допустил здесь единственную ошибку и вместо 7061 надо читать 7071, то есть 1563-й год. Но никакой ошибки не было, именно после бесед Грозного с Максимом Греком начались первые опыты русского книгопечатания. В Троице-Сергиевом монастыре, под руководством Максима Грека, эту работу начал Иван Федоров, напечатал первые, анонимные издания. И только после того, как он в совершенстве освоил печатное дело, по приказу царя была построена первая типография в Москве. Однажды Иван Федоров обмолвился, что шел "по стопам топтанным", "некоего богоизбранна мужа". Я убежден – Федоров говорил о Максиме Греке, имя которого не мог назвать, потому что тот был в опале, немилости.

– Как же тогда возникла версия, что типография Федорова была подожжена, что он был вынужден бежать из Москвы? – спросил я краеведа.

– Судя по всему, автором этой версии был английский посол Флетчер, побывавший в Москве в 1588 году и написавший после книгу "О государстве русском". Там он и сообщил о первой русской типографии, что "вскоре дом ночью подожгли, и станок с буквами совершенно сгорел, о чем, как полагают, постаралось духовенство". На это свидетельство в примечаниях к своей "Истории государства Российского" ссылается Карамзин. Но в данном случае уважаемый историк очень вольно подошел к источнику, которым воспользовался, – вместо духовенства он обвинил в пожаре суеверов и грамотеев.

– Но почему же Флетчер написал о пожаре, если его не было?

– Флетчер приехал в Москву спустя двадцать лет после отъезда Федорова. Можно предположить, что какая-то типография действительно сгорела, вероятней всего – та самая типография в Троице-Сергиевом монастыре, в которой были напечатаны первые анонимные книги. В подтверждение этому есть одно обстоятельство – печатный материал анонимной типографии больше нигде и никогда не употреблялся. Значит, она и сгорела, именно поcле этого пожара Иван Грозный отдал приказ строить типографию в Москве. Вряд ли в то время среди духовенства, переписчиков или просто суеверов нашелся смельчак, который поднял бы руку на царскую типографию.

– Что же тогда заставило Федорова уехать из Москвы? – не отставал я от краеведа, все больше заинтересовываясь судьбой первопечатника.

– Конечно, в своей деятельности ему пришлось пережить немало бед и невзгод, в послесловии к Львовскому Апостолу он об этом подробно рассказал. Но бегство я исключаю категорически. Во-первых, Федоров нигде и никогда не выражал обиды на царя. Во-вторых, Грозный приложил столько усилий, чтобы построить первую царскую типографию – и вдруг позволяет уехать своему лучшему печатнику! Больше того, Федоров берет с собой типографское оборудование: заставочные доски, рамки, матрицы. Все это было изготовлено на деньги из царской казны, незаметно вывезти такой громоздкий багаж невозможно. Значит, отъезд был согласован с царем, а точнее – Федоров уехал из Москвы по прямому указу Грозного.

С самого начала внимательно прислушивающийся к тому, что говорил краевед, Марк удивился, чем был вызван такой указ.

– Отъезд Федорова произошел накануне присоединения Литвы к Польше. Грозный предпринимал шаги, чтобы не допустить этого, всячески боролся с католическим влиянием. В этой борьбе большую роль могли сыграть православные книги, которые печатал Федоров. Только так можно объяснить, почему царь на некоторое время остался без типографии, – по его мнению, в то время она нужнее была в Литве. Летом 1566 года в Москве находился Юрий Ходкевич – брат литовского гетмана Григория Ходкевича. Видимо, тогда и приняли решение отправить царского печатника в Заблудово, где он возобновил печатание православных книг. Если дело обстояло иначе, то трудно объяснить, как Иван Федоров сразу после своего отъезда из Москвы нашел в лице гетмана такого сильного покровителя. Переговоры шли на самом высоком уровне, а представлять дело так, будто Федоров уехал на свой страх и риск, значит, не учитывать реальную историческую обстановку.

– Но ведь никаких документальных свидетельств, что Федоров уехал за границу по указу Грозного, вроде бы нет, – осторожно высказал я сомнение в очередной версии краеведа.

– И не удивительно – целая библиотека пропала без следа. Да и характер поручения, который Грозный дал Федорову, был таков, что его хранили в глубокой тайне.

Меня не оставлял вопрос, действительно ли Иван Федоров был первым русским печатником? Может, анонимных фотографий было несколько?

– Вряд ли, – ответил на мой вопрос краевед. – В анонимных изданиях, в частности в евангелиях, находят общие заставки, инициалы. Шрифты разные, но они находились еще в стадии разработки, поэтому их часто меняли. Позднее 1564 года шрифты анонимных изданий нигде не встречались – еще одно доказательство в пользу того, что погибла типография Троице-Сергиева монастыря. Кстати, именно там обнаружили анонимное Четвероевангелие, шрифт которого очень похож на шрифт федоровского Апостола. Больше того, бордюр одной из заставок почти полностью повторяется в часовниках Федорова, а одна из заставок отпечатана той же доской, что и Апостол 1564 года. Видимо, при пожаре анонимной типографии кое-что удалось спасти.

– А как узнали, что анонимные издания вышли раньше, чем Апостол? Ведь они не были датированы.

– По бумаге, по шрифтам, по заставкам. Кроме того, некоторые книги подписаны владельцами. Так, нашли Евангелие с надписью: "В лето 7067 положил сию книгу Евангелие в Пречисту на Каменке Иван Клементьев сын Нехорошево". Следовательно, книга напечатана до 1559 года.

Теперь я спросил краеведа, какие сведения из жизни Ивана Федорова можно считать несомненными.

– Таких сведений, подтвержденных документами, крайне мало, особенно это касается начального периода его биографии, когда он создавал первую русскую типографию. Высказывалось предположение, что Федоров из сословия новгородских писцов и был известен митрополиту Макарию по его прежней епархии. Но я думаю, в данном случае незачем выдвигать версии, а надо просто принять во внимание сообщение самого Ивана Федорова, который везде называл себя москвитином, то есть уроженцем Москвы. Между тем делались попытки провести родословную Федорова от польских дворян – нашли сходство его типографского знака с польскими дворянскими гербами. Кроме того, в регистрационной книге Краковского университета за 1532 год, куда заносились сведения о присуждении степени бакалавра, значится некий Иоганн Теодор Москус. На этом основании сделали вывод, что Федоров учился в Краковском университете. В этом же университете учился белорусский просветитель Франциско Скорина, в Кракове работало сразу несколько типографий. Но если бы Федоров освоил книгопечатание там, он обязательно сообщил бы об этом в своих книгах. Максим Грек – вот кто обучил его печатному делу, потому Федоров и не назвал его, а только намекнул, кто он такой.

Я понимал, почему краевед так настойчиво связывает имена Ивана Федорова и Максима Грека, – именно эта связь подтверждала его версию о причастности первопечатника к судьбе библиотеки Ивана Грозного. Однако по-прежнему она казалась мне малоубедительной.

– После отъезда из Москвы биография Федорова приобретает больше определенности, но и тут есть несколько загадочных моментов. Так, в 1583 году Федоров едет в Вену и при дворе императора Рудольфа демонстрирует изобретенное им многоствольное орудие для оcады и обороны крепостей. А в Гарвардском университете обнаружили изданный Федоровым букварь для "скорого младенческого чтения", что еще раз доказывает его огромную культуру. Трудно поверить, что созданием пушек и букварей занимался один и тот же человек. Свою львовскую типографию Федоров был вынужден заложить Израилю Якубовичу, пытался ее выкупить, но не удалось, русского первопечатника взял за горло оборотистый ростовщик. Трагическая судьба, но в нашей истории похожих было немало. Похоронили его в Онуфриевском монастыре во Львове, но точно неизвестно – на кладбище или в церкви монастыря. На могилу было положено надгробие, однако потом его использовали для выстилки пола, а затем и вовсе разбили на куски. Видимо, так же не восстановить из разрозненных фактов и полную биографию Ивана Федорова.

– Вы говорите, надгробие с могилы Федорова исчезло? Но я где-то видел изображение этого надгробия!

Пташников объяснил мне:

– Первое изображение надгробия с могилы Федорова появилось благодаря археографу Калайдовичу, которому мы должны быть признательны за то, что он заставил графа Мусина-Пушкина рассказать историю находки "Слова о полку Игореве". Он опубликовал рисунок надгробия в приложении к журналу "Вестник Европы". Уже тогда надпись на камне не сохранилась полностью. По краям можно было прочитать: "... друкарь москвитин, который своим тщанием друкование занедбалое обновил". И уцелел отрывок текста в центре: "... упоения воскресения из мертвых чаю". Под этими словами был изображен типографский знак Федорова – изгиб реки, треуголтник вверху и инициалы первопечатника по краям. А внизу подпись: "Друкарь книг предтым невиданных".

– "Друкование занедбалое обновил", – повторил Марк фразу с надгробной плиты. – Если перевести на современный язык, получается: "книгопечатание заброшенное обновил". Выходит, Федоров все-таки не был первопечатником.

– Не может быть, чтобы Апостол 1564 года, выполненный на таком высоком уровне, был первой книгой Ивана Федорова. 268 листов текста – и ни одной ошибки! – вскинул краевед указательный палец. – Из этого неоспоримо следует, что к тому времени Федоров был уже опытным типографом, а значит, анонимные издания тоже принадлежат ему.

– Но почему же все-таки Федоров "друкование занедбалое обновил"?– повторил свой вопрос Марк.

– Максим Грек умер примерно в 1556 году, пробыв в Троице-Сергиевом монастыре около восьми лет. Можно предположить, что Иван Федоров был монахом этого монастыря, там познакомился с Максимом Греком и стал его учеником. Потом случился пожар, о котором писал Флетчер, и Федорову удалось возобновить книгопечатание только спустя несколько лет, но уже в Москве, о чем и было сказано на надгробной плите...

Мне вспомнился памятник первопечатнику, поставленный в 1909 году у стены Китай-города. Бронзовый "друкарь книг, предтым невиданных" держал в руке только что снятый с печатной формы лист будущей книги. Длинные волосы, чтобы не мешали работе, стянуты ремешком, во всей фигуре чувствовался цельный, независимый характер, в чертах задумчивого лица – сила и достоинство.

Таким увидел первопечатника скульптор Сергей Волнухин, верно понявший и талантливо запечатлевший Ивана Федорова, но надпись на пьедестале звучала несуразно: "Дьякону святого Николы Гостунского..." Правильно заметил кто-то еще при открытии памятника, что "дьякону" звучит так же нелепо, как коллежскому регистратору Гоголю или камер-юнкеру Пушкину.

А может, подумалось мне, версия о существовании какой-то связи между первой русской типографией и библиотекой московских государей выглядит так же неестественно, как и эта надпись?

Но тут мне вспомнился рассказ Тучкова о разговоре с Веретилиным, тоже верившим, что такая связь существовала. Какими сведениями на этот счет он располагал? О чем мог бы рассказать, если бы остался жив?

Предпринятое нами расследование судьбы библиотеки московских государей причудливым образом переплелось с загадкой самоубийства Веретилина. Я был уверен, что собранные мною показания гостей Пташникова помогут выяснить причину этого самоубийства, что Марк потребует от меня и Пташникова каких-то разъяснений и дополнений, которые помогли бы разобраться в случившемся. Однако все мои попытки перевести разговор на эту тему заканчивались безрезультатно. Вот и сейчас, когда я прямо спросил Марка, что он думает по поводу собранных свидетельских показаний, он ушел от ответа:

– Их изучением будут заниматься те, кому положено по должности. Возможно, что-нибудь из твоего отчета и пригодится...

Ответ Марка вызвал у меня досаду – я потратил на сбор и обработку этих показаний столько сил и времени, а он даже не удосужился поблагодарить за проделанную работу.

Отправляясь в Москву, мы договорились с Пташниковым вернуться в Ярославль на следующий день: краевед хотел навестить своего племянника Жохова, а я намеревался переночевать у Марка. Но теперь я решил уехать домой первой же электричкой.

– Ты что надумал? – насторожился Марк, когда я сказал ему о своем решении.

– Ничего не надумал. С чего ты взял?

Марк посмотрел на меня подозрительно и строго сказал:

– Смотри, больше никаких самостоятельных расследований не предпринимай. Все, что от тебя требовалось, ты сделал, спасибо. Уверен – твой отчет поможет следствию.

Я заверил Марка, что тоже считаю свое дело выполненным, и мы простились.

По дороге на вокзал я спрашивал себя, что же заставило меня так поспешно проститься с Марком и Пташниковым? Только ли обида на Марка? Словно какой-то голос приказал мне как можно быстрее уехать из Москвы.

Потом я пойму – это был голос самой судьбы...

Чувство беспокойства не покинуло меня и в электричке, я не мог понять, что со мной происходит. Но когда в окне вагона показались пригороды Ростова Великого, меня осенило – ведь проведенное нами расследование так и не было доведено до конца! В показаниях свидетелей по этому делу отсутствовали показания Тяжлова, с которым Пташникову не удалось встретиться. Не это ли является причиной моего беспокойства? Ведь показания Тяжлова могли быть тем звеном, которого не хватало в расследовании самоубйства Веретилина.

Тут мне вспомнилось предостережение Марка, чтобы я не занимался самодеятельным расследованием. Но с какой стати? Зачем оставлять в расследовании белое пятно? Марк будет только благодарен, если с помощью Тяжлова я смогу узнать о Веретилине какие-то дополнительные сведения.

Чем дольше я размышлял таким образом, тем больше находил доводов, чтобы заехать к Тяжлову, хотя решение принял сразу же, как только эта мысль пришла мне в голову. Память услужливо подсказала, что через полтора часа из Ростова уходит местная электричка до Ярославля – этого времени будет вполне достаточно, чтобы переговорить с Тяжловым и добраться до вокзала. Адрес Тяжлова был у меня в записной книжке – после юбилея Пташникова адресами обменялись все гости краеведа.

Когда электричка остановилась у перрона ростовского вокзала, я избавился от последних сомнений и решительно вышел из вагона.

Сейчас, спустя время, не перестаю удивляться, что подтолкнуло меня к этому внезапному поступку, который будет иметь столь неожиданные последствия. Если это действительно был голос судьбы, иначе называемый внутренним голосом, значит, надо почаще к нему прислушиваться и тут же, не упуская момента, следовать его повелению, каким бы странным и причудливым оно не было.

Впрочем, предоставляю читателям возможность самим делать выводы...

 

Глава четвертая

НА НЕЛЕГАЛЬНОМ ПОЛОЖЕНИИ

 

Мне повезло – когда я вышел на привокзальную площадь, подкатил автобус, через десять минут доставивший меня до нужной остановки.

Дом Тяжлова я увидел сразу, как вышел из автобуса, – каменный, одноэтажный, с пятью окнами по фасаду. Рядом тянулся оплывший от времени земляной вал, по другую сторону поднимался Ростовский кремль. Какое-то смутное воспоминание промелькнуло у меня в голове, пока я подходил к дому, но сразу же затерялось, вытеснилось мыслями о том, как начать разговор с Тяжловым, что узнать у него в первую очередь.

Дом окружал забор из штакетника, сзади начинался огород, к входной двери было пристроено деревянное крыльцо.

Разглядев возле дверного косяка кнопку электрического звонка, я трижды нажал на нее. В доме послышались шаги по скрипучему полу, дверь открылась на длину цепочки, сквозь щель кто-то молча разглядывал меня.

– Егор Яковлевич Тяжлов здесь живет?

– А вы кто будете? – не очень приветливо спросил меня грубый мужской голос.

– Вместе с Егором Яковлевичем мы были недавно на юбилее краеведа Пташникова, там и познакомились. Мне хотелось бы с ним поговорить. Если, конечно, он еще не спит, – поспешно добавил я.

Дверь открылась настежь, и я увидел в скупо освещенной прихожей коренастого парня в спортивном костюме.

– Отец сейчас придет, придется подождать, – все так же неприветливо сказал парень. – Идите за мной...

Мы вошли в тесную комнату с одним окном, парень включил свет – и я сразу узнал в нем человека, который подошел к Марине на вокзале в Ростове и взял у нее сумку.

– Можете полистать книги, – пальцем показал он на книжные полки возле письменного стола.

Я поблагодарил его – и наши глаза встретились. Видимо, он только сейчас узнал меня, нерешительно потоптался на месте и вышел из комнаты, заметно озадаченный моим появлением.

Я огляделся по сторонам. Кроме полированного письменного стола, книжных полок над ним и старого венского стула, на котором я сидел, в комнате стояли старый платяной шкаф и узкая кровать у стены, заправленная коричневым покрывалом. И голые стены, оклеенные желтыми обоями.

Чтобы скоротать время, я стал перебирать книги на полках. Здесь были путеводители по городам центральной России, книги об иконах и музеях, краеведческие сборники. На самой верхней полке лежали одна на другой две книги в темных массивных переплетах. Книги были явно старинные, древние, что заинтересовало меня.

Я открыл первую из них – и вздрогнул от неожиданности. Это была Псалтырь, на обратной стороне обложки которой стояла размашистая надпись: "Напечатал Иван Федоров в Троицком монастыре". Именно эту Псалтырь видел Тучков среди книг, найденных в подклете монастырской церкви! Отправляясь на фронт, ее взял с собой тот, настоящий Веретилин, а потом она каким-то образом попала в руки Лжеверетилина, о чем явно свидетельствовала его статья об этой книге в сборнике "Тайны русских книг". Лжеверетилин покончил жизнь самоубийством – и вдруг эта самая книга оказалась у Тяжлова...

В доме было так тихо, что мне стало жутко, словно я вдруг очутился в замурованном склепе. Однако любопытство было сильнее, и я открыл следующую книгу. Тут меня ожидал еще один удар – передо мной лежало то самое "Житие Антония Киевского", которое Пташников показывал нам на своем юбилее, а потом отдал его Окладину!

Значит, эту книгу украли у Окладина? Я вспомнил, как Марк пообещал установить в квартире историка какой-то теленаблюдатель. Выходит, так ничего и не было сделано – и вот книга здесь, в доме Тяжлова. Кто же он? Каким образом у него очутились книги, которые никак не могли здесь находиться?

Я аккуратно сложил книги так, как они лежали раньше. Желание встретиться с Тяжловым пропало – я не знал, как вести себя с ним, о чем говорить. Сделать вид, что не видел этих книг, у меня не получилось бы – слишком сильное потрясение я испытал.

В доме по-прежнему стояла мертвая тишина. Я подошел к двери, приоткрыл ее, но не уловил ни звука. Что за чертовщина! Куда же делся сын Тяжлова? Не зная его имени, я громко сказал:

– Тут кто-нибудь есть?

Ответа не последовало.

Я вышел в коридор, наощупь открыл входную дверь, шагнув на крыльцо, прикрыл ее за собой. На щелчок замка никто в доме не откликнулся. Мне ничто не мешало тут же отправиться на вокзал, но какая-то сила задержала меня на крыльце.

Взгляд скользнул по фасаду дома. Из пяти окон было освещено угловое окно комнаты, в которой я только что находился. Сзади дома, сразу за огородом, начинался склон земляного вала, темной полосой закрывающего часть неба. В другой стороне светлела стена Ростовского кремля, над которой посверкивали в темном небе кресты церквей.

Кирпичный дом в пять окон... Земляной вал... Ростовский кремль поблизости... Где я уже слышал об этом доме? Когда?

Как всегда в таких случаях, прояснение пришло неожиданно, словно молния осветила темное небо. Мне вспомнился разговор с Анной Николаевной Окладиной о поисках здесь, в Ростове Великом, клада, описанных в воспоминаниях Артынова. В сноске Титова сообщалось, что дом Коновалова, "у которого в заведении находится это сокровище", стоял "подле земляного вала Ростовского соборного причта; он был каменный, одноэтажный, о 5 окнах". Тогда же Анна Николаевна показала мне этот дом, уцелевший до наших дней, на карте Ростова. Только сейчас я сообразил, что стою на крыльце этого самого дома!

Но почему Анна Николаевна не сказала мне, что в этом доме живет Тяжлов? Вспомнилось, как по ее лицу словно тень промелькнула, когда в разговоре я упомянул фамилию Тяжлова. Может, она потому и не приехала на юбилей Пташникова, на который была приглашена, что среди гостей оказался Тяжлов? Но что скрывается за этим? Обычное неприятие одного человека другим или нечто большее? Может, Анна Николаевна в чем-то давно подозревает Тяжлова?

Находка в его доме книг, похищенных у Веретилина и Окладина, явно свидетельствовала, что человек он, по меньшей мере, непорядочный. Сейчас я уже пожалел, что не взял эти книги с собой. Впрочем, тут же одернул я себя, – будет лучше, если эти книги обнаружат у Тяжлова при обыске.

Спустившись с крыльца, я еще раз взглянул на освещенное окно – и вдруг увидел в комнате Тяжлова, что-то сердито выговаривавшего сыну, виновато стоящему у двери. Как Тяжлов оказался в доме, в который, пока я там находился, никто не входил?!

Обо всем случившемся надо было немедленно сообщить Марку. И я быстро направился к вокзалу, намереваясь оттуда позвонить ему в Москву. Шел и оглядывался назад, словно боясь погони. При этом я так спешил, что в потемках заблудился, не сразу отыскал улицу, ведущую к железнодорожному вокзалу.

На стоявшей в зале ожидания кабине с надписью "Междугородние переговоры" висело объявление, что телефон-автомат не работает. Между тем электричка до Ярославля уже подошла к перрону. Решив позвонить из дома, я купил билет и сел в вагон.

Кроме меня, в нем оказался всего один пассажир – небритый пожилой мужчина с рюкзаком, который он почему-то так и не снял со спины. Я хотел перейти в cоседний вагон, но дверь туда оказалась запертой, чтобы попасть в него, надо было выйти на перрон. Хотел так и сделать, но тут электричка тронулась с места.

Вернувшись в свой вагон, я увидел, что в последний момент здесь появилось еще двое пассажиров, – один парень, в синем спортивном костюме, сидел ко мне спиной и его лица я не мог разглядеть; другой, в ярко-зеленом пиджаке и с рыжим чубом на голове, был похож на задиристого попугая. Парни о чем-то переговаривались между собой, вроде бы не обратив на меня внимания, но, увидев их, я сразу же почувствовал опасность. Сел на скамью возле самой двери и пытался разглядеть лицо парня, сидящего ко мне спиной. Однако он ни разу не обернулся, даже в окно не посмотрел, что еще больше насторожило меня.

Проехав пригороды Ростова, электричка словно нырнула в черную воду – ни одного фонаря не было видно из окна вагона.

Через несколько минут, когда электричка замедлила ход, мужчина с рюкзаком поднялся с места и направился в тамбур, возле двери в который я сидел. Когда мужчина подошел ко мне, я спросил его, что это за остановка. "Меленки, – коротко ответил мужчина и добавил: – Следующая – Семибратово".

Электричка остановилась, мужчина вышел из вагона и словно растворился в темноте. И опять, набирая обороты, застучали колеса под вагоном. Парень в зеленом пиджаке поглядел на меня и что-то сказал своему спутнику. Тот поднялся на ноги и повернулся ко мне лицом – это был сын Тяжлова. Выражение его угрюмого лица не обещало мне ничего хорошего. Я понял: после моего ухода старший Тяжлов догадался, что я видел книги, которые разоблачали его, и послал в догонку за мной, чтобы заставить меня замолчать. Другого объяснения появлению здесь этих парней просто не было.

Несколько секунд они молча, в упор разглядывали меня, потом направились в мою сторону. Я поднялся на ноги, лихорадочно соображая, что делать. И тут увидел в руке сына Тяжлова что-то темное. Теперь уже не осталось никаких сомнений, что меня ожидает, – это был пистолет.

Я выскочил в грохочущий тамбур. Справа по ходу электрички показалась россыпь огней. В какие-то доли секунды я сообразил, почему парни решили разделаться со мной именно в это время, – перед самым Семибратовым железнодорожный путь проходил по мосту через реку Устье, в которую они и решили скинуть меня, чтобы не оставить следов.

Отступать дальше было некуда – дверь в соседний вагон, как я убедился еще в Ростове, была заперта. Я распахнул наружную дверь вагона, а другой рукой вцепился в дверь, которую пытались открыть мои преследователи. Видел, как освещенные окна вагона отразились в темной глади реки, парни ломились в тамбур все иступленнее. Как только огни в реке остались позади, я отпустил дверь, шагнул на ступень лесенки и, выбирая момент, на секунду задержался. Но парни уже ворвались в тамбур, и я прыгнул под откос, в самый последний момент услышав звук выстрела. Потом всем телом почувствовал удар о землю, нестерпимую боль в ноге – и сознание мое отключилось...

Пришел в себя, услышав знакомый голос, до того неожиданный в этой ситуации, что подумал – он мне чудится, и даже не откликнулся на него. Тогда меня переспросили:

– Что с вами случилось? Вы можете идти?

Я открыл глаза, все еще сомневаясь в реальности происходящего. Но видение не исчезло – в свете висевшего неподалеку фонаря я увидел над собой милое лицо Наташи, опять услышал ее голос:

– Что вы молчите? Скажите хоть слово.

– Вы меня не узнали? – наконец-то обрел я речь.

– Вы?! – растерянно воскликнула Наташа. – Каким образом вы здесь очутились?

– Электричкой. Только до станции не дождался, раньше вышел. А вы как тут оказались?

– Я живу в Семибратове, работаю в школе. Навещала пожилую учительницу, которая на другой стороне поселка живет, вот вас и увидела... Здесь очень крутой откос. Вы могли и шею сломать. Можете сами идти?

Я попытался встать, но от боли в правой ноге сразу же опустился на землю. Потом, пересилив боль, все-таки смог подняться.

– Где-то здесь должен быть мой "дипломат".

Наташа не сразу нашла его в высокой траве, удивленно проговорила:

– В нем отверстие насквозь, словно в него стреляли.

– Стреляли в меня, да не попали... Мне надо срочно позвонить.

– Вам надо немедленно в больницу, она здесь рядом. Опирайтесь на мое плечо, как-нибудь доберемся.

– Мне надо срочно позвонить, – повысил я голос. – Поймите, это очень важно.

– Хорошо. Моя квартира тоже неподалеку, есть телефон. Но потом сразу в больницу, – согласилась Наташа, и мы отправились в путь.

Боль в ноге была невыносимой, и если бы не присутствие рядом девушки, не ее помощь, я не смог бы сделать и десяти шагов.

Мы пересекли шоссейную дорогу, повернули налево и пошли вдоль коротенькой улицы, застроенной двухэтажными кирпичными домами с островерхими крышами. В одном из них и жила Наташа.

Теперь мне предстояло самое трудное – по крутой деревянной лестнице, похожей на корабельный трап, подняться на второй этаж. Когда Наташа ввела меня в прихожую, я был так измучен болью, что буквально свалился на стул возле тумбочки, на которой стоял красный телефон.

Наташа набрала номер, который я ей продиктовал, протянула мне телефонную трубку. К счастью, Марк был дома. Когда я сообщил ему, что побывал в гостях у Тяжлова и рассказал, чем закончилось это посещение, он в сердцах воскликнул:

– Что ты наделал?! Я же предупреждал тебя, чтобы ты кончал с этим самодеятельным расследованием! Откуда ты звонишь?

– Из Семибратова. Помнишь Наташу? – это она нашла меня возле железнодорожной насыпи. Что-то с ногой случилось, сейчас пойду в больницу. А ты что намерен делать?

– Видимо, ты так и не понял, что произошло. Ни в какую больницу тебе нельзя появляться, тебя наверняка будут разыскивать, – почти кричал Марк, но тут же резко сменил тон и сказал более спокойно: – Впрочем, что с тобой толковать – ты все равно ничего не понимаешь. Дай-ка трубку Наташе...

Меня удивила продолжительность их беседы. По ответным репликам девушки пытался догадаться, о чем говорил ей Марк, но безуспешно. Понял только одно – он о чем-то попросил ее, она согласилась, и Марк надавал ей массу поручений, которые надо было неукоснительно выполнить.

Закончив разговор с Марком, Наташа опять протянула трубку мне.

– Слушай меня внимательно, – строго произнес Марк. – Никуда из квартиры Наташи не выходить, кроме меня, никому больше не звонить, даже из окон постарайся не высовываться. Все гораздо серьезнее, чем ты предполагаешь. Через несколько дней я приеду в Семибратово и все тебе объясню. А сейчас затаись, словно умер. Кстати, наверное, мы так и сделаем – дадим информацию в местных газетах, что возле Семибратова нашли труп мужчины без документов. Надо сделать все, чтобы тебя перестали иcкать... Я понимаю, сейчас тебе не до того, чтобы выслушивать упреки, но все-таки знай – дров ты наломал немало. Выздоравливай. И чтобы больше никакой самодеятельности! Во всем слушайся Наташу. В этой ситуации только то и хорошо, что ты у нее очутился...

Хотя Марк и не сказал прямо, но из его слов я понял, что Тяжлов уже был под подозрением, и мое появление у него только все испортило.

Сразу после разговора с Марком Наташа куда-то ушла и вернулась с фельдшером местной "скорой помощи".

Не стану утруждать читателя перечислением вcего, что началось после этого посещения, скажу только, что в результате я оказался почти буквально привязанным к постели: регулярно ко мне приходили врач и медсестра, делавшая какие-то уколы; Наташа, отправляясь по утрам в школу, где преподавала биологию, оставляла приготовленный обед, мне оставалось только разогреть его. Таким образом, почти весь день я оставался в квартире один. Обычно я плохо чувствую себя в чужих домах, но здесь этого почему-то не случилось.

Не сразу узнал я от Наташи, как она оказалась владелицей такой большой квартиры. После смерти матери она обменяла свою рыбинскую комнату на две комнаты с подселением в этом доме. Самая просторная комната, с балконом, принадлежала женщине, которая круглый год жила у сына в Ярославле, в будущем надеясь окончательно съехаться с ним. Как я понял, перспектива оказаться в одной квартире с неприятными соседями пугала Наташу, но тут она ничего не могла поделать. Одно ее успокаивало, – владелица комнаты обещала не торопиться с обменом и найти ей достойных соcедей.

Возможно, нетерпеливый читатель удивится, зачем я сообщаю ему такие подробности, но без них будет непонятно, что случилось дальше.

С самого начала моего проживания у Наташи "на нелегальном положении" между нами сложились отношения хороших, но давно не видевшихся знакомых, которые вынуждены узнавать друг друга заново. Утром мы вместе завтракали, вечером – ужинали, смотрели телевизор, иногда обсуждали просмотренные передачи. Я старался даже случайным взглядом не выдать своего чувства к девушке, понимая, что после смерти матери ей не до того, чтобы выслушивать признания в любви. Однако с каждым днем, с каждым часом, проведенным рядом с Наташей, я все сильнее понимал, что нас свела сама судьба, разлука только обострила мое чувство к ней.

Но не следует думать, что все эти дни я жил одними сердечными переживаниями. Отчет, который я оставил Марку, был именно отчетом – кратким, только по сути расследуемого нами дела о библиотеке московских государей. Но не менее интересны были и те события, которые сопровождали это расследование: история подаренных мною Пташникову "Воспоминаний" Артынова, судьбы загадочных коллекционеров Сулакадзева, Актова и Неелова, мои встречи с Анной Николаевной Окладиной, Лидией Сергеевной Строевой и Мариной, наконец, последствия визита к Тяжлову. Теперь, оказавшись в вынужденном бездействии, я решил подробно записать все эти события.

Никогда и нигде мне не работалось так хорошо, как здесь. В доме было вcего четыре квартиры, соседи – целыми днями на заводе, меня не отвлекали от рукописи ни гости, ни телефонные звонки. Из двух принадлежавших Наташе комнат она выделила мне комнатку, в которой было все необходимое для работы: письменный стол с настольной лампой, кресло, узенькая софа, на которой я писал лежа, когда донимала боль в ноге.

Однажды Наташа принесла и показала мне две местные газеты – районную и областную, в которых было опубликовано одно и то же сообщение, что такого-то числа возле станции Семибратово был обнаружен труп мужчины без документов и вещей. Марк выполнил свое намерение.

Меня не переставало удивлять, почему теперь, когда я обнаружил у Тяжлова книги, украденные у Веретилина и Окладина, милиция, вместо того, чтобы арестовать его, разыгрывает такой длинный спектакль? После гибели Веретилина в его квартире не обнаружили той богатой книжной коллекции, которой он явно располагал при жизни. Куда она делась? Может, ее тоже надо искать у Тяжлова? Только ли страх перед разоблачением, что он присвоил себе чужую биографию, толкнул Веретилина на самоубийство? Да и было ли это самоубийством? Меня пытались убить по приказу Тяжлова. Не случилось ли нечто похожее и с Веретилиным? Но зачем Тяжлову эта смерть? Чтобы завладеть его коллекцией? А может, здесь кроется какая-то другая причина, более серьезная и мрачная?

Эти вопросы я задавал себе неоднократно, хотя прекрасно понимал, что ответить на них мне не под силу. Поэтому я всё с большим нетерпением ожидал, когда Марк, как обещал, наконец-то появится в Семибратове. Однако он словно забыл о своем обещании. Почти каждый день звонил по телефону, интересовался здоровьем, настроением, но о том, что со мной произошло, не говорил ни слова.

В случившейся со мной истории мне до сих пор была непонятна и та роль, которая досталась Марине. Что связывало ее с сыном Тяжлова? Чем была вызвана ее ложь, когда она сказала Лидии Сергеевне, что едет в Кострому к больному отцу, а сама отправилась в Ростов? Неужели для того, чтобы выведать у меня, чем закончится моя попытка расследовать в Петровском историю с исчезнувшими из тайника под часовней книгами? Случайной ли была кража портфеля с фотографией, на которой мы с Марком сидели возле машины, приехавшей за сундуком с книгами? Не причастна ли каким-то образом к этой краже Марина?

Непонятным оставалось мне и поведение журналиста Мамаева, так настойчиво рассматривавшего Марину на юбилее, словно он пытался что-то вспомнить. Потом Мамаев оказался в Ростове, куда одновременно, той же электричкой, приехала и Марина. Когда, выполняя поручение Марка, я посетил Мамаева и попросил написать его о своей встрече с сыном Веретилина, он откликнулся на мою просьбу охотно. Но стоило мне завести разговор о Марине и сказать, что я видел его в Ростове в тот самый день, когда там появилась и она, Мамаев сразу же замкнулся, ничего не сказал ни о Марине, ни о том, что заставило его приехать в Ростов.

Все эти сведения мне удалось выложить Марку только через две недели после того, как я очутился в квартире Наташи. Он приехал неожиданно, без предупреждения, на собственном "московиче". Наташа к тому времени еще не вернулась с работы.

Я надеялся наконец-то узнать всё, что до этого скрывалось в тени, но Марк заехал лишь на несколько минут, по пути в Ярославль. Чем была вызвана эта поездка, не объяснил, но мое сообщение о Марине и Мамаеве выслушал очень внимательно.

На вопрос, долго ли мне еще находиться "на нелегальноми положении", с самым серьезным видом сказал, окинув меня оценивающим взглядом:

– Вроде бы не похоже, что тебе не терпится отсюда уехать.

– Неудобно перед Наташей, – попытался я объяснить свое положение. – Живу словно нахлебник или незваный гость. Сам понимаешь.

– Из разговоров с Наташей по телефону я не заметил, что ты ей в обузу. Во сколько она придет из школы?

– Вот-вот должна появиться.

– Ну, тогда я ее подожду, время еще есть...

Я так и не понял, зачем Марк дожидался Наташу, – словно только для того, чтобы посмотреть, как мы выглядим вместе. Зачем-то узнал у нее адрес сына ее соседки по квартире, поговорил о всяких пустяках и уехал, пообещав навестить нас на обратном пути в Москву. Перед самым отъездом попросил у меня ключ от моей квартиры.

– Наверное, мне придется переночевать в Ярославле, – объяснил он свою просьбу.

На другой день, воскресным утром, когда мы с Наташей завтракали, раздался телефонный звонок. Вернувшись из прихожей, Наташа сказала:

– Звонил твой приятель Марк. Через три часа он выезжает к нам вместе с Окладиным и Пташниковым. Отдал указание, чтобы я накрывала на стол.

– Вот наглец! – возмутился я. – Мало того, что навязал меня тебе на шею, так еще заставляет и моих друзей угощать.

– Не говори чепухи, – осадила меня Наташа. – Мне давно хотелось поближе познакомиться с этими людьми... – Помедлив, она добавила как бы между прочим: – Видимо, твоему заточению здесь пришел конец.

– Ты рада этому? – неожиданно осевшим голосом спросил я.

– А ты? – выдержала она мой взгляд.

Я подошел к Наташе и впервые за все время пребывания рядом с ней взял ее за руку. Наверное, даже самым недогадливым читателям не надо объяснять, что произошло дальше, – им достаточно вспомнить, как это было с ними...

Глава пятая

ПОСЛЕДНИЙ СВИДЕТЕЛЬ

 

Рассказав случившуюся со мной историю заранее, Марк избавил меня от необходимости повторять ее Пташникову и Окладину. Поэтому я надеялся, что за столом он сразу сообщит нам, чем закончилось расследование самоубийства Веретилина, какую роль в событиях, начавшихся на юбилее Пташникова, сыграл Тяжлов. Однако около часа мы говорили о чем угодно, только не о том, что нас всех интересовало. Тон задавал Марк. Пошутил, что за время, проведенное в Семибратове, я заметно прибавил в весе.

Явно подыгрывая Марку, Окладин кивнул на заставленный угощениями стол, за которым мы сидели:

– Привыкнув к такой сытной жизни, вам, вероятно, будет трудно возвращаться в ваше неуютное холостяцкое логово?

– Если Наташа не гонит, я на его месте не спешил бы уезжать.

– А я, честное слово, не уехал, если бы и выгонять стали, – немедленно поддержал Марка краевед, причем с такой убежденностью, словно ему было не до шуток.

Какое-то время девушка пыталась сохранять невозмутимость, но не выдержала и рассмеялась. Марк внимательно посмотрел на нее и глубокомысленно изрек, вскинув указательный палец:

– Помните, Наташа, я как-то говорил, что вы с ним, – Марк кивнул на меня, – обязательно встретитесь? Так и случилось. Удивительное дело – случай. Вроде бы всего лишь стечение не связанных между собой обстоятельств, а внимательней приглядишься – единственно возможный вариант судьбы. Что вы на это скажете?

– Скажу, что пора подавать кофе,– улыбнулась Наташа и, опустив вспыхнувшее лицо, быстро вышла из-за стола на кухню.

– Замечательная девушка: и хозяйственая , и красивая, и умница, – вполголоса сказал Пташников, бросив взгляд на меня.

– Жаль только, не все это понимают, – с притворным участием добавил Марк. – Видимо, сказывается падение с электрички.

– Мне думается, здесь таких непонятливых нет, – подключился Окладин, будто сговорившись с Пташниковым и Марком.

Я сидел словно на иголках, боясь, что этот разговор услышит Наташа. Надо было срочно сменить тему, иначе наша встреча грозила превратиться в заурядное сватовство. Чтобы избежать этого, я обратился к Пташникову с вопросом, все ли доказательства в пользу существования библиотеки московских государей он изложил нам.

Мой расчет оказался верным – как только разговор коснулся истории, краевед забыл обо всем другом:

– Настало самое время привлечь к нашему расследованию судьбы царской книгохранительницы последнего свидетеля...

Пташников произнес эту фразу таким тоном, словно последний свидетель, которого он упомянул, стоял за дверью.

– Барон Христофор Христиан Дабелов был приглашен в старейший Дерптский университет из Германии, из Мекленбург-Шверинского герцогства. В университете читал курс гражданского права, одновременно изучал лифляндское частное право, интересовался фондами прибалтийских архивов. И вот из Пярну профессор получил среди прочих документов записки какого-то пастора, в которых тот на двух листах бумаги перечислял редкие греческие и латинское книги, виденные им в библиотеке русского царя...

Это сообщение краеведа, как я заметил, не удивило Окладина: видимо, он знал о Дабелове и его находке.

Пташников раскрыл записную книжку, с которой, похоже, никогда не расставался:

– Опись начиналась так: "Сколько у царя рукописей с Востока. Таковых было всего до 800, которые частию он купил, частию получил в дар. Большая часть суть греческие, но также много и латинских..." И далее пастор перечислял такие шедевры, как произведения Цицерона и Вергилия, комедии Аристофана и стихи Пиндара, оратории и поэмы Кальвуса, иcтории Тацита и Полибия.

Ожидая услышать имя Веттермана, я поинтересовался у краеведа, как звали пастора.

– Его имени Дабелов не запомнил или не разобрал, но это не Веттерман. И неудивительно – ведь в "Ливонской хронике" ясно написано, что он отказался заниматься переводом.

– А почему вы считаете, что за это взялся автор описи?

– Он сам называет две книги, которые переводил: "Ливиевы истории" и "Светониевы истории о царях". А в конце списка сделал примечание: "Сие манускрипты писаны на тонком пергаменте и имеют золотые переплеты. Мне сказывал также царь, что они достались ему от самого императора и что он желает иметь перевод оных, чего, однако, я не был в состоянии сделать". Императором здесь, конечно, назван последний византийский император Константин Палеолог. Таким образом, еще раз подкрепляется версия о том, что библиотека московских государей началась с книг, привезенных Софьей Палеолог – будущей женой Ивана Третьего.

Я спросил, где теперь находится обнаруженный Дабеловым список.

– Сняв с него копию, профессор отправил список назад в Пярну. Позднее список искали в Пярнском архиве, но не нашли, он исчез. И поползли слухи, что Дабеловский список – подделка.

Все время, пока мы с краеведом говорили о сообщении Дабелова, Окладин молчал и только сейчас невозмутимо произнес:

– Вполне естественная реакция.

– Профессор Дабелов совсем не похож на мистификатора – напечатав список в дерптском юридическом справочнике, известности он не получил да и не стремился к ней, иначе приложил хотя бы какие-то усилия, чтобы привлечь к своей статье внимание, – опять загорячился краевед.

– Найти такой важный документ и не записать имени его автора – это не похоже на серьезного ученого, – парировал Окладин.

– Дабелову была хорошо известна "Ливонская хроника". Если бы он был ловким мистификатором, то обязательно "вспомнил" бы имя пастора, лишив скептиков вроде вас последнего козыря.

– Список исчез – разве это не странно?

– Осталась копия. Кроме того, в пользу подлинности списка профессора Дабелова есть одно обстоятельство, которое вам не опровергнуть, – в нем указаны произведения, о которых тогда еще никто не знал, сведения о них появились спустя годы. Например, упоминаются поэмы Кальвуса, известного в то время лишь как оратора. Он считался соперником Цицерона, о его поэмах узнали позднее. Там же были указаны Пиндаровы стихотворения, а их нашли в Ливийской пустыне только в 1905 году.

Окладин никак не прокомментировал это сообщение, и Пташников возбужденно продолжил, размахивая руками, будто отбиваясь от пчел:

– В списке Дабелова что ни название, то откровение. Взять "Юстианов кодекс конституций и собрание новелл". О новеллах Юстиана до этого и слыхом не слыхивали. То же самое можно сказать о восьми книгах сочинения Цицерона "Историарум", о какой-то поэме Вергилия. К сожалению, Дабеловский аноним – так называют неизвестного пастора – не указал, какие тома истории Тацита видел он в царской библиотеке, что за "Аристофановы комедии" хранились там, о каких именно томах "Поливиевой истории" идет речь. Обидно, но из 800 книг, которые находились в царской библиотеке, он записал только несколько десятков. Но и то, что указал Дабеловский аноним, говорит само за себя, – список не может быть поддельным. Следовательно, царская книгохранительница – не миф, не легенда, а историческая реальность. Кроме Максима Грека и Иоганна Веттермана ее видел еще один человек – неизвестный пастор. Делались попытки расшифровать Дабеловского анонима. Выяснили, что во времена Грозного в Дерпте было всего три пастора, установили их имена, но дальше дело не сдвинулось.

Тут в разговор опять вступил Окладин:

– И на этом, значит, история Дабеловского списка закончилась? – прищурив глаза, пытливо посмотрел он на краеведа.

– Ну, в целом – да, – поколебавшись какое-то мгновение, ответил Пташников, моментально присмирев.

– А почему, интересно, вы не рассказали, что список видел еще один человек – археолог Стеллецкий, посвятивший поискам библиотеки массу усилий и несколько лет жизни?

Я посмотрел на Пташникова с недоумением – что заставило его скрыть еще одного свидетеля, видевшего опись царской библиотеки?

С каким-то внутренним усилием краевед объяснил нам:

– Действительно, еще перед первой мировой войной в Пярну приехал по заданию Московского археологического общества и Архива министерства юстиции археолог Стеллецкий. В своем дневнике он записал потом, что якобы обнаружил виденный Дабеловым список, вроде бы даже разглядел внизу подпись пастора Веттермана. Стеллецкий торопился, не успел целиком скопировать опись и уехал из Пярну, чтобы вернуться потом и сфотографировать эту находку. Но вскоре началась война, затем революция. Когда Эстония стала советской, археолог снова собрался в Пярну, однако опять помешала война – Великая Отечественная...

Теперь я понял, почему краевед сразу не рассказал о свидетельстве Стеллецкого, – даже в самом осторожном изложении краеведа оно выглядело неправдоподобно.

Когда я высказал эту мысль вслух, Марк согласился со мной:

– Видимо, Стеллецкому очень хотелось найти этот список, вот и выдал желаемое за действительное.

– Доказывая существование легендарной библиотеки московских государей, наш уважаемый Иван Алексеевич занимается тем же самым – выдает желаемое за действительное, – вроде бы даже с сочувствием проговорил Окладин, привычным жестом скрестив руки на груди.

– Царская книгохранительница – исторический факт! – непримиримо заявил Пташников. – Просто ее не нашли.

– Ладно, представим, что библиотека московских государей существовала, – уступил Окладин. – Но вспомните, сколько пожаров, войн, мятежей и других потрясений было на русской земле с тех пор, как ее показали ссыльным ливонцам. Библиотека могла уцелеть только чудом, а я в чудеса не верю. Перевод книгохранительницы из Москвы в Александрову слободу тоже не спас бы ее от гибели – после польской интервенции от Слободы остались одни развалины и пожарища. Библиотека сгорела бы в первую очередь.

– Она была под землей.

– Слабое утешение. Если библиотека существовала, в чем я сомневаюсь, то погибла, и искать ее бессмысленно – нет ни одного доказательства, что она уцелела. А самое главное – нет убедительных свидетельств в пользу ее существования. Ее поисками, как правило, занимались люди, склонные к домыслам и преувеличениям вроде Стеллецкого. История с Дабеловским списком, который археолог якобы видел, лишний тому пример.

– Существование библиотеки московских государей признавали такие серьезные, добросовестные ученые, как Вальтер Фридрих Клоссиус – профессор правоведения того самого Дерптского университета, в котором до него преподавал Дабелов. Он полностью поверил в подлинность Дабеловского списка, специально для поисков библиотеки московских государей предпринял поездку в Россию, искал следы древней книгохранительницы в Московской патриаршей библиотеке, в библиотеке Архива министерства иностранных дел. Впрочем, туда его не пустили. В то время директором архива был известный архивариус Алексей Федорович Малиновский – один из тех ученых, которому мы обязаны первым изданием "Слова о полку Игореве". Еще при Екатерине Второй в Москве появился немецкий ученый-эллинист Христиан Фридрих Маттеи, занимавшийся изучением русских книгохранилищ. Так вот, позднее, после его смерти, обнаружилось, что он похитил из русских библиотек свыше шестидесяти книг, которые потом оказались в Германии. Малиновский прекрасно знал историю с Маттеи и, видимо, по этой причине не допустил в архив Клоссиуса, объявив архив запечатанным.

– Вероятно, Клоссиус тоже не показался ему серьезным и достойным доверия ученым, – усмехнулся Окладин.

– У Малиновского не было никаких оснований сомневаться в порядочности Клоссиуса, просто он действовал по русской поговорке "Береженого бог бережет".

Я спросил краеведа, на чем же остановился Клоссиус в своих поисках царской книгохранительницы.

– В Москве он не обнаружил ее следов, тогда обратился в Успенский монастырь Александровой слободы. Там нашлось всего около двадцати книг, которые к царской книгохранительнице никакого отношения не имели. И Клоссиус пришел к выводу, что богатейшее книжное собрание "не смогло спастись от гибельных опустошений, испытанных Россией в прежние времена. Оно исчезло, не оставив после себя никаких следов, и все старания получить какие-нибудь сведения о нем остались тщетными".

– Пожалуй, я соглашусь с вами, что Клоссиус действительно был добросовестным ученым, – он сделал честный и прямой вывод о бессмысленности поисков библиотеки, – сказал Окладин краеведу.

– Но заметьте – он так и не усомнился в ее существовании, хотя и потратил на ее поиски около семи лет.

– После семи лет безуспешных поисков трудно признаться даже самому себе, что силы и время потрачены впустую, в погоне за призраком.

– В этот "призрак" и после Клоссиуса верили серьезные европейские ученые. Так, в 1891 году в Россию приехал приват-доцент Страсбургского университета Эдуард Тремер, который тоже искал в Москве загадочную книгохранительницу.

– И тоже безуспешно, – вставил Окладин.

– Эдуард Тремер расширил район поисков. Кроме Патриаршей библиотеки и библиотеки Архива министерства иностранных дел, в которую ему, не в пример Клоссиусу, удалось попасть, он работал в книгохранительницах Печатного двора и Чудова монастыря, в Успенском соборе и Троице-Сергиевой лавре. Книг из библиотеки московских государей он не нашел, но предпринятые им поиски нельзя назвать напрасными, они сыграли свою положительную роль.

– Как вас понимать? – недоуменно посмотрел я на краеведа.

– Безрезультатность поисков во всех известных книгохранилищах доказывала, что библиотека не была разграблена, не разошлась по другим библиотекам, а до сих пор лежит в своем тайнике. В этом был уверен Тремер, под конец поисков в Московском Кремле он заявил: "Наука поздравит Россию, если ей удастся отыскать свой затерянный клад".

"Затерянный клад", – мысленно повторил я следом за Пташниковым. Вот, наверное, почему библиотекой московских государей заинтересовался отдел МВД, где работал Марк, – информация о ней обязательно должна находиться в картотеке исчезнувших сокровищ, составлением которой занимались сотрудники этого необычного отдела.

– Недавно была выдвинута еще одна версия, касающаяся истории Дабеловского списка, – продолжил Пташников свои показания. – Почему этот список все время подвергался сомнению? Из-за несоответствия между его содержанием и формой – он включал в себя прямо-таки сказочные книжные сокровища, что свидетельствовало о высокой культуре его составителя, и вместе с тем список был выполнен на грубом нижненемецком диалекте, а это никак не совмещалось с образованностью автора. Вот и появилось предположение, что Дабеловский список был составлен гораздо раньше, чем библиотеку видел Веттерман, еще до того, как сложился единый немецкий литературный язык.

– Мало проку в предположениях, построенных на песке, – небрежно бросил Окладин. – Нужны конкретные доказательства.

– Еще в 1526 году посол Василия Третьего Герасимов сообщил итальянскому писателю Павлу Иовию об имевшемся в Москве переводе "Истории римских цезарей". Некоторые исследователи подразумевают под этой книгой историю Светония, – то есть историю, переведенную автором Дабеловского списка. Таким образом, если принять во внимание сообщение Герасимова, получается, что автор Дабеловского списка видел библиотеку московских государей до 1526 года. Кстати, вспомните – автор списка не называет имени Грозного. А "царем" ливонцы называли еще Василия Третьего, претендовал на это звание и Иван Третий. Значит, неизвестный пастор мог видеть библиотеку античных книг почти сразу, как Софья Палеолог привезла их в Москву. Одновременно проясняется еще одна загадка – почему Иоганн Веттерман и другие ливонцы отказались заниматься переводом книг из библиотеки Грозного, – позднеантичные тексты трудны для перевода: не было разделения слов и знаков препинания, буквы имели усложненную форму и так далее. Все это было не под силу даже образованному Веттерману – античные книги в то время были доступны для перевода только небольшому кругу ученых...

Версия о более раннем происхождении Дабеловского списка и впрямь разрешала многие неясности, связанные с историей этого загадочного документа. Но почему длительные поиски его окончились безуспешно?

У Пташникова был готов ответ и на этот вопрос:

– Список искали в Пярну. Но Дабелов не совсем серьезно отнесся к обнаруженному им документу, даже фамилию автора не разобрал. Поэтому он мог перепутать и город, откуда получил список. Ясно одно – его надо иcкать в прибалтийских архивах: или в Тарту, где работал Дабелов, или в Риге, или где-нибудь поблизости. Как уже отмечалось, описи многих архивов весьма лаконичны и неполны. Действительно, в прошлом веке в достоверности Дабеловского списка сомневались даже такие страстные защитники существования библиотеки московских государей, как Лихачев и Соболевский. Первый прямо назвал его подделкой, а второй относил к малодостоверным источникам. Так вот, если предположить, что список был составлен гораздо раньше, чем царскую книгохранительницу видел Веттерман, то с Дабеловского списка снимаются последние подозрения. Уже в наши дни для поисков библиотеки Ивана Грозного была создана целая комиссия, которую несколько лет возглавлял академик Тихомиров. "Библиотека московских государей с греческими и латинскими рукописями это факт, не подлежащий сомнению", – сделал он вывод, с которым невозможно не согласиться. Следовательно, поиски надо продолжать...

Пташников перевел дух и повернулся к Марку:

– Вам не кажется, что вы достаточно испытывали наше терпение и наконец пора объяснить, что случилось с Веретилиным? Меня не покидает ощущение, что это дело каким-то образом связано с начавшимся на моем юбилее разговором о библиотеке московских государей. Так ли это?

– Я для того и собрал вас, чтобы рассказать, что удалось выяснить. Для полного представления об этой запутанной истории изложу ее с самого начала, как она представилась мне по отчету, которым я располагаю, и по материалам предварительного следствия.

Мне вспомнилось, что точно к такому приему – подробному рассказу о всех происшедших события от начала до конца, от преступления до его раскрытия, – часто прибегают литературные сыщики, причем нередко среди их слушателей находится и преступник, имя которого произносится в последний момент. Среди нас преступника как такового не было, но я все равно почувствовал легкое волнение.

Ниже привожу рассказ Марка дословно.

Глава шестая

ЦЕПЬ ПРЕСТУПЛЕНИЙ

Рассказ криминалиста Лапина

 

Корни этой истории уходят в далекое прошлое, но ее завершающая стадия началась на юбилее Ивана Алексеевича Пташникова. По какому-то роковому совпадению среди его гостей очутились люди, которым ни в коем случае нельзя было оказываться вместе. Впрочем, в другой ситуации, возможно, их встреча не вызвала бы никаких трагических последствий, но в данном случае все как нарочно способствовало тому, чтобы столкнуть их лбами, заставить переживать, действовать, совершать необдуманные поступки и даже преступления.

Как ни странно, в немалой степени этому способствовали завязавшийся за столом разговор о библиотеке московских государей и подаренная юбиляру книга Артынова с автографом, из текста которого следовало, что книга была вручена автором некоему Федору Алексеевичу Неелову с благодарностью за "неоценимую помощь, которую он оказал мне, допустив меня к своим сокровищам".

В свою очередь Иван Алексеевич показал гостям "Житие Антония Киевского" с личной печатью Грозного, поведал необычную историю приобретения книги и прочитал обнаруженное в ней письмо, адресованное, судя по вcему, Алексею Васильевичу Неелову – отцу Федора Неелова. Удалось выяснить, что автор письма – Платон Яковлевич Актов, происхождение богатой книжной коллекции которого вызывало недоумение его современников. Из письма следовало, что Актов обнаружил библиотеку московских государей, местоположение которой было зашифровано в двух книгах – житиях Антония Киевского и Евфросинии Суздальской.

В том же письме сообщалось, что часть книг из царской книгохранительницы Актов отправил Неелову. Вероятно, именно эти книги и были найдены в Петровском, в тайнике под часовней Нееловых, а среди них – книга Артынова, давшая толчок разговору о загадочном коллекционере Актове и таинственной библиотеке московских государей.

Казалось бы, этот разговор носил чисто познавательный интерес, но неожиданно он получил криминальное продолжение – в ту же ночь в квартиру Ивана Алексеевича забрался вор, чтобы похитить упоминавшееся в разговоре за столом "Житие Антония Киевского". Но похититель не знал, что сразу после юбилея это житие было отдано Михаилу Николаевичу Окладину, поэтому по ошибке взял другую книгу, похожую по внешнему виду и никакой ценности не представлявшую.

Утром этого же дня произошло еще одно событие: отправляясь в Петровское, чтобы навестить родителей, а заодно попытаться расследовать обстоятельства находки под часовней сундука с книгами, среди которых были найдены "Воспоминания" Артынова, мой друг случайно встретил на вокзале также присутствующую на юбилее Марину – сотрудницу Ярославского музея.

Заинтересовавшись историей сундука с книгами, Марина предложила встретиться на обратном пути, чтобы узнать, чем закончится поездка, что удастся выяснить о судьбе этой находки.

Сделав в Ростове остановку, мой друг посетил Анну Николаевну Окладину, и на карте города они нашли дом, где столетие назад велись поиски каких-то сокровищ, которые упоминались в "Воспоминаниях" Артынова. На первый взгляд эта деталь кажется незначительной, но и она сыграет в последующих событиях немаловажную роль.

В Петровском удалось найти фотографию с изображением грузовика, на котором сундук с книгами был вывезен в неизвестном направлении. Но в Ростове, пока мой друг высматривал на перроне Марину, которая так и не появилась, портфель с фотографией был украден.

Вся эта информация почерпнута мною из записок моего друга, сам же я был вовлечен в события позднее, когда мне сообщили из Костромы о самоубийстве Виктора Степановича Веретилина – еще одного участника юбилея. Я тут же выехал на место происшествия, но выяснить причину его самоубийства не удалось. Исчезла и богатая книжная коллекция Веретилина, о которой много говорили, но никто ее не видел. Костромской писатель Константин Калитин передал мне рассказ хирурга Бердникова о встрече с сыном Веретилина. Этот рассказ мало прояснял случившееся, но надоумил меня опросить тех участников юбилея, которые могли хоть что-то сообщить о Веретилине. Заодно было решено собрать таким способом дополнительные сведения о библиотеке московских государей. В результате мы получили шесть свидетельских показаний, коротко остановлюсь на каждом из них.

Среди этих показаний рассказ хирурга Бердникова о сыне Веретилина стоит как бы особняком, сначала я даже сомневался, стоит ли принимать его к сведению. Но вместе с воспоминаниями Мамаева о встрече с инженером Борисом Веретилиным в Ленинграде прояснялась довольно-таки необычная ситуация: узнав, что он не родной сын Веретилина, инженер отправляется к своей настоящей матери, а сам Веретилин после этого даже не вспоминает о том, что когда-то у него был сын. Получается, он выдавал себя за другого человека, у которого взял не только имя, отчество и фамилию, но и его биографию. Спрашивается – с какой целью? Кто он в действительности? Не разговор ли с Мамаевым, ненароком приоткрывшим тайну Лжеверетилина, стал толчком к его самоубийству?

В рассказе журналиста Мамаева вызывает интерес сообщение о коллекции древностей, обнаруженной после бомбежки в доме возле Конюшенного моста. С помощью Ивана Алексеевича Пташникова я связался с научным сотрудником Эрмитажа Звонцовым – еще одним участником юбилея. Он выяснил, что, вероятней всего, в рассказе Мамаева речь идет о том самом доме, принадлежавшем генеральше Нееловой, в котором жил коллекционер Платон Яковлевич Актов. Но до того, как дом стал собственностью Нееловой, он принадлежал семейству Мусиных-Пушкиных. Можно предположить, что Актов обнаружил в доме еще один тайник Алексея Ивановича Мусина-Пушкина, содержащиеся в котором книги стали основой его коллекции.

В пользу этого предположения Звонцову удалось найти свидетельство, что среди антикварных произведений, закупленных Мусиным-Пушкиным за границей, было скульптурное изображение мертвого мальчика на дельфине. Вероятно, эта скульптура и лежит сейчас на дне Ладожского озера. Не исключено, что вместе со скульптурой из тайника были вывезены и другие ценности, но они скорее всего погибли.

Теперь о посещении Михаилом Николаевичем Окладиным Вологды. Насколько убедительна вологодская версия судьбы библиотеки Ивана Грозного, судить не мне, но вот сообщение Метелина о разговоре Тучкова и Веретилина на автобусном вокзале, после чего у Веретилина резко испортилось настроение, заслуживало самого пристального внимания. Странное поведение Тучкова на юбилее отмечали и другие гости. На встрече в Вологде, возле дома Метелина, легковой машины, в которой сидел Тяжлов, я остановлюсь позднее.

В сообщении Ивана Алексеевича Пташникова о поездке в Александров мне показалось весьма любопытным замечание, что Веретилин зачем-то разыграл на юбилее сцену знакомства с Тяжловым и Ниткиным, с которыми неоднократно встречался раньше. Что же касается александровской версии, то она кажется более убедительной, чем вологодская. Однако рассказ инженера Ивашова делает обе эти версии маловероятными. У меня почти нет сомнений, что с разницей в двести с лишним лет дьяк Василий Макарьев и Ивашов со своим приятелем шли навстречу друг другу одним подземным ходом, в котором и надо искать тайник с библиотекой московских государей.

Перехожу к показаниям учителя Тучкова. Из его рассказа неопровержимо следует, что приехавший на юбилей Веретилин действительно не тот человек, за которого выдавал себя. Выяснилось, чью биографию конкретно он использовал для перевоплощения. Но с какой целью и когда это случилось? У Лжеверетилина, суда по его статье, обубликованной в сборнике "Тайны русских книг", оказалась федоровская Псалтырь, взятая настоящим Веретилиным на фронт. Затем эта Псалтырь каким-то образом очутилась в доме Тяжлова в Ростове. Ясно, что между этими людьми – Тяжловым и Лжеверетилиным – существовала какая-то связь.

Не стану пересказывать, каким образом удалось узнать, что скрывалось за смертью Лжеверетилина, сообщу только результаты проведенного расследования.

Выяснилось следующее. Настоящий Виктор Степанович Веретилин в 1942 году был тяжело ранен на Калининском фронте и оказался в одном из госпиталей Костромы. Здесь-то и произошла его подмена: настоящий Веретилин умер, его документы исчезли – и появился Лжеверетилин. Одновременно пропали документы еще одного умершего солдата – Тяжлова.

В то самое время в госпитале работала медсестрой Галина Глотова – дочь старика, у которого уголовник Самойлин и Угаров оставили сокровища, похищенные в усадьбе Мусина-Пушкина в Иловне. Вероятней всего, она, по приказу своего брата Самойлина, и провела эту операцию с подменой. Так Самойлин еще раз сменил фамилию и стал Тяжловым, а Галина Глотова – женой Лжеверетилина.

Больших трудов стоило выяснить, кто этот человек на самом деле. Им оказался Сергей Вадимович Неелов – сын последнего владельцы усадьбы в Петровском, дезертировавший незадолго до этого с фронта. Каким образом сошлись дороги таких разных людей, как уголовник Самойлин и потомственный дворянин Неелов, теперь остается только гадать.

Успеху подмены Веретилина дезертиром Нееловым способствовало сразу несколько обстоятельств. Во-первых, за время работы в Никольском монастыре конюхом Самойлин достаточно хорошо узнал биографию Веретилина. Во-вторых, перед самой войной Сергей Неелов закончил Ленинградский университет, тоже, как и Веретилин, по образованию был историком, поэтому легко смог выступить в его роли. В-третьих, воинская часть, в которой служил Веретилин, во время боев понесла очень тяжелые потери, поэтому встреча с бывшими однополчанами была маловероятна. Наконец, все родственники Веретилина во время блокады умерли в Лениграде, а жена с сыном, как считалось, погибли под бомбежкой при эвакуации. Достаточно образованный, не лишенный способностей, Неелов после войны быстро пошел в гору: защитил кандидатскую диссертацию, стал преподавателем одного из костромских институтов, печатался в научных и краеведческих сборниках со статьями, посвященными истории русской книжности.

Здесь надо вернуться к личности Самойлина-Тяжлова. Матерый уголовник, случайно ставший обладателем ценнейшей коллекции древностей из собрания Мусина-Пушкина, после войны он круто изменил свою жизнь, направив преступную деятельность на похищение и перепрордажу антиквариата. Вероятно, именно это и заставило его приблизить к себе Неелова, который стал его оценщиком, экспертом, консультантом.

Тяжлов создал хорошо законспирированную банду, занимавшуюся ограблением музеев, церквей и частных коллекционеров. Милиция неоднократно арестовывала рядовых членов банды, но ни на одном судебном процессе имя Тяжлова не прозвучало.

Наиболее ощутимые потери банда понесла три года назад, когда при попытке захватить клад опричника Ганса Бэра был арестован старший сын Тяжлова – Леонид Варгазин – и его ближайшие сообщники. Казалось, теперь уже ничего не спасет Тяжлова от разоблачения, но и тут ему удалось остаться в тени. Уцелел и тайник в Ростове, в котором он хранил награбленные бандой сокровища. О его существовании Тяжлов явно узнал от Неелова, семье которых когда-то принадлежал дом возле земляного вала, потому сразу после войны Тяжлов и купил его. Вряд ли к тому времени в тайнике оставались сокровища, о которых писал в своих "Воспоминаниях" Артынов. Но очень скоро этот надежный тайник, находящийся на глубине шесть метров, заполнился иконами, книгами, церковными ценностями, награбленными бандой Тяжлова.

Сюда же попал и сундук с книгами, найденный под часовней в Петровском. Видимо, Неелову было что-то известно о существовании этого сундука, однако о местонахождении тайника он не знал, специально приехал в Петровское, чтобы его найти, – и в это самое время тайник был обнаружен и вскрыт. Неелов тут же позвонил Тяжлову, который под видом музейного работника приехал в Петровское и забрал сундук с книгами.

Вероятно, Неелов знал о письме Актова своему прадеду Алексею Васильевичу Неелову с упоминанием библиотеки Ивана Грозного, потому и предпринял поиски сундука с книгами. Но по досадной для него случайности водитель грузовика похитил именно ту книгу, в которой находились письмо Актова и часть зашифрованной записи о местоположении тайника с библиотекой московских государей. Однако и то, что уже успела награбить банда Тяжлова, представляло собой огромную ценность.

Во время суда над Варгазиным выяснилось, что он и его сообщники намеревались вывезти похищенные сокровища за границу, но так и не удалось узнать, где эти сокровища находятся. А они были чуть ли не в самом центре Ростова Великого, в тайнике под домом, в котором проживал вполне респектабельный и уважаемый в городе краевед Тяжлов.

Теперь уже ясно, что все опубликованные под фамилией Тяжлова краеведческие работы написаны Нееловым-Веретилиным – действительно человеком способным и образованным. Одновременно, используя древние книги из похищенной коллекции Мусина-Пушкина и собрания Актова, а также другие источники, оказавшиеся таким же, воровским образом в тайнике Тяжлова, Неелов-Веретилин написал немало и собственных исследовательских работ, которые сделали его известным среди специалистов, занимавшихся историей русской книги.

О его уникальной библиотеке говорили, писали, спорили, но никто не видел ее в глаза, потому что ее просто-напросто не было – все эти книги, которые он упоминал в своих работах, находились в тайнике Тяжлова, тот только на время давал их Неелову-Веретилину. Всю жизнь этому человеку приходилось всячески изворачиваться, чтобы объяснять происхождение приводимых им сведений, придумывать доводы, чтобы не показывать свою несуществующую уникальную библиотеку.

Вероятно, это доставляло ему немало волнений и переживаний. К тому же не оставлял страх, что рано или поздно выяснится, кто он на самом деле, что его разоблачит кто-нибудь из тех, кто знал настоящего Виктора Степановича Веретилина, умершего в костромском госпитале.

Случилось то, чего он, наверное, меньше всего ожидал, – оказался жив сын Веретилина! Об этом ему сообщила сотрудница детского дома, в котором находился Борис Веретилин, поэтому "отцу" ничего не оставалось, как забрать его оттуда. Своих детей у Нееловых-Веретилиных не было, и можно предположить, что Галина Глотова вскоре по-настоящему полюбила чужого ребенка. При каких обстоятельствах она погибла, действительно ли это был несчастный случай, сказать трудно. Возможно, она просто не выдержала той двойной жизни, которую вынуждена была вести.

После разговора с хирургом Бердниковым Борис Веретилин нашел свою настоящую мать, но раскручивать происшедшую с ним историю до конца не стал, и через некоторое время Неелов-Веретилин, вероятно, успокоился, что бывший сын не намерен его разоблачать.

Спустя время в Костроме появился Золин, разыскивающий уголовника Самойлина, захватившего коллекцию Мусина-Пушкина. Неелов сообщил о его появлении в Ростов – и сам Тяжлов или кто-то из его банды убил Золина, воcпользовавшись револьвером, похищенным у оперуполномоченного НКВД Сырцова. Все попытки найти убийцу Золина закончились безрезультатно. Когда сразу после убийства я разговаривал с Нееловым-Веретилиным, мне и в голову не могло прийти, что напротив меня сидит человек, пусть косвенно, но причастный к этому покушению.

Сейчас уже нельзя сказать определенно, известно ли было Тяжлову и Неелову, что они встретятся на юбилее Ивана Алексеевича Пташникова, но, вероятно, это была полная неожиданность для Неелова, поэтому он себя так странно и повел – еще раз "познакомился" с Ниткиным и Метелиным. Главное другое – здесь произошла встреча Неелова с Тучковым, знавшим настоящего Веретилина. Можно предположить, что сразу после возвращения из Ярославля Неелов позвонил Тяжлову и рассказал о разговоре с Тучковым на автовокзале. Это и решили его судьбу, Тяжлов понял, что разоблачение Неелова неминуемо закончится его собственным разоблачением. И случилось это в то самое время, когда давно задуманная операция по перевозке накопленных ценностей за рубеж вот-вот должна была успешно завершиться, для чего он наладил связь с одной западной антикварной фирмой, не брезгующей приобретать награбленное.

Больше того, к этим ценностям Тяжлов надеется присоединить и библиотеку московских государей, на чем следует остановиться подробней.

На своем юбилее Иван Алексеевич Пташников зачитал гостям письмо коллекционера Актова, в котором тот сообщал, что ему удалось узнать о местоположении тайника с библиотекой Грозного, прочитав зашифрованное сообщение о нем в житиях Антония Киевского и Евфросинии Суздальской. Последнее житие было в подпольной коллекции Тяжлова, оставалось положить рядом житие Антония Киевского – и тайна местонахождения библиотеки Грозного раскрыта.

Тяжлов узнает, что вечером Иван Алексеевич вместе со Звонцовым уезжает в Санкт-Петербург. Значит, в квартире никого не останется, нужно только открыть входную дверь, ключ от которой висит на дверном косяке, на cамом виду. И не один, а вместе с запасным.

Перед самым уходом из дома юбиляра он забирает один ключ с собой и в ту же ночь проникает в квартиру Пташникова, но поскольку сразу после юбилея Иван Алексеевич отдал житие Антония Киевского Михаилу Николаевичу Окладину, то по ошибке берет с книжной полки другую книгу того же формата.

Обнаружив это, он в ту же ночь связывается с Мариной Варгазиной – женой своего старшего сына, после попытки ограбления тайника Ганса Бэра сидящего в колонии. О том, что Марина Варгазина – жена уголовника, не знают даже в музее, где она работает. На юбилее об этом догадывается журналист Мамаев, присутствовавший на суде над Варгазиным и видевший Марину во время процесса.

С помощью шантажа и угроз Тяжлов приказывает Марине выведать у моего друга, кому передано житие Антония Киевского. Кроме того, его беспокоит, как бы в Петровском не нашлась фотография грузовика, на котором он вывез сундук с книгами, и, таким образом, не выяснилось его участие в похищении книг, обнаруженных под часовней.

Утром Марина "случайно" встречается с моим другом на вокзале и узнает всё, что ей поручил Тяжлов. Он посылает к электричке своего младшего сына, который и осуществляет похищение фотографии вместе с портфелем, а позднее крадет из квартиры Михаила Николаевича Окладина житие Антония Киевского.

Но там уже был установлен теленаблюдатель, что позволило узнать, кто именно проник в квартиру. Кроме того, мне удалось найти у сестры фотографию, на которой можно разглядеть лицо человека, забравшего в Петровском сундук с книгами. Это был Тяжлов. С этого момента милиция обратила на него самое пристальное внимание, хотя раньше никаких улик против него не было. Он даже не появился на суде, когда рассматривалось дело его старшего сына, кстати, взявшего при женитьбе на Марине ее фамилию – видимо, тоже из конспиративных соображений.

Чтобы выявить связи Тяжлова, было решено не спешить с арестом, его дом в Ростове находился под постоянным наблюдением. Но тут все планы чуть не сорвал мой друг, который, возвращаясь из Москвы, надумал навестить Тяжлова. Хотя их встреча не состоялась – Тяжлов находился в тайнике под домом – он понял, что мой друг о чем-то догадался, и решил его убрать. Только случайность спасла нашего сыщика от смерти.

С целью довести задуманную операцию по разоблачению Тяжлова до конца, представили дело так, будто покушение удалось, в местных газетах дали соответствующую информацию. Это успокоило Тяжлова, и он продолжил подготовку к бегству из страны. Арест Тяжлова и его банды решили провести в то самое время, когда они попытаюся вывезти награбленные сокровища из тайника.

Операция была разработана очень тщательно, однако в последний момент Тяжлову удалось скрыться в тайнике. Когда сотрудники милиции смогли проникнуть в подземелье, Тяжлов был уже мертв – покончил жизнь самоубийством, выстрелив себе в висок. На полу тайника обнаружили пепел и два переплета старинных книг – всё, что осталось от "Жития Антония Киевского" и "Жития Евфросинии Суздальской", в которых было зашифровано сообщение о местонахождении библиотеки московских государей. На допросе младший сын Тяжлова сказал, что отец несколько дней пытался прочитать это сообщение, но, без помощи Веретилина, не смог этого сделать. Таким образом, бесценное сокровище России – библиотека московских государей – по-прежнему находится в розыске.

Глава седьмая

ЧТО СКРЫВАЛОСЬ В ТЕНИ

 

Нет нужды объяснять, с каким вниманием был выслушан рассказ Марка. За иcключением Наташи, все мы в том или ином качестве участвовали в изложенных им событиях, но знали о них с наружной, освещенной стороны, тогда как Марк показал их скрытое, внутреннее содержание и то, что скрывалось в тени. И только теперь мы осознали, в эпицентре какой запутанной, таинственной истории нам довелось оказаться волею случая, какое причудливое переплетение человеческих судеб и событий вызвал юбилей Пташникова и начавшийся на нем разговор о библиотеке московских государей.

Марк представил нам такой подробный отчет о случившемся, что, казалось, заранее ответил на все вопросы, которые могли появиться. Однако вопросы все равно возникли, и первый задал Окладин:

– Насколько я помню, Марк Викторович, вы работаете в отделе МВД, занимающимся поисками кладов, представляющих собой государственную ценность. Но то, что вы рассказали, как я понимаю, уже выходит за пределы полномочий вашего отдела. Здесь больше борьбы с уголовщиной, чем поисков исторических ценностей.

– Вы совершенно правы, Михаил Николаевич, – сказал Марк. – Ваша проницательность делает вам честь. В настоящее время на базе нашего отдела создается Федеральная служба по охране культурных ценностей. Наверное, не надо объяснять, чем это вызвано. В условиях дикого рынка и первоначального накопления капитала идет такое безудержное разграбление государственных ценностей, что дай Бог сохранить те из них, которые известны, хранятся в музеях, церквах, библиотеках и архивах. Сейчас на Западе прибыли антикварного бизнеса уже приближаются к доходам от незаконной торговли оружием и наркобизнеса. В этом отношении Россия стала для западных дельцов-антикваров золотым дном, что для самой России – настоящая национальная трагедия. По некоторым сведениям, только в Западной Европе сейчас действует более полусотни преступных организаций, занимающихся вывозом антиквариата из России. С одной из таких организаций и связался Тяжлов.

– Как вы считаете, если бы он своевременно не попал в поле внимания милиции, ему удалось бы вывезти награбленные ценности за границу?

– Скорее всего – да, – с заминкой ответил Окладину Марк.

– Почему же такое стало возможно?! – подступив к Марку, моментально распалился Пташников. – Что это за всемогущая фирма, которая способна вывезти из России ее национальное достояние?

– Тяжлов намеревался вывезти содержимое своего тайника на фургонах, доставивших в нашу страну гуманитарную помощь. В связи с этим фирме, организовавшей помощь, были сделаны таможенные послабления, чем и воспользовались дельцы, с которыми связался Тяжлов. Если эту преступную цепь, начиная от Тяжлова, перебирать все выше и выше, то выйдем на таких организаторов, против которых и милиция бессильна. Поэтому так важно разоблачить преступные замыслы на начальном этапе, что и было сделано в случае с Тяжловым. Единственное, чем можно себя утешить, это сознанием того, что подобное положение дел существует во всем так называемом цивилизованном мире, куда мы так целенаправленно стремимся в последнее время.

– Слабое утешение, – проворчал Пташников, нервно подтолкнув очки к переносице. – По мне так лучше оставаться вне такой порочной цивилизации, где культурные ценности теряют свое первоначальное значение и становятся обычным предметом купли, продажи и грабежа... Кстати, вы ничего не знаете о моем племяннике Жохове? В Москве я хотел навестить его, но по адресу, который он оставил, такого не проживает, пришлось ночным поездом возвращаться в Ярославль. Может, он мне вовсе не племянник, а самозванец? Какова его роль в этих событиях?

– Во время следствия по делу Тяжлова мы сделали запрос о Жохове – и он действительно оказался вашим родственником. Успешно занимается в столице предпринимательской деятельностью, уже открыл там несколько собственных магазинов. А к вам приехал, судя по всему, для того, чтобы в вашем доме, в центре Ярославля, тоже открыть магазин. Когда вы отказались переехать в отдельную квартиру, в музее навел справки, какую ценность представляет собой ваша библиотека, в больнице – как у вас со здоровьем, не нуждаетесь ли вы в опекунстве. Когда же выяснил, что со здоровьем у вас все в порядке, а библиотеку вы уже завещали музею, потерял к вам всякий интерес и укатил, не солоно хлебавши, в Москву продолжать делать бизнес. Ничего предосудительного он не совершил.

– И то хорошо, – с облегчением выдохнул Пташников. – Наверное, поездку на мой юбилей он отнес в разряд "неопраданные расходы". Бог ему судья. Не понимаю, почему этих дельцов называют новыми русскими – у русского человека духовное всегда было на первом месте.

– А что стало с Мариной Варгазиной? – спросил Марка Окладин. – Ее арестовали?

– По делу она проходит только как свидетельница. Но из музея была вынуждена уволиться.

– Вы так и не сказали, что находилось в тайнике Тяжлова, напомнил Марку Пташников. Обнаружили тот Лицевой свод с иллюстрациями к "Слову о полку Игореве", который видел Тучков?

– К сожалению, не нашли. Вероятно, Тяжлов уже успел кому-то продать его. У меня с собой нет списка книг, подготовленных Тяжловым к отправке за границу, но специалисты заявили, что эти книги представляют собой огромную ценность. В частности, среди них обнаружили некоторые книги, указанные в каталогах Сулакадзева и Актова. Но сейчас, после смерти Тяжлова, уже не выяснить, какие книги были извлечены из тайника Мусина-Пушкина в Иловне, какие Актов переслал Неелову в Петровское.

– В любом случае понятно, что среди них есть книги, извлеченные Актовым из библиотеки московских государей! – убежденно заявил Пташников и для выразительности стукнул кулаком по столу.

Ему тут же рассудительно возразил Окладин:

– Существование этой библиотеки по-прежнему находится под вопросом. Конкретных доказательств в ее пользу как не было, так и нет.

Пташников от возмущения не сразу обрел голос:

– А письмо Актова – разве это не доказательство?!

– Вряд ли его можно рассматривать в качестве исторического документа. Упоминавшиеся в этом письме жития Антония Киевского и Евфросинии Суздальской, в которых, якобы, есть зашифрованное сообщение о царской книгохранительнице, уничтожены. Таким образом, мы пришли к тому, с чего начали наше расследование, то есть к свидетельствам, которые можно легко опровергнуть.

– Откуда же тогда у Актова появились редчайшие древние книги?

– Из обнаруженного им тайника Мусина-Пушкина в доме возле Конюшенного моcта, где жил Актов. Дом принадлежал семейству Нееловых, поэтому Актов, как порядочный человек, решил поделиться с ними частью своей находки. Однако всю правду не сообщил, а придумал историю с челобитной дьяка, в которой тот сообщал Софье о тайнике с царской библиотекой. Согласен, история получилась занятная и довольно-таки убедительная, но вряд ли в ней есть хотя бы доля правды.

Пташников уже открыл рот, чтобы обрушиться на Окладина, но тут в их разговор вмешался Марк, спросивший историка:

– А как вы объясните, что сообщение Актова о челобитной дьяка так удивительно совпадает с историей Василия Макарьева?

– Возможно, он слышал об этой истории и использовал ее в своем письме.

– А если предположить другое – что эту челобитную Актов действительно нашел, но не в царском архиве, а в тайнике Мусина-Пушкина? Что на ней действительно была приписка Василия Голицына, как найти тайник с библиотекой московских государей? Что, наконец, древние книги, хранившиеся в тайнике Мусина-Пушкина, из этой самой библиотеки?

– Я считаю это предположение абсолютно беспочвенным, – резко заявил Окладин, сорвавшись с избранного им тона.

Тут Марк поднялся из-за стола, вынес из прихожей свой "дипломат" и, раскрыв его, положил на стол старинную книгу в темном кожаном переплете. Пташников едва удержался, чтобы сразу не схватить ее в руки.

– Что это? – едва слышно спросил он.

– Я так думаю, что это вещественное доказательство существования библиотеки московских государей, – уселся Марк на свое место. – Это та самая Псалтырь, которая вместе с другими древними книгами, в том числе и со списком "Слова о полку Игореве", находилась в тайнике Мусина-Пушкина в Иловне. Затем эта Псалтырь в числе других книг была похищена Самойлиным-Тяжловым и оказалась в подклете церкви Никольского монастыря под Костромой. Остальные книги очутились потом в тайнике под домом Тяжлова в Ростове, а этой Псалтыри выпала более сложная судьба – по воспоминаниям Тучкова, вместе с Лицевым сводом ее взял с собой на фронт настоящий Веретилин, и только после его смерти она тоже попала в тайник Тяжлова. Я специально попросил ее на несколько дней, чтобы показать вам. Пожалуйста, прочитайте надпись на обратной стороне переплета...

– "Напечатал Иван Федоров в Троицком монастыре", – взяв книгу в руки, прочитал Окладин. – Ну и что из этого? – недоуменно посмотрел он на Марка. – Почему вы решили, что она из библиотеки московских государей?

– Костромской писатель Константин Калитин, вместе с которым Веретилин-Неелов написал книгу "Тайны русских книг", высказал предположение, что здесь только первая фраза надписи, а остальная часть уничтожена. Мы отдали книгу на экспертизу – и предположение Калитина подтвердилось, полностью надпись звучит так: "Напечатал Иван Федоров в Троицком монастыре. Хранилась в царской книгохранительнице, откуда была извлечена графом Алексеем Ивановичем Мусиным-Пушкиным вместе со "Словом о полку Игореве".

– Выяснили, кто оставил надпись? – спросил Пташников Марка, возбужденно добавил: – Может, сам Мусин-Пушкин?

Нет, рука не его. Но специалисты утверждают, что надпись сделана в первой половине прошлого века. Кто ее уничтожил и с какой целью – неизвестно. О каком списке "Слова о полку Игореве" говорится – о первом, найденном Мусиным-Пушкиным в Ярославле, или о каком-то другом – тоже непонятно. По предположению специалистов, книга действительно могла быть напечатана Иваном Федоровым – об этом свидетельствуют шрифт и заставки. Но техника исполнения более низкая, чем у Апостола – первой датированной книги Федорова. Так что, по их мнению, эта Псалтырь могла появиться на свет раньше Апостола. Действительно ли она была напечатана в Троицком монастыре – сказать трудно.

– Столь же сомнительно и второе утверждение – что она хранилась в царской книгохранительнице, – проронил Окладин.

– В пользу этого сомнительного, как вы сказали, утверждения, есть одно неожиданное свидетельство, которое предоставили нам специалисты, изучавшие эту книгу. Если желаете, могу его изложить.

– Мы вас внимательно слушаем, – поторопил Марка краевед, не дожидаясь, что скажет Окладин.

– В первую блокадную зиму 1942 года в Ленинграде от голода умер археограф Николай Николаевич Зарубин – большой знаток древнерусской письменности. После смерти ученого в его бумагах обнаружили два экземпляра машинописной работы, датированной еще 1938 годом, на первой странице был напечатан заголовок: "Библиотека Ивана Грозного и его книги". Оказалось, что этот серьезный ученый, опираясь исключительно на документальные свидетельства, постарался реконструировать состав царской библиотеки.

Я видел, как Пташников покосился на Окладина, но выражение лица историка оставалось невозмутимым.

– Собственно статья занимала сорок страниц текста, а дальше следовали два приложения, – продолжал Марк. – Первое называлось "Алфавитный перечень книг, известных с именем Ивана Грозного", второе – "Анонимная опись библиотеки Ивана Грозного XYI века, открытая профессором Дабеловым". В состав книг, имевшихся у Грозного, были включены книги из семи источников: обнаруженные при описях его имущества и архива, переписанные по заказу царя, переданные ему разными лицами, взятые им на время со стороны, пожертвованные царем в церкви, монастыри или пожалованные частным лицам, лично ему принадлежавшие и разыскиваемые у царя его современниками.

Я спросил Марка, сколько книг насчитывал этот перечень.

– Зарубин включил в него 154 книги, но их было у Грозного значительно больше. Так, под тремя номерами значатся все греческие, еврейские и латинские книги, о которых свидетельствовал Веттерман. Кроме того, по какой-то причине не вошли послания Курбского, а они, несомненно, были в библиотеке Грозного. Сделаны и другие пропуски, но, как считают специалисты, с которыми я разговаривал, в целом Зарубин дал верное представление о составе библиотеки, а главное – убедительно доказал несостоятельность позиции скептиков вроде Белокурова, утверждавших, что библиотеки не было вовсе.

– Личная библиотека у Грозного была, с этим никто не спорит, – сдержанно сказал Окладин. – Другое дело – ее фантастический состав и сказочные размеры.

Испугавшись, что краевед и историк опять затеят спор, я поинтересовался, как Зарубин представлял себе дальнейшую судьбу царской книгохранительницы.

– Он подробно рассмотрел три версии. Первая – библиотека погибла во время московских пожаров. Вторая – в Смутное время ее разграбили поляки. Третья – она не пострадала ни от пожаров, ни от грабителей, поскольку хранилась в подземном тайнике. Сам Зарубин высказался в пользу последней версии, так как при пожарах 1571 и 1611 года Московский Кремль уцелел, а о том, что библиотека была разграблена или вывезена поляками, нет никаких документальных свидетельств. Не исключил он и такой вариант, что библиотека была перевезена в Вологду, в каменные палаты, специально построенные для ее хранения.

– В Вологду? – переспросил Окладин. – Интересно, зачем туда ездил Тяжлов – я видел его возле дома Метелина.

– Может, он все-таки прочитал зашифрованную запись и искал там библиотеку Грозного? – выпалил краевед.

– Все объясняется проще – в колонии под Вологдой содержится его старший сын, – сообщил Марк. – Перед тем, как попытаться выехать за границу вместе с награбленными сокровищами, Тяжлов ездил к сыну на последнее свидание.

– Вот и простился, – опустив голову, мрачно промолвил Пташников.

– Моя сестра Анна Николаевна давно подозревала, что он человек непорядочный, с темной душой, – сказал Окладин. – Сколько от судьбы не петлял, а она его все равно настигла, от возмездия не ушел. А Веретилина-Неелова мне все-таки жаль, его судьба могла сложиться иначе...

Мы помолчали, как бы заново переживая и оценивая случившееся.

– Как отнесся Зарубин к книге Белокурова? – задал я Марку следующий вопрос, понимая, что наше расследование подходит к концу.

– Весьма критически. Он не согласился с тем, что книгой Белокурова был положен конец полемике по поводу библиотеки Ивана Грозного. В действительности, как считал Зарубин, каждый из участников спора "остался при своем мнении, не будучи опровергнут доводами противника, полемика же прекратилась просто из-за отсутствия фактического материала". В ближайшее время, очень небольшим тиражом, работа Зарубина будет опубликована.

– В любом случае ее нельзя рассматривать в качестве доказательства существования библиотеки Ивана Грозного – это всего лишь предположение Зарубина о составе книжного собрания, которое могло быть у царя, не больше, – сухо вымолвил Окладин.

Пташников пытался возразить историку, но Марк его опередил:

– Если это и предположение, то удивительно точное. Достаточно сказать, что под номерами 35 и 36 в перечне книг библиотеки Ивана Грозного он указал "Житие Антония Киевского" и "Житие Евфросинии Суздальской" – то есть те самые книги, в которых, по утверждению Актова, была оcтавлена зашифрованная запись о местонахождении царской книгохранительницы. Как вы это расцениваете?

– На каком основании Зарубин включил эти книги в свой перечень? – не сразу сказал историк, явно сбитый услышанным сообщением с толку.

– "Житие Евфросинии Суздальской", как пишет Зарубин, было поднесено Грозному суздальским епископом Варлаамом около 1580 года. "Житие Антония Киевского" просил себе на переписку из "царския книгохранительница" иеродиакон Исайи – его имя уже звучало во время вашего расследования судьбы библиотеки московских государей.

– Вы что-то говорили о свидетельстве в пользу того, что в библиотеке Грозного была Псалтырь, напечатанная Федоровым, – напомнил Окладин, так и не прокомментировав информацию Марка.

– Под номером 84 в перечне значится Псалтырь, которая, по мнению даже такого скептика, как Белокуров , принадлежала когда-то к составу книг библиотеки Грозного – на первом ее листе была надпись по латыни: "ista psalterium magnae Regi" – "это псалтырь великого князя". Так вот, эту рукописную Псалтырь нашли в тайнике Тяжлова. Вероятней всего, она попала туда из коллекции Мусина-Пушкина. Но это еще не все. Исследователи выяснили, что федоровская Псалтырь перепечатана именно с этой рукописи! Об этом же говорил Тучкову и Веретилин. Таким образом, подтверждается предположение, что о существовании библиотеки Грозного знал Иван Федоров, который в своей издательской деятельности пользовался книгами царской книгохранительницы.

На этот раз Окладин не нашел слов, чтобы опровергнуть новое свидетельство в защиту библиотеки московских государей. Пташников молча торжествовал.

– Я хочу обобщить все сведения о царской книгохранительнице и поставить вопрос о продолжении ее поисков, – сказал Марк. – Ведь их так и не довели до конца. Не знаю, чем кончатся мои хлопоты, но теперь у меня появилась уверенность, что библиотека московских государей существовала, существует и ее надо искать. Постараюсь убедить в этом тех, от кого зависит продолжение поисков.

– И правильно сделаете, этому сокровищу цены нет! – горячо поддержал Марка краевед. – Находка библиотеки восполнит десятки, сотни вырванных из памяти народа страниц русской и мировой истории. Это будет открытие века! Голова идет кругом, как представишь, что может оказаться в ней кроме античных книг и русских летописей. Наш разговор о загадочной царской книгохранительнице начался с упоминания библиотеки царя Ашшурбанапала, погибшей еще до нашей эры. Многое несопоставимо в судьбах этих библиотек, но обе были хранительницами человеческой мудрости, иcторической памяти народов, давали представление о тех, кто ими обладал. Что знали об Ашшурбанапале до находки его библиотеки? Кровожадный деспот, который купался в роскоши и воевал со своими соседями. А оказалось, это был тонкий дипломат, умелый военачальник, первый ассирийский царь, освоивший письменность и ставший страстным библиофилом. То же самое может произойти и с оценкой личности Грозного. Гадаем о причинах убийства им своего сына – царевича Ивана. А не лежат ли там, в царской библиотеке, документы, которые прямо свидетельствуют об участии царевича в заговоре против отца? Удивляемся, что переписка царя с Курбским похожа на спор глухих – Грозный не ответил ни на один из вопросов сбежавшего князя. Может, все дело в том, что нам известна только часть переписки, а вся она находится там же – в библиотеке московских государей? Среди глиняных табличек, обнаруженных во дворце Ашшурбанапала, нашли учебник, созданный специально для обучения молодого царевича по приказу его отца. Почему не предположить, что в библиотеке Грозного лежит первый русский букварь, созданный Иваном Федоровым задолго до того, как он напечатал Апостол? Наконец, может случиться так, что благодаря находке библиотеки московских государей прояснится история "Слова о полку Игореве" – не исключено, что в этой библиотеке хранится более древний список "Слова" чем тот, который нашел Мусин-Пушкин. По крайней мере, версия с библиотекой, которая была доступна немногим, объясняет, почему "Слово о полку Игореве" не получило широкого распространения...

Так расследование тайны библиотеки московских государей привело нас к загадке "Слова", которая была предметом нашего предыдущего исторического расследования. И в этом была своя логика. В полном соответствии с ней цепь исторических событий уходила от наших дней к тем временам, когда безжалостно и бездумно уничтожались бесценные памятники вроде храма Христа Спасителя, к пожару Москвы при нашествии французов, в огне которого погиб список "Слова о полку Игореве", к поискам в Московском Кремле при Петре Первом загадочного подземного тайника, далее к мрачной эпохе Ивана Грозного, когда появились первые свидетельства о библиотеке московских государей – и от этой таинственной книгохранительницы к гениальному "Слову". Цепь событий, протяженностью в восемь с лишним столетий и уходящая еще дальше – к первой русской библиотеке Ярослава Мудрого, к свиткам Александрийской библиотеки и глиняным табличкам из дворца Ашшурбанапала, заставившим ученых на многое в истории посмотреть по-новому. Действительно, не случится ли так и с библиотекой московских государей? Не поможет ли ее находка разгадать такие тайны истории, о которых мы пока и не догадываемся?..

От размышлений о судьбе загадочной библиотеки меня отвлек голос Наташи, спросившей Марка, когда задержали банду Тяжлова.

– Неделю назад, – помедлив, ответил он.

Я возмутился, лицо будто огнем опалило:

– Почему же ты сразу не сообщил нам об этом? Выходит, целую неделю я скрывался здесь впустую, мне уже ничего не угрожало?

– Если ты недоволен, я готов извиниться. Только мне кажется, я поступил совершенно правильно. А ты как считаешь, Наташа? – с невинным видом обратился Марк к девушке.

– Я не знаю, растерялась Наташа и посмотрела в мою сторону.

Марк хлопнул меня по плечу:

– Вот видишь, Наташа меня не осуждает.

– Вы не похожи на человека, которого держали здесь против его воли, – окинул меня лукавым взглядом Пташников. – Так что не надо разыгрывать из себя обиженного. У вас прямо на лице написано, что вы готовы скрываться здесь до самой смерти. Другое дело – согласится ли Наташа держать вас около себя всю свою жизнь.

– Ну, совсем смутили хозяйку, – вступился за девушку Окладин. – Пожалуй, в этой ситуации они без нас разберутся.

– Разберутся ли, Михаил Николаевич? – нарочито усомнился Марк. – Похоже, без помощи друзей они опять потеряют друг друга. Кое-что в этом направлении я уже сделал, но тут надо принимать еще более радикальные меры. Например, сейчас же попросить приглашение на свадьбу.

Наташа рассмеялась, однако...

Вместо эпилога

"КЛЯНУСЬ ВАМ СВОЕЙ ЧЕСТЬЮ..."

 

Собственно, в существовании библиотеки – как у великого князя Василия Ивановича, так и у Ивана Грозного – никто из исследователей никогда не сомневался. Однако поскольку в настоящее время ее нет, предпринятые же в конце XIX века розыски входивших в ее состав книг и, в частности, греческих рукописей успехом не увенчались, вопрос подымался лишь о том, в каких размерах следует предполагать эту библиотеку и располагала ли она более или менее значительным собранием книг иноязычных. К сожалению, сохранившиеся официальные документы, в которых можно было бы рассчитывать найти сведения о библиотеке Грозного, почти никакими данными на этот счет не располагают... Вопрос о том, что сталось с библиотекой Грозного, решается различно... Надо, однако, заметить, что достоверных известий о гибели царской библиотеки при каком-либо пожаре в летописях не встречается. Нет прямых указаний и на то, что она была разграблена или увезена поляками целиком в Польшу. Отсюда предположение о хранении библиотеки в подземном тайнике приобретает значительную степень вероятности...

 

Н.Н. З а р у б и н. Библиотека Ивана Грозного.

 

Эту повесть я дописываю в Семибратове, куда переселился, обменяв свою однокомнатную квартиру в Ярославле на комнату Наташиной соседки. Внимательный читатель, вероятно, помнит, как, остановившись в Семибратове по пути в Ярославль, Марк попросил у меня ключ от моей квартиры, а у Наташи – адрес сына ее соседки, у которого эта женщина проживала. Так вот, Марк показал ей мою квартиру, она согласилась на обмен – и он состоялся сразу после нашей свадьбы с Наташей.

Если бы это была лирическая повесть, на этом можно было бы ее и закончить, но я пишу исторический детектив, поэтому его концовка должна соответствовать выбранному жанру. И тут очень своевременно мне пришло письмо из Костромы от писателя Константина Калитина – того самого, который в соавторстве с Веретилиным выпустил сборник "Тайны русских книг". Прочитав в краеведческом журнале несколько глав из моей повести о судьбе библиотеки московских государей, он написал мне следующее:

"Вы совершенно правы в том, что тайна находки "Слова о полку Игореве" неразрывно связана с историей библиотеки московских государей. Алексей Иванович Мусин-Пушкин потому и скрывал, где нашел "Слово", что поиски библиотеки Ивана Грозного в то время были под негласным запретом, поскольку ее находка нанесла бы сокрушительный удар по прозападной интерпретации русской истории, которая усиленно насаждалась тогда историками-иноземцами.

Такое произведение, как "Слово о полку Игореве", не могло находиться в "одиночном плавании" – оно несомненно хранилось в богатейшем книжном собрании, каковым была библиотека московских государей. Отрицание подлинности "Слова" и существования этой библиотеки – явления одного и того же порядка, наглядные свидетельства, что наша официальная история значительно урезана сторонниками так называемой норманской теории, оскорбляющей национальное достоинство русского народа. Здесь кроются истинные причины той травли, которой в разное время подвергались Мусин-Пушкин, Сулакадзев, Артынов и другие, чья собирательская и иcследовательская деятельность шла вразрез с этой голословной теорией.

А между тем уже давно имеются свидетельства ее полной несостоятельности. Итальянский историк Мавро Орбини в своей книге "Славянское царство", вышедшей в свет еще в 1601 году, писал: "Славянский род старше пирамид и столь многочисленен, что населил полмира". Это утверждение находится в явном противоречии с историей славян, изложенной в "Повести временных лет". В работе над своей книгой Орбини использовал почти триста источников, из которых нам известно не более двадцати – остальные исчезли, пропали, а может, были умышленно уничтожены как подрывающие основы норманской теории и ставящие под сомнение "Повесть временных лет". Так, Орбини упоминает летописную историю Руси, написанную русским историком тринадцатого века Иеремией. Где она теперь? Куда исчезли другие ранние летописи и произведения нашей начальной литературы? Предполагаю, что многие из них, которые не были уничтожены, до сих пор находятся все там же – в библиотеке московских государей.

Таким образом, открытие этой уникальной библиотеки поможет восстановить подлинную историю русского народа, как в свое время находка "Слова о полку Игореве" заставила в корне пересмотреть историю русской литературы.

И еще одно замечание по поводу "Повести временных лет", ради торжества которой в нашей отечественной исторической науке, возможно, вот уже несколько столетий томится в каком-нибудь подземном тайнике библиотека московских государей.

Недавно впервые в России вышло в свет историческое исследование "Сакральное Руси" Юрия Петровича Миролюбова русского историка-эмигранта, умершего в 1970 году, который первым обратил внимание на "доски Изенбека" с текстом знаменитой теперь Влесовой книги. В своей интереснейшей работе Миролюбов приводит наблюдение другого эмигранта – генерала Куренкова, нашедшего в английских хрониках такую фразу: "Земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет. И пошли они за море к чужеземцам". То есть, почти дословное совпадение с фразой из "Повеcти временных лет"!

Миролюбов высказал очень убедительное предположение, что эта фраза пришла в нашу летопись во время княжения Владимира Мономаха, женатого на дочери последнего англо-саксонского короля Гаральда, армия которого была разбита Вильгельмом Завоевателем. Чтобы обосновать свое восшествие на великокняжеский престол, Владимир Мономах воспользовался этой фразой из английской хроники, через жену попавшую к нему в руки, и придворный летописец Сильвестр соответственно "поправил" русскую летопись, заложив в историю норманской теории первый камень. С той самой поры все в русской истории, что противоречило "призванию варягов", уничтожалось, преследовалось, пряталось в недоступные тайники, что и случилось с библиотекой московских государей.

По поводу того, где эта загадочная библиотека находится в настоящее время, свое мнение было и у покойного Виктора Степановича Веретилина (я знаю, что настоящая фамилия этого человека другая, но буду называть его по-старому). Больше того, он написал об этом целый очерк, который должен был войти в наш совместный сборник "Тайны русских книг", однако в последний момент Веретилин исключил его из рукописи. Случилось это сразу после его возвращения из Ростова Великого, куда он частенько наведывался. Когда я спросил его, в чем причина этого неожиданного решения, то связного ответа так и не получил, но у меня создалось твердое убеждение, что никакого отношения собственно к истории библиотеки оно не имело.

К сожалению, я видел этот очерк только мельком, прочитал его наспех, поэтому многое мне не запомнилось, но суть его такова. В нескольких крупных русских монастырях существовали так называемые "государевы тайники", в которых хранились ценности особой важности. Во время военной или какой-то другой угрозы эти ценности перевозились из одного тайника в другой. То же самое происходило и с библиотекой московских государей, которая в разное время находилась в Московском Кремле, Троице-Сергиевом монастыре, Александровой слободе, в Спасо-Ярославском и Кирилло-Белозерском монастырях. Потому и возникло столько версий, где ее искать, что каждая из них имела под собой реальное, фактическое основание.

Одно время, по мнению Веретилина, библиотека московских государей хранилась в Ростове Великом, где переводом некоторых ее книг в 1565 году занимался иеродиакон Исайи, как он позднее писал, "милостью его государскою был пожалован". Именно тогда Ростов посетил Иван Грозный, внимательно следивший за состоянием царской книгохранительницы. В тот же период времени из нее было извлечено "Слово о полку Игореве" и ряд других древних рукописей, которые изучал и переписывал ростовский краевед Артынов. Многие из этих ценных рукописей, извлеченных из "государева тайника", погибли при переезде архиерейского дома из Ростова в Ярославль.

Вопрос о том, куда и когда библиотека московских государей была вывезена из Ростова, Веретилин оставил открытым, но у меня после знакомства с его очерком создалось впечатление, что он имел на этот счет свое определенное мнение. В том же очерке Веретилин высказал очень неожиданное предположение, что после убийства в Александровой слободе царевича Ивана в Москву вернулся уже не Грозный, а другой человек, которым его заменили, а сам Грозный или остался в Александровой слободе, или ушел от светской жизни в какой-то другой монастырь неподалеку, куда и перевез свою библиотеку. Там и надо ее искать..."

Прочитав письмо Калитина, я сразу вспомнил о тайнике под домом Тяжлова – не в этом ли подземелье хранилась одно время библиотека московских гоcударей? Не остались ли в этом "государевом тайнике" после перевода библиотеки в другое место какие-то сокровища, о существовании которых косвенно свидетельствовала история с поисками "ростовского клада" при Николае Первом, описанная в воспоминаниях Артынова?

Но если в тайнике действительно хранились великокняжеские сокровища, куда они делись?

И тут память вернула меня к давнему разговору с Анной Николаевной Окладиной о строительстве Ростовского кремля. Его возведение началось сразу после возвращения ростовского митрополита Ионы Сысоевича из Моcквы, где он занимал пост местоблюстителя патриаршего престола, но проштрафился, подойдя под благословение опального патриарха Никона. Тогда я задался вопросом, для чего в центре русского государства, которому в то время не грозила прямая военная опасность, была возведена столь мощная крепость? Но сейчас, после письма Калитина, меня заинтересовало другое – на какие средства ростовский митрополит на протяжении тридцати лет занимался этим грандиозным строительством?

Я обратился к книге Анны Николаевны Окладиной "Ростов Великий" и нашел в ней такой ответ на этот вопрос: "Ростовская митрополия была богатым феодалом. По переписи 1678 года ей принадлежало 16118 крепостных, много земли, леса, соляных варниц, различных угодий и вотчин в уездах: Ростовском, Ярославском, Белоозерском, Велико-Устюжском, Вологодском и других. Для управления ими была создана особая система со штатом в 269 человек. Помимо этого, огромные доходы давали церковные службы, часовни, крестные ходы, кружечные сборы у мощей, икон, вклады богатых людей".

Все казалось правильным, логичным, но почему меня не оставляло сомнение, что это не вся правда о строительстве Ростовского кремля? Оно началось в 1664 году, перепись была составлена спустя четырнадцать лет, но по ней никак не чувствовалось, что такое грандиозное строительство хоть чуточку сказалось на финансовом положении ростовской митрополии. Были и другие богатые митрополии, но они не занимались таким небывалым по своим масштабам строительством! И где? Не в Москве, не в Киеве, не в Новгороде – а в Ростове, который к тому времени, как ни прискорбно, уже утратил свое былое величие и значение. Складывалось впечатление, что помимо некоторых объективных причин, обусловивших это строительство, было какое-то субъективное, но решающее обстоятельство, до сих пор остающееся неизвестным.

Перелистывая книгу Анны Николаевны, я обратил внимание еще на одну загадочную страницу ростовской истории. После поражения под Нарвой, когда русская армия потеряла почти всю свою артиллерию, Петр Первый повелел пустить в переплавку церковные и монастырские колокола. Этой участи подверглась даже первопрестольная Москва – а Ростов Великий ее счастливо избежал, не пострадали ни ростовские храмы, ни знаменитая звонница Успенского собора с уникальными ростовскими колоколами.

В чем дело? Почему Петр, для которого военное могущество России было важнее всего – даже на православную церковь замахнулся – сделал это странное исключение?

В своей книге Анна Николаевена объясняла это тем, что "в 1691 году Петр Первый из митрополичьих кладовых взял серебряной утвари 15 пудов и перечеканил ее на монеты, а в годы с 1692 по 1700 ростовская митрополия выплатила в государственную казну 15000 рублей – сумму по тому времени огромную".

И опять все выглядело убедительно, однако возникал вопрос: как же так получилось, что даже после завершения грандиозного строительства казна ростовской митрополии ничуть не оскудела, а даже смогла откупиться от царя, которому были глубоко чужды интересы церкви?

И невольно напрашивалось предположение – уж не нашел ли Иона Сысоевич или кто-то из его окружения те самые сокровища, которые пытались отыскать при Николае Первом? Не лежали ли они в тайнике, обнаруженном под домом Тяжлова? Не хранились ли когда-то эти сокровища вместе с библиотекой московских государей?

В тот же день, как пришло письмо от Калитина, я позвонил Анне Николаевне Окладиной. Она обрадовалась моему звонку, горячо поздравила с "замечательным", как она выразилась, изменением в личной жизни и высказала надежду, что теперь, когда я переселился в Семибратово, ряды ростовских краеведов пополнятся.

Прежде чем изложить содержание письма Калитина, я спросил Анну Николаевну, знала ли она Веретилина.

– Несколько раз встречалась с ним здесь, в Ростове, когда он приезжал в наш музей. У меня создалось впечатление, что это человек очень способный и образованный, но несчастный. Как-то видела его на улице вместе с Тяжловым, у которого он, видимо, останавливался во время поездок сюда. Я не сомневаюсь, что в судьбе Веретилина этот человек сыграл зловещую роль.

– Михаил Николаевич сказал, что вы потому и на юбилей Пташникова не приехали, что не хотели лишний раз встречаться с Тяжловым. Почему вы были так к нему не расположены? Видимо, есть какая-то серьезная причина?

– Да, я уже давно считала его человеком нечестным, двуличным. Как-то в Москве меня пригласил к себе в гости один известный писатель, занимающийся коллекционированием русских икон, показал мне финифтяную икону старинной работы и попросил высказать мое мнение по поводу ее ценности. К своему изумлению я узнала в ней икону, похищенную во время войны из Ростовского музея вместе с другими редкими экспонатами. Это было очень хорошо подготовленное ограбление, которое так и не удалось в свое время раскрыть. По всему чувствовалось, что за спиной грабителей стояли заказчики, прекрасно разбирающиеся в антиквариате. Естественно, я поинтересовалась у писателя, где и у кого он приобрел эту финифтяную икону – и он назвал мне Тяжлова, у которого купил ее по очень высокой, как я догадалась, цене. При случае я спросила у Тяжлова, каким образом эта музейная икона оказалась у него, но он заявил, что никакой иконы писателю не продавал, что тот просто оговорил его. Представьте мое положение. Я знаю, что икона ворованная, но не могу этого доказать и точно заявить, кто из этих уважаемых людей говорит правду. Может, я поступила неправильно, но дальше с этой иконой разбираться не стала, почувствовав неприязнь как к писателю, так и к Тяжлову. Но писатель, как выяснилось, был здесь не при чем – в тайнике под домом Тяжлова обнаружили еще несколько ценных предметов, похищенных из музея в 1942 году. Теперь ясно, что это ограбление было организовано Тяжловым. Жаль, того писателя уже нет в живых, а то бы я извинилась перед ним за необоснованные подозрения.

Я подумал, что извиняться в данной ситуации не за что, поскольку никуда не деться от того факта, что писатель приобрел ворованную икону, при покупке даже не поинтересовавшись ее происхождением. Однако я оcтавил эти мысли при себе и высказал те предположения по поводу строительства Ростовского кремля, которые возникли у меня поcле прочтения письма Калитина.

Анна Николаевна, как я и ожидал, восприняла их скептически, но к версии Веретилина, что библиотека московских государей одно время хранилась в Ростове Великом, отнеслась благосклонно.

– Кстати, вы очень своевременно позвонили, – вдруг сказала она.– Я вас только вчера вспоминала. Наконец-то появилась возможность осмотреть тайник под домом Тяжлова. Не хотите составить мне компанию?

– Конечно! – обрадовался я этому предложению.

– В таком случае жду вас завтра в десять утра у дома Тяжлова. Возьмите с cобой вашу молодую жену, заодно и познакомимся.

Ровно в назначенное время мы с Наташей были возле знакомого мне дома "о пяти окнах" по фасаду, где нас уже ждали Анна Николаевна и двое мужчин: научный работник местного музея Зорин, с которым я был немного знаком, и сотрудник милиции, назвавшийся лейтенантом Лихановым.

Мне было приятно увидеть, как Наташа и Анна Николаевна быстро нашли общий язык, с первого взгляда понравившись друг другу. Эта способность моей жены моментально сходиться с людьми до сих пор удивляет меня, лишенного такого счастливого качества.

Лиханов открыл ключом опечатанную дверь, темным коридором со скрипучими половицами мы прошли в заднюю комнату, оборудованную Тяжловым под кабинет. Вместе с Зориным лейтенант отодвинул стоящий в углу стол, поднял деревянную крышку люка в полу – и перед нами предстал вход в подземелье. Теряясь в холодной темноте, вниз круто падала каменная лестница. Лиханов щелкнул выключателем на стене – и где-то в глубине подземелья вспыхнула электрическая лампочка.

Цепочкой, следом за лейтенантом, мы начали спускаться вниз. Я насчитал ровно тридцать ступеней лестницы, которая вывела нас в узкий тоннель шириной не более полутора метров. Его стены были облицованы почерневшими от времени и сырости известковыми плитами, высота позволяла идти, не пригибая головы. Мощная электрическая лампочка на конце толстого кабеля в резиновой оплетке свисала с покрытого плесенью потолка. Слева и справа от лестницы тоннель упирался в булыжную кладку. Как объяснил Зорин, это был только отрезок тоннеля, ведущего из кремля в сторону земляного вала и построенного, возможно, еще в тринадцатом веке. Булыжная кладка, по его словам, была сделана недавно, уже в нашем столетии. Таким образом, подтвердилось сообщение Садикова о существовании древнего подземелья, о поисках которого рассказал в своих воспоминаниях Артынов.

В стене напротив лестницы, в глубоких проемах, виднелись две железные двери, рядом с ними – зарешеченные оконца. Сразу же вспомнились "доношение" Конона Осипова и письмо Актова – там тоже упоминались две палаты с окнами за решеткой. О чем свидетельствовали эти совпадения, какая загадка скрывалась здесь?

Лейтенант открыл ближнюю дверь – и мы увидели пустое сводчатое помещение, пол которого был выложен неровными каменными плитами. В другом помещении тоже было пусто, не считая большого горбатого сундука, окованного резными железными полосами. Я сразу узнал его – этот был тот самый сундук, который нашли в Петровском под часовней Нееловых. Все остальное, что раньше находилось в тайнике, было уже вынесено, а сундук, как сказал Зорин, оставили временно – чтобы вынуть его на поверхность, надо было разбирать пол в кабинете Тяжлова.

Но больше, чем вид сундука из Петровского, на котором мы с Марком сфотографировалиь в далеком детстве, меня поразило сообщение Зорина, что этот сундук – очень древний, изготовлен еще в шестнадцатом веке, во времена Ивана Грозного. Каким образом он оказался в доме Нееловых? Не кроется ли здесь еще одна тайна?

Об этом и о многом другом, связанном с впечатлениями от посещения подземного тайника, мы говорили через час в домике Анны Николаевны, куда она пригласила нас с Наташей на чашку чая. За столом хозяйка высказала еще одну неожиданную версию – не хранилась ли в этом надежном тайнике исчезнувшая библиотека ростовского князя Константина, затем оказавшаяся в cоставе библиотеки Ивана Грозного?

Посещение подземелья так подействовало на меня, что сейчас я готов был согласиться с любым, даже самым фантастическим предположением. Где-то мне довелось прочитать, что под землей теряется ощущение времени. Со мной произошло другое – я потерял связь с настоящим и целиком ушел в прошлое, зримо представлялись в сводчатых подземных палатах и великий князь владимирский Юрий Всеволодович, спрятавший здесь перед битвой на Сити княжеские сокровища, и царь Иван Грозный, проверяющий сохранность перевезенной сюда библиотеки московских государей, и загадочный ростовский митрополит Иона Сысоевич...

– Вы по-прежнему исключаете вероятность того, что строительство Ростовского кремля могло быть осуществлено благодаря находке сокровищ, спрятанных в этом тайнике? – спросил я Анну Николаевну.

– Мне представляется, что если бы такие сокровища были найдены при Ионе Сысоевиче, то он не рискнул бы скрыть эту находку и обязательно сообщил бы о ней в Москву. Впрочем, тут есть одно интересное обстоятельство. Вы помните легенду о ростовском монахе Авраамии, который на реке Ишне получил жезл от Иоанна Богослова и сокрушил им каменный идол языческого бога Велеса?

В свое время, еще при поиске новгородских сокровищ, описанных в повести "Секрет опричника", я читал об этой легенде в книге Анны Николаевны о Ростове Великом, поэтому сразу вспомнил, чем закончилась эта история:

– Черт под видом воина сочинил на Авраамия донос князю, состоялся неправедный суд и Авраамий был казнен.

– А в чем конкретно состояла суть этого доноса вы знаете?

– В вашей книге об этом не написано.

– Авраамий был обвинен в том, что нашел клад, сокровищами которого не пожелал поделиться с ростовским князем, за что тот его и казнил. Получается, вы приписываете Ионе Сысоевичу то же самое преступление, за которое несправедливо осудили Авраамия. В церкви Иоанна Богослова на территории Ростовского кремля доносу на Авраамия и суду над ним посвящено несколько фресок.

– Любопытно. Насколько я помню, эту церковь возводили и расписывали при Ионе Сысоевиче?

– Да, она была построена по велению Ионы Сысоевича как домовая церковь при Палате для пришествия государей. Фрески приписывают мастеру Дмитрию Григорьеву "со товарищами". Именно в синодике этой церкви после рода самого митрополита значится род каменщика Петра Досаева, который, вероятней всего, и был зодчим Ростовского кремля. Кстати, тема суда отражена в стенописи еще двух храмов: Воскресения и Спаса на Сенях, где изображен оправдавший Христа Пилат.

– Чем вы объясняете такое повышенное внимание к судебной теме?

– Скорее всего, личными мотивами митрополита – как приверженца патриарха Никона, Иону Сысоевича отстранили от должности местоблюстителя патриаршего престола, судили церковным собором.

– А может, легенду об Авраамии Иона Сысоевич вспомнил по другой причине – она в завуалированной форме как бы рассказывала не о вымышленных сокровищах, а о действительно обнаруженных митрополитом, благодаря которым он и построил Ростовский кремль? Князь несправедливо обвинил и казнил неповинного Авраамия. Иона Сысоевич, восстанавливая историческую справедливость, утаил найденные сокровища и возвел на них митрополичий двор, который должен был доказать, что церковная власть выше светской, "священство выше царства".

– По правде признаться, я никогда не смотрела на легенду об Авраамии, которую всячески пропагандировал Иона Сысоевич, под таким неожиданным углом зрения, – с улыбкой произнесла Анна Николаевна, видимо, не восприняв мою версию всерьез. – Но вы правы, тема сокрытого клада с сокровищами здесь присутствует. Другое дело – связано ли это с возведением кремля? Я все-таки считаю, что его строительство никакого отношение к кладоискательству не имеет и было осуществлено за счет реальных доходов Ростовской митрополии.

Таким образом, мы с Анной Николаевной остались каждый при своем мнении, но этот разговор еще больше укрепил меня в моих подозрениях. Возможно, тут сказалось длительное общение с краеведом Пташниковым, который, по замечанию Окладина, за каждым историческим событием видел нечто загадочное, необычное, еще не раскрытое.

Когда в заключение нашей беседы я поинтересовался мнением Анны Николаевны об утверждении Калитина, что "Повеcть временных лет" фальсифицирована, она, к моему удивлению, целиком согласилась с писателем:

– "Повесть временных лет" давно заслуживает того, чтобы посмотреть на нее критически. Почему о призвании варягов на Русь – таком важном историческом событии – нет сведений в европейских хрониках, где на этом факте обязательно бы заострили внимание? Еще Костомаров отметил другой загадочный факт: ни в одной дошедшей до нас летописи нет упоминания о борьбе Руси с Литвой в двенадцатом веке – но об этом ясно сказано в "Слове о полку Игореве"! Почему промолчали наши летописи? Естественно возникает предположение, что в свое время они были значительно отредактированы. В этом отношении весьма характерна судьба "Истории Российской с древнейших времен" Василия Татищева. Имеется целый ряд доказательств, что после смерти историка она была значительно подправлена одним из основателей норманской теории Миллером, при странных обстоятельствах исчезли древние летописи, которыми пользовался Татищев. Позднее были найдены его черновики, в которых есть такая фраза: "О князьях руccких старобытных Нестор монах не добре сведом был". Одна эта фраза заставляет по-новому посмотреть на "Повесть временных лет", положенную в основу большинства дошедших до нас летописей – все ли в ней подлинно, достоверно, не умышленно ли уничтожали те летописи, которые противоречили норманской теории? Настоящая история Древней Руси нам до сих пор не известна, ее приходится восстанавливать по крупицам, чем и занимался нашедший "Слово о полку Игореве" Мусин-Пушкин, наш ростовский краевед Артынов. Я уже говорила и еще раз повторяю, что признание нерасторжимой связи слов и понятий Русь – Ростов – Россия позволяет узнать подлинную историю русского народа, а не ту урезанную, выхолощенную историю, которая изложена в "Повести временных лет". Возможно, трагическая судьба библиотеки московских государей действительно связана с тем, что она – важный свидетель той иcтории, которую от нас скрывали и скрывают до сих пор...

Многое в изложенных выше размышлениях может показаться спорным, противоречивым, но они были о том же, о чем думал я, когда писал эту повесть: о нелегкой судьбе России и русского народа, о загадочных коллекционерах и об исчезнувших книжных сокровищах, о тайне "Слова о полку Игореве" и всей начальной русской литературы, чьи истоки терялись в неоглядных далях отечественной иcтории, о которой замечательно сказал Пушкин: "Клянусь вам своей честью, что я ни за что на свете не согласился бы ни переменить родину, ни иметь другую историю, чем история наших предков, какую нам послал Господь".

Этими словами я и закончу повесть о библиотеке московских государей. История самой библиотеки будет дописана, когда найдется этот бесценный затерянный клад России. Несмотря на убедительные доводы скептиков, на невольные собственные сомнения, на безжалостное течение времени, которое разрушало даже камни, хотелось верить в эту удивительную и счастливую находку.

главная | назад

Hosted by uCoz