ТРИ ПОРТРЕТА C АВТОГРАФОМ

К.Г.БРЕНДЮЧКОВ: ПИСАТЕЛЬ – УЗНИК БУХЕНВАЛЬДА

 

1. Перелистывая страницы биографии

2. Восстанавливая страницы истории

3. Так начиналось Семибратово

4. Остался в памяти

5. «Дважды рожденные»

6. Концлагерь на Беличьей горе

7. «Школьный выдумщик»

8. «Последний ангел»

9. Семибратовские летописцы

10. «Чтобы Родину понять…»

11. «Покуда небосвод над вами светел…»

12. Из поэмы «Поземка»

13. «Наш завод и наш поселок…»

14. Рукопись о НИИ

15. «Клятва над Эттерсбергом»

16. «Дизельный аттракцион» и другие

17. Думая о судьбе писателя

Публикации К.Г.Брендючкова

Неопубликованные произведения К.Г.Брендючкова

 

О.П.ПОПОВ: ОН ЗАЩИЩАЛ ЛЕРМОНТОВА

 

1. «Даже лучшие друзья со мной бы спорили…»

2. «Мы к нашей памяти пристрастны и ревнивы…»

3. «Мы в домик поэта зашли…»

4. «Как часто слово ничего не значит…»

5. «В город стихший германцы вошли…»

6. «Руки и ноги связаны путами…»

7. «Сколько испытаний мне положено…»

8. «Комсомольск не построишь руками одних героев…»

9. «Жил-был в одном поселке один такой чудак…»

10. «Загадки Лермонтова»

11. «Стихи о поэзии слушаю я…»

12. «…Дело свято, когда под ним струится кровь»

13. «Я жить хотел – как ветер над волной…»

14. «От нас грядущее скрыто…»

15. «Когда умирают поэты…»

Библиография трудов О.П.Попова

Публикации о О.П.Попове

 

М.Б.СУДАРУШКИН: ТАЛАНТЛИВЫЙ БЫЛ ПАРЕНЬ

 

1. От Карабихи до Семибратова

2. Школа и университет

3. «О семи братьях-сбродичах…»

4. «Зазеркалье»

5. «Как братья-сбродичи решили женить Алешу Поповича»

6. Сельский учитель

7. В журнале «Русь»

8. Сергеевские чтения

9. Земляки

10. «Большая перемена» и «Дураково поле»

11. «Как дом родной, люблю я Семибратово…»

12. История с гимном

13. Вокруг музея

14. Стихи на закладках

15. «Путешествие во времени…»

16. Памяти сына

17. «Истории оборванные строки»

Библиография краеведческих и поэтических работ

 

ПИСАТЕЛЬ – УЗНИК БУХЕНВАЛЬДА

1. ПЕРЕЛИСТЫВАЯ СТРАНИЦЫ БИОГРАФИИ

 

«Не утверждаю, но можно предположить, что древние корни Семибратова сказываются, помимо прочих факторов, в том, как много здесь живет людей незаурядных, талантливых: инженеров, учителей, ученых, творческих работников. Видимо, есть в таких местах, расположенных на пересечении важных исторических событий, какая-то особая атмосфера для проявления человеческих способностей, своего рода созидательная историческая наследственность».

Так писал о поселке Семибратове Ростовского района Ярославской области мой покойный сын Михаил – автор вышедшей в 1998 году, к 50-летию Семибратова, книги «О семи братьях-сбродичах, заповедной Кураковщине и несбывшейся мечте» – первой книги об истории поселка, к которой я буду неоднократно обращаться в дальнейшем.

Слова Михаила о проживавших в Семибратове незаурядных творческих работниках в полной мере относятся к Константину Григорьевичу Брендючкову, судьба которого неразрывно связана с поселком Семибратово, где он прожил более тридцати лет. В списке замечательных семибратовцев он занимает особое место – и как писатель, и как человек, на долю которого выпала необыкновенная, трагическая судьба, которая не смогла поколебать его стойкости и мужества.

Мне довелось общаться с Константином Григорьевичем на протяжении нескольких лет. Вместе с ним я работал в Семибратовском филиале НИИОГАЗ, где начал трудиться после того, как, отработав в Казахстане после окончания Ярославского химико-механического техникума положенные три года, вернулся на родную ярославскую землю. Затем встречался с ним по работе, когда после поступления на заочное отделение Литературного института им. А.М.Горького в Москве меня пригласили работать в редакции художественной литературы Верхне-Волжского книжного издательства.

С его биографией и творчеством более подробнее мне довелось познакомиться, когда работал заведующим музеем-усадьбой Н.А.Некрасова «Карабиха» – в тот период здесь создавалась экспозиция «Литературная жизнь Ярославского края», в которой материалы о К.Г.Брендючкове должны были занять свое достойное место. Позднее, когда стал членом Союза писателей России, я встречался с Константином Григорьевичем на писательских собраниях в Ярославле.

После моего возвращения в Семибратово наше знакомство стало более близким – я бывал у него в гостях, он не раз приходил ко мне. Естественно, что чаще всего наши разговоры касались литературной жизни России, писателей-ярославцев и их книг. Но случалось, что литературные разговоры перерастали в беседы о жизни вообще, о семибратовских новостях и наших общих знакомых. В литературно-историческом журнале «Русь», в котором я был заместителем главного редактора по творческой работе, опубликовал его стихи и повесть. (Более подробно об этом будет рассказано ниже.)

Годы знакомства позволили мне хорошо узнать этого одаренного человека и интересного собеседника – сдержанного и даже мрачноватого на вид, но неожиданно мягкого и душевного, когда он чувствовал родственную душу, доброе отношение к себе.

Я хорошо знал не только Константина Григорьевича, но и людей, с которыми он общался в Семибратове и был с ними близок. Его знакомства и симпатии многое говорили о нем – это были люди, во многом похожие на него: неординарные, увлеченные любимым делом, верные своим убеждениям и пристрастиям. В настоящем очерке, посвященном светлой памяти Константина Григорьевича, нашлось место, чтобы сказать добрые слова и о тех, кто составил его семибратовское окружение. Из людей, причастных к литературе, это О.П.Попов, Г.С.Залетаев, И.И.Собчук, И.Б.Пуарэ, В.Ф.Мамонтов, из технической и научной интеллигенции – А.Н.Жупиков, А.Д.Мальгин, И.Е.Идельчик. Таким образом, обращение к биографии Константина Григорьевича позволило мне рассказать не только о нем, но о других замечательных земляках-семибратовцах, достойных нашей памяти.

Кто-то сказал, что писателя делает окружение. Вряд ли это определение справедливо для всех писателей, в том числе и для Константина Григорьевича, но совсем отрицать влияние окружающей среды тоже нельзя. Это влияние может не коснуться творчества, но на писательской биографии оно все равно отражается. Именно поэтому я посчитал нужным упомянуть в этом очерке не только людей из семибратовского окружения Константина Григорьевича, но и других, так или иначе причастных к его судьбе – начиная от жителя Ярославля К.И.Постникова, с кем вместе он прошел ужас Бухенвальда, и кончая его коллегами по Ярославской писательской организации: В.Ф.Московкиным, К.Ф.Яковлевым, В.В.Рымашевским, И.А.Смирновым и другими писателями, которые были причастны к его творческой судьбе. Сейчас их уже тоже нет в живых, но в моих воспоминаниях о Константине Григорьевиче Брендючкове они стоят рядом с ним.

Наконец, мне не удалось бы вовсе написать этот очерк, если бы не помощь, оказанная внуком Константина Григорьевича – Григорием Павловичем Незамайковым. Это и его воспоминания о деде, и возможность ознакомиться с архивом писателя, с его неопубликованными произведениями. Ныне Григорий Павлович работает в Семибратовской фирме НИИОГАЗ, где до выхода на пенсию трудился Константин Григорьевич.

В работе над очерком «Писатель – узник Бухенвальда» также были использованы воспоминания ветеранов СФ НИИОГАЗ, знавших Константина Григорьевича. Но начну я с его биографии, использовав хранящуюся в Ярославском отделении Союза писателей России автобиографию, его собственные воспоминания о пережитом и другие сведения…

 

Константин Григорьевич Брендючков родился 14 октября 1908 года в городе Сормово Нижегородской (Горьковской) области в семье рабочего Сормовского завода. Его отец Григорий Алексеевич активно участвовал в революционном движении, был знаком с Горьким и Троцким, с последним состоял в переписке. Письма Троцкого долгое время хранились в семье, но когда их автор оказался в опале, были уничтожены – это знакомство могло обернуться боком для всей семьи.

В 1925 году Константин Григорьевич закончил среднюю школу в городе Ветлуга Горьковской области и поступил в Горьковский электротехникум, после окончания которого, в 1931 году, в качестве техника-электрика был направлен на строительство Челябинского тракторного завода. Днем рождения завода считается 1 июня 1933 года, когда из его стен вышел первый гусеничный трактор «Сталинец-60». Таким образом, Константин Григорьевич был первостроителем завода, ставшего пионером советского тракторостроения. В 1933 году начал работать на заводе инженером-электриком, одновременно поступил на заочное отделение Свердловского энергетического института, факультет «Электрооборудование промышленных предприятий». С четвертого курса был вынужден уйти из института «по служебным обстоятельствам» – так написал он в автобиографии.

В 1936 году Константин Григорьевич вернулся на родину, работал старшим инженером-электриком на знаменитом заводе «Красное Сормово», созданном еще в середине девятнадцатого столетия. Первым построенным здесь в 1850 году пароходом стал деревянный колесный пароход «Ласточка», и здесь же спустя два года был спущен на воду первый пароход с металлическим корпусом «Орел». В 1914 году с заводского стапеля сошел, пожалуй. самый известный и долговечный сормовский пароход «Великая княжна Ольга Николаевна», после революции переименованный в «Володарского» и проработавший на Волге более семидесяти лет.

Воспоминания о заводе «Красное Сормово» вдохновили писателя на создание рассказа «На старинном пароходе», опубликованном в 1964 году в литературном альманахе писателей Верхневолжья.

В 1939 году здесь же, в Горьком, Константин Григорьевич был назначен главным энергетиком уже в то время известного завода «Красный Якорь», который существует и доныне. Возможно, Константин Григорьевич стал бы в дальнейшем крупным руководителем производства – все данные на то были – если бы не началась Великая Отечественная война.

Он был мобилизован в самом начале войны и отправлен в составе 52-й стрелковой дивизии на фронт. В качестве воентехника первого ранга, затем старшего техника-лейтенанта участвовал в боях под Ржевом и на Харьковском направлении.

Семнадцать месяцев продолжалась фашистская оккупация Ржева, в марте 1943 года он был освобожден. О жестокости боев под Ржевом написал поэт Александр Твардовский:

Харьков был оккупирован фашистскими войсками в октябре 1941 года – как следствие окружения советских войск под Киевом. Всего за период с мая 1942 года по август 1943 года под Харьковом состоялись три крупных оперативно-стратегических операции с участием трех фронтов и десятка армий, за освобождения города сложили головы более 300 тысяч человек. Десятки тысяч советских солдат и офицеров оказались в плену.

В 1943 году Константин Григорьевич был тяжело контужен, его посчитали убитым и после отступления оставили на поле боя.

Домой ушла похоронка, а Константин Григорьевич оказался в фашистском плену, в концлагере Бухенвальд. В отличие от Освенцима и Майданека этот лагерь не был специальным лагерем уничтожения – в первую очередь Бухенвальд был лагерем моральных и физических пыток. Его первыми узниками стали немецкие антифашисты, в основном – коммунисты. Сюда после 1939 года сажали польских партизан, евреев. После начала Великой Отечественной войны в лагерь стали привозить пленных советских офицеров в звании до полковника. Всего в лагере были представители более 30 государств, общая численность – около четверти миллиона. К моменту освобождения лагеря в нем осталось всего 22 тысячи человек. Крематорий работал беспрерывно. Однако фашисты нуждались в рабской силе – рядом с лагерем возводится деревообделочный завод ДАВ и оружейный завод «Густлофф-Верке».

В 1943 году в лагере была создана подпольная организация, которая 11 апреля 1945 года возглавила восстание узников Бухенвальда. Написанная Константином Григорьевичем пьеса «Потомки Чапаева» стала частью идеологической подготовки к восстанию.

После освобождения из плена Константин Григорьевич работал в Ветлужском лесотехническом техникуме, где преподавал высшую математику, черчение, электротехнику. В 1953 году поступил на физико-математический факультет Костромского педагогического института, после окончания которого преподавал в техникуме механизации в селе Некрасовское Ярославской области. Затем поступил инженером-конструктором на Некрасовский машиностроительный завод. В 1963 году переехал на жительство в поселок Семибратово Ярославской области и начал работать инженером-конструктором на Семибратовском заводе газоочистительной аппаратуры. В 1965 году был переведен в Семибратовский филиал НИИОГАЗ, где работал заведующим отделом патентов, начальником отдела научно-технической информации, в 1970 году вышел на пенсию.

В том же году он заполнил последний в жизни «Личный листок по учету кадров». На вопрос: «Какие имеете научные труды и изобретения», ответил – 7 авторских свидетельств на изобретения; «Какие имеет правительственные награды» – медали «За победу над Германией», 20 лет Победы», «50 лет вооруженных сил», «За доблестный труд».

За мужество, проявленное в Бухенвальде, орденов не давали. Хорошо еще, что после фашистского концлагеря на долгие годы не угодил в гулаговский.

Как-то я спросил Константина Григорьевича – была ли такая вероятность. Он ответил, что к нему советская власть оказалась более-менее милостивой, никаких репрессий после войны он на себе не испытал, хотя фильтрационный лагерь и ему довелось пройти. Однажды он рассказал об увиденном в этом лагере близким сотрудникам СФ НИИОГАЗ, об оказавшихся там без вины виноватых женщинах и детях. Но его выпустили довольно-таки быстро. Возможно, учитывали факт Бухенвальдского восстания и то, что именно в Бухенвальде был казнен вождь немецких коммунистов Эрнст Тельман. Может, сыграли свою роль две предпринятые им попытки бегства из лагеря. Однако так повезло не всем – некоторых узников Бухенвальда сразу после освобождения из плена перевезли в гулаговские лагеря и держали там до самой реабилитации, последовавшей после смерти Сталина.

Эта доля не коснулась Константина Григорьевича, но однажды, спустя годы после войны, он испытал неприятные минуты, когда к нему в Семибратово явились двое сотрудников правоохранительных органов. «Признаться, – вспоминал Константин Григорьевич, – я подумал, что арестуют за плен». Но оказалось, офицеры приехали, чтобы пригласить его выступить перед сотрудниками их управления. Конечно, выступил, но неприятный осадок от испытанного чувства опасности еще долго оставался в памяти. Буквально все, кто был хорошо знаком с Константином Григорьевичем, отмечали, что он не любил говорить о Бухенвальде просто так, в застольной беседе. Эти воспоминания оставались для него кровоточащими до самой смерти, ему было легче возвращаться к ним на бумаге, за письменным столом.

Выше уже упоминались авторские свидетельства, полученные Константином Григорьевичем до 1970 года. Но он продолжал заниматься изобретательством и после выхода на пенсию, получил еще восемь авторских свидетельств. Среди них такое экзотическое, как свидетельство на нотопечатающую пишущую машинку.

Но были у Константина Григорьевича и неудачи на изобретательском поприще, оставившие в душе обиду. Однажды он пригласил меня к себе и показал какой-то красочный американский журнал с чертежами принципиально нового, только что запатентованного роторного двигателя. А рядом выложил на стол свои чертежи, уже пожелтевшие от времени, и сделанную из картона модель роторного двигателя – вращающийся вокруг оси треугольник с закругленными концами. Так я получил возможность убедиться, что сделанная им более двадцати лет назад заявка на изобретение повторяет формулу американского изобретения один к одному. Как рассказали мне технические специалисты, роторной двигатель Ванкеля, представлявший собой цилиндр диаметром 25 и высотой около около 15 сантиметров, был установлен на японских автомобилях «Мазда», что вызвало буквально шок американских автомобилестроителей, испугавшихся конкуренции своему отлаженному производству. Но роторный двигатель первым мог появиться в России. Вероятно, именно этот случай подвиг Константина Григорьевича написать фельетон «Плавающий утюг» – о «хождении по мукам» отечественного изобретателя.

Ни в коей мере не хочу умалить литературные способности Константина Григорьевича (а они были немалые), но он, как говорится, до мозга костей был инженер, технарь по натуре и даже образу мыслей. В этом я лишний раз убедился, когда он показал мне словарь рифм, над которым работал много лет. Человеку с явно выраженными гуманитарными наклонностями и способностями такое и в голову бы не пришло, а Константин Григорьевич всерьез считал, что такой словарь нужен поэту не меньше, чем орфографический или фразеологический словарь. Помню, я пытался оспорить это мнение, но безуспешно. В любом случае способ построения этого словаря рифм показался мне весьма остроумным, может быть, даже оптимальным.

Екатерина Герасимовна – жена Константина Григорьевича, с которой он прожил больше полувека, – умерла раньше его. Еще раньше умерла их единственная дочь Ариадна, врач-окулист по профессии. После смерти жены наступил еще один мрачный этап и без того нелегкой судьбы Константина Григорьевича. Чтобы хоть как-то скрасить его одиночество, из Подмосковья в Семибратово переехал Григорий Павлович – сын Ариадны Константиновны и Павла Дмитриевича Незамайковых. В Москве живут сестры Григория Павловича – Елена и Светлана, старшая – художник-оформитель, младшая – медицинский работник.

4 декабря 1994 года писатель умер. Причем умер не в постели, а во время встречи ветеранов, за праздничным столом. Просто закрыл глаза и не проснулся. Говорят, такую легкую смерть, без мучений, Бог дает не каждому, а только тем, кто этого заслужил достойной жизнью. Мучений и испытаний Константину Григорьевичу с лихвой хватило при жизни.

9 декабря 1994 года некролог на смерть Константина Григорьевича Брендючкова был опубликован в газете «Литературная Россия». Его фамилия значится в списках фантастов-писателей России и узников концентрационных лагерей. Но главное другое – он остался в памяти людей, судьбы которых в разные годы пересеклись с его судьбой.

 

2. ВОССТАНАВЛИВАЯ СТРАНИЦЫ ИСТОРИИ

 

Без преувеличения можно сказать, что Константин Григорьевич оставил светлый след не только в памяти семибратовцев, но и в истории затерянного на карте страны поселка Семибратово, вписав в эту историю страницу, которая останется в ней навечно.

Поэтому, прежде чем продолжить рассказ о писателе, следует напомнить историю Семибратова, которое стало родным домом и для Константина Григорьевича, и для близких ему людей, и для меня – автора этого очерка…

«Мелькают за окнами автобуса, следующего из Москвы в Ярославль, города, села и деревеньки, одни названия которых для русского слуха подобны народной музыке: Сергиев Посад, Переславль-Залесский, Ивановское, Петровское, Ростов Великий, Макарово.

И есть на этом отрезке Золотого кольца России, которое включает в себя древнейшие центры русской истории и культуры, рабочий поселок Семибратово. Когда едешь от Москвы, вдруг на правой стороне от дороги, на равнине, открывается панорама Семибратовского завода газоочистительной аппаратуры, а сразу за ним, за мостом через речку Устье, вырастает сам поселок, застроенный пятиэтажными зданиями из светлого силикатного кирпича. Ближе к дороге тянутся по одну сторону улицы двухэтажные белые домики, а по другую, через дорогу, смотрят на них настоящие деревенские избы с резными наличниками на окнах, за изгородями греются на солнышке зеленые гряды. Еще дальше, за железнодорожным мостом, опять поднимаются пятиэтажки, а у самой реки целится в небо труба завода древесноволокнистых плит.

За считанные секунды проносится автобус по широкой, как проспект, улице, которая, пожалуй, на всем протяжении от Москвы до Ярославля носит имя поэта Н.А.Некрасова. Сбавив ход, автобус переезжает через железнодорожную ветку на районный городок Гаврилов-Ям и оказывается в старинном селе Макарово, что стоит почти вплотную к Семибратову. В этой близости двух населенных пунктов, таких непохожих друг на друга, сама история, крепко-накрепко переплелись их судьбы, без рассказа о селе Макарово не поведаешь биографии рабочего поселка Семибратово»…

Так я писал о Семибратове в 1988 году, ровно двадцать лет назад, в очерке «Семь фрагментов из биографии», опубликованном в нескольких номерах ростовской районной газеты. В книге «О семи братьях-сбродичах, заповедной Кураковщине и несбывшейся мечте» мой сын Михаил продолжил описание истории поселка Семибратово:

«Было время, когда село Макарово так «объединенно» и называлось – Семибраты-Макарово. На карте русского государства из книги голландского купца Исаака Массы (1587–1635) «Краткое известие о Московии в начале XVII в.» значилось селение Семибратов. В 1693 году, когда по указу Петра Первого было учреждено регулярное почтовое сообщение между Москвой и Архангельском, появилась Семибратовская почтовая станция. Название «Семибратово» осталось за станцией железной дороги, построенной в 1870 году. Но окончательно судьба этого географического названия определилась 11 июня 1948 года, когда вышел Указ Президиума Верховного Совета РСФСР: «Отнести населенный пункт Исады Ростовского района Ярославской области к категории рабочих поселков, присвоив ему наименование рабочий поселок Семибратово. Включить в черту рабочего поселка Семибратово поселки при железнодорожной станции Семибратово, лесосплавном участке и строительстве завода газоочистительной аппаратуры и хутора Красный Бор и Подречнево».

.

Вот так получилось, что современный поселок стал носить название, история которого, как убедится читатель, ознакомившись с этим очерком, тоже теряется в веках. Долгие годы мы сталкивались с другим явлением, когда старинные улицы и целые города с многовековой историей по решению свыше, как фиговым листком, прикрытым фразой «по просьбам трудящихся», переименовывались в честь деятелей, порой скоропалительно причисленных к выдающимся. Поселку Семибратово удалось сохранить свое древнее название, хотя и здесь были энтузиасты, предлагавшие бесповоротно порвать с «замшелым» прошлым и назвать поселок по-современному звучно. А разве это плохо, когда в явлениях современной жизни слышатся отголоски далекой истории?»

С последним замечанием трудно не согласиться. Но нельзя забывать не только начальное прошлое места, где нам довелось жить, но и более близкую историю, связанную с именами тех, с кем рядом мы жили и работали. Пройдут годы – историей станет и наше время. Поэтому так важно зафиксировать свои воспоминания на бумаге. Тем более когда судьба подарила тебе такой щедрый подарок – жить рядом с такими яркими, одаренными земляками, как писатель Константин Григорьевич Брендючков, общаться с незаурядными, интересными людьми, составившими его окружение. В такой ситуации это уже не просто тема для воспоминаний, а нечто большее – самой судьбой возложенная на тебя обязанность сохранить эти воспоминания для других.

Обратившись к истории Семибратова, нельзя не назвать П.А.Сергеева – первого семибратовского краеведа, еще одного семибратовца с необычной, трагической судьбой. (В главе «Семибратовские летописцы» о нем будет рассказано отдельно.)

В 1967 году П.А.Сергеев написал очерк «Рабочий поселок Семибратово», который остался неопубликованным. В очерке рассказывалось и о Семибратовском заводе газоочистительной аппаратуры, но к 1970 году, когда руководство завода приняло решение к 20-летию завода издать книгу об его истории, приведенные в очерке П.А.Сергеева сведения значительно устарели.

Вот тогда и было принято решение обратиться за помощью к Константину Григорьевичу, который вскоре написал очерк «История развития завода». По каким-то причинам рукопись также не была опубликована, но приведенные в ней сведения были широко использованы при создании книги «Полвека на службе экологии» с подзаголовком «История ОАО «ФИНГО»», вышедшей в 2000 году под моей редакцией. Фамилия Константина Григорьевича открывает список авторского коллектива.

Первые страницы очерка целиком посвящены истории возникновения Семибратова и становления завода. С ними я и предлагаю ознакомиться читателям, интересующимся местной историей. Некоторые оценки Константина Григорьевича сегодня могут показаться спорными, но все равно заслуживающими внимания всех, кто интересуется нашим прошлым.

 

3. ТАК НАЧИНАЛОСЬ СЕМИБРАТОВО

 

«Место, на котором построен наш завод, когда-то называлось «Красной сосной». И тут действительно был сосновый лес, часть которого сохранилась и поныне, но только сосны в нем ничуть не краснее других сосен. Скорее всего, название повелось не от цвета сосен, а от крови, обильно пролитой когда-то в этом лесу. Местность здесь низменная, болотистая, с кустарниковыми порослями. Между голыми, безотрадными берегами петляет речушка к каким-то ущербным названием «Устье». Наверное, когда-то, протекая лесом, она была живописна и носила имя «Устья» или «Уста», но лес вырубили, берега приуныли, и стала речка обездоленной даже в названии.

Ученые выяснили, что в совсем уже отдаленном прошлом здесь было громадное реликтовое озеро ледникового происхождения, небольшой остаток которого представляет теперешнее озеро Неро.

В четырнадцатом веке здесь, на рубеже между князьями Гвоздевыми и Приимковыми, жили, если верить преданию, семеро сыновей князя Василия Косого-Третьяка Андреева, прославившиеся в ту пору княжеских междоусобиц свои разбойным нравом. Обитали они, будто бы, там, где теперь находится село Макарово, которое тогда называлось «Семибраты» и через которое в конце семнадцатого века пролег по велению Петра Первого тракт на Москву через Переславль, Ростов, Ярославль и Вологду в Архангельск.

Часть тракта проходила через деревни Николо-Перевоз, Кладовицы, Ново-Никольское, Макарово. Назывался этот тракт Екатерининским, в селе Макарово находилась почтовая станция, называвшаяся Семибратовской.

Название «Семибратово» сохранилось у почтовой станции и в 1845 году, когда было проложено шоссе Москва–Ярославль, оно же перешло и к станции железной дороги, построенной в 1870 году.

Старики поговаривали, что за мостом по дороге из Ново-Никольского в Семибратово в «горе» – возвышенности, срытой недавно бульдозерами, таился клад то ли разбойников, то ли княжеский, то ли более поздних времен. Куда девался клад, молва не указывала, но в окрестностях были природные клады, которые, по-видимому, и определили экономическое развитие этих мест.

Здесь хорошо родился картофель, имелись песок и глина, пригодные в качестве стройматериалов, находились залежи торфа. А в небольшом отдалении – лесные массивы, стоявшие по берегам реки Устье. И тут же пролегало шоссейное и железнодорожное сообщение с крупными городами, что и способствовало появлению промышленности.

Сначала, еще в 17 веке, на месте теперешнего термозавода обосновалась деревянная водяная мельница с земляной плотиной, принадлежавшая удельным князьям Приимковым-Ростовским, отданная в 1529 году Белогостицкому монастырю и проданная монастырем в 1876 году ярославскому купцу Вахромееву. Предприимчивый купец сразу же развернул дело и в 1879 году на том же месте построил четырехэтажную мельницу, с водяными «тюрбинами», вспомогательной паровой машиной и двумя деревянными плотинами. Работали на мельнице главным образом жители ближайшей деревни Исады, отчего и сама мельница называлась Исадской.

Сочетание природных и территориальных условий было настолько удачным, а подвоз зерна таким обильным, что в 1897 году мельница была реконструирована, выстроена каменная гидроэлектростанция с двумя более совершенными турбинами (одна из которых работает и до сих пор). Потом коммерческие соображения побудили к переносу мукомольного производства в Ярославль, куда в 1909 году было переброшено технологическое оборудование, где оно и сохранилось до наших дней на мельнице № 4, а всё оставшееся было законсервировано и в дальнейшем перешло к термозаводу.

Мукомольная промышленность в нашей местности была не единственным видом производства: в окрестностях еще издавна начали возникать в деревнях маленькие частные заводики крахмало-паточного производства, перерабатывающие местный картофель. Они были в Кладовицах, Татищеве-Погосте, Плещееве, Арефьеве и оказались достаточно прибыльными, т.к., перерабатывая картофель, получали выгоду и от его отходов, которые выкупались местным населением для откорма скота.

После коллективизации 1929–1933 гг. крахмало-паточное производство перешло в руки государства и стало работать и снабжаться плановым путем, а подготовка к развитию в Ярославле шинной промышленности повлекла попытку создания в Семибратове спиртзавода.

Строительство спиртзавода было начато «Главспиртом» в конце 1930 года и выполнялось Ярославстройконторой № 14, а еще до этого, в 1929–1930 гг., была проведена геологоразведка почвы, не обнаружившая препятствий к строительству. Начальником строительства был т. Никитин и уже был назначен директор завода т. Хохлов.

Между шоссейной и железной дорогами, в направлении к деревне Левково, вскоре был построен кирпичный заводик, глину для которого добывали тут же, у него под боком. Работа на заводике была ручная, а производительность не превышала 30 тысяч штук. (Одна из работниц кирпичного завода А.А.Смирнова служит сейчас в охране нашего завода.) Песок для строительства добывался у деревни Козлово, откуда доставлялся сначала конной тягой на «грабарках», а потом баржами с буксирным катером. Для размещения рабочих, преимущественно жителей окрестных деревень, были построены три барака. А также столовая, магазин и временная баня. Ничего этого сейчас уже не осталось.

К 1932 году построили еще контору, пожарное депо, бензохранилище, четыре деревянных склада, поставили пилораму с сараем, возвели четыре деревянных восьмиквартирных дома и две воловни. Кроме того, на другом берегу реки, на месте предполагаемого жилпоселка возле шоссейной дороги, собрали рубленые сарайки на 24 квартиры.

На стройплощадке за это время был построен основной корпус с аппаратным, квасильным, затворным отделениями и солодовней. Перекрытия были сделаны не во всех отделениях и никакого монтажа еще не выполнялось, хотя уже была завезена часть оборудования: квасильные баки, спиртовые счетчики, электромоторы и установочная аппаратура к ним. Заготовили даже картофель, завезли его на воловню, близ которой устроили конюшни и другие вспомогательные помещения, но тут в затворном отделении рухнула наружная стена, а на некоторых других образовались трещины.

Почему случилась беда, теперь уже не установить, и кто в этом виноват – не скажешь. Может быть, подвел козловский песок, который был не материковым, может, сказалось коварство озерного дна, не разгаданное в свое время геологоразведкой, а не исключено, что и строители в чем-то просчитались. В результате директор и все руководящие работники были с работы сняты и арестованы. И на этом всё замерло, всякое строительство приостановилось, да и вера в строительство пошатнулась, а заготовленный картофель заморозили и его пришлось отдать Карабихскому спиртзаводу. Потом обрушившуюся стену, конечно, восстановили, а с Ярославского винзавода прибыл новый директор И.Н.Александров и главный инженер т. Болотов, но положения не спасли. Правда, на отпущенные вскоре средства сделали хозспособом перекрытия в корпусах, построили кирпичный материальный склад, автогараж, овощехранилище, деревянный одноэтажный дом для заведующего гужтранспортом. При них же проложили железнодорожный путь до Гаврилов-Ямской ветки, перевезли из-за реки дома и сарайки и даже установили баки и некоторое технологическое оборудование в основном корпусе.

Но дальше этого дело не пошло, и в 1936 году строительство спиртзавода было законсервировано, директора Александрова перевели обратно на Ярославский шинный завод, оборудование передали строительству Петровского спиртзавода, а все остальное – тресту «Главплодоовощ», который прислал своего директора А.Е.Пчелина. По существу, на неудачливом месте всё прекратилось, действовало сколько-то лишь подсобное хозяйство, директором которого был Н.И.Красавин.

Пока в подсобном хозяйстве произрастало, убиралось и откармливалось что-то вещественное, в верхах шла ведомственная деятельность.

В 1936 году решением Наркомата химической промышленности дальнейшее строительство в Семибратове было поручено шинному заводу, которому предлагалось наладить здесь выпуск резиновых изделий без шва.

В связи с этим директор А.Е.Пчелин был освобожден от обязанностей, а вместо него «Главрезина» прислала директора И.М.Полонского, главного инженера Грюнера, инженера Огурского и главного бухгалтера С.Г.Савельева. При них успели построить баню на берегу реки около гаража, замостили булыжником дорогу от стройплощадки до шоссе, заготовили несколько вагонов силикатного кирпича и извести и даже завезли часть технологического оборудования.

Но и тут всё сорвалось: намеченное строительство передислоцировали в Чебоксары, туда же перебросили директора Полонского со всем его штабом, подсобное хозяйство просто закрыли, а стройплощадку передали Ярославскому резинокомбинату, который прислал директором Г.Н.Кондратьева.

При Кондратьеве строить вообще перестали. На освободившуюся от работников «Главрезины» жилплощадь поселили резинокомбинатовских рабочих, которым ежедневно пришлось ездить на работу и обратно десятки километров. Чтобы избавиться от этого неудобства, полтора двенадцатиквартирного дома разобрали и увезли в Ярославль.

Однако продолжения перевозок не последовало, так как вскоре директора Кондратьева и его заместителя Васильева с работы сняли за пьянство и судили в Ростовском нарсуде за какую-то темную историю, связанную с самовольным увозом локомобиля с Коромысловского кирпичного завода Начальником Семибратовской стройплощадки был назначен Н.И.Красавин.

В 1937 году новым решением Наркомата химической промышленности предписывалось изменить профиль строящегося в Семибратове завода, приспособив его для производства лаков, и поручить строительство заводу «Победа рабочих». Дело начало двигаться заново.

В 1938 году строительная организация «Моспромстрой» (ныне – «Ярпромстрой») построила в Семибратове временную водонасосную станцию с двигателем внутреннего сгорания и завезла котлы Шухова, предполагая в дальнейшем использовать в них торф, имеющийся у деревни Жуково. Директором завода в это время был назначен В.В.Константинов, главным инженером И.М.Савельев, а прорабом Д.А.Валендинский.

В этом же году было построено здание временной электростанции и ремонтной мастерской (там, где теперь кузнечный цех), а в южной части площадки было построено помещение с пилорамой и бревнотаской леса из реки, с приводом тоже от двигателя внутреннего сгорания.

В мастерской в то время работал токарь теперешнего ремонтно-механического цеха Хрунов Н.Н. и слесарь-ремонтник К.Г.Сазонов – мастер на все руки, а мотористом пилорамы был А.А.Богачев.

Вот их-то вместе с А.А.Смирновой и можно, пожалуй, считать нашими первыми производственными рабочими, самыми «старожильными», а в созданном в это же время автохозяйстве первыми шоферами завода стали Р.Ф.Войнов, С.К.Лобов и И.К.Лобов.

Для ускорения строительных работ были присланы рабочие из освобожденной Молдавии, которым был полностью предоставлен дом № 19 по улице Мира. Они разбивали церковь в Макарове, сортировали полученный из нее кирпич и щебенку, а также рыли котлован и траншеи.

В отдаленном месте на восток от строительства разместились склады анилина, следы которых остались до сих пор, а в жилпоселке появились три новых деревянных восьмиквартирных дома и была вновь оборудована столовая. Кроме того, были построены деревянный пакгауз у железнодорожной ветки, подведен водопровод к воловне, а дом возле нее был переоборудован на комнаты для одиночек. (Название «воловня» образовалось от волов, которых держали в этом месте при создании стройплощадки – Б.С.)

В общем, шло к тому, что на этот раз многострадальный завод будет всё же построен, что он вот-вот начнет работать, но разразилась война, и вновь всё перемешалось. Строительство было законсервировано, рабочих мобилизовали, директора Константинова перевели в Челябинск, а начальником опустевшей строительной площадки опять остался Н.И.Красавин со штатом 6 человек сторожевой охраны.

Справедливости ради следует отметить, что именно Красавину завод обязан сохранностью построек и оставшегося участка соснового леса с восточной стороны завода…

22 апреля 1944 года вышел приказ Наркомата химической промышленности (НКХП) о строительстве в Семибратове завода по производству газоочистительного оборудования. 23 мая 1950 года приказом министра химической промышленности Семибратовский завод газоочистительной аппаратуры включен в число действующих предприятий треста «Газоочистка», принята в строй его первая очередь.

В то время газеты писали:

В один день октября 1948 года в небольшом городке Доноре (штат Пенсильвания, США) от ядовитого смога небывалой токсичности были отравлены 6 тысяч человек, из которых 20 человек скончались от удушья.

За пять дней декабря 1952 года в Лондоне, погруженном в облако собственных отходов, вредных для всего живого, скончались 4 тысячи человек.

В Советском Союзе состояние атмосферы было далеко не так плохо, как в Англии, Бельгии или США. И это, как ни парадоксально, обернулось для Семибратовского завода газоочистительной аппаратуры некоторыми затруднениями. Действительно, если нет непосредственной опасности, стоит ли особенно беспокоиться, затрачивать средства и в какой-то мере заведомо снижать эффективность предприятия?

В таком примитивном виде ни один директор промышленного предприятия не рассматривает вопрос, но всё же каждый из них считается с тем, что сооружение газоочистительных установок стоит денег и их работа несколько снижает КПД некоторых производственных цехов. Так, скажем, у электростанции или ТЭЦ газоочистительные аппараты отнимают какую-то часть выработанной энергии, т.е. единственного продукта, который выпускают эти предприятия. Неудивительно, что их руководство встречает внедрение газоочистительных устройств не с очень большим энтузиазмом.

Другое дело – пылеулавливающие устройства: в них предприятия заинтересованы кровно, от них – прямая прибыль, а иногда и единственная возможность производства.

Для постороннего читателя здесь уместно заметить, что любой пылеулавливающий аппарат – это, по сути, и аппарат газоочистительный, отличающийся иногда лишь тем, что в нем предусмотрены устройства, предотвращающие изменения физико-химических свойств уловленной пыли.

С учетом сказанного в Советском Союзе к началу работы нашего завода задачи газоочистки и пылеулавливания решались местными организациями – каждой по-своему. Существовали соответствующие инструкции, свои методики расчета аппаратов. Наибольшими материалами располагал трест «Газоочистка», но технология изготовления газоочистительных аппаратов была самая различная, мало было известно об особенностях использования установок в условиях разных производств.

Всё это привело к тому, что уже с самого начала своей работы, то есть с 1948 года, когда завод начал выполнять первую производственную программу по выпуску электрофильтров типа РИОН-48, он оказался втянут в исследовательскую деятельность и конструирование.

Сведения по газоочистке были не так уж малы, но они оказались распыленными: их следовало собрать, изучить, систематизировать и творчески переработать применительно к задаче создания своей, отечественной аппаратуры, эффективной и надежной, и вместе с тем наиболее доступной для изготовления на заводе.

Задачи такого рода подсильны только инженерно-техническому персоналу, составляющему обычно какое-либо специализированное бюро. Так, например, Челябинский тракторный завод только еще начинал строиться, а уже несколько десятков его инженеров были посланы в США «на выучку», где и проходили всякого рода практику. Не было еще заложено ни одного производственного цеха, а уже начал работать опытный завод, было создано управление завода ЧТЗ, при котором уже существовали и конструкторское бюро, и отдел главного технолога, и отдел главного механика.

Такая последовательность предварения пуска производственного механизма закономерна и была общепринята еще со времен первой пятилетки, и она всегда себя оправдывала. На нашем заводе эта закономерность была нарушена, так что завод, образно выражаясь, был рожден без головы.

Первая партия продукции – изоляторные коробки к электрофильтрам – изделие довольно-таки нехитрое, его не так уж трудно изготовить в кустарной мастерской, тут можно обойтись и без конструкторского бюро.

Другое дело РИОНы – аппараты хотя и небольшие, но уже сложные. Виктор Данилович Пустовойт отлично помнит, каково ему досталось при выпуске этой продукции. Вместе с Ф.Ф.Войновым он по двое суток не уходил с завода, регулируя работу этих аппаратов.

Да их и вовсе не сделали бы без инженерного руководства. Это понимали и в тресте «Газоочистка», и в более высоких инстанциях, потому-то и жили на заводе командированные из Гипрогазоочистки инженеры Игорь Николаевич Востоков и Борис Петрович Рожнов. Частыми гостями на заводе были представители Совета Министров Амосов и Алексеев. Заказ имел важное государственное значение – РИОНы предназначались для атомной промышленности. Как бы то ни было, с этой очень сложной задачей справились…

Дату возникновения любого предприятия, как правило, установить весьма не легко. Что считать датой возникновения завода? Момент разрезания ленточки? Время подписания акта приемки? А может быть, тот день, когда было вынесено решение о его строительстве?

У нашего завода дело обстояло, кажется, сложнее, чем у какого-либо другого: он то рождался, то хирел, то снова появлялся. Всё это происходило несколько раз, и каждый раз он появлялся в каком-то новом обличии, пока, наконец, не выбрал своего настоящего пути.

Когда-то, еще на заре советской индустриализации, соблюдалась довольно строгая последовательность в разделении строительства завода и начала производства: сначала строили, потом вводили в эксплуатацию.

Кое-где, как, например, в Тольятти, и теперь поступают так же. Но война заставила быть проворнее и научила выпускать продукцию даже под открытым небом, а уж работа во всякого рода временных помещениях стала тем более обычным делом. Так произошло и с нашим заводом, хотя он ниоткуда не эвакуировался.

Ярославлю была нужна сажа для шин, а ее не уловишь без соответствующих устройств. И вот, не дожидаясь конца строительства и даже как следует не развернув его, завод уже в 1948 году выдает свою первую продукцию в виде шести изоляторных коробок для электрофильтров.

Продукция не ахти какая, но и оборудования-то на заводе в то время насчитывалось по пальцам: токарный и строгальный станки, гильотинные ножницы да единственный сварочный аппарата – вот и вся оснастка. И работали, конечно, во временных помещениях, а электроэнергией снабжались от передвижной электростанции.

Подстать времянкам была и технология. Среди побасенок о разных неумехах есть рассказ о мужике, который взялся в избе сани строить, а когда закончил, то оказалось, что вытащить их наружу нельзя, хоть в избе на них катайся. А вот Роза Ивановна Пустовойт – тоже один из давних работников завода, помнит случай, когда не в сказке, а на самом деле у нас изготовили узел «крышки» для электрофильтра СС-9, а он в ворота из цеха не пролезает, так что пришлось у этой «крышки» срезать площадку для привода.

Со стороны глядя, можно бы таких работяг на смех поднять, сострить, что, мол, это случай головотяпства, который ни в какие ворота не лезет». А в действительности ничего другого не оставалось: вне цеха «крышку» пришлось бы делать куда труднее. В то время производственными помещениями были только нижний этаж теперешнего инструментального цеха и небольшой участок механического отделения бывшего механосборочного цеха, так что выбирать было не из чего.

Жилье тоже было временное: щитовой дом, несколько бараков, деревянный одноэтажный дом и два деревянных восьмиквартирных, оставшихся еще со времен принадлежности к Главлакокраске, – вот, в основном, и всё. И всё это утопало в грязи, единственный мощеный участок был тот, который устроили от стройплощадки до шоссе.

И все-таки даже тогда уже велась культурно-массовая работа, и был «клуб» в последнем бараке, расположенном в сторону Ломов, в котором устраивались киносеансы, читались лекции и доклады. Помещение узкое, грязное, с длинными, грубо сколоченными скамейками, стоящими в несколько рядов так, что с последних картину можно было смотреть только стоя на скамьях. А так как сеанс велся с большими перерывами между частями и длился часа три, выстоять такое «бдение» было посильно не всякому.

Заводскими рабочими тех лет были и остались на заводе до сих пор токарь Н.В.Хрунов, строгальщик А.Я.Соловьев, кузнец А.А.Горев, электросварщик А.В.Крупнов и слесари И.В.Васильев, А.А.Гнездов, А.А.Варварычев.

Начальник цеха Ф.Ф.Войнов со своей «свитой» располагался тогда по-царски в полуподвальном помещении, где сейчас находится кладовка смазочных масел. Сколько-нибудь приличное отопление устроить там было нельзя, и довольствовались какой–то самоделкой образца «буржуйки» времен гражданской войны. Трубу через верхние помещения вывести было нельзя, она проходила вбок, поэтому отоплялись по выбору: либо холод, либо дым…

В одном из кинофильмов говорится, что времянки – вещь несокрушимая. «Падут и превратятся в пыль египетские пирамиды, а временные сооружения будут стоять» – утверждал так или примерно так один из героев фильма.

Семибратово тысячелетие не насчитывает, но если теперь выйти из дома где-нибудь на улице Мира или на Садовой, можно подумать, что находишься не в Семибратове, а в самой Москве. Не на Арбате, конечно, не на проспекте Вернадского, а где-то в районе Марьиной рощи или у Семеновской заставы.

А времянки… Они действительно еще кое-где уцелели, скажем, у профтехучилища. Правда, мало их осталось, но они есть, доживают последние сроки и всё еще несут свою службу. Да что там – даже само заводоуправление до сих пор ютится во временном одноэтажном бараке!

Право же, стоило бы, пожалуй, подумать, а не сохранить ли один-два барака как музейный экспонат, как память о том, с чего начиналось Семибратово. И сделать там музей»…

 

4. ОСТАЛСЯ В ПАМЯТИ

 

В 1999 году в качестве книжного приложения к журналу «Русь» вышел первый номер литературно-художественного альманаха «Ростовский изборник», в котором был напечатан очерк семибратовского журналиста и краеведа Г.С.Залетаева «Инженер, воин, писатель Константин Брендючков». Георгий Сергеевич работал вместе с Константином Григорьевичем в Семибратовском филиале НИИОГАЗ, поэтому хорошо знал некоторые подробности его биографии. «Принято считать, что трудности закаливают человека, – писал Г.С.Залетаев. – Константин Григорьевич не соглашался с этим. Он говорил, что трудности просто-напросто сортируют людей, убирая слабых и оставляя крепких. Сам он был сильным человеком. Сильным не только духом, но и телом. До преклонного возраста совершал ежедневные длительные прогулки, занимался гантельной гимнастикой, обливался холодной водой. Он до конца дней был полон планов и задумок и всегда сожалел, что для осуществления всего, что хотелось бы сделать, отпущен слишком короткий срок».

Георгий Сергеевич Залетаев (1923–2004) родился в Ростове, здесь же закончил школу, после окончания Военно-морского авиационно-технического училища служил на Тихоокеанском флоте метеорологом. В 1942 году был направлен на курсы военных переводчиков разведотдела Тихоокеанского флота, на следующий год поступил на Морской факультет Военного института иностранных языков. За время учебы в институте направлялся для выполнения заданий командования на Северный флот, где служил на крейсере «Мурманск», с января по ноябрь 1945 год – в группу связи особого назначения Черноморского флота. В 1946 году был командирован в распоряжение советской части Союзного контрольного совета для Японии, в 1947 году – в Германию, где работал в промышленном отделе Советской военной администрации. После демобилизации работал учителем, директором школы, сотрудником Института геологии и геофизики Сибирского отделения Академии наук СССР. С 1968-го по 1983 год работал в Семибратовском филиале НИИОГАЗ, сначала старшим научным сотрудником, затем заместителем заведующего отделом научно-технической информации, с 1976 года – заведующим отделом, сменив на этом посту К.Г.Брендючкова, с которым у него были близкие, дружеские отношения.

11 апреля 2007 года, к очередной годовщине восстания узников Бухенвальда, в ярославской областной газете «Северный край» был напечатан очерк Олега Артемьева «Красный флаг над Бухенвальдом», который открывало следующее вступление:

«До Дня Победы чуть меньше месяца. Но их победа была одержана еще до 9 мая 1945 года. «Дважды рожденные» – так назвал выживших узников Бухенвальда автор одноименной книги Константин Брендючков, один из восьми ярославцев, вернувшихся живыми из того страшного концлагеря. Сегодня из них живы только трое – Константин Постников, Николай и Венедикт Смирновы. Три человека, три жизни, три судьбы, которые содрогнулись под тяжестью страшных лет, проведенных за колючей проволокой рукотворного ада, с дьявольской жестокостью придуманного человеческим умом».

Далее приводятся некоторые сведения из биографии К.И.Постникова.

Константин Иванович был непосредственным участником восстания в Бухенвальде, его отряд вступил в бой вслед за первой группой, прорывавшей проволоку у сторожевой вышки, участвовал в захвате оружейных складов. Однако на Родине его встретили не как героя, а как подозреваемого – полтора года, пока продолжалось следствие, просидел в спецлагере НКВД под Медвежьегорском. После этого, вернувшись в Ярославль, долго восстанавливал документы, до пенсии работал на Ярославском моторном заводе, был награжден орденом Отечественной войны 2-й степени, выступал в одной из московских школ, где создан музей «Бухенвальдский набат», регулярно ездил на встречи бывших узников Бухенвальда и хорошо знал К.Г.Брендючкова.

«Загодя мы готовили гранаты и бутылки с зажигательной смесью, собирали оружие из частей, принесенных с завода «Густлофф-Верке», – рассказывал Константин Иванович. – Стены деревянных бараков были засыпные, вот в них и прятали оружие. Иногда нам удавалось разбирать полы, получались отличные тайники.

Впоследствии некоторые станут утверждать, что восстание началось одновременно с танковой атакой американцев. На самом деле это было не так. Просто в самом начале штурма кто-то включил противотанковую сирену. И лишь спустя несколько часов в лагерь заехали несколько американских танков, но к тому времени над Бухенвальдом уже развевался красный флаг победы. Союзники застали вчерашних заключенных свободными людьми. А сирена использовалась, чтобы сбить охранников с толку. Сигналом же к штурму послужил взрыв гранаты в воротах лагеря.

– Всё, что я запомнил – это страшная злость, сильнее которой я никогда не испытывал. В моих ушах до сих пор стоит яростный крик повстанцев, который последовал за сигналом к штурму. Наши роли были четко распределены подпольным штабом. Район действий русского отряда тянулся от западных угловых ворот до лагерной больницы и включал в себя четыре пулеметные вышки. Каждая группа повстанцев выполняла определенные действия: одни должны были «снять» часовых, другие – прорвать таранами колючую проволоку. На левом фланге русского отряда действовали группы немецких товарищей, им было нужно захватить главные ворота, обесточить электрозабор и сигнализацию, оборвать связь Бухенвальда с Веймаром…

Константин Григорьевич Брендючков дважды бежал из концлагеря, хотя считалось – рассказывал К.И.Постников, – что убежать из Бухенвальда практически невозможно. Территория обнесена забором из колючей проволоки под высоким напряжением и тремя кольцами траншей, за ними – пятиметровая «собачья» зона. Через каждые сто метров стояли железобетонные пулеметные вышки – более двадцати мощных крепостных башен. Лагерь охранялся дивизией SS , батальоном черномундирников и сворой здоровенных псов, специально натренированных на заключенных.

Но все же отдельные побеги случались. Один такой уникальный случай описан в книге К.Г.Брендючкова «Дважды рожденные». Представьте: ходят двое заключенных, разносят кофе по постам охраны. Естественно, под конвоем. В одном месте между двумя вышками было небольшое озерцо, около которого процессия остановилась отдохнуть. Конвоиры буквально на минуту отвернулись, смотрят, а одного заключенного уже нет. Тут же подняли тревогу, начали искать. С ног сбились, так и не нашли. Как стало известно гораздо позже, побег этот был организован подпольным комитетом. Специально раздобыли одежду солдата вермахта, которую один из разносивших кофе заключенных надел под арестантскую робу. Когда охрана отвернулась, он сорвал с себя лохмотья и бросил их в озеро. Оставалось только смешаться с толпой.

Когда Константин Григорьевич умер, Константин Иванович Постников приехал в Семибратово на похороны, сказал о нем очень добрые прощальные слова.

После поминок, перед возвращением в Ярославль, я пригласил его и ответственного секретаря Ярославской писательской организации Ю.С.Бородкина, также приехавшего в Семибратово, чтобы проститься с Константином Григорьевичем, к себе домой, на всякий случай взял адрес. И оказалось, что в Ярославле мы жили в соседних домах на проезде Матросова, наверное, встречались на улице чуть ли не каждый день.

Воспользовавшись случаем, мы с Юрием Серафимовичем засыпали ветерана вопросами о Константине Григорьевиче, о том, как накануне восстания в Бухенвальде была поставлена его пьеса «Потомки Чапаева», о самом восстании. Многое мне было уже известно из рассказов Константина Григорьевича и его книги «Дважды рожденные», которая после смерти писателя стала ему своеобразным памятником.

С кем бы из семибратовских знакомых Константина Григорьевича я ни разговаривал, все отмечали его яркую, незабываемую индивидуальность, удивительную работоспособность и неослабевающую с годами тягу к творчеству. Среди этих людей Александр Андреевич Грачев – ветеран Семибратовского завода газоочистительной аппаратуры, Игорь Константинович Горячев – дважды возглавлявший Семибратовский филиал НИИОГАЗ, члены Клуба любителей поэзии, о котором будет рассказано ниже, соседи Константина Григорьевича. Можно только позавидовать писателю, оставившему в памяти знавший его людей такой светлый след.

Вероятно, следует сказать, как я – коренной ярославец – оказался в Семибратове, как судьба свела меня с Константином Григорьевичем.

Закончив в 1964 году факультет автоматики и телемеханики Ярославского химико-механического техникума, я по распределению был направлен на работу в город Уральск Казахской ССР, работал в отделе контрагентских поставок, который занимался сдачей аварийно-спасательного оборудования на кораблях военно-морского флота.

Отработав после окончания техникума положенные три года, в 1968 году приехал в Семибратово, куда из Петровска переехали мои родители, и поступил в Семибратовский филиал НИИОГАЗ, на должность инженера лаборатории контрольно-измерительных приборов КИП.

Так получилось, что после выхода на пенсию Константин Григорьевич каждый год два «разрешенных» месяца работал здесь же в качестве слесаря КИП. В то время лаборатория КИП была местом притяжения людей увлеченных, изобретательных, которые могли сделать всё, что заказывали наши «ученые мужи». Надо было что-то срочно сделать в цехе – становились и за токарный, и за фрезерный станки. Я уж не говорю о ремонтируемой здесь бытовой технике, которую сотрудники филиала приносили в КИП чуть ли не каждый день, начиная от старинных часов и кончая только что купленными радиоприемниками и магнитофонами. Это были действительно мастера на все руки. С полным основанием это можно сказать и о Константине Григорьевиче. Когда я, спустя несколько лет после перехода из СФ НИИОГАЗ на работу в Верхне-Волжское книжное издательство, спросил одного из сотрудников КИП, чем занимался в лаборатории Константин Григорьевич, он ответил коротко: «Ведь это же умница, он всё умел и всё мог делать: паять схемы, настраивать приборы, придумывать новые конструкции».

Среди тех, с кем я познакомился, работая в КИП, следует назвать Владимира Николаевича Саксина – иногда он пропадал в нашей лаборатории целыми днями, помогая и делом, и советом. С Константином Григорьевичем их связывали дружеские отношения, возможно, в какой-то степени вызванные схожестью фронтовых биографий.

С начала Великой Отечественной войны Владимир Николаевич служил радистом-оператором Приморской армии, участвовал в обороне Одессы и Севастополя. В 1942 году воевал на Крымском фронте, где представителем ставки Верховного главнокомандующего был назначен завнарком обороны и начальник Главного политуправления Красной Армии Л.З.Мехлис. 8 мая немецкая армия перешла в наступление и 16 мая овладела Керчью. За 12 дней боев по причине нерадивого руководства из 250 тысяч солдат и офицеров Красная Армия потеряла более половины убитыми и пленными, Мехлис был снят со всех своих высоких постов. Владимир Николаевич попал в плен, оказался в концентрационном лагере г. Падерборна в Германии.

В 1959 году закончил Ярославский технологический институт. В СФ НИИОГАЗ начал работать в 1966 году, был заместителем начальника лаборатории, начальником лаборатории № 3. Награжден Орденом Отечественной войны Ш степени, медалями за оборону Одессы и Севастополя. Помимо общности фронтовых судеб с Константином Григорьевичем их притягивала друг к другу любовь к техническому творчеству, изобретательству.

 

5. «ДВАЖДЫ РОЖДЕННЫЕ»

 

Первое издание повести К.Г. Брендючкова «Дважды рожденные» вышло в Ярославском книжном издательстве в 1958 году. Через три года в том же издательстве было осуществлено второе издание повести, редактором которой стал Константин Федорович Яковлев – ярославский писатель, автор книг «Осиновские чудаки», «Лесные дива», «Самоцветы», «Как мы портим русский язык».

Несколько лет мне довелось работать под его руководством в редакции художественной литературы Верхне-Волжского издательства, и я на себе испытал, каким требовательным и опытным редактором был Константин Федорович, как внимательно относился к каждому написанному им слову и к каждой отредактированной им книге. В этом отношении весьма показательна составленная им аннотация ко второму изданию книги «Дважды рожденные»:

«Константин Григорьевич Брендючков – один из героев-узников концлагеря Бухенвальд. Автор книги воссоздает героический дух борьбы против гитлеровских палачей в этом лагере смерти. С почти документальной точностью он показывает деятельность подпольной военно-политической организации заключенных под руководством коммунистов, саботаж и подрывную работу на предприятиях, где использовались пленные, и подготовку освободительного восстания.

К.Брендючков не только участник описанных событий, но и автор ряда пьес, использованных бухенвальдской подпольной организацией в борьбе за освобождение. Среди них пьеса «Потомки Чапаева», подлинник которой до сих пор хранится в музее «Бухенвальд». Настоящее издание является вторым, исправленным и дополненным. Учитывая пожелания читателей, в приложении автор дает фактический материал о Бухенвальде, в том числе раскрывает подлинные имена героев книги – руководителей подпольной организации».

Здесь каждое слово обдумано и взвешено, в том и числе и фраза «с почти документальной точностью». Написанная Константином Григорьевичем книга – это художественное произведение с документальной основой. Она автобиографична, но вместе с тем имеет элементы авторского вымысла.

Тот факт, что повесть «Дважды рожденные» была переиздана спустя всего три года после первого издания, говорит сам за себя – за годы работы в издательстве я не помню другого такого примера.

В 1962 году за книгу «Дважды рожденные» Константина Григорьевича Брендючкова приняли в Союз писателей СССР. На заседание приемной комиссии Союза писателей в Москву поехал Виктор Флегонтович Московкин, в то время возглавлявший Ярославскую писательскую организацию, автор трилогии «Потомок седьмой тысячи», исторической повести «Тугова гора» и других произведений, в том числе повестей, напечатанных в журнале «Юность», благодаря которым Виктор Флегонтович получил общесоюзную известность. Позднее он рассказывал мне, как состоялся прием Константина Григорьевича.

Дело в том, что к 20-летию начала Великой Отечественной войны было опубликовано немало книг фронтовиков, которые честно и мужественно воевали, но, не имея литературных способностей, нанимали так называемых литературных секретарей, которые, по сути, и были настоящими авторами таких книг. Вот и при обсуждении кандидатуры Константина Григорьевича возник вопрос – сам ли он написал повесть «Дважды рожденные»?

Виктор Флегонтович рассказал о нелегкой судьбе автора, о его активной изобретательской деятельности, а потом спросил членов приемной комиссии, есть ли среди них рыбаки? Получив утвердительный ответ, задал следующий вопрос: «Уверены ли вы, когда закидываете удочки, что в этом месте имеется рыба?» На этот раз ответ был отрицательный. «Константин Григорьевич решил эту проблему, – продолжил Московкин. – Он сконструировал и сам изготовил ручной перископ, который опускает в воду и смотрит – есть ли рыба. Если есть – закидывает удочку».

Эта шутливая история окончательно убедила членов приемной комиссии, что Константин Григорьевич – творческая личность, которому не нужны помощники, чтобы написать повесть. Да и сам материал повести был не похож на большинство книг военной тематики. Помню, первый раз я прочитал его книгу, как читают приключенческий роман, – не отрываясь. И только после личного знакомства с Константином Григорьевичем перечитал ее более внимательно. Этому предшествовал наш разговор о том, насколько его повесть документальна и насколько художественна.

Помню, Константин Григорьевич сказал, что практически он ничего не выдумывал. Тогда я спросил его, почему же он не написал повесть от первого лица? И получил ответ: «Я присутствую в повести даже не в одном лице, а сразу в двух лицах».

Константин Григорьевич и в этом отношении пошел своим, неизведанным путем. Во время второго прочтения я понял, что он имел в виду. В главе «Творчество» рассказывается о том, как члены подпольного комитета лагерного сопротивления обратились к узнику Григоричу (!) помочь в создании в лагере собственного театра. Обратились к нему не случайно – обладая хорошей памятью, он пересказывал узникам своего барака содержание давно прочитанных книг, придумывал и рассказывал собственные интересные сюжеты. Так Григорич стал членом подпольной организации, которая не только копила оружие для будущего восстания, но и всячески старалась поднять дух заключенных, укрепить их веру в победу.

Самодеятельный театр должен был сыграть в этом свою важную роль. Но свою работу лагерный театр начал с вполне безобидной вещи – пьесы А.П.Чехова «Медведь», по памяти восстановленной Григоричем. Потом появилась композиция «Мужики», написанная на основе некрасовской поэмы «Кому на Руси жить хорошо» и, наконец, «Потомки Чапаева» – пьеса, написанная самим Григоричем.

О том, как в лагерных условиях работал подпольный театр, так написано в книге «Дважды рожденные»:

«Каждую постановку готовили в глубоком секрете, и не только в целях конспирации, но и для того, чтобы она была новой для зрителей. Сначала репетировали, запершись в уборной блока, а в дальнейшем приспособились использовать некоторые помещения прачечной. Работали тщательно, продумывая каждую частность и ухитряясь за счет выдумки скрасить те убогие средства, которыми располагали.

По части выдумки очень помог инженер Константин (!). В «Мужиках» он подсказал, как при помощи двух картонок с прорезями и электролампы создать «настоящий», играющий отблеск луны на реке – «лунную дорожку», а в «Потомках Чапаева» посредством куска кисеи, пары ламп и реостата обеспечили полную иллюзию появления призраков».

Инженер Константин и автор «Потомков Чапаева» Григорич – так Константин Григорьевич изобразил себя в двух лицах одновременно.

Повесть «Дважды рожденные» завершало следующее авторское заключение:

«Читатель! Если на какой-нибудь вещи, что попала к вам после войны, вы встретите метку «КЛБ», знайте: это Бухенвальд! Вспоминая тех, кто делал эту вещь, не сердитесь, если, к примеру, ваш шифоньер, такой роскошный на вид, плохо склеен: его делали люди, которые боролись как могли и чем могли. Их много погибло в том буковом лесу, но многие из них живы до сих пор.

Не только в Советский Союз вернулись бухенвальдцы. У фиордов Норвегии, в Германии, па берегах туманной Темзы и под ласковым небом Франции, на средиземноморских берегах Италии и Испании и в дымах бельгийских и чехословацких заводов – их можно встретить чуть не по всей Европе. Им все еще снятся кошмары Бухенвальда. Но и в этом лагере смерти они учились мужеству, солидарности; этот лагерь был суровой школой дружбы наций.

Граждане разных государств, бывшие узники занимают разное положение, принадлежат к различным социальным слоям, но в Бухенвальде они встретились с советскими людьми, узнали от них о нашей стране и о наших условиях жизни.

Люди, на которых осыпался пепел крематория, не забудут полученные уроки, и они знают: борьба еще не кончена. Они думают о послевоенных судьбах стран, о своем положении, о мире для всех народов.

Они думают и говорят о нас».

Ко второму изданию повести «Дважды рожденные» Константин Григорьевич написал послесловие – документальный очерк «Имена и цифры», в котором рассказал историю концлагеря Бухенвальд – от его возникновения до антифашистского восстания. Перечитаем начальную часть этого очерка…

 

6. КОНЦЛАГЕРЬ НА БЕЛИЧЬЕЙ ГОРЕ

 

«Взгляните на карту Германии гитлеровских времен. Если вы приметесь считать условные значки, то убедитесь, что в стране насчитывалось тогда почти семьсот тюрем, более сотни штрафных и около восьмидесяти концентрационных лагерей. Бухенвальд был одним из самых больших и жестоких концлагерей.

На горе Эттерсберг, в центральной части Германии, в восьми километрах от города Веймара, где когда-то жили и работали Шиллер, Бах, Лист, Гете, еще во времена Веймарской республики одним из немецких реакционеров было построено под видом невинного охотничьего домика убежище для преступной тайной организации «Консул». Добиваясь власти, методами средневековья она устраняла своих политических противников, для чего и использовался «охотничий домик». Шайка «Консул» уничтожила сотни немецких граждан, в числе которых были премьер Германии Эрцбергер, рейхсканцлер Ратенау и многие другие видные политические и общественные деятели.

Когда нацисты захватили власть, масштабы подлых дел намного возросли, а методы «Консула» получили свое развитие и «усовершенствовались». Выискались и любители инквизиции двадцатого века.

Карл Кох не был аристократом и не имел чинов и орденов. Сын дармштадтского мясника, он работал парикмахером и начал выдвигаться, лишь став членом фашистской национал-социалистической партии. В 1929 году Кох выступил в печати с обширной программой физического истребления всех противников своей партии. Эта программа (она была опубликована под названием «Бокегеймерские документы») как раз и предусматривала создание сети концлагерей со специально разработанной системой морального и физического уничтожения людей. Человек, ставший жертвой этой системы, должен был сначала дойти до крайней степени истощения, подвергнуться самым унизительным оскорблениям, перенести истязания и увечья, проникнуться безграничным, всепоглощающим страхом, забыть о человеческом своем звании и только потом – умереть.

Насколько глубоко и детально была впоследствии разработана эта система, видно хотя бы из того, что после бомбежки Бухенвальда, когда горели архивные материалы и горячие волны пожара разносили по лагерю пепел и клочки горевших документов, заключенным случалось находить странные карточки. По виду они напоминали медицинские, так как имели два схематических изображения голого человеческого тела – спереди и сзади – и обычные для личных карточек данные. Но на схемах в разных частях тела были отметки и указания: огонь, резать, бить, рвать, иглы, инъекции, кислота, вывихивать, ломать...

Рвение Коха было оценено, и с приходом к власти Гитлера ему поручают создание одного из первых концлагерей – Эстервегена, а в 1937 году он, уже штандартенфюрер, создает концлагерь Бухенвальд. Обогащенный практическим опытом, Кох не обманул надежд, и вот что получилось.

Гору Эттерсберг, где был когда-то «охотничий домик», Кох выбрал не зря, не случайно. Высота горы – 470 метров – сравнительно не велика, но большая влажность, присущая этому месту, создает заметную недостачу кислорода. Мрачный буковый лес с юго-восточного склона препятствует теплым дуновениям, резкие же и частые северо-западные ветры по незащищенному склону горы нагоняют туман и стужу. Вершина горы чаще всего скрыта от окрестностей тучей. Там, в этой туче, и находился лагерь.

Площадь лагеря составляла всего 0,5 квадратного километра, а если не считать участки специального назначения, выходит, что заключенным оставалось лишь 0,2 квадратного километра. Это давало на каждого человека 3,3 квадратного метра, включая сюда улицы, площадки и аппельплац.

Окружавший лагерь забор из колючей проволоки под током охватывался тремя кольцами траншей, за которыми находилась еще пятикилометровая «собачья зона». Более двадцати железобетонных пулеметных вышек, стоявших вдоль забора через каждые сто метров, по существу были солидными крепостными башнями. Как атаковать ее голыми руками! А чтобы положение было еще яснее, следует помнить, что лагерь караулила дивизия СС, размещавшаяся в пятнадцати казармах, около батальона черномундирников и скопище здоровенных псов, то и дело дрессируемых на заключенных.

Впрочем, первые заключенные, которыми были триста немцев, пригнанных из Лихтенбурга в августе 1937 года, застали здесь только лес, который они должны были расчистить и сделать постройки для охраны. К десятому октября они выстроили первое здание – дачу коменданта лагеря Коха.

Казармы, двенадцать гаражей и девять вилл старших офицеров СС, мастерские, а также часть деревянных блоков лагеря были построены к середине 1939 года, а в 1940 году строятся 15 каменных двухэтажных блоков и вплотную к лагерю – завод ДАВ (Дейч Аусрустунг Верке), преимущественно деревообделочный. Все это время в Бухенвальд то и дело пригоняли новые и новые партии заключенных. Еще большее строительство начинается в июне 1942 года: не более чем в километре от лагеря воздвигается мощный оружейный завод «Густлофф-Верке», насчитывавший тринадцать цехов.

Гитлеровцы утверждали, что Бухенвальд не был специальным лагерем уничтожения. Доля правды здесь есть. Только для уничтожения существовали другие лагеря, где человек жил неделю или две. Таковы были Освенцим, Майданек и другие, в которых тысячные партии пригнанных арестантов сразу же загонялись в газовые камеры и уничтожались. В одном Освенциме было уничтожено не менее трех миллионов человек. В Бухенвальде же заключенный мог жить и месяц, и годы, никогда, впрочем, не зная, не погибнет ли он уже в следующую секунду. В Бухенвальде убивали немало, но делали это как бы между прочим, походя. Главной же целью было другое: Бухенвальд был лагерем пыток – физических и моральных.

Когда Гитлер пришел к власти, он кинул в Бухенвальд своих главных политических противников – немецких коммунистов. Довести их до скотского состояния, лишить человеческого облика, растоптать, заставить отречься от своих убеждений – вот в чем, по-видимому, была задача концлагеря Бухенвальд. Пытки, голод, унижения и работа – основные средства в достижении этой цели. Бывало не раз, что до полудня какая-нибудь команда перетаскивала камень с одного места на другое, а затем таскала этот же камень обратно.

Как же могло случиться, что в Бухенвальде так много было сделано заключенными, если их число никогда не превышало восьмидесяти тысяч, а в среднем могло считаться тридцать тысяч человек? Разгадка в том, что работы выполнены не тридцатью тысячами и даже не восьмьюдесятью, а двумястами пятьюдесятью тысячами человек. Да, четверть миллиона заключенных девятнадцати разных национальностей вошло в ворота Бухенвальда, осененные особым гербом – насупившейся, мрачной совой.

Четверть миллиона человек вошло в ворота... А сколько вышло?

Статистика не все еще определила, да и слишком долго пришлось бы приводить здесь все цифры, но можно судить о многом хотя бы по тому факту, что граждан СССР (включая военнопленных) по лагерю за все годы насчитывалось 23500 человек, а в день освобождения осталось в живых только 4 700. В одном только манеже (в «хитром домике») эсэсовцы убили выстрелами в затылок семь тысяч советских военнопленных.

Фактов много. Так, например, с 10 марта по 11 апреля 1945 года было свалено в ямы близ памятника Бисмарку 7000 трупов политзаключенных. Из сотни польских партизан, посаженных в 1939 году в особую клетку, за месяц остался в живых лишь... один. После убийства фон Рата, секретаря германского посольства в Париже, в Бухенвальд пригнали двенадцать с половиной тысяч евреев, и в первую же ночь семьдесят из них сошли с ума. Можно судить, чего они успели насмотреться и натерпеться за одни только сутки!

К 1 апреля 1945 года по Бухенвальду считалось сорок две тысячи заключенных, а в этот год члены организации, работавшие в эффектенкамер (кладовая, через которую проходила одежда узников), установили, что порядковые номера с 1-го по 60 000-й были выданы по три-четыре раза. Это значит, что комендатура принимала меры для того, чтобы скрыть истинное число жертв. По установленным данным следует, что в январе 1945 года погибло 6477 человек, в феврале – 5614, в марте – 5479 и т. д.

В сопоставлении с этими цифрами бессудно, беззаконно, безвестно погубленных людей чуть ли не насмешкой выглядит приказ самого Гиммлера в марте повесить 15 заключенных. Правда, их, этих пятнадцать, вешали торжественно, чуть ли не с помпой. Шутка ли – приказ Гиммлера!

А после освобождения Бухенвальда в нем осталось в живых только 22 000 человек, к тому же 4 600 человек были инвалидами, а 3 160 – в лечебнице. И это не просто цифры, а люди! люди! люди! – французы, бельгийцы, голландцы, норвежцы, немцы, поляки, испанцы, русские»…

 

7. «ШКОЛЬНЫЙ ВЫДУМЩИК»

 

Вспоминаю, с каким интересом мой сын Михаил прочитал книгу К.Г.Брендючкова «Школьный выдумщик», написанную на строгой документальной основе. Ее героем стал Александр Николаевич Соколов, сорок лет проработавший в сельской школы и поразивший Константина Григорьевича своим новаторством и изобретательностью в преподавании географии и астрономии.

Повесть открывается описанием старого Ярославля, которое по стилю и обилию колоритных, ярких деталей вполне могло бы стать вступлением к художественному произведению:

 

«Ярославль тех лет. Прежних. Дореволюционных. На центральных улицах – крупные и гладкие, как черепа, булыжники. Городовые – в белых кителях, с красным витым шнуром через плечо, дворники с большими бляхами. На углу – извозчичья биржа, около пролеток скучают несколько «ванек» в сборчатых армяках и в низеньких цилиндрах с пряжкой вместо кокарды.

Покачиваясь в собственной коляске «на дутиках», прокатил господин Киселев, владелец часового магазина и мастерских. Копыта не стучат: с канатом подкованы. Городской голова с подусниками проехал – тоже господин важный. На частные экипажи «ваньки» косятся неодобрительно: какая прорва деньжищ попусту транжирится! «Ванька» за двугривенный свезет из одного конца города в другой, а господа по двести-триста целковых в год на выезд тратят. Зачем?

Из переулка высунулась было крестьянская подвода – у рыжей лошаденки даже брюхо в грязи. Городовой сановито повернулся и гаркнул:

– Куда прешь, деревня, я тебя!

Бабенка ахнула, закрутила вожжами, точно от погони спасаясь, протарахтела по мостовой и закатилась в ближайшую боковую улицу.

На Даниловской куда проще. На обочинах улицы – трава, тротуары дощатые, да и то не сплошь, кое-где лужи пузырятся. Тут бабе свободнее. Едет, не торопясь, и время от времени распевает:

– Огурцов кому, огур-цо-ов!

Навстречу из ворот показался татарин с мешком. Пересек дорогу, прошлепал в другие ворота и тоже запел козлетончиком:

– Старья-я бе-ро-ом, стары вещи па-ак-ку-паем!

Пропел и оглядывает двор, водит черными глазами по окнам: не отворится ли где форточка? Двор большой, на веревках белье трепыхается, на стенах у дверей вывески и указатели приколочены разных фасонов и качества: «Доктор Ферингер», «Учу на гармонии», «Починка часов». Татарии грамотный, ему это для работы требуется, но что означает рука на дощечке без всякой надписи, указывающая куда-то в небеса, ему невдомек. Перекосилась, что ли?

Из подвала часовщика выходит священник. Прошествовал, недобро сбычившись на басурмана, сплюнул и перекрестился. Татарин проводил его глазами тоже не ласково…»

 

Герой повести «Школьный выдумщик» родился в 1892 году, в многодетной семье бедного часовщика. Не имея средств для обучения сына в гимназии, отец отдал его в духовную семинарию. Автор так объясняет это решение:

«Священником быть он не собирался, но семинария, по окончании первых четырех, общеобразовательных классов, уже давала право быть учителем. Физико-математические знания в ней были не в большом почете – реалисты в этом отношении семинаристов всегда за пояс затыкали, – зато науки гуманитарные проходились очень хорошо, а спрашивались неукоснительно и строго.

В общем, что ни говори, а по русскому языку, литературе, истории и географии семинаристы были в то время общепризнанными доками и непререкаемыми авторитетами для прочих учащихся… За Толстого только семинаристы не брались. Не проходили его у них, и он даже запрещенным считался, так что и сами-то они знакомились с ним только украдкой.

Можно предполагать, что и священников семинария готовила сообразительных в своем деле, но Сашу это не касалось, а потому в четвертом классе, после которого только и начинались богословские предметы, снова пришлось задуматься: а дальше как?»

Удалось поступить в Ярославский юридический лицей, но проучился в нем только год – началась война, и его взяли в армию. Как «образованного», из него полагалось сделать «господина офицера», а для этого надлежало пройти школу прапорщиков в Киеве. После ее окончания получил назначение в Ярославль, откуда был отправлен на фронт, но по дороге заболел, и его вернули в Ярославль.

«Война все как-то обнажила, перемешала и многое обесценила. Прежние пути и планы потускнели, создалась неуверенность в том, что казалось священным и незыблемым, отчетливее обозначилась разница между классами и сословиями. Преуспевание новоявленных богачей, наживающихся на войне, выставилось откровенно и нагло, как никогда. О них писали в газетах, для них открылись кафе-шантаны, их пикники, кутежи и скандальные истории то и дело смаковались завистливыми обывателями. На центральных улицах гремели «Боже, царя храни», «Матчишь» и «Ой-ра»; сочетание государственного гимна с игривыми мотивами никого не удивляло – жизнь изменилась».

Сделанное Константином Григорьевичем описание Ярославля в годы первой мировой войны удивительным образом напоминает современное состояние нашего общества, когда «отчетливее обозначилась разница между классами и сословиями», а скандальный быт новоявленных богачей стал основной темой средств массовой информация. Разница в одном – тогда кучка проходимцев обогатилась на войне, сегодня – на развале великого государства.

После того, как по состоянию здоровья Соколова списали в запас, семья перебралась в село Большие Соли, позднее переименованное в Некрасовское. Сначала устроился переписчиком в канцелярию, затем некоторое время поработал в городском управлении Костромы, пока его не назначили заведующим Полянской начальной школы. «Начался его долгий, сорокалетний учительский путь – настоящий путь его трудовой жизни, тот самый, который называют и кремнистым, и тернистым, но с которого настоящий учитель не сходит до конца сил своих», – пишет Константин Григорьевич и далее подробно описывает «учительскую» судьбу своего героя: о его нововведениях в школьное преподавание и как их в штыки встречали ретрограды, как стал почетным членом Всесоюзного общества изобретателей и рационализаторов ВОИР и о заслуженном награждении орденом Трудового Красного Знамени.

Автор буквально любуется своим героем, с которым его объединяет такая же неуемная творческая энергия, желание сломать сложившиеся стереотипы и предложить нечто новое, неожиданное, порой даже фантастическое.

Заключительные строки книги «Школьный выдумщик» звучат как гимн школьному учителю:

«Хорошо, когда человек посадит дерево. Хорошо, когда человек выроет в пустыне колодец. В сто раз лучше, когда человек вырастит и воспитает человека! Вот идет опять он через знаменитый Некрасовский мост – постаревший в классах учитель. Легко идет; даже не верится, что за ним длинной свитой шествует длинный ряд его трудов и многих лет. Он не бывал в боях. Не знает ни сабельных, ни бомбовых ударов. Не строил тракторный завод, не прорывал Беломорканал. Он даже не летал в космос. Но он учил вас познавать мир. Самый обыкновенный тот самый мир, в котором вы живете. Что вы сделаете из этого мира, зависит теперь целиком только от вас. Поклонитесь учителю. Сделайте это, не задерживаясь, а то он приподнимет фуражку первым, и вам станет неловко».

Будь моя воля, я рекомендовал бы включить книгу К.Г.Брендючкова в обязательный список литературы для студентов педагогических вузов – чтобы и они прониклись любовью к своей будущей профессии и ответственностью за дело, которому решили посвятить свою жизнь.

Я уже писал о замечательных семибратовцах, без которых невозможно представить биографию Константина Григорьевича. Тоненькая книжечка «Повесть школьных лет», изданная в 2001 году к 70-летию Семибратовской средней школы, дает еще несколько примеров самобытной истории Семибратова. «Судьба Исадской школы» – название очерка первого семибратовского краеведа П.А.Сергеева. В очерке «Спасенное детство» рассказывается о «ленинградском» и «партизанском» детских домах, которые были открыты в Семибратове и Макарове после начала Великой Отечественной войны. «Пока жива память…» – очерк о дружбе семибратовских школьников с летчицами женского полка ночных бомбардировщиков. Вспоминают года работы в школе замечательные семибратовские учительницы Ксения Ивановна Бубнова и Надежда Николаевна Потемина. Процитирую отрывок из очерка ««Книга памяти» Семибратова», который непосредственно касается судьбы Константина Григорьевича и судьбы других семибратовских фронтовиков:

«Открываются памятники, издаются книги, где собраны фамилии погибших воинов Великой Отечественной войны. А как же те, кто прошел войну, но не дожил до наших дней? Кто помнит о них? Чаще всего – только родные и друзья. Эту несправедливость в отношении земляков решили исправить занимающиеся краеведением учащиеся Семибратовской средней школы. Мы решили собрать имена всех фронтовиков-семибратовцев: погибших, умерших и живых; всех, кто жил в нашем поселке до и после войны.

Кроме того, мы решили проверить списки погибших воинов-семибратовцев, указанных на памятнике, установленном в Семибратове в 1970 году. Сейчас на нем значится 131 фамилия, но проведенное нами исследование с привлечением областной «Книги Памяти», показало, что погибших на фронтах Великой Отечественной войны семибратовцев было на 24 человека больше, т.е. 155 человек. Такая же запутанная картина открылась перед нами, когда мы начали работу по проверке списков участников войны…

«Семибратовский гарнизон: имена на поверке» – так писатель Б.М.Сударушкин предложил назвать книгу, в которой все сведения о фронтовиках-семибратовцах будут сведены в один общий список. Надеемся, эта книга станет памятником всем, кто защищал Родину и до конца выполнил свой воинский долг».

К сожалению, работа по созданию семибратовской «Книги памяти» так и не была доведена до конца.

 

8. «ПОСЛЕДНИЙ АНГЕЛ»

 

Повесть «Последний ангел» вышла в Верхне-Волжском книжном издательстве в 1984 году – в то время, когда я работал редактором художественной литературы. Хорошо помню, с каким упорством и настойчивостью Константин Григорьевич дорабатывал рукопись после многочисленных рецензий – до этого издательство практически не выпускало в свет фантастических произведений, поэтому решило обезопасить себя от критики с помощью авторитетного рецензирования. Но Константин Григорьевич с честью преодолел и эти, дополнительные препятствия на пути к выходу книги из печати.

Сюжет «Последнего ангела» построен на последствиях падения Тунгусского метеорита, но действие повести происходит уже в наши дни. 30 июня 2008 года в Восточной Сибири, в бассейне реки Подкаменная Тунгуска, упало небесное тело, которое опустошило ударной волной около двух тысяч квадратных километров, но не оставило после себя ни единого осколка. Это небесное тело назвали Тунгусским метеоритом, хотя споры о его природе и происхождении продолжаются до сих пор. Впервые прочитав повесть «Последний ангел», я обратил внимание на одно совпадение: и автор, и Тунгусский метеорит появились на свет почти одновременно – в 1908 году.

 

«Черная бездна всегда воспринималась Лией как нечто чуждое, потому что ее бесконечность не постигалась разумом, как бы отторгалась от него. Ничто не смягчало гнетущей пустоты вселенной. Ни верха, ни низа, ни звука, ни образа! И только в одном месте угадывалась твердь, закрывшая собой огоньки далеких миров, твердь астероида, с которым Лию связывал лишь тонкий, исчезающий во тьме шнур…

Вскоре показались холодные сигнальные огни устья шлюзовой пещеры. Лия переоделась, подошла к входной шахте, подняла оставленный ею же веер и шагнула в слабо освещенную пропасть. Как страшно было это когда-то сделать – и каким обыденным стало теперь. Почти безотчетными взмахами веера она сдерживала и без того медленное падение, пока не спустилась на перекресток нескольких коридоров и, пройдя по одному из них, открыла дверь командного зала. Ее появление вызвало улыбки, и, хотя никто еще ничего не сказал, она поняла, что ее задержка не осталась незамеченной.

– Известная неженка, – сказал Зор, и Лия уловила, как у него сквозь внешнюю суровость пробивается запрятанная приязнь. Рея и Фада, судя по тому, как они переглянулись, тоже уловили это. «В нашем доме решительно ничто не может остаться тайной, и приходится удивляться, что его обитатели вообще еще прибегают к речи», – в который раз подумала Лия.

– Повзрослеешь – поймешь, что в словах мысль оттачивается и делается живей, – откликнулся. Зор. – А когда окрепнет ваша воля, – обратился он ко всем, – вы сможете и скрыть мысль от других, когда сочтете нужным.

Зор пережил уже около пятисот планетных циклов, он был мудр, и ему следовало верить, но Рея лукаво улыбнулась и подумала: «А зачем это может понадобиться?»

– Задай этот вопрос Комбинатору, все равно вы с Фадой только и делаете, что программируете для него всевозможные фантастические картины, – ответил вслух Зор. – Но не сейчас! – заметил он уже другим тоном. Смотрите! Вот он появился, наконец, – пропавший Наблюдатель!»

 

Здесь я привел самое начала повести, которое, возможно, напомнит читателям, хорошо знакомым с отечественной фантастикой, «Туманность Андромеды». Но автор и не скрывает имен своих любимых фантастов – Ивана Ефремова и Александра Казанцева. В Интернете об авторе и его повести говорится следующее:

«Константин Григорьевич Брендючков (1908–1994) – русский прозаик, участник Великой Отечественной войны, узник Бухенвальда. Член Союза писателей СССР. В конце жизни жил в пос. Семибратово (Ярославской обл.). Первая книга писателя, роман «Дважды рожденные» (1959), в типичной для произведений военно-патриотической тематики героико-нереалистической манере описывает борьбу советских подпольщиков в фашистском концлагере. Вторая (и последняя) книга Брендючкова «Последний ангел» вышла в 1984 году и представляет собой проблемную производственную повесть, написанную с точки зрения критически мыслящего ИТР, с размышлениями на тему «почему нам не дают лучше работать» и осторожной критикой бюрократии. Чтобы обострить проблемный пафос, используется фантастический прием: к герою-инженеру из мест взрыва Тунгусского метеорита попадает артефакт сверхцивилизации – «Наблюдатель», похожий на статуэтку ангела. С его помощью герой приобретает особые способности (напоминающие телепатию) и делает для родного завода суперкомпьютер».

В целом содержание повести изложено верно, но немалое место в ней, кроме космической темы, занимают личные и производственные отношения, описанные живо, порой с тонким юмором.

Г.С.Залетаев писал в упомянутом выше очерке «Инженер, воин, писатель Константин Брендючков»: «Образ героини повести «Последний ангел» был «списан» с одной из сотрудниц научно-исследовательского института настолько достоверно, что художник, воспользовавшийся этим точным словесным портретом, нарисовал в иллюстрации к книге женский образ, в котором весь институт признал свою сотрудницу».

Повесть «Последний ангел» очень нравилась моему сыну Михаилу – в пору увлечения фантастической литературой он перечитал ее несколько раз. Когда незадолго до смерти Константин Григорьевич был у нас в гостях и они разговорились с Михаилом о научной фантастике, я почувствовала себя в этой области дилетантом – с таким увлечением и эрудицией «старый и малый» говорили о ней.

Некоторое время Михаил работал литературным сотрудником журнала «Русь», вычитывал все краеведческие материалы. В этом отношении он был прирожденный редактор, тонко чувствовал слово, а главное – хорошо знал русскую историю. Это давало мне повод заставлять его прочитывать не только краеведческие статьи и очерки, но и художественные произведения, так или иначе связанные с историей.

Он был одним из первых читателей повести Константина Григорьевича «Клятва над Эттерсбергом», о которой будет рассказано ниже. До этого на одном дыхании прочитал «Дважды рожденные». Однако, повторюсь, наибольший его интерес вызвала повесть «Последний ангел», хотя, помню, он сделал по ней несколько критических замечаний. В частности это касалось незамеченных редактором книги неточностей в описании места жительства ее героя: то это был большой город с трамваями и собственным театром, то вдруг выяснялось, что это всего напросто небольшой поселок, причем очень узнаваемый. Вот отрывок из книги, на который впервые обратил мое внимание Михаил:

 

«Они прошли к старой части поселка, начинавшейся сразу за железнодорожным переездом. Там был старинный липовый парк с кустами жасмина и с танцплощадкой, куда в погожие дни издавна тянулась поселковая молодежь. Правда, сейчас было еще не время, снег уже стаял и на асфальте и на дорожках, но еще залежался в кустах, и было прохладно – в легоньких платьях не щегольнешь и мороженого не захочешь.

А все-таки и сейчас здесь было хорошо и по-весеннему радостно. В кронах лип, еще не зазеленевших, оживленно возились и что-то свое азартно обсуждали грачи, над рекой у парка стремительно проносились прилетевшие ласточки-береговушки, то взмывавшие высоко в незадымленное небо, то скользящие над самой рекой, только что не задевая ее крыльями, и воздух здесь был совсем не тот, что у завода, в нем хранился запах снега и реки, в нем был парок просыпающейся земли.

Олегу Петровичу нравился этот парк и эта часть поселка, еще удержавшего остатки исконно русского, старинного, но уже сменившего булыжник на асфальт и все больше вытеснявшего домишки чуть ли не дореволюционной поры современными удобными и благоустроенными, но такими безликими многоэтажными зданиями».

 

Конечно, это Семибратово, со всеми его приметами и контрастами. Также легко узнавался и Семибратовский завод газоочистительной аппаратуры:

 

«Чем ближе к заводу, тем чаще попадались прохожие, хотя это был еще не заводской народ — до смены далеко. Откуда-то с соседних улиц докатился по-зимнему мягкий стук трамвая. Очки у Олега Петровича иногда мутнели от дыхания, и тогда уличные светильники на миг обретали причудливые формы.

Сразу за проходной на большом рекламном щите, украшенном резным изображением первого космического корабля, запущенного прошлым летом, виднелись приказы по заводу и разные сообщения. Сегодня в глаза бросалось старательно написанное на ватмане приветствие частного порядка: «Поздравляем слесаря ремонтно-механического цеха товарища Гаврилова Николая Кузьмича с шестидесятилетием со дня рождения и желаем ему спокойного, интересного отдыха и долгих дней здоровья, бодрости и счастья!»

В другие дни на щите прикалывались афиши театра или цирка, объявления о лекциях, собраниях, а то и выпуски «Не проходите мимо». Тут же, в свое время, появится портрет слесаря Гаврилова в черной рамочке – это уж точно, за всем этим на заводе внимательно следят. И это по-человечески трогает: для многих завод стал вторым их домом, а то и главным».

 

Изображенные в повести «Последний ангел» реальные семибратовские приметы на фоне фантастических, космических событий порой и у меня вызывали улыбку, но я целиком согласен с сыном, что повесть написана увлекательно, профессионально. Об этом можно судить и по множеству ссылок на нее в Интернете. Несколько лет назад на двух лазерных дисках была издана серия «Мировая литература», где также представлена повесть «Последний ангел». Было бы преувеличением сказать, что изложенные в ней научные и технические идеи не устарели и в наше время, однако она и сегодня представляет интерес для любителей фантастики.

Но для семибратовцев не менее интересны и краеведческие работы Константина Григорьевича, в частности его повествование об истории Семибратовского завода газоочистительной аппаратуры…

 

9. СЕМИБРАТОВСКИЕ ЛЕТОПИСЦЫ

 

Перечисляя в рукописи «История развития завода» использованные источники, Константин Григорьевич упоминает воспоминания и интервью старейших работников завода Н.А.Красавина В.Д.Пустовойта, А.Я.Соловьева, И.И.Собчука, А.Д.Мальгина. Но открывают список работы первого семибратовского краеведа П.А.Сергеева (1889–1963). И это справедливо.

В 2003 году на издательской базе ЗАО «Кондор-Эко» небольшим тиражом была напечатана книга молодого семибратовского краеведа Олега Непоспехова «Семибратовские летописцы». В книгу были включены литературные портреты местных краеведов П.А.Сергеева, В.Ф.Мамонтова и М.Б.Сударуш-кина, а также библиография их работ. В послесловии к книге приводится слова моего сына об Олеге Непоспехове, опубликованные в одной из последних краеведческих работ Михаила:

 

«При закрытии завода древесноволокнистых плит в бывшей деревне Исады, где жил и работал П.А. Сергеев, кем-то из руководства был брошен клич разобрать на растопку архив предприятия. Нашелся только один человек, который понял, что происходит нечто несуразное, и начал перетаскивать к себе домой то, что еще не было уничтожено. Этот человек – ученик Семибратовской средней школы Олег Непоспехов. Среди спасенных им архивных документов оказалось личное дело П.А.Сергеева. Олег Непоспехов, и ранее увлекавшийся краеведением, стал автором первого очерка о жизни и творчестве Петра Александровича, опубликованного в ростовском краеведческом сборнике. При этом начинающий краевед проявил яркие способности собирателя и исследователя краеведческих материалов: работал в архиве, встречался с теми, кто знал П.А.Сергеева, знакомился с его публикациями в газетах, тщательно осмысливал прочитанное и услышанное. В результате появился очерк, наполненный не только биографической информацией, но и согретый душевным теплом автора, каким и должен быть настоящий краеведческий материал... Но главным мне представляется другое: что в истории семибратовского краеведения появляются новые имена, что эстафета, которую начали первые местные летописцы, продолжается. А бережно сохраняя прошлое, построим и достойное будущее».

 

Петр Александрович Сергеев родился 16 (29) января 1889 года в Омске, в дворянской семье. Мать была учительницей, отец дослужился до звания генерал-майора. По окончании кадетского корпуса П.А.Сергеев был зачислен юнкером Константиновского артиллерийского училища, затем поступил в Николаевскую военную академию при Генеральном штабе, после начала первой мировой войны отправился на фронт, был ранен, дважды контужен, награжден Георгиевским оружием, орденами св. Анны 3-й и 4-й степеней и св. Станислава 2-й и 3-й степеней. Октябрьскую революцию встретил в звании капитана Генерального штаба, был назначен начальником дивизии Белой армии Донского казачества, попал в плен, оказался на принудительных работах в Тульском лагере, в 1922 году был освобожден и амнистирован. Служил преподавателем пехотной школы, являлся ученым секретарем Тульского гарнизонного военно-научного кружка. В 1923 году был демобилизован и направлен на работу в созданный при ВЦСПС Центральный институт труда, где заведовал военной секцией. В 20-е годы печатался в журналах «Выстрел», «Военный вестник», «Техника и снабжение Красной Армии». Выходит ряд книг П.А.Сергеева по военному делу: «Проблемы научного управления», «Управление ротою, эскадроном, батареей», «НОТ и военное дело», «Техника военно-научной работы». Был активным членом Военно-научного общества, читал лекции командному составу Приволжского военного округа, за что получил благодарность командования. Неожиданно последовала административная высылка в Сибирь. Возможно, среди его слушателей оказались те, против кого он воевал в гражданскую войну. Работал в Иркутске членом-корреспондентом Восточно-Сибирского отделения Русского географического общества, написал ряд монументальных, до сих пор неопубликованных трудов по этнографии Сибири, читал лекции по экономике и планированию в нескольких сибирских институтах. Видимо, что-то связанное с «белогвардейской» биографией, случилось в 1930 году, когда он оказывается сначала на лесозаводе, потом в лесопромышленном тресте «Красдрев» начальником планового сектора, где «за безупречную работу» тоже получает благодарности.

В 1936 году произошел очередной поворот в судьбе П.А.Сергеева: его снимают с работы и отправляют в город Тутаев Ярославской области. В 1939 году он назначается начальником планового отдела термоизоляционного завода в деревне Исады. В 1954 году уходит на пенсию и с этого времени полностью отдается краеведческой работе. Именно к нему – бывшему белогвардейскому офицеру – обратился Ростовский райком КПСС, когда из Москвы пришло письмо с просьбой дать развернутую информацию о поселке Cемибратово для Большой Советской Энциклопедии. Он незамедлительно откликнулся на эту просьбу, выполнив ее как всегда добросовестно и с глубоким знанием дела. Достаточно сказать, что составленный им библиографический справочник Ярославской области, хранящийся в Ростовском филиале Государственного архива Ярославской области, вмещает в себя 45 тысяч справок по вопросам истории революционного движения, промышленности, сельского хозяйства и культуры области, а вышедшая из печати в 1924 году библиография Ярославской губернии, составленная Н.Г.Огурцовым, содержала всего 19 тысяч справок и охватывала главным образом дореволюционный период.) Всего фонд П.А.Сергеева состоит из 213 дел. Среди опубликованных работ П.А.Сергеева, кроме статьи о Семибратове в энциклопедии, очерк «Исадские мельницы», напечатанный в 1960 году в «Краеведческих записках Ярославского областного краеведческого музея», в газетах Ростова и Ярославля были опубликованы очерки «Прошлое и настоящее п. Семибратово», Торговое птицеводство в с. Макарово-Семибратово», «Термоизоляционный завод – детище первого пятилетнего плана», «Рабочий поселок Семибратово», «О местных ресурсах Ростовского района и забытых краеведах», «Замечательные люди Ростовского края». Но основную часть наследия П.А.Сергеева составляют неопубликованные материалы, в частности библиографии: «Сельская местность Ростовского района Ярославской области», «А.Я.Артынов и его фамилия», «Литература о рабочем поселке Великое Гаврилов-Ямского района», «Укрепления в Ростовском районе Ярославской области». Все это свидетельствует, что в Семибратове жил замечательный краевед, проделавший уникальную исследовательскую работу и достойный нашей памяти.

В опубликованной в 2000 году книге «Полвека на службе экологии», которую я уже упоминал выше, были напечатаны воспоминания еще одного замечательного семибратовца – талантливого журналиста и краеведа В.Ф.Мамонтова (1924–1985), которого тоже можно причислить к семибратовскому окружению К.Г.Брендючкова.

Виктор Федорович Мамонтов родился в городе Урень Горьковской области. Службу в армии проходил в годы Великой Отечественной войны. Воевал в Прибалтике и на Дальнем Востоке, был награжден медалями «За взятие Кенигсберга», «За победу над Германией», «За победу над Японией». После войны работал секретарем районной газеты. Высшее образование получил на историко-филологическом факультете Горьковского государственного университета. По окончании его работал учителем истории в школах области, журналистом районной газеты, инструктором идеологического отдела и заведующим отделом пропаганды и агитации Уреньском райкома КПСС. В 1970 году переезжает в Семибратово и начинает работать в ростовской районной газете «Путь к коммунизму», где публиковал в основном краеведческие статьи, в частности – серию статей «Вокруг озера». Его стараниями в газете появилась рубрика «Века и лица», рассказывающая о подвижниках культуры и государственных деятелях Ростовского края.

«Он шел по жизни напролом, не сгибаясь ни перед кем, боролся с несправедливостью. Его глаза светились дерзкой отвагой и добротой. Постоять за себя он умел», – вспоминала семибратовская учительница А.П.Шлепакова.

В серии статей «Ростовская литература старого периода» Виктор Федорович рассказал о судьбе литературных памятников, так или иначе связанных с Ростовом. О замечательных земляках повествуют его очерки «Ирина Луговская», «Патриот земли Ростовской» (о Т.Ю.Луговском), «Степан Бородатый», «Сказание об Александре Поповиче и Юрии Всеволодовиче». В серии статей «Поиск» поведал о своей попытке найти уникальную икону Богоматери из церкви села Угодичи. В очерке «Мы были в XI веке» рассказал о работе Волго-Окской экспедиции Института Археологии Академии наук СССР на территории Сарского городища. Определенное место в его работе занимает полемика по различным вопросам истории и культуры, в частности – о времени строительства Ростовского кремля.

С Виктором Федоровичем Мамонтовым я познакомился благодаря моему отцу – оба жили в Семибратове, каждый день ездили на работу в Ростов, поэтому не могли не познакомиться. Но было и другое – схожесть натур и судеб: оба были фронтовиками, не ради карьеры вступили в партию, но по личным качествам никогда не входили и не могли входить в ее номенклатуру. Наконец, оба были заядлыми шахматистами. В маленькой кухоньке нашей квартиры они, случалось, просиживали за шахматной доской целыми вечерами. И разговаривали: о прошедшей войне, о новостях ростовской жизни, о том, что происходит в стране. В основном их оценки совпадали, в особенности – что касалось отношения к официальной пропаганде, районным руководителям, на словах изображавшим из себя правоверных коммунистов, а на деле – элементарных карьеристов. Запомнилось, как мой отец после ухода Виктора Федоровича всякий раз восхищался его эрудицией и удивлялся, каким образом редактору местной газеты удалось переманить его в Ростов, где ему, судя по всему, порой было не очень уютно из-за чиновничьего произвола и глупости.

Но к прошлому Ростова Виктор Федорович буквально «прикипел». То, что он сделал для ростовского краеведения, заслуживает отдельного разговора. Это же касается и местной журналистики. На мой взгляд, без его «свежей головы» со временем ростовская газета просто бы выродилась, с его приходом она оживилась, стала больше уделять внимания уникальному прошлому Ростова. Заслуживает уважения то, что в своих краеведческих работах Виктор Федорович убедительно доказал несостоятельность некоторых местных «специалистов», пытающихся урезать историю Ростова. В частности это относится к истории создания Ростовского кремля. В грубой форме Виктора Федоровича пытались «поставить на место», но его аргументы оказались сильнее грубости оппонентов.

Не помню точно, в каком году, ко мне в Семибратово заехал ярославский писатель Виктор Флегонтович Московкин, которого я считаю своим литературными наставником. По его инициативе мы пришли в гости к Мамонтову. Посидели за столом, поговорили о последних книгах ярославских авторов, посвященных русской истории. Здесь Виктор Федорович был в своей стихии: привел целый список примеров исторических ляпсусов. Помню, досталось и опытному Московкину, и мне начинающему, но особое возмущение у Мамонтова вызывал самый плодовитый местный «исторический романист», который, по его убеждению, вообще не знал истории. Чувствовалось, здесь присутствовала и личная обида, когда его буквально предали, предварительно выжав из него всё, что он мог дать бескорыстно и анонимно.

В очерке «До конца не раскрытый талант...», опубликованном в «Ростовском изборнике» за 1999 год, В.А.Андрианов писал об участии Виктора Федоровича в работе над вторым изданием книги М.А.Тюниной «Ростов». Чтобы понять, что сделал Мамонтов, достаточно положить рядом первое издание книги и прочитать во втором издании всю вступительную часть.

За год до смерти Виктору Федоровичу было сделано предложение создать музей истории Семибратовского завода газоочистительной аппаратуры. Он с энтузиазмом окунулся в новое для него дело: работал в архивах, записывал воспоминания ветеранов труда, собирал экспонаты будущего музея, размышлял о том, какой должна быть будущая книга об истории завода. Всё это нашло отражение в рабочем дневнике журналиста, в котором есть запись и о рукописи Константина Григорьевича:

 

«Прочитал «Историю развития завода», написанную к 1970 году К.Г.Брендючковым. Знаю ее давно, но перечитал внимательно. Недостатки рукописи очевидны, однако она может служить основой для будущей книги: в ней использованы материалы, которых у меня под руками нет. Как не вспомнить историка Татищева! Он написал историю России, используя документы, до нас недошедшие. И текст его книги стал во многом первоисточником для суждений о древних временах нашего Отечества. В сущности, несмотря на горячий призыв М.Горького создавать историю фабрик и заводов и попыток в этом направлении, такой жанр в литературе так и не сложился».

К одним из недостатков рукописи Константина Григорьевича можно отнести полное отсутствие в ней ссылок на архивные документы, однако нельзя не согласиться, что она могла послужить основой для будущей книги об истории завода, что, собственно, и произошло при подготовке к печати книги «Полвека на службе экологии», посвященной истории Семибратовского завода газоочистительной аппаратуры, и книги «За чистое небо» – об истории Семибратовского филиала НИИОГАЗ. А это – ведущие организации Семибратова, определившие его судьбу.

Таким образом, в список семибратовских летописцев, в котором уже значатся П.А.Сергеев, В.Ф.Мамонтов и М.Б.Сударушкин, с полным основание следует внести Константина Григорьевича Брендючкова, без краеведческих очерков которого историю Семибратова представить просто невозможно.

В семибратовском краеведении Константин Григорьевич действительно в некоторой мере сыграл роль известного русского историка В.Н.Татищева в написании русской истории.

 

10. «ЧТОБЫ РОДИНУ ПОНЯТЬ…»

 

У Константина Григорьевича была очень симпатичная черта – умение восхищаться чужими способностями и талантами. Помню, с каким удовольствием он рассказывал мне о Клубе любителей поэзии, которым руководил Олег Пантелеймонович Попов (1914–2000), – еще один семибратовец трагической судьбы.

Когда началась Великая Отечественная война, в армию О.П.Попова не взяли из-за плохого зрения. После оккупации Пятигорска немцами он был вызван в полицию, у него отобрали паспорт и предложили выбор: ехать на работы в Германию или служить в полиции, при этом пообещали, что ему будет поручено охранять участок с «Домиком Лермонтова», где он будет заниматься только охраной порядка на улицах и борьбой с грабежами.

Несмотря на то, что благодаря его мужеству был спасен от взрыва «Домик Лермонтова», в 1947 году за «сотрудничество с немцами» его арестовали и приговорили к 20 годам каторжных работ. В 1956 году он был освобожден со снятием судимости, работал школьным учителем, получил предложение написать несколько статей для «Лермонтовской энциклопедии».

После выхода на пенсию О.П.Попов вместе с женой Тамарой Борисовной Ярошенко переехали в Семибратово. Здесь они создали Клуб любителей поэзии, который на протяжении 15 лет, раз в месяц, посещал небольшой круг местных интеллигентов. В том числе Константин Григорьевич. Сохранились рабочие дневники Клуба любителей поэзии, которые вел Олег Пантелеймонович. К каждому занятию кто-то из членов Клуба готовил доклад, посвященный творчеству одного из русских поэтов, читались его стихи, обсуждался доклад. Судя по записям в дневнике, Константин Григорьевич принимал в работе Клуба самое активное участие. Запомнилось, как он убеждал меня тоже посещать занятия Клуба, однако из-за занятости я посетил его в первый раз только после того, как Олег Пантелеймонович пригласил меня рассказать о поэте Александре Гаврилове, с которым я долгие годы дружил.

С героем своей книги «Школьный выдумщик» – замечательным сельским учителем А.Н.Соколовым – Константин Григорьевич познакомился, когда жил в Некрасовском, преподавал в местном техникуме механизации сельского хозяйства. И надо же так случиться, что, переехав в Семибратово, он оказался соседом по подъезду еще одного талантливого учителя – Ирины Борисовны Пуарэ, с которой долгие годы поддерживал дружеские отношения.

Ирина Борисовна Пуарэ родилась в 1921 году в городе Нахичевань-на-Дону, ставшем впоследствии Пролетарским районом Ростова-на-Дону. Детство и юность прошли в Костромской и Ивановской областях. Закончила курсы по подготовке преподавателей при Костромском учительском институте, начала писать стихи, посещала литературную группу. Затем поступила в Ярославский педагогический институт, но учебу прервала Великая Отечественная война. Работала избачом и учителем в деревне Облесцево Ярославского района, педагогический институт закончила уже после войны. Была директором Сулостской школы, заведующей Ростовским РОНО. В 1960 году была назначена директором Семибратовской средней школы, которая в том же году переехала в новое здание на улице Павлова. Ветеран педагогического образования Н.Н.Потемина вспоминала:

«В этот период в школе был идеальный порядок и чистота, паркетные полы всегда натерты до блеска. На высоте была методическая и преподавательская работа. Осваивались новые программы. Многие учителя были руководителями районных методических объединений».

Немало творческих мероприятий было осуществлено Семибратовской школой под руководством Ирины Борисовны: начали деятельность клуб «Поиск», пионерский кинотеатр «Чайка», школьное лесничество, лекторий по эстетике. Ирина Борисовна дала путевку в педагогику большому отряду семибратовских учителей, для которых она была добрым другом, мудрым наставником, Учителем с большой буквы. На энергичного директора и талантливого педагога обратили внимание в Москве, пригласили на работу в Министерство просвещения РСФСР, спустя время – в русскоязычную школу в США. Как ни заманчивы были эти предложения, Ирина Борисовна осталась в Семибратове. Под ее руководством Семибратовская школа во всем и всегда была первой, лучшей: первый тир, первые школьные автомашины, лучшие отряды зеленого патруля, лучшие спортсмены, один из лучших музыкальных ансамблей. С ее именем связана целая эпоха в истории школы – с 1960 по 1977 год.

По случаю 80-летия Ирины Борисовны Пуарэ в выходившей в Семибратове независимой общеобразовательной газете «Большая перемена» была опубликована статья директора Петровской открытой (сменной) школы И.А.Конториной, которая писала:

«Сколько бы ни вспоминала свои школьные годы, возглавляемая И.Б.Пуарэ Семибратовская средняя школа везде и во всем была первой, лучшей… За всем этим стояла строгая и добрая, умная и вызывающая восхищение Ирина Борисовна и созданный ею коллектив. Как мы Вас любили и любим, Ирина Борисовна! Я думаю, такое большое количество выпускников Вашей школы стали педагогами, и я в том числе, только потому, что Вы были для нас образцом любви к детям и своему делу. Уверена, что таких директоров, как Вы, больше не будет. И дело не только в сложном экономическом положении страны, в смене общественного строя – дело в желании и совести. С днем рождения дорогая, уважаемая Ирина Борисовна! Я горжусь, что была Вашей ученицей».

Много теплых слов о ней было сказано в книге «Повесть школьных лет», посвященной 70-летию Семибратовской средней школы. Ветеран школы учительница Л.Г.Баюрова писала в статье «Дочь своего времени»:

«Когда коллеги и бывшие ученики вспоминают Ирину Борисовну, чаще всего слышишь: «При ней был порядок!» Действительно, одним взглядом эта интеллигентная, образованная женщина могла самого отъявленного хулигана превратить в нашкодившего мальчишку. На посту директора, погрузившись в хозяйственные дела и заботы, она осталась прекрасным учителем, глубоким знатоком русского языка и литературы».

Долгие годы Ирина Борисовна была членом литературной группы при ростовской районной газете, на страницах которой часто печатались ее стихи. Поддерживала дружеские отношения с известным советским поэтом Марком Лисянским. В 1993 году вышел в свет ее поэтический сборник «На память». Вместе с Константином Григорьевичем была членом Клуба любителей поэзии, читала свои стихи.

Среди членов клуба были люди, сами не занимающиеся литературным творчеством, но активно его воспринимающие. Участие в работе Клуба таких людей, как О.П.Попов и К.Г.Брендючков, придавало ему особый колорит. Созданный по концепции моего сына Михаила «Музей истории Кураковщины», обосновавшийся в Семибратовской вечерней школе, где он работал в последнее время, открывается его следующим стихотворением:

 

 

Так Михаил в одном стихотворении сказал о судьбах замечательных семибратовцев, которых хорошо знал и уважал. Добавлю, что этих талантливых людей – Константина Григорьевича Брендючкова и Олега Пантелеймоновича Попова, биографии которых в чем-то схожи и одновременно полярны (один сидел в фашистском лагере, другой в гулаговском), – тоже отличало взаимное уважение и симпатия. Приходится только удивляться, как их трагические судьбы пересеклись в затерянном на карте страны Семибратове.

В Музее истории Кураковщины экспозиции, посвященные О.П.Попову и К.Г.Брендючкову, соседствуют друг с другом. И жили они неподалеку друг от друга. Рядом они остались и в моей памяти.

 

11. «ПОКУДА НЕБОСВОД НАД ВАМИ СВЕТЕЛ…»

 

Долгое время Константин Григорьевич работал над поэмой «Поземка», проникнутой лагерными воспоминаниями. Главы из нее были опубликованы в ростовской районной газете. Несколько отрывков из поэмы Константин Григорьевич прочитал членам Клуба любителей поэзии. Видимо, после этого успешного выступления он и принес рукопись поэмы мне и попросил высказать свое мнение. Он знал, что в Верхне-Волжском книжном издательстве я почти семь лет редактировал поэтические сборники, подготовил к печати десятки книг молодых и маститых поэтов, так что некоторый опыт у меня был.

Рукопись поэмы «Поземка» имела подзаголовок – «Тайна Беличьей горы», насчитывала 116 страниц машинописного текста, содержала 18 глав, последняя страница была датирована 1 октябрем 1993 года. Открывало поэму вступление-четверостишие:

Используя стихотворную форму, автор описывал Бухенвальд, перечислял зверства жены начальника лагеря Эльзы Кох, давал портреты русских узников с именами и биографиями, во многих строфах угадывалась собственная биография Константина Григорьевича:

 

 

Местами стихотворные строфы напоминают документальный пересказ пережитого – так и вспоминаются страницы повести «Дважды рожденные» и ее герои. Но там, где автор обращается к собственным впечатлениям и ощущениям, эта «документальность» воздействует на сознание еще сильнее:

 

 

Однако не все ужасы Бухенвальда можно было описать стихами. И при чтении поэмы невольно вспоминались сухие, выстраданные строки документального очерка, написанного в качестве послесловия ко второму изданию повести «Дважды рожденные»:

 

«В крематории не только сжигали трупы убитых в других местах. Часто, обычно с наступлением темноты, к воротам этого здания привозили или пригоняли партии обреченных. Их заставляли по одному проходить через особую калитку, за которой был узкий проход с уравновешенной на шарнирах чугунной плитой. Несложный механизм запирал эту плиту, не давая ей поворачиваться при проходе гитлеровцев, но когда на нее вступал обреченный, она перевертывалась, и человек проваливался в подвал.

Прежде чем он успевал что-то сообразить, палач бил его по голове большим дубовым молотом, а подручные оттаскивали к стене и подвешивали на одном из сорока восьми острых крюков. Подвешивали за живое мясо. Так на этих крюках люди и умирали постепенно. А потом их поднимали лифтом к печам и сжигали.

Не беда, если человек не успевал умереть, печь доделывала работу палача. В один час в каждой печи сжигалось сразу восемнадцать трупов, а печей было шесть. Лишь за 1944 год в крематории было убито одних только советских военнопленных более тысячи человек (большая часть их по существу даже и не видела Бухенвальда: их привозили и тут же убивали).

Смерть, муки, голод – всегда и всюду. Разве лишь ночью, когда распускался аппель (общий сбор заключенных – Б.С.) и по ночному туману над лагерем начинали бродить мутные лучи сторожевых прожекторов и полыхало багровое зарево над крематорием, лишь тогда узник мог немного вздохнуть и понадеяться, что до завтра он, пожалуй, доживет, если не задушат бандиты».

 

В некоторых местах поэмы «Поземка» явно чувствовалось влияние Александра Твардовского и его поэмы «Василий Теркин». В этом отношении показательно начало главы под названием «Гаврила Гаврилов»:

 

 

Упоминался налет на концлагерь американской авиации и казнь в Бухенвальде вождя немецких коммунистов Эрнста Тельмана:

 

 

В книге «Дважды рожденные» к рассказу о гибели Эрнста Тельмана сделана следующая сноска:

«О дне убийства Тельмана имеются разноречивые мнения. Официально считается, что он был убит в ночь на 18 августа. Так пишет дочь Тельмана Ирма-Вестер Тельман в своей книге «Воспоминания о моем отце» (Лениздат, 1957, стр. 106). Иное вытекает из книги Вилли Бределя «Эрнст Тельман» (Издательство иностранной литературы, 1965): «14 сентября 44 г . в 20 ч. 45 мин. немецкое радио сообщило, что Эрнст Тельман убит при бомбежке 28 августа; с ним депутат рейхстага Брейтшейд. Но 28 августа, по сводкам германского радио, над германской территорией ни одного вражеского боевого соединения замечено не было. Лондонское радио 14 сентября через 15 минут после немецкого сообщило, что 28 августа над Германией не было ни одного союзного самолета. Наконец, 17 сентября немецкое радио дает опровержение, что бомбежка Бухенвальда была не 28 августа, а 24-го» (так оно и было). Отметая версию гитлеровского радио, Вилли Бредель пишет далее: «Вальтер Гуммельсхейм, в 33 году бывший секретарем Папена, а затем находившийся 4 года в Бухенвальде, показал, что спустя 4 или 5 дней после бомбежки Эрнст Тельман с восемью или девятью руководителями компартии был доставлен в Бухенвальд и расстрелян».

 

В самом конце поэмы описывалась подготовка к восстанию и само восстание. Некоторое представление о поэме я уже имел – отдельные ее главы были напечатаны в ростовской районной газете. Чтобы не марать рукопись, я записал свои замечания на отдельных листках бумаги. Замечаний получилось много – и по содержанию, и по технике стихосложения. Но отдельные строфы и целые отрывки из поэмы были сделаны добротно, как говорится, брали за душу. Однако в том виде, в каком она была мне представлена, напечатать ее в издательстве, на мой взгляд, было невозможно – она бы не прошла самое доброжелательное рецензирование.

Всё это я откровенно выложил Константину Григорьевичу. К моему немалому облегчению он воспринял мои замечания спокойно, сказал, что примерно то же самое говорилось в отзыве на поэму, написанном рецензентом Ярославской писательской организации Вячеславов Вацлавовичем Рымашевским. В архиве Ярославского отделения Союза писателей России сохранилось заявление Константина Григорьевича на имя ответственного секретаря Ярославской писательской организации И.А.Смирнова следующего содержания:

«Согласно нашей договоренности, посылаю один экземпляр вторично переработанной рукописи моей поэмы «Поземка» и прошу дать ее на рецензию т. Рымашевскому В.В. с целью определения возможности рекомендации ее к изданию».

Письмо датировано 2 февраля 1975 года. В углу на нем написано рукой И.А.Смирнова: «В.В.Рымашевский ответил автору, минуя писательскую организацию».

Иван Алексеевич Смирнов возглавлял Ярославскую писательскую организацию 16 лет, немало авторов начали профессионально работать в литературе благодаря его поддержки. Важную роль он сыграл и в моей судьбе – пригласил на первый в жизни творческий семинар молодых писателей, а после поступления на заочное отделение Литературного института им. А.М.Горького рекомендовал на работу в редакцию художественной литературы Верхне-Волжского книжного издательства.

Участник Великой Отечественной войны, Иван Алексеевич с особым вниманием относился к фронтовикам, посодействовал Константину Григорьевичу при решении вопроса о втором издании повести «Дважды рожденные».

Поскольку речь зашла об ярославских писателях-фронтовиках, коротко скажу о тех из них, которых хорошо знал Константин Григорьевич, и общаться с которыми посчастливилось мне.

Евгений Федорович Савинов. На фронте был связистом, сотрудником дивизионной газеты. После войны работал в партийных и молодежных газетах Ярославля, был собкором «Комсомольской правды» и «Литературной газеты». Автор знаменитой советской песни «Русская гармонь» со словами:

 

 

Павел Павлович Голосов. Студент Ленинградского педагогического института. Когда началась война, добровольцем ушел на фронт. В 1943 году вступил в коммунистическую партию, был парторгом пулеметной роты. Участвовал в боях под Невской Дубровкой и у Синявинских болот. Я был редактором его последнего сборника стихов «Возраст верности».

Юрий Аркадьевич Ефремов. В армию был призван с первого курса Коммунистического института журналистики в Ленинграде. На фронте командовал отделением, взводом артиллерийской разведки, был помощником начальника штаба разведывательного дивизиона. После войны был направлен в Ярославль Александром Твардовским – для укрепления писательской организации. Я был редактором его поэтического сборника «Я убит на войне».

Николай Васильевич Серов. Во время Великой Отечественной войны сражался в Заполярье в морской пехоте. После войны тридцать лет работал на Ярославском полиграфкомбинате, автор книг прозы «Хозяйка», «Дороги» «Комбат», «Первый бой». В журнале «Русь» я отредактировал и напечатал его военную повесть «Батарейцы», я часто выступал вместе с ним от бюро пропаганды художественной литературы.

Анатолий Федорович Тарасов. Учился в Ленинградском университете, в 1940 году добровольцем ушел на Финский фронт, после начала Великой Отечественной войны поступил в народное ополчение. Был командиром орудия, в составе разведывательной группы забрасывался в тыл врага. Закончив после войны университет, стал создателем и первым директором музея-усадьбы Н.А.Некрасова «Карабиха», когда директором назначили меня, помогал осваивать азы музейного дела.

Оглядываясь назад, понимаю, что фронтовики – это люди особого склада, их уход из жизни – невосполнимая потеря не только для родных. Об этом в одном из стихотворений хорошо сказал мой сын Михаил:

 

 

Я хорошо знал и Вячеслава Вацлавовича Рымашевского – тоже участника войны, очень культурного, образованного и деликатного человека. Мне довелось быть редактором его стихотворного сборника «Застольное слово», вместе с ним участвовать в составлении литературных альманахов, издаваемых ярославскими, владимирскими, костромскими и ивановскими писателями в Верхне-Волжском книжном издательстве, позднее я неоднократно печатал его литературоведческие статьи в журнале «Русь». В основном это были материалы о жизни и творчестве Н.А.Некрасова, которые позднее вошли в его «некрасовскую» книгу «Знакомый незнакомец».

В писательских кругах это был очень авторитетный человек, поэтому не удивительно, что Константин Григорьевич решил узнать его мнение о поэме – Вячеслав Вацлавович никогда не позволил бы себе дать волю субъективным оценкам. Но, кажется, не смог убедить автора.

Хотя Константин Григорьевич выслушал мои замечания по тексту поэмы спокойно, но, похоже, и на этот раз остался при своем мнении.

В журнале «Русь» мне удалось дважды напечатать отрывки из этой поэмы – в 1994 году стихотворение «Взгляд из минувшего» и в 1997 году – «Ненаписанное письмо». С разрешения Константина Григорьевича я внес в них небольшую техническую правку, которая никак не отразилась на содержании и настрое этих стихотворений.

Предлагаю читателям ознакомиться с этими и еще несколькими стихотворениями, которые написаны, на мой взгляд, сильно и трогательно. Приходится только сожалеть, что на таком же высоком литературном уровне Константин Григорьевич не успел доработать всю поэму «Поземка». Однако и то, что он смог сделать, представляет несомненный интерес как уникальный поэтический и исторический документ, рассказывающий об одной из самых трагических страниц минувшей войны. Насколько я знаю, подобных произведений о Бухенвальде больше нет, по крайней мере – в русской советской поэзии.

 

12. ИЗ ПОЭМЫ «ПОЗЕМКА»

 

СКОРБНЫЙ ПУТЬ

 

 

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ

 

 

ПОЕЗД В АД

 

 

ПРОПАВШИЙ БЕЗ ВЕСТИ

 

 

НЕНАПИСАННОЕ ПИСЬМО

 

 

СУДЬБА СОЛДАТА

 

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ

 

 

ЗНАЙ, БУХЕНВАЛЬД!

 

 

13. «НАШ ЗАВОД И НАШ ПОСЕЛОК…»

 

На Семибратовском заводе газоочистительной аппаратуры Константин Григорьевич работал с 1963 по 1965 год. В этот период директором завода был Александр Николаевич Жупиков, назначенный на эту должность в 1954 году и покинувший ее в 1968 году. Ветераны-семибратовцы до сих пор хранят добрую память об этом человеке, оставившем в истории завода и поселка добрый и светлый след.

Как писатель, Константин Григорьевич, конечно, не мог не отметить такую колоритную личность, был с ним хорошо знаком и в очерке «История развития завода» упоминает его с теплотой. Но прежде чем обратиться к очерку, обратимся к краткой биографии этого незаурядного человека…

 

Александр Николаевич Жупиков родился 21 декабря 1908 года в многодетной семье крестьянина деревни Демково Ярославской губернии, ныне – Курбского района. Закончив школу-семилетку, поступил в профессионально-техническую школу в Ярославле, с 1928 года работал токарем на Ярославском тормозном заводе и автозаводе. С 1930 по 1933 год учился в Ярославском химико-механическом техникуме, после окончания которого работал в мастерских при техникуме в должности старшего конструктора. Сюда же вернулся после службы в армии, где закончил полковую саперную школу. В 1937 году стал членом КПСС. В следующем году поступил в Москве в институт, но в связи с началом «Польской кампании» ушел с первого курса, был назначен помощником начальника пограничной заставы. Во время Великой Отечественной войны служил командиром саперной роты, полковым инженером, участвовал в многочисленных боях на Волховском, Прибалтийском, Белорусском и Украинском фронтах, был награжден орденом Красной Звезды и орденом Отечественной войны II степени. В марте 1945 года был тяжело ранен и в звании капитана демобилизован как инвалид войны третьей группы. Работал в Ярославле главным инженером, затем директором 2-го механического завода, 11 октября 1954 года был назначен директором Семибратовского завода газоочистительной аппаратуры. Семибратовцы запомнили А.Н.Жупикова как знающего руководителя и отзывчивого человека, душой болеющего за судьбу завода и поселка и немало сделавшего для их становления. При нем была разработана новая строительно-планировочная документация на строительство поселка, возведены школа на 560 учащихся, новый детский сад, клуб «Юность», появились улицы Мира и Ломоносова. К сожалению, хлопоты об учреждении в Семибратове улицы имени Жупикова не увенчались успехом. Но старожилы по праву связывают березовую аллею к проходной завода с именем Александра Николаевича Жупикова – она была посажена по его личной инициативе и при его непосредственном участии.

Как и Константину Григорьевичу Брендючкову, в 2008 году А.Н.Жупикову исполняется 100 лет – дата, достойная того, чтобы ее тоже вспомнили семибратовцы.

А теперь прочитаем небольшой отрывок из очерка К.Г.Брендючкова, в котором он изложил свое мнение о роли директора на заводе и в качестве иллюстрации привел один случай из биографии Жупикова:

 

«Директор – если не всегда самая крупная, то уж, несомненно, наиболее видная фигура на заводе, которая, как ферзь на шахматной доске, обладает всеми средствами проникновения и воздействия, так что нельзя касаться истории завода, не затронув его директоров.

Среди некоторой категории людей встречается мнение, что быть директором – нехитрая штука, работа проще шоферской. По каждому делу, мол, есть у директора заместители или помощники. Сиди себе да распоряжайся, иногда стружку снимай да изредка выезжай в «верха», а всю работу сделает аппарат. А если пойдет что не так, то обычно на тот же аппарат вся вина переложится – не зря же говорится, что крепости берут генералы, а сдают солдаты.

Гораздо распространеннее о директоре другое мнение, сложившееся под воздействием литературы и киноискусства. В последнее время, например, особенно впечатляющим образом оказался Вольган из «Битвы в пути», а при нем обязательно – Бахирев. Пожалуй, даже сами директора хоть в чем-то, хоть невольно да сбиваются в своих повадках на такой стереотип.

Так вот: на Семибратовском заводе газоочистительной аппаратуры ни Вольгана, ни Бахирева в числе директоров и главных инженеров не было, об этом можно сказать с полной определенностью. И не только потому, что все они, кроме последнего, начали директорствовать еще до появления «Битвы в пути» и, так сказать, не имели перед собой соответствующего примера, но просто были они не такими. А для тех, кто думает, что директором быть больно уж просто, можно рассказать одну историю.

Остановил как–то инспектор ГАИ лихо катящего «Москвича», проверил у водителя права, путевку и упрекнул:

– Что же вы, товарищ водитель, превышаете скорость?

– Как! – всполошился тот. – Разве теперь и в Кормилицыне скорость ограничена?

– Причем тут Кормилицыно, если вы находитесь в Селифонтове? А ну, дыхните!

Убедившись, что водитель трезв, инспектор назидательно сказал:

– За рулем надо думать о работе, а не галок считать.

– Верно, – согласился водитель. – Да только вот работа покоя не дает.

– А ты кто – лекарь, пекарь, токарь?

– Нет, директор завода.

Инспектор еще раз заглянул в документы, сочувственно покачал головой, но все-таки талон у Александра Николаевича Жупикова проколол.

Этот случай, вообще-то не столь уж и существенный, показывает, однако, до чего прикован директор к своему заводу: чем бы он ни занимался, где бы ни был, неотвязные мысли о заводе всегда с ним. И сны ему показывают тоже с участием завода.

В какой-то мере то же самое относится и к главному инженеру, и к прочим «главным». Если о рабочем судят по сделанным вещам, то штабных работников завода характеризует то, что было сделано при них и продолжительность их работы в директорской должности. В этом отношении на Семибратовском заводе газоочистительной аппаратуры сложилась странная закономерность: первый директор служил год, второй – два, третий – три, четвертый – четыре. И только Александр Николаевич Жупиков оказался «усидчивым» вплоть до пенсии. Вот при нем-то, собственно, и создалось то, что представляет собой наш завод и наш поселок»…

 

Судьбу Константина Григорьевича невозможно оторвать от судьбы других фронтовиков-семибратовцев. 8 марта 1972 года они собрались в Семибратовском профессионально-техническом училище. С этого памятного дня встречи ветеранов «Семибратовского гарнизона» стали доброй и светлой традицией. Первой встрече предшествовала долгая и трудоемкая работа тех, кто ее организовал. А началось все здесь, в училище, с кружка «Память» при кабинете обществоведения. Около 150 семей фронтовиков-семибратовцев посетили члены этого кружка, собирали письма, фотографии, воспоминания бывших воинов, обращались в архивы. Так возник в Семибратове Музей боевой славы, на открытие которого и собрались в тот день фронтовики. Переходишь от стенда к стенду – и из судеб воинов-семибратовцев складывается история Великой Отечественной войны. Читаешь короткие подписи под пожелтевшими фотографиями – и сердце сжимает боль: погиб, пропал без вести, сгорел в танке. Реже – дошел до Берлина или Праги, ранен, контужен.

Не может не взволновать портрет Прасковьи Ефимовны Моревой в окружении десятерых ее сыновей, пятеро из которых не вернулись с войны. Врезаются в память фамилии ушедших на фронт братьев Мазиловых, Хохриных, Желобановых, семьи Голявиных, отца и сына Рукавишниковых. От родных изб на берегу речки Устье дошагали воины-семибратовцы до оккупированной фашистами Европы, освобождали Варшаву, Будапешт, Прагу, Берлин.

Целый раздел экспозиции посвящен подвигу летчика-истребителя Анатолия Першина, который ценой своей жизни в самом конце войны спас жителей небольшого польского городка. Здесь – подлинные вещи героя, поднятые со дна озера, где он погиб, фотография памятника на его могиле в Польше. Но не меньше впечатляет письмо родителей летчика И.В.Сталину, в котором они просят на собранные ими сто тысяч рублей построить самолет для сына, и лаконичный ответ со словами: «Ваше желание будет исполнено». За небольшим событием местной истории – и героизм тех, кто самоотверженно работал в тылу, и воинское мужество, и трагедия семьи, и вся отечественная история, из которой ничего не выкинешь, не нарушив Правды.

По сути дела, Музей боевой славы стал в Семибратове центром военно-патриотического воспитания, совместно с Советом ветеранов кружок «Память» объединил всех, для кого история Великой Отечественной войны – рана, которая и сейчас кровоточит, не дает забыться.

В 1975 году, накануне 30-летия Победы, в Ярославле вышла книга «Дорогой побед», написанная ростовским журналистом Д.С.Храбровым и семибратовцем В.М.Мизиным. Книга включила в себя очерки о ветеранах войны и труда Семибратовского завода газоочистительной аппаратуры. Читаешь их – и словно перелистываешь страницы истории Великой Отечественной войны.

Николай Иванович Егоров. Приехав сдавать в Киев государственные экзамены в институт, 22 июня 1941 года оказался под первой бомбежкой. Служил в роте связи минометной бригады, на фронте вступил в ряды КПСС, Прошел всю войну, в мае 1945 года, как бы закрывая ее последнюю страницу, кормил в Берлине голодных немецких детей, выкатывая на разрушенные улицы солдатскую кухню. После завершения службы в армии вместе с супругой Марией Ивановной, с которой познакомился на фронте, приехал в Семибратово, долгие годы работал главным бухгалтером завода газоочистительной аппаратуры.

Во фронтовых судьбах летчика-штурмовика Геннадия Александровича Красавина и его супруги, военного шофера Раисы Михайловны, были и вынужденные посадки, и разбитые дороги под артобстрелом, и долгие ожидания коротких встреч. За годы войны Геннадий Александрович сделал 153 боевых вылета, был награжден тремя орденами Красного Знамени, двумя орденами Отечественной войны I степени, многочисленными медалями. В книге «Крылатые танки» о нем тепло рассказал генерал-лейтенант авиации С.С.Александров. После войны работал начальником охраны Семибратовского завода газоочистительной аппаратуры, вел большую общественную работу, был избран председателем Семибратовского Совета ветеранов.

Иван Федорович Погорелов. Бои за Москву и участие в Ясско-Кишиневской операции, форсирование Дуная и освобождение Вены, наконец, незабываемая встреча на австрийской земле с американскими солдатами. Не сразу после войны вернулся к мирной гражданской жизни, из всех знакомых мест выбрал для жительства Семибратово. Трудовую биографию закончил на посту заместителя директора завода, несколько лет возглавлял Семибратовский Совет ветеранов.

Георгия Васильевича Кувабина Великая Отечественная война застала на Дальнем Востоке. Через некоторое время часть, в которой он служил, была переброшена на Запад. В 1943 году под Сталинградом вступил в ряды КПСС, служил механиком авиационного подразделения, был награжден шестью боевыми наградами. Свой боевой путь завершил под Берлином.

Владимир Иванович Чечнев. Служил в береговой тяжелой артиллерии Черноморского флота, войну встретил на Северном флоте, был командиром отдельного расчета береговой артиллерии. В боях за город Никель его орудие произвело последний выстрел по врагу.

Рядом с этими людьми Константин Григорьевич работал на Семибратовском заводе газоочистительной аппаратуры, вместе с ними встречал праздники Победы, вспоминал пережитое. Так получилось, что и на следующем месте работы – в Семибратовском филиале НИИОГАЗ – он оказался в коллективе, где было много фронтовиков.

14. РУКОПИСЬ О НИИ

 

Выше я уже писал, что познакомился с Константином Григорьевичем в Семибратовском филиале НИИОГАЗ, где он работал заведующим научно-технического отдела, а я – инженером лаборатории КИП. В моей биографии это был не очень длительный период – всего семь лет, но он оставил светлый след в памяти.

В то время лаборатория КИП была местом притяжения людей изобретательных, увлеченных техникой. В их числе был и Константин Григорьевич, который частенько приходил к нам что-нибудь смастерить, посоветоваться. Руки у него были умелые – своими силами сделал веломобиль, вызывавший изумление семибратовцев, видевших эту необычную конструкцию на улицах поселка. О том, что Константин Григорьевич писатель, я уже знал. Можно сказать, что это был первый живой писатель, с которым я познакомился.

В институте в те годы существовала особая творческая обстановка, которая захватывала буквально всех. И старые и малые сотрудники участвовали во всевозможных всесоюзных конкурсах, получали медали ВДНХ и патенты, публиковались в журналах. В этом направлении эффективно работал возглавляемый Константином Григорьевичем научно-технический отдел.

Сейчас принято высмеивать то время, выискивать в нем нелепые стороны (увы, они тоже имели место), но в целом атмосфера в обществе была созидательная, творческая, добросердечная. Вспоминаются бурные ученые советы, дружные субботники, номера стенной газеты «Коллеги», которую выпускали комсомольцы института, а я был назначен ее редактором. Кто его знает, может, именно это назначение во многом определило мою дальнейшую писательскую и редакторскую судьбу.

После поступления на заочное отделение Литературного института им. А.М.Горького Ярославская писательская организация рекомендовала меня на работу в редакцию художественной литературы Верхне-Волжского книжного издательства. Помню, я принял это предложение с большим трудом мне нравилась работа в филиале, не хотелось покидать хороший коллектив, новых друзей. Да и к Семибратову я успел привязаться всей душой.

В то время директором СФ НИИОГАЗ был Игорь Константинович Горячев. Он по-хорошему напутствовал меня на работу на новом поприще, добрыми словами вспомнив опубликованный в местной газете один из моих первых рассказов.

Кстати, все свои рассказы, за которые меня приняли в Литературный институт и которые позднее были опубликованы в печати, я написал, работая в СФ НИИОГАЗ. Уверен, что в числе других причин моему занятию литературным трудом немало способствовала творческая обстановка в филиале, знакомство с такими интересными людьми как Константин Григорьевич Брендючков и Георгий Сергеевич Залетаев.

Я уже писал о том, как в повести «Последний ангел» просматриваются семибратовские приметы. Можно однозначно сказать, что в ней нашли место и впечатления Константина Григорьевича от работы в СФ НИИОГАЗ – в этом убеждают приведенные выше сведения. Как писателю, Константину Григорьевичу была интересна и специфика работы института, и его история.

Начало формирования научно-исследовательской организации в Семибратове относится к 1958 году, когда на территории Семибратовского завода газоочистительной аппаратуры Московским НИИОГАЗ были начаты работы по исследованию процесса коагуляции сажевого аэрозоля в звуковом поле на так называемой «Семибратовской полупромышленной установке». Одновременно под руководством И.Е.Идельчика (1907–1987) велась работа по исследованию эффективности инерционных аппаратов. С Константином Григорьевичем они были почти одногодки, но объединял их не только одинаковый возраст – оба, как принято говорить, прошли суровую школу жизни.

Уже после выхода К.Г.Брендючкова на пенсию руководство СФ НИИОГАЗ обратилось к нему с предложением написать развернутый очерк об истории филиала с целью издания его отдельной брошюрой. По независящим от Константина Григорьевича обстоятельствам публикация не состоялась, но осталась рукопись в 30 страниц машинописного текста. В первых главах рукописи коротко рассказывалась история возникновения поселка Семибратово и Семибратовского филиала НИИОГАЗ, в последней главе – о его структуре и ведущих научных работниках на момент создания рукописи. Рукопись не датирована, но, судя по всему, К.Г.Брендючков начал работать над ней накануне 25-летия СФ НИИОГАЗ, около 1985–1986 гг.

Хотя эта рукопись, как и в случае с историей завода, не была опубликована, ее материалы были использованы при создании книги «За чистое небо» с подзаголовком «История ОАО «СФ НИИОГАЗ»», редактором-составителем которой также был я. В книге была напечатана целая глава из рукописи К.Г.Брендючкова, и читатели получили возможность увидеть Семибратовский филиал этого периода глазами его сотрудника и писателя. Упоминается в ней и И.Е.Идельчик.

 

Исаак Евсеевич Идельчик родился в Белоруссии, в бедной семье. В юношеские годы пришлось трудиться слесарем, грузчиком на железной дороге. Рабочая закваска, приобретенная в молодости, сохранилась в нем на всю жизнь. Он был неутомимым тружеником, трудоголиком – как теперь называют таких людей, одержимых любимым делом. Тяга к учебе и знаниям привела его на физико-математический факультет Московского государственного университета, который он закончил в 1933 году, и поступил работать в ЦАГИ – Центральный аэрогидродинамический институт им. Н.Е.Жуковского. В 1942 году защитил кандидатскую диссертацию, в ЦАГИ по его расчетам были созданы аэродинамические трубы для натурных испытаний самолетов, в том числе и военных. И не только отечественных – здесь же в годы Великой Отечественной войны испытывались американские самолеты. За большой вклад в укрепление обороноспособности страны в 1947 году И.Е.Идельчик был награжден орденом Красной Звезды.

В том же году по советской интеллигенции прокатилась волна репрессий, по «5-му пункту» в анкете Исаак Евсеевич был уволен из ЦАГИ и на несколько лет оказался безработным. Однако уже в то время он был широко известен как превосходный специалист, его ценили в научном мире и среди инженерной общественности. Поэтому, не взирая ни на какие запреты, его принимают в институт «Гипрогазоочистка» в качестве консультанта по аэродинамике. Когда в начале 60-х годов в Семибратове была создана опытная база НИИОГАЗ, аэродинамическую группу возглавил И.Е.Идельчик. Он помогал становлению многих специалистов, и не только в системе газоочистки, но и в других отраслях. Научные сотрудники СФ НИИОГАЗ В.Александров, О.Яровая, Э.Коган, Я.Гинзбург так писали в газетной статье о своем учителе в 1966 году, сразу после присуждения ему звания доктора технических наук:

«Нельзя не отметить качества, определяющие И.Е.Идельчика как ученого. Он умеет точно определять цель каждого эксперимента, ставит его на высокий методический уровень, обладает способностью видеть и объяснять в большом объеме опытных данных физическую сущность явления. Исаак Евсеевич уделяет большое внимание экспериментам, участвует в проведении многих из них. Все эти качества он старается привить своим ученикам».

Труды Исаака Евсеевича известны не только в учебных, научных и проектных институтах бывшего СССР, но и за рубежом. Его книги переводились и издавались на многих языках. Даже после смерти его книга до сих пор издаются за рубежом…

Вернемся к истории СФ НИИОГАЗ.

В 1959 году на заводе была организована лаборатория НИИОГАЗ, в ее составе созданы шесть групп: электрическая, пылевая, сажевая, аэродинамическая, химическая и механическая. Сначала лаборатория размещалась в подсобных помещениях инструментального цеха завода газоочистительной аппаратуры, затем был сдан в эксплуатацию стендовый корпус, здесь были смонтированы и проводились исследования на стенде ультразвуковой коагуляции сажи, стенде групповых циклонов НИИОГАЗ, химической установке, установке опытного электрофильтра. В 1961–1962 гг. были созданы лаборатории очистки газов методами фильтрации и исследований опасных параметров пылегазовых смесей. Наконец, 6 июля 1962 г . вышел приказ Председателя Государственного комитета Cовета Министров СССР по химии «Об организации филиала Государственного научно-исследовательского института по промышленной и санитарной очистке газов (НИИОГАЗ) в поселке Семибратово Ярославской области».

Первым директором СФ НИИОГАЗ стал А.Д.Мальгин – еще один колоритный, неординарный человек, с которым был хорошо знаком Константин Григорьевич. Последние 40 лет своего жизненного пути А.Д.Мальгин постоянно жил в Ростове, но работал неизменно в Семибратове. Константин Григорьевич познакомился с ним, когда тот работал главным инженером Семибратовского завода газоочистительной аппаратуры, обращался к нему за помощью в сборе информации при создании очерка «История развития завода». С Константином Григорьевичем его сблизила не только общая работа на заводе и в научно-исследовательском институте, но и суровые испытания в годы Великой Отечественной войны.

 

Андрей Дмитриевич Мальгин родился в 1915 году в Ростове, в семье служащего. После окончания Ленинградского института механизации был назначен главным инженером Сальского авторемонтного завода. В 1941 году Андрея Дмитриевича с повышением переводят на Ейский механический завод, где он назначается сначала главным технологом, а потом главным инженером. Когда началась Великая Отечественная война, Андрей Дмитриевич собрался защищать страну на полях сражений, но его оставили для работы в тылу. Летом 1942 года в Ейск пришло указание о демонтаже оборудования механического завода и отправке его в более безопасный регион страны. Запустить завод заново немцам не удалось – партизанский отряд «Гроза» прислал в Ейск своих людей, на заводе создали подпольную группу, в которую входил и Андрей Дмитриевич,

После освобождения Ейска его опять назначили главным инженером механического завода, но ненадолго – перевели главным инженером на Уральский ремонтно-тракторный завод. Потом был Донбасс, где Андрей Дмитриевич восстанавливал литейно-механический завод, затем – Тамбовский механический завод, а с 1958 года – Семибратовский завод газоочистительной аппаратуры, на котором в должности главного инженера А.Д. Мальгин проработал 4 года. В 1962 году его назначают первым директором только что созданного Семибратовского филиала НИИОГАЗ, через пять лет ему была присвоена ученая степень кандидата технических наук.

Через два года неожиданно для многих Андрей Дмитриевич по собственному желанию уходит с должности директора филиала и вплотную занимается наукой: работает начальником лаборатории очистки газов методами фильтрации, заведующим отделом научно-технической информации. В последней характеристике на него было сказано: «Мальгиным А.Д. опубликовано более 100 печатных работ, в том числе несколько книг, получено 23 авторских свидетельства на изобретения, 3 патента; в марте 1983 года президиумом Верховного Совета РСФСР присвоено звание «Заслуженный изобретатель РСФСР». Награжден шестью медалями ВДНХ. Имеет награды: орден «Знак Почета», медали: «За доблестный труд. В ознаменование 100-летия со дня рождения В.И. Ленина», «Ветеран труда»».

В 1988 году А.Д.Мальгин окончательно покидает стены СФ НИИОГАЗ, которому отдал более двадцати лет напряженной творческой деятельности. На вопрос журналиста районной газеты, что особенно запомнилось ему из богатой событиями жизни, Андрей Дмитриевич ответил так: «Особенно памятным для меня был день, когда на Ярославской ТЭЦ для очистки исходящих газов был установлен первый батарейный циклон, разработанный в СФ НИИОГАЗ и выполненный в металле на Семибратовском заводе газоочистительной аппаратуры. С установкой на ТЭЦ новой газоочистительной аппаратуры небо над Ярославлем стало чище».

Возможно, кто-то из читателей выразит недоумение: почему в книге, посвященной жизни и творчеству К.Г.Брендючкова, столько отступлений, рассказывающих о других людях, с которыми вместе он работал, общался и просто был знаком? Объяснение простое. Во-первых, люди сами тянулись к нему как к человеку интересному, одаренному, многое пережившему. Во-вторых, он и сам симпатизировал людям, в которых чувствовал родственные души, и сам стремился им навстречу. Вот и попробуйте в этой ситуации не сказать о его окружении, о тех, кто способствовал его стремлению к творчеству, помогал идти по жизни, возвращал к памяти о войне.

В 1975 году страна торжественно отметила 30-летие Победы в Великой Отечественной войне. К этому времени еще сохранился основной костяк ветеранов войны, работавших в СФ НИИОГАЗ. Они запечатлены на фотографии, сделанной в День Победы и хранящейся ныне в музее СФ НИИОГАЗ. Среди фронтовиков К.Г.Брендючков, уже упоминавшийся выше Г.С.Залетаев, еще несколько человек, с которыми Константин Григорьевич поддерживал дружеские отношения. Назову только несколько имен…

Несин Валентин Николаевич. С 1943 по 1944 год участвовал в боях за освобождение Венгрии, Австрии, Чехословакии. Награжден медалями «За боевые заслуги», «За взятие Вены», «За победу над Германией». Закончил Дальневосточный политехнический институт. В СФ НИИОГАЗ пришел в 1964 году, работал заместителем начальника лаборатории электрических методов очистки газов, руководителем группы отдела научно-технической помощи, заведующим патентной группой отдела научно-технической информации. В незаконченной рукописи об истории СФ НИИОГАЗ К.Г.Брендючков писал: «Примечательно, что до появления ОНТИ (сначала в виде лаборатории информации) филиал обладал только одним авторским свидетельством на изобретение, полученным в соавторстве с Семибратовским заводом газоочистительной аппаратуры. С тех пор через патентную группу ОНТИ, возглавляемую Валентином Николаевичем Несиным, прошло множество заявок, и в результате филиал получил более полутора сотен авторских свидетельств на изобретения».

Пустовойт Виктор Данилович. С июня 1941 года по апрель 1945 года – механик самолета ночной бомбардировочной авиации 17-й воздушной армии 2-го и 3-го Украинских фронтов. Освобождал Румынию, Болгарию, Югославию, Венгрию. За время войны был награжден орденом «Слава», медалями «За отвагу», «За боевые заслуги», «За освобождение Белграда», «За взятие Будапешта», «За победу над Германией». После войны закончил Московский Всесоюзный заочный политехнический институт. С 1963 по 1969 год – начальник отдела опытных установок СФ НИИОГАЗ. К нему и его жене Розе Ивановне К.Г.Брендючков обращался, когда писал «Историю развития завода» и восстанавливал начальные страницы истории Семибратова.

Красавина Раиса Михайловна. В декабре 1941 года, когда враг рвался к Москве, добровольцем пошла в армию, приехала в Ярославль на курсы шоферов. С мая 1942 года по май 1945 года служила водителем в батальоне аэродромного обслуживания 15-й воздушной армии, где познакомилась со своим будущим мужем – боевым летчиком Г.А.Красавиным, В 1975 году в Ярославле вышла книга В.Мизина и Д.Храброва «Дорогой побед» о воинах-семибратовцах, одна глава которой посвящена семье Красавиных. Раиса Михайловна награждена Орденом Отечественной войны II степени, двумя медалями за боевые заслуги, медалью Жукова. Имеет Почетный знак РКВВС за активное участие в ветеранском движении – много лет она возглавляла секцию участников войны в семибратовском Совете ветеранов, где общалась с Константином Григорьевичем, привлекала его к ветеранской работе.

Талов Константин Алексеевич. С апреля 1943 года по май 1945 года – в действующих частях Советской Армии, был командиром взвода, роты, затем командир роты группы советских войск в Германии. Награжден тремя орденами Красной Звезды, медалями «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина», «За победу над Германией». С 1962 года заместитель директора СФ НИИОГАЗ по хозяйственным вопросам. В книге «Дорогой побед» подробно рассказывается об участии К.А.Талова в Курской битве, за которую он был награжден первым орденом Красной Звезды, о втором ордене – полученном за форсирование Днепра, и о третьем ордене – за бои на улицах Берлина. Работал в СФ НИИОГАЗ с первых дней его существования. Долгие годы был заместителем директора по хозяйственным вопросам. Его воспоминания Константин Григорьевич использовал при написании начальной истории СФ НИИОГАЗ

Юрьев Леонид Львович. В 1936 году закончил Индустриальный институт в г. Горький, затем – Высшую школу НКВД. В рядах Советской Армии с 1938-го по 1946-й год. Служил оперативным уполномоченным отдела контрразведки «Смерш» на Центральном, Калининском, Степном, 2-м Украинском фронтах, на территории Румынии, Венгрии, Чехословакии, Польши. Трижды был ранен и контужен. В 1966 году поступил на работу в СФ НИИОГАЗ. В 1967 году назначен руководителем группы лаборатории № 2, в 1970 году становится руководителем научно-технической группы. С Константином Григорьевичем их связывало и нижегородское землячество, и совместная работа.

Залетаева Антонина Артемьевна – жена Георгия Сергеевича Залетаева. Служила в армии с апреля 1942 года по июль 1945 года. Сержант, начальник поста ОБВНОС – отдельного батальона воздушного наблюдения, оповещения и связи, охранявшего железнодорожный мост через Волгу в Ярославле. Знакомство с Константином Григорьевичем в СФ НИИОГАЗ стало началом семейной дружбы Брендючковых и Залетаевых.

 

15. «КЛЯТВА НАД ЭТТЕРСБЕРГОМ»

 

Уже после смерти Константина Григорьевича в номере журнала «Русь», посвященном 50-летию Победы, была напечатана повесть «Клятва над Эттерсбергом», в которой он вернулся к теме Бухенвальда. В предисловии к повести я писал:

«На 87-м году жизни скончался один из старейших членов Союза писателей России, участник Великой Отечественной войны Константин Григорьевич Брендючков. Это был человек огромного творческого потенциала и несгибаемого мужества: будучи в фашистском плену, писал пьесы, которые ставили узники Бухенвальда, – факт удивительный, но малоизвестный; дважды бежал из плена.

Мучительно переживал писатель события, происходящие сейчас в России. Как-то в разговоре у него вырвалось, что даже в Бухенвальде он не терял надежды на лучшее, а теперь и ее не осталось. Возможно, здесь сказался преклонный возраст, но думается, эти слова красноречиво отражают нашу действительность, когда в душах многих людей старшего поколения произошел трагический перелом.

Публикацией повести К.Г.Брендючкова редакция «Руси» выражает свое уважение и признательность писателю-фронтовику и всему его поколению, которое приняло на себя удар фашизма. Дай Бог всем нам найти в себе силы, чтобы противостоять натиску духовного обнищания и закабаления, а для этого надо почаще обращаться к нашей истории и помнить тех, кто не изменил ни себе, ни Отечеству».

Повесть «Клятва над Эттерсбергом» была создана на основе ранее написанной Константином Григорьевичем пьесы «Жестокий факультет», в ней действуют те же исторические и вымышленные лица: комендант концлагеря Бухенвальд штандартенфюрер Пинцель, его жена Ильза Кох, участница аристократической антифашистской оппозиции Алиса фон Фалькенберг, советские и иностранные члены подпольной организации сопротивления. В повести (как и в поэме «Поземка») рассказывается о подготовке восстания, а в последней главе – о самом восстании.

В послесловии ко второму издании повести «Дважды рожденные» К.Г.Брендючков так рассказал о судьбе первого коменданта Бухенвальда:

 

«Где ад – там и черти. В Бухенвальде в них недостатка не было, и если отличались они от библейских, то разве только тем, что были подлее. Проследим судьбу хотя бы Карла Коха. Его жена, рыжая шансонетка Эльза (или Ильза), приехала с ним вместе в Бухенвальд и тут имела все, что только может пожелать избалованное воображение. В построенном по ее прихоти манеже было поставлено даже зеркало, в котором она отражалась вместе с лошадью (размер зеркала был 3,5 на 4 метра ). Деньги и драгоценности, золото и дорогие, красивые вещи – все то, что притекало в Бухенвальд с толпами арестованных, в львиной доле шло коменданту, а от него – Эльзе.

Еще больше богатеет Кох, когда его направляют для создания концлагеря уничтожения – Майданека: оттуда он возвращается миллионером, присвоив имущество замученных евреев, поляков и русских. Но на этом процветание Коха и кончилось. То ли приелся Эльзе ее муж, то ли вздумал поскупиться, но она подобрала материалы о его каких-то проступках и передала главному следователю гестапо. По-видимому, Кох нарушил меру присвоения, брал себе «не по чину», недодавал полагающейся доли вышестоящему сатане, а так как сам был дьяволом все же не самых высоких рангов (подсобным, так сказать), то его арестовали и посадили в тюрьму. Правда, ненароком угодила в тюрьму и Эльза, но ее вскоре выпускают, а Карла Коха 5 апреля 1945 года убивают... в том же самом бухенвальдском крематории».

В последнее время в наших «демократических» средствах массовой информации много появляется материалов о благородстве и патриотизме белоэмигрантов, об их чуть ли не поголовном участии в борьбе с фашизмом. Уже раздаются голоса о реабилитации таких деятелей как генерал-лейтенант П.Н.Краснов, который в годы Гражданской войны командовал белоказачьей армией, а во время Великой Отечественной войны сотрудничал с фашистами, за что в 1947 году был осужден и расстрелян. В том же послесловии к повести «Дважды рожденные» К.Г.Брендючков приводит факт истории Бухенвальда, который рушит благостный портрет белой эмиграции и показывает, кто был подлинными героями и участвовал в восстании заключенных:

 

«В это время в Бухенвальд начали прибывать из тюрем и застенков гестапо большие группы советских людей, среди которых были партизаны, партийные и советские работники из оккупированных областей, а также военнопленные, так или иначе сумевшие выдать себя за гражданских людей или причисленные к гражданским «преступникам» за разные действия против нацистов. Многие из этих людей были брошены в Бухенвальд за противодействие антисоветской пропаганде и вербовке русских и украинцев во власов-скую армию РОА. Перед подпольной организацией встали задачи изучения прибывавших людей, выявления наиболее патриотической части их и осторожное ознакомление новичков с особенностями лагерных условий. Осторожность была тем более необходима, что русских гражданских заключенных поместили в общем лагере вместе с заключенными других наций, среди которых были, конечно, засланные провокаторы и прямые агенты гестапо. Могли они быть заброшены и в числе партий гражданских русских…

Усилия службы безопасности приносили свои плоды и своевременно ограждали организацию от провалов и иных бед, которые могли подстроить провокаторы и просто враждебные организации люди. Так, однажды с партией французских заключенных попал в Бухенвальд русский белоэмигрант, который сумел через некоторое время кое-что пронюхать и написал коменданту лагеря письмо о том, что «в лагере царит большевизм». Он писал, что здесь вся инициатива – у русских, они помогают друг другу в питании и снабжении одеждой, в бараках замечаются подозрительные беседы в каких-то явно сплоченных группах. Эмигрант уверял, что он всю жизнь боролся с коммунизмом, и просил освободить его и послать на Восточный фронт, а в лагере – навести порядок, чему он будет рад содействовать. Письмо только потому удалось перехватить, что об эмигранте знали из документов с самого начала и не выпускали его из-под надзора. Враг, конечно, был обезврежен».

В архиве Ярославской организации Союза писателей России я нашел рецензию на пьесу К.Г.Брендючкова «Жестокий факультет»:

«Пьеса К.Брендючкова представляет собой, на мой взгляд, интересный материал и свидетельствует о наличии у автора способности к драматургии. С точки зрения драматургической техники «Жестокий факультет» далеко не безупречен, стоит над ним еще поработать, но важен тот факт, что есть ради чего над пьесой можно работать. Есть интересный замысел и есть богатый, свежий фактический материал, дающий К.Брендючкову возможность воспроизвести реальною историческую атмосферу и обстоятельства, в которых действуют герои пьесы – узники Бухенвальдского лагеря смер ти – с большой долей достоверности и выразительности. Безусловно, что для того, чтобы реалистично, выпукло, не повторив уже существующей литературы, обрисовать картину жизни Бухенвальда, мало изучить и знать документальный материал: то, что Брендючкову это удалось, свидетельствует о наличии у него, как говорится, «драматургической жилки». К.Брендючков чувствует движение действия в пьесе, у него есть драматургический темперамент, есть способность построить и организовать сюжет, сплетенный из нескольких действенных линий, и привести эти параллельно действующие линии в итоге к единой кульминации и развязке. Иными словами, можно сказать, что в пьесе есть такие компоненты драматургического жанра, как атмосфера событий, сюжет и действие… Это, несомненно, интересный драматургический опыт, и, думается, что автор доведет работу над ним до конца».

Константин Григорьевич добросовестно поработал по замечаниям рецензента, но ни опубликовать, ни поставить ее на сцене так и не удалось.

В связи с этим вспоминается еще один разговор с Константином Григорьевичем. Несмотря на то, что повесть «Дважды рожденные» выходила двумя изданиями, многие читатели, интересующиеся историей Великой Отечественной войны, так и не могли с ней ознакомиться, писали ему письма, спрашивали, как приобрести его книгу. Всё это заставило Константина Григорьевича обратиться в Ярославскую писательскую организацию с просьбой рекомендовать повесть к третьему изданию. В архиве Ярославской писательской организации сохранилось его письмо ответственному секретарю И.А.Смирнову от 8 декабря 1978 года:

«Уважаемый Иван Алексеевич! Посылаю Вам рукопись моей пьесы «Жестокий факультет» для ознакомления и с тем, чтобы взвесить возможность ее внесения в предполагаемое третье издание моей книги «Дважды рожденные» в качестве дополнения, органически связанного с основным содержанием книги. Жду ваших соображений и сообщения о том, как отнеслись члены Бюро к возобновлению вопроса об издании произведений «Поземка» и «Возле юности». Всего Вам доброго. Брендючков».

Я не знаю, как проходило обсуждение этого письма в бюро писательской организации, но, судя по всему, в рекомендации ему было отказано.

Константин Григорьевич рассказывал, что с просьбой выпустить третье издание повести «Дважды рожденные» он обратился к руководству одного солидного столичного издательства. Разговор с «ответственным» лицом расстроил Константина Григорьевича. Ему вежливо объяснили, что в связи с потеплением международной обстановки и улучшением отношений с Германией еще раз напоминать о зверствах немецких фашистов сегодня уже не актуально и не совсем корректно. Помню, передав этот разговор с «ответственным» лицом, Константин Григорьевич сказал: «Может, он по своему и прав, но только мне не верится, что с насилием в мире уже покончено».

Современная действительность подтверждает его опасение, нечто похожее на лагеря смерти появляется то здесь, то там. Между тем тема Бухенвальда все реже звучит в средствах массовой информации, поднимается в искусстве и литературе. Редко звучит и посвященная памяти Бухенвальда замечательная песня на стихи Евгения Евтушенко, начинающаяся словами: «Люди мира, на минуту встаньте…» Не рано ли человечество стало забывать о похоронном звоне колокола Бухенвальда?

Очерк «Цифры и имена», завершающий второе издание повести «Дважды рожденные», заканчивается описанием восстания в Бухенвальде:

«Утром одиннадцатого апреля на совещании интернационального центра, состоявшемся во втором бараке, было принято решение о вооруженном выступлении. Началась подготовка отрядов к решительной борьбе. Приказ военно-политического центра не отличался красотой слога, но был понятен и близок всем узникам:

«В 15 часов 15 минут начать беспощадную борьбу. Все, как один, – на борьбу за свое освобождение! Смерть фашистским зверям! И будет проклят тот, кто, забыв свой долг, спасует в этой последней борьбе... Все, как один, подчиняйтесь военной дисциплине, распоряжениям и приказам командиров и комиссаров, презирая смерть, горя ненавистью к врагам. Вперед трудным боевым путем к свободе! Смерть фашистским извергам! Да здравствует свобода!»

В тринадцать часов воззвание было зачитано во всех взводах, ротах и батальонах, а затем по указанию русского политического центра командир отряда Иван Смирнов и начальник штаба Кузьма Карцев отдали распоряжение занять исходные позиции для прорыва проволоки и штурма городка СС.

Началось распределение оружия. Оно выносилось из тайников седьмого, восьмого, пятьдесят первого и шестьдесят первого блоков, завернутое в разное тряпье. Большинство заключенных недоумевало: откуда столько оружия и патронов? А затем недоумение сменилось настоящим ликованием. Истосковавшиеся по оружию руки жадно хватали винтовки, пистолеты и гранаты, глаза загорались недобрыми огнями. Восстание началось.

Надо учесть, что ко дню восстания в Бухенвальде не было уже ни «Густлофф-Верке», ни ДАВ, да и новые казармы и арсеналы расположились несколько ближе к лагерю. Район штурма русского отряда был наиболее ответственным: тянулся от западных угловых ворот (юго-юго-западная угловая башня) до лагерной больницы (общего ревира) и включал в себя четыре пулеметные вышки. Против этого-то района и были теперь расположены казармы СС и гаражи, которые следовало захватить.

Немецкие товарищи обеспечивали левый фланг русского отряда, и в их задачу входило овладеть главными воротами, выключить ток электрозабора, прервать связь Бухенвальда с Веймаром и нарушить сигнализацию.

Со стороны бывшего ДАВ должны были действовать французы и поляки, а ниже был район действий чешских товарищей.

Угловые ворота штурмовал батальон Николая Задумова, правее действовал батальон под командованием Хазанова, а на самом правом фланге, у ревира, прорывался батальон Валентина Лагунова. Эти батальоны составляли «каменную бригаду». Батальоны «малой бригады» оперировали в районе ревира и обеспечивали, таким образом, тыл. «Деревянная бригада» была придана немецким товарищам и захватывала главные ворота.

Точно в назначенное приказом время все батальоны, скопившиеся в крайних бараках и на двориках, бросились на штурм проволоки, прорывая ее таранами и забрасывая одеялами и тюфяками. На пулеметные вышки полетели зажигательные бутылки и другие «снаряды», загорелся деревянный шатер угловой вышки, раздались взрывы гранат и выстрелы. Проволока была прорвана сразу в шести местах, боевые порядки повстанцев устремились в прорывы и схватились с гитлеровцами вплотную.

В самом начале штурма, как только были захвачены главные ворота, кто-то включил противотанковую сирену. Это дезориентировало эсэсовцев, а впоследствии дало повод некоторым участникам штурма рассказывать, что восстание началось с приходом американских танков, прибывших, в действительности, значительно позднее.

А бой развивался так: батальон Харина, как и назначалось, захватил склад оружия и начал вооружать всех повстанцев. Штурм бывших узников был настолько стремителен и безудержен, что охрана СС растерялась и в течение одного только первого получаса около двухсот эсэсовцев было взято в плен и помещено в семнадцатом бараке. Сколько их было убито – не считали.

Но борьба продолжалась. Разбежавшиеся по лесу эсэсовцы и отступающие с фронта воинские части могли еще нанести удар, а потому военно-политический центр определил задачу: вылавливать эсэсовцев, создать круговую оборону. К пяти часам вечера над концлагерем Бухенвальд ветер развевал красный флаг победы и свободы, а в семь часов, когда в Бухенвальд завернуло мимоходом несколько американских танков, заключенные жили уже свободной жизнью.

Все боевые действия трех бригад русского отряда возглавлял подполковник Иван Иванович Смирнов.

Немецкие коммунисты в первый же день свободы изготовили чучело Гитлера и повесили его на самом видном месте. Некоторые группы товарищей участвовали во взятии Веймара и Эрфурта. В лагере был создан международный орган управления – лагерный комитет, в состав которого вошли члены подпольных национальных центров. Президентом комитета был избран Марсель Поль, а вице-президентом – Вальтер Бартель.

Двенадцатого апреля состоялся первый свободный аппель. Около двадцати тысяч бывших политзаключенных дали торжественную клятву, в которой выразилась их ненависть к угнетению и готовность бороться с тиранией, зверством и унижением человека, откуда бы они ни исходили.

«Мы клянемся бороться за то, чтобы лагери смерти никогда не вернулись и чтобы применение всякого рода средств уничтожения сделалось невозможным!..»

Так звучал один из пунктов клятвы, принятой в Бухенвальде, так продолжают звучать эти призывы и в наши дни. Теперь в Бухенвальде открыт грандиозный памятник борцам сопротивления, а при нем – музей. Говорят, что иногда посетителей музея выносят без чувств».

 

В пьесе «Жестокий факультет», ставшей основой для создания повести «Клятва над Эттерсбергом», приводится текст песни узников Бухенвальда, написанной Константином Григорьевичем:

 

 

Почему-то Константин Григорьевич не включил текст этой песни в повесть «Клятва над Эттерсбергом», но она заслуживает того, чтобы сохранить ее слова для памяти о войне, о Бухенвальде.

 

16. «ДИЗЕЛЬНЫЙ АТТРАКЦИОН» И ДРУГИЕ

 

В 1959 году в журнале «Урал» был напечатан рассказ К.Г.Брендючкова «Нибелунги», в 1964 и 1972 годах в ярославских альманахах опубликованы рассказы «На старинном пароходе» и «Туз чужой масти».

Совместно с И.И.Собчуком (1913–1975) Константин Григорьевич написал повесть «Дизельный аттракцион» и роман «Рядом с юностью», которые остались неопубликованными. Мне не довелось познакомиться с И.И.Собчуком, хотя наши дома на улице Некрасова в Семибратове стояли рядом, зато я хорошо знал его жену Антонину Александровну и сына Сергея, который одновременно со мной работал в Семибратовском филиале НИИОГАЗ. Видимо, в отца, у Сергея была сильно развита творческая жилка, проявлявшаяся не только в инженерной работе. Накануне 10-летия СФ НИИОГАЗ мы вместе сняли юбилейный фильм, до этого не имея о киносъемке ни малейшего представления. По молодости мы были до того самонадеянны, что даже предварили этот фильм собственной шуточной мультипликацией об истории газоочистки.

Сергей умер молодым, во время очередной командировки. Сейчас сожалею, что не расспросил его об отце – каким он был, как приобщился к писательской работе, что осталось от его литературного наследия. Сам Сергей эту тему вовсе никогда не затрагивал.

 

Игорь Иванович Собчук родился на Украине, в селе Русаковцы Каменец-Подольской области, закончил Московский автотранспортный институт, работал на ряде механических заводов, в 1956 году был принят на должность главного инженера Семибратовского завода газоочистительной аппаратуры. Впоследствии работал собственным корреспондентом журнала «Огонек», где неоднократно появлялись его статьи и заметки.

В 1959 году в Костромском книжном издательстве была опубликована повесть И.И.Собчука «Судостроители», в 1966 году в издательстве «Советский писатель» вышел роман «Опасные сечения». В конце книги было указано, что автор работал над романом с 1957 по 1963 год в Ленинграде, на Урале, в Москве. Но целиком роман был завершен в Семибратове, где Игорь Иванович проживал с супругой и сыном до самой смерти. Кроме многочисленных публикаций в журнале «Огонек», в журнале «Юность» была напечатана повесть И.И.Собчука «А розу отлейте сами», написанная, несомненно, человеком одаренным и многое пережившим. Я прочитал ее еще до того, как приехал на жительство в Семибратово, и она произвела на меня очень сильное впечатление. Прошло столько лет, а я до сих пор помню ее содержание. Не всякие современные литературные произведения запоминаются на всю жизнь.

Я уже упоминал Константина Федоровича Яковлева – редактора второго издания книги К.Г.Брендючкова «Дважды рожденные». Он же был и первым, неофициальным редактором моей автобиографической повести «Контрагенты», изданной в том же Верхне-Волжском издательстве в 1977 году. О содержании книги можно было судить по краткой аннотации к ней:

«Герои повести – люди редкой, мужественной профессии, о которой почти не рассказывалось языком художественной прозы. Это люди, осваивающие морские глубины. События, действующие лица, названия кораблей и аппаратов, о которых говорится в книге, – вымышленные. Автор ставил перед собой задачу показать правдивость жизненных характеров, проникнуть в человеческую психологию, разобраться в отношениях, которые складываются у человека с обществом, с коллективом».

Указание на «вымышленные» события появились в аннотации уже после того, как из типографии была получена верстка, которая, как тогда было принято, сразу же поступила в обллит – так назывался цензурный орган, проверяющий перед выходом в свет всю печатную продукцию на лояльность власти и сохранность государственных секретов. Через некоторое время меня вызвали в эту ответственную организацию и объявили, что дать разрешение на публикацию моей повести не могут, поскольку, по их мнению, рассказывая о глубоководной аппаратуре, я выдаю государственные тайны. Мне ничего не оставалось, как забрать верстку и ехать с ней в Москву, в Министерство Военно-морского флота. Там к возражениям Ярославского обллита отнеслись с иронией и очень быстро выдали мне документ, удостоверяющий, что никаких государственных и военных тайн я в своей повести не разглашаю.

Так я осилил второе препятствие на пути к изданию повести «Контрагенты». Но при всей серьезности этого испытания, первое было еще сложней. Когда К.Г.Яковлев, прочитав рукопись, вернул ее мне, она практически вся была испещрена его красным карандашом. Конечно, по неопытности (это была моя первая самостоятельная книга) я допустил много стилистических ляпов, которые добросовестно отметил Константин Федорович. Но почти столько же замечаний было и другого характера.

Поскольку мои герои занимались сдачей сложного глубоководного оборудования, снабженного электроникой, автоматикой, телемеханикой, мне невольно пришлось очень часто употреблять технические термины, в том числе иноязычного происхождения. И вот здесь Константин Федорович буквально напустился на меня – почти напротив каждого такого термина писал на полях, что надо найти другие, русские слова, а не засорять повествование «иностранщиной». Я схватился за голову – во многих случаях эта задача была просто неразрешимой. Но Константин Федорович был неумолим.

В 1976 году в издательстве «Молодая гвардия» вышла его книга «Как мы портим русский язык», представляющая собой второе, дополненное издание одноименной книги, вышедшей до этого в Ярославле, в Верхне-Волжском книжном издательстве. Приведу из нее всего один отрывок:

«Недавно мне пришлось читать повесть двоих, уже седых писателей. Я долго не мог понять: то ли авторы хотят высмеять стиль так называемой «производственной» повести, то ли пишут всерьез. Нет, авторы не шутили, и веселого в повести ничегошеньки не было, как не было, впрочем, и характеров действующих лиц. Зато были в ней:

«демпферы» («глушители») и – «задемпфировали», «резонанс» (здесь – «разбалтывание»), «супердизель», «травелерный», «участок координат форсажа», «всех параметров», «периметры», «динамометрия», «тахометры», «фолькен», «потенция», «экспрессивный», «интимный», «интригующий», «сакраментальный», «консервация души», «компенсация», «артикуляция», «элемент доминанты», «статус-кво», «триангуляционный», «узкофоркамерный», «не стабилизировался», «идейно-нравственная полярность», «кульминационная часть», «прагматичка», «подверг аутодафе»… И т. д., и т. п.

В повести и бородка – не просто бородка, а бородка-бламанже. Там и бульон – не бульон, а консоме. Да, да. Сидит заводская девчонка в районном ресторанчике и «заканчивает свой консоме»... Может быть, пишущие – новички? Нет, утвержденные члены СП. Почему они так пишут? Всё потому же: хотят щегольнуть культурой, иностранным словечком».

Как пояснил мне Константин Федорович, «двое седых писателей» – это были мои земляки-семибратовцы Константин Григорьевич Брендючков и Игорь Иванович Собчук, авторы представленной в издательство совместной повести «Дизельный аттракцион». Помню, я пытался убедить Константина Федоровича, что писать на техническую тему без употребления технических терминов просто невозможно, но он только рукой махнул.

Короче говоря, мне пришлось немало поработать по замечаниям К.Ф.Яковлева, прежде чем книга вышла в свет. А вот повесть «Дизельный аттракцион» так и не была опубликована. Помню, как к К.Ф.Яковлеву приезжал К.Г.Брендючков и они на пару долго кругами ходили вокруг цветочной клумбы во дворе издательства, видимо, пытаясь переубедить друг друга. Похоже, что каждый остался при своем.

Я и тогда был не совсем согласен с Константином Федоровичем. Он, видимо, чувствовал это и на первом издании подаренной мне книги «Как мы портим русский язык» лукаво написал следующее: «Уважаемому Борису Михайловичу Сударушкину, чтобы не портил».

Сейчас, когда эта книга, хранящаяся в моей домашней библиотеке, попадается мне на глаза, я с теплотой вспоминаю обоих писателей – и Константина Григорьевича, и Константина Федоровича. Константин в переводе с латинского – постоянный. Ничего не скажешь – имя им родители выбрали самое подходящее, соответствующее их характерам.

Последнее крупное произведение К.Г.Брендючкова – научно-фантастическая повесть «Салон наслаждений» – также осталась в архиве писателя. Мне довелось прочитать еще одну неопубликованную «шпионскую» повесть – «Приключения трехшерстной кошки», в которой Константин Григорьевич удачно совместил свои инженерные познания с умением строить увлекательный сюжет.

Как видим, публикаций у Константина Григорьевича было немного – большая часть его литературного наследия осталась в рукописях. Конечно, после несчастий, связанных со смертью дочери и жены, это тоже не могло не сказываться на его настроении в последние годы жизни.

В дневниках Георгия Сергеевича Залетаева, которые мне любезно предоставили для ознакомления его родные, я нашел несколько записей, где упоминается Константин Григорьевич. Привожу их без комментариев:

«09.9.88. Заглянул к Брендючкову. Он в Москве пытался пробить в 4-х издательствах свой словарь рифм. Везде безуспешно. Свое 80-летие (14.10.88) собирается встречать в Москве у дочери.

15.10.88. Был в библиотеке в качестве «сопровождающего лица» при К.Г.Брендючкове, который рассказывал 10-классникам о Бухенвальде. Пригласил меня на чаепитие по случаю своего 80-летия, но его родные не приехали, и чаепитие не состоялось.

16.10.88. В 10 часов вечера ко мне пришел К.Г.Брендючков и пригласил на свой юбилей. Сидели до 2-х часов ночи.

19.4.90. Заходил к скучающему К.Г.Брендючкову. Он в минорном настроении – нечем заняться.

8.11.90. Сходил к Брендючкову, он все еще в больнице и совсем пал духом. Возникла угроза ампутации правой ноги. Дошло до того, что он выразил сожаление, что его не расстреляли в Бухенвальде. Говорит, что если отрежут ногу, то он повесится. Да, худо одному под старость.

11.12.90. Ездил в Семибратово к Брендючкову, на поминки его дочери Ады (60 лет). Были еще И.Б.Пуарэ, Г.И.Потемин и В.Н.Саксин. Брендючков в отчаянии – совсем один остался – и хочет переезжать под Москву к внучке.

11.2.91. Т.Б.Ярошевич сообщила, что Брендючкова положили в хирургию с кишечным кровотечением. Хорошо, если это просто геморрой, а не что-нибудь похуже, как было у его дочери. Надо будет навестить его.

19.2.91. Навестил Брендючкова, которого готовили к поездке в Ярославль на обследование своим ходом – «машин для врачей не хватает».

30.5.91. У Брендючкова прописался 30-летний внук Григорий, устроился программистом на завод.

5.12.94. Вчера узнал печальную новость: в клубе, на собрании ветеранов, скоропостижно скончался К.Г.Брендючков, видимо, от сердечного приступа, на 87-м году жизни. Дай Бог всем нам такую смерть в таком возрасте».

 

17. ДУМАЯ О СУДЬБЕ ПИСАТЕЛЯ

 

Думая о судьбе писателя Константина Григорьевича Брендючкова, невольно вспоминаешь судьбы татарского поэта Мусы Джалиля и чешского журналиста Юлиуса Фучика. Оба погибли в фашистских застенках. Теперь уже и о них, несломленных героях-коммунистах, в связи с изменением политической конъюнктуры вспоминают редко.

Муса Джалиль родился 2 февраля 1906 года в Оренбургской губернии, с 1929 года – член Коммунистической партии, был редактором татарских журналов, возглавлял писательскую организацию Татарстана, в 1941 году был мобилизован. В июле 1942 года на Волховском фронте тяжело раненный в плечо Муса Джалиль попал в плен. Когда фашисты начали формирование легионов из военнопленных нерусских национальностей для борьбы с Советской Армией, Джалилю предложили участвовать в создании татарского легиона. Он согласился но, пользуясь полученной свободой, стал разъезжать по лагерям и создавать подпольную антифашистскую организацию. Когда отправленный па фронт первый татарский легион присоединился к партизанам, гитлеровцы больше уже не решались отправлять на фронт другие татарские батальоны. Тогда началась подготовка к вооруженному восстанию, были установлены связи с украинскими и польскими партизанами. До дня восстания осталось четыре дня, когда 10 августа 1943 года Мусу Джалиля арестовали гестаповцы, он был заточен в Моабитскую тюрьму, которая среди фашистских заведений подобного рода выделялась тем, что за все годы ее существования отсюда не было совершено ни одного побега. Но Муса Джалиль и здесь продолжал писать стихи. Знаменитая «Моабитская тетрадь» – это две маленькие, с детскую ладошку, записные книжки, вмещающие в себя 93 стихотворения и два отрывка. 25 августа 1944 года Мусу Джалиля и еще одиннадцать советских антифашистов гильотинировали в берлинской тюрьме Плетцензее. За несколько месяцев до гибели поэт писал:

 

 

Через два года вдова писателя Абдуллы Алиша, погибшего вместе с Мусой Джалилем, передала в Союз писателей Татарии в Казани их тетради, чудом сохранившиеся в фашистском застенке. В 1947 году бельгийский антифашист Андре Тиммерманс, сидевший с Мусой Джалилем в одной тюремной камере, передал в советское посольство в Брюсселе еще одну тетрадку поэта. Посмертно ему было присвоено звание Героя Советского Союза, за «Моабитскую тетрадь» он был удостоен Ленинской премии. В Казани воздвигнут памятник Мусе Джалилю – обвязанному колючей проволокой, но с гордо поднятой головой. О «Моабитской тетради» говорят, что это еще один памятник: и поэту-герою, и всем погибшим в войне с фашизмом.

Во многом схожая судьба выпала и на долю Юлиуса Фучика.

Он родился 23 февраля 1903 года в Праге, учился на философском факультете Пражского университета. С 20-х годов один из редакторов печатного органа Коммунистической партии Чехословакии – газеты «Руде право». В 1930 и 1934–1936 годы был в СССР, которому посвятил книгу и цикл художественных очерков. В период гитлеровской оккупации Чехословакии по заданию компартии писал боевые статьи, в которых призывал народ к отпору фашистским захватчикам, как член нелегального ЦК КПЧ руководил подпольными изданиями партии, в которых были опубликованы его обращения к чешскому народу. В апреле 1942 года был арестован гестапо, летом 1943 года увезен в Германию и 8 сентября казнен.

Находясь в застенках пражской тюрьмы Панкрац, создал книгу «Репортаж с петлей на шее», которая впервые была опубликована в 1945 году. Русский перевод под название «Слово перед казнью» вышел в 1950 году, всего книга была переведена еще на 70 языков мира. Книга представляет собой документально-художественное свидетельство о героизме борцов антифашистского Сопротивления, изложены размышления Фучика о смысле жизни, о мере ответственности каждого человека за судьбы мира. В 1950 году за эту книгу Юлиус Фучик был посмертно удостоен Международной премия Мира, в ЧССР была учреждена Союзом журналистов премия имени Фучика.

Казалось бы, уже ничто не омрачит посмертную судьбу писателя-антифашиста, но времена изменились, сегодня к Юлиусу Фучику уже другое отношение и на родине, и в России. Читаю в Интернете:

«В период существования советского блока имя Фучика было окружено культом и превращено в идеологический символ, в Чехословакии знакомство с его жизнью и книгой стало обязательным для школьников, но после падения социализма он утратил популярность и даже официально развенчивался, была переименована станция пражского метро «Фучикова»» .

Остается надеяться, что сегодня, когда причастность к коммунистической партии и верность коммунистическим убеждениям считается пережитком и даже чуть ли не преступлением, печальная посмертная судьба Юлиуса Фучика не повторится в судьбе Мусы Джалиля…

Константин Григорьевич Брендючков не был членом коммунистической партии, слепо и показушно не восхищался ее мнимыми и реальными достижениями, но я утверждаю, что это был настоящий советский человек – с активной гражданской позицией и высоким чувством патриотизма. В этом меня убедили разговоры с ним, знакомство с его творчеством и, наконец, сведения об отце – участнике революционного движения. Константин Григорьевич не относился к тем, кто, учитывая изменившуюся политическую ситуацию, с легкостью чернит память отцов.

В отличие от Мусы Джалиля и Юлиуса Фучика Константину Григорьевичу выпала судьба пережить фашистский плен. Более скромно выглядит и его литературное наследие. Но я не знаю другого русского писателя, которому довелось бы пройти через такие же испытания и не только остаться в живых, но и оставить для потомков книгу, написанную хотя и после освобождения из концлагеря, но выстраданную там, в Бухенвальде. Это был человек необыкновенной стойкости, прошедший жестокий факультет жизни и достойный самого глубокого уважения и светлой памяти.

На этом я заканчиваю повествование о жизни и творчестве узника Бухенвальда, писателя-фронтовика Константина Григорьевича Брендючкова; о людях, с которыми он был близко знаком, общался, дружил; о поселке Семибратово, с которым связаны последние тридцать лет его трудной, трагической биографии. В этом очерке я постарался рассказать как об опубликованных произведениях писателя, так и о тех, которые остались в рукописях. Не знаю, как сложится их дальнейшая судьба, но уверен, что приведенный ниже список публикаций К.Г.Брендючкова может быть продолжен.

 

ПУБЛИКАЦИИ К.Г.БРЕНДЮЧКОВА

 

Дважды рожденные. Повесть. Ярославское книжное издательство, 1958.

Дважды рожденные. Повесть. Второе издание. Ярославское книжное издательство, 1961.

Школьный выдумщик. Повесть. Ярославль, Верхне-Волжское книжное издательство, 1972.

Нибелунги. Рассказ//Урал, № 10, 1959.

На старинном пароходе. Рассказ//Ярославский альманах. Верхне-Волжское книжное издательство, 1964.

Туз чужой масти. Рассказ//Ярославский альманах. Верхне-Волжское книжное издательство, 1972.

Последний ангел. Фантастическая повесть. Ярославль, Верхне-Волжское книжное издательство, 1984.

Взгляд из минувшего. Стихи//Русь, № 1, 1994.

Клятва над Эттерсбергом. Повесть//Русь, № 2, 1995.

Ненаписанное письмо. Стихи//Русь, № 3, 1997.

 

НЕОПУБЛИКОВАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ К.Г.БРЕНДЮЧКОВА

 

Дети Чапаева. Пьеса.

Жестокий факультет. Пьеса.

Поземка. Поэма.

Возле юности. Роман.

Дизельный аттракцион. Повесть.

Салон наслаждений. Фантастическая повесть.

Приключения трехшерстной кошки. Приключенческая повесть.

История развития завода. История Семибратовского завода газоочистительной аппаратуры.

Становление. История Семибратовского филиала НИИОГАЗ.

 

 

ОН ЗАЩИЩАЛ ЛЕРМОНТОВА

 

1. «ДАЖЕ ЛУЧШИЕ ДРУЗЬЯ СО МНОЙ БЫ СПОРИЛИ…»

 

В судьбе каждого человека, так или иначе, отражается его время. Но есть люди, в биографиях которых наиболее болезненно проявляются самые трагические, самые горестные события истории. Именно к ним следует отнести Олега Пантелеймоновича Попова, через всю жизнь пронесшего любовь к творчеству М.Ю.Лермонтова.

На долю этого талантливого человека выпала очень сложная, извилистая судьба. Оказавшись во время Великой Отечественной войны в Пятигорске, он совершил проступок перед Родиной, став полицаем. И здесь же, в Пятигорске, он совершил поступок, достойный уважения и признательности – спас от уничтожения домик-музей Лермонтова. Однако советская власть приняла во внимание лишь проступок – и Олег Пантелеймонович был осужден на 20 лет воркутинских лагерей. И хотя он отбыл только половину отпущенного ему срока, этого было вполне достаточно, чтобы искорежить его судьбу.

Однако эта судьба была бы еще трагичней, если бы там, в лагерях, он не встретил женщину, которая буквально вырвала его из рук смерти, после освобождения Олега Пантелеймоновича взяла на себя все хлопоты по переезду из Воркуты в поселок Семибратово Ярославской области, а затем сделала всё возможное и невозможное для его реабилитации. Здесь, в Семибратове, где я живу, мне и довелось познакомиться с Олегом Пантелеймоновичем и его «Берегиней – Тамарой Борисовной Ярошевич.

Семибратово – поселок небольшой, здесь все на виду, поэтому нет ничего удивительного, что вскоре мы познакомились, в литературно-историческом журнале «Русь», в котором я работал заместителем главного редактора по творческой работе, стали появляться литературоведческие статьи Олега Пантелеймоновича, мой сын Михаил общался с ним по работе в поселковой библиотеке, Тамара Борисовна часто бывала у нас в доме.

В то время я еще не имел полного представления о сложном жизненном пути Олега Пантелеймоновича, но с первой же нашей встречи понял, что это человек неординарный, талантливый, многое переживший и перестрадавший. «Он спас домик Лермонтова и получил за это двадцать лет каторги» – так называлась статья в газете «Северный край», опубликованная 5 сентября 1998 года, в которой впервые освещалась судьба Олега Пантелеймоновича.

Как ни эффектно звучит заголовок статьи, 20 лет он получил не за то, что с риском для жизни спас Домик Лермонтова, а за службу в полиции. Рискну сделать одно предположение – эту статью журналист написал, в основном, со слов Тамары Борисовны, которая и здесь пыталась быть ангелом-хранителем Олега Пантелеймоновича.

Многие семибратовцы, узнавшие о том, что в годы войны он был полицаем, восприняли эту статью как гром среди ясного неба. Не скажу, что она была неожиданностью для меня – из разговоров с Тамарой Борисовной я уже понял, что она всячески пытается оградить Олега Пантелеймоновича от лишних контактов с любопытными семибратовцами, от копания в пятигорском прошлом, от объяснения того, как он оказался в воркутинских лагерях. Как я узнал потом, к моменту появления статьи в газете Тамара Борисовна уже вплотную занялась решением проблемы с реабилитацией Олега Пантелеймоновича, поэтому статья появилась не случайно.

Но всё это было очень тяжело для Тамары Борисовны, которая приняла на себя главный удар. Она скончалась 6 июля 1999 года.

«Дело для Божьего суда» – так назывался очерк Эллы Максимовой в газете «Известия», опубликованный 23 декабря 1999 года, после смерти Тамары Борисовны, но еще при жизни Олега Пантелеймоновича. Однако его имя в очерке не названо – он фигурирует в ней как некий НН, «для конспирации» не упоминается и Семибратово. Здесь акценты расставлены уже в других местах, правда приоткрыта больше, поскольку (опять сделаю предположение) вся былая скрытность исходила не от Олега Пантелеймоновича – он был человеком открытым, даже неосторожным. Знакомые вспоминали: когда Тамара Борисовна уходила из дома, она каждый раз предупреждала его, чтобы он никому не открывал дверь. А он отворял ее всем, кто звонил, отдавал бомжам и нищим буквально последний рубль, последний кусок хлеба.

Такой же щедростью души отличалась и Тамара Борисовна. Из двух пенсий одна целиком уходила у них на животных и птиц, а квартира представляла собой гостиницу для бездомных кошек. Тамара Борисовна буквально бросалась на помощь всем, кто попадал в беду, и делилась с ними последним. Единственное, что она всю жизнь берегла как самое ценное, никому в этом деле не доверяя, – это душевный покой мужа. Чтобы сохранить его, она в какой-то степени даже изолировала Олега Пантелеймоновича от любопытных людей. У многих семибратовцев сложилось такое впечатление. Но вот Берегиня ушла из жизни – и Олег Пантелеймонович на время остается один. И он начинает рассказывать то, что, возможно, ему хотелось выложить сразу после освобождения из лагеря. Не знаю, чем руководствовалась московская журналистка, когда лишила его имени и фамилии. Быть может, сочувствием или осторожностью – ведь многие стоявшие близко к О.П.Попову не знали о тайне его судьбы.

Он скончался 3 февраля 2000 года. Документы о его реабилитации пришли 14 апреля, через два месяца. 16 ноября того же года в ярославской газете «Золотое кольцо» был опубликован мой первый очерк о судьбе О.П.Попове под названием «Выхожу один я на дорогу…». Позднее с небольшими изменениями очерк был опубликован в литературно-историческом журнале «Русь» и в сборнике «Лермонтов и Ярославская земля», изданном Центральной городской библиотекой имени М.Ю.Лермонтова.

Здесь в конце 2000 года состоялись Лермонтовские чтения, на которых мною было сделано сообщение о судьбе и творчестве Олега Пантелеймоновича. А потом произошел разговор о том, как сохранить литературное наследие О.П.Попова. Именно тогда было принято решение об издании стихов Олега Пантелеймоновича, которые мне удалось собрать в Семибратове. Так в 2001 году вышла в свет поэтический сборник О.П.Попова «Я жить хотел – как ветер над волной…» с моим предисловием.

Всё это я сообщаю для того, чтобы объяснить, как родилась документальная повесть с таким странным названием – «Он защищал Лермонтова» – и с таким длинным подзаголовком: «Материалы к исследованию биографии и творческой судьбы литературоведа и поэта Олега Пантелеймоновича Попова». В ее основу положены газетные и журнальные публикации о творчестве О.П.Попова; письма и главы из книг, в которых упоминается его имя; мои воспоминания и воспоминания других семибратовцев, знавших семью Поповых; сведения о тех интересных людях, с которыми они общались и с которыми я тоже был хорошо знаком.

Таким образом, эта повесть – всего лишь именно материалы к исследованию биографии и творческой судьбы Олега Пантелеймоновича. Возможно, в будущем кто-нибудь напишет более полноценную книгу об этом талантливом человеке горестной судьбы и о его литературного наследии, которое достойно отдельного разговора и профессионального анализа. Необходимо собрать все литературоведческие работы О.П.Попова и издать их в одной книге. Да и не все его поэтические произведения, как оказалось, удалось собрать в сборнике «Я жить хотел – как ветер над волной…»

Но в любом случае восстановить литературное наследие Олега Пантелеймоновича возможно, пусть и не в полном объеме. Другое дело – составить полное представление о его личности. Это гораздо труднее и, вероятно, вовсе не выполнимо. В свое время Максим Горький то ли в шутку, то ли всерьез сказал примерно так: «Ох, и сложен человек. Попроще бы…».

Очень часто мы выдаем свое впечатление о том или ином человеке за объективное представление о нем. Но чем не ординарней, талантливей человек, тем труднее судить о его личности. Казалось бы, в этом отношении поэты и писатели, благодаря знакомству с их творчеством, должны быть менее загадочны для нас, но и это наше мнение часто бывает ошибочным. Всё это я пишу, чтобы сразу отсечь замечания по поводу того, что я, возможно, неправильно представил себе личность О.П.Попова. Не уверен, что и более проницательным людям удастся составить его объективный портрет. В этом убеждении меня поддержал сам Олег Пантелеймонович в одном из стихотворений:

 

 

Вероятно, желающие поспорить с Олегом Пантелеймоновичем найдутся, но стоит ли это делать? Тем более что теперь его уже не переспоришь, не убедишь, не исправишь на свой лад. Знакомясь с представленными здесь материалами для исследования биографии и творческой судьбы Олега Пантелеймоновича Попова нам остается следом за Максимом Горьким только удивляться сложности еще одного талантливого, незаурядного человека. И пытаться понять самих себя.

В стихотворном сборнике «Я жить хотел – как ветер над волной…» помимо моей вступительной статьи опубликован очерк «Тайник духовный не поверженного Дон Кихота (о личности, судьбе и слове Олега Попова)». Автор очерка – кандидат филологических наук Н.Н.Пайков, принявший самое активное участие в издании книги О.П.Попова.

Он сделал подробный, я бы даже сказал кропотливый литературоведческий анализ поэтических произведений Олега Пантелеймоновича. И здесь, при его опыте, Николай Николаевич в своей стихии, с ним трудно не согласиться, даже если в некоторых случаях такое желание и появляется. Но кроме своего, профессионального взгляда филолога на творчество О.П.Попова он тоже пытается дать оценку его личности, объяснить его поступки и проступки. С некоторыми из них я согласен, с другими готов поспорить, но будет лучше, если читатель сам ознакомится с ними и сделает собственные выводы – с чем он согласен, а с чем нет. Ведь эта повесть – напомню еще раз – всего лишь материалы к исследованию биографии и творческой судьбы Олега Пантелеймоновича Попова. Вот что писал о нем Н.Н.Пайков:

«Обращаясь к разговору об авторе настоящего поэтического сборника, ловишь себя на мысли, что хочется говорить не только о нем. Но и обо всех нас. Помимо нашего желания мы чаще, чем думаем, исходим из разного рода стереотипов о том, что такое хорошо и что такое плохо. А жизнь, словно специально для тех, кто не лишен доверительного к ней отношения, постоянно предлагает факты, судьбы, человеческие типы, которые худо укладываются во вполне оправданные «прокрустовы ложа» наших обыденных представлений. В этом ряду как раз и высвечиваются контрастными лучами качества личности, духовная позиция и жизненные поступки Олега Пантелеймоновича Попова… Осмелюсь утверждать, что в личности и судьбе О.П.Попова нам открывается не столько человек житейски заплутавший, роковыми обстоятельствами подвигнутый к серьезной ошибке и сверх меры пострадавший, однако на редкость даровитый и исполненный самых добрых устремлений. Думаю, перед нами – даже в страшную военную пору – личность безусловно нравственно состоятельная, духовно ответственная, но в отношении психологических свойств натуры являющая собой тип слабого человека.

Да и он сам эту особенность своего характера хорошо понимал. Он не рожден был борцом. Ему не был дан дар геройства. В любом смысле он не годился в «молодогвардейцы». В ситуациях, когда «смерти страх его охватывал», он готов был скорее запаниковать или сдаться на волю обстоятельств, ему человечески легче было даже пойти на заклание, нежели собраться с волей и мужественно защищать себя. Но он совершенно был не способен обречь близких людей на страдание и гибель»…

 

2. «МЫ К НАШЕЙ ПАМЯТИ ПРИСТРАСТНЫ И РЕВНИВЫ…»

 

Приходится горько сожалеть, что в разговорах с семибратовцами Олег Пантелеймонович (конечно, не без влияния Тамары Борисовны) был так сдержан на откровенность, что почти ничего не рассказывал не только о «пятигорской» и «воркутинской» страницах своей биографии, но и о том, что ей предшествовало. Воспоминаний о ранней юности почти нет и в его стихах, которые мне удалось отыскать в Семибратове.

Сборник «Я жить хотел – как ветер над волной…» открывает стихотворение «Ночные анапесты», в котором Олег Пантелеймонович как бы обозначает точку отчета своего жизненного пути:

 

 

В другом стихотворении он так написал об особенностях нашей памяти:

 

 

Естественно, в жизни Олега Пантелеймоновича были не только мрачные «частицы былого», но и светлые воспоминания, которыми он дорожил и старался «призвать» их из памяти. Но сегодня уже мало надежды, что хотя бы малая толика этих воспоминаний каким-то образом станет нам известна. Вряд ли можно рассчитывать, что найдутся юношеские дневники Олега Пантелеймоновича, – это было бы на грани чуда. Впрочем, после письма, полученного из Болгарии, о котором будет сказано в конце моего повествования, появилась надежда, что удастся восстановить еще один период его жизни.

После издания книги «Я жить хотел – как ветер над волной…» появилась возможность попытаться восстановить некоторые страницы биографии О.П.Попова по его стихам. Но и эта возможность весьма ограничена. Вот как написал об этом Н.Н.Пайков в очерке «Тайник духовный не поверженного Дон Кихота»:

 

«Жизненная направленность, ценностная организация личности, особенности мироощущения каждого человека коренятся в его семье, детстве и юности, в первоначальных впечатлениях и персональных воздействиях. К сожалению, пока эта сторона жизненного пути О.П.Попова закрыта от нас нашим неведением. А молодые годы его уже приоткрываются. Конечно, о многом мы можем только догадываться. Но рубежом, перечеркнувшим путь этого человека, наложившим неизгладимую печать на его духовное бытие, стали все-таки не тяжкие впечатления коллективизации и раскулачивания (смотри об этом третий фрагмент в его поэме «Вступление в эпоху») и даже не война с немецкими захватчиками, а сталинские лагеря.

О пережитом в те и в последующие годы где косвенным, а где и самым непосредственным образом свидетельствует и представляемое в этой книжке собрание стихов. Разумеется, они не прямая иллюстрация биографии поэта. Но в лирическом и философском обобщении О.П.Попов идет именно от боли пережитого, от опыта размышлений не на абстрактные темы, от мучительно важных своих устремлений и проблем. Собственно, это и дает возможность говорить о его стихах также в сугубо личном смысле».

Стихи стихами, но в основном нам остается восстанавливать скупые биографические данные О.П.Попова по сохранившимся документальным свидетельствам. Однако и эта задача была бы трудновыполнимой, если бы не Александра Николаевна Коваленко – заведующая мемориальным отделом музея М.Ю.Лермонтова в Пятигорске. Еще при жизни Олега Пантелеймоновича, в 1995 году, она опубликовала в пятигорской газете очерк «Кто он, спаситель?». До этого его имя даже не упоминалось среди тех, кто участвовал в спасении Домика Лермонтова, а те, кто в Пятигорске знал эту историю, были уверены, что Олега Пантелеймоновича давно нет в живых. Его «воскрешению» помог случай.

Одна из сотрудниц пятигорского музея, будучи в Ленинграде в Пушкинском доме, назвала его имя и посетовала, что он уже умер.

– Как это умер – он жив и я с ним переписываюсь, – сказала на это присутствующая при разговоре Л.Н.Назарова – редактор биографического отдела «Лермонтовской энциклопедии», кандидат филологических наук, знавшая Олега Пантелеймоновича еще по совместной работе в Домике Лермонтова в Пятигорске, куда была эвакуирована после начала Великой Отечественной войны.

Так в Пятигорске узнали имя спасителя Домика Лермонтова. Через некоторое время в той же пятигорской газете появился очерк А.Н.Коваленко, который открывался следующим вступлением:

«Когда в одном из номеров наша газета опубликовала статью «Кто он, спаситель?», мы и не предполагали, что она получит свое продолжение. Напомним, что в очерке шла речь о подвиге сотрудника музея «Домик Лермонтова» О.П.Попова, который спас музей от уничтожения в период оккупации. Зная о том, что этот смелый человек проживал в последние годы в Ярославской области, мы решили отправить ему газетную публикацию. И какова же была радость, когда Олег Пантелеймонович откликнулся и прислал в Пятигорск несколько писем. Мы решили рассказать о том, как сложилась судьба этого замечательного человека после освобождения Пятигорска от фашистских захватчиков…»

Перед этим в одном из писем Александра Николаевна попросила Олега Пантелеймоновича рассказать свою биографию, что он и сделал, предварив это следующими словами: «Ув ажаемая Александра Николаевна! Рассказывая о себе, я подробней остановлюсь на событиях, связанных с музеем «Домик Лермонтова». Об остальном – короче».

Когда в Ярославской городской библиотеке имени М.Ю.Лермонтова состоялись очередные Лермонтовские чтения, в их работе приняла участие приехавшая из Пятигорска А.Н.Коваленко. Она намеревалась заехать в Семибратово, постоять у могилы Олега Пантелеймоновича, но по состоянию здоровья не смогла этого сделать, отложив эту поездку на более поздний срок. Так, к сожалению, не состоялась наша встреча, к которой я уже готовился, намереваясь получить об Олеге Пантелеймоновиче новые сведения. Хотя она никогда не встречалась с ним, но считает его своим учителем, человеком, достойным доброй памяти.

Ниже привожу первый отрывок из письма Олега Пантелеймоновича:

 

«Родился я 22 декабря 1914 года в Смоленске. Отец был техником-строителем высокого класса: строил дороги в Чувашии, мост через реку Баксан на шоссе Пятигорск–Нальчик, элеватор в г. Петровском, нефтяные вышки в Грозном, жилые дома. Мать – фельдшерица, некоторое время работала на волжских пароходах, там они и познакомились.

Жили вначале в Чебоксарах, где родился мой старший брат Игорь, ставший физиком, доцентом Ростовского университета. Отец любил новые места, через несколько лет семья оказалась в Нальчике, а затем в Ставрополе. Там прошли десять лет моего детства – школа и первое увлечение музеями. В музей им. Праве я отдал две найденные мною редкие монеты, получил право бесплатного посещения музея, чем усердно пользовался.

В 1930-34 годах мы жили в Грозном. Я окончил с отличием электротехнический факультет техникума. Но отец уехал в г. Микоян-Шахар (Карачаевск), а за ним и мы. Работы по специальности я не нашел, но был неожиданно приглашен в редакцию областной газеты, два года работал там. Бывая в Теберде, слышал рассказы об ауле Джемаат, видел место, где он находился, и тогда сопоставил его судьбу (вымер от чумы) с поэмой Лермонтова «Хаджи Абрек». Стихи Лермонтова я любил и – по рассказам мамы – в возрасте 3–4 лет декламировал «Спор» и «Бородино» всем, кто у нас бывал. Обижался, если плохо слушали.

А затем отец уехал в Пятигорск, и вскоре я оказался там же. Обратился в редакцию газеты «Северо-кавказский большевик». В штат меня не взяли, но некоторое время я выполнял отдельные задания редакции. Тогда и познакомился с «Домиком Лермонтова» и с его тогдашним директором Коротковым, человеком энергичным, но – увы! – почти малограмотным. Музей имел жалкий вид, и виноват в этом был не только Коротков. Он жаловался, что его заставляют вывешивать в музее какие-то плакаты, поставить умывальник и т.п. Видно, культуры очень не хватало не только Короткову, но и его начальству. Подчинялся музей, кажется, гороно, однако и крайоно было тогда рядом, Пятигорск еще был краевым центром.

Вскоре я был направлен на работу в крайсовпроф, инструктором по жалобам. В том же году совпрофы были ликвидированы, несколько сотрудников переведены в туристско-экскурсионное управление. Так я, заикавшийся с детства, стал экскурсоводом. Со страхом начал я свою первую экскурсию, но... заикание внезапно прошло.

В экскурсионном бюро я познакомился с Е.И.Яковкиной, методистом. По ее заданию разработал маршруты экскурсий в типографию и на Баксанскую ГЭС. И ближе познакомился с «Домиком Лермонтова» (своих экскурсоводов музей тогда не имел), с его сплошными текстами на стенах, пистолетами, якобы принадлежавшими Лермонтову и Мартынову, и с «теорией» Короткова об убийстве Лермонтова подкупленным казаком (оставалось непонятным, причем тут дуэльные пистолеты?). Для доказательства своей версии гибели поэта Коротков изготовил своеобразный экспонат: на большом листе в верхнем правом углу был нарисован скелет, в нижнем левом – казак с ружьем, прячущийся в кустах, а соединяла их линия – трасса казачьей пули. Чтобы экскурсоводы не смели излагать историю гибели поэта иначе, Коротков велел закрыть дверь из второй комнаты в третью (пристройку), чтобы можно было подслушивать, оставаясь незамеченным. Экскурсовод с группой вынужден был возвращаться из второй комнаты, идти через все комнаты в пристройку и там продолжать рассказ. Или рассказывать в саду.

И снова резкий поворот в судьбе – в 1937 году. Тогда была арестована вся редакция газеты «Молодой ленинец». Крайком комсомола, обнаружив в моей учетной карточке запись о журналистской работе, направил меня в новую редакцию, в Ставрополь. Я заведовал отделом культуры, но через полгода был уволен за то, что не привозил из командировок материалов о «врагах народа» и не распознал такого «врага» в своем дальнем родственнике, которого видел всего несколько раз и о котором сам же рассказал в редакции. Позже редактор писал мне, что жалеет о потере хорошего работника, и предлагал вернуться, но я не захотел этим предложением воспользоваться.

В Пятигорске, куда я вернулся, Е.Яковкина, ставшая директором «Домика», пригласила меня на работу в музей. Вскоре я поступил на заочное отделение литфака Северо-осетинского пединститута. Там познакомился с профессором Семеновым и студентом Девлетом Гиреевым.

В музее я был экскурсоводом и лектором. За все время прочитал в санаториях и домах отдыха КМВ (Кавказских минеральных вод – Б.С.) несколько сотен лекций. В одной характеристике Е.Яковкина назвала меня лучшим лектором по лермонтовской тематике на КМВ. Возможно, так оно и было, ведь такие лекции, кроме меня, читали два-три лектора. Я любил эту работу. Сразу понял, что нельзя читать одно и то же по стандартной текстовке, нужно знать аудиторию, и для знакомства с ней приезжал задолго до начала лекции. Интересной была и такая форма работы: лекция, затем демонстрация короткометражного фильма «По лермонтовским местам» и концерт с участием А.Ишковой (сопрано), Прицкау (баритон) и Петрова (тенор).

Началась смена экспозиции, этим я занимался с 5–6 утра, до посещения музея экскурсиями. В это время я числился старшим научным сотрудником, хотя собственно научной работой не занимался, это было делом С.И.Недумова и Н.И.Бронштейн (ее работа о «кружке шестнадцати» была ценным вкладом в изучение этого вопроса). А я, кроме экскурсий и лекций, разрабатывал тексты лекций, готовил передвижные выставки, вел часть переписки, выезжал по делам музея в г. Орджоникидзе и в Грозный»...

 

Московская журналистка Элла Максимова, написавшая очерк «Дело для Божьего суда…», к которому мы еще не раз вернемся, так осветила и прокомментировала довоенный период жизни Олега Пантелеймоновича:

«До войны НН успел окончить электротехнический факультет техникума (как пригодилось в лагерные годы!) и три курса литфака университета (заканчивал после лагеря). Поработал в карачаевской областной газете, потом семья переехала в Пятигорск, и крайком комсомола послал в крайсовпроф инструктором по жалобам (вот где горя навидался и начитался). Мечтал о газете, и ему «повезло» – в «Молодом ленинце» пересажали всю редакцию, и НН стал заведовать отделом культуры. Отсюда был уволен за потерю бдительности, когда дальний родственник оказался «врагом народа». Это к тому, что вопросов было все больше, ответов все меньше. Еще школьником в Ставрополе на вокзале слышал – и до сих пор стоит в ушах – детский крик из эшелонов с раскулаченными: «Водички!»

В 37-м сердце успокоилось новым местом – не скажу службы – служения. Научный сотрудник в лермонтовском Домике. Тогда по проекту известного ученого В.Мануйлова из провинциального музейчика он начал превращаться в нынешний государственный заповедник. Московские хранилища и музеи слали в Пятигорск гравюры, документы, рисунки, книги. Студент литфака, романтик и поэт оказался в зоне высокой духовной активности. Работал до изнеможения, писал, учился, просвещал. Считался, да и был самым ярким, многообещающим сотрудником. Если бы не 41-й год, вырос бы в сановного лермонтоведа»…

 

«Если бы не 41-й год…»

На этих словах невольно спотыкаешься и думаешь о том, что война прошла по судьбам буквально всех, живших в то время в нашей многострадальной стране. В том числе и по судьбе уроженца Ростова Великого С.И.Недумова, о котором будет рассказано ниже. Он тоже, как и Олег Пантелеймонович Попов, до войны работал в Домике Лермонтова, во время оккупации оказался в Пятигорске, тоже лишился работы в музее, но ни дня не работал на оккупантов, а после войны стал известным лермонтоведом. Так что судьбу О.П.Попова определила не только война, но и другие, сопутствующие ей обстоятельства и те личные качества, о которых писал Н.Н.Пайков.

 

3. «МЫ В ДОМИК ПОЭТА ЗАШЛИ…»

 

Моя судьба сложилась так, что в юности я изъездил множество городов бывшего Советского Союза, но, по характеру работы, это были в основном портовые города. В Пятигорске я побывал лишь однажды, да и то в очень раннем возрасте – мне было тогда около семнадцати лет. Но вот что интересно – для меня Пятигорск всегда в первую очередь ассоциировался с именем Лермонтова. Тогда я не вел дневников, да и в памяти осталось немногое, поэтому доверюсь сведениям о Домике Лермонтова в книге, приобретенной в той поездке в Пятигорск, снабдив их собственным комментарием. Эти сведения, на мой взгляд, любопытны тем, что в них ярко проявилось отношение к Лермонтову в самом начале шестидесятых годов…

«В этом домике поэт прожил с 14 мая по день своей гибели – 15 июля 1841 года. Сюда было привезено его тело после дуэли. Домик принадлежал в то время плац-адъютанту комендантского управления В.И.Чилаеву и был нанят Лермонтовым и его приятелем А.А.Столыпиным «за 100 рублей серебром». В домике было четыре комнаты, из них две, выходившие в сад, занимал Лермонтов, две другие с окнами во двор – Столыпин. В садик выходил небольшой балкон. По рассказу Чилаева, «Михаил Юрьевич работал большею частью в кабинете, при открытом окне, под которым стояло черешневое дерево, сплошь осыпанное в тот год черешнями, так что, работая, он машинально протягивал руку, срывал черешни и лакомился ими». Здесь Лермонтов написал такие произведения, как «Сон», «Тамара», «Дубовый листок», «Пророк» и др. Отсюда он 28 июня послал последнее письмо бабушке.

Дом Чилаева долгое время находился в частном владении, и только в 1912 году его выкупили и создали в нем музей поэта. Много лет музей размешался в одном только этом здании и был сильно перегружен экспонатами. В 1948 году музею был передан дом Верзилиных, куда перевезли литературно-исторический отдел, а последнюю квартиру Лермонтова превратили в мемориальный музей. По описанию одного из очевидцев «общий вид квартиры (был) далеко не представителен. Низкие, приземистые комнаты, стены которых оклеены не обоями, но просто бумагой, окрашенной домашними средствами: в приемной – мелом, в спальне – голубоватой, в кабинете – светлосерой и в зале – искрасна-розовой клеевой краской. Потолки положены прямо на балки и выбелены мелом, полы окрашены желтой, а двери и окна синеватой масляной краской. Мебель была самой простой, чуть не солдатской работы и почти вся, за исключением ясеневого ломберного стола и зеркала красного дерева, окрашена темной под цвет дерева масляной краской. Стулья с высокими в переплет спинками и мягкими подушками, обитыми дешевым ситцем».

Кабинет М. Ю. Лермонтова представлялся так: «Под окном простой довольно большой стол с выдвижным ящиком, имеющим маленькое медное колечко, и два стула. У глухой стены, против двери в зале, прикрытая двумя тоненькими дощечками длинная и узкая о шести ножках кровать и треугольный столик. В углу между дверями печь, по сторонам дверей четыре стула».

В комнатах «лермонтовской половины» находятся вещи, которые либо составляли обстановку квартиры, либо принадлежали поэту или его близким друзьям. Из вещей, которыми, возможно, пользовался Лермонтов, здесь сохранился круглый преддиванный столик из прежней чилаевской обстановки. Ни стульев, ни зеркала, ни тахты, на которой спал Столыпин, ни кровати Лермонтова и его стола не сохранялось. Музей обладает письменным столом и креслом, принадлежавшими Лермонтову в Петербурге и подаренными музею Е.А.Шан-Гирей, дочерью родственника и друга поэта Акима Павловича Шан-Гирея. «На стене висит копия с картины, возможно, сделанная самим Лермонтовым, – «Штурм Варшавы». Здесь же стоит посудный шкаф из обстановки дома Верзилиных, в котором Лермонтов бывал в 1841 году».

Слуга Лермонтова Христофор Саникидзе так рассказывал о жизни поэта на этой квартире: «Лермонтов умел играть на флейте и забавлялся этой игрой изредка; характер у него был добрый, но вспыльчивый. Много говорить он не любил. Обыкновенным времяпрепровождением у него было ходить по комнате из угла в угол и курить трубку с длинным чубуком. Писал он более по ночам, или рано утром, но писал и урывками днем, присядет к столу, попишет и уйдет. Писал он всегда в кабинете, где проводил иногда целые часы, слушая пение птичек».

 

 

Эти строфы поэт писал перед отъездом на Кавказ. И вот он приехал сюда, в Пятигорск, рассчитывая укрыться здесь от давящей мертвечины «высшего общества» и преследования Николая Палкина. Он мечтал избавиться от военной службы, выйти в отставку и целиком посвятить себя литературному творчеству. В последнем письме, написанном бабушке из этого дома 28 июня, он спрашивал: «То, что вы мне пишете о словах Г. Клейнмихеля, еще не значит, что мне откажут отставку, если я подам; он только просто не советует; а чего мне здесь еще ждать? Вы бы хорошенько спросили только, выпустят ли, если я подам?» Но те, от которых бежал Лермонтов из Петербурга, не оставили его в покое и на Кавказе. Поэтому так полны горьких мыслей последние стихи поэта, его пророческий «Сон», написанный незадолго до смерти в стенах этого дома:

 

 

Тяжелые дни пришлось пережить поэту в этих маленьких убогих комнатках дома Чилаева – его последнего жилища в Пятигорске. Уходя отсюда, посетитель невольно задумывается о том проклятом времени, когда царизм убил почти подряд трех величайших представителей русского народа – Грибоедова, Пушкина и Лермонтова».

 

Повторяю – здесь процитированы отрывки из книги, изданной еще в 60-е годы прошлого столетия, в советский период нашей истории, когда даже сугубо личные трагедии наших литературных классиков освещались как следствие «проклятой царской эпохи». Сегодня наметилась другая тенденция – по мере возможности приукрашивать царизм. Но, как говорится, черного кобеля не отмоешь добела. В полной мере это относится к роли царизма в судьбе М.Ю.Лермонтова, сосланного на Кавказ за стихотворение «Смерть поэта» и позднее нашедшего здесь свою смерть.

Но вернемся к истории Домика Лермонтова, точнее – к истории создания мемориального музея, который был спасен от уничтожения Олегом Пантелеймоновичем Поповым. Вот что пишет об истории и современном состоянии Домика Лермонтова заведующая мемориальным отделом Александра Николаевна Коваленко, имя которой уже упоминалось выше:

 

«Флигель в усадьбе В.И.Чилаева – типичная для первой половины XIX века доходная усадебная постройка. Дом деревянный, одноэтажный, на каменном цоколе, под четырехскатной камышовой кровлей, его деревянные стены обложены кирпичом. В сад выходит небольшой деревянный балкончик с лестницей, под односкатным деревянным навесом. К северному фасаду примыкают небольшие сени под односкатным деревянным навесом, с юга устроен вход под двускатной деревянной кровлей, с каменной лестницей, ведущей в цокольное помещение. Вся постройка оштукатурена и побелена. Флигель выстроен владельцем усадьбы в 1834–1835 гг. на месте бывших хозпостроек предыдущего владельца В.П.Уманова с целью получения доходов от сдачи его внаймы. В этом маленьком домике на окраине Пятигорска великий русский поэт создал свои последние стихи: «Выхожу один я на дорогу», «Нет, не тебя так пылко я люблю», «Тамара», «Утес», «Пророк» и другие. Сюда же 27 (15) июля 1841 привезли убитого на дуэли Лермонтова и отсюда провожали его в последний путь на пятигорское кладбище.

В 1911 домик Лермонтова был выкуплен Пятигорской городской думой, в 1912 году передан в ведение Кавказского Горного Общества, которое открыло в нем сразу две экспозиции: музея Кавказского Горного Общества и Лермонтовского музея. С 1915 года в Домике стали размещаться только экспозиции, связанные с биографией и творчеством Лермонтова. Первые значительные реставрационные работы были проведены здесь в 1932 году: фасады оштукатурили и побелили, окнам возвратили первоначальные размеры, восстановили оконные ставни, в 1939 году – балкончик и выход в сад.

1962–1967 гг. стали этапными в жизни старинного флигеля: были осуществлены масштабные реставрационные и восстановительные работы. В ходе реставрации дому был возвращен первоначальный вид, снесена поздняя пристройка, восстановлены камышовая кровля и внутреннее расположение комнат. Здесь находятся подлинные письменные стол и кресло Лермонтова из его петербургской квартиры, драгоценные мемориальные предметы: серебряный молочник Лермонтова, полотенце с вышитым дворянским гербом рода Лермонтовых, посеребренный поднос из вещей хозяина домика В.И.Чилаева – в буфетной; две акварели, приписываемые кисти Лермонтова – в приемной; круглый преддиванный столик, за которым поэт писал последние свои стихи – в гостиной».

 

Теперь, надеюсь, читатели получили представление о Домике Лермонтова – этой национальной святыней России, которую спас Олег Пантелеймонович.

Элла Максимова сказала об этом так:

«Время сберегло приюты гениев – Ясная Поляна, Набережная Мойки, Мелихово… А он – пятигорский Домик Лермонтова, последний дом поэта на земле. От этих стен могла остаться куча пепла. От акварелей Лермонтова, от стола, за которым написаны «Герой нашего времени», «Маскарад», «Мцыри», от столика, за которым – «Выхожу один я на дорогу»»…

«Места, где жил великий человек, священны»… Эти слова принадлежат Гете. В 1940 году О.П.Попов написал стихотворение «В домике Лермонтова»:

 

На мой взгляд, это стихотворение – самое лучшее, самое трогательное стихотворное посвящение месту, «где жил великий человек» – Домику Лермонтова, ради спасения которого спустя три года с небольшим Олег Пантелеймонович готов был пожертвовать своей жизнью.

 

4. «КАК ЧАСТО СЛОВО НИЧЕГО НЕ ЗНАЧИТ…»

 

В своих воспоминаниях О.П.Попов несколько раз упоминает Елизавету Ивановну Яковкину, с именем которой связана и его собственная судьба, и судьба Домика Лермонтова. Без рассказа о людях, окружавших Олега Пантелеймоновича, его биография была бы не только неполной, точнее – ее просто не было бы…

«Последний приют поэта» – так называется книга Е.И.Яковкиной, посвященная судьбе Домика Лермонтова и выдержавшая уже четыре издания. Воспользуемся предисловием к последнему изданию этой книги, чтобы составить портрет этой незаурядной женщины…

Елизавета Ивановна Яковкина – лермонтовед, писательница, журналист и краевед – приехала на Кавказ из Перми в 1903 году. Как журналист присутствовала при дебатах в городской думе Пятигорска по вопросу приобретения «Домика» городом, была свидетелем официального открытия музея в 1912 году, была дружна с его первыми хранителем и заведующим, а с 1937 года по 1951 год являлась директором музея.

«Состояние музея к началу ее директорства было весьма плачевным, не было ни грамотной экспозиции, ни финансовых средств, ни квалифицированных кадров», – пишет автор предисловия. В архиве Яковкиной сохранились письма той поры становления музея. Сотрудник Пушкинского музея в Михайловском К.Афанасьев пишет ей в декабре 1937 года о том, что директор литературного музея в Москве В.Д.Бонч-Бруевич просит ее подробно написать о «Домике». Приводятся строки ее ответного письма:

«Музей находится в очень плохом состоянии. В нем убога экспозиция, убог его внешний вид. Коренным решением вопроса я считаю приобретение в Пятигорске специального здания, где должен быть литературный музей, дающий исчерпывающие материалы о жизни и творчестве Лермонтова. Сам «Домик», где сейчас расположен музей, должен быть реставрирован и сохранен, как памятник».

Активными помощниками Е.И.Яковкиной становятся научные сотрудники, искусствоведы, художники, композиторы Москвы и Ленинграда (В. Бонч-Бруевич, В.Мануйлов, Н.Пахомов, Б.Эйхенбаум, Б.Асафьев, В.Бреннерт и др.). Создается коллектив сотрудников, ставших впоследствии видными лермонтоведами.

Автор вступления к книге Е.И.Яковкиной отдельно останавливается на судьбе О.П.Попова:

 

«К началу оккупации он был безработным и согласился на службу в полиции, так как альтернативой могла быть высылка на работы в Германию. Попов знал о спрятанных ценностях и о скрывавшихся в музее людях еврейской национальности. Все это Яковкина излагала следователю после оккупации, однако никакие положительные характеристики Попова не были учтены судом. Следователь заявил, что это к делу не относится.

Как полицай, Попов имел списки людей, предназначенных к высылке в Германию, и предупреждал их об этом. По показаниям Кравченко О.Д., благодаря Попову, кроме нее, удалось избежать высылки коммунистам Елизарову, Соколовой, Кисенко, Карпенко, Вартановой и др. Но и эти показания не помогли предотвратить сурового приговора, хотя никаких преступлений против своей Родины Попов не совершил. Судимость с него была снята в 1956 г ., а реабилитирован он был уже после смерти.

Яковкину после оккупации допрашивали, на нее писали клеветнические доносы. Ей, спасшей картины великих русских художников (Репина, Левитана, Поленова, Айвазовского, Кустодиева и др.), не верили. Оправдываясь, она пишет в органы государственной безопасности: «На оккупированной территории я оставалась только потому, что не считала возможным бросить на произвол судьбы культурные ценности. Если бы я уехала тогда из Пятигорска, бросив музейное имущество, и оно бы пропало, мне не пришлось бы теперь оправдываться».

Люди, близкие Попову, человеку талантливому, поэтичному и красивому, о котором, возможно, следует рассказывать специально, считали, что Яковкина не приложила достаточных усилий к тому, чтобы спасти своего бывшего сотрудника от работы в полиции, а затем от Воркутинских шахт. Но что она могла сделать – сама постоянно проверяемая, подозреваемая и обвиняемая, к тому же еще и беспартийная?»…

 

Среди музейных сотрудников, вместе с которыми работал Олег Пантелеймонович, был Сергей Иванович Недумов, имя которого я уже упоминал. В Российской музейной энциклопедии о нем сказано следующее:

«Лермонтовед, краевед, научный сотрудник музея «Домик Лермонтова». Родился 9 (21) марта 1884 года в г. Ростове-Ярославском в семье педагога. После окончания экономического отделения Петербургского политехнического института (1907) работал в Министерстве Государственного контроля. В годы Гражданской войны вместе со служащими военно-полевой рабоче-крестьянской инспекции, где он служил, оказался в Пятигорске и остался здесь на постоянное жительство. В 1920-е годы – служащий Управления Кавказских минеральных вод (КМВ). Работу экономиста совмещал с активной работой в Пятигорском государственном архиве, где ему удалось выявить ряд ценнейших документов по истории КМВ. Серьезно увлекся поисками документов, связанных с пребыванием Лермонтова в Пятигорске. Ему удалось разыскать подорожную А.С.Пушкина 1829 года, что позволило уточнить дату отъезда поэта с Кавминвод; обнаружить публикацию первого стихотворения Лермонтова «Весна» в журнале «Атеней» и ряд неизвестных ранее документов о пребывании декабристов на Кавказе. Недумов стал первооткрывателем пятигорского (1832) адреса композитора А.А.Алябьева. Благодаря Недумову сохранились в копиях ценнейшие документы пятигорского архива, утраченные в годы Великой Отечественной войны. С 1939 года – сотрудник музея «Домик Лермонтова». В должности старшего научного сотрудника, а затем главного хранителя фондов Недумов работал в музее до ухода на пенсию в 1961 году. Умер в 1963 году».

Место рождения С.И.Недумова – город Ростов Ярославской области, т.е. это еще один наш замечательный земляк, причастный к исследованию жизни и творчества М.Ю.Лермонтова. Первым, кто обратил на это мое внимание, была жена Олега Пантелеймоновича – Тамара Борисовна Ярошевич. Она переписывалась с А.Н.Коваленко и как-то незадолго до смерти, принесла мне ее очерк о С.И.Недумове «Главный хранитель», опубликованный в газете «Кавказская здравница» 14 декабря 1994 года. Я перепечатал его, намереваясь опубликовать в журнале «Русь», где был заместителем главного редактора по творческой работе, но вскоре журнал из-за финансовых трудностей прекратил свое существование.

О ростовском периоде жизни С.И.Недумова в очерке сказано мельком, но сам по себе он дает представление о том, что такое настоящий музейный служитель: бескорыстный энтузиаст, ради любимого дела отказывающийся от душевного покоя и материальных благ:

 

«С.И.Недумова уже давно нет, а музейные работники до сих пор называют его по имени-отчеству: «У Сергея Ивановича написано так-то», «этот документ обнаружил Сергей Иванович...» Кто бы ни обращался к теме «Лермонтовский Пятигорск», не обходится без трудов Недумова. Да и в других областях лермонтоведения и краеведения Сергеем Ивановичем сделано немало» – так начинает очерк А.Н.Коваленко и далее приводит такие сведения:

«Началась война... В октябре 1941 года штаты музея сократили. Не-думова уволили. Материально им с женой было очень трудно. И все же во время оккупации Пятигорска он ни одного дня не работал на немцев. Морально тоже было тяжело: единственный сын Анатолий, студент четвертого курса Ленинградского института совторговли, в первые дни войны ушел воевать. С апреля 1942 года о сыне не было никаких сведений. Лишь по окончании войны стало известно о его гибели.

В первые же дни после освобождения Пятигорска в январе 1943 года Сергей Иванович вновь вернулся в музей, хотя и пришлось несколько месяцев работать бесплатно. В материальном отношении было по-прежнему тяжело. В архиве директора «Домика Лермонтова» Е.И.Яковкиной хранится черновик письма, в котором она рассказывала своему адресату о посещении музея К.Черчилль – председателем британского комитета «Фонд помощи России» в 1945 году. Ожидая знатную гостью, сотрудники вышли ее встречать. Все, кроме Недумова: он стеснялся своей, обуви и одежды...

Мог бы Сергей Иванович устроиться лучше? Наверное, да. Ведь он был профессионалом в счетном деле. Но музей наш имеет, наверное, какую-то необъяснимую притягательную силу, что заставляет его работников не ставить на первое место материальные блага, а двигаться к более высоким, духовным и нравственным целям».

 

Вот такой талантливый, неординарный человек работал рядом с Олегом Пантелеймоновичем. Я уверен, что он не мог не оказать влияния на становление О.П.Попова как лермонтоведа. Но невольно возникает еще одно предположение. Однажды я спросил Тамару Борисовну, почему они с Олегом Пантелеймоновичем после Воркуты выбрали местом жительства Семибратово. Она сказала, что искали место поближе к Москве и московским журналам, а когда «на разведку» приехала в Семибратово, почувствовала здесь, по ее словам, «зону энергетической активности» – и другие варианты больше уже не рассматривали. Но не сыграла ли в этом выборе какую-то дополнительную роль и биография С.И.Недумова, начавшаяся в Ростове Великом?..

Очерк А.Н.Коваленко «Главный хранитель» начинается так:

 

«Когда-то Л.Н.Толстой сравнил людей с реками. Одни – шумные, бурные, другие, величаво спокойные в своей мощи. И есть небольшие ручьи, изо дня в день журчащие по кремням. Но вот пересохнет ручей, обнажится его дно. Глядишь – чего-то и не хватает, да и большая река, куда стремились его воды, оказывается меньше стала. И вдруг начинаешь понимать ведущую значимость малого ручья. Вспоминая главного хранителя фондов музея «Домик Лермонтова», невольно сравниваешь его с таким речным потоком»…

Эти слова полностью подходят и к оценке творческого наследия О.П.Попова, у которого есть короткое стихотворение в четыре строки:

 

 

Радость находок новых документов, неизвестных ранее свидетельств не раз испытал и С.И.Недумов, и сам О.П.Попов, и все, кто занимался и занимается музейной работой, когда в единый поток сливаются усилия многих – известных и безвестных. Н.Н.Пайков писал, что природа щедро наградила Олега Пантелеймоновича сразу несколькими творческими талантами – поэтическим, изобразительным, музыкальным. Добавим к этому еще один талант – талант исследователя.

То, что на Ярославской земле в разные годы жили известные лермонтоведы С.И.Недумов и О.П.Попов, можно назвать случайностью, однако биография самого Лермонтова имела сразу несколько точек соприкосновения с ярославцами. Некоторые материалы об этом были опубликованы в 2000 году в сборнике «Лермонтов и Ярославская земля», где был напечатан и мой очерк об Олеге Пантелеймоновиче Попове «Выхожу один я на дорогу…»

Как и в случае с Пушкиным, ярославцы не могут похвастать, что Лермонтов бывал на нашей земле, вроде бы, не имел здесь родственных связей. Но были другие связи, одни из которых бесспорны, другие нуждаются в дальнейшем исследовании. Назову те, которые обозначены в указанном сборнике.

Профессором словесности древних языков и российского красноречия Ярославского высших наук училища (будущего Демидовского лицея) в 1830 году был назначен Алексей Зиновьевич Зиновьев. До этого он был домашним учителем в доме Арсеньевых, готовил юного М.Ю.Лермонтова в Университетский благородный пансион, где преподавал русскую словесность и латинский язык. Именно его Лермонтов ознакомил со своими первыми поэтическими опытами, а это говорит о близких отношения учителя и его ученика.

Среди многочисленных прототипов Печорина в «Герое нашего времени» называют одного из светских знакомых Лермонтова – Константина Федоровича Опочинина родом из ярославских дворян. «О милый и любезный Опочинин!» – так называет его в одной из сохранившихся записок «И весь Ваш Лермонтов». Обращение, подпись и тон записки свидетельствуют, что между Лермонтовым и Опочининым существовали очень теплые отношения, но вот стал ли Опочинин прообразом Печорина – другой вопрос. В пользу этого предположения приводится сравнение описания Печорина в повести «Максим Максимыч» и портрета К.Ф.Опочинина, хранящегося в Угличском историко-художественном музее. Определенное сходство есть, но…

«Графиня Эмилия – / Белее, чем лилия, / Стройней ее талии / На свете не встретится. / И небо Италии / В глазах ее светится». Эти строки Лермонтов посвятил Эмилии Карловне Мусиной-Пушкиной – жене Владимира Алексеевича Мусина-Пушкина, сына ярославского помещика-коллекционера, нашедшего древний список «Слова о полку Игореве». По словам современников, Лермонтов некоторое время был страстно влюблен в «графиню Эмилию», ныне покоившуюся в могиле на дне Рыбинского водохранилища.

Можно назвать еще несколько примеров ярославских связей поэта, приведенных в вышеупомянутом краеведческом сборнике, но не менее интересным мне кажется исследование О.П.Попова «Лермонтов на Волге» – о возможном пребывании поэта в Саратове и Симбирске. Эта небольшая статья заканчивается следующими словами: «Таким образом, мы можем в число писателей-классиков, знавших и любивших Волгу, включить и Михаила Юрьевича Лермонтова. Кстати, совсем недавно было установлено, что его отец родился на Волге – в Костроме».

А от Костромы – рукой подать до Ярославля. Так что еще не известно, знаем ли мы обо всех ярославских связях Лермонтова, в том числе и о родственных…

 

5. «В ГОРОД СТИХШИЙ ГЕРМАНЦЫ ВОШЛИ…»

 

Опять обратимся к судьбе О.П.Попова и постараемся восстановить самые запутанные, самые неразборчиво написанные страницы его биографии периода войны. Вот что он сообщил в письме А.Н.Коваленко:

 

«Началась Великая Отечественная война. В армию меня не взяли из-за плохого зрения, но вскоре мобилизовали на строительство укреплений. Позже отправили на сельскохозяйственные работы в с. Арзгир. Немецкая армия уже подходила к Пятигорску, когда мне удалось пешком вернуться домой. Дня через два-три немцы заняли город. Музей был закрыт. Работы не было, у нас с И.Шаховской тоже ничего не было. Одно время я ходил на уборку гороха, но и горох кончился. Потом городские власти распорядились об открытии музея, но в штате оставили трех человек, включая сторожа. Е.Яковкина советовалась со мной. Я без колебаний сказал, что оставить в штате справедливо М.Ф.Николаеву и Н.Капиеву.

«Я другого от вас не ожидала», – сказала Яковкина и обещала помочь мне устроиться на другую работу, но ничего не вышло.

А затем в числе других безработных я был вызван в полицию. У меня отобрали паспорт и предложили выбор: ехать на работы в Германию или служить в русской полиции. Начальник полиции Ишков (муж А.Ишковой; впоследствии он был смещен с должности и расстрелян немцами) сказал, что задача русской полиции – поддерживать порядок в городе, бороться с хулиганством и грабежами. Добавил, что мне будет поручен участок с «Домиком Лермонтова». Ехать в Германию я никак не хотел – и стал участковым. Вначале все было так, как и говорил Ишков. Но потом немцы стали использовать русскую полицию и для других целей – прописки жителей, выявления «подозрительных лиц», выселения из города (в с. Александровское) коммунистов. Я сделал несколько попыток, довольно неуклюжих, уйти из полиции, вроде перехода в редакцию городской газеты. Туда меня, конечно, не приняли. «Мы не доверяем бывшим комсомольцам», – сказал редактор. Но впоследствии эта попытка мне немало повредила.

К тому же люди с моего участка просили меня не уходить. Они знали, как ведут себя многие участковые. От меня никто не видел ни насилий, ни вымогательств. По возможности я оказывал людям помощь, хотя и не всегда это удавалось. Не раз предупреждал об очередной акции по выселению (обычно через О.Д.Кравченко и Цокоту), некоторые коммунисты на моем участке так и остались в Пятигорске. Предупредил об опасности ареста директора краеведческого музея, одного из сотрудников городской газеты. Во время прописки многим помог избежать штампа о «неблагонадежности». Когда одна пожилая женщина стала сообщать мне о своих подозрениях в отношении своей соседки Галкиной (о ее связи с партизанами), я делал вид, что серьезно заинтересован этими сведениями, просил держать связь только со мной, но никуда, конечно, об этих подозрениях не сообщал»…

 

Теперь вновь обратимся к очерку Эллы Максимовой, в котором приводятся сведения, полученные от Олега Пантелеймоновича в устном разговоре. Не менее интересны и некоторые ее оценки случившегося, а также факты, о которых О.П.Попов умолчал в письме А.Н.Коваленко. В частности – каким способом он пытался устроиться в редакцию пятигорской городской газеты:

 

«Предисловие кончается, началась война. Уйти на фронт помешала жесточайшая близорукость. Немцы вошли в Пятигорск через год. Сотрудники спрятали вывеску и закрыли музей будто бы на ремонт, а для маскировки закидали кабинет Лермонтова всяким хламом. Однако бургомистр приказал открыть объект культуры, штат – три человека. У НН было бесспорное право остаться, но он отдал место экскурсовода жене дагестанского писателя Эффенди Капиева – у нее двое детей, муж на фронте. Место сторожа – научной сотруднице Николаевой, эвакуированной из блокадного Ленинграда, «Я знала, что иначе вы поступить не могли», – резюмировала директор.

Молодой, здоровый НН остался не удел. Работы не было. Знакомая, корректор в редакции «Пятигорского эха», посоветовала напечатать несколько антисоветских статеек – возьмут в штат, а дальше уж можно обходиться лирикой: «им» про любовь и природу тоже нужно. Страх перед завтрашним днем был сильнее рассудка и принципов порядочности, которую в нем так ценили (и продолжают ценить) окружающие. Сочинялось быстро:

 

 

Хоть чуть верил в это? Какое! Записывал в своем тайном блокнотике: тошнит от черносотенного духа газеты, главные идеи которой сводятся к «бей жидов, господи, помилуй и да здравствует фюрер!». Писал о рабстве, ожидающем русских в Германии. А в редакцию все равно не взяли.

В Пятигорске шла мобилизация в Германию. Тут и вызвали НН в городскую полицию. Выбор был невелик: в участковые или в Кельн, на военный завод. Насчет работы в полиции успокоили: всего-то присматривать за чистотой и порядком, чтобы молодежь не хулиганила, не била витрины. НН ушел думать. Паспорт ему не вернули. Германию он отсек для себя сразу. Первой и главной причиной, не требовавшей второй, была Ирина. Они поженились перед самой оккупацией. Какая может быть Германия! Остается – в полицию, бежать некуда... А что, в конце концов, немцы? Говорят, кого-то куда-то высылают, вывозят, но он лично такого не видел. Видел желтые звезды на рукавах у евреев, гнусность, конечно, средневековье, но живут, кто-то работает. Пятигорцы полагали, что немцев знают: под городом с прошлого века процветала немецкая колония: люди аккуратные, честные, работящие, русским бы пример брать. Может, ничего предосудительного делать не придется. И еще: на участке – мой Домик…

Из нашего разговора с НН:

«В моей странной жизни нет почти ни одного важного решения, которое я принял бы сам. Всегда чья-то сила управляла мной, то отец, то немцы».

Отец настоял, чтобы он согласился, как ни противилась Ира.

Ах, как же скоро пришлось НН призадуматься! Приказано было явиться для участия в акции высылки из города коммунистов. В следующий раз, получив заранее списки, предупредил знакомую медсестру и велел передать остальным. А до того ночью помогал наборщику-коммунисту прятать пресс.

В Санкт-Петербурге живет Людмила Ивановна Назарова, научный сотрудник Пушкинского Дома. Она считает, что НН спас жизнь ей и ее сестре. Эвакуированные ленинградцы находились под особым подозрением, а он при перерегистрации поставил в их паспорта печать, удостоверяющую старую пятигорскую прописку. Наверное, это спасло Назаровых от отправки в Германию. Шлепал людям, особенно молодым, штамп «благонадежен». Правда, в особую заслугу себе это не ставит: «Я сильно остерегался, и было таких немного, человек тридцать». Чем дальше, тем больше боялся, понимал, что надо уносить ноги, пока цел. Но рапорт начальник не принял: «Нам нужны и такие», то есть слабаки, тяготящиеся службой»…

О том, что происходило в Домике Лермонтова во время оккупации, подробно написала в книге «Последний приют поэта» Е.И.Яковкина:

 

«В начале сентября в той комнате музея, где в течение десяти дней была канцелярия части «506», фашисты поставили на постой своих солдат. В Лермонтовской усадьбе раздавались звуки губной гармошки, пьяные песни. «Носители нового порядка» чувствовали себя победителями.

Жизнь проходила в постоянной тревоге... Из Кисловодска мы получили известие, что зверски убита гитлеровскими оккупантами бывшая сотрудница музея – Нина Исааковна Бронштейн – талантливый исследователь в области лермонтоведения, отзывчивый, чудесный товарищ (она осталась в Кисловодске с больными стариками-родителями). Через некоторое время после «визита» фашистского оккупанта, интересовавшегося экспонатами музея, «Домиком» решил заняться городской бургомистр.

– Есть приказ открыть музей, – заявили в городской управе сотрудникам «Домика». – Немцы, носители высшей культуры, желают, чтобы функционировали все культурные учреждения города.

Ссылаясь на то, что в музее находятся на постое солдаты, мы сказали, что открыть музей невозможно. Решено было прибегать ко всяким проволочкам... Семья нашего друга – доктора – утаила от немцев радиоприемник, и мы с большими предосторожностями слушали иногда по ночам Москву, нетерпеливо ждали сообщений. Голос Москвы поддерживал веру в освобождение.

Фашисты вывели из музея солдат. Тех, кого мы поселили в «Домике», приказали выселить немедленно. «Домик» был освобожден: кое-кто устроился у соседей, а сотрудники перешли в большой дом. М.Ф.Николаева (кстати, она ночевала на балконе «Домика», присматривая за экспонатами, зарытыми в бомбоубежище в саду) заняла подвальную комнату, что, как оказалось впоследствии, было весьма предусмотрительно.

– Почему же вы теперь не открываете музей? – допрашивали нас у бургомистра.

– Нужен ремонт. Стены обезображены. Постой солдат привел дом и усадьбу в запущенное состояние.

Городская управа сделала небольшой ремонт. Прошло еще несколько дней. В музей явился заведующий школьным отделом городской управы (музеи были подчинены этому отделу) и настоятельно потребовал открытия «Домика».

– Что же еще мешает вам открыть музей? – спрашивал он.

Было ясно, что тянуть больше нельзя. Нельзя допустить, чтобы на территории музея с укрытыми его экспонатами и ценностями Ростовского музея начали распоряжаться ставленники врага.

25 октября, через два с половиной месяца после начала оккупации Пятигорска, «Домик» был открыт. На стенах его была размещена часть оставшихся не захороненными экспонатов.

Была тревога, что вдруг в «Домик» потянутся любопытствующие фашисты. И что же оказалось? «Домик» опять-таки был нужен своим людям, тем, кто искал в его стенах, в творчестве Лермонтова духовную поддержку, подтверждение тому, что русский народ не сломить, что гений его не умирает. Приходили эвакуированные ленинградцы (их много было в Пятигорске), приходили местные жители. Пятигорцев было особенно много. Видимо, каждому из них хотелось воочию убедиться, что «Домик» цел.

719 человек побывали в музее за те сорок два дня, что он был открыт в этот период оккупации. Немцев прошло всего 44 – их сотрудники считали отдельно. Фашистов не интересовали ни Лермонтов, ни его творчество, меньше всего интересовал их «Домик». Приходили, думая найти ценные картины или вообще «развлечься», и уходили разочарованные. Из оккупантов, побывавших в Лермонтовской усадьбе, поэзию Лермонтова знал только немецкий литератор фон Фегезак (по его словам, он перевел на немецкий язык стихотворение Лермонтова «Выхожу один я на дорогу...»)».

 

6. «РУКИ И НОГИ СВЯЗАНЫ ПУТАМИ…»

 

Приведенные выше три отрывка – из письма О.П.Попова, из очерка Эллы Максимовой и книги Е.И.Яковкиной – дают представление о тех непростых условиях, в которых оказался Олег Пантелеймонович. Имеются и другие источники. В сентябре 2005 года в «Парламентской газете» был опубликован очерк А.Витковского « Знать, судьба его такая», где автор так описывает настроение, которое испытывал Олег Пантелеймонович в то время:

 

«Трудно жилось музею в дни оккупации. Вандалам нордической расы были чужды российские святыни. Новая власть потребовала, чтобы в усадьбе, где еще недавно был музей, а теперь поселились оккупанты, остались только три человека… Часто в маленький музейный дворик приходили бывшие сотрудники, оставшиеся в Пятигорске. Был среди них и Олег – с повязкой полицая на рукаве и винтовкой на плече.

 

 

Патрулируя улицы своего участка, он, наверно, не раз ловил во взглядах земляков немой укор, всей кожей ощущал затаенную ненависть прохожих и тяжесть невысказанного, но намертво приклеенного к нему ярлыка – «Предатель!»»

 

Наверное, так оно и было, как написал автор этого очерка. Но приходит и другая мысль – не это ли ощущение вины толкнуло Олега Пантелеймоновича на поступок, который без преувеличения можно назвать подвигом?

Опять обратимся к его письму Александре Николаевне Коваленко:

 

«В музее я бывал почти ежедневно. Перед самой оккупацией туда были завезены ценности Ростовского художественного музея. За несколько дней до отступления майор немецкой армии сообщил, что ему дан приказ увезти эти ценности. «Я знаю, что все это погибнет в пути, но обязан выполнить приказ», – сказал он. Однако погибло не всё. Едва майор ушел, мы принялись за просмотр ящиков и перепрятывание более ценных вещей. Мы – это Е.Яковкина, М.Николаева, я, И.Шаховская и кто-то еще. В городе гремели взрывы, почти рядом с нами была взорвана АТС, но мы не останавливались. Из Пятигорска уехали, в основном, ящики с гипсовыми копиями скульптур и менее ценные картины.

Прошло несколько тревожных дней. Во дворе музея сидели Е.Яковкина, М.Николаева, я, И.Шаховская, возможно, кто-то еще (Яковкина писала о докторе Козерацком). Внезапно во двор вошел один из участковых, Бугаевский, и заявил, что ему казачий штаб поручил поджечь музей, что «нельзя оставлять большевикам такие ценности». Его пытались убедить не делать этого, но он ничего не слушал, тем более что был пьян.

Я еще раньше заметил на улице, почти рядом с музеем, немецкую саперную машину и даже с тревогой подумал: для чего она здесь? И тут я сказал Бугаевскому, что музей заминирован, вход в него запрещен, и указал на эту машину. Ясно было – пьяный не пойдет объясняться с немецкими солдатами. И Бугаевский, поколебавшись, сказал: «Тогда вы пойдете со мной в качестве заложника».

Я встал и пошел. Нас догнала Шаховская, я пытался отправить ее назад, но она решительно сказала: «Я с тобой».

Вышли на Теплосерную улицу. У входа в один дом Бугаевский сказал: «Идите по коридору направо», – а сам отошел к ближайшему столбу. Мы вошли в дом. Из глубины коридора доносились возбужденные голоса, а прямо был выход во двор. Шаховская сразу сообразила, что надо делать. Выйдя во двор, мы перебрались через забор в соседний дворик, оттуда на улицу и вернулись в музей. «Штабу» было уже не до музея – немцы оставляли город. А вскоре после того, как в город вошли советские части, Яковкина передала совет Э.Капиева: «Надо на какое-то время скрыться, расправа идет страшная».

На время меня «приютила» М.Николаева, жившая в подвале музея. Позже я вернулся домой. Никто мной не интересовался»…

 

Теперь опять обратимся к очерку Эллы Максимовой. Хотя ее рассказ ничем не противоречит сведениям, приведенным в письме О.П.Попова, в нем есть детали, дополняющие историю спасения Домика Лермонтова:

 

«Служа в полиции, НН почти ежедневно заходил «к Лермонтову», без надобности, просто ощутить себя в другом времени. К тому же здесь оставались вывезенные из Ростова, но так и не довезенные до Сибири экспонаты тамошнего художественного музея. 8 января их должны были отправить в Германию, и накануне НН с Ириной лихорадочно прятали самое ценное – работы Крамского, Сурикова, Левитана.

10 января, когда во двор Домика вошел полицейский, НН вряд ли просчитал, чем может обернуться для него эта история. А если успел, тем больше оснований назвать случившееся в тот вечер поступком мужественного человека. В те дни и к стенке не поставили бы – расстреляли бы на бегу.

В книге отзывов генералы и солдаты первых советских частей, ворвавшихся в Пятигорск, оставили слова признательности людям, «спасшим от немецких варваров для Родины и народа бесценный памятник». А варвары были свои. Полицейский выполнял приказ казачьего штаба, членом которого был сам. Логика ненависти: чем ценнее объект, тем скорее должен быть уничтожен, чтобы не достался большевикам. И Лермонтова – туда же, в огонь.

Усадьба уже была в кольце пожаров – горела лермонтовская «Ресторация», пылали гостиница «Бристоль», типография, почта. Сейчас в море огня вольется искрой Домик. Ни помертвевшие от ужаса лица сотрудниц, ни их отчаянные патриотические мольбы поджигателя не остановили бы. Не будь НН сам служащим полиции, может, и не удался бы мгновенно пришедший ему на ум маневр: немцы уже заминировали дом, и он, НН, поставлен здесь для охраны, чтобы туда никто не вошел. Сработало. Казак решил вернуться в свой штаб для доклада, но с заложником. НН предложил себя, за ним храбро последовала Ирина, по дороге уговаривала: «Давай его убьем!» Им удалось уйти уже из штабного коридора. Мчались вниз, к реке, прыгая через заборчики и плетни. Смеялись до упаду. «Оперетта какая-то», – говорит нынче НН. Утром Пятигорск взяли наши войска.

На рассвете в Домик вбежал военный корреспондент Капиев. Всё узнал, сказал НН: вот-вот здесь будут люди из «органов», они не станут вникать в объяснения. Знаете, кто спрятал у себя НН? Маргарита Федоровна Николаева, старая революционерка-подпольщица, женщина железная, бескомпромиссная, в прошлом – близкая приятельница Дзержинского. Месяц в своем подвальчике кормила-поила, строго соблюдая хорошо ей известные правила конспирации»…

 

Еще одно описание истории спасения Домика Лермонтова приводится в четвертом издании книги Е.И.Яковкиной «Последний приют поэта». В предыдущих изданиях имя О.П.Попова не упоминалось.

 

«Приближались самые страшные часы в жизни «Домика». С вечера 9 января в Пятигорске начались взрывы и пожары. Уходя, фашисты зверствовали. «Носители высшей культуры» показывали истинное лицо. Они расстреливали советских людей – расстрелы производились даже у места дуэли Лермонтова, почти у самого памятника... Они уничтожали все, что не могли захватить с собой. Одно за другим взрывались здания электростанции, госбанка, педагогического института, многочисленных школ, гостиницы «Бристоль», крупных жилых домов. Тушить пожары немцы не разрешали. Да и чем? Ведь они вывели из строя городской водопровод. Горящий Пятигорск остался без воды.

Весь день и ночь до рассвета с 10 на 11 января «Домик» стоял в кольце пожаров. Пылает историческое здание лермонтовской «Ресторации» –Бальнеологический институт. Горит уникальная огромная научная библиотека института и богатейший архитектурный архив. (Снег на много кварталов вокруг почернел от бумажного пепла). Горят типография, предприятия на улице Лермонтова. Подорваны несколько корпусов Лермонтовского санатория. Грудой развалин лежит здание почты на углу улиц Анджиевского и Анисимова. Заминирована школа № 8 по улице Буачидзе, – а она непосредственно граничит со строениями Лермонтовской усадьбы.

Сотрудники музея, их семьи, школьники, друзья «Домика» сгребают лопатами кучи снега вокруг «Домика», чтобы хоть этим как-то возместить отсутствие воды, если огонь перекинется на музейные здания... Время тянется в страшной тревоге: каждую секунду могут явиться фашистские минеры или поджигатели. 10 января около пяти часов вечера в ворота музея громко постучали. Я быстро подошла к калитке, но открыла не сразу... Руки не поднимались... Стук повторился с новой силой. Как только я отодвинула задвижку, калитка распахнулась, и во двор ввалился сильно подвыпивший полицай с каким-то свертком под мышкой. Он направился к скамье, стоявшей напротив «Домика». Там сидели сотрудники и друзья музея, – среди них доктор А.А. Козерадский (знавший немецкий язык, он в эти дни находился в музее почти безотлучно, чтобы в случае необходимости объясниться с немцами), Л.П.Мытникова, бывший сотрудник музея О.П. Попов с женой.

Не успев дойти до скамьи, полицай заорал:

– Мне поручено поджечь музей.

Все оцепенели. Минуту длилось молчание. Заговорили все сразу:

– Это невозможно! «Домик Лермонтова» нельзя уничтожить.

М.Ф. Николаева, потянув полицая за рукав, усадила его рядом с собой на скамью. Попытки убедить его, что «Домик» – памятник великому русскому поэту, что люди всего мира должны чтить память Лермонтова, были тщетны. Поджигатель пьяным голосом кричал:

– Я жить хочу! Я головой отвечаю! Велено поджечь, вот и подожгу!

– Неужели мы не справимся с ним? – прошептал доктор.

Однако страшен был не сам полицай, страшно было то, что стояло за ним. Ведь его приход означал, что «Домик» обречен, что ему предназначена та же участь, какая постигла Бальнеологический институт с его уникальной научной библиотекой в 100 тысяч томов. Положение спас О.П.Попов. Указывая на отъезжавшую на улице немецкую машину, он заявил, что музей немцами заминирован, он оставлен здесь для охраны и пребывание посторонних лиц на этой территории запрещено. Для выяснения дела полицай предложил Попову идти с ним в качестве заложника в штаб. Они ушли, а часа через полтора, уже в темноте, Попов сбежал от пьяного сопроводителя, вернулся в музей и оставался там до утра. Расчет на то, что полицай побоится докладывать о невыполнении задания и возвращаться в темноте в музей, был верен.

Ранним утром следующего дня 11 января 1943 года в Пятигорск вошли части Красной Армии. Так, в историю «Домика» оказалось вписано имя О.П. Попова, бескорыстного и преданного ему человека»…

 

Рассказ Е.И.Яковкиной, которая была непосредственным участником и свидетелем того, что произошло 10 января 1943 года возле Домика Лермонтова, стоит многого – он однозначно доказывает, что в тот день Олег Пантелеймонович Попов действительно совершил подвиг. Еще один источник информации о случившемся в те дни – упомянутая выше статья А.Н.Коваленко, опубликованная в городской пятигорской газете:

 

«В первый же день освобождения Пятигорска, 11 января 1943 года, в музей буквально примчался военный корреспондент Эффенди Капиев. Дагестанский поэт знал, что его семья находится в «Домике Лермонтова». Много радости было при встрече, но потом ему рассказали о том, в каком положении находится спаситель «Домика» О.П.Попов. Ведь во время оккупации ему пришлось работать в полиции. Никто в музее не знал, что ожидает бывшего «полицая», который и бежать-то не собирался, не чувствуя за собой какой-то особой вины. «Надо на некоторое время скрыться, – сказал Капиев. – За освободителями идут части, которые не будут разбираться в том, кто что спасал. Расправа будет страшная». Выход нашла сотрудница «Домика Лермонтова» М.Ф.Николаева – она укрыла Попова в своей квартире, которая находилась здесь же в музее, в подвале дома Чилаева. Что чувствовал, что переживал Олег в крошечной полутемной каморке-чулане? Свои чувства он поведал в стихах, которые сложились в эти дни:

 

 

К статье А.Н.Коваленко мы вернемся, а сейчас опять обратимся к очерку Н.Н.Пайкова. так попытавшегося объяснить причины проступка и поступка Олега Пантелеймоновича (первая фраза заканчивает предыдущий отрывок из этого же очерка):

 

«Он совершенно был не способен обречь близких людей на страдание и гибель. Во многом в силу собственного гуманного выбора, он и вынужден был пойти на службу врагу. Пытаясь затем сбежать из полиции, он решился (отдавая себе полный отчет в том, что такое он делает, и потому публикуя их без подписи) на написание шовинистских вирш. Парадоксально: пойдя на гадкий шаг, он пытался защитить свою честь. Увы, так честь не спасают. Хотя бы отчасти грех перед собой и перед людьми он искупил другим поступком – когда, очертя голову, бросился спасать пятигорский домик Лермонтова. А за свою слабость и лживое слово он, в конечном счете, заплатил своей судьбой…

Трагический поворот в судьбе Олега Попова в том самом 1942 году не лишил его ни нравственного страдания, ни потребности в оправдании перед собственной совестью и другими людьми. Выживая в сложившейся ситуации так, как только у него получалось, он на деле творил свое скрытное и неблагодарное добро, порой отчаянно рискуя. Да и последняя его «авантюра» по предотвращению сожжения лермонтовского музея только по форме могла выглядеть импульсивным актом. «Взрывное» решение стало формой проявления нравственной сущности его характера. Только что ж ему было делать с неотступным судом собственного сердца? И с бессонницами в часы тяжелейших решений в личной жизни?..»

 

Перечитаем: « Во многом в силу собственного гуманного выбора, он и вынужден был пойти на службу врагу». Я целиком согласен с последующими доводами Н.Н.Пайкова в защиту Олега Пантелеймоновича, но эта фраза вызвала у меня, мягко говоря, недоумение. Гуманный – значит проникнутый любовью к людям, уважением к человеческому достоинству, заботой о благе людей. Что-то не вяжутся эти качества с решением «пойти на службу врагу», который пытался захватить его родину, закабалить его народ, уничтожить его родных и близких (без «громких» слов тут, видимо, не обойтись).

Ладно бы, Олег Пантелеймонович заранее знал, что эта служба поможет ему сохранить национальную святыню – Домик Лермонтова. Но ведь он никак не мог знать, что впереди его ждет такое испытание. Нет никаких оснований говорить и о том, что О.П.Попов планировал использовать свое положение для спасения евреев, коммунистов. Выбор был сделан ради спасения собственной жизни, что, впрочем, тоже немало. Однако говорить о «гуманном» выборе не приходится. Выражаясь словами того же Н.Н.Пайкова, правильнее будет сказать, что это был выбор «слабого человека», за который он, «в конечно счете, заплатил своей судьбой».

 

7.«СКОЛЬКО ИСПЫТАНИЙ МНЕ ПОЛОЖЕНО…»

 

Вновь обратимся к письму О.П.Попова – к той его части, в которой он скупо описывает события, последовавшие после освобождения Пятигорска, свой неожиданный арест в марте 1947 года и годы заключения в ГУЛАГе:

 

«Пришла повестка из военкомата, меня снова забраковали. В городе устроиться на работу не было возможности, и я, по совету случайного знакомого, ушел в село Благодарное. Меня приняли на работу в зерносовхоз № 12, в бухгалтерию. Когда вышло постановление об отзыве на школьную работу всех, имеющих педагогическое образование, я стал учителем и завучем в совхозной школе. Написал однажды статью на методическую тему, «Учительская газета» напечатала ее, и я вскоре получил письмо от сотрудника Академии педагогических наук А.Текучева (впоследствии академика) с предложением рассказать о своей работе подробнее. Завязалась переписка. В марте 1947 года от Текучева пришло письмо с сообщением о том, что меня намерены сделать внештатным научным сотрудником. И в этот же день меня арестовали. До этого ничто не грозило таким поворотом событий. Я предполагаю, что главную роль сыграли сразу несколько обстоятельств. Во-первых, в это время шла новая волна арестов. Во-вторых, в совхозе стали появляться антисоветские листовки, авторство которых почему-то приписывалось мне (это обвинение сразу отпало, но было поздно). И, наконец, у нашего коллектива произошла ссора с районным прокурором, чье распоряжение мы отказались выполнить.

Около восьми месяцев шло следствие, затем суд, на котором меня почти не слушали, а единственную свидетельницу, О.Д.Кравченко, которая пыталась меня защищать, грубо оборвали. Приговор – 20 лет каторжных работ – удивил даже следователя, предсказывавшего 5–6 лет колонии.

В Воркуте большую часть срока я был на общих работах, на строительстве и в шахте (в основном на проходческом участке). Последнее время был нормировщиком. А когда в лагерях стали создавать школы для заключенных, меня разыскала и перевела на учительскую работу Т.Б.Ярошенко, бывшая тогда инспектором учебного отдела Воркутлага, а затем директором школы. С тех пор, вот уже сорок лет, мы вместе. Она же сумела разыскать мое дело в пединституте (я не успел его закончить), передать его в Ростовский пединститут, и я закончил литфак с отличием.

Освобожден я был в 1956 году, со снятием судимости. Мне тогда объяснили, что я полностью восстановлен в правах и могу нигде не указывать, что был в заключении. Поэтому я и не заботился о реабилитации, тем более что не считал себя – по тогдашним законам – совсем невиновным»…

 

То, что Олег Пантелеймонович не считал себя «совсем невиновным», лишний раз говорит о его порядочности и совестливости. Но дальше следуют загадки, которых, по словам Эллы Максимовой, «теперь не разгадать». Приведем еще один отрывок из ее очерка «Дело для Божьего суда»:

 

«Выйдя из укрытия и поселившись у жены, НН, и сам уже решивший идти в армию, получил повестку из военкомата, но ему снова выдали белый билет. Четыре года проучительствовал с женой в сельской школе, ни от кого не таясь, печатался в «Учительской газете». Академия педагогических наук предложила внештатное сотрудничество.

Его арестовали по подозрению в авторстве стихотворных листовок с призывом к забастовке. Он сидел в Ставрополе, а листовки продолжали выходить, и стало ясно, что он их не писал. Зато следствие занялось его прошлым.

Для чего держали на крючке до 47-го года? Разве неизвестны были списки русских полицейских? Еще в 43-м году ту корректоршу вызывали для дачи показаний о журналистской деятельности НН в «Пятигорском эхе».

Все другие предъявленные военным трибуналом обвинения строились на умолчаниях, какой-то чуши про тайную агентуру, на грубом смешении причин и следствий. НН включил в регистрационный список две еврейские семьи, уже состоявшие на учете у немцев. Одна из них – слесаря, которого заставили работать на гестапо. Через два месяца, перед сдачей Пятигорска, он был расстрелян в числе других горожан, осведомленных о немецких секретных делах. Не думаю, что в 47-м году ставропольскую «тройку» сильно взволновала судьба несчастного слесаря. Нужно было вытянуть приговор на 20 лет каторги. Говорят, следователь потом ахнул: «Я-то предъявил факты от силы на пять»»…

 

Процитирую еще один отрывок из статьи А.Н.Коваленко в пятигорской газете:

 

«Когда опасность миновала, Олег вернулся домой. Им никто не интересовался. Решил перебраться в село Благодарное, чтобы начать новую жизнь. Путь из Минеральных Вод до Благодарного он прошел пешком. Приют нашел в зерносовхозе № 12, где устроился бухгалтером. А вскоре туда перебралась и жена, И.Ф.Шаховская. Она не мыслила своей жизни без Олега. «Мы жили в зерносовхозе очень бедно, – вспоминает Ирина Федоровна, – но нам было очень хорошо».

Ирина Федоровна умерла 29 мая 2001 года, прожив 84 года. У ее дочери Ирины Владимировны остались тетради со стихами Олега Пантелеймоновича. Я с ней дружу. Мы договорились, что когда она оправится от печальной утраты, то передаст нам то, что касается музея и Олега Пантелеймоновича. Когда в зерносовхозе появились антисоветские листовки, их авторство приписали Попову. Он был здесь чужой, к тому же все знали, что он пишет стихи. Когда по этому делу вызвали Ирину Шаховскую и спросили, мог ли Олег сочинить эти листовки, она ответила: «Нет, он написал бы лучше».

Ирина Федоровна была сломлена тяжким приговором. Разрушалась мечта о будущем, надежда иметь детей, так понятная каждой любящей женщине. Ирина Федоровна уехала в Измаил, вышла замуж, родила дочь. Семейная жизнь не сложилась, и она вернулась в Пятигорск. Олег не осуждал ее, прекрасно понимая, что надежды на прекрасное будущее нет никакой. Они долго потом переписывались и рассказывали друг другу о своей жизни. «Незадолго до того, как изменилось мое положение, – писал он бывшей жене после того, как его перевели на учительскую работу, – я встретился здесь с человеком, с которым мы очень скоро стали настоящими друзьями. А когда я освободился, мы решили, как говорится, вместе строить дальнейшую жизнь. Правда, пока ничего не построили. У меня еще слишком неопределенное положение, у нее – тоже. Да и внешних препятствий больше, чем нужно».

Но несмотря ни на что, они вот уже сорок лет вместе. Это она, верный друг Тамара Борисовна Ярошевич, писала в музей «Домик Лермонтова», собирая нужные документы для реабилитации, а потом и в Пятигорск приезжала, встречаясь с очевидцами событий войны.

Еще в Воркуте Попова разыскал лермонтовед В.А.Мануйлов, знавший его еще по довоенной работе в «Домике Лермонтова». Он предложил написать для «Лермонтовской энциклопедии» ряд статей. С тех пор Олег Пантелеймонович продолжает работу над лермонтовской темой... Не прекращает он писать и стихи. Мы получили от него две статьи и несколько стихотворений. А Ирина Федоровна Шаховская показала драгоценную реликвию – старую общую тетрадь, куда записаны стихи Олега Пантелеймоновича 1940–1946 гг. В них столько искренности, чистоты чувств и глубины мысли!»…

Об Ирине Федоровне Шаховского много добрых слов сказано и в очерке Эллы Максимовой:

 

«Не знаю, осилил бы НН доставшуюся ему долю, сохранил бы ум, душу, если бы не она. Что там некрасовские скачущие кони и горящие избы в сравнении со следственным изолятором, в который добровольно явилась Ирина со странным признанием: «Вы ищете автора листовок, запишите, что это я». Ей не очень поверили, на допросах она сразу запуталась. «Вы что же – хотите, чтобы вас отправили туда, куда его?» – «Мне все равно куда, я должна быть рядом». – «Вот рядом мы как раз и не размешаем». Ее отпустили. Брак не был оформлен, это и спасло.

К концу следствия Ирину вызвал следователь и дал прочесть те самые номера «Пятигорского эха». Пробежав глазами то, что было помечено крестом и подписано фамилией Горский, удивилась: «Зачем мне эта гадость?» – «Горский, – сказал следователь, — псевдоним НН».

...Познакомил их Лермонтов. Ира, по профессии художник, готовила к 100-летию со дня смерти поэта картину «Бал в гроте Дианы», и НН помогал советами. Роман был возвышенный, в старосветских традициях. Черную тетрадь с посвященными ей стихами, которую следователь, закончив дело, вернул, она открывает по сей день с благодарностью к тем дням и годам.

Наградил же бог, женщину нестареющим духом! Так радоваться жизни, делать праздники из мелочей, писать картины для души и воспоминания для правнука, жаждать новых встреч и впечатлений... На ампутацию ноги шла не столько со страхом, сколько с любопытством, ошарашившим хирургов.

Попрощалась она с НН летом 47-го без душераздирающих слов и слез, буднично. Следователь – за своим столом, они – в уголке. Спокойствие отняло столько сил, что сама же она, чувствуя, что сейчас закричит, оборвала свидание: «На этом – всё». Больше они никогда не увиделись.

Ей показался кощунственным совет следователя: «Устраивайте свою жизнь без него». Она готова была ехать за ним на край света. Но где он, этот край? Адрес состоял из цифр и букв (НН тогда и сам откликался на цифровое «имя», написанное, на спине, лбу и колене – «2-К-309»). Уходили куда-то в темную даль письма и посылки. Он отказывался от них, твердил, что она свободна, взывал в стихах: «Не жди меня, я не вернусь, с дороги этой нет возврата». Пусть пишет! Осуждая его – любила, по-другому любила. Гордость сменилась жалостью.

Год, второй, третий. И она решилась на то, что как человек истинно верующий считает грехом перед ним, хоть вынужденным и уже, вероятно, прощенным Богом: уехала к сестре в другой город и родила дочь. Замуж больше не вышла, хотя отец девочки настойчиво просил ее руки. НН написала все, как было и есть, «Он же знал, что я мечтала о ребенке». Порой ей казалось, что дочка похожа на НН.

Через два года Ирина Федоровна вернулась домой. Умер Сталин, людей стали освобождать. Она ждала, пока он, уже выйдя в 56-м из лагери, не написал, что встретил достойную женщину, с которой будет строить жизнь сызнова: «Мы увидимся когда-нибудь и расскажем друг другу то, о чем писать невозможно». Она – в своих дневниковых заметках: «Как все это случилось? Значит, так нужно было? За радость – страдания».

Ее счастьем была дочь, потом дочь и внук, постоянно – творчество. Стала известным в Пятигорске художником. Ее Восточная беседка на Машуке – городской символ, как и ее львы, стерегущие вход в знаменитый Провал. Больше НН не писала, только мысленно говорила с ним в дневнике: «Помнишь, Козьи скалы и наш первый дом – мою комнату на Лермонтовской? Нашу жизнь в прекрасной ставропольской степи?»

 

Всего в судьбе Олега Пантелеймоновича, как писала Элла Максимова, было три женщины – три жены. Утверждение спорное, особенно после того, как в Ярославль пришло письмо из Болгарии, о котором речь впереди. Мы восстанавливаем его биографию буквально по крупицам, и полной картины, боюсь, не составить. Например, приходится только гадать, о которой из женщин Олег Пантелеймонович написал в следующем стихотворении:

 

 

Вернемся к нашим попыткам восстановить хотя бы некоторые страницы биографии Олега Пантелеймоновича. О его душевном состоянии после освобождения вот что пишет Н.Н.Пайков:

 

«О.П.Попов не вынес из Воркутлага уроков ненависти. Жизнь и культурные нормы его были безжалостно растоптаны. Но, выйдя из-за колючей проволоки, он не сосредоточился на мстительном «возвращении долгов», на «расковыривании болячек» своих страданий, но трезво отдался выявлению самого существенного. После всего им испытанного он явил себя зрелым социальным философом-гуманистом… Реальным воплощением этой душевной необходимости жить мыслью и сердцем стал для О.П.Попова его литературный труд. Впрочем, это был даже не столько «труд», занятие, «работа», сколько радостная возможность вопреки всему оставаться еще и самим собой, осуществлять себя вовне, в плодах своего деяния. Именно этим, еще до войны, стала его работа газетчика, музейного работника, после лагеря – труд учителя-словесника, его лермонтоведческие (и вообще посвященные отечественной классике) статьи исследователя, его многолетние беседы с семибратовскими любителями поэзии, его рисунки и фотографии, его орнаментальная графика и музыкальные пристрастия. Но, может быть, полнее всего и глубиннее всего его душа, его беда и надежды открываются нам в его стихах, которые стали одновременно и тайником духовным их автора, и интимным словом, заочно обращенным к тем, кто «имея уши, да слышит»»...

 

Выше я уже приводил цитаты из очерка А.Витковского «Знать судьба его такая», опубликованного в «Парламентской газете». Он начинался так:

 

«В годы фашистской оккупации чудом уцелел Домик Лермонтова в Пятигорске. Спас его местный поэт, случайно оказавшийся на службе в полицаях. На тихом погосте деревни Семибратово, что в Ярославской области, есть могила, где в последний год ушедшего века был похоронен Олег Пантелеймонович Попов. Разное о нем говорили односельчане. В войну будто бы полицаем был где-то на Кавказе, затем мотал немалый срок на северах. В Семибратове обосновался уже пенсионером. Жил тихо, неприметно. Занимался литературой, собрав вокруг себя местных ребятишек, рассказывал им о книгах. А еще писал стихи. И мало кто знал, что во время войны он спас домик Лермонтова от уничтожения»...

 

В конце своего очерка автор пишет, что побывал у О.П.Попова в гостях. Если так, не понятно, как он не заметил, что Семибратово с его пятиэтажными домами – это далеко не деревня. Вызывает недоумение и упоминание «местных мальчишек», которым Олег Пантелеймонович «рассказывал о книгах» – насколько я знаю, ничего такого не было, созданный супругами Поповыми Клуб любителей поэзии, о котором будет рассказано ниже, посещали в основном люди зрелые и пожилые.

Но в целом приведенные в статье сведения не противоречат показаниям других свидетелей по «Делу для Божьего суда»:

 

«На суде Олега почти не слушали. Грубо оборвали свидетельские показания О.Кравченко, которая пыталась рассказать о том, как Попов спасал жизнь людям в оккупированном Пятигорске. Приговор был беспощаден – 20 лет исправительно-трудовых лагерей. Затем – долгая дорога в столыпинском вагоне по заснеженной России на Воркуту.

 

 

Кажется, лагерь и каторжный труд в шахте уничтожили мечту, веру, любовь. Освободили Олега Пантелеймоновича через 9 лет, в 1956 году, в связи со снятием судимости. Окончились лагерные муки, тьма, пустота и насилие. Более 25 лет отдал Попов Воркуте. Выйдя на пенсию, он вместе с женой Тамарой Борисовной Ярошевич перебрался в поселок Семибратово. Здесь, несмотря на годы и болезни, он более 20 лет продолжал свои литературные опыты. Потом была потеря жены, болезни, одиночество. За несколько лет до смерти мне довелось побывать в его маленькой комнатке, где Олег Пантелеймонович читал свои стихи»…

 

Прежде чем перейти к семибратовскому периоду жизни Олега Пателеймоновича Попова и поделиться своими впечатлениями от знакомства с ним и Тамарой Борисовной Ярошевич сделаю одно историческое отступление…

 

8. «КОМСОМОЛЬСК НЕ ПОСТРОИШЬ РУКАМИ ОДНИХ ГЕРОЕВ…»

 

В судьбе О.П.Попова ГУЛАГ сыграл такую мрачную и огромную роль, что следует, вероятно, объяснить, что же это такое. Я обратился в Интернет – и выбрал из размещенной там информации самое, на мой взгляд, важное для понимания того, через какие испытание прошел Олег Пантелеймонович.

ГУЛАГ – Главное управление исправительно-трудовых лагерей, трудовых поселений и мест заключения – подразделение НКВД (МВД) СССР, осуществлявшее руководство системой исправительно-трудовых лагерей (ИТЛ) в 1934–1960 гг. Зачастую под словом «ГУЛАГ» подразумевают не само управление, а подчинявшиеся ему ИТЛ. Самые известные из них Акмолинский лагерь жен изменников Родины (АЛЖИР), Воркутлаг, Вятлаг, Дальлаг, Волголаг, Котласский ИТЛ, Норильсклаг, Пермские лагеря, Печорлаг, Колымские лагеря, Сиблаг, Соловецкий лагерь особого назначения (СЛОН). Всего насчитывалось около крупных 35 лагерей, раскиданных буквально по всей стране. Особенно трудными условиями жизни и работы заключённых славились лагеря на Колыме.

Начальниками ГУЛАГа за годы его существования были: Ф. И. Эйхманс (апрель – июнь 1930), Л. И. Коган (до 9 июня 1932), М. Д. Берман (до 16 августа 1937), И. И. Плинер (до 16 ноября 1938), Г. В. Филаретов (до 18 февраля 1939), В. В. Чернышов (до 26 февраля 1941), В. Г. Наседкин (до 2 сентября 1947), Г. П. Добрынин (до 31 января 1951), И. И. Долгих (до 5 октября 1954), С. Е. Егоров (до 4 апреля 1956), П. Н. Бакин (до 6 мая 1958), М. Н. Холодков (до 13 июня 1960).

Первые руководители ГУЛАГa – Федор Эйхманс, Лазарь Коган, Матвей Берман, Израиль Плинер, – в числе прочих видных чекистов в 1937–1938 гг. – годы «большого террора» – были арестованы и вскоре расстреляны.

Уже к началу 1930-х гг. труд заключенных в СССР рассматривался как экономический ресурс. Постановление СНК в 1929 г. предписывало ОГПУ организовать новые лагеря для приема заключенных в отдаленных районах страны в целях колонизации этих районов и эксплуатации их природных богатств путем применения труда лишенных свободы. В 1938 г. на заседании Президиума Верховного Совета СССР И.В.Сталин так сказал по поводу существовавшей тогда практики досрочного освобождения заключенных: «Мы плохо делаем, мы нарушаем работу лагерей. Освобождение этим людям, конечно, нужно, но с точки зрения государственного хозяйства это плохо».

Заключенными ГУЛАГа в 1930-50-х гг. велось строительство ряда крупных промышленных и транспортных объектов: каналов – Беломоро-Балтийский канал имени Сталина, канал имени Москвы, Волго-Донской канал имени Ленина; ГЭС – Волжская, Жигулевская, Угличская, Рыбинская, Куйбышевская, Нижнетуломская, Усть-Каменогорской, Цимлянская и др.; металлургических предприятий – Норильский и Нижнетагильский МК и др.; объектов советской ядерной программы; ряда железных дорог – Трансполярной магистрали, Кольской железной дороги, тоннеля на Сахалин, Караганда–Балхаш, Печорской магистрали, вторых путей Сибирской магистрали, Тайшет-Лена (начало БАМа) и др.) и автострад (Москва–Минск, Нагаево–Атка–Нера и др.). Ряд советских городов был основан и строился учреждениями ГУЛАГа: Комсомольск-на-Амуре, Советская Гавань, Магадан, Дудинка, Воркута, Ухта, Инта, Печора, Молотовск, Дубна,Находка.

Труд заключенных использовался также в добывающих отраслях и на лесозаготовках. По данным некоторых историков на ГУЛАГ в среднем приходилось три процента валового национального продукта. После войны замминистра внутренних дел Чернышов писал в специальной записке, что в ГУЛАГ просто необходимо переводить на систему аналогичную гражданской экономике. Но, несмотря на введение новых стимулов, детальную проработку тарифных сеток, норм выработки, самоокупаемость ГУЛАГа не могла быть достигнута; производительность труда заключенных была ниже, чем у вольнонаемных работников, а стоимость содержания системы лагерей и колоний возрастала. После смерти Сталина и проведения в 1953 г. массовой амнистии число заключенных в лагерях сократилось в два раза, строительство ряда объектов было прекращено. В течение нескольких лет после этого система ГУЛАГа сворачивалась и окончательно прекратила существование в 1960 г.

В ИТЛ существовали три категории режима содержания заключенных: строгий, усиленный и общий. На строгом режиме содержались осужденные за бандитизм, вооруженный разбой, умышленные убийства, побеги из мест заключения и неисправимые уголовники-рецидивисты. Они находились под усиленной охраной и надзором, не могли быть расконвоированы, использовались преимущественно на тяжелых физических работах, к ним применялись наиболее строгие меры наказания за отказ от работы и за нарушения лагерного режима. На усиленном режиме содержались осужденные за грабежи и другие опасные преступления, воры-рецидивисты. Эти заключенные тоже не подлежали расконвоированию и использовались главным образом на общих работах. Остальные заключенные в ИТЛ, а также все находившиеся в исправительно-трудовых колониях (ИТК) содержались на общем режиме. Разрешалось их расконвоирование, использование на низовой административно-хозяйственной работе в аппарате лагерных подразделений и ИТК, а также привлечение к постовой и конвойной службе по охране заключенных.

По окончании карантина врачебно-трудкомиссиями производилось установление заключенным категорий физического труда. Физически здоровым заключенным устанавливалась первая категория трудоспособности, допускающая их использование на тяжелых физических работах. Заключенные, имевшие незначительные физические недостатки (пониженную упитанность, неорганического характера функциональные расстройства), относились ко второй категории трудоспособности и использовались на работах средней тяжести. Заключенные, имевшие явно выраженные физические недостатки и заболевания, как то: декомпенсированный порок сердца, хроническое заболевание почек, печени и других органов, однако, не вызывающие глубоких расстройств организма, относились к третьей категории трудоспособности и использовались на легких физических работах и работах индивидуального физического труда. Заключенные, имевшие тяжелые физические недостатки, исключающие возможность их трудового использования, относились к четвертой категории — категории инвалидов. Отсюда все рабочие процессы, характерные для производительного профиля того или иного лагеря, были разбиты по степени тяжести на: тяжелые, средние и легкие.

Для заключенных каждого лагеря в системе ГУЛАГа существовала стандартная система учета узников по признаку их трудового использования, введенная в 1935 г. Все работающие заключенные делились на две группы. Основной трудовой контингент, который выполнял производственные, строительные или прочие задачи данного лагеря, составлял группу «А». Помимо него, определенная группа заключенных всегда была занята работами, возникающими внутри лагеря или лагерной администрации. Этот, в основном административно-управленческий и обслуживающий персонал, причислялся к группе «Б». Неработающие заключенные также делились на две категории: группа «В» включала в себя тех, кто не работал по причине болезни, а все остальные неработающие, соответственно, объединялись в группу «Г». Данная группа представлялась самой неоднородной: часть этих заключенных только временно не работали по внешним обстоятельствам – из-за их нахождения на этапе или в карантине, из-за не предоставления работы со стороны лагерной администрации, из-за внутрилагерной переброски рабочей силы и т. п., – но к ней также следовало причислять «отказчиков» и узников, содержащихся в изоляторах и карцерах.

Доля группы «А» — то есть основной рабочая сила, редко достигала 70 %. Кроме того, широко использовался труд вольно-наемных работников (составлявших 20–70 % группы «А» (в разное время и в разных лагерях)).

Нормы на работу составляли в год около 270–300 трудовых дней (по разному в разных лагерях и в разные годы, исключая, естественно, годы войны). Трудовой день – до 10–12 часов максимально. В случае суровых климатических условий работы отменялись.

Норма питания № 1 (основная) заключенного ГУЛАГа в 1948 г. (на 1 человека в день в граммах) составляла: Хлеб 700 (800 для занятых на тяжелых работах). Крупа разная 110. Мясо 20. Рыба 60. Жиры 13. Картофель и овощи 650. Сахар 17. Соль 20.

Несмотря на существование определенных нормативов содержания заключенных, результаты проверок лагерей показывали их систематическое нарушение: «Большой процент смертности падает на простудные заболевания и на истощение; простудные заболевания объясняются тем, что есть заключенные, которые выходят на работу плохо одетые и обутые, бараки зачастую из-за отсутствия топлива не отапливаются, вследствие чего перемерзшие под открытым небом заключенные не отогреваются в холодных бараках, что влечет за собой грипп, воспаление легких, и другие простудные заболевания».

До конца 1940-х гг., когда условия содержания несколько улучшились, смертность заключенных в лагерях ГУЛАГа превышала среднюю по стране, а в отдельные годы (1942–1943 гг.) доходила до 20 % от среднесписочной численности узников. Согласно официальным документам, всего за годы существования ГУЛАГа в нем умерли более 1,1 млн. человек (еще более 600 тыс. умерли в тюрьмах и колониях). Заключенные, отказывающиеся от работы, подлежали переводу на штрафной режим, а «злостные отказчики, своими действиями разлагающие трудовую дисциплину в лагере», привлекались к уголовной ответственности. За нарушения трудовой дисциплины на заключенных налагались взыскания. В зависимости от характера таких нарушений, могли быть наложены следующие взыскания:

– лишение свиданий, переписки, передач на срок до 6 месяцев, ограничение в праве пользования личными деньгами на срок до 3-х месяцев и возмещение причиненного ущерба;

– перевод на общие работы;

– перевод на штрафной лагпункт сроком до 6 месяцев;

– перевод в штрафной изолятор сроком до 20 суток;

– перевод в худшие материально-бытовые условия (штрафной паек, менее благоустроенный барак).

В отношении заключенных, соблюдавших режим, хорошо проявивших себя на производстве, перевыполнявших установленную норму, могли применяться следующие меры поощрения со стороны лагерного руководства:

– объявление благодарности перед строем или в приказе с занесением в личное дело;

– выдача премии (денежной или натуральной);

– предоставление внеочередного свидания;

– предоставление права получения посылок и передач без ограничения;

– предоставление право перевода денег родственникам в сумме, не превышающей 100 руб. в месяц;

– перевод на более квалифицированную работу.

Кроме того, десятник в отношении хорошо работавшего заключенного мог ходатайствовать перед прорабом или начальником лагпункта о предоставлении заключенному льгот, предусмотренных для стахановцев. Заключенным, работавшим «стахановскими методами труда», предоставлялся целый ряд специальных, дополнительных льгот, в частности:

– проживание в более благоустроенных бараках, оборудованных топчанами или кроватями и обеспеченных постельными принадлежностями, культуголком и радио;

– специальный улучшенный паек;

– отдельная столовая или отдельные столы в общей столовой с первоочередным обслуживанием;

– вещевое довольствие в первую очередь;

– преимущественное право пользования лагерным ларьком;

– первоочередное получение книг, газет и журналов из библиотеки лагеря;

– постоянный клубный билет на занятие лучшего места для просмотра кинокартин, художественных постановок и литературных вечеров;

– командирование на курсы внутри лагеря для получения или повышения соответствующей квалификации (шофера, тракториста, машиниста и т. д.)

Сходные меры поощрения были приняты и для заключенных, имевших звание ударников. Наряду с данной системой стимулирования существовали и другие, которые состояли только из компонентов, поощрявших высокую производительность труда заключенного (и не имевших «наказательного» компонента). Одна из них связана с практикой засчитывать заключенному один отработанный с перевыполнением установленной нормы рабочий день за полтора, два (или еще больше) дня его срока заключения. Результатом такой практики являлось досрочное освобождение заключенных, положительно проявивших себя на работе. В 1939 г. эта практика была отменена, а сама система «досрочного освобождения» сводилась к замене заключения в лагере на принудительное поселение. Так, согласно указу от 22 ноября 1938 г. «О дополнительных льготах для заключенных досрочно освобождаемых за ударную работу на строительстве 2-х путей «Карымская–Хабаровск», 8 900 заключенных-ударников досрочно освобождались, с переводом на свободное проживание в район строительства БАМа до окончания срока наказания. В годы войны стали практиковаться освобождения на основе постановлений ГКО с передачей освобожденных в РККА, а потом на основе Указов Президиума Верховного Совета СССР (так называемые амнистии).

Третья система стимулирования труда в лагерях заключалась в дифференцированной выплате заключенным денег за выполненную ими работу. Эти деньги в административных документах изначально и вплоть до конца 1940-х гг. обозначались терминами «денежное поощрение» или «денежное премиальное вознаграждение». Понятие «зарплата» тоже иногда употреблялось, но официально такое название было введено только в 1950 г. Денежные премиальные вознаграждения выплачивались заключенным «за все работы, выполняемые в исправительно-трудовых лагерях», при этом заключенные могли получать заработанные деньги на руки в сумме не свыше 150 рублей единовременно. Деньги сверх этой суммы зачислялись на их личные счета и выдавались по мере израсходования ранее выданных денег. Денег не получали не работающие и не выполняющие нормы. При этом «даже незначительное перевыполнение норм выработки отдельными группами рабочих» могло вызвать большой рост фактически выплачиваемой суммы, что, в свою очередь, могло привести к непропорциональному развитию фонда премвознаграждения по отношению к выполнению плана капитальных работ. Заключенным, временно освобожденным от работы по болезни и другим причинам, за время освобождения от работы заработная плата не начислялась, зато стоимость гарантированного питания и вещевого довольствия с них тоже не удерживалась. Актированным инвалидам, используемым на сдельных работах, оплата труда производилась по установленным для заключенных сдельным расценкам за фактически выполненный ими объем работ.

Из воспоминаний заключенных:

– Начальник Ухтинских лагерей Мороз заявлял, что ему не нужны ни машины, ни лошади: дайте побольше з/к – и он построит железную дорогу не только до Воркуты, а и через Северный полюс. Деятель этот был готов мостить болота заключенными, бросал их запросто работать в стылую зимнюю тайгу без палаток – у костра погреются! – без котлов для варки пищи – обойдутся без горячего! Но так как никто с него не спрашивал за «потери в живой силе», то и пользовался он до поры до времени славой энергичного, инициативного деятеля…

– Темпы развития новых советских бытовых форм на Соловках даже обгоняли общесоюзные: тюремная замкнутость, безграничный произвол, полное пренебрежение к человеческой личности и ее правам, постоянная беспредельная лживость, вездесущий, всемогущий «блат» – узаконенное мошенничество всех видов, хамство, постоянный полуголод, грязь, болезни, непосильный, принудительный труд – все это доводилось до предела возможного…

Согласно официальным данным всего в системе лагерей, тюрем и колоний ОГПУ и НКВД в 1930–1956 гг. единовременно содержалось более 2,5 млн. человек (максимум был достигнут в начале 1950-х гг. в результате послевоенного ужесточения уголовного законодательства и социальных последствий голода 1946–1947 гг.). После публикации в начале 1990-х гг. архивных документов из ведущих российских архивов ряд исследователей сделали вывод, что за 1930–1953 гг. в исправительно-трудовых колониях побывало 6,5 млн. человек, из них по политическим мотивам — около 1,3 млн, через исправительно-трудовые лагеря за 1937–1950 гг. осужденных по политическим статьям прошло около двух млн. человек. Таким образом, опираясь на приведенные архивные данные ОГПУ–НКВД–МВД СССР, можно сделать вывод: за 1920–1953 гг. через систему ИТЛ прошло около 10 млн. человек, в том числе по статье контрреволюционные преступления – 3,4–3,7 млн. человек.

Согласно ряду исследований на 1 января 1939 г. в лагерях ГУЛАГа находилось: русских – 830 491 (63,05 %), украинцев – 181 905 (13,81 %), белорусов – 44 785 (3,40 %), остальные (от 2% и меньше) – других национальностей: татары, узбеки, евреи, немцы, казахи, поляки, грузины, армяне, туркмены. По данным, приводимым в этой же работе, на 1 января 1951 года в лагерях и колониях количество заключенных составляло: русских – 1 405 511 (55,59 %), украинцев – 506 221 (20,02 %), белорусов – 96 471 (3,82 %), остальные – других национальностей.

Коган Л.И. обогатил советский «новояз» придуманным им словом зэк, что расшифровывается как «заключенный каналоармеец». С тех пор неологизм «зэк» получил всеобщую известность…

 

9. «ЖИЛ–БЫЛ В ОДНОМ ПОСЕЛКЕ ОДИН ТАКОЙ ЧУДАК…»

 

Приведу еще один отрывок из очерка Эллы Максимовой:

 

«С Тамарой Борисовной НН остался в Воркуте еще на двадцать лет. Она – учительница, директор школы, он вел физику и литературу, читал офицерам Воркутлага лекции о системе Макаренко. Его разыскал лермонтовед В.Мануйлов, и в лермонтовской энциклопедии напечатали несколько статей НН. Старые лагерные начальники поддерживали с ним дружеские отношения, бывший замполит шахты, став ответработником горкома, предложил вступить в партию с его рекомендацией.

Судимость сняли еще при освобождении, НН и не думал ни о чем большем, но не Тамара! Муж должен быть реабилитирован. Он ей в хлопотах не препятствовал, потому что иначе пришлось бы рассказывать то, о чем вспоминать не хотел.

Со страстью, с исступлением Тамара Борисовна вела свое следствие. Первый раз полетела в Пятигорск почти сразу после свадьбы. Опрашивала свидетелей, сравнивала и оценивала степень доказательности, собирала характеристики и письма в защиту. А после поездок, когда уже была написана жалоба в Генеральную прокуратуру, вдруг все оборвала. Прочитав пятигорские записи Тамары Борисовны, думаю, что для нее, как и для Ирины Федоровны, стали убийственным открытием политические опыты мужа в фашистской газетке. И терзания женщины, подтолкнувшей к ним НН.

«Осень 62-го годаю Первая встреча с П-ой. Я спросила, известно ли ей, что те статьи принадлежат перу НН. Она ответила: «Неизвестно». При следующей встрече я сказала, что в протоколе следствия записаны ее же показания 43-го года, где подтверждается, что это – он... Она безумно страшилась нового следствия, просила не добиваться пересмотра дела, говорила, что сын может осиротеть. Я же уверяла, что НН ни в чем ее не винит. Свою голову на плечах надо иметь». Женщина, сказавшая чекистам правду о предателъстве НН, через двадцать лет кляла за предательство себя. Кто бросит в нее камень за первое. Кто укорит за второе?

Доработав до пенсий, они покинули Север и поселились невдалеке от Москвы. Там были старые друзья, литературная жизнь, журналы, где НН печатался. В своем поселочке он пестовал молодые таланты в клубе любителей отечественной поэзии. Тамара Борисовна, наконец, смогла отдаться давнему увлечению – лечила и опекал бездомных животных, добилась открытия ветпункта. Однажды написала подруге: «Самая великая трагедия – понимать самую близкую душу тогда, когда уже ничего не поправить»…

 

Итак, они встретились в лагере, где отбывал свой срок Олег Пантелеймонович. Культурная и образованная девушка не могла не заметить человека, который резко отличался от других «зеков». Да и сама она плохо вписывалась в лагерную обстановку, не смогла «влиться в трудовой коллектив», охранявший и «перевоспитывавший» заключенных. Так что нет ничего удивительного в том, что молодых людей потянуло друг к другу, несмотря на все препятствия, которые встали на их пути. И здесь, конечно, в первую очередь надо отметить мужество сердца и характера Тамары Борисовны.

Не будет преувеличением сказать, что эта хрупкая женщина совершила подвиг, сравнимый с подвигом декабристок. Целиком благодаря ее энергии, Олег Пантелеймонович смог заниматься любимым делом – литературоведением. Его работами заинтересовался руководитель Лермонтовской группы Пушкинского дома (Институт русской литературы АН СССР) профессор В.А.Мануйлов, в результате чего О.П.Попов стал одним из авторов «Лермонтовской энциклопедии», ему принадлежат статьи об отце и матери поэта. Жаль, что самая большая его работа о старославянизмах в творчестве Лермонтова в процессе подготовки издания оказалась за его рамками.

Конечно, все это было бы невозможно, если бы не талант и разносторонность творческих интересов Олега Пантелеймоновича. Помимо профессионального занятия литературоведением, он неплохо рисовал, занимался художественной фотографией, писал стихи, которые никак нельзя назвать любительскими. Чтобы все эти таланты не пропали даром, судьба, вероятно, и наградила его ангелом-хранителем в лице Тамары Борисовны.

Сразу, как только это стало возможно, она задалась целью увезти мужа из Воркуты, с которой у него были связаны мрачные лагерные воспоминания. В стихотворении «Седьмое небо» он так писал о воркутинском кладбище с этим же названием:

 

 

Печальна и горька была память Олега Пантелеймоновича о воркутинской земле, в глубине которой он вместе с другими узниками ГУЛАГа столько долгих лет прокладывал бесконечные штреки.

К этому времени у Олега Пантелеймоновича и Тамары Борисовны была отдельная квартира, которую они решили обменять. Искали вариант поближе к Москве – поближе к журналам и издательствам. Так они оказались в поселке Семибратово Ярославской области. Н.Н.Пайков пишет по этому поводу:

 

«Конечно, ярославские «сосны, кочки да песок» на фоне грандиозного, «лермонтовского» Кавказа могли психологически переживаться «гонимым странником» как скудная его замена. Провинциальный поселок не мог претендовать на роль хоть какой-то замены столь любимого Петербурга-Ленинграда. Осознав, в какую глубинку забросила их жизнь, Поповы вновь испытали танталовы муки неудовлетворенной потребности в культурной пище. Но именно здесь, в окружении самых простых людей, среди неброской северной природы вечный «ссыльнопоселенец» нашел себе истинное утешение в обращении к первоосновам бытия, в переживании столь желанных природных ощущений: в утренних и вечерних туманах, шорохе камышей, шелесте листвы и звоне шмеля, в караване облаков, в росте дерева и распускающемся венчике полевого цветка»...

 

Литературоведческие работы Олега Пантелеймоновича стали появляться в московском журнале «Русская речь». Здесь были опубликованы его «Заметки о языке поэзии А.К.Толстого» (1999, № 6). В том же журнале О.П.Попов публикует эссе «Четыре скрипки», где, помимо творчества А.К.Толстого, он касается творчества Иннокентия Анненского, Николая Гумилева, Булата Окуджавы, и статью «Штрихи к портрету Лермонтова». Уже после смерти Олега Пантелеймоновича в журнале «Русская речь» выходит его работа «Чего хочет «жалкий человек»: Опыт анализа сочинений Н.С.Мартынова», убийцы М.Ю.Лермонтова (2000, № 4).

Здесь названы не все опубликованные, тем более – ненапечатанные работы О.П.Попова (о публикациях в журнале «Русь» будет рассказано отдельно). Были еще статьи в журнале «Русская литература» (о стихотворении «Великий муж»), в журнале «Мера» («Лермонтов и Мартынов»), в выходящем в Пензе, на родине М.Ю.Лермонтова, журнале «Сура», в областных и районных газетах. К этим публикациям он относился с такой же ответственностью, как и к публикациям в центральных изданиях. В этом – весь Олег Пантелеймонович, для которого литература была делом святым, чем-то вроде религии. В последние годы жизни он готовил к печати две большие работы «Речка смерти» и «Анна Ахматова и Лермонтов».

В то время, когда Олег Пантелеймонович и Тамара Борисовна появились в Семибратове, практически все местные жители, живущие на стороне поселка с названием Газоочистка, знали друг друга если не по имени, то в лицо. И их появление, конечно, не осталось незамеченным. Однако не стоит подозревать семибратовцев в том, что они сразу почувствовали в этой супружеской паре что-то необычное – пенсионеры как пенсионеры, наработались на Севере и захотели пожить под старость в более комфортных условиях.

Что почти сразу бросилось в глаза буквально всем – это замкнутость Олега Пантелеймоновича и энергичность Тамары Борисовны, которая даже на самые невинные вопросы, адресованные ему, тут же отвечала сама. Но в семьях такое бывает часто. При этом зрелые семибратовские женщины единодушно признали, что Олег Пантелеймонович очень воспитан и, несмотря на возраст, очень симпатичен. И действительно, он был высокого роста, с умным, располагающим лицом, всегда одет в костюм, который к нему очень шел. Рядом с ним Тамара Борисовна выглядела не так эффектно, как можно было ожидать от жены такого интеллигентного и красивого мужчины.

Олега Пантелеймоновича очень часто видели с фотоаппаратом на берегах протекающей возле Семибратова речки Устье, в окрестностях поселка. Он и Тамара Борисовна были очень частыми посетителями местной поселковой библиотеки, прочитывали почти все приходящие в библиотеку газеты, брали журналы и книги. Тамара Борисовна самым активным образом занялась заботой о семибратовской живности – кошках, собаках, птицах.

Именно благодаря собаке наша семья близко познакомились с ней. А дело было так. Когда мы решили завести щенка, об этом как-то узнала Тамара Борисовна и пришла к нам, чтобы выяснить, насколько это желание серьезно и есть ли у нас для собаки необходимые «жилищные условия». Она оказалась женщиной разговорчивой, просидела у нас целый вечер и на следующий день принесла щенка, которого мы назвали Пиратом. Позднее, когда с его здоровьем случались какие-нибудь неприятности, мы сразу обращались к Тамаре Борисовне, и она моментально приходила на помощь. В ветеринарном деле она разбиралась профессионально. На свои деньги закупала для бездомных кошек какие-то таблетки от беременности, в ее квартире кошек тоже жило немало, что вызывало ропот соседей. Но в целом в поселке к ней относились доброжелательно. Когда Тамара Борисовна кинула клич подкармливать голодных птиц, люди охотно давали ей деньги на подсолнечные семечки, которые она покупала буквально мешками и рассыпала по всему поселку. Напротив своего дома установила на столбе щит, на котором информировала семибратовцев, как заботиться о «братьях наших меньших». Позднее, благодаря исключительно ее усилий, в Семибратове открыли ветеринарный пункт, работу которого она строго контролировала и который продолжает существовать до настоящего времени.

Во всех этих начинаниях участвовал и ее молчаливый супруг. От Тамары Борисовны я узнал о том, что Олег Пантелеймонович – один из авторов «Лермонтовской энциклопедии», что его литературоведческие статьи печатаются в журналах, в том числе и в столичных. Это не смогло меня не заинтересовать, поскольку в то время я работал заместителем главного редактора литературно-исторического журнала «Русь» и непосредственно занимался его формированием. Я попросил Тамару Борисовну о встрече с ее мужем, чтобы выяснить, что конкретно он может предложить для публикации в журнале. Она как-то тактично замяла разговор о личной встрече, но уже на следующий день принесла мне литературоведческий очерк Олега Пантелеймоновича «Тайная сила» с подзаголовком «Природа в стихах Ахматовой».

Очерк понравился мне сразу же, как только я его прочитал, но возникло несколько мелких замечаний и вопросов к автору, и я опять вернулся к разговору о встрече. Однако Тамара Борисовна предложила мне изложить свои замечания и вопросы на бумаге. Мне ничего не оставалось, как так и сделать. А на другой день Тамара Борисовна опять принесла мне машинописные страницы очерка с внесенными поправками по моим замечаниям.

В этот раз я как-то не обратил особого внимания на то, что, несмотря на мою просьбу, мне так и не удалось поговорить с Олегом Пантелеймоновичем лично, подумал – может быть, он просто плохо себя чувствует. И жена не хочет лишний раз тревожить его. Тем более что в разговорах со мной и с моей женой Тамара Борисовна часто говорила о здоровье Олега Пантелеймоновича, о его больных ногах и плохом самочувствии.

Очерк «Тайная сила» был опубликован в № 1 журнала «Русь» за 1996 год. Как и было принято в журнале с самого начала его существования, в конце очерка была дана справка об авторе. Пожалуй, более короткой справки я не давал еще ни об одном авторе:

Олег Пантелеймонович Попов долгие годы занимался преподавательской деятельностью, литературовед, один из авторов «Лермонтовской энциклопедии». Живет в п. Семибратово Ярославской области».

Вот и все сведения об Олеге Пантелеймоновиче, которые мне удалось заполучить у Тамары Борисовны. О том, что в годы войны он находился в оккупированном Пятигорске и спас от уничтожения Домик Лермонтова, тогда она ничего не говорила. Вскоре я имел возможность убедиться, что Тамара Борисовна не просто заботится о здоровье мужа, но боится всех его лишних контактов с людьми. Это случилось, когда она принесла мне его следующий очерк «С природой одною он жизнью дышал…» – о природе в творчестве М.Ю.Лермонтова. Повторилась та же история, что и с первым очерком – на мои просьбы о встрече она опять предложила свои услуги курьера. Очерк был опубликован в № 5 журнала за тот же 1996 год.

Позднее с Олегом Пантелеймоновичем мы все-таки встречались, и не раз: то на березовой аллее в центре Семибратова, то в библиотеке, то просто на улице. Было заметно – ему охота поговорить о журнальных и издательских делах, к которым я был непосредственно причастен, и Тамара Борисовна никогда такие разговоры не прерывала. Но стоило только сделать шаг в сторону, к вопросам, так или иначе касающимся политики, истории, как она тут же или переводила разговор на другое, или вообще его прерывала. Я понял – она боится, как бы Олег Пантелеймонович не наговорил чего-нибудь лишнего. К тому времени, когда до меня дошла эта мысль, она стала понятной многим семибратовцам, которые чаще, чем я, встречались с Олегом Пантелеймоновичем и Тамарой Борисовной.

Н.Н.Пайков так оценил ситуацию с тягой О.П.Попова к общению и с противодействием этому со стороны Тамары Борисовны:

 

«Не поэтому ли он так готов был перед каждым раскрыть самые сокровенные тайники души – чтобы исповедаться, чтобы покаяться, чтобы всё объяснить и получить от всех нас милостыню милосердия и прощение? Не поэтому ли так исходил жалостью и пониманием к ближним – и людям, и всякой божьей твари. Но, надо думать, именно по той же причине его вторая жена и хранительница Тамара Борисовна, лучше мужа ощущавшая опасности действительной жизни и вовсе не идеальных людей, тоже хлебнувшая лиха, решившись связать свою жизнь с судьбою «изменника родины», так берегла супруга от его признаний кому бы то ни было, чтобы не сделать их с Олегом Пантелеймоновичем жизнь, и без того свершающуюся на грани нервного срыва, перешедшей за эту роковую грань.

С другой стороны, были, как можно догадываться, в жизни (и в области внутренних страданий) О.П.Попова такие проблемы, которых нельзя было поведать буквально никому, даже, казалось бы, самым близким ему людям. Но нельзя было их и утаить от собственного духовного суда, от потребности – пусть заочного – контакта, поступка, понимания»…

 

В 1997 году, к 180-летию А.К.Толстого, я заказал Олегу Пантелеймоновичу юбилейный материал, что он незамедлительно сделал, опять-таки через Тамару Борисовну представив очерк «Поэт, державший стяг во имя красоты».

Пусть на том свете простит меня Тамара Борисовна, но я все-таки скажу, что если бы нее ее «буферная» роль между мною и Олегом Пантелеймоновичем, я бы успел опубликовать в «Руси» гораздо больше его работ. Помню, у нас состоялся с ним очень интересный разговор после публикации в «Руси» статьи доктора исторических наук А.М.Пономарева «Лермунт – кто он?» – о начальной родословной М.Ю.Лермонтова. У Олега Пантелеймоновича было свое отношение к этой теме и свои наброски к ней, которые он был готов опубликовать. Вспоминается еще один разговор – на этот раз с Тамарой Борисовной – когда я высказал желание напечатать в журнале «Русь» материал из книги А.Любарского «Русские уголовные процессы» под названием «Дело о первой дуэли Михаила Юрьевича Лермонтова» с бароном де-Барантом. Тамара Борисовна сказала, что лучше Олега Пантелеймоновича этой темы никто не знает, и она поговорит с ним, что он может предложить в журнал. Обещанных материалов я так и не дождался, и уверен – не по вине Олега Пантелеймоновича.

Очерк «Загадки Лермонтова» я опубликовал в № 1/2 журнала «Русь» за 2001 год – уже после того, как не стало ни Тамары Борисовны, ни Олега Пантелеймоновича. В следующем номере «Руси» – № 3/4 – опубликовал свой очерк «Выхожу один я на дорогу…» и большой цикл стихов Олега Пантелеймоновича из книги «Я жить хотел – как ветер над волной…»

И сегодня не могу без боли смотреть на этот, как оказалось, последний номер «Руси». Я сдал его в печать еще при жизни сына Михаила, с его очерками «Расстрелянное детство» и «Тоскливое времечко выпало… (под псевдонимом – Михаил Уваров). А из печати журнал вышел уже после смерти сына. Очерк «Тоскливое времечко выпало…» рассказывает о ярославском краеведе Л.Н.Трефолеве. Читаешь его – и видишь судьбы многих других русских интеллигентов, страдавших от непонимания, жестокости, безденежья. Через всё это прошел и Олег Пантелеймонович Попов. Есть у него на первый взгляд шутливое стихотворение о самом себе, но вчитаешься в него внимательней – и почувствуешь скрытую боль. Вот первые и последние строки из него:

 

 

Насчет ненужных стихов можно поспорить, а что они «неплохие» – слишком мягко сказано: Олег Пантелеймонович писал замечательные стихи. Но не меньшую, если не большую ценность, на мой взгляд, представляют его литературоведческие работы…

 

10. «ЗАГАДКИ ЛЕРМОНТОВА»

 

В мою задачу не входит делать анализ литературоведческих работ Олега Пантелеймоновича. Для этого, во-первых, нужно быть специалистом, во-вторых, собрать все эти работы воедино, в-третьих – их издать. Надеюсь, когда-нибудь это будет сделано. А пока попытаюсь хотя бы вкратце объяснить читателю, что О.П.Попов сделал в лермонтоведении, использовав при этом некоторые из его работ.

Начнем с «Лермонтовской энциклопедии», одним из авторов которой он является. Первое ее издание, подготовленное Институтом русской литературы АН СССР (Пушкинский Дом), вышло в 1981 году. Главным редактором издания стал В.А.Мануйлов, в редколлегию вошли видные лермонтоведы И.Л.Андроников, В.А.Базанов, А.С.Бушмин и др. Энциклопедия включает в себя летопись жизни и творчества М.Ю.Лермонтова, библиографию о его жизни и творчества, словарь рифм и частотный словарь языка Лермонтова. В аннотации к «Лермонтовской энциклопедии» сказано:

«Знакомит читателя со всеми сторонами творческого наследия Лермонтова и его биографии; он найдет в ней статьи, посвященные каждому произведению поэта, вопросам поэтики, лермонтовскому окружению, памятным местам. Книга отражает также связи Лермонтова с русской и мировой литературой, рассказывает о преломлении лермонтовских тем и образов в живописи и музыке, театре, кино. Издание иллюстрируются рисунками самого поэта и русских художников на лермонтовские сюжеты».

Здесь же приведена очень краткая хроника жизни поэта:

 

1814, 3(15) октября – М.Ю.Лермонтов родился в Москве. Воспитывался в имении Тарханы Пензенской губернии у бабки по матери – Е.А.Арсеньевой. 1828 –  поступил на 4-й курс Благородного пансиона (при Московском университете), начинает писать стихи. 1830–1832 –  учился на нравственно-политическом отделении Московского университета. 1832 –  оставляет университет и поступает в юнкерскую школу в Петербурге. 1837 –  пишет стихотворение «Смерть поэта», за которое сослан на Кавказ, где провел около года. 1840 –  вторичная ссылка на Кавказ, участие в военных действиях. 1841, 15(27) июля –   убит на дуэли Н.С.Мартыновым в Пятигорске. 1842 – тело М.Ю.Лермонтова привезено из Пятигорска и захоронено в Тарханах.

 

Из материалов, подготовленных О.П.Поповым для «Лермонтовской энциклопедии», процитируем опубликованные статьи о матери и отце поэта…

 

«ЛЕРМОНТОВА Мария Михайловна (1795–1817), мать поэта, единственная дочь М.В. и Е.А.Арсеньевых. Воспитывалась дома. По словам П.А.Висковатого, М.М., родившись «ребенком слабым и болезненным, и взрослою все еще глядела хрупким, нервным созданием... Была одарена душою музыкальною». Познакомившись у родственников (в с. Васильевском Орловской губернии) с Ю.П.Лермонтовым, М.М. вышла за него замуж, несмотря на неодобрение матери. После свадьбы жила с мужем и матерью в Тарханах, но на время рождения сына приезжала с мужем в Москву. Семейные отношения сложились неблагополучно, чему способствовали неровный характер мужа, взаимная неприязнь матери и мужа. Современники рассказывали о доброте М.М., лечившей крестьян, о ее музыкальности; нередко играла на фортепьяно и пела, взяв на колени сына. «Когда я был трех лет, – вспоминал Л., – то была песня, от которой я плакал ... Ее певала мне покойная мать». М.М. умерла от чахотки 22 лет. «В слезах угасла мать моя» – писал Л. в черновике стихотворения «Пусть я кого-нибудь люблю»; образ рано погибшей матери – в автобиографии, строфе поэмы «Сашка»: «Он был дитя, когда в тесовый гроб / Его родную с пеньем уложили...». Похоронена в Тарханах…

 

ЛЕРМОНТОВ Юрий Петрович (1787–1831), отец поэта. Сын небогатых помещиков Ефремовского уезда Тульской губернии П.Ю. и А.В. Лермонтовых. Окончил Первый кадетский корпус в Петербурге, в 1804 г . в чине прапорщика выпущен в Кексгольмский пехотный полк, позднее служил в том же корпусе воспитателем; в 1811 г . по болезни вышел в отставку в чине капитана. В 1812 г . вступил в Тульское дворянское ополчение; в 1813 г . находился на излечении в Витебске. Бывая в с. Васильевском Орловской губ., Ю.П. познакомился с М.М.Арсеньевой и женился на ней. После свадьбы жил в Тарханах. Вследствие недовольства Е.А.Арсеньевой браком дочери и, очевидно, охлаждения Ю.П. к жене, семейная жизнь родителей поэта не была счастливой. После смерти жены отношения Ю.П. с Арсеньевой обострились. Он уехал в свое имение Кропотово, а сына оставил на воспитание бабушке согласно условию, поставленному ею в завещании. Некоторые биографы Л. полагают, что за отказ от воспитания сына Ю.П. получил от Арсеньевой 25 тыс. рублей. П.Вырыпаев оспаривает эту версию. С сыном Ю.П. виделся в Кропотове в 1827 г ., затем ежегодно в Москве. Об одной из встреч с отцом Л. писал М.А.Шан-Гирей в конце декабря 1828 г . Переписка Л. с Ю.П. не сохранилась. Известно завещание Ю.П., в котором он с любовью обращается к сыну: «... ты одарен способностями ума, – не пренебрегай ими и всего более страшись употреблять оные на что-либо вредное или бесполезное: это талант, в котором ты должен будешь некогда дать отчет богу!.. Ты имеешь, любезнейший сын мой, доброе сердце... Благодарю тебя, бесценный друг мой, за любовь твою ко мне и нежное твое ко мне внимание...».

Л. выразил свои чувства к отцу в стихотворении «Я видел тень блаженства; но вполне» (см. заключительную строфу), «Пусть я кого-нибудь люблю» (зачеркнутая в автографе 3-я строфа), «Эпитафия» («Прости! увидимся ль мы снова?»). Семейная драма, особенно столкновения между отцом и бабушкой, отразились в юношеских пьесах «Странный человек» и « Menschen und Leidenschaften », где герой говорит: «У моей бабки, моей воспитательницы – жестокая распря с отцом моим, и это все на меня упадает». Оценка Л. семейных взаимоотношений не однозначна и, возможно, прав был А.3.Зиновьев, писавший: «Миша не понимал противоборства между бабушкой и отцом». В стихотворении «Ужасная судьба отца и сына» Л. отказывается быть судьей любимого человека: «Мы не нашли вражды один в другом, / Хоть оба стали жертвою страданья! / Не мне судить, виновен ты иль нет». Умер Ю.П. в Кропотове, похоронен в с. Шипово; в 1974 г . прах перенесен в Тарханы»…

 

Олег Пантелеймонович очень интересовался обстоятельствами гибели М.Ю.Лермонтова, личностью его убийцы. В «Лермонтовской энциклопедии» семье Мартыновых посвящена статья, написанная А.П.Коваленко, Л.Н.Назаровой и В.Б.Сандомирской. В ней говорится, что Николай Соломонович Мартынов принадлежал к московской дворянской семье, имение которой – Знаменское–Иевлево – находилось близ Середникова под Москвой. Сохранились два письма матери Н.С.Мартынова. В первом выражено подозрение, что Лермонтов умышленно скрыл распечатанный им пакет с ее письмами и письмами дочерей, а во втором письме она сообщает сыну, что Лермонтов часто бывает у них и что эти визиты ей неприятны, но призналась, что ее дочери находили «большое удовольствие в его обществе». «По-видимому, одна из дочерей – Наталья Соломоновна – нравилась Лермонтову и отвечала ему взаимностью, – пишут авторы статьи в «Лермонтовской энциклопедии» – Некоторые современники… без достаточных оснований считая ее прообразом княжны Мэри или Веры («Герой нашего времени»), связывали ее имя с последней дуэлью поэта». Высказывается предположение, что эта версия была создана «не без участия родственников убийцы поэта».

В Интернете я нашел статью о Н.М.Мартынове, в которой упоминается О.П.Попов:

«Возвращаясь к вопросу о причинах и поводе роковой дуэли у подножья Машука, хотелось бы заметить, что, пожалуй, из всех исследователей, посвятивших целые тома этой проблеме, наиболее близко к решению давней загадки подошел О.П.Попов. В своей статье «Лермонтов и Мартынов» он проанализировал все возможные причины столкновения. И все они не кажутся ему достаточно вескими для того, чтобы продиктовать столь суровые условия поединка. История Сальери и Моцарта? – Конечно, нет. «Ничего подобного в Мартынове обнаружить невозможно, – пишет О.П.Попов, – и на роль Сальери он не годится». – Действительно, ведь Мартынов, собственно, не закончил ни одного своего литературного произведения. Видимо, не счел главным для себя литературное призвание. Хотя... У каждого Моцарта есть свой Сальери. Небезосновательно опровергает Попов и версию В.Вацуро, писавшего в свое время: «Ни Николай I , ни Бенкендорф, ни даже Мартынов не вынашивали планов убийства Лермонтова–человека. Но все они – каждый по-своему – создавали атмосферу, в которой не было места Лермонтову–поэту». Мартынов убил именно Лермонтова–человека. Как можно было создавать атмосферу, в которой не было бы места Лермонтову–поэту, непонятно. Вот и получается, что, если отбросить вздорные выдумки о том, будто дуэли не было вовсе, а убил поэта подкупленный казак (версия Короткова, Швембергера), остается в лермонтоведении неразрешенная загадка с именем «А del », да еще версия о защите Мартыновым чести сестры. Опровергая последнюю, Олег Пантелеймонович Попов говорит о том, «что сестра гордилась тем, что ее считают прообразом княжны Мери», а, следовательно, в защите чести не нуждалась. Ну, сестра-то, может, и гордилась. Да только вот родственникам это никак не нравилось. Опять-таки вопрос культуры и менталитета того времени. Ведь есть же свидетельства о том, что не только досужие сплетники, но и вполне серьезные читатели романа Лермонтова (Грановский, Катков) увидели в княжне Мери младшую сестру Мартынова, причем считали, что княжна, как и ее мать, изображена в невыгодном свете».

 

Вместе с сыном Михаилом мне довелось побывать возле подмосковной усадьбы Мартыновых, где находился пионерский лагерь, директором которого был мой друг по Литературному институту В.В.Степанов – ныне известный писатель и журналист, член Союза писателей России. Как он рассказывал, местные жители до сих пор вспоминают имя убийцы Лермонтова, уверяют, что и сам поэт неоднократно бывал здесь, когда безуспешно сватался к Наталье Соломоновне Мартыновой…

В одном из шутливых стихотворений, опубликованных при жизни Михаила в его сборнике «Зазеркалье», он вспомнил и Пушкина, и Лермонтова:

 

 

О том, что Лермонтов называл Мартынова мартышкой, Михаил вычитал в одной из работ об истории гибели поэта. Так что, вполне возможно, причиной дуэли была всего лишь личная неприязнь – и не было никаких общественных, политических или семейных мотивов. Впрочем, вероятней всего, подлинные причины дуэли так и останутся нам не известными…

Своеобразным завещанием Олега Пантелеймоновича стал его очерк «Загадки Лермонтова», опубликованный мною в № 1/2 журнала «Русь» за 2001 год. Очерк небольшой, поэтому приведу его полностью…

 

«Почти триста специалистов составляли «Лермонтовскую энциклопедию». В центральной прессе по этому поводу была опубликована не одна статья под заголовком «Все о Лермонтове». Казалось бы, изучены каждый день его короткой жизни, каждая строчка его произведений. Но нет! Порой создается впечатление, что неизученного и плохо изученного хватит еще лет на сто. И ведь сам Лермонтов не стремился окутать тайной свою жизнь, не скрывал свои рукописи, а напротив, относился к ним очень небрежно. Так уж случилось, что не оказалось рядом с ним настоящих друзей, какими был окружен Пушкин, и не сразу общество оценило масштабы его таланта. Дело не в его характере, не всегда ровном и легком. Характер Пушкина был не легче. Но военная школа, во многом определившая судьбу Лермонтова, была совсем не похожа на лицей, в котором учился Пушкин.

Лицейская дружба сохранялась на всю жизнь, друзья Пушкина готовы были защитить его на дуэли. А товарищ Лермонтова по военной школе стал его убийцей. Другой, бывший на дуэли секундантом, ничего не сделал для примирения противников или пусть даже для смягчения условия поединка. Хотя должен был сделать это.

Пушкина еще в лицее признали гением. О Лермонтове один из тех, кто учился с ним в военной школе, говорил впоследствии: «Все мы тогда писали не хуже Лермонтова». А ведь «тогда» были написаны «Парус», «Ангел», «Русалка», циклы стихотворений, посвященных Е.Сушковой и Н.Ивановой, поэмы «Измаил-бей» и «Хаджи Абрек».

Воспоминания мемуаристов скупы, отрывочны, часто противоречивы. Подробнее других записки А.П.Шан-Гирея, друга и родственника поэта. Добрый, умный Аким Павлович был значительно моложе Лермонтова и, главное, далек от поэзии. Достаточно вспомнить, как он брался подсказывать Лермонтову окончание поэмы «Демон». (Автор же терпеливо объяснял ему, что эти советы неудачны.) Охотно жег он рукописи Лермонтова (правда, по поручению автора) и даже пожалел, что не все успел сжечь.

Что же остается неясного в биографии Лермонтова? Очень многое. Неизвестно, например что послужило причиной ранней смерти его матери: была ли это болезнь или, как полагали некоторые, замаскированное самоубийство? Каким человеком был его отец, очень рано вышедший в отставку и тоже рано умерший? Что заставило Лермонтова уйти из университета и избрать военную карьеру? И слишком много неясного в его дуэли с Мартыновым. Четыре человека, не считая убийцы, были ее свидетелями, а полной картины события так и нет. Еще вопросы без ответов. До сих пор мы не знаем, какой из двух различных текстов «Демона» считать «правильным». Была даже попытка из этих двух вариантов составить третий, то есть завершить за Лермонтова его работу! А он, возможно, и сам не остановился на какой-либо окончательной редакции. Недаром же говорил Шан-Гирею: «Демона» мы печатать погодим», – хотя цензурное разрешение было получено. Нам же остается выбирать самим, какая редакция больше нравится, не забывая, конечно, что обе редакции созданы великим поэтом.

Кому посвящено стихотворение «Великий муж»? Предположений было много. И.Андронников считал, что речь идет о Барклае-де-Толли, хотя из текста видно, что «великий муж» – русский, а Барклай – шотландец на русской службе. Убедительнее других мнение Э.Найдича, что великий муж – Чаадаев. Но вправе претендовать на это место и М.Сперанский, выдающийся государственный деятель, оклеветанный дворянской знатью. К тому же Сперанский хорошо знал и бабушку Лермонтова, и его самого еще ребенком.

О стихотворении «Валерик» почти во всех изданиях говорится, что оно посвящено В.Лопухиной. Понятно желание лермонтоведов соединить одно из лучших стихотворений поэта с именем любимой им милой Вареньки. Но в стихотворении говорится о благополучной, процветающей светской даме, а Варенька была в это время тяжело больна и потеряла первого ребенка.

И выдвигается новая версия: адресат стихотворения – обобщающий образ. Но этот образ уж очень похож на первую любовь поэта – Е.Сушкову. Однако лермонтоведы почему-то ее не любят. Она была красива, умна, увидела в юном стихотворце талант, впоследствии опубликовала ряд его сочинений и воспоминания о нем.

Этого не скажешь о ставшей знаменитостью Н.Ф.И. – Наталье Ивановой, которая приписала стихи Лермонтова его «больному рассудку» и сожгла все от него полученное. На случайно же отношения Лермонтова и Сушковой продолжались и в последующие годы, а Н.Ф.И. ушла из его сердца так же быстро, как и вошла в него однажды.

Под сомнительное определение «обобщающий образ» попала и княжна Мери. Хотя Н.Сатин, однокашник поэта по университету, сам писавший стихи и живший в Пятигорске одновременно с Лермонтовым в 1837 году, ясно писал, что все «давно узнали и княжну Мери, и Грушницкого, и... доктора Вернера». Лермонтоведы довольно быстро нашли прототипы Грушницкого, Вернера, Вулича, Веры... а вот княжну Мери посчитали «обобщающим образом». Почему? Да потому, что она больше всего похожа на Наталью Мартынову, тогда же приезжавшую в Пятигорск с матерью и влюбленную в Лермонтова, который ограничивался лишь обычным ухаживанием, находя удовольствие в обществе сестер Мартыновых.

Личные симпатии исследователей иногда играют, пожалуй, слишком большую роль. Договаривались же до того, что называли жену Пушкина «неодушевленным предметом», даже не догадываясь, что оскорбляют этим не столько Гончарову, сколько ее избранника. Вот и не хочется признать прототипом княжны Мери сестру убийцы поэта.

Загадкой остается «Штосс». Считается, что это лишь начало задуманной повести. Но есть и другое мнение: «Штосс» – вполне законченная вещь, а кажущаяся незаконченность – литературный прием. Не теряют надежды исследователи на то, что удастся найти новые произведения поэта. Совсем недавно обнаружена его отроческая поэма «Леший» (вернее, либретто оперы – ведь Лермонтов в юности любил петь, и в его планах значилось либретто).

Главная же загадка – личность поэта. Историк Ключевский назвал свою статью о нем кратко: «Грусть». Литературовед Скабичевский видел в нем «бессменную тревогу духа», для Белинского это «великий и могучий дух», а для Соловьева и Ходасевича – «дух зла». Любопытно, что ни шестидесятники прошлого века, ни футуристы – нашего, резко атаковавшие Пушкина, не нападали на Лермонтова, а Маяковский даже сказал: «Мы общей лирики лента». Некоторые наблюдатели видели в нем много детского, а академик Д. Лихачев – поэта-пророка».

 

Под очерком курсивом указано: п. Семибратово Ярославской области.

Так, благодаря Олегу Пантелеймоновичу Попову, Семибратово стало причастно к судьбе великого поэта…

 

11. «СТИХИ О ПОЭЗИИ СЛУШАЮ Я...»

 

И все-таки, наверное, из Воркуты будущая жизнь представлялась Олегу Пантелеймоновичу и Тамаре Борисовне более светлой и содержательной, чем она оказалась в действительности, когда они приехали в Семибратово. Не хватало общения с образованными людьми, близкими по духу, влюбленными в русскую литературу. Поэтому такое большое место в их жизни занимали письма в Москву, Ленинград, Пятигорск.

По просьбе заведующей мемориальным отделом музея «Домик Лермонтова» Александры Николаевны Коваленко, многое сделавшей для того, чтобы восстановить в Пятигорске доброе имя Олега Пантелеймоновича и заочно считающей его своим учителем, посылал ей стихи, статьи, воспоминания о том, как был спасен лермонтовский домик.

До самой смерти он не порывал дружеской связи с Ириной Федоровной Шаховской – проживавшей в Пятигорске своей первой женой, которая тоже проявила немалое мужество при спасении домика Лермонтова.

Но письма, конечно, не заменяли живого общения. Именно в это время Тамара Борисовна и Олег Пантелеймонович буквально по-родительски начали опекать одаренного поэта из п. Борисоглебский Константина Васильева, сблизились с проживавшим в Семибратове бывшим узником Бухенвальда, членом Союза писателей СССР К.Г.Брендючковым, журналистом и краеведом Г.С.Залетаевым, учительницей А.П.Шлепаковой, другими местными интеллигентами.

Сейчас уже трудно сказать, кто первым подал мысль создать в Семибратове Клуб любителей поэзии. Скорее всего – это было их общее детище: Тамара Борисовна взяла на себя организационную сторону дела, Олег Пантелеймонович – содержательную.

Сохранились рабочие дневники Клуба любителей поэзии, которые в течение 15 лет аккуратно вел Олег Пантелеймонович. Перечитываешь эти записи – и еще раз поражаешься его добросовестности, широте знаний и высокому уровню культуры. Трудно назвать имя талантливого русского поэта, чье творчество не рассматривалось бы членами этого небольшого литературного кружка, объединившего людей разных специальностей, возрастов, уровней образования. Я разговаривал с некоторыми членами этого кружка, и все в один голос восхищались эрудицией Олега Пантелеймоновича, его глубоким знанием творчества русских поэтов, его уникальной памятью – почти все их произведения он читал наизусть.

На одном из таких занятий он прочитал собственные стихи – и перед членами Клуба любителей поэзии сверкнула еще одна яркая грань его незаурядной личности. Высокое, восторженное отношение к стихотворному творчеству звучит во всех его стихотворениях, посвященных поэзии, ее месту в жизни и искусстве. В стихотворении «Стихи о поэзии слушаю я» он писал:

 

 

О работе Клуба любителей поэзии и в целом об отношении семибратовцев к литературе писал в своих дневниках, с которыми мне удалось ознакомиться, постоянный член клуба Георгий Сергеевич Залетаев. Вот несколько записей…

 

«8.9.88. Вчера был в семибратовской библиотеке, в клубе «стихопатов». Каждый читал стихи, понравившиеся ему за последнее время. Я – из только что вышедшего сборника стихов Вадима Шефнера «В этом веке».

14.10..88. На занятии литгруппы при ростовской газете наш новый шеф О.Гонозов читал стихи молодых поэтов из «Юности» и «Нового мира». Стихи вызывающе антиэстетические, хотя написаны бойко и даже сильно. Если это кредо нашего шефа и образец для подражания (по его мнению), то мне в литгруппе делать нечего, ибо я твердо придерживаюсь девиза Н.Рериха: «Красота спасет мир».

26.5.90. Был в семибратовской библиотеке на встрече с Галиной Доколиной – угличско-ярославской поэтессой, живущей ныне в Москве и подвизающейся в Союзе писателей на партийно-административной должности. Основная часть ее выступления – закулисные писательские сплетни и дрязги.

5.4.91. В среду (3.4) выступил на заседании Клуба любителей поэзии с докладом о Борисе Чичибабине, читал его стихи и, вроде бы, понравились.

8.1.94. О.П.Попов, по словам Тамары Бориосвны, лежит с опухшей и посиневшей от верикозных язв ногой.

21.2.96. Вчера в библиотеке была встреча с Б.Сударушкиным по случаю 5-летия журнала «Русь», душой которого он является. Полтора часа рассказывал об истории создания «Руси», о перипетиях журнала... Вышел № 1 «Руси» за 1996 год. В нем материалы трех семибратовцев – Б.Сударушкина, О.Попова и мой.

11.2.97. Вечером ходил в библиотеку на собрание читателей, посвященное памяти К.Брендючкова и И.Собчука. Были Б.Сударушкин, Г.Потемин, В.Саксин и Г.Незамайков – внук Константина Григорьевича».

 

Первый раз я побывал в Клубе любителей поэзии, когда Олег Пантелеймович пригласил меня рассказать о моем друге, поэте Александре Гаврилове. Хотя Саша не был знаком с Олегом Пантелеймоновичем, но имел прямое, непосредственное отношение к местной литературной жизни, поэтому скажу о нем несколько слов.

 

Саша родился в деревне Максимовицы под Ростовом 18 января 1948 года, закончил ростовскую школу, потом Ярославский химико-механический техникум, затем поступил в Литературный институт имени А.М.Горького.

Так получилось, что у меня в судьбе повторились и та же литературная группа при ростовской районной газете, и тот же техникум, в общежитии которого мы с Сашей познакомились, и Литературный институт. Наконец, я был редактором его последней книги, вышедшей в Ярославле, – «Мой светлый край». Ко мне в Семибратово и в Ярославль он не раз наведывался в гости, я приезжал к нему в Ростов и Москву.

Первый сборник стихов Саши «Предчувствие любви» был опубликован в 1968 году. Через три года вышла следующая книга – «Бегущий свет». Позднее в Москве был напечатан его поэтический сборник «Звездная борозда». Умер в декабре 1983 года в Москве, я был среди тех, кто участвовал в его похоронах в Ярославле.

Удивительно светлый след оставил Саша в памяти людей. Помню, с какой любовью и гордостью вспоминали о нем в литературной группе при газете «Путь к коммунизму», как беспомощно теплели глаза у нашего руководителя Дмитрия Серафимовича Храброва, когда речь заходила о Саше. Помню, как в Литературном институте у самых грозных преподавателей в улыбках расплывались насупленные лица, как только Саша опять появлялся в садике возле памятника Герцену.

Уже после смерти Саши, когда я работал заведующим отделом пропаганды художественной литературы при Ярославской писательской организации, мне несколько раз довелось встречаться с внучатым племянником Н.А.Некрасова Николаем Константиновичем – он был секретарем Некрасовского комитета, а я, по долгу службы, принимал участие в организации Некрасовских праздников поэзии в Ярославле. Почти каждый раз у нас возникал разговор о Саше, к которому Николай Константинович относился не только с симпатией, но и с любовью.

Эти же чувства испытывал к Саше известный советский поэт Лев Иванович Ошанин, в семинаре которого учился Саша в Литературном институте. Однажды вместе с ним я выступал на Некрасовском празднике поэзии в Грешневе – на родине Н.А.Некрасова. Когда в разговоре с ним я упомянул имя Саши – он заговорил о нем с такой теплотой, которая не могла меня не подкупить.

Обо всем этом я рассказал на очередной встрече членов Клуба любителей поэзии. Я был знаком и с Константином Васильевым, к которому Олег Пантелеймонович и Тамара Борисовна относились как к сыну. Он часто приезжал к ним в Семибратово, однажды выступил в Клубе любителей поэзии. Кто знал тогда, что своей скоропостижной смертью он некоторым образом повторит судьбу Александра Гаврилова?

 

Константин Васильев родился 10 января 1955 года в поселке Борисоглебский Ярославской области. Закончил биолого-географический факультет Ярославского государственного педагогического институт им. К.Д.Ушинского (теперь – университет). Потом была служба в армии, преподавание в сельских школах, работа топографом и пожарником. Написал целый ряд научных работ по орнитологии, напечатанных в сборниках МГУ, Московского филиала Географического общества, Академии Наук УССР. Стихи К.Васильева печатались в журналах «Сельская молодежь», «Литературная учеба», «Русь», провинциальной газете «Очарованный странник».

В 1990 году в Верхне-Волжском книжном издательстве вышла первая книга стихов «На круговом пути потерь». В 1992 г . в издательстве «Время» вышел поэтический сборник «Границы слова». В 1993 г. в Москве, в «Рекламной библиотечке поэзии», вышла тоненькая книжка стихов «Узелочек на память», которая хранится у меня с его автографом.

Писал литературоведческие статьи о поэзии М.Кузмина, М.Волошина, В.Ходасевича, Г.Иванова, А.Блока. Для дома-музея М.Ю.Лермонтова в Пятигорске, явно по совету и заказу Олега Пантелеймоновича, написал исследование о романе «Герой нашего времени».

В журнале «Русь» я несколько раз печатал циклы его стихов (№ 1 –1992, № 4–1994, № 1–1996, № 4–1997, № 1/2–2001). Здесь же к 200-летию А.С.Грибоедова был опубликован его полемический очерк «Горе от ума, или Явление интеллигента» (№ 2–1995), следующим редакторским послесловием:

«Наверное, не все читатели «Руси» согласятся с теми оценками комедии А.С.Грибоедова «Горе от ума», которые высказал в своем очерке Константин Васильев, – слишком далеки они от общепринятых, хрестоматийных. Возможно, кто-то захочет вступить с ним в дискуссию, редакция же ограничится только одной цитатой:

 

 

Даже не верится, что автору этих строк исполнилось двести лет! Гениален поэт, чье творчество не стареет. Несчастна страна, страдающая неизлечимыми, застарелыми болезнями».

В № 12 «Московского журнала» за 2003 год в очерке «Герой не нашего времени» М.А.Лебедев писал о Константине Васильеве:

«Его литературное наследие включает в себя, кроме изданных книг (около десяти), несколько тысяч неопубликованных стихотворений, многочисленные критические статьи и эссе, рецензии, литературоведческие работы, дневники… Врач, дававший заключение о смерти, обмолвился ненароком, что в наше время от воспаления легких не умирают. Тогда подумалось: а ведь это глубоко символично. Константин Васильев и был человеком не нашего времени. Может, он уютнее чувствовал бы себя среди коллег «серебряного века». А может, его время – впереди?»

В борисоглебской квартире Константина Васильева создан мемориальный музей. В Ярославле, в издательстве «Нюанс» при поддержке друзей поэта вышла его посмертная книга «Избранное». В Интернете о нем приводится немало информации, но я нигде не нашел сведений о его близких отношениях с Олегом Пантелеймоновичем и Тамарой Борисовной, о том, как они ему помогали, и не только материально.

Он умер 17 августа 2001 года. Через полтора месяца, 30 сентября, всего в 24 года, уйдет из жизни мой сын Михаил. Есть много совпадений в их судьбах: оба закончили один педагогический университет, оба жили в сельской местности и работали в сельских школах, помимо поэзии один всерьез занимался орнитологией, другой – краеведением. При жизни вышло несколько их книг и десятки публикаций, но главные, итоговые книги у того и другого вышли посмертно.

Думая о судьбах Александра Гаврилова, Константина Васильева и Михаила Сударушкина невольно вспоминаешь строки Некрасова:

 

 

12. «…ДЕЛО СВЯТО, КОГДА ПОД НИМ СТРУИТСЯ КРОВЬ»

 

Как я уже писал выше, мне не довелось часто встречаться с Олегом Пантелеймоновичем, вести с ним продолжительные разговоры. Но один из них, состоявшийся на березовой аллее в центре Семибратова, где они прогуливались с Тамарой Борисовной, мне хорошо запомнился.

Речь зашла о влиянии творчества Лермонтова на Некрасова. Я вспомнил о статье, опубликованной в одном из некрасовских сборников, регулярно выходящих в Верхне-Волжском книжном издательстве. Статья так и называлась: «Некрасов и Лермонтов. Проблема творческих связей». Всё, что касалось Лермонтова, интересовало Олега Пантелеймоновича с особой силой. Поэтому он попросил меня дать почитать ему этот сборник, хранящийся в моей домашней библиотеке, что я и сделал в тот же вечер.

Но в тот день говорили мы и о другом – о судьбе мемориальных музеев Лермонтова и Некрасова. Олег Пантелеймонович знал, что я некоторое время работал заведующим музеем-усадьбой Н.А.Некрасова «Карабиха», поэтому спросил о его состоянии, почему уволился, не остался в музее. Можно сказать, что он наступил мне на больную мозоль.

Дело в том, что вместе с Анатолием Федоровичем Тарасовым – создателем музея и его первым директором – я написал на имя первого секретаря обкома КПСС письмо о том плачевном состоянии, в котором находится музей. Через некоторое время меня вызвали «на ковер» и строго предупредили, что больше я таких писем не писал. А Карабиха, между тем, действительно нуждалась в кардинальных мерах спасения, раз в год проводимый перед Некрасовским праздником поэзии косметический ремонт был подобен макияжу на лице покойника.

Так я принял решение уволиться, вместе с женой и сыном вернулся в Семибратово. Я откровенно рассказал эту историю Олегу Пантелеймоновичу и посетовал, что рушится не только Карабиха, но и еще один мемориальный некрасовский объект – дом охотника Осорина в селе Макарово, в котором часто останавливался Некрасов во время своих охотничьих странствий.

Макаровскому охотнику Николаю Осорину повезло меньше, чем «другу-приятелю» Гавриле Яковлевичу Захарову, которому Некрасов посвятил свою поэму «Коробейники». Не стал он героем известного некрасовского произведения, как это случилось с рыбаком и охотником по прозвищу Мазай. Но кто знает, как отразилось знакомство с Николаем Осориным в поэзии Некрасова, в частности, какую роль сыграло оно в истории создания поэмы «Кому на Руси жить хорошо»? Судя по всему, поэт относился к Николаю Осорину по-дружески, иначе бы так часто не навещал его гостеприимный дом, не подарил бы ружье – в знак уважения и особого расположения.

В 1988 году в очерке «Семь фрагментов из биографии», опубликованном в ростовской районной газете, я писал:

«Не трудно представить, какой поднялся бы переполох, если бы нашли деревенскую избу, где бывал Пушкин. Сразу бы встал вопрос о немедленной реставрации, об открытии мемориального музея и так далее. А у нас под боком, на дороге Москва-Ярославль, на маршруте знаменитого Золотого кольца России стоит дом, где не раз останавливался великий поэт Некрасов, и мы спокойно наблюдаем, как он рушится у нас на глазах! Сюда, в дом макаровского охотника Николая Осорина, неоднократно заезжал Некрасов, отправляясь на охоту. Лежит возле дома большой камень, на котором отдыхал Некрасов. Короче говоря, есть всё, чтобы создать здесь мемориальный музей, рассказывающий об охотничьих странствиях поэта. А ведь именно они обогатили его наблюдениями, положенными в основу поэмы «Кому на Руси жить хорошо», неподалеку от Макарова или даже в самом селе «на столбовой дороженьке сошлись семь мужиков».

Почему бы в знак уважения к памяти великого поэта не сохранить этот дом для потомков, не открыть здесь музей? А в будущем, может, встанет рядом и памятник семерым мужикам, отправившимся на поиски Правды».

Когда мы беседовали с Олегом Пантелеймоновичем, дом Осорина еще не был разрушен, еще была надежда его спасти. Об этом мы и говорили. Тогда я не знал, что Олег Пантелеймонович спас в Пятигорске от уничтожения флигель Чилаева, известный теперь как Домик Лермонтова. Поэтому был немного удивлен, как сильно он заинтересовался судьбой дома Осорина: выспрашивал подробности, предлагал меры по его спасению, не лестно отзывался об отечественных чиновниках, для которых культурная и историческая память – пустой звук.

Вскоре дом Осориных разрушили окончательно, теперь на его месте пустырь. Призыв открыть здесь музей Н.А.Некрасова не возымел действия – и уникальный исторический памятник погиб. Домик Лермонтова удалось сохранить даже в условиях фашистской оккупации, а дом, связанный с судьбой Некрасова, безжалостно уничтожили в наше благословенное время.

Сборник «О Некрасове» со статьей М.М.Уманской «Некрасов и Лермонтов. Проблема творческих связей» через несколько дней после разговора на березовой аллее мне принесла домой Тамара Борисовна и без всяких наводящих вопросов сказала, что статья очень не понравилась Олегу Пантелеймоновичу. По ее словам, особенно его возмутила сама постановка вопроса о существовании этих самых творческих связей между Некрасовым и Лермонтовым – такими разными поэтами и личностями.

Конечно, сейчас я не могу в точности воспроизвести сказанное Тамарой Борисовной, но запомнил, что, по мнению О.П.Попова, если пользоваться способами и методами автора статьи, то можно найти такие связи между всеми русскими писателями без исключения.

После ухода Тамары Борисовны я перечитал статью М.М.Уманской, которая так определила свою задачу в освещении «малоизученной» темы «Некрасов и Лермонтов»:

– Установление общих идейно-творческих связей преемственности и наследования, объяснимых преемственностью (и своеобразием) эпох и мировоззрения двух поэтов.

– Рассмотрение генетических связей жанра лирического монолога-исповеди Некрасова с монологами М. Ю. Лермонтова, позволяющих сделать вывод об известной близости их поэтических систем.

– Анализ идейно-художественного своеобразия некрасовских пародий-«перепевов» ряда стихотворений Лермонтова.

С тако й постановкой вопроса еще можно было согласиться, но далее следовало нечто явно «притянутое за уши»:

«М.Ю.Лермонтов родился слишком поздно, чтобы стать декабристом, и слишком рано, чтобы стать революционером-демократом. Последний поэт декабризма, чья поэзия была эхом декабристских идей и настроений, Лермонтов в то же время явился первым предшественником русских революционеров-демократов. Его развитие в русле идей народности и демократизма, нашедших в творчестве Некрасова свое наиболее яркое и талантливое воплощение, осталось незаконченным, незавершенным. Некрасов родился «вовремя». Он не знал трагического лермонтовского противоречия между необъятностью содержания новых идей и невыработанностью форм их воплощения в практике общественной борьбы и литературной деятельности. Но оба поэта служили «великим целям» своего века».

Тут я был целиком согласен с неприятием Олегом Пантелеймоновичем такой примитивной, сугубо партийной позиции. Но после разговора с Тамарой Борисовной я понял и другое – Олегу Пантелеймоновичу вообще не нравится ни сам Некрасов, ни его творчество, ни его гражданская позиция, наиболее ярко выраженная в словах: «…Дело свято, когда под ним струится кровь». Для Олега Пантелеймоновича были чужды, неприемлемы всякие призывы к насилию, даже ради «святого» дела.

Но вернемся к его судьбе. Последнюю главу своего очерка «Дело для Божьего суда» Элла Максимова озаглавила «Лишь бы не было крови на руках»:

 

«Те, кто был рядом с НН 10 января 43-го года, не осмелились назвать высоким военным чинам, посетившим в те дни Домик, имя человека, который не дал его сжечь. Потом в отчетных документах, ушедших и Москву, в книгах и статьях появилась безличная формула: «Сотрудникам музея удалось удалить поджигателя с территории». Так бы оно вошло в историю города и лермонтовского заповедника, если бы не случайность. Спустя сорок лет, будучи в Ленинграде в Пушкинском доме, сотрудница музея сказала что-то вроде того: «Был бы жив НН!» «Да он жив, – поправила ее Назаров, (та самая, эвакуированная в Пятигорск ленинградка, спасенная им от мобилизации в Германию), – мы переписываемся».

Оповестить Пятигорск о такой новости не позволили. Но с началом перестройки короткую информацию, заключенную в одну фразу, поместили на стенде об истории музея. В 95-м заведующая мемориальным отделом Александра Николаевич Коваленко в местной газете без указания своей должности – такое было условие – опубликовала статью «Кто он, спаситель?» Впоследствии и она, не поверив своим глазам, смогла прочесть «Пятигорское эхо». А с недавних пор рассекреченные оккупационные газеты стали выдавать в городском архиве, и дотошные краеведы – писать письма главному редактору: кого прославляете?!

Александра Николаевна – фанатичный архивист. Ее осведомленность в прошлом города и горожан, способность добраться до дна и еще пошарить где-то под ним восхищает. Но это уже для другого рассказа.

Коваленко никогда с НН не встречалась, однако считает его своим учителем и другом по письмам. Называет все своими именами, только осуждать или оправдывать не хочет: эта судьба – для духовного арбитража, и если он заслуживает наказания, то Божьего, не мирского. Не выводится средняя составляющая одной жизни, нет весов, уравновешивающих добром зло.

Впрочем, у юристов свои гири и противовесы, сильно изменившиеся с тех пор. Генерал Валерий Константинович Кондратов, начальник Управления реабилитации Главной военной прокуратуры, говорит, что подать жалобу на предмет отмены приговора можно. НН не виноват в том, что немцы дошли до Северного Кавказа, а служба в управе – еще не преступление. Публикации – да, отвратительны, безнравственны. Лишь бы не было крови на руках».

 

Трудно что-либо добавить к этим словам, тем более теперь, когда пришли документы о полной реабилитации Олега Пантелеймоновича…

 

13. «Я ЖИТЬ ХОТЕЛ – КАК ВЕТЕР НАД ВОЛНОЙ…»

 

Теперь самое время рассказать, как появился на свет сборник стихов О.П.Попова «Я жить хотел – как ветер над волной…»

После смерти тетрадь стихотворений Олега Пантелеймоновича по его завещанию была отправлена в Пятигорск, И.Ф.Шаховской, с которой он навсегда расстался после ареста. Но, к счастью, одна из слушательниц Клуба любителей поэзии – Людмила Алексеевна Захарова – переписала большую часть его поэтических произведений в общую тетрадь. Стихи, отрывки из незаконченной поэмы «Вступление в эпоху» и поэму «Блудный сын», записанные рукой Олега Пантелеймоновича в нескольких школьных тетрадках, сохранила Тамара Алексеевна Борисова – последняя жена Олега Пантелеймоновича, которая после смерти Тамары Борисовны взяла на себя заботы о нем и исполняла их до самой его смерти.

Я собрал все найденные в Семибратове поэтические произведения О.П.Попова воедино и перепечатал их. Кроме того, отсканировал его рисунки, навеянные воркутинскими воспоминаниями, а также графические узоры, использованные затем при оформлении разделов его стихов.

Так в Семибратове был сделан первый шаг к созданию книги «Я жить хотел – как ветер над волной…». Можно сказать, что стихи Олега Пантелеймоновича – это своеобразный поэтический дневник, в котором отразились факты его биографии, размышления о жизни, признания в любви к Природе и Поэзии. Желание уйти в Природу, спрятаться в ней от тяжких воспоминаний и неприглядной действительности звучит во многих стихах Олега Пантелеймоновича. Но в этих же стихах звучит и другое – восхищение перед ее красотой и совершенством. Здесь его стихи вплотную примыкают к его литературоведческим работам, написанным с огромной любовью к литературе и ее служителям, которых Природа щедро одарила талантом.

Перед всеми, кто знал Олега Пантелеймоновича и знаком с его творчеством, сейчас встает новая задача – отдельным изданием опубликовать его литературоведческие работы, при возможности добавив к ним письма и рассказы о пережитом, восполнить «пятигорские» страницы его биографии, составить полную библиографию его опубликованных и неопубликованных работ. Талантливый человек, каким, несомненно, был Олег Пантелеймонович, имеет на такую книгу полное право. Интерес к его литературному наследию проявляет музей М.Ю.Лермонтова в Пятигорске, Ярославский государственный педагогический университет имени К.Д.Ушинского.

Судьба О.П.Попова не вписывается в стандартные, обычные рамки, поэтому писать о нем трудно, тем более – делать какие-то категоричные выводы, выносить оправдательный или обвинительный приговор. Пожалуй, Элла Максимова нашла наилучший заголовок для статьи об Олеге Пантелеймоновиче – «Дело для Божьего суда...».

В конце 2000 года в Ярославле, в Центральной городской библиотеке имени М.Ю.Лермонтова, состоялись Лермонтовские чтения, на которых я сделал краткое сообщение о судьбе и творчестве Олега Пантелеймоновича. А потом, в узком кругу, состоялся разговор о том, как сохранить литературное наследие О.П.Попова. В нем приняли участие сотрудники библиотеки, доцент кафедры русской литературы Ярославского государственного педагогического университета Н.Н.Пайков, журналист «Северного края» Ю.Ф.Надеждин, вскоре напечатавший в своей газете несколько стихотворений О.П.Попова. Так был сделан еще один шаг к изданию книги.

В годовщину смерти О.П.Попова в Семибратове состоялся посвященный ему вечер памяти. Вечер проходил в той самой комнате Дома культуры, в которой Клуб любителей поэзии занимался последнее время. Звучали его стихи, размышляли о судьбе его архива, о том, как издать его произведения. Эта же проблема продолжала волновать и коллектив библиотеки имени М.Ю.Лермонтова. Решение было найдено неординарное – отдать на издание книги стихов О.П.Попова областную премию, полученную сотрудниками библиотеки за успехи в краеведческо-просветительской работе. Но этих денег не хватало для полноценного издания книги, поэтому нашли спонсора в лице директора Ярославского мукомольного завода № 1, обратились к администрации Ростовского района, которая тоже оказала финансовую помощь. Так, благодаря совместным усилиям, в 2000 году в книжном приложении к журналу «Русь» в Ярославле вышел поэтический сборник О.П.Попова «Я жить хотел – как ветер над волной…». Н.Н.Пайков писал о нем:

«Есть веские основания полагать, что в этот сборник стихов уже покинувшего наш мир поэта вошло далеко не все из того, что было им написано при жизни. О его научных трудах, быть может, публицистике, эпистолярной прозе, дневниках речь еще впереди – когда хотя бы обозначатся очертания того, что успел создать этот человек за свою долгую и нелегкую жизнь, Что-то, можно надеяться, пока еще хранится в остатках его архива при последней квартире. Возможно, еще не утрачена его поэтическая «пятигорская тетрадь». Как знать, не отыщется ли что-нибудь и в семьях его корреспондентов или учеников. Увы, время беспощадно не только к следам нашего бытия на земле, но, прежде всего, к людям, живым участникам и свидетелям былого. Как всем нам нужно торопиться! Однако даже обращение к тому, что удалось собрать для этой книжки ярославскому писателю Б.М.Сударушкину, позволяет утверждать, что перед нами творческие плоды личности незаурядной, несомненно и нетривиально одаренной, к наследию которой следует отнестись с бережным и усердным вниманием.

Размышляя о том, каким образом представить читателю не собранные автором стихи Олега Попова, составители этого сборника не могли опереться на волю поэта: указаний этого рода он не оставил. Расположение его произведений вне определенного порядка в тетрадях и на листках сохранивших их для нас переписчиков никак не могло помочь в разрешении этой задачи. Даже определиться во времени написания стихов О.П.Попова оказалось крайне сложно – за немногим исключением датировки в них отсутствуют. Поэтому составители избрали путь, по их мнению, наиболее удобный для читателя. Они собрали стихотворения поэта в несколько тематических циклов, явно просматривающихся в публикуемом наследии Олега Пантелеймоновича, и взяли на себя труд озаглавить каждый из циклов поэтической фразой-камертоном, заимствованной у автора книги. При этом последовательность стихотворений в каждом цикле определялась, прежде всего, связностью и полнотой раскрытия ключевых идей данной группы произведений. В завершение цикла, как правило, помещалось самое значимое или особенное произведение данной тематической группы, как, например, в финальном разделе, созданный самим автором микроцикл поэтических миниатюр. Расположение циклов в книге было предопределено стремлением (в меру открывающихся для этого возможностей) обозначить известную логику судьбы и духовного становления Олега Пантелеймоновича. Самое объемное в данном собрании лиро-эпическое произведение поэта, его философская поэма «Блудный сын», завершает сборник»...

Поэму «Блудный сын» Н.Н.Пайков называет «таинственно закрытой» поэмой: «Не сразу проникаешь в то, о чем она: о напрасном уходе, о поражении, неизбежном возвращении и всепрощении, о цене опыта? Это зашифрованная биография автора или римейк библейской истории?» Возможно, одно из предположений опытного литературоведа верно, но у меня собственное отношение к этой поэме Олега Пантелеймоновича. Я считаю ее самым проникновенным патриотическим произведением во всем его творчестве. Она о человеке, который, покинув родину, не сразу ощутил, какую огромную, невосполнимую потерю он понес. Может, в этой поэме действительно зашифрована биография ее автора, по собственной воле или по собственной слабости оказавшегося как бы изгоем с родины и, вернувшись, просящего у нее прощения. Впрочем, я могу ошибаться. Читателю лучше самому прочитать строки, предваряющие завершение поэмы «Блудный сын»:   «Родина милая! Даль бесконечная! Песня сердечная - песнь соловья. С новыми силами, с верой беспечною Край мой родимый приветствую я.   Вдаль убегают холмы, где веками Предки стада свои мирно пасли. Склоны долин зеленеют садами, Машут ветвями рощи маслин.   Край мой прекрасный! Недаром ты часто Злобу врагов на себя навлекал, Не уставая, боролся за счастье, Вновь из обломков и пепла вставал.   Ветер знакомый жадно вдыхая, Снова вступаю на землю отцов. Все, что здесь вижу, от края до края, Все заключить в свое сердце готов.   Травы душистые! Солнце лучистое! Вас о прощенье я ныне молю. Реки, омойте волной своей чистую Рану, сердечную рану мою.. Олег Пантелеймонович Попов скончался 3 февраля 2000 года. Справка из Ставропольской прокуратуры о его реабилитации пришла в Семибратово в апреле 2000 года, спустя два месяца после его смерти.

 

ПРОКУРАТУРА РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

ПРОКУРАТУРА Ставропольского края

355000, г . Ставрополь, ул. Дзержинского, 112

12..04.2000 № 13-187-2000

 

СПРАВКА О РЕАБИЛИТАЦИИ

 

Гр. ПОПОВ ОЛЕГ ПАНТЕЛЕЙМОНОВИЧ

Год и место рождения – 1914 г ., г. Смоленск

Место жительства до ареста – совхоз № 12 Благодарненского района Ставропольского края

Ранее судим – не судим

Когда и каким органом осужден (репрессирован) – приговором Военного Трибунала войск МВД Ставропольского края от 23 июня 1947 года

Квалификация содеянного и мера наказания (основная и дополнительная) – по ст. 58-1 «а», 58-10 ч. 2 УК РСФСР к 20 годам лишения свободы – каторжных работ, с поражением в правах на 5 лет и конфискацией всего, лично ему принадлежащего имущества.

На основании ст. ст. 3 и 5 Закона РСФСР «О реабилитации жертв политических репрессий от 18 октября 1991 года по последнему приговору гр-н ПОПОВ ОЛЕГ ПАНТЕЛЕЙМОНОВИЧ реабилитирован.

Зам. прокурора Ставропольского края государственный советник юстиции 3 класса С.Д.Белов.

 

Еще позднее на бланке прокуратуры Ставропольского края в Семибратово пришло письмо от 30.10.2000 № 13–187–2000 следующего содержания:

 

«152101, Ярославская обл., пос. Семибратово, ул. Ломоносова 14, кв. 5, Попову О.П.

Уважаемый Олег Пантелеймонович!

Высылаю Вам ксерокопию статьи, напечатанной в газете «Ставропольская правда» 28.10.2000 г., посвященной Вам. Она нашла большой отклик в сердцах ставропольчан. Надеюсь, это хоть немного согреет Вашу душу. С уважением – О.В.Крючкова».

 

Статья Ольги Крючковой называлась «20 лет каторги за Лермонтова». Приведу ее полностью, без сокращения тех сведений, которые уже известны читателю:

 

«Даже на фоне многих потрясений в России, связанных с войнами, разрухой, голодом, страшными страницами истории останутся в памяти народа политические репрессии. Миллионы людей пострадали в этой необъявленной войне. Только по официальным данным, ее жертвами стали более десяти миллионов человек. А если посчитать и родственников тех, кого отнесли к врагам народа, это количество возрастет в несколько раз.

Надо признать, что процесс реабилитации жертв политических репрессий позволил вернуть честное имя сотням и сотням тысяч россиян. Более 50 тысяч репрессированных зарегистрированы только в Ставропольском крае. И хотя прошли годы, и многих из пострадавших уже нет в живых, добрая память должна остаться о честном имени каждого невинного.

Сегодня я листаю материалы этого архивного уголовного дела полувековой давности со странными чувствами. Чувством вины за свою слишком прямолинейную страну, которая из всех оттенков цветов признавала только черный и белый. И чувством удовлетворения – из-за того, что, несмотря на все ошибки, мы научились понимать – и воспринимать – чисто по-человечески границу, которая ложится между добром и злом. И еще из-за того, что зашоренные всеобщим нашим прошлым глаза научились видеть настоящие, непреходящие ценности.

Жителя Пятигорска Олега Пантелеймоновича Попова в июне 1947 года по приговору военного трибунала войск МВД Ставропольского края осудили за измену Родине на 20 лет каторжных работ. Сегодня я мысленно соизмеряю содеянное с отмеренной ему мерой тяжкого наказания...

По образованию Попов филолог, литературовед. Его кумиром в жизни стал Михаил Юрьевич Лермонтов. Изучая истоки и величие гения, он много писал. И печатался. А стихи самого исследователя получили похвалу Паустовского. До войны Олег Пантелеймонович учился, работал в различных издательствах. Его знали в Ставрополе, в Карачаево-Черкесии, в редакции газеты «Молодой ленинец». Особая любовь к Лермонтову привела Попова к домику поэта в Пятигорске – последнему его пристанищу. В нем он бывал много раз, работал. Здесь размышлял, разделяя с сотрудниками музея их заботы о сохранении оставшихся экспонатов. Перед немецкой оккупацией Олег Попов стал научным сотрудником этого музея.

...Под натиском войны на Ставрополье гибли люди, разрушались, норой и уничтожались ценные памятники истории прошлого. Не миновала эта беда и Пятигорск. Некоторых горожан она поставила на колени. Одни оказались предателями добровольно, другие – под давлением угроз расправы, встав перед выбором между жизнью и смертью. Некоторые этот выбор делали не ради себя, а ради иных ценностей.

С позиции сегодняшнего дня видно, что Олег Попов весь период оккупации Пятигорска свою деятельность связывал с защитой лермонтовского наследия. Оставаясь научным сотрудником при фашистском режиме, Попов занимался судьбой исторических ценностей города. Он показывал немцам библиотеки, музеи, переживая за их сохранность. Уговаривал, убеждал.

Ему предложили должность участкового полицейского надзирателя. За уклонение грозили отправить на работы в Германию. Попов согласился. Немецкие власти дали ему задание участвовать в переписи населения,

Даже нынче не берусь судить, какими мотивами он руководствовался тогда. Но только то, как Олег Попов проводил эту перепись, заставляет задуматься о многом. Он, прежде всего, старался помочь людям: некоторых предупредил о грозящем выселении, предстоящих обысках, арестах, сообщал о лицах, которых следует остерегаться.

Перед бегством немецких захватчиков из Пятигорска поступило указание уничтожить исторические ценности города, в том числе и «Домик Лермонтова». Взрывалось и сжигалось все, что было ценно. В огне уже полыхали «Ресторация» и гостиница «Бристоль», почта и типография. Очередь дошла до «Домика», в котором, кроме вещей, относящихся к жизни поэта, хранились и «застрявшие» при эвакуации в Сибирь картины Ростовского музея изобразительных искусств.

Перед Поповым встал вопрос: как спасти все это? И когда в музей пришел для исполнения задания находившийся на службе у оккупантов казак, он заявил ему, что является участковым надзирателем полиции и сам исполнит указание властей. Так Олег Пантелеймонович предотвратил уничтожение «Домика Лермонтова», то есть фактически спас историко-культурный памятник мировой культуры.

...Его осудили за сотрудничество с немцами, и он отбыл назначенный ему срок. Прокуратура края, пересмотрев архивное уголовное дело, нашла осуждение Олега Пантелеймоновича Попова необоснованным, реабилити-ровав его. Он жив. И дай Бог ему здоровья!».

 

14. «ОТ НАС ГРЯДУЩЕЕ СКРЫТО…»

 

Помимо Олега Пантелеймоновича Попова я знал еще двоих людей, которые прошли концентрационные лагеря – узника Бухенвальда Константина Григорьевича Брендючкова и узника сталинского ГУЛАГа Николая Михайловича Якушева. О проживавшем в Семибратове члене Союза писателей СССР Константине Григорьевич Брендючкове и о его знакомстве с О.П.Попове я рассказал в документальной повести «Писатель – узник Бухенвальда». С Н.М.Якушевым Олег Пантелеймонович никогда не встречался, но в их судьбах много общего…

В журнале «Русь» стихи замечательного поэта и удивительно доброго, симпатичного человека публиковались неоднократно. Первая такая публикация состоялась в № 1 за 1992 год. Ее открывало вступление, написанное женой Н.М.Якушева – Конкордией Евгеньевной Якушевой, которую я тоже хорошо знал:

 

«Многое уже сказано о жертвах сталинского террора, но у каждого из репрессированных была своя дорога, свой исход. В этом отношении судьба поэта Николая Михайловича Якушева (1916–1983) по-своему уникальна и по-особому трагична – реабилитация не избавила его от последующих преследований.

Пережить, перетерпеть пятнадцать лет лагерей и не растерять себя, остаться, как и в молодости, доверчивым и доброжелательным человеком, сохранить и преумножить поэтическое мастерство – это без преувеличения можно назвать подвигом. И он его совершил. Казалось бы, самое страшное позади. Но умный и порядочный человек, каким был Николай Якушев, не вписался не только в сталинскую систему, но и в новую, которая сменила ее, но не избавилась от лжи и лицемерия, от руководящих бездарностей с их заштампованными речами и мыслями.

И вот, не расстрелянного в 37-м году, его начали добивать в послесталинское время. Добивали системно, продуманно. Нужна была зацепка – и она появилась в виде письма А.И.Солженицына, адресованного съезду писателей, которое Николай Якушев привез домой из Москвы. Нет, его не затолкнули опять в лагерь, действовали иначе, «демократичнее»: вызывали, обсуждали, а в результате сочинили «дело», с помощью которого снова заставили замолчать как поэта на несколько лет, т. е. лишили его смысла жизни. Незлобивый и немстительный человек, он написал тогда «Оду подлецам» – допекли-таки. Не выдержало и сердце – инфаркт стал следствием развязанной травли. А с больным сердцем преодолевать невзгоды стало еще труднее, тем более – на склоне лет. Поэзия Николая Якушева многим пришлась по душе, поскольку именно к ней, к душе человека, она и была обращена. Предлагаемые стихи – это несколько вех в трудной, трагической судьбе поэта, озаренной светлым поэтическим талантом и неугасимым оптимизмом».

Хотелось бы отметить одно совпадение – сразу после цикла стихотворений Николая Якушева в этом же номере журнала «Русь» была опубликована первая подборка стихов Константина Васильева. В дальнейшем их стихи не раз появлялись в одних и тех же номерах журнала.

Дополню биографию Н.М.Якушева еще некоторыми сведениями.

После окончания школы осваивал профессию токаря, в 15 лет стал заведующим общим отделом райкома комсомола, затем поступил на филологический факультет Воронежского педагогического института, начал писать стихи, которые публиковались в институтской и областной молодежной газетах. В 1937 году вместе с группой студентов был арестован и осужден.

Однажды ко мне в Семибратово приехал молодой (в то время) рыбинский поэт, который уговорил меня проводить его в Рыбинск. До этого я встречался с Николаем Михайловичем только в писательской организации и в издательстве, но хотелось поговорить с ним в менее официальной обстановке. И вот такая возможность представилась. Проговорили мы целый день. Жаль, не всё рассказанное тогда Николаем Михайловичем, запомнилось, но некоторые моменты крепко засели в память. Так, на мой вопрос, за что его осудили, он ответил то ли в шутку, то ли всерьез:

– Сидели в студенческом общежитии, выпивали, разложив закуску на газете «Правда». Было нас четверо, но я пошутил, что пятеро – и показал пальцем на портрет Сталина в газете. Посмеялись, однако на следующий день кто-то донес об этой шутке в соответствующие органы, и всех арестовали – за организацию покушения на Сталина…

Николай Михайлович был человеком с юмором. Может, он и на этот раз пошутил, но уверен, что ни в каком заговоре против советской власти он не участвовал. Чтобы заявить так с полной уверенностью, у меня есть все основания, но об этом ниже.

Рассказывал, как его по очереди допрашивали целыми днями три следователя, не давая присесть.

– Один оказался добрый – несколько минут покричит, как будто силой выбивает показания, а потом моргнет, чтоб садился, и что-нибудь читает, а я в это время отдыхаю или тоже читаю газету. Через некоторое время опять покричит, чтобы слышали в коридоре…

После вынесения приговора работал в шахтах на Колыме, на лесозаготовках в Архангельской области, когда кончилась Великая Отечественная война, перевели в Волголаг под Рыбинском. В 1953 году освободили, начал печатать стихи, которые не прекращал писать и в лагере, в местных газетах. В Ярославле вышли его поэтические сборники, за которые он был принят в Союз писателей СССР.

Всё «преступление» Николая Михайловича в истории с письмом Солженицына состояло в том, что он просто прихватил экземпляр этих писем, разложенных в зале, где проходил очередной съезд Союза писателей СССР. Наказание последовало незамедлительно – его лишили возможности работать, с большим трудом удалось устроиться грузчиком за мизерную зарплату, пришлось распродавать домашнюю библиотеку, которую кропотливо собирал несколько лет. Со временем этот «проступок» как бы затянулся тиной, но областная власть по-прежнему поглядывала на Николая Михайловича с опаской – как бы еще чего-нибудь не выкинул.

Я познакомился с ним на совещании молодых писателей, где он руководил одним из творческих семинаров. Но более близко я узнал его, когда начал работать в Верхне-Волжском книжном издательстве, стал редактором его сборника стихов «Курганы». Как тогда было принято, верстку будущего сборника отправили в обллит – так назывался цензурный орган, контролирующий всю выходившую в Ярославской области печатную продукцию. Несколько стихотворений заставили выбросить по «политическим мотивам», но в целом, как потом шутил Николай Михайлович, мы с ним отделались «малой кровью».

Иначе случилось с его приключенческой повестью, посвященной истории гражданской войны. В то время я возглавлял редакцию художественной литературы Верхне-Волжского издательства. Поскольку тема повести была мне близка, я сам прочитал ее и написал положительное редакторское заключение. От Ярославской писательской организации очень добрую рецензию на повесть написал хороший писатель и замечательный человек Виктор Флегонтович Московкин.

Казалось бы, никаких препятствий к изданию повести не осталось. Но почему-то она очень не приглянулась одному вышестоящему ответственному лицу. Я не исключаю того варианта, что он «посоветовался» с партийным руководством, которое не забыло историю с письмом Солженицына. Так или иначе, «ответственное лицо» отправило рукопись на рецензирование в Москву рецензенту, который «добросовестно» исполнил полученное задание – написал резко отрицательный отзыв, на основании которого повесть не была включена в издательский план. Я созвонился с Московкиным, он пришел в издательство, где мы на пару пытались восстановить справедливость, но безуспешно.

Уже после смерти Николая Михайловича вышла книга «Жил-был я», составленная из его дневников и ранее неопубликованных стихотворений. В дневниковых записях Николай Михайлович коснулся истории с «зарезанной» повестью, упомянул нас с Московкиным, но имя «ответственного лица» вроде бы так и не назвал.

Вернусь к разговору в рыбинской квартире Николая Михайловича, в которой мне запомнились голые книжные полки, оставшиеся после распродажи домашней библиотеки. Когда речь зашла о цензуре и неприятии инакомыслия, я, помню, сказал, что во всем виновата система. И тут крайне неожиданно для меня Николай Михайлович встал на защиту советского строя:

– Виновата не система, а люди, которые присосались к власти, – примерно так заявил он.

А в доказательство вдруг достал из стопки нераспроданных книг брошюру с работой Ленина «Государство и революция», все страницы которой были в его памятках, сделанных красным карандашом, и начал мне объяснять, как при строительстве советского государства были искажены ленинские идеи.

От человека, безвинно просидевшего 17 лет в гулаговских лагерях за участие в мифическом заговоре с целью свержения советского строя, я такого никак не ожидал, в чем откровенно признался ему. В ответ услышал еще более неожиданные слова о том, что среди арестованных в годы культа личности были не только честные, безвинные люди, но и те, кто был осужден за уголовные преступления, а теперь они тоже выдают себя за жертвы сталинских репрессий.

Примерно два года тому назад мне позвонила из Рыбинска Тамара Пирогова – поэтесса, член Союза писателей России, для которой Николай Михайлович был первым наставником и остается непререкаемым авторитетом и в жизни, и в поэзии. Она сообщила, что взялась за составление сборника воспоминаний о нем, и предложила принять участие, поскольку знала, что я не раз встречался с Н.М.Якушевым.

Я обещал подумать. Хотел уже было отправить ей приведенные выше воспоминания о встрече в Рыбинске – и не сделал этого. Вспомнил, что мы живем в новых, «демократических» условиях, когда всякое слово в защиту советской власти воспринимается как непростительная крамола; когда даже те, кто активно боролся с инакомыслием, объявляют себя жертвами и мучениками советского строя. Наверное, Тамаре Пироговой было бы неудобно отказывать мне в публикации воспоминаний, которые не вписываются в общую «демократическую» картину.

Вскоре книга воспоминаний «Попробуй выстоять в тени» вышла из печати, и я имел возможность убедиться, что поступил правильно.

Теперь попытаюсь объяснить, почему так подробно я рассказал о судьбе Н.М.Якушева в повести, посвященной Олегу Пантелеймоновичу Попову.

Во-первых, кроме причин ареста во многом схожи их юношеские судьбы – оба были активными комсомольцами, увлекались поэзией, учились в педагогических институтах.

Во-вторых, рассказ о Николае Михайловиче Якушеве позволил мне осветить существовавшую в то время политическую обстановку в стране и то, как действовал репрессивный механизм.

В-третьих, хотелось бы обратить внимание читателей на то, что узников ГУЛАГа нельзя стричь под одну гребенку – среди них были люди разных убеждений, хотя порой были осуждены по одним и тем же статьям. И не следует забывать, что большинство заключенных, судя по приведенным выше цифрам, было осуждено за уголовные преступления. Об этом мне говорил и Н.М.Якушев. В одном из «лагерных» стихотворений он с горечью писал, что им, политическим заключенным, особо горько было видеть, «что на шапках у конвойных наша красная звезда». И этим многое сказано.

У Олега Пантелеймоновича было свое, другое отношение к революции, советской власти, культу личности и его последствиям. Наиболее ярко он выразил его в незаконченной поэме «Вступление в эпоху», которую завершаю следующие строки:

 

 

Сильные, талантливо написанные строки. Но я почему-то уверен, что если бы Олег Пантелеймонович и дожил до реабилитации, то все равно не опубликовал бы эту поэму, так бы и оставил ее незаконченной – слишком сложной была та жизненная ситуация, в которой он оказался.

 

15. «КОГДА УМИРАЮТ ПОЭТЫ…»

 

Тамара Борисовна умерла за полгода до Олега Пантелеймоновича. Лагерные болезни уже не позволяли ему вставать с кровати, и он не смог проводить жену в последний путь. Он проводил ее по-своему: когда гроб с телом супруги поднесли к окну его квартиры, запел:

 

 

Можно предположить, что между супругами была такая договоренность – когда один умрет, другой исполнит именно эту песню на слова поэта, любовь к которому была их общей любовью.

Мне не хотелось бы описывать самый последний, самый короткий и самый тяжкий период жизни Олега Пантелеймоновича, наступивший после смерти жены Тамары Борисовны, давать случившемуся тогда какую-то собственную оценку, кого-то осуждать, кого-то благодарить. Кто интересуется, может прочитать об этих днях в очерке Эллы Максимовой «Дело для Божьего суда»:

 

«Эта Тамара почти вдвое моложе той. Работала санитаркой в больнице, где в одной палате рядом лежали НН и Тамара Борисовн. Ухаживала за ними и после выписки. Когда, как успевала? У самой две дочери – одна еще школьница, вторая инвалид. Растит их одна.

После смерти жены положение НН стало просто отчаянным. Тамара – милосердная душа, только ей о своих девчонках думать надо, как их кормить. Однако в нашей безумной российской жизни, когда уже совсем, ну совершенно неоткуда ждать просвета, всё, стена, негаданно находится выход. Те же московские друзья придумали: Тамара Алексеевна оформила брак с НН и стала хозяйкой в доме. Два безденежья, сложившись, стали хоть какими-то деньгами. Плюс витамины с Тамариного огорода. Три раза день, минута в минуту, она или дочка прибегают обиходить НН. Что такое чистота в доме, где живет неподвижный человек, говорить не надо. А чувство защищенности, покоя, которое вошло в дом с Тамарой, а утренние теленовости, которые она слушает специально для него, уже почти глухого, а архивы Тамары Борисовны, которые начинает разбирать... Не няня, не кухарка, не медсестра – ангел хранитель, как ее называет НН. Убогая однокомнатная квартирка в древней пятиэтажке, которая со временем перейдет в ее собственность, не имеет к этому отношения».

Можно сказать, что за короткое время пребывания в Семибратове журналистка увидела только внешнюю сторону сложившейся ситуации, нарисованная ею идиллическая картинка не отражала всей сложности реальной жизни. На мой взгляд, более верное представление о том последнем периоде можно составить, прочитав короткое стихотворение сына Михаила:

 

 

Олега Пантелеймоновича похоронили на Семибратовском кладбище рядом с Тамарой Борисовной. Долгое время на очень скромном памятнике, установленном на его могиле, не было даже надписи, кто здесь захоронен. Ко мне обратилась Людмила Алексеевна Захарова – та самая женщина, которая сохранила стихи Олега Пантелеймоновича, – и чуть ли не со слезами попросила помочь что-нибудь сделать. С просьбой изготовить металлическую пластину с соответствующей гравировкой я обратился к руководству Семибратовского завода газоочистительной аппаратуры. Мне без лишних разговоров пошли навстречу. Когда пластина была сделана, передал ее Людмиле Алексеевне. Через некоторое время ее установили на памятнике.

С сентября 2004 года в качестве приложения к районной газете «Ростовский вестник» под моей редакцией стала выходить газета «Дорогое мое Семибратово». Ровно через год, в сентябрьском номере газеты за 2005 год, в ней был опубликован материал «Письмо из Болгарии о нашем земляке», который открывало мое вступительное слово следующего содержания:

 

«Мне позвонила Ирина Хоновна Шихваргер – сотрудница Ярославской библиотеки им. М.Ю. Лермонтова, вместе с которой мы готовили к печати сборник стихов нашего талантливого земляка Олега Пантелеймоновича Попова «Я жить хотел – как ветер над волной...». Работа над книгой началась с тетрадки его стихов, переписанных жительницей Семибратова Людмилой Алексеевной Захаровой. Я перепечатал эти стихи, написал к ним предисловие, преподаватель ЯГПУ Николай Николаевич Пайков сделал их литературоведческий анализ, а сотрудники лермонтовской библиотеки взяли на себя организацию издания книги, иллюстрированной рисунками Олега Пантелеймоновича.

Ирина Хоновна сообщила, что к ним в библиотеку пришло очень неожиданное и очень интересное письмо из Болгарии, открывающее еще одну неизвестную страницу биографии Олега Пантелеймоновича, к сборнику стихов которого я написал предисловие «Горестная судьба лермонтоведа». Естественно, я попросил выслать мне копию этого письма, что Ирина Хоновна и сделала. В сопроводительном письме она писала:

«Прошу извинить, что задержала пересылку письма Елены Петровны Рит-тер. Надеюсь, теперь это чудесное письмо дойдет до Вас быстро. Мы уже послали Елене Петровне три экземпляра книги Олега Пантелеймоновича – книги, появившейся на свет в первую очередь благодаря Вам. К книгам приложили и письмо. Теперь мы надеемся получить ответ с более подробным рассказом о Клавдии Андреевне Жестовской, а также и об авторе письма – ее внучке. И очень хотелось бы, конечно, получить письма (вернее, их копии) Олега Пантелеймоновича – письма, открывающие новую страницу его жизни».

Ознакомившись с письмом Е.П. Риттер, я мысленно согласился с Ириной Хоновной – письмо действительно чудесное. Уверен, оно заинтересует многих семибратовцев, знавших Олега Пантелеймоновича или знакомых с его творчеством. Появилась возможность не только восполнить ранее неизвестную нам «страницу его жизни», но и ознакомиться с неизвестными стихами и опубликовать их.

С Ириной Хоновной мы говорили еще об одном нашем общем и давнем намерении – издать все литературоведческие работы Олега Пантелеймоновича, которые были напечатаны в журналах «Мера», «Сура», «Русь», «Русская речь», а также ранее неопубликованные работы. Возможно, в эту книгу вошли бы и письма Олега Пантелеймоновича. Но для издания книги нужны деньги. Сборник «Я жить хотел – как ветер над волной...» был издан за счет, средств Ярославской городской библиотеки им. М.Ю.Лермонтова и администрации Ростовского муниципального округа. Сотрудники библиотеки готовы опять ринуться в бой за сохранение памяти о талантливом поэте и литературоведе. Обидно будет, если мы – земляки Олега Пантелеймоновича – не поддержим их в этом благородном деле. Письмо из Болгарии, которое мы публикуем сегодня в нашей газете, еще одно свидетельство того, какой незаурядный, светлый человек жил в Семибратове...»

Далее шел текст письма из Болгарии:

 

«Дорогие сотрудники Центральной городской библиотеки им. М.Ю.Лермонтова г. Ярославля! Вам пишет Риттер (по мужу) Елена Петровна. «Неисповедимы пути Господни...» Я еще вчера в это время я представить не могла, что обращусь с письмом в вашу библиотеку...

Пожалуйста, наберитесь терпения. Это необычная история. И не очень короткая. Несколько лет назад, точнее, около 10 лет назад, моя бабушка, очень близкий мне человек, передала мне без комментариев маленькую женскую сумочку, кожаную, шоколадного цвета. Сумочку со старыми письмами и рисунками. Сказала только, чтобы я порвала их потом, после прочтения. Я не сразу обратилась к письмам. А когда попыталась их вначале просто читать по одному, потом разложить в хронологической последовательности, мне открылся мир богатой необыкновенно человеческой души, история красивых отношений мужчины и женщины. Я была потрясена. Порвать их, конечно, я не смогла и никогда не смогу.

Письма были написаны в 1939–1942 гг. Олегом Пантелеймоновичем Поповым моей бабушке, Клавдии Андреевне Жестовской.

Это необыкновенные письма необыкновенного человека. Стихи, музыка, творчество М.Ю.Лермонтова и не только, отношения человеческие, природа

очень много природы в его письмах...

Моя бабушка умерла в 1998 году. Я так ничего и не спросила, не решилась расспросить ее о О.П.Попове и их отношениях. Она была уже совсем старенькой, и как-то чувствовала я, что непросто, возможно больно, возможно, уже слишком поздно для такого разговора. Не была вправе его начать. После бабушкиной смерти мы перечитывали письма с дочкой и испытывали то же волнение и трепет от возможности, подаренной мне по воле Божией, соприкоснуться с душой человека, так любившего жизнь и прекрасное в ней. А в июне 2000 года я смогла навестить Домик-музей М.Ю.Лермонтова в Пятигорске. И познакомилась там с заведующей отделом музея Александрой Николаевной Коваленко, которая вела переписку с Олегом Пантелеймоновичем в последние годы его жизни. Узнала многое о его жизни и о том, что его не стало в феврале 2000 года.

До нашей следующей встречи с Александрой Николаевной и Домиком-музеем в 2002-2003 году я перепечатала на компьютере одно за одним все письма О.П.Попова. Той зимой я жила не в своем времени, а в 1939–1942 годах. Не могла дождаться конца работы, вечера, выходных, времени соприкосновения с обыкновенным чудом.

Эти письма, а через них знакомство с личностью Олега Пантелеймоновича, его творчеством, – одно из самых замечательных событий моей жизни. В 2004 году я переехала из Волгограда в Болгарию. И письма, как семейная реликвия, память о бабушке, – со мной,

Вчера вечером я снова обратилась к ним, держала в руках, читала, думала, перебирала. И неожиданно как-то появилась у меня мысль поискать в Интернете информацию об оккупации Пятигорска, сотрудниках музея, О.П.Попове. Так я нашла публикацию «Книга с интересной судьбой» Валентины Павловны Гусевой – учителя словесности и библиотекаря на общественных началах сельской школы д. Кладово Пошехонского р-на Ярославской области, а в ней упоминание дорогого и интересного мне имени Олега Пантелеймоновича Попова и рассказ о появлении на свет благодаря вам книги «Я жить хотел – как ветер над волной...» (Ярославль, «Русь», 2001).

Вот, кажется, на данный момент и все, что я хотела вам написать. Почти все. Я очень-очень рада, что вы сделали возможным издание книги. Я счастлива, что с судьбой и творчеством О.П.Попова смогут познакомиться теперь многие люди. Он этого заслуживает. И он нам всем очень нужен.

Я не знаю, вправе ли я обременять вас. Но очень надеюсь на ваше понимание и помощь. Если у вас есть возможность, вышлите, пожалуйста, эту бесценную для меня книгу… Или подскажите, где и как ее можно приобрести. С уважением и надеждой на помощь Лена (Елена Петровна) Риттер».

 

Из этого письма следует, что выше мною изложены далеко не все материалы к исследованию биографии и творческой судьбы литературоведа и поэта Олега Пантелеймоновича Попова. Впрочем, это особенность каждого талантливого человека – чем больше мы узнаем о нем, тем больше открывается перед нами неизведанного, неизвестного, неоткрытого.

И тем лучше узнаем себя самих…

 

БИБЛИОГРАФИЯ ТРУДОВ О.П.ПОПОВА

 

Лермонтовская энциклопедия. М., 1981.

Тайная сила//»Русь», № 1, 1996.

«С природой одною он жизнью дышал…»//»Русь», № 5, 1996.

Поэт, державший стяг во имя красоты//»Русь», № 3, 1997.

Заметки о языке поэзии А.К.Толстого//«Русская речь», № 6, 1999.

Четыре скрипки//»Русская речь»

Штрихи к портрету Лермонтова//«Русская речь»

Чего хочет «жалкий человек»: Опыт анализа сочинений Н.С.Мартынова// «Русская речь», № 4, 2000.

Загадки Лермонтова//«Русь», № 1-2, 2001.

«Великий муж»//«Русская литература»

Лермонтов и Мартынов//«Мера»

«Я жить хотел – как ветер над волной…». Ярославль, «Русь», 2001.

 

ПУБЛИКАЦИИ О О.П.ПОПОВЕ

 

Надеждин Ю. Он спас домик Лермонтова и получил за это двадцать лет каторги//»Северный край», 5 сентября 1998 г.

Максимова Э. Дело для Божьего суда//»Известия», 23 декабря 1999 г.

Надеждин Ю. Ушел из жизни с клеймом «изменника»//»Северный край», 13 октября 2000 г.

Крючкова О. 30 лет каторги за Лермонтова. «Ставропольская правда», 28 октября 2000 г.

Сударушкин Б. «Выхожу один я на дорогу…»//»Золотое кольцо», 16 ноября 2000 г.

Сударушкин Б. «Выхожу один я на дорогу…»/Лермонтов и Ярославская земля. Ярославль, 2000.

Сударушкин Б. Посмертная судьба литературоведа Попова//»Ростовский вестник», 27 марта 2001 г.

Пайков Н. Тайник духовный не поверженного Дон Кихота/»Я жить хотел – как ветер над волной…». Ярославль, «Русь», 2001.

Сударушкин Б. «Выхожу один я на дорогу…»//Русь, № 3/4-2001.

 

ТАЛАНТЛИВЫЙ БЫЛ ПАРЕНЬ

 

1. ОТ КАРАБИХИ ДО СЕМИБРАТОВА

 

Никогда не мог представить себе, что придется писать о единственном сыне, так рано, в 24 года, ушедшем из жизни. Но это случилось, и от горя не находишь слов. В полной мере меня поймет только тот, кто испытал такое же горе, и в первую очередь – мать Миши, с которой он во многом был более близок, чем со мной. Я слишком рано стал относиться к нему не просто как к сыну, а как к оригинальной, независимой личности, как к творческому человеку, с которым было интересно спорить, сотрудничать, советоваться. В этом отношении он был по-настоящему талантлив и неисчерпаем на выдумки. Стихи сочинял с такой легкостью, что даже я, выпускник Литературного института, удивлялся его незаурядным способностям. Но сам Миша, как мне казалось тогда, относился к поэтическому творчеству несерьезно, насмешливо, другое дело – его краеведческая работа, которой он отдавался с увлечением и ответственностью.

Я долго сомневался, стоит ли писать эти воспоминания. Окончательное решение пришло на вечере, посвященном памяти Миши, которое состоялось в Ярославской городской библиотеке им. М.Ю.Лермонтова. Более двух часов собравшиеся слушали мой рассказ о сыне, его стихи, задавали вопросы, которые убедили меня, что трагическая судьба Миши тронула сердца многих, не только его родных и близких, что повествование о нем может быть интересным и познавательным для любителей поэзии, истории, краеведения.

Так созрело намерение написать не только воспоминания о сыне, но и собрать публикации, посвященные его творчеству. А их было немало еще при его жизни, я уже не говорю о многочисленных статьях и очерках в газетах Москвы, Ярославля, Ростова, Твери после смерти Миши. Кроме того, собрав эти материалы воедино, мне хотелось таким образом отблагодарить людей, которые по-доброму относились к Мише и искренно разделили нашу скорбь. Возможно, я кого-то не назову – таких людей было очень много, но что я твердо обещаю не называть имена тех, кто причинял ему боль. Пусть их простит Бог, если, конечно, он может прощать подлость, зависть, предательство.

В этих воспоминаниях немало отступлений, связанных с краеведческой работой и поэтическим творчеством Миши – краеведение стало его любимым делом, которому он отдал все свои силы и знания, в поэзии отразилась его душа, ей он доверил самые сокровенные чувства, мысли, переживания…

Миша родился 3 июля 1977 года в Ярославле. В тот день в Карабихе проходил очередной Некрасовский праздник поэзии. По правде говоря, тогда я не обратил внимание на это совпадение событий, а оказалось – оно было знаменательным и как бы продолжило «некрасовскую» линию в истории нашей семьи. Дело в том, что родители моей матери жили в доме (Угличское шоссе, 2/53) на бывшей Сенной площади, ныне площадь Труда, который когда-то принадлежал отцу Некрасова. В этом старинном здании мне тоже довелось жить в самом раннем детстве. Вот и Миша родился в день, отмеченный именем Некрасова.

В то время я работал редактором Верхне-Волжского книжного издательства. До этого, еще будучи инженером Семибратовского филиала НИИОГАЗ, поступил на заочное отделение Литературного института имени А.М.Горького в Москве. После поступления в институт меня вызвал к себе ответственный секретарь Ярославской писательской организации Иван Алексеевич Смирнов и предложил перейти на работу в издательство. Не долго раздумывая, я принял это предложение, сделав, таким образом, весьма резкий и рискованный поворот в своей судьбе. И не раскаиваюсь. Работа в издательстве предоставила мне возможность профессионально заниматься литературным трудом, познакомиться с интересными, талантливыми писателями. В первую очередь я хотел бы назвать Константина Федоровича Яковлева – заведующего редакцией художественной литературы, в которую я был принят на должность редактора. После смерти Константина Федоровича я возглавил редакцию.

Из других ярославских писателей, оказавших наиболее сильное влияние на мою судьбу, следует назвать Виктора Флегонтовича Московкина – моего доброго литературного наставника и старшего товарища, с которым я не порывал дружеской связи до самой его смерти.

Крепкая дружба связывала меня с безвременно ушедшим из жизни поэтом Александром Гавриловым – мы познакомились еще в то время, когда учились в Ярославском химико-механическом техникуме.

За годы работы в издательстве, потом в журнале «Русь», через мои руки прошли сотни рукописей, десятки из них стали книгами, я лично знал практически всех писателей Верхневолжья, поддерживал дружеские связи со многими одаренными, незаурядными прозаиками, поэтами, краеведами. Сообщаю это не для того, чтобы похвастаться знакомствами, а чтобы объяснить, какими интересами жила наша семья, в какой атмосфере воспитывался Миша. Наташа работала корректором в газете «Северная магистраль», поэтому наши разговоры постоянно крутились вокруг литературы, книг, авторов, газетных и журнальных публикаций.

Через четыре года после рождения Миши я ушел из издательства и по переводу был назначен заведующим музеем Н.А.Некрасова в Карабихе. На этот шаг я решился исключительно из любви к поэзии Некрасова, интереса к его личности, намереваясь всерьез заняться изучением жизни и творчества поэта. Однако мои благодушные мечты рассеялись уже через неделю после вступления в должность – текущие хозяйственные дела занимали всё мое рабочее время, но и его не хватало. Чтобы не мотаться каждый день в Ярославль, где у нас была однокомнатная квартира, я обратился к директору Ярославского музея-заповедника В.И.Лебедеву, в подчинении которого находилась тогда «Карабиха», с просьбой разрешить мне поселиться с семьей в так называемом Рубленом домике на территории усадьбы. Отзывчивый и по-военному решительный человек Вениамин Иванович пошел навстречу, хотя это и было связано с некоторыми «музейными» нюансами.

Так Рубленый домик поступил в наше полное распоряжение. Нашлась кое-какая мебель, посуду и все прочее привезли из ярославской квартиры. В Карабихе, обходясь скромными «деревенскими» удобствами, проживали всю рабочую неделю и только на выходные возвращались в Ярославль.

Хотя «карабихский» период не был продолжительным, он сыграл в судьбе Миши значительную роль. Дело в том, что еще до переезда в Карабиху имя Некрасова часто звучало в нашей квартире. Отец моей жены – Евгений Никифорович Храмов, в то время директор Семибратовского завода газоочистительной аппаратуры, тоже очень любил творчество Некрасова. После рождения Миши он приезжал к нам в Ярославль чуть ли не каждый день, рождение внука от любимой дочери буквально омолодило его. Мише не было еще и года, когда Евгений Никифорович начал читать ему свою любимую поэму «Кому на Руси жить хорошо». Эта картина и сейчас стоит у меня перед глазами, словно всё было только вчера: сидят на диване «старый и малый» и буквально наслаждаются строчками некрасовской поэмы.

В результате этих чтений еще до Карабихи Миша наизусть знал уже целые куски из поэмы. За делами и хлопотами, которые свалились на мою голову, я даже не успел рассказать Мише о связи Некрасова с Карабихой, о том, что именно здесь создавалась поэма – всё это сделал за меня Евгений Никифорович. С ним Миша совершил и первую экскурсию по музею. А мне досталась другая роль – по вечерам вместе с Мишей и дежурными сотрудниками музея Ириной Константиновной Соколовой или Кирой Александровной Торочковой мы закрывали и опечатывали двери музейных зданий, в том числе – Восточного флигеля, где находились мемориальные комнаты Некрасова. И всякий раз Миша просил разрешить ему посидеть в высоком кресле перед письменным столом Некрасова. Кто знает, может, именно в эти секунды в нем зарождался будущий поэт. Так или иначе, но первое стихотворение Миша сочинил в Карабихе.

Избитое выражение – здесь всё дышало поэзией – применимо к Карабихе с ее парками, прудами и ручьем Гремихой как нельзя лучше. Часто нам с Наташей стоило немалого труда найти сына на обширной территории усадьбы, где он гулял вольно, без всякого присмотра. А тут еще толпы экскурсантов и «высокопоставленные» посетители: министры, дипломаты, именитые артисты и космонавты. Мне довелось встречать Валентину Терешкову, которая приехала в Карабиху вместе с дочерью и в сопровождении первого секретаря Ярославского обкома КПСС Ф.И.Лощенкова. Смешно было наблюдать, как главный ярославский чиновник мелким бесом крутится вокруг знаменитой землячки со связями «на самом верху».

Впрочем, и другое местное начальство вело себя в отношении именитых гостей также заискивающе, подобострастно. Курировавший «Карабиху» заместитель председателя облисполкома С.Н.Овчинников установил настоящий церемониал, какого гостя где встречать: самых важных – у ворот в усадьбу, менее влиятельных – у подъезда Центрального дома, следующих по рангу – в вестибюле и т.д. Несколько раз я впопыхах забывал об этой иерархии, за что неизменно получал телефонный нагоняй.

А мне, признаться, тогда было просто не до церемоний. Согласившись заведовать музеем «Карабиха», я представления не имел о его аварийном состоянии: здания нуждались в капитальном ремонте, заборы вокруг усадьбы рушились, экспозиция давно устарела. Зимой то не хватало угля для кочегарки, то выходил из строя местный водопровод, и воду приходилось ведрами таскать из Гремихи, то по-черному запивал кто-нибудь из кочегаров. Последнее происходило так часто, что ночью, когда дежурил самый ненадежный «кадр», я спал, не раздеваясь и положив руку на батарею. Как только она остывала, надевал валенки и по сугробам бежал в кочегарку. Если не удавалось растолкать кочегара, кидал уголек в топку сам.

Многому научила меня Карабиха. До этого никогда не брал косу в руки, а здесь пришлось – по разнарядке сверху за лето на территории усадьбы надо было накосить и высушить пять тонн сена. А мужиков в музее – раз-два и обчелся, все больше женщины пенсионного возраста. Рассказываю об этом не для того, чтобы покрасоваться или пожаловаться, – всё это видел Миша, в какой-то степени карабихские впечатления наверняка формировали его характер. Несмотря на некоторые трудности и шероховатости, в целом нас встретили в Карабихе по-доброму. Моментально сошлась с сотрудниками музея Наташа, которая стала работать садовником, товарищи появились и у Миши, из Карабихи в Ярославль он возвращался неохотно.

Возможно, мы бы окончательно прижились в Карабихе, если бы не письмо, которое я вместе с Анатолием Федоровичем Тарасовым – создателем музея и его первым директором – написал на имя Лощенкова о том плачевном состоянии, в котором находится музей. Спустя несколько дней меня вызвал к себе директор Ярославского музея-заповедника В.И.Лебедев и рассказал о своем разговоре с заместителем председателя облисполкома С.Н.Овчинниковым, везде доказывающим, что под его мудрым присмотром Карабиха находится в прекрасном состоянии. Нашим письмом он был возмущен дальше некуда, а поскольку воевать с почетным пенсионером и Заслуженным деятелем культуры Тарасовым было неприглядно, обрушил весь свой гнев на меня и через Лебедева передал мне, что если я не угомонюсь, опять буду куда-то писать, то вылечу из Карабихи не по собственному желанию, а по увольнению. Как мог, Вениамин Иванович попытался меня дружески успокоить – на то и начальство, чтобы пугать подчиненных, но я понял: как бы хорошо я ни работал, следить за мной из облисполкома будут не просто строго, а с подозрением, что я еще чего-нибудь такое выкину. Тут у любого руки опустятся. А Карабиха, между тем, действительно нуждалась в кардинальных мерах спасения, раз в год проводимый перед Некрасовским праздником поэзии косметический ремонт был подобен макияжу на лице покойника.

Так я принял решение уволиться. Вениамин Иванович Лебедев попытался меня отговорить, но я настоял на своем. Расстались мы без обид. Больше того, спустя несколько месяцев после моего увольнения Вениамин Иванович пригласил меня к себе и предложил возглавить только что созданный отдел музея, посвященный истории «Слова о полку Игореве». Предложение было заманчивое. До этого в Москве у меня вышла книга «Уединенный памятник» – об истории находки и гибели списка «Слова», за которую я был удостоен звания лауреата премии журнала «Молодая гвардия». Работа в музее позволила бы продолжить эту тему на более высоком уровне. Однако тут я вспомнил, что уже начал писать новую книгу, работа над которой потребует немало времени и усилий, – и отказался.

Можно сказать, этот разговор поставил точку на ярославской странице нашей семейной жизни. Поменяв квартиру «однушку» в Ярославле на трехкомнатную квартиру, мы переехали в Семибратово, где жила моя мать и родители Наташи. Этот переезд устроил всех – и наших родителей, и нас с женой, и Мишу, для которого уютное Семибратово стало как бы продолжением Карабихи. Кстати, поселились мы на улице Некрасова.

 

2. ШКОЛА И УНИВЕРСИТЕТ

 

Первые школьные годы Миши для нас, родителей, оказались трудными, но не по его вине. Возникла проблема: он лучше владел левой рукой, чем правой, то есть оказался левшой. Это сейчас общеизвестно, что таких детей, чтобы не травмировать их, не надо переучивать. А тогда первая учительница Миши, в общем-то, добрая женщина, восприняла это как недостаток, который надо немедленно искоренять. И искореняла – как только Миша, забывшись, опять брал ручку в левую руку, бросала его тетрадь на пол. Класс смеялся, а что испытывал Миша – приходится только догадываться. В конце концов, учительница своего добилась – в классе он стал писать правой рукой, а дома – левой.

Однажды, когда Миша уже учился в университете, он показал мне, как одновременно пишет сразу обеими руками и объяснил, что иногда делает так на занятиях, когда не успевает конспектировать лекцию. Но бесследно для него эта школьная история с переучиванием не прошла. Трудно избавиться от мысли, что именно она стала причиной сахарного диабета, которым заболел Миша. Ни у меня, ни у Наташи не было в роду диабетиков, сладостями он тоже не очень-то увлекался. Осталась третья причина – нервное потрясение. Все это объяснила Наташе в областной больнице пожилая женщина-эндокринолог. Потом попросила ее и Мишу выйти из кабинета и позвала меня. Запомнился мне этот разговор.

– Заболевание у вашего сына очень серьезное и пока неизлечимое, – напрямую заявила она. – Теперь вам под эту болезнь надо весь образ жизни перестраивать. Утешить вас мне нечем. Единственное, что могу сказать: за тридцать лет работы эндокринологом я убедилась, что дети, больные сахарным диабетом, как правило, очень сообразительные и способные. Разговор с вашим сыном лишний раз убедил меня в этом…

Мне часто доводилось слушать сетования родителей на то, как тяжело достается им обучение детей в школе: не хотят делать домашние задания, балуются на уроках, прогуливают, учителя ругают на родительских собраниях, вызывают родителей в школу. Другие жаловались, что учителя не любят их ребенка, умышленно занижают оценки, одноклассники обижают, с теми и другими приходится самим разбираться, просить, требовать, угрожать. Вынужден признаться, что за все время учебы Миши в Семибратовской средней школе я не был ни на одном родительском собрании, ни разу не приходил в школу с кем-либо разбираться, просить переправить оценку и т.п. Больше того, каждый раз, когда я делал попытку помочь Мише с домашними заданиями и открывал дверь в его комнату, он коротко говорил: «Не мешай». Иногда жена подступала ко мне: «Что-то у него там не получается, помоги». Чтобы лишний раз не спорить с ней, я открывал дверь, уже зная, что услышу от Миши.

Ни я, ни жена никогда не проверяли, сделал ли Миша уроки, потому что необходимости в этой проверке просто не было. Откуда у него взялась такая ответственность – по правде говоря, не знаю. Хотя я учился в школе тоже неплохо, но родители меня все-таки контролировали. Наташа говорила про себя то же самое. А с Мишей всё было иначе. Иногда мне даже становилось обидно, что ничем не могу помочь сыну, и я в шутку высказывал ему свою обиду. Однажды он так ответил на это:

– Папа, чего ты обижаешься? Ни химию, ни математику ты не знаешь, а в литературе и в истории я и без тебя как-нибудь разберусь…

Я уже и сам к тому времени понял, что у Миши явно выраженное гуманитарное направление ума и способностей. Понять это было не трудно: по тому, с какой жадностью он читал художественные книги, как отнимал у меня газеты, чтобы прочитать их первым, с какой живостью пересказывал прочитанное и комментировал его. И опять вынужден признаться, что я никак не корректировал этот процесс, лишь иногда советуя ему прочитать ту или иную книгу, статью. Я очень быстро понял, что ему ничего нельзя навязывать силком, поэтому иногда действовал хитростью. Например, прочту какую-нибудь книгу, расхвалю ее Наташе, как бы не замечая сына, гляжу – на следующий день книга уже оказалась в его комнате.

Миша не был отличником и, вроде бы, никогда не стремился им стать, хотя получать пятерки любил. Возвращаясь с родительских собраний, Наташа рассказывала мне, что некоторые учителя жалуются на Мишу: если его не спросишь, когда он тянет руку, то обижается и в знак протеста даже отворачивается от доски. Причем мог это сделать даже на уроках тех учителей, которых уважал: Л.Г.Баюровой, И.И.Климова, А.Д.Шихаревой, А.П.Шлепако-вой. Короче говоря, был с характером.

Пожилая женщина-эндокринолог оказалась права в главном: Миша рос сообразительным, многое схватывал на лету, без зубрежки. Помню, когда он учился в выпускном классе, у нас с Наташей как-то зашел разговор о том, что хорошо бы ему, для поступления в институт, получить хотя бы серебряную медаль. Для этого надо было что-то там пересдать. Миша возмутился: «Зачем мне это нужно?!» Больше мы этот разговор не поднимали. У Миши очень сильно было развито чувство неприятия всего формального, показушного. Наверное, поэтому он органически не переваривал лживых, неискренних людей. Как чувствовал, что именно они нанесут ему в недалеком будущем самые болезненные, самые подлые удары…

После окончания школы Миша решил поступать на заочное отделение исторического факультета Ярославского педагогического университета. Нет нужды говорить, как его выбор обрадовал меня, хотя, признаться, мое влияние тут все-таки сказалось.

К этому времени я уже написал несколько исторических книг, работал заместителем главного редактора литературно-исторического журнала «Русь», в котором историческая тема была доминирующей. Иметь рядом собственного историка, с которым можно было посоветоваться, поспорить, обменяться мнениями, – это была моя давнишняя мечта. Сам я закончил Литературный институт им. А.М.Горького в Москве – институт хотя и престижный, единственный в своем роде, но к истории меня «тянуло» не меньше чем к литературе, если не больше.

Сдавать первый экзамен – историю – мы поехали вдвоем. Я не сомневался – этот предмет Миша знает, и не только в рамках школьного курса. Пугало другое – при сахарном диабете нельзя нервничать, да и инсулиновый укол надо было сделать вовремя (в то время Наташа делала ему два укола – один утром, другой вечером). Вот тогда я впервые, несмотря на Мишины возражения, решил ему помочь: подошел к декану исторического факультета и попросил об одном – чтобы экзамен у Миши приняли побыстрее, объяснил ситуацию. Мишу вызвали в первом потоке, и уже сам он пошел сдавать экзамен первым, почти без подготовки. Помню, появился из кабинета бледный и хмурый. «Что, – спрашиваю, – плохо дело?». Уже не скрывая улыбки, он протянул мне экзаменационный лист, а в нем – «отлично». На «отлично» написал и сочинение на тему о патриотизме.

Студентом Ярославского педагогического университета он стал, еще не имея диплома об окончании средней школы, его он получил позднее. Мы с Наташей присутствовали на этом мероприятии. Дипломы, как принято, выдавали в порядке степени успеваемости. Миша получил его вторым.

Так в судьбе Миши начался новый этап – студенческий. К слову сказать, и в университете, как до этого в школе, я больше никогда и ни о чем не просил за Мишу, случай со вступительным экзаменом по истории был первым и последним. Да и нужды в этом не было, в университете Миша тоже учился с удовольствием и с ответственностью. В группе он был самым юным, среди однокурсников – учителя и даже директора школ, люди солидные, в основном семейные. Не удивительно, что они сразу стали называть Мишу Малышом, всячески опекали его. Убедившись в его способностях, успокаивали перед экзаменами: «А тебе-то, Малыш, с твоей головой чего волноваться? Обязательно сдашь, да еще на пятерку».

Обычно, так и было. В целом преподаватели тоже относились к Мише с интересом, доброжелательно. Лишь иногда приезжал с занятий сердитым, не выбирая выражений, ругал какого-нибудь нерадивого преподавателя:

– Стоило ехать за пятьдесят километров, чтобы слушать, как он учебник слово в слово пересказывает…

И совсем с другим настроением он возвращался, когда занятия нравились. Помню, про какого-то старичка, который читал лекции по экономике, он мне целый вечер рассказывал с таким восторгом, с каким фанаты говорят о своих кумирах. С этим же искренним восхищением он рассказывал о некоторых других преподавателях.

Однако это не мешало ему тут же сочинять о них короткие юмористические стихи. Так, преподавательнице Бабуриной – мастеру спорта по парашютным прыжкам, к которой Миша относился с заметной симпатией, он посвятил следующее четверостишие:

 

 

В сборнике «Зазеркалье» Миша поместил несколько шуточных четверостиший под общим названием «Воспоминания о любимых предметах»:

 

 

К сожалению, большинство студенческих стихотворений Миши не сохранилось, в моей памяти остались только некоторые строчки, написанные в шутку, не для печати.

 

3. «О СЕМИ БРАТЬЯХ-СБРОДИЧАХ…»

 

Многие контрольные и курсовые работы, которые Миша писал в университете, позднее стали главами его книг. Именно так появилась на свет первая книга о Семибратове «О семи-братьях сбродичах, заповедной Кураковщине и несбывшейся мечте», которая вышла в 1998 году, к 50-летию Семибратова, в приложении к журналу «Русь». Рецензию на книгу написала Надежда Николаевна Макарова – заведующая отделом краеведения Ярославской областной научной библиотеки им. Н.А.Некрасова. В книге эта рецензия была опубликована в качестве послесловия, под названием «Книга о малой родине»:

 

«В последние годы вышло несколько замечательных книг, посвященных комплексному описанию истории Ярославского края, районов области, и ни одного серьезного исследования об отдельной деревне, селе или поселке. Однако их история не менее интересна и поучительна, она дорога тем, «кто живет и трудится в отдалении от крупных городов», – утверждает М.Сударушкин, автор книги с поэтическим названием «О семи братьях-сбродичах, заповедной Кураковщине и несбывшейся мечте». С ним нельзя не согласиться, но трудное это дело – писать такую историю, истоки которой нередко теряются в веках. В этом отношении поселку Семибратово Ростовского района Ярославской области, о судьбе которого рассказывается в историко-краеведческом очерке М.Сударушкина, повезло больше других: хотя автор и сетует на «отрывочный и сопроводительный» характер имеющихся сведений, к его истории обращались известные ярославские краведы А.Я.Артынов, А.А.Титов, другие исследователи. Но где сейчас рядовой читатель возьмет их работы, изданные в конце XIX – в начале ХХ вв.? Не в каждой районной библиотеке их можно найти, да и опубликованный в 1988 году в ростовской районной газете очерк «Семь фрагментов из биографии Семибратова», на который часто ссылается автор, недоступен для широкого круга читателей.

Написать биографию родного поселка, показать его самобытную историю – именно такой целью задался М.Сударушкин. Большая часть его очерка посвящена дореволюционному периоду истории Семибратова-Макарова, с интересом читаются главы, в которых автор обстоятельно знакомит с теми источниками, которые так или иначе проливают свет на противоречивую, по его мнению, историю возникновения села Семибраты-Макарово. Не ограничиваясь уже известными версиями, критически анализируя имеющиеся источники, привлекая в качестве аргументов труды отечественных историков, легенды, былины и предания древней Ростовской земли, используя топонимику окрестностей Семибратова, автор выдвигает свои, вполне убедительные версии. Рассказывает истории, удивительные не только для неискушенного читателя, но и для человека, занимающегося изучением истории дореформенной России, в частности – об уникальном моменте истории Семибратова времен Кураковщины, когда просвещенный помещик князь С.Б.Куракин проявил невиданную заботу о своих подданных в эпоху крепостного права. Больше того, оказывается, что в своих, по меркам того времени – «чудачествах», он не был одинок – не менее интересна история проекта построения соседом Куракина графом Д.П.Татищевым, послом России в Вене, «образцовой деревни».

Не обошел автор вниманием и отражение местных реалий в поэме «Кому на Руси жить хорошо» Н.А.Некрасова, неоднократно охотившегося в этих краях. Нова и неожиданна мысль о «прикосновении» к истории Семибратова А.С.Пушкина. Повествуется в очерке и об экономической истории местного края, о промыслах и занятиях населения, о зарождении промышленности, когда особенно проявилась такая черта расторопного кураковца, как предприимчивость. Подробно освещаются переломные моменты истории страны и села: революционные события, строительство ныне действующих предприятий, участие семибратовцев в Великой Отечественной войне. Тревога за будущее земляков и родного поселка слышится в заключительных главах, где автор говорит о нынешних временах, вместе с изменением политической ориентации принесших и экономические трудности – закрытие предприятий, безработицу, падение жизненного уровня; разрушение памятников истории и культуры. Но автор верит в «духовную крепость» семибратовцев, гордится их находчивостью и талантливостью.

Поставленной перед собой цели М.Сударушкин достиг. Историко-краеведческий очерк «О семи братьях-сбродичах, заповедной Кураковщине и несбывшейся мечте», написанный увлекательно, хорошим литературным языком, несомненно, найдет своего читателя, его по достоинству оценят историки, возможно, и отметив некоторые спорные моменты; он будет полезен и краеведам со стажем, и школьным преподавателям, и юным любителям ярославской истории.

Все признают справедливость мнения о том, что любовь к родному краю, уважение к традициям и обычаям своего народа, бережное отношение к памятникам истории и природы – как составная часть общей культуры человека, не приходят сами по себе, а приобретаются в процессе воспитания. Но набором голых истин нельзя воспитать у подрастающего поколения убежденность, что история малой родины неповторима и уникальна, неотделима от истории России. Это можно сделать только через знания, которые наполняют сердца чувством гордости и боли за землю, на которой живешь. Именно такие знания дает историко-краеведческий очерк М.Сударушкина – учителя по профессии и призванию. В заключение хотелось бы пожелать автору продолжить успешно начатую им исследовательскую работу, дополнить свой очерк новыми материалами, обратившись к истории культуры, образования, народного творчества бывшей Кураковщины – этого уникального уголка Ярославского края».

Очень обязательный и доброжелательный человек, Надежда Николаевна Макарова стала оппонентом при защите Мишей дипломной работы, написанной с использованием книги «О семи братьях-сбродичах, заповедной Кураковщине и несбывшейся мечте». Пользуясь случаем, выражаю глубокую признательность ей, а также ее коллегам по работе Галине Павловне Федюк и Маргарите Владиславовне Бекке. Благодаря помощи этих милых и отзывчивых женщин мне удавалось оперативно снабжать Мишу всей необходимой литературой и при учебе в университете, и при написании им историко-краеведческих книг.

Здесь следует сказать, что первоначально Миша хотел писать дипломную работу на другую тему – об истории Ярославского мятежа 1918 года. И выбор этот был не случайным. Ранее он написал контрольную работу о полковнике Перхурове – руководителе Ярославского мятежа. Работа получила высокую оценку преподавателя. Доработав ее, Миша написал очерк под названием «Новоявленный мученик – полковник Перхуров», я включил его в один из номеров журнала «Русь», откуда его перепечатала газета «Ярославская неделя». По просьбе Миши очерк был опубликован под псевдонимом «Михаил Уваров», Уварова – фамилия его прабабки по материнской линии. Кроме этого очерка, у нас имелись материалы о Ярославском мятеже, оставшиеся с той поры, когда я писал книгу «Последний рейс «Фултона», на которую Миша написал нечто вроде рецензии, где попытался отделить авторский, то есть мой вымысел, от действительных фактов истории.

Еще были рукописные воспоминания моего деда и Мишиного прадеда – Ивана Николаевича Нефедова, который во время мятежа стал узником так называемой «баржи смерти». До этого я несколько раз пытался их прочитать от первого до последнего слова, но разобрал лишь отдельные куски. У Миши хватило терпению прочитать и переписать их полностью.

Так у него в руках оказался материал, который вполне мог лечь в основу дипломной работы. Однако преподаватель, которому Миша показал свои наработки, отсоветовал ему поднимать эту «опасную» тему, в отношении которой мнения ярославцев до сих пор продолжают оставаться болезненно противоречивыми, разжигают политические страсти. В 2001 году Миша переработал собранные материалы в историко-краеведческий очерк «Расстрелянное детство», и мы издали его за свой счет, очень маленьким тиражом, в частной типографии «Траст» при Ярославском полиграфкомбинате.

К сожалению, при подготовке рукописи к печати мы с Мишей были вынуждены подвергнуть ее значительному сокращению, и в книгу не вошла вступительная глава под названием «Если правда с кулаками…», в которой Миша подробно объяснял смысл посвящения книги: «Красному комиссару Ивану Николаевичу Нефедову и белому офицеру Никифору Матвеевичу Храмову», рассказывал о судьбах своих прадедов и их семей. Опубликовать очерк полностью мне удалось только после смерти Миши, в книге «Путешествие во времени из Ростова в Ярославль», которую мы с Наташей издали за свой счет и очень маленьким тиражом. Рецензия А.Михайлова на книгу «Расстрелянное детство» под названием «И белые, и красные стреляли в детей…» была опубликована в газете «Ростовский вестник»:

 

«Расстрелянное детство» – так называется историко-краеведческий очерк Михаила Сударушкина, только что вышедший отдельным изданием. В книге рассказывается о том, как летом 1919 года из разрушенного мятежом Ярославля в «хлебородные» поволжские губернии на пароходе «Фултон» были вывезены голодные ярославские дети, о причинах и обстоятельствах этого необычного рейса. Первый вариант очерка был написан в 1998 году, когда автор учился на последнем курсе исторического факультета Ярославского Государственного педагогического университета им. К.Д.Ушинского и намеревался представить его в качестве дипломной работы. Однако острота затронутой темы заставила отказаться от этого плана: несмотря на давность лет, мятеж 1918 года продолжает оставаться спорной страницей ярославской истории, для диплома была взята другая тема. Но проблематика Ярославского мятежа не отпускала Михаила. И вот новая книга, посвященная истории Ярославля, где в 1977 году родился автор. Его оценка Ярославского мятежа вряд ли понравится «белым» и «красным», на которых в последние годы опять раскололось наше общество, но, может быть, хоть в малой степени поспособствует их примирению и согласию. «Посвящаю моим прадедам – красному комиссару Ивану Николаевичу Нефедову и белому офицеру Никифору Матвеевичу Храмову. Мир их праху и памяти о них!»– этим красноречивым посвящением открывается книга. А заканчивается следующими словами:

«Ясно, что всякий резкий политический поворот в противоположную сторону такого огромного государства, как Россия, незамедлительно вызывает экономический хаос. Так было в 1917-м, так повторилось и в 1991 году. Меняем убеждения и их символы. Свергаем вчерашних героев и ставим на пьедесталы бывших врагов. Отбираем то частную, то совместно нажитую собственность. В который раз заставляем детей переучивать целые эпохи отечественной истории. А может, хватит? Может, пора заключить договор о вечном перемирии между «белыми» и «красными» и не считать разность политических убеждений поводом для новых экономических потрясений, взаимных обвинений и гражданских войн?.. В моей родословной есть два корня, которые условно можно назвать красным и белым. И таких, как наша семья, в России миллионы. Страшно представить, что случится, если в подобных семьях начнут выяснять отношения, кто из предков был прав, кто виноват; кто грешный, кто праведный. Такое и представить невозможно. А вот на внутригосударственном уровне, между отдельными политическими силами, выяснение отношений продолжается до сих пор. И эти споры рождают не истину, а ненависть. Когда она достигает критической массы, – начинается гражданская война. И опять, как это уже было в нашей истории, мрачной реальность может стать такое понятие, как расстрелянное детство. Так давайте, пока не поздно, остановимся и оглянемся назад, в наше поучительное и трагическое прошлое».

Возможно, призыв автора к примирению «белых» и «красных» выглядит наивным, но, прочитав его книгу, трудно отказать ему в искренности».

После того, как Мише настоятельно посоветовали не связываться с темой Ярославского мятежа, он предложил в качестве дипломной работы только что вышедшую книгу «О семи братьях-сбродичах, заповедной Кураковщине и несбывшейся мечте». Однако и это предложение было отвергнуто, по какой причине – трудно сказать наверняка. Одна из причин, возможно, состояла в том, что преподавателям важно, чтобы студенты готовили дипломные работы под их научным руководством, а тут студент приходит с готовой книгой, к которой преподаватель не имеет отношения.

Для дипломной работы Мише были предложены такие узкие темы, которые его совершенно не интересовали. В результате он приехал из Ярославля мрачнее тучи. И сам же вскоре нашел выход из положения, а именно – обратился на кафедру методики преподавания, к доценту Ольге Федоровне Рожковой. Дело в том, что параллельно с работой над книгой Миша пытался самостоятельно подготовить методическое пособие по преподаванию краеведения в Семибратовской средней школе. Показал книгу и проект методического пособия Ольге Федоровне – и она тут же согласилась стать руководителем его дипломной работы. Но при этом поставила и свои условия, в частности – переработать текст методического пособия с учетом существующих требований. Миша с удовольствием погрузился в новую для него работу.

В результате диплом был защищен на «отлично». Больше того, когда Миша приехал сдавать государственный экзамен по отечественной истории, то оказалось, что за представленную книгу «О семи братьях-сбродичах, заповедной Кураковщине и несбывшейся мечте» ему «автоматом» тоже поставили «отлично». Было это в 1999 году. В тот же год было издано разработанное Мишей методическое пособие к курсу лекций по краеведению в Семибратовской средней школе под названием «История Семибратово в легендах, воспоминаниях и документах».

Сразу после защиты диплома ко мне подошла Ольга Федоровна Рожкова. Оказывается, она предложила Мише стать соискателем – то есть заочником аспирантуры с последующей защитой кандидатской диссертации, но он отказался. «Уговорите его, пожалуйста, парень-то у вас очень способный, ему обязательно надо продолжить образование». Я слишком хорошо знал Мишин характер, чтобы надеяться его переубедить, хотя и сделал такую попытку. Ответ был тот же, что и при разговоре о медали: «Зачем мне это?». Он как будто знал, какой короткий срок отпущен ему судьбой.

 

4. «ЗАЗЕРКАЛЬЕ»

 

По правде говоря, я долгое время не обращал внимание на поэтические способности Миши. Когда работал в Верхне-Волжском издательстве и возглавлял редакцию художественной литературы, убедился, что пишущих стихи много, делающих поэзию – единицы. Мне довелось знать многих молодых авторов, для которых занятие поэзией обернулось крушением их надежд. Естественно, я не хотел видеть среди них своего сына, хотя и отмечал, что сочинение, например, поздравительных стихов дается ему очень легко, за несколько минут он мог сочинить целую шуточную поэму.

Свое мнение о стихотворных способностях Миши я изменил после одного случая. По вечерам мы часто гуляли по Семибратову, обсуждая всякие местные и семейные новости, но однажды речь зашла о политике, о предстоящих выборах. Я удивился, какие точные и лаконичные оценки Миша дает политикам. «Вот бы и сочинил о каждом из них по стихотворению», – в шутку сказал я. – «Пожалуйста, хоть сейчас, – ответил Миша. – Ну, с кого начать?» – «Начни с Жириновского», – предложил я, на мой взгляд, самую доступную для юмора кандидатуру. Буквально через минуту Миша «выдал» мне первое четверостишие. Затем я называл одного политика за другим, а Миша, с той же периодичностью, читал мне одно четверостишие за другим. Вот несколько стихотворений из сочиненных Мишей в тот вечер:

 

 

Испугавшись, что не запомню эти строки, я забежал домой за бумагой и карандашом, а Миша только посмеивался и, играючи, сочинял всё новые и новые четверостишия. Когда вернулись с прогулки, он принес мне в комнату еще несколько листочков из записной книжки с юмористическими стихами, написанными раньше. Ознакомившись с ними, я предложил Мише попытаться напечатать их в газете. «Делай с ними, что хочешь», – примерно таков был его ответ. «Стихи о всякой всячине»– под таким заголовком в ярославской газете «Золотое кольцо» появилась первая публикация Мишиных стихов. Ее сопровождало короткое вступление:

«Михаил Сударушкин заканчивает в этом году исторический факультет ЯГПУ им. К.Д.Ушинского. Работал учителем сельской школы, библиотекарем. Вроде бы приведенные факты свидетельствуют о том, что это серьезный молодой человек, однако у него хватает времени на юмористические и сатирические стихи, которые, возможно, шокируют его научных руководителей. Будем надеяться, предлагаемая подборка не попадет им на глаза».

В эту первую публикацию вошли четверостишия, которые как бы открывали «политическую» тематику в Мишиных стихах:

 

 

Через месяц в той же газете, в разделе «Околесица», формируемом журналистом Олегом Гонозовым, появилась публикация «Предвыборные страдания», в которую, в числе других, вошли и те четверостишия о политиках, которые приведены выше. Публикацию также открывало короткое вступление: «Наш скромный семибратовец Михаил Сударушкин, уже начал предвыборную агитацию. Правда, наоборот. Что из этого вышло – судить читателям».

Добрые слова, сказанные Олегом Гонозовым о Мишиных стихах, заставили меня несколько иначе посмотреть на его поэтические опыты. А тут еще газета «Ростовский вестник» объявила конкурс на лучшее стихотворение, посвященное юбилею А.С.Пушкина, и за «Сказку о том, как братья-сбродичи хотели женить Алешу Поповича» Миша получил звание лауреата. Никакого документа об этом ему не вручили, было только сообщение в газете. Но зато у Миши, опять-таки у меня на глазах, родилось шутливое стихотворение – «По поводу не присуждения мне литературной премии»:

 

 

Короче, я попросил Мишу показать мне все написанные им стихи, чтобы посмотреть, можно ли из них составить книгу. Думал, обрадую сына своим предложением, но вышло иначе – мне пришлось его уговаривать, приводить всяческие доводы, которые, по крайней мере, разожгли бы его честолюбие. Наконец, с большим трудом мне удалось его уломать. При этом он так и не показал мне тетради и блокноты со всеми своими стихами, а в школьной тетрадке специально для меня сделал из них выборку. Нетрудно было догадаться, какие стихи он не хотел мне показывать, – конечно, о любви. Кроме того, он поставил мне непременное условие: чтобы книга заканчивалась стихотворением «Эпитафия»:

 

Я пытался отговорить его печатать это стихотворение, но безуспешно. «Тогда мне никакой книги не надо», – заявил он. Я вынужден был согласиться с этим ультиматумом, но до сих пор не знаю, правильно ли поступил: ведь в этом стихотворении Миша как бы бросил смерти вызов…

Одна из первых рецензий на книгу «Зазеркалье» появилась в «Золотом кольце» – в газете, которая, по сути, открыла Мишу как поэта. Называлась она с некоторым вызовом: «Он не Мойша, а Михаил»– и заканчивалась так: «Михаилу Сударушкину еще только 23 года, но о нем уже можно говорить как о состоявшемся поэте, человеке, несомненно, талантливом и перспективном, какими не раз славилась ростовская земля. И вышедшая тиражом в 300 экземпляров книжечка «Зазеркалье» тому яркое подтверждение. Хотя у Михаила на это свой взгляд:

 

 

Развернутую рецензию на книгу напечатала газета «Ростовский вестник», вот отрывок из нее:

«Порой складывается впечатление, что для Михаила Сударушкина нет ничего такого, что не вызвало бы его насмешки. Вместе с тем, читая его стихи, надо всегда быть настороже, чтобы не попасть впросак и не принять шутку за истинную боль и наоборот… Историк по профессии, М.Сударушкин и в стихах часто оглядывается в прошлое России, пытается увидеть ее ближайшее будущее, не испытывая при этом оптимистических иллюзий. В разделе «Прокламации» он дает сатирические портреты почти всего нашего «Политбюро», делает и более широкие обобщения. И не сразу поймешь, всерьез или в шутку брошены эти обвинения. Одним словом – зазеркалье, ориентироваться в нем может лишь тот, кто умеет отличать отражение от реальности. Побывать в «Зазеркалье» Михаила Сударушкина «Ростовский вестник» предлагает свои читателям. И еще. Не так часто семибратовцы издают собственные книги стихов, поэтому презентация «Зазеркалья» в Семибратовской библиотеке была бы мероприятием естественным, прямо соответствующим ее функциям. Однако следом за проживавшим в Семибратове литературоведом О.П.Поповым и членом Союза писателей России Б.М.Сударушкиным от услуг этой библиотеки отказался и Михаил Сударушкин – теперь уже автор пяти книг, в том числе книги, посвященной истории Семибратова».

 

Рецензия на стихи Миши появилась в газете «Тверская жизнь». Свою статью Сергей Изводов назвал «По обе стороны зеркала» и заставил меня по-новому посмотреть на поэтическое творчество сына:

 

«Провинциальная поэзия представляет сегодня пространство неизведанное. Едва ли не каждое имя здесь – все равно, что открытие, новый материк, путешествие по которому доставляет непременное удовольствие читателю. Свидетельство тому – и непосредственный интерес столичной публики к явлению поэзии в провинции…

У меня в руках скромная поэтическая книжка Михаила Сударушкина «Зазеркалье». Имя для книжки очень символичное. Искривленное отечественное мировидение и быт творят в сознании российского художника образы мало понятные в общепринятых координатах изобразительности. «Зазеркалье» в России есть не что иное, как самый ее реальный, подлинный облик. И самая кондовая действительность здесь, напротив, представляет собой исковерканный грубыми условностями мир. Это мир зримых контрастов: на одной грани

 

 

 

 

Созерцая такой мир, невозможно радоваться, но и невозможно от него отвернуться… Михаил Сударушкин выбирает, быть может, самый здоровый с эмоциональной точки зрения путь восприятия действительности: с легкой и доброй иронией, одновременно с состраданием и оптимизмом:

 

 

На малом пространстве русской провинции есть и время, и место для тихого и пристального наблюдения над окружающим миром. У Михаила Сударушкина мы встречаем пейзажные зарисовки, отличающиеся особенной свежестью и одновременно простотой. Чтобы любить и замечать вокруг такие обыденности, надо уметь быть предельно сосредоточенным в себе человеком и в то же время широко открытым миру.

Особая часть творчества Михаила Сударушкина – короткие стихотворения в жанре шутки. Причем для Сударушкина это именно жанр – особая форма, определяющая и стиль, и характер поэтического зрения их героя. В них сквозит та же незлобивая ирония, направленная, прежде всего, в сторону самого создателя этих сочинений…

И все бы оставалось так легко, светло и ясно… Если бы уже никак не связанная с творчеством, а только с суровой действительностью, которая у нас иной раз горше, сложнее, но и красочнее самого из катастрофических романов русских классиков, необходимость избавиться от двух миров – по обе стороны зеркала. Не важно, роковая ли случайность или коварный замысел уведут тебя в тот мир, который никогда уже не отразится ни по одну из сторон зеркала. А только лишь под образами – в последнем мерцании свечей».

Сборник «Зазеркалье» открывался «Сказкой о том, как братья-сбродичи хотели женить Алешу Поповича». Миша читал ее почти на всех своих встречах с читателями, поэтому приведу ее здесь полностью:

 

5. СКАЗКА О ТОМ, КАК БРАТЬЯ-СБРОДИЧИ ХОТЕЛИ ЖЕНИТЬ АЛЕШУ ПОПОВИЧА

 

 

6. СЕЛЬСКИЙ УЧИТЕЛЬ

 

После окончания третьего курса университета Мишу пригласили работать в Татищевскую сельскую неполную школу – вести уроки отечественной истории с 4-го по 9-й класс. Нагрузка большая даже для опытного учителя, а у Миши никакого педагогического стажа не было. Да и учеба в университете требовала немалых усилий. Поэтому и у меня, и у жены были сомнения – по силам ли ему такая работа, тем более – с его здоровьем? Пока мы гадали, как поступить, Миша, как всегда, принял решение самостоятельно – надо попробовать, а там видно будет.

Всё получилось даже лучше, чем мы с Наташей могли надеяться: работа по-настоящему увлекла его, а главное – он сразу, с первых занятий нашел верный тон с учениками. Об этом нам говорили знакомые преподаватели, но еще убедительнее было другое – ученики Миши стали постоянными гостями нашей квартиры на улице Некрасова.

Было только одно неудобство – это дороги туда и обратно: часто автобусы снимали с рейса, приходилось добираться до Татищева-Погоста пешком или искать попутную машину. Миша не жаловался, к каждому занятию готовился с той же добросовестностью, что и к сессиям в университете. Ушел из школы только на пятом курсе, перед защитой диплома. Его татищевские ученики, которые после девятого класса поступили в десятый класс Семибратовской средней школы, продолжали приходить к нему и «просто так», по-дружески, и как к бывшему учителю, всегда готовому оказать им помощь, дать совет. Иногда в его комнате собиралось столько ребят, что у нас не хватало чашек, чтобы напоить их чаем. Одна из учениц Миши, которой он посвятил свое первое лирическое стихотворение, изредка посещает нас и сейчас, после смерти Миши.

1999-й год – год окончания университета – в короткой судьбе Миши был одним из самых плодотворных, одна за другой у него вышли две историко-краеведческие книги: «Расследуя старинные преданья…» и «Путешествие к истокам». Послесловие к первой книге написала Л.Б.Хорошилова, кандидат исторических наук, научный сотрудник Исторического факультета МГУ, до этого рецензировавшая его первую книгу «О семи братьях-сбродичах, заповедной Кураковщине и несбывшейся мечте».

Рецензия на книгу «Расследуя старинные преданья…» появилась и в газете «Золотое кольцо». Олег Гонозов дал ей несколько необычное название: «В каждой губернии свой Кощей»:

 

«Происхождение названий таких населенных пунктов, как Зверинец, Кощеево, Сулость и т.д. вряд ли оставит равнодушным исследователей отечественной топонимики и просто любителей старины. Взять, например, село Зверинец. По одному из преданий, в образе зверя здесь жил князь Мстислав Владимирович, который питался травой и животными, по другой – князь Константин Всеволодович устроил здесь многочисленный зверинец. Или вот деревня Кощеево. Согласно преданию на ее месте было жилище некоего человека, прозванного за его долголетнюю жизнь Кощеем бессмертным. Название села Сулость, оказывается, пошло оттого, что у жившего в этом месте волшебника Ласта была дочь Прозора-Сула…

А узнать обо всех этих увлекательных историях можно из историко-краеведческого очерка Михаила Сударушкина «Расследуя старинные преданья…», вышедшего приложением к журналу «Русь».

За недолгое время своего преподавания в Татищевской сельской школе Михаил Сударушкин убедился, что всякий раз, когда по ходу урока он обращался к местной истории, внимание учащихся резко возрастало. Вот поэтому он и решил рассказать о старинных преданиях, связанных с историей древней и загадочной Ростовской земли, в своем очерке, полагая, что он может быть полезен не только учителям истории, а и всем тем, кто увлекается краеведением.

Первой работой Михаила Сударушкина, которому всего еще двадцать один год и этим летом ему предстоит защита диплома в Ярославском педуниверситете, была книга «О семи братьях-сбродичах, заповедной Кураковщине и несбывшейся мечте». «Расследуя старинные преданья…» стала ее продолжением, но уже готовится и третья – «Путешествие к истокам». Среди первоисточников, использованных автором при подготовке книги, указываются дореволюционные издания ростовских краеведов А.А.Титова и А.Я.Артынова, практически недоступные для сельских учителей, и выходящие в свет работы Михаила Сударушкина станут хорошим учебным пособием по изучению Ростовского края».

 

Позднее Миша так писал о книге «Расследуя старинные преданья…»:

«На мысль обратиться к старинным преданиям, по-своему увлекательно освещающим историю нашего края, меня натолкнула публикация в районной газете научного сотрудника Ростовского музея В.Пуцко под названием «Из древних ростовских преданий». Во вступлении к публикации автор писал: «Среди местного населения в былые времена большой популярностью пользовалась легенда, известная под названием «Сказание о братьях-сбродичах» или «Сказка о семи Семионах – родных братьях», которая проникла даже в русские народные сказки. От нее, как считают, получило название и село Семибратово. Эта легенда еще интересна и тем, что показывает жизнь и быт ростовских князей XV – XVI веков».

И далее автор приводил текст этой легенды, в которой в числе других упоминались деревни и села Кураковщины, реальные исторические лица, связанные с историей этого края. В своей книге «Расследуя старинные преданья…» я предложил читателям вместе со мной заняться необычным расследованием – расследованием сведений, приведенных в этом старинном предании, использовав помимо текста самого предания, книгу А.А.Титова «Ростовский уезд Ярославской губернии», изданную в Москве в 1885 году. Из этой книги я произвел отбор преданий, собранных краеведом А.Я.Артыновым, рассказывающих историю образования ростовских сел и деревень… Работа над книгой «Расследуя старинные преданья…» привела меня к выводу, что ошибаются те, кто считает «Повесть временных лет» чуть ли не единственным источником достоверных сведений о начальной русской истории. Расследование старинных преданий дает для изучения отечественной истории уникальный, богатейший материал, который по значимости можно поставить рядом с летописными свидетельствами».

 

Этот отрывок взят из книги Миши «В России центр на периферии», вышедшей в 2000 году. Но вернемся в 1999-й год.

Сразу же после выхода книги «Расследуя старинные преданья…» весь ее тираж был приобретен администрацией Ростовского муниципального округа, которая распределила его среди библиотек района.

Впоследствии я не раз слышал от библиотекарей, читателей, школьников, краеведов о том, как помогла им эта книга в изучении прошлого Ростовского края. Однако сам Миша оценивал ее скептически, говорил о ней примерно так: «Подумаешь – переписал собранные Артыновым предания и дал к некоторым из них комментарии. Ростовские предания заслуживают большего».

Вероятно, именно эта неудовлетворенность проделанной «механической» работой заставила Михаила в тот же год написать следующую книгу – «Путешествие к истокам». Книга состояла из двух частей. В первой – «Откуда пошла Русская земля?» – Миша высказал свой взгляд на начальную историю Ростова, многие страницы которой до сих пор остаются неизвестными. Во второй части – «Ростовская история в преданиях и топонимах» – на конкретных примерах показал, как предания и топонимы своеобразно отражают прошлое Ростовского края и как их можно использовать на уроках краеведения.

В том же 1999 году в Семибратове вышла газета «Истоки», одним из инициаторов создания которой был Миша, ставший членом редколлегии. Первый номер газеты был посвящен 200-летию со дня рождения А.С.Пушкина. Миша принимал участие в сборе материалов и их редактировании, он же стал автором, пожалуй, самого интересного очерка этого номера под названием «Сказка ложь, да в ней намек!..». Получилось так, что когда после смерти Миши я готовил к печати его книгу «Рассказы о ростовской истории», я забыл про этот очерк, привожу его здесь:

 

«Изъездив почти всю Россию, А.С.Пушкин никогда не бывал на Ярославской земле даже проездом. Ярославским поклонникам поэта остается довольствоваться тем, что среди его знакомых было немало ярославцев: П.П.Свиньин из-под Переславля-Залесского и поэт-самоучка Ф.Н.Слепуш–кин из деревни Романовского уезда; служивший в одной из московских гостиниц крестьянин из села Ваулово Егор Семенов и владелец имения в Любимском уезде поэт-декабрист А.И. Одоевский, написавший ответное послание на пушкинское стихотворение «Во глубине сибирских руд…». Из села Ивановка под Ростовом был декабрист Д.А.Щепин-Ростовский; родом из села Глебово Рыбинского уезда – В.П.Зубов, с которым Пушкин переписывался и даже чуть было не породнился.

Обо всем этом подробно рассказано в очерке Ю.Белякова «Пушкин и земля Ярославская», опубликованном в первом номере журнала «Русь» за 1997 год. В этом же очерке замечено, что «ни одного из героев своих произведений Пушкин не «поселил» на земле Ярославской». А вместе с тем есть основания считать, что поэт все-таки прикоснулся если не к нашей земле, то к нашей истории. Известно, что со слов своей няни Орины Родионовны Пушкин записал несколько сказок, последней из которых, седьмой (!), стала сказка, положенная в основу пушкинской «Сказки о мертвой царевне и семи богатырях». А среди былин об Алеше Поповиче, ростовское происхождение которого общепризнанно, есть былина «Алеша и сестра Збродовичей». И невольно напрашивается вопрос: не из одного ли реального исторического факта выросли, как из зерна, и рассказанная поэту Ориной Родионовной сказка о семи богатырях, и былина о семи братьях Збродовичах? Не трансформировался ли былинный Попович Алеша (Алексей) в сказочного королевича Елисея? Не на нашей ли Семибратовской земле находятся глубинные корни этих замечательных произведений устного народного творчества, подобно эху донесших до нас известия о реальных исторических лицах? К своей «Сказке о том, как братья-сбродичи хотели женить Алешу Поповича» я выбрал в качестве эпиграфа знаменитые строки: «Сказка ложь, да в ней намек! Добрым молодцам урок».

Эти слова взяты из «Сказки о золотом петушке». Но, может, пушкинские «намеки» помогут ответить и на вопрос, откуда корни «Сказки о мертвой царевне и семи богатырях»? Кроме созвучия «королевич Елисей – попович Алексей», есть в этой сказке и сенная девушка Чернавка – как тут не вспомнить семибратовскую речку Синявку, и семь братьев-богатырей – копия наших семи братьев-сбродичей, и терем в лесу, напоминающий топонимическую легенду об образовании деревни Бородино, на месте которой в древности находился терем семи братьев-сбродичей – Сбродичев терем. Конечно, все эти параллели могут быть случайными, но в юбилей Пушкина трудно удержаться от желания хотя бы таким способом прикоснуться к его славе и имени. В придачу, это предположение может оказаться и не столь далеким от истины».

 

7. В ЖУРНАЛЕ «РУСЬ»

 

После окончания университета Мишу приглашали вернуться в Татищевскую школу, однако мы с женой отговорили его – слишком непредсказуемы были дороги туда и сюда, тем более – зимой. Чтобы не прерывался трудовой стаж, Миша стал литературным сотрудником журнала «Русь», в котором я был заместителем главного редактора по творческой работе.

В книге «Путешествие во времени из Ростова в Ярославль» последний раздел – ««Русь» о Ярославле и ярославцах» – целиком составлен из заметок, которые Миша писал, надеясь издать их к 10-летию журнала. Получилось так, что юбилей журнала и смерть Миши произошли почти одновременно. Отдельная глава – «Слово о «Руси» – посвящена истории журнала и до сих пор остается единственной серьезной публикацией на эту тему. В 2001 году из-за финансовых трудностей журнал «Русь» прекратил свое существование.

Мне довелось работать с двумя главными редакторами, но неизменным оставалось одно: где бы ни жил главный редактор, в Ростове или в Рыбинске, журнал формировался в Семибратове. В нашей квартире хранился весь редакционный портфель, сюда приходили рукописи авторов и письма читателей, отсюда мы с Наташей, которая работала корректором, несколько лет отсылали журнал подписчикам. В этой работе участвовал и Миша, так что к журнальной работе он был приобщен с малолетства. Вместе с нами радовался успехам, переживал неприятности, связанные с вынужденной переменой руководства. Как говорится, узнал всю кухню литературного и журнального дела. Не сомневаюсь, что именно это обстоятельство помогло ему рано освоить навыки авторской работы, побудило к созданию собственных книг.

Формально Миша занимался организацией рекламы, но я использовал его иначе – отдавал ему на вычитку все материалы, связанные с историей и краеведением. Пытался подсунуть ему и художественные произведения, но Миша на это не пошел. Вот так мы с ним и разделили обязанности по журналу, причем еще до того, как он был взят в штат редакции.

Здесь, в журнале, у Миши открылась еще одна способность – он оказался очень хорошим редактором, тонко чувствующим слово. А знание отечественной истории порой делало его незаменимым работником. Можно назвать немало примеров, когда он обезопасил журнал от публикации исторических ляпсусов. Назову только один случай.

В год 200-летнего юбилея А.С.Пушкина в качестве книжного приложения к журналу «Русь» готовился к печати первый номер литературно-художественного альманаха «Ростовский изборник». Его предварительное составление организовала редакция газеты «Ростовский вестник», я стал литературным редактором альманаха. В числе прочих материалов поступил рассказ «Любовь ямщика», написанный маститым ростовским автором. Речь в рассказе шла о времени княжения в Ростове князя Василько, погибшего в 1238 году сразу после Ситской битвы. Это обстоятельство дало мне повод отдать рассказ Мише. Он поворчал, но взял его к себе в комнату. Буквально через несколько минут оттуда стали доноситься сначала смешки, потом возмущенные возгласы. Возвратившись, Миша бросил рассказ на мой письменный стол и заявил:

– Не рассказ, а сплошная мура!

Я опешил, потребовал объяснений.

– А ты его читал? – спросил он меня.

– Ну, читал. Обычный рассказ про любовь с историческим колоритом.

Миша возмутился:

– Ничего себе – колорит! Да если этот рассказ напечатать, вас историки осмеют и в порошок сотрут. Тут что ни историческая деталь – то фальшь, полное незнание русской истории.

Подумав про себя, что Мишу, может быть, просто «заносит», я потребовал назвать конкретные примеры.

– Пожалуйста. Ляпсус уже в самом названии рассказа – до начала татаро-монгольского ига в русском языке не было слова «ямщик», оно появилось гораздо позднее и образовалось из татарского слова «ямчы». «Ям» с тюркского переводится как «почтовая станция, дорога». В русском обиходе слово «ямщик» появилось не раньше четырнадцатого века.

Я заглянул в этимологический словарь и вынужден был согласиться с этим замечанием.

– Во-вторых, – продолжил Миша, – герои называют друг друга по отчеству, а это тоже пришло гораздо позднее. Если твой автор не читает историческую литературу, пусть хотя бы вспомнит фильм «Петр Первый», где царь по имени-отчеству назвал купца и тот из благодарности за такую честь бросился ему в ноги. Это было в начале восемнадцатого века, а здесь дело происходит в тринадцатом. В-третьих, автор называет Ростов Ростовом Великим так, словно это название было общепринятым. На самом деле все было иначе. Впервые в письме князю Юрию Долгорукому Ростов назвал Великим князь Вячеслав Владимирович в 1151 году. Однако ни в летописях, ни в житиях, ни в других источниках во времена князя Василько это название не употреблялось, Ростовом Великим город стали называть гораздо позднее, чаще всего для того, чтобы отличить его от Ростова-на-Дону. В-четвертых, – начал Миша и тут же махнул рукой. – Да чего говорить, весь рассказ так на пародию и просится. Ямщика на таксиста заменить, некоторые детали обновить – и получится рассказ о современном Ростове. Вот почитай, – и Миша протянул мне тетрадный листок со следующим текстом под названием «Любовь таксиста»:

«– Беда, Василь Демьяныч!

Частный предприниматель Богданов недоуменно глянул на своего личного шофера.

– Таксист Скитник твою дочь Оксану увез! На Соборной площади посадил к себе в «Москвич» – и был таков! Теперь их по всей Российской Федерации ищи-свищи.

Василий Демьяны порывисто поднялся из импортного кресла:

– Беги в гараж, заводи мой «Ауди». Сначала к главе администрации загляну, может, милицию подключит, он у меня в должниках. И в погоню…

«Куда, куда ехать? – точила Скитника за рулем навязчивая мысль. – Этот новый русский Богданов непременно пошлет в погоню милицию, у него все в кармане сидят. На моем «Москвиче» далеко не уедешь, вон уже сейчас кардан постукивает, вот-вот развалится».

Скитник заглушил мотор, повернулся к Олесе.

– Вспять не надумаешь, красотка?

– Нет, с тобой хоть за бугор.

– Тяжело придется, отныне мы – бомжи, по всему СНГ искать будут.

– Ты мне лапшу на уши не вешай, газуй быстрее, пока предок не догнал, – бодро сказала Олеся.

– На первое время в Москву махнем, среди нелегалов затеряемся, – и Ситник включил зажигание.

До Ситской битвы оставались считанные месяцы»…

 

Рассказ «Любовь ямщика» со всеми историческими ляпсусами был опубликован в следующем номере ростовского альманаха, который редактировал уже не я. Нигде не была опубликована и пародия на него – еще и Мише не хватало неприятностей от маститого и влиятельного, в масштабах Ростова, автора, у которого подобных исторических ляпсусов в каждой книге – хоть пруд пруди.

В журнале «Русь» Миша не только успешно редактировал исторические материалы, но и публиковал свои поэтические и краеведческие работы. Так, здесь были опубликованы очерки «Откуда пошла Русская земля?», «Новоявленный мученик – полковник Перхуров», «О семи братьях-сбродичах, заповедной Кураковщине и несбывшейся мечте», несколько стихотворений и поэтическая «Сказка о том, как братья-сбродичи хотели женить Алешу Поповича». Эту сказку, использовав местные предания, Миша написал, как говорится, в один присест, всего за один день. На мой взгляд, сказка написана в лучших пушкинских традициях, читается на одном дыхании, на выступлениях Миши я не раз видел, с каким удовольствием воспринимали ее слушатели.

Но вернемся к работе Миши в журнале «Русь».

Некоторые материалы он напечатал под псевдонимом «Михаил Уваров». Под этим псевдонимом Миша опубликовал очерк «Тоскливое времечко выпало…» – о ярославском краеведе, журналисте и поэте Леониде Николаевиче Трефолеве. В основу очерка была положена переписка Л.Н.Трефолева с писателем Ф.Д.Нефедовым. На мой взгляд, этот очерк интересен тем, что Миша нарисовал совершенно новый, для многих ярославцев даже неожиданный портрет известного деятеля. Не могу избавиться от ощущения, что очерк был подсказан Мише не только знакомством с перепиской Л.Н.Трефолева, но и собственными впечатлениями от некоторых особенностей провинциальной жизни, оставивших в его душе тяжкий, горестный осадок.

 

8. СЕРГЕЕВСКИЕ ЧТЕНИЯ

 

Если бы знать, чем обернется для Миши работа в библиотеке, этой страницы в его биографии не было бы вовсе! Впрочем, хотя Миша и посмеивался, наблюдая царившие там порядки, сначала все шло хорошо: он выступал перед школьниками, делал выставки, писал отчеты. Когда Ярославская областная научная библиотека им. Н.А.Некрасова объявила конкурс «Библиотека – школа просвещенного патриотизма», Ростовская районная библиотека рекомендовала историко-краеведческие книги Миши, и он стал лауреатом конкурса. До этого, во многом благодаря ему, Семибратовская поселковая библиотека заняла первое место в районном конкурсе, посвященном 200-летию А.С.Пушкина, и второе место в областном конкурсе.

В библиотеке проходили занятия кружка юных журналистов, созданного при Доме детского творчества. Формально руководил кружком я, но все занятия мы вели вместе с Мишей, вместе разрабатывали планы занятий, читали первые журналистские опыты членов кружка. Но прежде разработали подробную программу работы кружка, которая открывалась следующим пояснением, написанным высокопарным стилем, который так любят чиновники от педагогики:

«Актуальность создания кружка юных журналистов обусловлена тем, что в обществе резко усилилась роль и значение средств массовой информации, повысилась необходимость в умении получать, пользоваться и выдавать информацию, однако в школьной программе основы журналистики отсутствуют. Цель создания кружка юных журналистов – дать общие сведения об истории журналистики, издательского и типографского дела, ознакомиться с тематикой, жанрами и структурой средств массовой информации, научить основным приемам и методам журналистской работы.

Задача создания кружка юных журналистов – приобщить ребят к самостоятельной авторской и журналистской работе, создать условия для развития их творческих, литературных и организационных способностей и воспитания активной гражданской позиции...»

Далее следовало изложение тематики теоретических занятий: История журналистики от летописи до Интернета. Путь рукописи в редакции. От рукописи – к печатному тексту. Тематика журналистских публикаций. Журналистские жанры. Ответственность за слово. Разбор номера местной газеты.

План предусматривал и журналистскую практику, которая началась у нас сразу же после первого занятия. Было решено возродить газету «Истоки», которую я уже упоминал выше. Первыми авторами возрожденной газеты стали члены кружка юных журналистов Женя Малыгина, Настя Данилова, Наташа Редько, Аня Щербак, Светлана Степанова, Оксана Шляхтина. Позднее Оксана поступила на факультет журналистики Ярославского педуниверситета, после смерти Миши написала очерк «Осуществится ли мечта Михаила Сударушкина», о котором будет рассказано ниже.

А открывался первый номер новых «Истоков» статьей Жени Малыгиной «Для Вас, для Ваших детей, для всего Семибратова»:

 

«Вечером 22 января 2000 года, уже после окончания рабочего дня, вдруг засветились окна в Семибратовской поселковой библиотеке. В масштабах рабочего поселка Семибратово здесь произошло событие, может, и не столь значительное, но которое в дальнейшем может иметь большие последствия. Дело в том, что в этот вечер впервые в Семибратове здесь был создан кружок юных журналистов… Обычно на подобных занятиях собравшиеся зевают и тайком посматривают на часы, подставляя их к уху, чтобы убедиться – ходят ли они вообще. На этот раз скучно не было, собравшиеся долго не расходились, обсуждая работу будущего кружка, высказывая свои предложения и оценки… Прошло уже несколько занятий кружка юных журналистов, в редакторском портфеле кружка появляются все новые и новые материалы, причем некоторые из них написаны как бы по заказу семибратовцев, к юбилеям тех или иных событий. Пользуясь случаем, обращаемся к возможным спонсорам газеты «Истоки»: помогите, помогите, пожалуйста, сделать доброе, полезное дело для вас, для ваших детей, для всего Семибратова».

В этом же номере газеты «Истоки» сообщалось о проведении в Семибратовской библиотеке Первых Сергеевских краеведческих чтений. Идея создания чтений принадлежала Мише. Вместе мы разработали их концепцию, вот только несколько положений этой развернутой концепции:

 

«Сергеевские краеведческие чтения проводятся в честь семибратовского краеведа Петра Александровича Сергеева (16) [29]. 01. 1889 – 30.04. 1963). С 1939 года он жил в Семибратове, работал экономистом на заводе термоизоляционных материалов и вел большую краеведческую работу. В Ростовском филиале Государственного архива Ярославской области (РФ ГАЯО) хранится его фонд (Р-946), состоящий из 213 дел. Здесь работы по краеведению, военному делу, техническому нормированию, планированию, лекции и статьи по краеведческой и общественно-политической тематике. Картотека П.А.Сергеева по истории Ярославского края насчитывает 45 тысяч справок… Все это свидетельствует, что на Ростовской земле, в Семибратове, жил замечательный краевед, проделавший уникальную исследовательскую работу и достойный нашей памяти.

В честь П.А.Сергеева учреждаются краеведческие чтения, главная цель которых состоит в том, чтобы объединить усилия местных краеведов, дать им возможность ознакомить жителей Семибратова и Ростовского района со своими краеведческими работами. Сергеевские чтения проводятся раз в год, в конце января, по возможности в день рождения П.А.Сергеева – 29 января… Обязательным элементом Сергеевских краеведческих чтений является выступление, посвященное творческому наследию П.А.Сергеева. Тематика последующих выступлений не регламентируется, но они должны быть посвящены истории Ростовского края, изучением которой занимался П.А.Сергеев».

 

Также в концепции Сергеевских краеведческих чтений было предусмотрено создание Учредительного совета, налаживание постоянных связей с Ростовским музеем-заповедником для проведения совместных краеведческих мероприятий, издание ежегодного сборника «Сергеевские чтения», в котором печатались бы лучшие краеведческие материалы семибратовцев.

В целом, Первые Сергеевские чтения прошли так, как было задумано в концепции. Сообщение о жизни и творчестве П.А.Сергеева сделал Олег Непоспехов, сохранивший личное дело краеведа и написавший о нем первое исследование. Другой хороший Мишин приятель Саша Ермаков, тоже часто бывавший у нас в доме, рассказал об Александре Николаевиче Жупикове – одном из самых уважаемых директоров Семибратовского завода газоочистительной аппаратуры. Учительница истории Семибратовской средней школы Марина Станиславовна Моторова представила доклады членов краеведческого кружка Лены Бубновой и Насти Даниловой – об истории детских домов, разместившихся в годы Великой Отечественной войны в Семибратове и Макарове, и об экспонатах школьного музея. Миша рассказал о книге «Полвека на службе экологии», посвященной 50-летию Семибратовского завода газоочистительной аппаратуры и в создании которой он принимал участие как член авторского коллектива.

Позднее практически все прочитанные работы, в полном соответствии с разработанной нами с Мишей концепцией Сергеевских чтений, были изданы. В дальнейшем Сергеевские чтения такого высокого уровня, к сожалению, уже не достигали.

Во Вторых Сергеевских чтениях, которые прошли на следующий год и были посвящены 70-летию Семибратовской средней школы, ни я, ни Миша не участвовали. До этого в газете «Ростовский вестник» была опубликована заметка, автор которой, по сути, приватизировал честь создания и Сергеевских краеведческих чтений, и школьной газеты «Истоки». Нас неприятно покоробило то, что эту явную ложь никто не разоблачил во время этих чтений. О Мише вспомнили только во время проведения Третьих Сергеевских чтений, почтив его память минутой молчания. Однако о том, что идея создания Сергеевских чтений принадлежит Мише, так и не удосужились вспомнить. Даже после смерти ему не вернули то, что отняли при жизни…

Работая в библиотеке, Миша написал свою следующую книгу «В России центр на периферии» с подзаголовком «Создание и реализация концепции «Периферийная библиотека – центр изучения краеведения». Слова «В России центр на периферии» принадлежат известному русскому историку В.О.Ключевскому. Книга представляла собой аналитический обзор того, что было проделано Мишей в 1998–2000 гг. с целью придания Семибратовской библиотеке краеведческой направленности, создания в ней краеведческого отдела и музея, посвященного истории местного края. Создание краеведческого музея он рассматривал как логическое следствие проделанной им собирательской и исследовательской работы и ее продолжение на новом организационном уровне.

Однако вскоре Миша вынужден был уйти из библиотеки. Почему-то мне очень ярко запомнилось последнее несостоявшееся занятие кружка юных журналистов: мы с Мишей подошли к библиотеке, но дверь была заперта. Случайно по улице проходил директор школы А.А.Капралов. Узнав, в чем дело, он предложил проводить занятия в школе. Но, как говорится, мы с Мишей уже «перегорели». До этого вынужден был перенести занятия кружка поэзии из библиотеки в Дом культуры Олег Пантелеймонович Попов. Опять вставать на те же грабли нам не захотелось.

Как-то Миша пришел с работы мрачный и заявил нам с Наташей, что больше работать в библиотеке не будет. И уже на следующий день подал заявление об уходе. Несмотря на наши просьбы, он не стал объяснять, чем была вызвана такая поспешность, об этом мы узнали стороной, от других людей. Для меня всё окончательно прояснилось только после того, как разбираться в сложившейся в библиотеке ненормальной ситуации приехал начальник отдела культуры Ростовского муниципального округа Александр Александрович Гусев, и при жизни, и после смерти Миши относившийся к нему с уважением.

Другое отношение Миша встретил в библиотеке. Не хочется ворошить прошлое и называть тех, кого он после этого случая не простил до самой смерти. Скажу главное: мы оба заявили, что больше нашей ноги в этой библиотеке не будет. Миша свое слово сдержал. Сдержу его и я…

 

9. ЗЕМЛЯКИ

 

И все-таки следует сказать, что добрых, порядочных людей на коротком жизненном пути Мише встретилось гораздо больше. Даже в маленьком Семибратове ему посчастливилось узнать людей, которых он уважал, ценил их способности. Среди них были его учителя, старшие товарищи, такие как учитель истории и краевед Юрий Петрович Парамонов, который первым проиллюстрировал Мишину «Сказку о том, как братья-сбродичи хотели женить Алешу Поповича». Позднее эти иллюстрации были использованы мною при создании в Семибратове литературно-краеведческого музея.

По-особому Миша относился к пишущим людям. С Олегом Пантелеймоновичем Поповым он встречался по работе в библиотеке, Константин Григорьевич Брендючков часто приходил к нам в гости. Их биографии Миша оставил в материалах для семибратовского музея.

Олег Пантелеймонович Попов в годы войны спас от уничтожения домик Лермонтова в Пятигорске, но позднее, несмотря на проявленное при этом мужество, был осужден на 20 лет сталинских лагерей. Несколько статей О.П.Попова о творчестве Лермонтова и других русских поэтов было опубликовано мною в журнале «Русь».

После его смерти остались стихи, которые сначала я прочитал сам, потом показал их Мише. Его оценка полностью совпала с моей – стихи замечательные, надо как-то их издать. Вскоре меня пригласили выступить с рассказом о жизни и творчестве Олега Пантелеймоновича в Ярославской библиотеке им. М.Ю.Лермонтова, где я прочитал его стихи. Сотрудники библиотеки оказались настоящими подвижниками – на издание книги стихов О.П.Попова отдали только что полученную ими губернаторскую премию. Я перепечатал стихи на компьютере и написал к ним предисловие, заведующий кафедрой русской литературы Ярославского педуниверситета Николай Николаевич Пайков осуществил их научное редактирование и написал послесловие. Так на свет появилась книга «Я жить хотел – как ветер над волной…». Корректуру книги вычитывал Миша.

4 февраля 2001 года, через год после смерти О.П.Попова, вечер его памяти состоялся в Семибратовском Доме культуры. Незадолго до этого ко мне обратились бывшие члены Клуба поэзии, который 20 лет возглавлял Олег Пантелеймонович и был его душой, с просьбой принять участие в этом вечере. Вечер состоялся в той самой комнате, в которой Клуб поэзии занимался последнее время. Я слушал восторженные воспоминания о своем руководителе бывших членов кружка – и создавалось впечатление, что Олег Пантелеймонович не умер, а просто на время вышел из комнаты. Не мог я тогда знать, что спустя совсем небольшое время похожее чувство я буду испытывать на вечере памяти Миши, состоявшемся в библиотеке им. М.Ю.Лермонтова в Ярославле…

Человеком другой, но не менее тяжелой судьбы, чем у Олега Пантелеймоновича Попова, был Константин Григорьевич Брендючков – узник Бухенвальда, автор книг «Дважды рожденные», «Школьный выдумщик», «Последний ангел». В журнале «Русь» я опубликовал его повесть «Клятва над Эттерсбергом», корректуру которой опять вычитывал Миша.

Сразу после ухода из библиотеки он на пару с учительницей истории Мариной Станиславовной Моторовой стал руководить школьным кружком краеведения в Семибратовской средней школе. Получал и зарплату, но мизерную. Запомнилось, как однажды ему выдали ее металлическими рублями, которые он высыпал в банку из-под майонеза. Так что можно сказать – Миша работал в школе на общественных началах. Но с душой и с полной отдачей сил. Сохранилась тетрадь с конспектом занятий, составленным до того подробно и обстоятельно, что хоть сейчас без всякой подготовки проводи занятие по краеведению. Вынужден сказать, что после смерти эти разработки практически остались невостребованными. Так получилось (в своем отечестве пророков нет), что краеведческие работы Миши лучше ценили и знали в Ростове, в Ярославле, в Москве.

Выход за короткий срок сразу трех краеведческих книг молодого автора не мог остаться незамеченным теми, кто следит за подобной литературой. В течение месяца сразу две журналистки опубликовали материалы о нем и его книгах: Анна Кукушкина в выходящей в Ярославле региональной газете «Караван-рос» – в очерке «Загадка Поповича», Елена Батуева в центральной московской газете «Трибуна» – в очерке под интригующим названием «Алеша Попович тоже бабник?». Оба очерка были очень пространными, с иллюстрациями и портретом Миши. В газете «Ростовский вестник» было дано сокращенное изложение этих очерков под общим названием «У Михаила Сударушкина свой взгляд на историю»:

 

«Имена былинных героев Ильи Муромца, Алеши Поповича и Добрыни Никитича не нуждаются в рекламе, их доблестные подвиги знают многие. А вот откуда они родом, мало кому известно. Ну, с Ильей Муромцем все понятно – из Мурома браток. А вот откуда взялись Добрыня с Алешей?.. Свет на их происхождение попытался пролить скромный библиотекарь из поселка Семибратово Ростовского района Михаил Сударушкин.

– Многие ученые считают, что историческим прототипом былинного богатыря Алеши Поповича был ростовский «храбр» Александр Попович, ушедший со своей дружиной из Ростова в Киев и погибший в битве при Калке в 1223 году. В летописи впервые об этом сказано в 1534 году, в так называемом Тверском сборнике, в той его части, которая написана в Ростове. Кроме того, имя Александра Поповича часто встречается в ростовских преданиях. На месте деревни Дарцево происходила кровопролитная битва, во время которой богатырем Александром Поповичем был убит богатырь по имени Дарец. Еще раз имя ростовского богатыря Александра Поповича встречается в описании села Ильинское-Хованское, согласно которому на месте села в древности жил ростовский богатырь Дикун – Золотой Пояс, приемный сын богатыря Александра Поповича.

Таким образом, получается, что известный в XIII веке Александр Попович стал прообразом былинного русского богатыря Алеши Поповича, который жил гораздо раньше, на рубеже X и XI вв. (ученые считают, что именно в это время складывались русские былины) и служил киевскому князю Владимиру – Красное Солнышко. Но, по мнению Михаила Сударушкина, все произошло с точностью наоборот: сначала был Алеша Попович, а потом летописный, погибший на Калке «храбр» Александр, получивший свое прозвище в честь былинного богатыря. Кстати, в Никоновской летописи Александр Попович упоминается в записи за 1000 год – в полном соответствии с былинным образом князь Владимир награждает его золотой гривной за оборону Киева.

– Осмелюсь предположить, что богатырей Поповичей было несколько, – продолжает Михаил. – Такое прозвище, как мне кажется, мог получить любой герой, походивший своими качествами на былинного богатыря. Они, кстати, весьма характерны. Если верить былинам, богатырь Алеша Попович не отличался какой-то сверхъестественной силой, зато был хитер, умен и даже коварен. И в придачу к тому считался большим бабником.

Былинные герои не только совершали подвиги, но и работали: Алеша Попович служил при князе Владимире кем-то вроде министра внутренних дел, а Добрыня Никитич курировал дипломатическую службу. В истории Ростовского края Добрыня упоминается как один из спутников митрополита Михаила, посетившего Ростов в 991 году. В это время, возможно, княжеский воевода Добрыня Никитич и пригласил Алешу Поповича на службу в столичный Киев.

Михаил Сударушкин нашел немало фактов в подтверждение версии о ростовском происхождении знаменитого богатыря. За давностью лет вряд ли обо всем этом можно говорить со стопроцентной уверенностью. Мало ли было на Руси Алешей, поповских сынов? Но версии Михаила говорят о другом: история родного края – это земля целинная, и часто интереснейшие факты, проливающие свет на многие загадки истории, в буквальном смысле валяются под ногами.

Изыскания скромного сельского библиотекаря и педагога вряд ли перевернут историческую науку, но местные ребятишки с восторгом отнеслись к новости о том, что Алеша Попович родился и вырос в их родных краях. Ведь история страны начинается с порога твоего дома».

На этот период приходится наше близкое знакомство с Галиной Федоровной Масловой, несколько лет возглавлявшей Семибратовский поселковый Совет, и ее внучкой Настей, учившейся в то время в Гнесинской музыкальной школе. Это знакомство не прервалось и сегодня. После выхода поэтического сборника «Зазеркалье» Настя сочинила песню на слова Мишиного стихотворения «Ярославна». Уже после смерти Миши учитель Насти в Гнесинской школе – известный московский композитор Ивар Арсеев – сочинил еще одну песню – на его стихотворение «Журавли». Стало песней и стихотворение «Дорогое мое Семибратово», впервые прочитанное Мишей в 1998 году на празднике, посвященном 50-летию Семибратова. Накануне юбилея Мишины материалы об истории поселка были опубликованы в газетах Ростова и Ярославля. Выступление Миши на юбилее поселка было записано на видеокамеру, запись хранится на Семибратовском заводе газоочистительной аппаратуры, ныне ОАО «ФИНГО». Одно время после смерти Миши я хотел переписать запись, чтобы хранить ее дома, но не смог, не хватило душевных сил…

К 50-летию Семибратовского завода газоочистительной аппаратуры вышла книга «Полвека на службе экологии». Я был ее составителем и редактором, при освещении истории Семибратова широко использовались материалы книги Миши «О семи братьях-сбродичах, заповедной Кураковщине и несбывшейся мечте». Материалы этой книги были привлечены и к работе над главами, посвященными семибратовцам-фронтовикам, современному социально-экономическому положению Семибратова и при составлении летописи строительства завода и поселка. Так Миша стал одним из авторов книги наряду с ветеранами завода, вместе с писателем К.Г.Брендючковым и журналистом В.Ф.Мамонтовым, писавшими об истории завода и поселка до него.

К юбилею ОАО «ФИНГО» был создан заводской музей, в котором также использованы собранные Мишей материалы, в частности – при создании раздела, открывающего музейную экспозицию.

Одними из первых посетителей музея стали члены руководимого Мишей краеведческого кружка. Именно тогда было решено продолжить работу над составлением списков фронтовиков-семибратовцев, поскольку представленные в музее списки оказались неполными. Вместе с Мишей мы решили составить из этих, уточненных списков фронтовиков, книгу, даже придумали ей название – «Семибратовский гарнизон: имена на поверке». Это должна быть книга, посвященная всем семибратовцам – участникам Великой Отечественной войны – погибшим, умершим, живым. К сожалению, и эта наша задумка так и не была осуществлена при жизни Миши, собранные материалы лежат в его бумагах невостребованными до сих пор.

 

10. «БОЛЬШАЯ ПЕРЕМЕНА» И «ДУРАКОВО ПОЛЕ»

 

Мне очень хотелось, чтобы в придачу к опыту работы учителя и библиотекаря у Миши добавился опыт сотрудника музея. Эти знания, считал я, очень помогли бы ему в его дальнейшей краеведческой и авторской работе. Да и желание создать в Семибратове музей, как я убедился, не оставляло Мишу. Поэтому он тоже был не прочь поработать в музее, набраться опыта. Но ближайший от Семибратова музей находился в Ростове, значит, опять дороги, нервотрепка. И все-таки, может, Миша избрал бы этот путь своей дальнейший судьбы, если бы не случай.

О том, что в Семибратове открывается филиал Петровской открытой (сменной) общеобразовательной школы, Миша как-то узнал сам. Однако выяснить, есть ли вакансии, послал мать. Она переговорила с директором школы Ириной Александровной Конториной, та с присущей ей прямотой отругала ее: «Где же вы раньше были? О вашем сыне я наслышана, умный парнишка. Я бы его учителем истории взяла, но сейчас место уже занято. Но и упускать Мишу не хочется. Пусть приходит, я его психологом возьму».

Вот так неожиданно Миша переквалифицировался в психолога. Первое время мы с женой очень боялись, как бы вечерники – ребята, в основном, из неблагополучных семей, чаще, чем головой, решающие свои проблемы кулаками, не устроили ему «веселую жизнь». Да и по внешним данным его ученики были гораздо его рослее и крепче, примерным поведением не отличались, скорее наоборот.

Однако и на этот раз наши страхи оказались напрасными – Миша вошел в новый коллектив с такой легкостью, будто до этого только с неблагополучными детьми и общался. Вероятно, чисто интуитивно он выбрал с ними правильный тон отношений – не подстраиваться и не задаваться. Уже через несколько дней после начала работы на новом месте с улыбкой рассказал нам с Наташей, как двое самых хулиганистых и враждующих между собой парней подходили к нему по одиночке и говорили примерно одно и то же: «Если тебя кто-нибудь тронет, ты мне только скажи…» Далее следовало не вполне цензурное описание того, что будет с Мишиным обидчиком. Но его так никто и не обидел здесь. Думаю, в этом немалую роль сыграла Ирина Александровна Конторина, встретившая Мишу радушно, с искренним уважением к его знаниям и способностям.

Однажды после разговора с Ириной Александровной он обратился ко мне с просьбой – помочь им издавать собственную газету. Он ей уже и название придумал – «Большая перемена», по названию его любимого телефильма, главный герой которого – учитель истории Нестор Северцев – был чем-то похож на Мишу. Идея создания независимой образовательной газеты преподавателей, учащихся и родителей мне понравилась, но я поставил условие: Ирина Александровна берет на себя издательские хлопоты и расходы, Миша становится ответственным секретарем газеты, организует и собирает материалы, а я их редактирую и набираю на компьютере.

Уже через месяц после этого разговора первый номер газеты «Большая перемена» вышел в свет. Ее открывала вступительная статья Ирины Александровны под пространным названием «Наша газета не для тех, кто не любит перемен к лучшему…», где излагались цели и задачи газеты. В этом же номере очерком «Клянусь вам своей честью…» Миша открыл постоянный раздел газеты «Уроки родиноведения», который и в дальнейшем формировался из его работ.

Во второй номер газеты по заданию И.А.Конториной он написал заметку «Возвращенное детство». Заметка небольшая, но многим в Семибратове только из нее стало понятно, что же за вечерняя школа открылась в поселке, чем она отличается от обычной школы. Вот что писал Миша:

«Каждый, кто задумывается о том, какие мгновения жизни можно назвать самыми лучшими, самыми счастливыми, в большинстве случаев соглашается с тем, что такие мгновения приходятся в основном на детские годы. В свою очередь самые яркие впечатления детства обычно связаны со школой. Именно в школьные годы формируются основные качества личности и характера, в полной мере раскрываются душевные качества человека. К сожалению, в настоящее время все чаще складываются ситуации, когда дети по тем или иным причинам не могут освоиться и проявить себя в обычных коллективах сверстников. В результате они становятся как бы «лишними»– преподаватели перестают заниматься ими в той же мере, как и остальными детьми, обращать внимание на их неудачи и даже успехи. Это приводит в конечном итоге к отчуждению таких детей от школьного коллектива, в крайних случаях – к уходу из школы.

Именно для таких детей 1 октября 2000 года в поселке Семибратово, в стенах профессионального училища, был открыт филиал Петровской сменной школы. Главная цель создания школы – возвратить ребятам детство, дать возможность нормального общения в среде сверстников, приобрести знания и профессиональные навыки, которые в дальнейшем помогут им найти свое место в жизни. На уроках профессионального обучения учащиеся школы получат специальности слесаря-механика, тракториста, швеи. Кроме жителей Семибратова в школе обучаются дети из окрестных населенных пунктов: Татищева-Погоста, Ново-Никольского, Вахрушева. Двери Семибратовской сменной школы открыты для всех, кто испытывает временные трудности в учебе и общении со сверстниками, но желает продолжить обучение, найти новых друзей и, таким образом, вернуться в детство – самую счастливую пору человеческой жизни».

 

Ирина Александровна потом говорила мне, что в короткой заметке Миша ухватил самую суть вечерней школы, нашел самые нужные слова. Возможно, именно поэтому он так быстро и освоился на новом месте. Теперь в нашу квартиру по вечерам стали приходить не только его бывшие ученики из Татищева-Погоста и Семибратовской средней школы, но и воспитанники детского дома, учившиеся в вечерней школе. Один из этих учеников навещает нас до сих пор.

Пожалуй, самая тесная дружба связывала Мишу с Олегом Непоспеховым. Сначала Олег приходил ко мне – показывал свои первые краеведческие опыты, советовался, как лучше подступить к той или иной теме. Но, в конце концов, Миша оказался для него интересней, и это неудивительно – их связывали общие увлечения, оба были остроумными, насмешливыми, находчивыми. Вспоминается, как за один вечер они сочинили «боевой листок школьной оппозиции» под названием «Дураково поле». Газету сопровождало предупреждение: «Не срывай, будь человеком – у нас свобода слова». Здесь же был приведен эпиграф – слова лисы Алисы, сказанные Буратино: «Не доведет тебя до добра это учение». А после, как во всех серьезных СМИ, следовала редакционная статья, носящая «программный» характер:

«Братья и сестры! Школа в опасности. Крыша течет, ученики деградируют и вырождаются, учителя бессильны остановить этот губительный процесс, родители в панике. Погибнет школа – погибнет и Россия. Кто нас спасет? Бог? Царь? Президент? Вряд ли. Обратимся к классике. Свое счастье Буратино пытался найти на Дураковом поле. Ему не повезло. А вдруг повезет нам с вами? Газета «Дураково поле» берет на себя задачу стать вашим путеводителем и, извините за выражение, школьным наставником. В свою очередь редакция надеется, что вы поможете ей в составлении следующих номеров нашей общей газеты. Наша позиция – оппозиция».

«Следующих» номеров газеты больше не появилось – ее авторов, несмотря на анонимность, сразу же вычислили и разоблачили. Как мне сказал потом один из учителей, педагогический коллектив в своем большинстве оценил юмор юных издателей, но давняя «доброжелательница» Миши и здесь себя проявила – представив шутку как недопустимую «антишкольную» акцию. Короче, газета «Дураково поле» моментально прекратила свое существование. Вместе с тем она могла бы стать, на мой взгляд, ярким явлением школьной жизни, многих ребят приобщить к журналистике и литературной работе. Вот несколько отрывков из ее первого номера:

 

ДОСКА ОБЪЯВЛЕНИЙ:

 

Внимание: в школу поступили золотые и серебряные медали. Желающие их приобрести могут сдавать деньги в канцелярию школы. Торопитесь: количество медалей ограничено, желающих стать медалистами много.

В школе проводится неделя борьбы с нецензурными выражениями: штраф – 10 коп. за одно нецензурное слово. В течение недели оштрафованы: учащиеся 10-х классов – на 3 руб., учащиеся 8-х классов – на 4 руб. 60 коп., учащиеся 5-х классов – на 7 руб. Кроме того, на школьном крыльце поскользнулся учитель физкультуры – штраф составил 92 руб. 70 коп. Вырученные деньги в общей сумме 107 руб. 30 коп. поступили на приобретение методической литературы по русскому языку и литературе.

Молодая и симпатичная учительница математики надеется на встречу с материально обеспеченным неуспевающим учеником 6–11 классов для занятий с ним репетиторством. Отличников и малообеспеченных просит не беспокоиться.

 

ИГРА «ШКОЛА ЗАМИНИРОВАНА» (ВМЕСТО «ЗАРНИЦЫ»):

 

Участвуют: учащиеся школы и весь педагогический коллектив, включая директоров, завучей и сторожей. Цель игры: как можно быстрее очистить здание школы от людей. Начало игры: некий неизвестный ученик, которому надоела вся эта школа, звонит директору по телефону и вежливо говорит: «Школа заминирована». Действия директора: выйдя из коматозного состояния, с позеленевшим лицом бежит по классам и кричит: «Выметайтесь из школы! Щас рванет!» Действия учащихся: изображая испуг на лицах и тихо радуясь в душе, нестройно, но дружно и охотно покидают школу. В игру включаются новые участники: саперы с собаками, пожарные, милиционеры, которые и вычисляют неизвестного шутника. А если не вычислят, игра повторяется в ближайшие дни.

 

ТАК В СКАЗКЕ СКАЗЫВАЕТСЯ:

 

Жила-была девочка, училась в деревенской школе и была там отличницей. А потом поступила в 10-й класс нашей школы, здесь училась еще лучше и по окончании получила золотую медаль. Так в сказке сказывается. А на самом деле… Еще чего – медали давать всяким пришлым, когда их своим, нашим деткам не хватает!»…

 

Как всякую солидную газету, «Дураково поле» завершали выходные данные: «Прочитал сам – передай другому. Даже под пытками и за аттестат с отличием не выдавай редакцию! Издательский Дом ООО «УО» (Общество Ограниченной Ответственности «Униженные и Оскорбленные».

 

11. «КАК ДОМ РОДНОЙ, ЛЮБЛЮ Я СЕМИБРАТОВО…»

 

Шутки, розыгрыши и дурачества не мешали Мише и Олегу, расставшись, делать свое дело. В вышедшей после смерти Миши книге «Рассказы о ростовской истории» он так писал об Олеге:

«При закрытии завода древесноволокнистых плит в бывшей деревне Исады, где жил и работал П.А.Сергеев, кем-то из руководства был брошен клич разобрать на растопку архив предприятия. Нашелся только один человек, который понял, что происходит нечто несуразное, и начал перетаскивать к себе домой то, что еще не было уничтожено. Этот человек – ученик Семибратовской средней школы Олег Непоспехов. Среди спасенных им архивных документов оказалось личное дело П.А.Сергеева. Олег Непоспехов, и ранее увлекавшийся краеведением, стал автором первого очерка о жизни и творчестве Петра Александровича, опубликованного в ростовском краеведческом сборнике. При этом начинающий краевед проявил яркие способности собирателя и исследователя краеведческих материалов: работал в архиве, встречался с теми, кто знал П.А.Сергеева, знакомился с его публикациями в газетах, тщательно осмысливал прочитанное и услышанное. В результате появился очерк, наполненный не только биографической информацией, но и согретый душевным теплом автора, каким и должен быть настоящий краеведческий материал… Но главным мне представляется другое: что в истории семибратовского краеведения появляются новые имена, что эстафета, которую начали первые местные летописцы, продолжается. А бережно сохраняя прошлое, построим и достойное будущее».

Очерк о жизни и творчестве П.А.Сергеева стал первой краеведческой работой Олега Непоспехова. С увлечением занимался в руководимом Мишей краеведческом кружке, стал лауреатом Всероссийского туристско-краеведческого движения «Отечество» в секции «Земляки» и Всероссийской олимпиады по школьному краеведению в секции «Военная история», неоднократно побеждал на районных и областных краеведческих и исторических олимпиадах. Уже после смерти Миши я стал редактором его первой книги «Семибратовские летописцы», в которую были включены очерки о жизни и творчестве П.А.Сергеева, В.Ф.Мамонтова и Миши. В последнем очерке личные воспоминания соседствуют с серьезным исследованием всего, что успел сделать в краеведении его старший друг:

 

«Михаил Борисович Сударушкин занимает особое место среди семибратовских краеведов – он стал автором первой книги об истории поселка, в которой не только подвел итоги работы своих предшественников, но и высказал свой, во многом хотя и спорный, но свежий, нестандартный взгляд на местную историю. Взгляд поэта – человека, тонко чувствующего Слово. В 1998 году выходит первая книга М.Б.Сударушкина. Название книге было дано пространное и интригующее – «О семи братьях-сбродичах, заповедной Кураковщине и несбывшейся мечте». В предисловии к ней автор четко изложил свою исследовательскую и педагогическую позицию: «Краеведение должно быть не приложением к основному курсу истории Отечества, а его вступительной, вводной частью, в придачу к тому, оно должно сопровождать весь курс школьного обучения, нужно постоянно проецировать местную историю на историю страны, что будет конкретным, а не голословным воспитанием гражданственности и патриотизма».

М.Б.Сударушкин не раз подчеркивал, что книга задумана им не как строгое научное исследование, а как популярное изложение имеющихся сведений по истории Семибратова, недоступных широкой читательской аудитории. Несмотря на это предупреждение, работа получилась вполне самостоятельная, творческая. В частности это касается высказанного в ней мнения о начальной истории Семибратова, отличное от изысканий П.А. Сергеева:

«Нет необходимости доказывать, что история Семибратова неразрывно связана с историей Ростова Великого – именно поселение на реке Устье должно было прикрывать княжеский город с севера. Первое летописное упоминание Ростова Великого приходится на 862 год. Неужели до XV столетия здесь не было никакого поселения вообще? Поверить в это трудно. Конечно же, люди появились здесь гораздо раньше, все данные к тому были: полноводная, впадающая в Волгу щедрая рыбой река, по берегам богатые живностью леса, опять-таки – княжеский город рядом… Семь братьев-сбродичей жили рядом с бродом через реку Устье, охраняя его. Это была своего рода «богатырская застава», что и послужило увековечению семи братьев в народной памяти. И только спустя время неподалеку появился монах Макарий».

Кто здесь прав – П.А.Сергеев, использовавший труды краеведов XIX века, или М.Б.Сударушкин, привлекший в качестве аргументов легенды, былины и предания Ростовской земли, – сказать трудно. Думается, до тех пор, пока не будут обнаружены новые письменные или археологические источники по древней истории края, обе версии имеют право на существование. Использованная М.Б.Сударушкиным для доказательства своей гипотезы былина называется «Алеша Попович и сестра Збродовичей». Она имеет несколько вариантов сюжета, но в главном они сходятся: живут семь братьев, у них есть сестра Настасья Збродовична, которую Алеша Попович опозорил, за что и поплатился, в одних вариантах – смертью, в других – женитьбой.

Из-под пера Михаила Сударушкина вышло поэтическое переложение этой былины под заглавием «Сказка о том, как братья-сбродичи хотели женить Алешу Поповича». Он неоднократно говорил о своем намерении написать «поэтическую историю» Семибратова, в которой «Сказка…» была бы вводной частью. К сожалению, этот план так и не был осуществлен… Говоря о М.Б. Сударушкине, не следует забывать о педагогической стороне его деятельности, тем более, что она была тесно связана с краеведческой. В 1999 году он составил методическое пособие по преподаванию краеведения в местной школе «История Семибратова в легендах, воспоминаниях и документах». Эта работа широко использовалась на занятиях школьного краеведческого кружка, которым он руководил вместе с учительницей истории М.С.Моторовой. В 2001 году разработал методическое пособие, охватывающее более широкую тематику: «Древняя история Ростовского края в легендах, документах и топонимах». С лекциями по краеведению охотно выступал в школах, училищах и библиотеках Ростовского района. Где бы ни работал Михаил Борисович – в сельской Татищевской, в Семибратовской средней и вечерней школах – всюду он находил отклик в сердцах учеников. Он никогда и никому не отказывал в помощи, к нему всегда можно было обратиться за советом, поддержкой. По вечерам в его комнате собирались бывшие одноклассники, ребята из местного детского дома, бывшие татищевские ученики.

Другое увлечение Михаила Сударушкина – поэзия. Сам он относился к своим стихам с напускным пренебрежением – слишком, по его мнению, легко, играючи они у него складывались. Возможно, именно по этой причине он выпустил при жизни только один поэтический сборник «Зазеркалье», да и то неохотно, под сильным нажимом тех, кто знал о его стихотворном творчестве. Наполненные сарказмом и юмором шутки и эпиграммы соседствовали со стихами, в которых он опять обращался к любимой исторической теме. В этой книге почти нет лирических стихов, они будут опубликованы только после его смерти. Самые сокровенные чувства и мысли он таил в себе. Последние месяцы его жизни были омрачены личной трагедией. К душевным мукам прибавились физические… В заключение хотелось бы привести строки еще одного стихотворения Михаила Сударушкина, в котором слились воедино Поэзия и Любовь к малой родине, пророчески отразилась его короткая, но яркая Судьба:

 

 

Михаил Сударушкин продолжает жить в книгах, стихах, песнях, сердцах людей, которые его знали или познакомились с ним через его творчество».

 

Книга «Семибратовские летописцы» включила в себя почти все краеведческие работы Олега Непоспехова. Надеюсь, что это только начало его исследовательской деятельности, а первая книга поможет ему обрести уверенность, вдохновит на будущую работу. Хотелось бы выразить искреннюю благодарность генеральному директору ЗАО «Кондор-Эко» Льву Валентиновичу Чекалову за помощь в издании первой книги Олега Непоспехова. Это замечательно, когда земляки добрым словом поминают ушедших земляков и помогают тем, кто продолжает их дело.

После окончания Ростовской гимназии Олег Непоспехов поступил на исторический факультет Ярославского государственного университета, но по-прежнему часто появляется у нас в доме, делится своими заботами и успехами, вместе вспоминаем Мишу, из прошлого возвращаются разговоры и события, которые, казалось бы, навсегда ушли в забвение.

Хочется поименно назвать одноклассниц и товарищей Миши, которые помнят о нем и до сих пор навещают нас с Наташей: Марина Бунегина, Инна Андросова, Михаил Арефьев, Ольга Суханова, Андрей Лапшин, Саша Ермаков, Юра Бороников. Спасибо всем им за память о Мише…

 

12. ИСТОРИЯ С ГИМНОМ

 

Вспоминается случай с текстом Государственного гимна Российской Федерации, который попался Мише на глаза в какой-то из газет. Краем уха я слышал о спорах, которые шли вокруг текста гимна, но всерьез этой темой не интересовался. Обратить внимание на новый, еще не утвержденный текст гимна, написанный Сергеем Михалковым, меня заставил Миша. Прочитав этот текст, он буквально разнес его в пух и прах:

– Ты мне объясни, отец, что это за гимн, в котором даже не упоминается название страны, которой он предназначен и посвящен?

Я заглянул в газету и действительно не нашел упоминания России. (В окончательном тексте эту несуразицу исправят, появятся строки: «Россия – священная наша держава, Россия – любимая наша страна».)

– Больше того – здесь нет ни единой исторической приметы, по которой можно было бы догадаться, о какой стране идет речь!

– Как это нет! – возразил я. – Вот читай:

 

 

– Во-первых, это не историческая, а географическая примета, – поправил меня Миша, – а во-вторых, весьма неуклюжая. Надо быть очень неграмотным человеком, чтобы утверждать, что «наши леса и поля» раскинулись аж до «полярного края», то есть до зоны вечной мерзлоты, которой предшествуют огромные пространства тундры.

И опять Миша был прав. Возможно, Сергею Михалкову не приходилось бывать в тех местах, но ведь тест гимна перед тем, как напечатать в газете, читали сотни людей! Как они не заметили этот вопиющий ляпсус?

– Я уже не говорю о такой, например, слабой строчке, как «Широкий простор для мечты и для жизни», – продолжил Миша. – Банально и примитивно, прямо-таки цитата из стихотворения начинающего графомана…

Помню, я дважды перечитал текст нового гимна, все больше убеждаясь в Мишиной правоте. Он был написан до того непрофессионально, что оставалось только удивляться, как этого не заметили, когда принимали его за основу на самом высоком уровне. Мы нашли в старом песеннике текст гимна Советского Союза, написанный тем же Сергеем Михалковым вместе с Эль-Регистаном. Его слова, сама тональность гимна, если выкинуть политические моменты и устаревшие понятия, были просты и ясны, проникнуты подлинным патриотизмом, чего никак не скажешь о новом тексте, написанном бездарно и бездушно. Миша высказал мысль, что не надо сочинять новый текст, а достаточно изменить всего несколько слов в старом тексте.

– Вот и сделай это, чем языком болтать, – сказал я в шутку.

Миша промолчал, вернулся к себе в комнату, а примерно через час положил передо мной написанный от руки следующий текст:

 

 

Признаюсь, сначала я воспринял все это как очередную Мишину шутку, но, внимательно ознакомившись с отредактированным им текстом, понял, что он подошел к делу всерьез, и не безуспешно.

На мой взгляд, Мише удалось сохранить основу текста, изменения были сделаны только в тех случаях, где без них было не обойтись или имелись шероховатости. В частности, как человек, тонко чувствующий Слово, он убрал из текста одинаковые рифмы в первом четверостишии и припеве: свободных – народов, свободное – народное, однокоренные слова в третьем четверостишии и припеве: поведем – ведет. Таким образом, он ликвидировал не только повторы одних и тех же слов, но и расширил словарный состав текста, усилил, так сказать, его информативность.

Первоначальный текст гимна был написан в 1943 году, когда шла Великая Отечественная война, поэтому упоминание армии, «захватчиков подлых» и «битв» было естественно, но наступило другое время, что тоже было учтено в Мишином тексте. Наконец, в отредактированном им тексте есть название страны, оставлена яркая историческая примета – «Сплотила навеки Великая Русь». Если в угоду каким-либо местным националистам не вымарывать страницы нашей истории, то так оно и было – Россия образовалась вокруг Руси и осталась союзом народов.

Как ни понравился мне Мишин текст, я прекрасно понимал, что с Сергеем Михалковым ему тягаться бесполезно – разные весовые категории. Поэтому никуда не стал его посылать, да и Миша больше о нем не вспоминал. А вскоре последовали трагические события, связанные с болезнью и смертью сына, которые заставили меня забыть о нашем разговоре и об этом тесте. Напомнил мне о нем очерк журналиста Б.Кудрявого в «Экспресс-газете» «Украденный гимн», где говорилось, что вдова сына поэта Эль-Регистана Д.В.Красновская имеет полное право обвинить Михалкова в плагиате – на том основании, что в новом тексте гимна сохранилась ведущая строка старого гимна: «Славься, Отечество наше свободное». По мнению автора очерка, этот факт бросает тень не только на Сергея Михалкова, но и на весь новый гимн, оказавшийся с привкусом плагиата. Возможно, Д.В.Красновская права в том, что текст писал не сам С.Михалков, а это его сын Никита «собрал щелкоперов, которые состряпали текст».

Создается впечатление, что его текст «протолкнули», использовав старые заслуги и высокие связи. Заодно, представив новый текст, С.Михалков избавился от соавтора – Эль-Регистана. Возможно, только с этой целью он отказался от новой редактуры старого текста, между тем единственная светлая строка – «Славься, Отечество наше свободное» – заимствована из старого текста. В этой ситуации действительно было бы более разумно и более порядочно к памяти Эль-Регистана вернуться к старому тексту в новой редакции, о чем в интервью журналисту так и сказала Д.В.Красновская: «Текст нужно лишь немного подправить».

Что и сделал Миша буквально перед самой смертью...

 

13. ВОКРУГ МУЗЕЯ

 

Желание создать в Семибратове музей не оставило Мишу и после вынужденного ухода из библиотеки, где он разработал его первоначальную концепцию. Как-то он признался мне, что хотел бы не только создать этот музей, но и работать в нем на постоянной основе, не отвлекаясь на другие дела. Я одобрил Мишино желание – это была именно та работа, которая больше всего соответствовала его увлеченности краеведением и состоянию здоровья.

К 70-летию Семибратовской средней школы было решено издать книгу, за помощью в издании обратились ко мне. Так я стал ее редактором, а Миша был включен в редакционный совет, в который входили ветеран школы Н.Н.Потемина и учительница истории М.С.Моторова. Книгу назвали «Повесть школьных лет». Директор школы А.А.Капралов, выступивший в качестве составителя, собирал материалы, я набирал текст на компьютере и сделал распечатку, Миша ее вычитывал. Можно сказать, книгу выпустили в свет за рекордный срок.

В этой книге, в статье «Каким быть школьному музею», Миша очень коротко изложил концепцию музея с привязкой ее к школе, привел его тематическую структуру. Мы надеялись, что после выхода книги, которую открывала вступительная статья начальника управления образования Ростовского муниципального округа А.Н.Скворцовой, вопрос о создании музея будет наконец-то решен положительно. Но прошел юбилей с его непременными обещаниями – и о музее больше не вспоминали, как будто Мишиной статьи вовсе не было.

Я думал, что после всего этого к идее создания музея охладеет и Миша, но не тут-то было: он периодически отдавал мне для набора на компьютере листочки бумаги, на которых делал наброски текстов к экспонатам будущего музея. Все иллюстративные материалы и ксерокопии документов Миша собирал в отдельные папки и часто перекладывал их. Видимо, представлял, как они будут выглядеть в музее. Это продолжалось почти до самой его смерти.

Первое время после потери сына мне было не до музея, в первую очередь я хотел как можно быстрее издать его стихи из «потаенных» тетрадей. Потом я занялся составлением его посмертной краеведческой книги «Рассказы о ростовской истории», для чего пришлось перерыть все оставшиеся после Миши бумаги. Среди них я обнаружил более подробную, чем в книге «Повесть школьных лет», концепцию музея и еще один, дополненной вариант тематической структуры. Позднее я опубликовал их в книге «Дорогое мое Семибратово, дорогие мои земляки» в отдельной главе «Музей истории Кураковщины».

Значительно обновленная Мишей тематическая структура музея охватывала практически всю историю Кураковщины до наших дней, был значительно расширен литературный раздел. Так, помимо первого семибратовского краеведа П.А.Сергеева и писателей К.Г.Брендючкова и О.П.Попова в него были включены и семибратовские поэтессы А.С.Андрианова и И.Б.Пуарэ, журналисты И.А.Собчук, В.Ф.Мамонтов, Г.С.Залетаев, Р.Д.Ермаков.

Основу книги «Дорогое мое Семибратово, дорогие мои земляки» составили материалы книги «О семи братьях-сбродичах, заповедной Кураковщине и несбывшейся мечте», но появились и новые материалы, вошедшие в главу «Семибратовские портреты». Здесь были представлены написанные Мишей краткие биографии Н.А.Бубнова, А.Н.Жупикова, Е.Н.Храмова, И.Б.Пуарэ. Здесь же был приведен полный список погибших воинов-семибратовцев на памятнике, установленном в центре поселка. Рассказывалось, как родилась идея создать книгу «Семибратовский гарнизон: имена на поверке», которая представляла бы собой списки семибратовцев – участников Великой Отечественной войны – погибших, умерших, живых.

Опубликованные в книге «Дорогое мое Семибратово, дорогие мои земляки» материалы – малая часть собранных Мишей материалов для Музея истории Кураковщины. О том, какие шаги я предпринял, чтобы реализовать эту идею Миши, подробно рассказала в очерке «Осуществится ли мечта Михаила Сударушкина?» Оксана Шляхтина:

 

«Мое знакомство с отцом и сыном Б.М. и М.Б.Сударушкиными началось в Семибратове, на занятии кружка юных журналистов, которым они руководили вдвоем: Борис Михайлович вел теоретическую часть занятий, а Михаил Борисович, подавая реплики, придавал нашим занятиям живой, разговорный характер. Часто в результате этих реплик тон занятий резко менялся, но всегда становился более творческим, более приближенным к реальной жизни. Таким он мне и запомнился: остроумным, неожиданным в мыслях и поступках. Но был и другой Михаил Сударушкин: серьезный краевед и способный педагог, оставивший после себя несколько краеведческих книг и методических пособий по преподаванию краеведения, а также тетради стихов.

И еще была у него мечта – построить в Семибратове литературно-краеведческий музей и работать в нем. Об этом мне рассказал Борис Михайлович уже после смерти сына. «Каким быть школьному музею»– так называлась статья Михаила Борисовича, опубликованная в книге «Повесть школьных лет», изданной к 70-летию Семибратовской средней школы. В этой статье он обосновал необходимость строительства в Семибратове не просто краеведческого музея, а музея, посвященного истории так называемой Кураковщины – целого региона Ростовского края, которым когда-то владели князья Куракины, в условиях крепостного права сделавшие своих крестьян одними из самых обеспеченных, самостоятельных и грамотных. Ростовский краевед А.А.Титов писал по этому поводу в 1886 году: «Недаром в Ярославской губернии их называли кураковцами – это название было не насмешка, а как бы почет. К кураковцам относились с уважением, и они пользовались большим доверием. Несмотря на изменившиеся условия, сторона эта и посейчас в экономическом отношении находится в значительно лучшем положении, нежели другие части Ростовского уезда»…

Чтобы осуществить мечту своего сына, Б.М.Сударушкин обратился сначала к директору ОАО «ФИНГО» А.Н.Лебедеву с просьбой: нельзя ли использовать под музей освободившееся помещение бывшего магазина «Стас» на первом этаже здания заводоуправления. Однако, несмотря на поддержку самой идеи создания музея, получил вежливый отказ – это помещение уже предназначено для других целей. Тогда Борис Михайлович встретился с директором Семибратовской средней школы А.А.Капраловым – и тот предложил ему под музей две комнаты в старом здании школы. Но эти помещения нуждались в капитальном ремонте, да и само создание музейных экспозиций требует немалых затрат.

После этого Борис Михайлович последовательно обратился к заместителю главы администрации Ростовского муниципального округа Н.Г.Соколовой, начальнику управления образования А.Н.Скворцовой, главе администрации Семибратова И.П.Путовой – и они тоже на словах горячо поддержали идею создания музея. Создание музея такого рода невозможно без спонсорской помощи того же ОАО «ФИНГО», других солидных местных организаций.

– Несколько месяцев назад я написал письмо главе администрации Ростовского муниципального округа А.К.Руденко с просьбой профинансировать издание краеведческой книги Михаила «Рассказы о ростовской истории», которая могла бы стать своеобразной отправной точкой для создания семибратовского музея, вписалась бы в юбилейные мероприятия, посвященные 1140-летию Ростова и послужила бы сохранению памяти о моем сыне, немало сделавшего для ростовского краеведения. Но ответа так и не получил. Боюсь, как бы то же самое не получилось и с музеем, что последняя мечта Михаила, как и многое другое, что он задумал, не осуществится. На свои деньги удалось издать итоговый сборник «Эпитафия», в который вошли практически все поэтические произведения Михаила. 19 октября в Ярославле, в библиотеке им. М.Ю.Лермонтова, состоится литературный вечер, посвященный памяти Михаила. Причем, эта инициатива исходила от самих сотрудников библиотеки. Творчество Михаила заинтересовались и некоторые столичные издания. Обидно, что в Ростове, об истории которого Михаил так много писал, отношение к нему другое…

Борис Михайлович показал мне комнату сына, в которой все осталось так, как было при его жизни. Добавился только большой портрет Михаила на стене, а за стеклом книжного шкафа – вырезки из газет Москвы, Твери, Ярославля, Ростова, откликнувшихся на смерть талантливого парня из Семибратова. Здесь же собраны все его печатные издания (а это, помимо 10 отдельных книг, еще около 50 публикаций в газетах и журналах) и материалы будущего Музея истории Кураковщины: книги, фотографии, газетные вырезки, ксерокопии документов, карт и портретов.

В компьютере на письменном столе Михаила несколько десятков файлов заняты текстами будущей музейной экспозиции. Нахожу файлы со знакомыми фамилиями: Сергеев, Брендючков, Попов… И подумала: если, все-таки, в Семибратове будет свой музей, в этот список замечательных земляков должен быть включен и сам Михаил Сударушкин – талантливый поэт, краевед и педагог, разработавший концепцию музея и вложивший в его создание свою весомую лепту… Но будет ли музей? Пока этот вопрос остается без ответа».

 

И все-таки Музей истории Кураковщины был создан. Но уже после того, как не стало Миши…

 

 

14. СТИХИ НА ЗАКЛАДКАХ

 

С тяжким усилием приступаю к самой горестной части своих воспоминаний. До смерти Миши я не знал, что выражение «сломило горе» имеет такой глубокий и такой верный смысл: горе действительно сломило нас с женой…

Несмотря на то, что каждый день начинался у Миши с инсулинового укола, он вел довольно-таки подвижный образ жизни: часто вместе со мной ездил в Ярославль и Ростов, встречался с друзьями. Мы волновались за него всякий раз, когда он уходил из дома, однако и противостоять этому не могли. Всё, что случилось потом, началось с перелома ноги. Был наложен гипс, даже по квартире Миша ходил с трудом. Это выводило его из себя. Однажды, когда нас с Наташей не было дома, он самостоятельно, подручными средствами, разбил гипс, весь пол его комнаты был усеян осколками. Нас успокоили, что такое случается часто. Однако начался воспалительный процесс, Мишу направили в больницу в Ростов.

В больнице состояние Миши ухудшилось. Мы были в панике. Спрашивали врачей, какие нужны лекарства, чтобы моментально отправиться за ними хоть в Ярославль, хоть в Москву и подключить к их поиску всех наших родственников. Нам говорили – ничего не нужно, лечение идет как положено. В этом состоянии мне пришло в голову обратиться в Ростовскую администрацию, чтобы сына обеспечили всем необходимым, приставили к нему самых опытных врачей. Ответственное лицо при мне позвонило в больницу, заверило меня, что все возможное будет сделано.

Из хирургического отделения Мишу перевели в реанимацию. В ночь на тридцатое сентября дежурный врач напился вдрызг и уснул у себя в кабинете. Таким образом, было сделано не только «все возможное», но даже невозможное. По телефону вызвали реаниматора из Ярославля, мне сказали – вот-вот прилетит вертолет и Мишу перевезут в областную больницу. Через несколько часов реаниматор приехал на машине, долго стучал в дверь, чтобы разбудить дежурного врача. Очень возмущался, но дальше словесного возмущения дело не пошло. Сказал мне, что в таком состоянии перевозить Мишу в Ярославль нельзя, и уехал, оставив рекомендации, что делать дальше. Утром Мишу подключили к аппарату искусственного дыхания. 30 сентября 2001 года, в 12 часов 30 минут, сердце Миши остановилось.

Отзывчивым людям, на себе испытавшим горе, не трудно понять, что было с Наташей и со мной в тот день, в каком состоянии мы готовились к похоронам, провожали Мишу на кладбище, сидели на поминках. Страшно представить, что стало бы с Наташей в эти черные дни, если бы рядом с ней не было ее подруг Евгении Гузаевой, Людмилы Степановой, Марины Бородиной. Если бы не поддержка и помощь ее старшего брата Александра и его семьи, московских и тверских родственников.

Нуждался в поддержке и я. Приехали из Ярославля мои родственники, рядом были мужья Наташиных подруг Виталий Гузаев и Виталий Степанов. С похоронами помогли Семибратовская школа и директор вечерней школы Ирина Александровна Конторина. Нет слов, чтобы выразить всем им благодарность за то, что все они сделали для нас в те дни.

Из жизни ушел наш любимый, единственный сын. Дальнейшая жизнь теряла всякий смысл. Но оказалось, что эта утрата ударила не только по нам – ее глубоко осознали те, кто знал Мишу при жизни, кто был знаком с его книгами. Передо мной лежат местные и центральные газеты, откликнувшиеся на смерть Миши. В газете «Ростовский вестник» появился некролог под заголовком «Светлой памяти», подписанный Комитетом культуры Ростовского муниципального округа. В нем говорилось:

«Слова бессильны высказать всю горечь утраты… Трудно представить, что мы никогда больше не увидим этого талантливого, общительного человека. Мы потеряли коллегу, был он для нас человеком, наделенным редким талантом понимать, чувствовать, радоваться жизни. Светлый образ этого замечательного человека навсегда сохранится в нашей памяти».

«Рано прерванный полет» – так озаглавлена статья в ярославской газете «Северный край»: «Искренни и трогательны стихи Михаила. Его поэтический сборник «Зазеркалье» после смерти молодого автора невозможно читать без волнения. Здесь и первая любовь, и первые разочарования, и горькая ирония по поводу того, что происходит в России, и удивительное предвидение своей короткой судьбы».

«Жизнь оборвалась на взлете» – эта статья появилась в центральной газете «Сельская жизнь»: «Поэты редко ошибаются в своих предчувствиях, иногда на бегу и всегда на беду обрывая шаг. Вот и Миша Сударушкин... Будто приговорил себя. Прочитайте его стихотворение «Эпитафия», чтобы бессильно окликнуть уходящую жизнь. Ну, неправильно же, несправедливо это! Оставил сиротами родной дом, свою школу, свое тихое Семибратово, которое – городской по рождению – успел полюбить по-сыновьи нежно, с радостью исследователя открывая его биографию. Сельский учитель истории, библиотекарь, психолог вечерней школы... И милостью Божией поэт... Горько, невыносимо горько, когда жизнь обрывается на взлете».

Пожалуй, самую трогательную статью – «Строка, оборванная на взлете» – написал мой друг по Литературному институту Владимир Степанов, опубликовавший ее в столичной газете «Россия»:

 

«Я знал Михаила Сударушкина, можно сказать, с самого рождения: с его отцом, Борисом Сударушкиным, мы вместе прошли все годы учебы в Литературном институте, крепко сдружились и поддерживали прочную связь в последующее время. Я бывал в Семибратове, на его родной Ярославщине, что под Ростовом Великим, он наезжал в Москву не один – с подрастающим сыном. В наших разговорах о жизни, о книгах все чаще присутствовала тема дорог, которыми пошли наши дети, их успехов на избранном пути. Михаил явно давал фору своим сверстникам. И отцовская гордость Бориса явно затмевала его собственные творческие достижения, книги, выходившие одна за другой. Поэтому громом среди ясного осеннего неба стала для меня скорбная телефонная весть о безвременной кончине Михаила. Настолько безвременной, нелепой и безутешной, что даже в стихах, посвященных памяти юноши, мне не удалось выразить глубины своих горьких чувств в полной мере:

 

 

Писать о нем одновременно и легко, и трудно, поскольку он и сейчас стоит у меня перед глазами: симпатичный и ершистый, находчивый в споре и отзывчивый на шутку, не по возрасту эрудированный и наделенный ярко выраженными литературными способностями. «Талантливый был парень» – эти слова я слышал от многих, кто общался с Михаилом. И это же говорили люди, которые были знакомы с ним заочно, через его стихи и книги. Приходится только удивляться, как много успел сделать за свою короткую жизнь этот хрупкий парнишка, страдавший таким серьезным заболеванием, как сахарный диабет, который постоянно держал его на инсулиновой игле.

Михаил никогда не ставил перед собой задачи стать профессиональным поэтом. Но только настоящий поэт мог так чутко почувствовать приближение собственной смерти. Только настоящий поэт способен так болезненно воспринять крушение первой любви, которая оказалась для него и последней. Только у настоящего поэта могло быть столько друзей, для которых его смерть стала невосполнимой утратой.

Знакомство с творчеством Михаила дает представление о широте его поэтического дарования: здесь и сказки, и сказания, и лирические стихи, и тексты будущих песен, и политические прокламации, пронизанные болью за то, что произошло с его родиной в последние годы. При этом Михаил, как личность независимая, самостоятельно мыслящая, не подстраивался под официальную пропаганду, а наоборот – как бы бросал ей открытый вызов. Историк по образованию, он называл вещи своими именами, а не теми фальшивыми, которыми так ловко оперируют наши политики.

Если бы Михаил оставил после себя только стихи, – и этого было бы вполне достаточно, чтобы признать незаурядность и одаренность его личности. Но он успел написать еще несколько историко-краеведческих книг и пособий по преподаванию краеведения, печатался в местных и центральных газетах, успешно преподавал историю в общеобразовательной школе, вел занятия краеведческого кружка, работал психологом в вечерней школе, участвовал в создании и формировании школьной газеты «Истоки» и образовательной газеты «Большая перемена», был литературным сотрудником журнала «Русь», тщательно вычитывая все материалы, связанные с историей и краеведением…

Таким же независимым, как в поэзии, Михаил оставался в своих историко-краеведческих книгах: не подстраивался под общепринятое мнение, а высказывал свои взгляды и оценки с полемическим задором, не оглядываясь на общепризнанные авторитеты.

И все-таки 24 года жизни – это очень мало, чтобы Михаил успел реализовать все свои творческие возможности. Осталась неопубликованной краеведческая рукопись, над которой он работал последнее время. Осталась нереализованной разработанная им концепция краеведческого музея. Остались записи, которые пока не удалось прочитать. Да и в стихах не все так просто, как может показаться на первый взгляд. Что говорить – талантливый был парень. А талантливый человек – всегда загадка. Горестно и обидно, что таким коротким был жизненный путь Михаила, наделенного природой ярким талантом и щедрой, но ранимой душой».

Позднее Владимир Степанов отнес стихи Миши в столичный «Роман-журнал XXI век», издаваемый Союзом писателей России, и под заголовком «Последние стихи» они были опубликованы в ближайшем номере. Подборку открывала вступительная статья Владимира Степанова «Строка, оборванная на взлете…».

Приведу из этой подборку только одно стихотворение, которое дает представление о том, какие мысли одолевали Мишу перед смертью:

 

 

Мне сложно комментировать это стихотворение. Вспоминается разговор с умным и по-христиански добрым, не воинствующим священником, который отпевал Мишу и был знаком с его творчеством. Он сказал: «У вашего сына, судя по стихам, трудные отношения с Богом». Наверное, так оно и было. Вспоминается, как Миша, уже учившийся в школе, серьезно отнесся к обряду крещения в Никольской церкви, как часто обращался к Богу в стихах, интересовался историей религии. Но верующим он не был…

Полной неожиданностью стала для меня публикация стихов Миши на целой полосе московской «левой» газеты «Патриот» под «аршинным» заголовком «Как ворующее быдло возвели мы в класс господ…». Далее шли стихи Миши «политической направленности»: «Сказание о кремлевской зоне», «Олигархи», «Терпи, народ», «Сказание о разграбленной стране», из которого были взяты слова заголовка публикации:

 

 

В своих «политических» стихах Миша выступал как честный, объективный историк. Разрушение Советского Союза, превращение России в заискивающую перед Западом страну с протянутой рукой и появление за считанные месяцы жуликов-олигархов, за бесценок отобравших у народа его собственность, он считал трагедией, а не победой демократии. Как историк, Миша не мог принять лживых объяснений, что всё это – историческая необходимость, в том числе – развал Союза. У него на этот счет был свой взгляд, который он изложил в стихотворении, опубликованном в той же газете «Патриот»:

 

 

Наверное, сегодня не всем понравятся эти стихи, и я привел их не для того, чтобы подставить Мишу под огонь критики, а чтобы дать его портрет таким, каким он был в действительности…

«Скажут все, что мало прожил…» – так озаглавил статью в газете «Золотое кольцо» Олег Гонозов:

«Трудно подобрать слова, чтобы выразить всю горечь утраты от безвременной кончины Михаила Сударушкина. Ему бы еще жить и жить… А теперь задумки новых краеведческих книг так и останутся нереализованными, очерки – ненаписанными, стихи – не сочиненными. Жаль. Поспешил Михаил с публикацией своей «Эпитафии», а с барышней с косой – смертью, как известно, шутки плохи. Несмотря на то, что, как писал другой поэт, «все мы, все мы в этом мире тленны», по младости лет даже исключительно одаренным авторам все же не стоит касаться в своем творчестве темы собственной смерти. Но Михаил, может быть, из-за своей разлученной любви, может, из-за страданий, что доставляла ему болезнь (незадолго до смерти у него началась депрессия, и он порой высказывался, что не хочет жить), не побоялся этой темы. Написал свою «Эпитафию» – и умер молодым. Как все настоящие поэты. В найденной после его смерти «потаенной» (не для чужих глаз и прижизненных публикаций) тетради осталось много стихов, посвященных его первой и последней любви, которая оказалась в его судьбе роковой:

 

 

Родители девочки, зная о Мишином сахарном диабете, посчитали, что лучше им не встречаться, и предприняли все возможное, чтобы разлучить их. И кто знает, может быть, именно это грубое телодвижение и породило тот ветерок, что задул и без того слабый огонек веры, надежды и любви этого очень светлого и по-взрослому мудрого юноши. Вот только даже забрав у Михаила жизнь, смерть все равно не смогла отнять его стихов, которые сегодня, к сороковому дню, звучат как бы оттуда, из небытия:

 

 

Хочется поблагодарить всех, кто откликнулся на смерть Миши добрыми, искренними словами сочувствия и сопереживания…

Здесь приведена только малая толика публикаций, которые появились в печати после смерти Миши. Они не утешили нас и не уменьшили нашу боль, но помогли устоять на ногах, понять, что мы обязаны сделать все возможное для сохранения светлой памяти о сыне.

Несколько дней после похорон мы не могли входить в Мишину комнату – здесь все напоминало о нем. Но у меня не выходила из головы записная книжка, которую в последние дни я часто видел у него на письменном столе и которую он сразу закрывал, как только я или Наташа входили в комнату. Пока Наташи не было дома, я пересилил себя и открыл дверь в комнату Миши. Не сразу нашел ту самую записную книжку. Как я и предполагал, в ней были стихи. Читал их со слезами, которые не в силах был сдержать. Это были последние стихи Миши, навеянные его болезнью, разбитой любовью, пророческим пониманием того, что он обречен.

Решение издать эти стихи к сороковому дню со дня смерти сына я принял не сразу. Это было тяжелое решение – ведь Миша писал их для себя, не для публикации. А с другой стороны, в этих стихах наиболее ярко отразился его поэтический талант, незаурядность его личности, отчаянная тяжесть его переживаний.

Я начал перепечатывать стихи только после того, как, спустя несколько дней, получил согласие Наташи. Видимо, ей, как матери, это решение далось тяжелее, чем мне. К сороковому дню книга «Последние стихи» была напечатана. Принято считать, что после сорокового дня к близким приходит некоторое успокоение. Мы этого не испытали, без слез не могли входить в Мишину комнату, видеть его вещи, книги, рукописи. Однако меня не оставляло чувство, что стихи в записной книжке – не единственные, с которыми я не был знаком раньше. Короче, нашлась еще одна тетрадь, потом другая. В той же типографии «Траст» мне удалось издать еще один сборник Мишиных стихов – «Жил, надеялся, любил…». А потом я случайно в одной из книг, стоявших в его комнате, нашел закладку, на которой тоже были стихи. Начал перелистывать другие книги – и находил на закладках все новые и новые стихотворения.

Так родилась книга «Эпитафия», в которую вошли стихи из книг «Зазеркалье», «Последние стихи», «Жил, надеялся, любил…» и стихи, обнаруженные на закладках книг. Для оплаты типографских расходов мы с Наташей продали кое-что из семейных «ценностей», которые после смерти Миши для нас никакой ценности не имели.

Презентация книги состоялась в Ярославле, в библиотеке им. М.Ю.Лермонтова. Инициатором проведения вечера памяти Миши выступила Ирина Хоновна Шихваргер. Здесь же присутствовала Светлана Александровна Курочкина – сотрудница типографии «Траст», которая своими руками с любовью делала все книги Миши. Низкий поклон этим отзывчивым женщинами и наша благодарность за все, что они сделали для Миши, для нас с женой. Наташа не могла поехать со мной – это было бы для нее непереносимым переживанием. Но и одному ехать в Ярославль мне было тяжело, поэтому я пригласил с собой друга Миши – Олега Непоспехова.

Я знал, что этот вечер будет для меня трудным, но и не надеялся, что он окажется таким душевным, трогательным – ведь подавляющее большинство собравшихся не знали Мишу, судили о нем только по его стихам. Несколько раз у меня срывался голос, но искреннее сочувствие и внимание аудитории давало новые силы. Как всегда на таких мероприятиях, на вечере было много женщин, которых интересовала история первой и последней любви Миши. Я не стал вдаваться в подробности, которые и сейчас не хотел бы ворошить, а вместо этого прочитал стихотворение, которое обнажает эту печальную историю до дна:

 

 

Приведу заметку об этом вечере Иннокентия Кашина, опубликованную в газете «Северный край»:

 

«Известному писателю из Семибратова Борису Сударушкину выпала миссия – не позавидуешь. В минувшую субботу в ярославской библиотеке им. М.Ю.Лермонтова он вел вечер памяти своего сына Михаила. Воспитанник педуниверситета, историк и поэт, Сударушкин-младший умер от сахарного диабета прошлой осенью, на двадцать пятом году жизни. Можно только догадываться, каких душевных мук стоило отцу рассказывать о сыне, читать его стихи. Они-то, написанные рукой талантливого человека, и давали ведущему силы, а собравшихся заставляли больше двух часов слушать их, не переводя дыхания.

Борис Михайлович пришел на вечер не один: начатое им продолжили сотрудник постановочной части ТЮЗа, поэт Сергей Банный и земляк Сударушкиных, старшеклассник Олег Непоспехов, чей вкус к научному краеведению подметил и оценил в одной из статей Михаил.

В конце вечера писатель рассказал о своем замысле открыть в Семибратове литературный музей. Вместе с экспонатами, рассказывающими о героях публикаций сына – лермонтоведе и поэте Олеге Пантелеймоновиче Попове и узнике Бухенвальда писателе Константине Григорьевиче Брендючкове, там будут представлены и рукописи с рабочего стола автора десяти книг стихов и научных статей – Михаила Сударушкина».

 

15. «ПУТЕШЕСТВИЕ ВО ВРЕМЕНИ…»

 

Намерение опубликовать все краеведческие работы Миши в одной книге появилось у меня сразу после выхода его «Последних стихов». Когда я собрал вместе его книги и материалы, оставшиеся неопубликованными, это желание переросло в уверенность, что так и надо сделать. Я подсчитал примерный объем книги – получилось очень солидное издание. Ведь Миша писал не только об истории Ростовского края, но и об истории Ярославля: это опубликованные историко-краеведческие очерки «Расстрелянное детство» и «Тоскливое времечко выпало…», некоторые студенческие работы, тоже достойные печати, рецензии на публикации в журнале «Русь». Поэтому я решил ограничиться только «ростовскими» исследованиями, опубликовать которые в одной книге Миша мечтал еще при жизни, даже придумал ей название – «Рассказы о ростовской истории».

Книгу такого объема издать на собственные средства мы с Наташей не могли, надо было находить спонсора. А книгу «ростовского» содержания, как я надеялся, обязательно профинансирует Ростовская администрация – для распространения ее по школам и библиотекам района. Поэтому первое, что я сделал после того, как собрал материалы для книги и сделал ее компьютерную верстку, это обратился с официальным письмом к главе администрации Ростовского муниципального округа. Однако случилось то, чего я никак не мог предвидеть, – на мое письмо даже не ответили. Как я понял, Миша и его книга здесь были не при чем – сказалось «теплое» отношение ко мне «ответственных ростовских товарищей», с которыми я вступил в конфликт после вынужденного ухода со своего поста главного редактора журнала «Русь», последовавшего после того, как КРУ выявило допущенные им серьезные финансовые нарушения. Это еще мягко сказано – финансовые нарушения. Копию акта КРУ я оставил себе на память – читается, как уголовный роман, «герой» которого не брезговал ничем, чтобы погреть руки у редакционного бюджета. Однако «ответственные товарищи» почему-то обрушили свой гнев не на виновника этой неприглядной истории, попавшей даже в центральные газеты, а на меня. Кстати, и сам «герой» спустя время стал неуклюже доказывать, что он пал жертвой зависти и коварства, при этом делая вид, что никаких документов, уличающих его в финансовых махинациях, нет. Но они существуют, хранятся и в Ярославской писательской организации, и в Ростове. Так что не знать о них «ответственные товарищи» не могли.

Не знаю, как поступил бы на моем месте кто-нибудь другой, но я не поехал в Ростов просить, унижаться, требовать справедливости, а обратился за помощью в администрацию Ярославской области. Здесь сразу же пошли мне навстречу, был заключен договор на издание книги в качестве очередного номера журнала «Русь», издание которого Ярославская администрация тут же профинансировала. Однако денег было выделено недостаточно, чтобы осуществить полноценное издание. Поэтому, чтобы увеличить тираж, я обратился к руководству общественного движения «Ярославль-2000», которое вывело меня на Издательский дом «Учитель», на свои средства осуществивший второе издание Мишиной книги. Часть тиража этого издания, в благодарность за поддержку, я передал движению «Ярославль-2000», которое использовало его в своей массовой работе.

Подробный анализ «Рассказов о ростовской истории» в статье «Интересная и полезная книга», опубликованной в газете «Ростовский вестник», дал проживавший в Семибратове опытный журналист и краевед Георгий Сергеевич Залетаев, скончавшийся в 2004 году:

 

«Сразу же должен оговориться, что данный отзыв о книге Михаила Сударушкина «Рассказы о ростовской истории» не официальная рецензия, а скорее впечатления и замечания любителя краеведения, интересующегося историей Ростовского края. Этот интерес возник в далекие довоенные годы, когда при Ростовском музее был организован школьный исторический кружок, которым руководил Иван Осипович Рыньков – один из основателей Ростовского научного общества, существовавшего во второй половине 20-х годов ХХ века.

Надо сказать, что Ростов и его история не обойдены вниманием исследователей краеведения, так что материалов для написания рассматриваемой книги было достаточно, даже сокращенный список использованной литературы включил в себя 32 источника – от работ А.Я.Артынова и А.А.Титова до наших дней. Автор ставил перед собой цель создать популярное учебное пособие по истории Ростовского края, однако, на мой взгляд, его работа перешла эти границы и является серьезным научным трудом на уровне диссертации. Пересказывать ее содержание я, естественно, не собираюсь – книгу надо прочитать. И прочитать внимательно, может быть, по несколько раз возвращаясь к отдельным местам. Но о чем говорится в книге, какие темы и периоды затрагивает автор, – сказать следует.

Книга состоит из тех частей: «Ростовская история в летописях и гипотезах», «Ростовская история в топонимах и преданиях», «Ростовская история в событиях и лицах». Автор с первой страницы высказывает свою, оригинальную точку зрения на краеведение. Такую же самостоятельность, неординарность мышления он проявляет и в отношении к ростовской истории в целом. Автор излагает свою версию заселения Ростовского края:

«В нашей исторической науке сложились два основополагающих понятия: была Русь Новгородская, затем ей на смену пришла Киевская Русь, а уж затем началось все остальное. Но существует и иное представление о начальной русской истории: что ее корни находятся на Ростовской земле, потому с такой настойчивостью русские князья стремились в Ростов, в город своих предков, основанный росами-русами и навечно оставившими название своего племени в названии города. Здесь просматривается неразрывная связь слов и понятий: Русь – Ростов – Россия».

Согласитесь – версия неожиданная, весьма спорная, но интересная, тем более, что в ее пользу автор приводит целый ряд доказательств.

Столь же неожиданно звучит и другая версия, изложенная в главе «Где искать древний Ростов?». Известно, что хотя первое летописное упоминание Ростова приходится на 862 год, археологические исследования на территории города эту дату не подтверждают. «Наиболее ранняя из дендрохологических дат – 963 г.», – приводит автор цитату из работы доктора исторических наук А.Е.Леонтьева, ныне возглавляющего Ростовский музей-заповедник. «Отчего город вырос на неудобном низком участке побережья – вопрос едва ли разрешимый», – еще раз цитирует автор известного археолога, немало сделавшего для восстановления прошлого Ростова, и задает встречный вопрос: «А и правда – почему?». Возражая целому ряду именитых ученых, утверждавших, что протогородом Ростова было Сарское городище, автор замечает: «Если остановиться на этой версии, то опять возникает вопрос, почему город переехал на новое, «неудобное» место. Поэтому наиболее вероятное, на наш взгляд, предположение состоит в том, что загадка древнего Ростова навсегда похоронена на дне озера Неро, что легенда о затопленных в нем золотых воротах появилась не случайно. Город просто был вынужден сдвинуться с места потому, что его первоначальное местоположение было залито озером Неро, по какой-то причине раздвинувшим свои берега. В пользу этого предположения – существование на дне озера гряды, протянувшейся от берега к берегу, свидетельствующее о происшедшем здесь геологическом разломе».

А далее автор последовательно рассматривает одну загадку ростовской истории за другой, соответственно называя следующие главы своей увлекательной книги: «Ростов и Киевская Русь», «Ростов, Москва и убийство в Боголюбове», «Последний взлет Ростова», «Гибель князя Василько», «Исчезнувшие источники», «Ростовская версия «Слова о полку Игореве», «Ростовский кремль», «История заповедной Кураковщины».

В заключение повторю, что книга М.Сударушкина – интересный и полезный сборник материалов по истории Ростовского края, который должен иметься в каждой ростовской библиотеке и школе, у всех, кто всерьез занимается ростовским краеведением. Вместе с тем печально то, что автор так рано ушел из жизни – в 24 года, и не успел реализовать все свои творческие способности и возможности, в том числе в краеведении. Книга явно нуждается в продолжении – остался неосвещенным целый этап ростовской истории, начиная с событий 17-го года, становления советской власти в Ростове, которая утверждалась не без сопротивления ростовцев. Достаточно вспомнить разбойника Савку Фалина – своего рода ростовского Робин Гуда, по устным преданиям, защищавшим крестьян от произвола советских чиновников. Не менее интересны в жизни Ростовского края предвоенные годы и годы Великой Отечественной войны. В числе ростовских краеведов достойны упоминания Игорь Леонтьевич Маринин и особо – Николай Васильевич Чижиков, внесший в ростовское краеведение не меньший вклад, чем М.Н.Тюнина, П.А.Сергеев и И.А.Морозов. Не сомневаюсь – будь автор жив, он продолжил бы свой труд, возможно, дополнил бы именами и событиями уже написанный текст».

Несколько экземпляров книги «Рассказы о ростовской истории» приобрела Ростовская районная библиотека, но в школы района она так и не поступила. Книги продавали в Ростовском музее-заповеднике, где их быстро разобрали туристы. В январе 2003 года за эту книгу Миша посмертно был награжден дипломом лауреата конкурса на лучший материал в средствах массовой информации, посвященный 225-летию образования Ярославской губернии.

В книгу «Путешествие во времени из Ростова в Ярославль» вошли практически все краеведческие работы Миши. Отзыв на книгу, написанный сотрудниками Ростовской центральной библиотечной системы И.В. Чикуновой и И.В.Моисеевой, открывался строками из стихотворения Миши:

 

«Эта книга стала интересным путешествием к истокам истории России, в которой, по словам автора, просматривается неразрывная связь слов и понятий Русь – Ростов – Россия… Он поставил перед собой цель не просто рассказать историю края, но дать дополнительный материал для преподавания истории в школе, привлечь внимание к источникам, которые ранее почти не использовались. Своей благородной цели автор добился. Его материалами пользуются не только учителя, но и учащиеся, библиотекари… Что заставляет человека перерыть горы архивных материалов, чтобы обнаружить одно-единственное упоминание, малоизвестный факт или только дату? Наверное, лишь любовь к своей малой Родине… Книги Михаила Сударушкина пробуждают любовь к истории малой Родины, из которой вырастает большая любовь к Отечеству».

 

О выходе книги «Путешествие во времени из Ростова в Ярославль» появилась заметка в местной газете:

«Содержание книги отражает три этапа короткого жизненного пути автора: в Семибратове начал заниматься творческой деятельностью, в Ярославле закончил педагогический университет, в Ростове опубликовал первые краеведческие работы. Книга издана родителями автора за свой счет, очень маленьким тиражом, вместе с тем она представляет собой оригинальное учебное пособие по истории Ярославского края, и в первую очередь – по истории земли Ростовской… Так уж получилось, что ни одна из краеведческих книг Михаила Сударушкина, посвященных ростовской истории, не была издана при финансовой поддержке администрации Ростовского муниципального округа. Одни книги были выпущены за счет автора, издание книги «Рассказы о ростовской истории», которая ныне стала библиографической редкостью, профинансировала администрация Ярославской области. Может, хотя бы после смерти Михаила Сударушкина его итоговую краеведческую книгу, которую надо иметь каждой школе, каждой библиотеке Ростовского района, помогут издать его земляки?»

 

Однако это пожелание так и не было услышано.

Для меня составление и редактирование книги «Путешествие во времени из Ростова в Ярославль» стало тоже путешествием в прошлое – в то время, когда Миша был жив. Перечитывал его статьи и заметки об истории Ростова, Семибратова и Ярославля – и вспоминал наши разговоры, споры, обсуждения. В эти минуты я испытывал чувство, что Миша сидит рядом. И как до слез тяжело было возвращаться в действительность! И врагу не пожелаю такого жестокого испытания – пережить смерть своего единственного сына…

 

16. ПАМЯТИ СЫНА

 

В том, что книга «Путешествие во времени из Ростова в Ярославль» пользуется большим спросом, я убедился, когда отдал ее на реализацию в музей «Ростовский кремль» – книга разошлась моментально. Хотелось бы издать ее тиражом, который сделал бы ее доступной для всех, кто интересуется ярославским краеведением. Я не теряю надежды, что это произойдет, как осуществилась мечта Миши о создании в Семибратове литературно-краеведческого музея. Своеобразным эпиграфом музея стало стихотворение Миши, обнаруженное среди его краеведческих записок:

 

 

В статье «В Семибратове создан литературно-краеведческий музей», опубликованной в газете «Дорогое мое Семибратово», об истории создания музея подробно рассказала И.А.Конторина:

 

«В новом помещении Семибратовской вечерней школы, где ранее находилась музыкальная школа, только что завершена работа по созданию первой очереди литературно-краеведческого Музея истории Кураковщины. Возможно, кто-то удивится – какая связь между вечерней школой и литературно-краеведческим музеем? Однако здесь всё взаимосвязано, определено самой судьбой. Впрочем, судите сами.

Для меня работа над музеем, по сути, началась с короткой заметки в газете «Северный край» под названием «Музей памяти сына». В ней рассказывалось о литературном вечере, посвященном памяти Михаила Сударушкина, состоявшемся в Ярославской библиотеке имени Лермонтова. Вечер вел отец Михаила – Борис Михайлович Сударушкин. Заметка заканчивалась следующими словами: «В конце вечера писатель рассказал о своем замысле открыть в Семибратове литературный музей. Вместе с экспонатами, рассказывающими о героях публикаций сына – лермонтоведе и поэте Олеге Попове и узнике Бухенвальда писателе Константине Брендючкове, там будут представлены вещи и рукописи с рабочего стола автора десяти книг стихов и научных статей Михаила Сударушкина».

Я не могла не обратить на эту заметку внимания, поскольку Михаил работал у меня в вечерней школе психологом, вел уроки истории и краеведения, вместе с ним и его отцом мы издавали газету для учителей, родителей и учащихся «Большая перемена». Весть о безвременной кончине Миши стала для меня настоящем потрясением. То, что Борис Михайлович собирается создать в Семибратове музей, посвященный памяти сына, показалось мне делом естественным и нужным. Однако после этого мне попалась на глаза статья Оксаны Шляхтиной «Осуществится ли мечта Михаила Сударушкина? «, опубликованная в газете «Провинция». Из этой статьи я узнала, что, несмотря на горячую поддержку на словах идеи создания в Семибратове литературно-краеведческого музея буквально всеми, к кому обращался Борис Михайлович за помощью, ни помещения, ни средств он так и не нашел. И первое, что я сделала, когда наша вечерняя школа наконец-то получила собственное помещение, это предложила Борису Михайловичу создать музей у нас в школе. Но для создания такого музея нужны современные технические средства, которые позволили бы снять копии с наиболее ценных документов, фотографий, с обложек книг, иные из которых за давностью лет превратились в библиографические редкости. Чтобы решить эту проблему, я обратилась к Президенту холдинговой группы Л.В. Чекалову – и он без лишних слов откликнулся на мою просьбу.

Так вместе с Б.М.Сударушкиным мы приступили к работе над музейной экспозицией. В оставшемся после смерти Михаила архиве и в его книгах уже были собраны основные материалы об истории возникновения села Семибраты-Макарово, вошедшего позднее в так называемую Кураковщину, о семибратовских писателях, краеведах и журналистах, но надо было найти недостающие фотографии, карты, иллюстрации, документы. Мы обратились к родственникам и близким Георгия Сергеевича Залетаева, Романа Дмитриевича Ермакова, Игоря Ивановича Собчука, Константина Григорьевича Брендючкова, Ирины Борисовны Пуарэ, Олега Пантелеймоновича Попова. Материалы о первом семибратовском краеведе Петре Александровиче Сергееве представил Олег Непоспехов – автор первой работы о нем.

Литературную экспозицию открывает иллюстрированный рассказ о былинах, преданиях и первых печатных источниках, повествующих об образовании Семибратова, а также о русских писателях, которые по разработанной Михаилом Сударушкиным концепции могут быть причастны к семибратовской истории. По его убеждению, при преподавании краеведения надо обязательно использовать так называемый синхронистический метод, изучая краеведение синхронно с отечественной историей. Этот принцип был использован и при создании музея… Отдельный раздел экспозиции «Литературное Семибратово» посвящен Михаилу Сударушкину. Смотришь на его юный портрет, на обложки его краеведческих книг и поэтических сборников и не перестаешь удивляться, как много успел сделать за свою короткую жизнь этот талантливый человек. Он мечтал о создании в Семибратове литературно-краеведческого музея, но не успел осуществить эту мечту. Нам удалось осуществить ее уже после его смерти…

Помимо постоянной экспозиции в музее представлена выставка «Ростовская версия находки «Слова о полку Игореве», которая может привлечь внимание не только семибратовцев, но всех, кто интересуется историей Ростовского края, отечественной историей в целом. Впрочем, это касается и истории Кураковщины, и рассказа о литературном Семибратове – всё это малые частицы нашей общей истории».

 

В дополнение скажу, что музей был создан за очень короткий срок, поскольку Миша оставил пояснительные тексты практически ко всем разделам музея – мне нужно было их только перепечатать и добавить иллюстративные материалы. Материалы к выставке «Ростовская версия находки «Слова о полку Игореве» мы с Мишей собрали еще в то время, когда он работал в библиотеке. Впервые ростовскую версию «Слова» выдвинул семибратовский краевед Виктор Федорович Мамонтов, затем я развил ее в книгах «Уединенный памятник» и «Исчезнувшее свидетельство». Наконец, к ней обратился Миша. Я уже упоминал вышедший в 1999 году литературно-художественный альманах «Ростовский изборник». В нем был напечатана наш общий с Мишей очерк «Ростовская версия» с подзаголовком «Из книги «Утраченное наследие». Публикацию открывала вступительная статья, написанная московским журналистом Виктором Федоровичем Виноградовым – потомком изобретателя русского фарфора Дмитрия Ивановича Виноградова. В журнале «Русь» была опубликована статья Лилии Фроловой «У истоков русского фарфора», в которой говорилось:

 

«Виктор Федорович – человек известный: в гости к нему в Томилино приезжали великая русская певица Надежда Обухова, прекрасная поэтесса Вероника Тушнова; он был знаком с выдающимся американским художником Рокуэллом Кентом; несколько лет возглавлял Московские передвижные выставки и сохранил дружеские связи со многими талантливыми художниками… На прощание Виктор Федорович подарил мне журнал «Русь» с его очерком. Журнал издается в провинции, в Ростове Великом, и я удивилась, каким образом он «вышел» на него.

– Случайно увидел в киоске – и сразу понял: этот журнал делают родственные, близкие мне люди. Написал в редакцию, представился, кое-что опубликовали, но главное – помогаю журналу найти читателей в Москве: пишу рекламные заметки в газеты, дважды удалось организовать передачи на телевидении. Есть такая поговорка: «Талантам надо помогать, бездарности пробьются сами». Вот я и помогаю. Ведь я же говорил – мне везет на встречи с интересными людьми»…

 

Дружескую и творческую связь с Виктором Федоровичем – очень отзывчивым и добрым человеком – мы поддерживали до самой его смерти. Я высылал ему все опубликованные Мишей работы, которые буквально приводили его в восторг. Он не раз всерьез уговаривал меня отправить Мишу к нему в Москву, обещая обеспечить его творческое и житейское будущее. Мы делились с ним нашими общими планами. Так, рассказали ему о намерении совместно издать книгу «Утраченное наследие» – об исчезнувших памятниках русской литературы: о первых летописях и Влесовой книге, о списках «Слова о полку Игореве» и «Слова о погибели русской земли», о ростовских манускриптах «Трехлетовский летописец» и «Мусин-Пушкинский сборник», о спрятанном в Карабихе архиве Некрасова.

Виктор Федорович горячо поддержал эту идею, обещал свою помощь и написал предисловие к будущей книге, отрывок из которого и открывал нашу совместную публикацию в «Ростовском изборнике» о причастности Ростова к судьбе «Слова о полку Игореве». Перечислив мои исторические книги и Мишины краеведческие работы, Виктор Федорович писал: «Вот так, в соединении интересов и собранных материалов, создается книга «Утраченное наследие», адресованная самому широкому кругу читателей».

Смерть Миши оборвала эту работу. Очерк «Ростовская версия» остался единственным опубликованным материалом, созданным нами совместно. У Миши была замечательная способность – отбирать и, выражаясь компьютерным языком, оптимально архивировать информацию. Так он сделал и с многочисленными свидетельствами о связи «Слова о полку Игореве» с Ростовом, кратко объяснив и систематизировав их в тексте под названием «Семь доводов в пользу Ростовской версии», которым, в память о Мише, я завершил литературную экспозицию Музея истории Кураковщины.

Память о Мише – в сердцах его родных и друзей, в его краеведческих книгах, стихотворениях, песнях. Создан историко-краеведческий музей, в котором воплотилась мечта Миши. В августе 2004 года вышел первый номер семибратовской газеты «Дорогое мое Семибратово». Во вступительной статье было сказано:

 

«О том, что поселку Семибратово надо бы иметь собственную газету, говорилось давно. В 1999 году была сделана попытка превратить в общепоселковую газету школьную газету «Истоки», однако это намерение осталось нереализованным из-за финансовых трудностей. Второй раз такая возможность представилась после создания в 2003 году заводской газеты ОАО «ФИНГО» – «На страже экологии», но и эта попытка не увенчалась успехом. Только третья попытка завершилась созданием семибратовской газеты, которую читатель видит перед собой… Как всегда бывает при создании нового печатного органа, очень трудно дать название, которое устроило бы всех. «Дорогое мое Семибратово» – строчка из стихотворения безвременно ушедшего из жизни поэта и краеведа Михаила Сударушкина. Стихотворение проникнуто искренней любовью к Семибратову и семибратовцам. С этим добрым чувством будет создаваться и наша общая газета».

Далее было напечатано стихотворение, давшее название газете:

 

 

Семибратову Миша посвятил несколько стихотворений, в том числе «Сказку о том, как братья-сбродичи хотели женить Алешу Поповича», в которой воплотились его краеведческие познания и поэтическое мастерство. Л.Б.Хорошилова писала о сказке, что она «стала настоящим гимном славному прошлому Семибратова и всем семибратовцам. Но честный и откровенный Михаил не был бы самим собой, если бы не замечал всего неприглядного, негативного, что творится вокруг. Так, в книге «Последние стихи» появилось сатирическое «Сказание о граде Гномове», публикация которого вызвала неоднозначную реакцию земляков Михаила. Между тем со свойственным ему историзмом мышления и поэтической способностью к обобщению, Михаил видел в «граде Гномове» всю современную Россию, из великой державы, без войн и стихийных бедствий, превратившуюся в страну с протянутой рукой».

Верно заметил в своей книге «Семибратовские летописцы» Олег Непоспехов, что Миша намеревался создать «поэтическую историю» Семибратова, в которой «Сказка о том, как братья-сбродичи хотели женить Алешу Поповича» была бы вводной частью. Завершить ее должно было «Сказание о граде Гномове» – одно из самых крупных поэтических произведений Миши и, пожалуй, одно из самых печальных, написанных «с кровью в сердце». Приведенные в начале «Сказания» географические приметы указывают на Семибратово, но Л.Хорошилова права – в Гномове Миша видел всю нынешнюю Россию, которая из государства-богатыря злой волей превратилась в хвастливого недоросля, по привычке задирающего нос, но утратившего былую силы и славу.

Книгу «Находится в розыске», рассказывающую о поисках библиотеки Ивана Грозного, я открыл посвящением: «Сыну Михаилу, первому читателю этой книги, – посвящаю». Но Миша был не только ее первым читателем, но и редактором, и корректором, и научным рецензентом, замечания которого очень помогли мне при доработке исторической части повести. С его смертью я лишился не только любимого сына, но и незаменимого помощника, без которого мне уже не создать многого из того, что было задумано вместе с ним.

Всю боль утраты я попытался выразить в стихотворении, написанном спустя два года после смерти сына:

 

 

Проходят годы, уже взрослыми стали сверстники Михаила, у них уже подрастают собственные дети, а он остался в памяти молодым, с первой и последней любовью в сердце. При этом в его стихах прозвучало пророческое предсказание не только короткой собственной судьбы.

 

 

Через четыре года после смерти Миши от сердечного приступа совсем молодой умерла его первая любовь. Кто знает, может, их жизни сложились бы совсем иначе, если бы не чужое вмешательство в их чувства, в их судьбы.

Конечно, в этой повести нашли отражение не все воспоминания о Мише: некоторые имеют сугубо личный, семейный характер, другие представляют интерес только для узкого круга его близких и знакомых, третьи могут побудить на очередную гадость тех, кого Миша и при жизни не хотел вспоминать лишний раз. В первую очередь я ставил перед собой задачу показать Мишу как интересную, самостоятельно и оригинально мыслящую личность, одаренного человека, понимающего Историю и тонко чувствующего Поэзию. Однако моя оценка его краеведческих работ и стихов может быть субъективной. Поэтому читателям предоставляется возможность ознакомиться с рецензиями на его книги, материалами, опубликованными в газетах Ростова, Ярославля, Твери и Москвы после его смерти.

Иногда приходит мысль: а может, если бы природа не наделила сына такими разносторонними способностями, она наградила бы его более длинной и счастливой судьбой? Сам Миша в одном из стихотворений, недавно обнаруженном мною в его бумагах, ответил на мучащий меня вопрос с присущей ему иронией:

 

 

Набралось уже немало стихотворений, не вошедших в книгу «Эпитафия». Приведу еще одно, которое можно назвать завещанием:

 

 

В начале своих воспоминаний я обещал не упоминать тех, кто оставил в нашей и Мишиной памяти темный след, что и сделал. Оказалось, их всего-то два-три человека. И как много людей, которые относились и относятся к Мише с любовью, уважением, сочувствием! И я еще не всех их назвал, пусть они простят меня за это. В заключение еще раз напомню строчки стихотворения Миши, выбитые на его памятнике:

 

 

Хочется верить, что светлая душа Миши действительно продолжает свой вечный полет во времени и пространстве, что он слышит теплые слова о нем всех, кого он любил, кто любит и помнит его…

 

17. «ИСТОРИИ ОБОРВАННЫЕ СТРОКИ»

 

Впервые очерк «Талантливый был парень» с подзаголовком «Слово о сыне» я опубликовал в книге «Потаенное и сокровенное», изданной в 2005 году в Твери. «Светлой памяти моего сына Михаила посвящаю» – этим посвящением открывается книга, изданная к моему 60-летию. Прошло не так уж много времени, но изложенная в книге информация уже нуждается в дополнении.

В 2006 году в Ярославле, в издательстве «Нюанс», вышла наша совместная с Михаилом книга «Семибратово». Первая часть книги представляет собой переиздание краеведческого очерка Михаила «О семи братьях-сбродичах, заповедной Кураковщины и несбывшейся мечте», отдельным изданием опубликованного в 1998 году. Вторая часть – «Дорогое мое Семибратово» – была подготовлена мною с использованием книг «Полвека на службе экологии», «За чистое небо» и «Повесть школьных лет», при создании которых были использованы краеведческие материалы, собранные Михаилом. Третий раздел – «Семибратовские портреты» – тоже был написаны нами совместно. Здесь читатели найдут литературные портреты земляков-семибратовцев П.А.Сергеева, К.Г.Брендючкова, О.П.Попова, В.Ф.Мамонтова, И.И.Собчука, Р.Д.Ермакова, Г.С.Залетаева, И.Б.Пуарэ, В.И.Андрианова, Е.В.Пасхиной, А.И.Колесникова.

Михаилом написаны «Семибратовская летопись» и «Топонимы Семибратова и его окрестностей». Книга заканчивается очерком Олега Непоспехова «Уроки родиноведения отца и сына Сударушкиных», который открывают и завершают следующие строки:

«Не будет преувеличением сказать, что книга, которую читатель держит в руках, – плод труда двух поколений. Эта книга – о небольшом поселке районного подчинения, которых в России тысячи. Однако авторы постарались показать читателю своеобразие его исторической судьбы, доказать, что история всякого населенного пункта заслуживает и даже требует внимания к себе. Отец и сын Сударушкины затратили немало сил для того, чтобы подытожить труд предшествующих исследователей и высказать свое мнение о прошлом края, ставшего для них по-настоящему родным…

Основу книги «Семибратово» составили публикации, написанные Михаилом и дополненные материалами, собранными Борисом Сударушкиным. Вот так получилось, что сначала сын продолжил дело отца, теперь отец довершает начатое сыном. А это значит, что уроки родиноведения отца и сына Сударушкиных продолжаются».

 

В 2006 году исполнилось 5 лет со дня смерти Михаила. В связи с этим в ярославской газете «Золотое кольцо» была опубликована статья Артема Малова «Как тот ручей – вновь голос обрету», в «Северном крае» – Всеволода Лежневского «Истории оборванные строки». В ней в частности говорилось:

 

«Сегодня в Семибратове поминают Михаила Сударушкина. Его пятую годину вечером памяти отмечает местный филиал Петровской сменной школы. Сюда его после вуза приняли на горячую должность психолога. Горячую, иначе и не скажешь. Учатся здесь подростки из неполных семей, детдомовцы, те, у кого семья в порядке, а вот учеба в обычной школе «не пошла».

На такого собеседника и старшего товарища тогда этим ребятам просто повезло. Он мог со знанием дела говорить на злобу дня, не зря же писал эпиграммы на политиков. Но у него был свой взгляд и на то, откуда есть-пошла Русская земля. Славянские первопоселенцы, доказывал он, обживать начали ее не из Киева, а из наших краев, с берегов озера Неро. О далеких предках умел он рассказывать так, словно были они его друзьями-приятелями.

Михаил редактировал школьную газету «Большая перемена». Назвал ее по своему любимому телефильму, с героем – учителем истории, похожим на него: оба на дух не принимали всяческой проформы и показухи. Задумал музей этих мест, хотел всерьез связать с ним собственную судьбу. Почти полностью собрал экспонаты. Вместе с отцом писателем Борисом Сударушкиным начал подыскивать помещение.

Директор школы Ирина Канторина напомнила: Михаил считал, что музей должен быть школьным. Говорил об этом: «Хорошая психотерапия». Желание его выполнил отец. Посвятил сыну один из планшетов – с книгами, рукописями, посмертной подборкой стихов.

– Так что музей наш, – говорит Ирина Александровна, – для дня памяти место самое подходящее, двери откроем всем желающим.

Дома у Сударушкиных большого поминального застолья, судя по всему, сегодня не предвидится. «Беда до сих пор лежит на сердце тяжелым камнем», – Борис Михайлович вправе сказать так и за себя, и за супругу Наталью Евгеньевну.

Наверное, сходят на кладбище, а потом, может быть, просто помолчат в комнате, которую Сударушкины до сих пор называют Мишиной, ничего там не переставляют. Может быть, лишний раз вспомнят, каким он был талантливым парнем. Не исключено – про то, как в должности сотрудника по рекламе спасал, и не единожды, журнал «Русь», где отец был замредактора, от исторических ляпсусов…»

 

После состоявшегося в Семибратовской вечерней школе вечера памяти, посвященного 5-летию со дня смерти Миши, было принято решение проводить такие литературные вечера ежегодно.

Следующим своеобразным «уроком родиноведения» стала наша совместная книга «Ярославцы и Ярославский край в русской истории» с подзаголовком «По страницам журнала «Русь»», изданная в 2007 году. В аннотации к книге так говорится о ее содержании:

 

«Часть материалов представляет собой своеобразные рецензии на «ярославские» публикации журнала, другие очерки были опубликованы авторами в «Руси» или в книжном приложении к журналу, выходившему в Ярославле в 1991–2001 гг. Вместе с авторами читатели совершат путешествия во времени в Берендеево царство и Ростовское княжество, в заповедную Кураковщину и некрасовскую Карабиху, в пошехонский край и в русскую Атлантиду на дне Рыбинского водохранилища.

Краеведческие очерки отца и сына Сударушкиных доступно и занимательно рассказывают о прошлом Ярославля и о переломных событиях русской истории, о замечательных земляках-ярославцах и о связи с Ярославским краем великих русских имен: Александра Невского, Дмитрия Пожарского, Петра Первого, А.Пушкина, Н.Некрасова, А.Островского, М.Салтыкова-Щедрина, А.Сухово-Кобылина, М.Пришвина, Н.Морозова и др. У авторов книги свой, порой спорный взгляд не только на прошлое Ярославского края, но и на многие события всей русской истории».

 

Идея издания этой книги родилась еще при жизни Михаила – мы планировали написать ее к 10-летию журнала «Русь», которое исполнялось в 2001 году. Но в тот год умер Михаил.

Книга «Ярославцы и Ярославский край в русской истории» состоит из трех разделов, и в каждом из них присутствуют краеведческие материалы Михаила. В разделе «Страницы Ярославской летописи» – очерки «Откуда пошла Русская земля», «Чье имя носит Ярославль». В разделе «Уроки ярославского родиноведения» – очерки «В эпицентре княжеской междоусобицы», «В какой земле – угадывай». В разделе «Заветы ярославской истории» – очерки «Тоскливое времечко» Леонида Трефолева», «Новоявленный мученик – полковник Перхуров». Книгу завершает очерк Михаила «От краеведения – к отечественной истории».

Почти одновременно с изданием книги «Ярославцы и Ярославский край в русской истории» вышел тоненький сборник «Сказание о разграбленной стране» с гражданскими стихами Михаила, в которых он выступает против искажения истории Советского Союза, глумления над памятью народа и травли тех, кто остался верен своим убеждениям.

При этом он остается историком, объективно оценивающим и наше «мрачное» прошлое, и наше «светлое» настоящее. Вот строки из четырех включенных в этот сборник стихотворений, которые дают представление о гражданской позиции Михаила…

 

* * *

 

 

* * *

 

 

* * *

 

 

* * *

 

 

В том же 2007 году редакция газеты «Дорогие мои земляки» провела посвященный Михаилу конкурс на лучшее литературное произведение о малой родине, о замечательных земляках. Название конкурса – «Малая родина в сердце России…» – строчка из стихотворения Михаила:

 

 

В 2008 году в Твери, при содействии Ассоциации тверских землячеств вышла книга Михаила «Истории оборванные строки». Название я дал по строчке из его стихотворения, которое вынесено на титульный лист книги:

 

 

В сборник включены ранее изданные отдельными книгами историко-краеведческие очерки Михаила «Путешествие к истокам», «Расследуя старинные преданья…», «Расстрелянное детство», «Рассказы о ростовской истории», «Путешествие во времени из Ростова в Ярославль», а также поэтический сборник «Жил, надеялся, любил», основу которого составила посмертная книга стихов «Эпитафия».

Особую благодарность хотелось бы выразить директору издательств «Седьмая буква», доктору культуроведческих наук Вячеславу Михайловичу Воробьеву, который бережно, с высокой литературной и издательской культурой подготовил этот сборник к печати и выпустил его в свет.

Государство отвернулось от писателей, от конкретной помощи в издании книг. С большими усилиями приходится выпрашивать средства на типографские расходы у местных властей. Таким образом, издание некоммерческой литературы стало уделом героических одиночек, подвижников, которые заслуживают самых высоких слов благодарности.

23 апреля 2008 года в газете «Вече Твери» была опубликована заметка Валерия Мартова «Талантам надо помогать, бездарности пробьются сами»:

 

«В Твери состоялась презентация книги ярославского краеведа и поэта Михаила Сударушкин «Историк оборванные строки». Местом представления издания наш город стал по нескольким причинам. Во-первых, финансовую поддержку изданию оказали члены Ассоциации тверских землячеств А.Дементьев, В.Кудрявцев, В.Пленкин. Во-вторых, книга вышла благодаря литературному старанию тверского издательства «Седьмая буква», которое возглавляет В.Воробьев. Для издательства это первая ласточка. В-третьих, Михаила Сударушкина издавали во многих городах, а в Твери еще нет. А в-четвертых, литературная служба не знает границ.

Михаил Сударушкин не дожил даже до 25 лет. Но таланту молодого автора могли бы позавидовать и завидуют краеведы и поэты с именами. Его исследовательские работы поражают глубиной, самостоятельностью мышления, индивидуальной образностью языка. Михаил совершенно по-взрослому понимал, оценивал и анализировал жизнь. Его понятие патриотизма начинается с любви к малой родине – деревне, селу, людям, их населяющим, изучения истории отчего края. Сейчас это называется краеведением, но Михаилу больше нравилось слово «родиноведение». В изучении прошлого своей родины – Ярославщины – он преуспел.

Выступившие на презентации отец Михаила Б.Сударушкин, В.Воробьев, В.Пленкин, тверские журналисты и ярославские гости говорили о незаурядном таланте Михаила, его ярком следе в литературе, влиянии его творчества на молодое поколение, к которому он принадлежал сам. Жаль, что тираж книги доступен лишь узкому кругу читателей. Но те, кто прочитал книгу, обязательно порекомендует прочесть ее близким и знакомым. Дело, в конце концов, не в тираже, а в качестве литературы».

 

С помощью программиста ЗАО «Кондор-Эко» Наталии Самуйловой завершено создание электронной версии книги «Истории оборванные строки». Артем Малов писал по этому поводу в газете «Золотое кольцо»:

 

«В сайт Интернета включены вышедшие ранее отдельными изданиями историко-краеведческие очерки Михаила «Путешествие к истокам», «Расследуя старинные преданья», «Расстрелянное детство» (о Ярославском мятеже 1918 года), материалы книг «Рассказы о ростовской истории» и «Путешествие во времени из Ростова в Ярославль». За эту книгу Михаил посмертно был удостоен звания лауреата конкурса на лучшее произведение, посвященное истории Ярославского края.

Ранее не публиковавшиеся очерки Михаила вошли в раздел «Русь» о Ярославле и ярославцах», где представлены материалы, посвященные «Слову о полку Игореве», об истории основания Ярославля, связи с Ярославским краем А.С.Пушкина, Н.А.Некрасова, А.В.Сухово-Кобылина, ярославских краеведах В.И.Лествицыне, С.А.Серебреникове, Л.Н.Трефолеве, судьбе Русской Атлантиды – городе Мологе, о месте и значении краеведения в системе школьного образования. В очерке «Слово о «Руси» рассказывается об истории создания литературно-исторического журнала «Русь», в котором Михаил некоторое время работал литературным сотрудником, вычитывал и рецензировал исторические материалы. Здесь же публиковались его краеведческие работы.

Отдельный раздел сайта посвящен поселку Семибратово, о котором Михаил написал первую книгу под поэтическим названием «О семи братьях-сбродичах, заповедной Кураковщине и несбывшейся мечте». По его концепции в Семибратове был создан литературно-краеведческий музей, материалы которого широко отражены на сайте, в частности, представлены литературные портреты писателя-фронтовика, узника Бухенвальда К.Г.Брендючкова, литературоведа и поэта О.П.Попова, в годы войны спасшего от уничтожения домик Лермонтова в Пятигорске, но не избежавшего ГУЛАГа. Михаил хорошо знал этих незаурядных людей и нашел нужные слова, чтобы тепло рассказать о них.

У Михаила был оригинальный, порою спорный взгляд на многие страницы нашей истории, в том числе и на прошлое Ярославского края, на историю основания Москвы, Ростова и Ярославля. И он же умел убедительно доказывать и отстаивать свои версии, гипотезы, предположения. Так же самобытен он был и в поэзии…»

Теперь голос Михаила звучит не только в его книгах, доступных ограниченному кругу читателей, но и в Интернете, аудитория которого безгранична. Уже сейчас сайт Михаила пользуется большой популярностью – каждый месяц к нему обращаются десятки посетителей, делают сотни запросов краеведческого, поэтического и биографического разделов сайта (http ://www.sudar-mb.narod.ru).

 

БИБЛИОГРАФИЯ КРАЕВЕДЧЕСКИХ И ПОЭТИЧЕСКИХ РАБОТ М.Б.СУДАРУШКИНА

 

ОТДЕЛЬНЫЕ ИЗДАНИЯ

 

1. О семи братьях-сбродичах, заповедной Кураковщине и несбывшейся мечте. Ростов, «Русь», 1998.

2. Расследуя старинные преданья… Ярославль, «Русь», 1999.

3. История Семибратово в легендах, воспоминаниях и документах. Тематика и методические рекомендации к курсу лекций по краеведению в Семибратовской средней школе. Ростов, «Русь», 1999.

4. Путешествие к истокам. Ярославль, «Русь», 1999..

5. «В России центр на периферии». Создание и реализация концепции «Периферийная библиотека–центр изучения краеведения. Семибратово, 2000.

6. Древняя история Ростовского края в легендах, документах и топонимах. Тематика и методические рекомендации к курсу лекций по краеведению в школах Ростовского муниципального округа. Ростов, «Русь», 2001.

7. Расстрелянное детство. Ростов, «Русь», 2001.

8. Зазеркалье. Ярославль, «Русь», 2001.

9. Последние стихи. Ярославль, «Русь», 2001.

10. «Жил, надеялся, любил…». Ярославль, «Русь», 2001.

11. Эпитафия. Ярославль, «Русь», 2002.

12. Рассказы о ростовской истории. Ярославль, «Русь», 2002.

13. Дорогое мое Семибратово, дорогие мои земляки. Ярославль, 2003.

14. Путешествие из Ростова в Ярославль. Ярославль, «Русь», 2004.

15. Семибратово. Ярославль, «Нюанс», 2006.

16. Ярославцы и Ярославский край в русской истории. Ярославль, «Нюанс», 2007.

17. Сказание о разграбленной стране. Ярославль, 2007.

18. Истории оборванные строки. Тверь, «Седьмая буква», 2008.

 

ПУБЛИКАЦИИ В ПЕРИОДИЧЕСКИХ ИЗДАНИЯХ

 

1. О семи братьях-сбродичах, заповедной Кураковщине и несбывшейся мечте//Русь, № 4, 1998.

2. Новоявленный мученик – полковник Перхуров//Русь, № 4, 1998 (Под псевдонимом – Михаил Уваров).

3. Расследуя старинные преданья//Русь, № 5–6, 1998.

4. О семи братьях-сбродичах, заповедной Кураковщине и несбывшейся мечте//Ростовский вестник. 1998, 9 июля.

5. Новоявленный мученик – полковник Перхуров//Ярославская неделя. 1998, 28 августа.

6. Сказка о том, как братья-сбродичи хотели женить Алешу Поповича//Русь, № 2, 1999.

7. Сказка ложь, да в ней намек!//Истоки, № 1, 1999.

8. Предвыборные страдания//Золотое кольцо. 1999, 21 июля.

9. Ростовская версия/Ростовский изборник. Ростов, «Русь», 1999.

10. Откуда пошла Русская земля?//Русь, № 1-2, 2001.

11. Расстрелянное детство//Русь, № 3–4, 2001.

12. Каким быть школьному музею/Повесть школьных лет. Ростов, «Русь», 2001.

13. Последние стихи//Роман-журнал XXI век, № 8, 2002.

14. «Клянусь вам своей честью…»//Большая перемена. 2001, февраль.

15. Стихи о всякой всячине//Золотое кольцо. 1999, 30 июня.

16. Сказка о том, как братья-сбродичи хотели женить Алешу Поповича// Ростовский вестник. 1999, 3 июня.

17. Россов стан и загадочная Арсания//Большая перемена. 2001, май.

18. Гибель князя Василька//Ярославская культура, № 1–2, 2003.

19. Уроки ростовской истории//Большая перемена. 2001, июнь.

 

главная | назад

Hosted by uCoz