«Ироическая песнь о походе на половцев удельнаго князя Новагорода Северского Игоря Святославича, писанная старинным русским языком в исходе XII столетия с переложением на употребляемое ныне наречие». Под таким велеречивым и пространным, в духе времени, названием ярославский помещик, бывший обер-прокурор Святейшего Синода, действительный тайный советник и кавалер граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин в самом конце 1800 года, на рубеже двух веков, выпустил в Москве первое печатное издание «Слова о полку Игореве».
В страшном пожаре 1812 года, после взятия Москвы Наполеоном, список «Слова», хранившийся в Собрании российских древностей Мусина-Пушкина, сгорел. Вместе со списком сгорел и почти весь тираж первого издания. И начались споры, которые не умолкают по сей день: где сиятельный граф нашел рукопись «Слова», не была ли она одной из многочисленных литературных мистификаций, кто мог быть ее автором, как получилось, что в огне пожара погиб уникальный список?
Эти вопросы давно интересовали меня. Чтобы составить об истории «Слова о полку Игореве» более-менее полное представление, я обратился к краеведу Пташникову – мне было известно, что он давно занимался «Словом». Так мы встретились с ним в Спасо-Ярославском монастыре, у архимандрита которого Иоиля Быковского, как утверждал Мусин-Пушкин, он приобрел «Слово о полку Игореве» – пожалуй, не только самое талантливое произведение начальной русской литературы, но и самое загадочное, с судьбой таинственной и необычной.
Над Спасо-Преображенским собором – величественным сооружением из белого камня – богатырскими шлемами посверкивали на солнце золоченые купола. Вспомнилась картина Васнецова «Три богатыря»: в центре – Илья Муромец, по сторонам – Добрыня Никитич и Алеша Попович. А в ушах торжественно звучала «Богатырская симфония» Бородина. Архитектура, живопись и музыка слились здесь воедино. И естественным казалось, что «Слово о полку Игореве» было найдено именно в этом древнем монастыре.
О том же заговорил и краевед:
– Обратите внимание, как история «Слова» переплелась с историей Спасо-Преображенского собора и Спасского монастыря, на территории которого он находится. Первый собор на этом месте заложил ростовский князь Константин – старший сын Всеволода Большое Гнездо, по-доброму упомянутого безвестным автором «Слова». Именно здесь, в Спасском монастыре, Константин открыл первое на северо-востоке Руси духовное училище с богатой библиотекой, которое позднее было переведено князем в Ростов Великий. Возможно, строительство собора и открытие училища произошли еще при жизни автора «Слова». Этот сохранившийся собор был построен при Василии Третьем, а с ним связана еще одна загадка древней русской истории – библиотека московских государей, в которой хранились латинские, греческие и, конечно, древнерусские рукописи...
Пташников хотел продолжить начатую мысль, но замолчал, о чем-то глубоко задумался. Я не обратил на эту заминку особого внимания, а между тем вроде бы случайное упоминание библиотеки московских государей будет иметь неожиданное продолжение, связанное с историей «Слова».
Но это произойдет позднее, а пока я внимательно слушал краеведа, который всё дальше перелистывал древние страницы истории Спасского монастыря и Спасо-Преображенского собора:
– В середине шестнадцатого века монастырь огородился каменными стенами, здесь хранилась «Государева казна». Факт немаловажный, поскольку раньше под казной подразумевались не только деньги, но и документы, рукописи. Можно предположить, что хранилась казна здесь же, в Спасо-Преображенском соборе. В Спасском монастыре скрывался от Девлет-Гирея вместе со всем своим двором и казной Иван Грозный. Может, именно тогда «Слово о полку Игореве» попало в древнюю книгохранительницу Спасского монастыря. Какую ниточку из истории «Слова» ни потянешь, конец ее может оказаться в Ярославле...
Сделав это небольшое, но страстное вступление, Пташников повел меня в ризницу собора, где размещалась посвященная «Слову» экспозиция. По лестнице из белых каменных плит мы поднялись на галерею собора. На стенах и сводах галереи в некоторых местах сохранились остатки древних фресок – словно окна в далекое прошлое.
Пташников пригнулся перед низким проемом в стене, медленно открыл деревянную, обитую железными полосами дверь – и мы переступили в век восемнадцатый, сразу через два столетия.
Пташников представлял собой редкий тип экскурсовода, который не столько старается рассказать о предмете всё, что ему известно и может быть интересно слушателям, как лишний раз поделиться неясными предположениями, еще не оформившимися мыслями. Поэтому я не стану повторять его рассказ – он получился бы очень длинным и сумбурным. Тем более что судьба «Слова» – главная тема этого повествования.
Виновником многих тайн «Слова о полку Игореве» стал тот, кто отыскал древний список, – известный коллекционер и меценат Мусин-Пушкин. В Эрмитаже хранился портрет графа, сделанный художником Ламни в 1794 году, то есть примерно в то самое время, когда Мусин-Пушкин нашел «Слово» и приступил к его изучению. На портрете было буквально всё, что стандартно изображалось тогда на парадных портретах: мифологический фон, заданная, неестественная поза, звезды на пурпуре, на столе предметы, характеризующие род деятельности графа, – старинный фолиант, чернильница с гусиным пером.
В экспозиции была представлена уменьшенная, по пояс, копия портрета, сделанная неизвестным художником и когда-то находившаяся в ярославской Екатерининской гимназии.
Я долго вглядывался в добродушное, простоватое лицо Мусина-Пушкина, пытаясь, как говорится, проникнуть в его душу. Кем же ты был, сиятельный граф? Легкомысленным, удачливым коллекционером, любителем шумной славы, способным ради нее на обман, или серьезным исследователем, для которого поиски русских редкостей были не просто прихотью богатого человека, а важнейшим делом всей жизни?
Портрет, конечно, не мог ответить на эти вопросы, потому с таким вниманием я слушал объяснения Пташникова, рассматривал вещи из ярославской усадьбы графа в селе Иловна: стулья, шкаф, настольные часы, ломберный столик, подсвечник.
Если бы вещи могли говорить! Возможно, в этом шкафу побывало «Слово о полку Игореве», когда Мусин-Пушкин переезжал из Петербурга в Москву, У этого подсвечника граф с трепетом и восторгом рассматривал страницы древней рукописи, а настольные часы отстукивали время, проведенное им за безуспешными попытками самостоятельно разобраться в неразборчивом древнерусском письме. За этим ломберным столиком в перерыве карточной игры граф доверительно рассказывал самым близким друзьям, где он приобрел бесценный список.
Портреты «самовидцев» – тех, кто видел список «Слова о полку Игореве» и помогал графу в издании древнего произведения, – тоже ничем не могли помочь разгадать тайну появления списка в Собрании российских древностей. Друзья графа Карамзин, Малиновский, Бантыш-Каменский смотрели на меня бесстрастно. И только в простодушных глазах самого Мусина-Пушкина мне на какое-то мгновение почудилась лукавая, загадочная усмешка, словно он приглашал меня раскрыть его тайну и в то же время был уверен, что никому и никогда не разгадать ее...
Спустившись с галереи Спасо-Преображенского собора, мы сели на ближайшую скамейку. Мимо проходили последние посетителя музея, торопливо щелкали фотоаппаратами, а со звонницы слепо смотрели на город циферблаты сломанных часов.
Первые куранты – «боевые часы» – появились в монастыре еще в 1824 году. Расторопные ярославские купцы купили их в Москве, где до этого они украшали Спасскую башню Московского Кремля. Купили выгодно – на вес, как металлолом, но местные умельцы смогли оживить смолкнувшие куранты. Сначала их установили на дозорной башне монастыря, потом перенесли на звонницу, где много лет они служили ярославцам верой и правдой.
В июле восемнадцатого года, когда в Ярославле вспыхнул белогвардейский мятежа, в бессмысленном пламени которого сгорело полгорода, часы были повреждены артиллерийским снарядом. Но и на этот раз нашлись золотые руки, и над древним Спасо-Ярославским монастырем зазвучал «Интернационал». Однако недолго проработал изношенный, покалеченный механизм, и со временем, кроме циферблатов, почти ничего не осталось от курантов.
Список «Слова о полку Игореве» из Ярославля попал в Москву, московские куранты оказались в Ярославле, в том самом монастыре, где нашли старинный список. От «Слова» осталось только несколько экземпляров первого издания, от курантов – одни циферблаты. Схожие, прихотливые судьбы, но что стоит за ними – русское небрежение или тернистость русской история? А может, то и другое вместе?
И еще подумалось мне, что усилием воли и фантазии время можно не только остановить, как оно остановилось на этих курантах, но и вернуть. Это необычное ощущение я испытал только что в древней книгохраннтельнице Спасо-Ярославского монастыря.
Пташников словно угадал мои мысли:
– Люблю музеи – переходишь из зала в зал, как из столетия в столетие. Каждый экспонат – будто лесенка в глубину прошлого. И с каждым шагом все больше возникает вопросов, загадок, тайн. Взять «Слово о полку Игореве». С какой стороны ни посмотришь – сплошные вопросы: кто был автором, почему не находятся другие списки, каким образом оно оказалось в Ярославле, как случилось, что в огне погиб единственный список, найденный Мусиным-Пушкиным? И что ни вопрос, то лишняя пища для скептиков, которые договорились до того, что объявили «Слово» мистификацией, литературной подделкой. И больше всего достается Мусину-Пушкину, который нашел древний список. Вместо того, чтобы воздать ему должное за всё, что он сделал для русской культуры, в чем только его не обвиняют. Надо же договориться – объявить «Слово о полку Игореве» литературной мистификацией! Между прочим, наш с вами старый знакомый Окладин вроде бы разделяет это абсурдное предположение.
Последнее замечание краеведа удивило меня – за время знакомства с историком Окладиным я убедился, что обычно он защищает общепринятое, установившееся мнение. Краевед Пташников, наоборот, был больше склонен к неожиданным гипотезам, к ломке привычных взглядов на исторические события и даже факты, которые ни у кого не вызывали сомнений. Выходило, что в случае со «Словом о полку Игореве» Окладин с Пташниковым как бы поменялись ролями.
Я спросил Пташникова, давно ли он виделся с историком.
– Как-то он позвонил мне по одному краеведческому вопросу, разговор коснулся «Слова», мы заспорили. Но разве это телефонный разговор?
Вспомнив только что увиденную экспозицию и всё, что узнал от Пташникова о судьбе «Слова о полку Игореве», я согласился с ним.
– Если история «Слова о полку Игореве» по-настоящему заинтересовала вас, предлагаю встретиться с Окладиным, – сказал краевед. – Мне давно хотелось, как говорится, скрестить с ним шпаги. Он придерживается одних взглядов на «Слово», я – других, вы беспристрастно зафиксируете их. Вот и посмотрим, чьи доводы убедительнее. Согласны?
Конечно, я сразу же принял предложение краеведа. Участие в будущем разговоре краеведа Пташникова и несогласного с ним историка Окладина как нельзя лучше устраивало меня – еще до начала диалога наметилась конфликтная ситуация. А посещение древней книгохранительницы Спасо-Ярославского монастыря убедило меня, что история «Слова о полку Игореве» полна тайн и загадок.
Так мы опять оказались в квартире Окладина. Когда краевед предложил ему принять участие в новом историческом расследовании, он сказал:
– Опять, наверное, что-нибудь необычное, связанное с убийством или покушением?
– Нет, на этот раз речь пойдет не о преступлении, – успокоил его краевед. – Но тоже о тайне, и очень древней – ей уже больше восьмисот лет.
– Что же это за тайна, которую за восемь столетий так и не смогли разгадать? – скупо улыбнулся Окладин, как всегда подтянутый, сдержанный и ироничный.
Я объяснил, что заинтересовался историей «Слова о полку Игореве», рассказал о посещении музея.
– И все-таки не совсем ясно, почему в качестве объекта расследования вы избрали именно «Слово»? Мало ли в русской истории событий, которые действительно полны загадок.
– Поскольку «Слово о полку Игореве» было найдено в Ярославле, то нам, как говорится, сам Бог велел расследовать обстоятельства его находки и гибели.
– Обстоятельства находки и гибели? Значит, вы решили посмотреть на «Слово» под таким углом?
– А вы хотите предложить что-то другое? – удивился краевед.
– Мне всегда казалось, что в истории «Слова о полку Игореве» есть более важный момент.
– Интересно, какой же именно?
– Не является ли «Слово о полку Игореве» литературной мистификацией, – ответил краеведу Окладин.
– Выходит, вы так и не расстались со своими подозрениями, лишенными каких-либо оснований?
– А почему я должен был изменить свое мнение? Разве за время после нашего разговора нашелся древний список «Слова» и специалисты доказали его подлинность?
От возмущения краевед не сразу смог возразить Окладину.
– Вы так и не сказали, согласны ли принять участие в расследовании истории «Слова о полку Игореве»? – обратился я к Окладину.
– Я где-то читал, что к настоящему времени уже написано около пяти тысяч научных работ, посвященных «Слову». О каком же расследовании может идти речь? Тут все изучено вдоль и поперек.
Похоже, Окладин заявил так, чтобы только раззадорить краеведа. И это ему удалось.
– Количество написанных статей и защищенных диссертаций в данном случае ни о чем не говорит.
– Пожалуй, вы правы. Тем более, что подавляющее большинство авторов статей и диссертаций вовсе не подвергает подлинность «Слова» даже малейшему сомнению, – с иронией заметил Окладин. – Что ж, давайте попробуем восполнить этот пробел. А начинать действительно надо с находки мусин-пушкинского списка – только после этого можно будет ответить на остальные, связанные с историей «Слова» вопросы и, таким образом, рассеять вокруг него таинственный туман...
Прежде чем продолжить свой рассказ дальше, я должен предупредить читателей, что постараюсь излагать ход нашего расследования по делу о «Слове о полку Игореве» самым подробным образом, не упуская даже малейших деталей – только так можно рассеять «таинственный туман», о котором говорил Окладин.
Окладин принес с кухни кофейник, разлил кофе по чашкам и, выполнив обязанности хозяина, первым ринулся в бой:
– С вашего позволения, я начну. Вот вы посетили экспозицию в Спасо-Преображенском соборе. Я не против экспозиции как таковой, но на основании каких научно обоснованных данных сделан столь категoричный вывод, что «Слово о полку Игореве» приобретено у архимандрита Спасского монастыря и ректора Ярославской семинарии Иоиля Быковского?
Пташников незамедлительно принял брошенный Окладиным вызов:
– Открытию экспозиции предшествовала большая научно-исследовательская работа. Экспозиция построена по результатам этой кропотливой работы. А чем располагаете вы? Ратуете за строгий научный подход, а сами руководствуетесь ничем не подкрепленными сомнениями. В том, что «Слово о полку Игореве» нашли в Ярославле, нет ничего удивительного, а тем более странного – патриотизм, идею русского единства перед лицом общего врага ярославцы защищали на Тутовой горе, на Сити, на Куликовом поле.
– Идея патриотизма была близка и вологжанам, и костромичам. Они тоже отстаивали свободу Родины на полях сражений. Считаю ваш довод неубедительным.
– Трудно убедить тех, у которых мнение о том или ином историческом вопросе составилось раньше, чем они вдумались в него, взвесили все обстоятельства.
– Чтобы взвесить обстоятельства находки и гибели списка «Слова о полку Игореве», мы и собрались здесь, не так ли? Поэтому давайте выдвигать не упреки, а доказательства. Вас самих разве не настораживает, что ярославский помещик Мусин-Пушкин нашел «Слово» именно в Ярославле, именно в то время, когда в русском обществе так резко возрос интерес к древнерусской истории и культуре? Сама императрица Екатерина Вторая всерьез увлеклась древней историей России – и тут же, как по мановению волшебной палочки, появилось «Слово о полку Игореве», древнейший памятник русской письменной культуры, найденный не кем-то другим, а опытным царедворцем Муси ным-Пушкиным. Не слишком ли много совпадений?
Отступать краевед был не намерен, защищал графа страстно и убежденно:
– Мусин-Пушкин шел к открытию «Слова о полку Игореве» в течение нескольких лет: в 1792 году издает «Книгу Большому чертежу» и «Русскую правду», в следующем году «Духовную Великого князя Владимира Мономаха», еще через год печатает «Историческое исследование о местоположении древнего Российского Тмутараканского княжения». Мы должны быть благодарны ему только за эти находки и публикации. Начав с любительства, Мусин-Пушкин стал настоящим знатоком древнерусской литературы и владельцем богатейшего Собрания российских древностей. Не было в то время человека, который занимался бы коллекционированием с такой же целеустремленностью. И находка «Слова о полку Игореве» вознаградила его. Список попал в руки того, кто был достоин такой удачи. Кроме того, как опытный коллекционер, Мусин-Пушкин знал, где и как искать древние рукописи, потому и вышел на Иоиля Быковского – архимандрита Спасо-Ярославского монастыря, известного своими книжными богатствами.
– А не случилась ли с приобретением «Слова о полку Игореве примерно та же история, что и с Лаврентьевской летописью?
– Эта история к «Слову о полку Игореве» никакого отношения не имеет и нечего ее вспоминать.
– Она наглядно показывает, как Мусин-Пушкин пополнял свое Собрание российских древностей. К счастью, Лаврентьевская летопись сохранилась – граф подарил ее великому князю Александру Павловичу, а тот передал летопись в Петербургскую публичную библиотеку. В чем нельзя отказать нашему земляку, так это в на ходчивости: подарив летопись будущему императору Александру Первому, он тем самым прекратил домогательства на нее английского посланника, тоже большого любителя древностей.
Пташников нетерпеливо прервал Окладина:
– Вы не справедливы к Мусину-Пушкину! Подарив летопись Алек сандру, он сохранил для России древнейшую из всех доныне найденных летописей, написанную еще в 1377 году, с древнейшим списком «Пове сти временных лет».
– Что случилось с Лаврентьевской летописью? – спросил я Окладина.
– Чтобы нарисовать полный портрет графа, эту историю следует вспомнить. В 1813 году в журнале «Вестник Европы» были опубликованы «Записки для биографии его сиятельства графа Алексея Ивановича Мусина-Пуш кина», между прочим, написанные самим графом. Чем-чем, а скромностью он никогда не страдал.
– Статья была напечатана без ведома Мусина-Пушкина и против его воли! По просьбе Бантыш-Каменского он написал автобиографию, а археограф Калайдович без со гласования с Мусиным-Пушкиным пристроил ее в журнал.
– И тем поставил графа в весьма неловкое положение. В письме Калайдовичу граф так упрекал археографа за этот проступок, – Окладин вынул из письменного стола папку с бумагами и зачитал: – «На вопросы ваши сделал я ответы, считая оные от вас сделанными из единого любопытства, а потому прошу оставить ответы между нами, и чтобы не случилось с ответами того же, что сделано с биографией, чего без согласия делать не следовало...»
– Очень вежливый тон, – заметил краевед. – Если бы на месте графа оказался менее воспитанный человек, Калайдовичу не поздоровилось бы.
– Здесь граф еще смог сдержаться. А вот в письме Бантыш-Каменскому он высказал все свое возмущение поступком Калайдовича, даже злодеем его обозвал, – Окладин вынул из папки следующую страницу: – «С прошедшею почтою получил я журнал "Вестник Европы", в коем, к крайнему удивлению, нашел записку Биографии моей напечатанную, чего я в журнале никак видеть не надеялся, ибо в оной есть такие обстоятельства, кои, кроме меня, никому не известны; а потому и ясно, что оная мною сочинена, которую читав не знающий меня коротко или кто из неблагонамеренных легко почтет меня лжецом или хвастуном, что крайне неприятно, ибо в доказательство тому осталися только те люди, кои у меня многое видали, а чтобы всякому неблагонамеренному было чем рот запереть, того способа я злодеем лишен: вот что для меня весьма неприятно...»
Интонация, с которой Окладин прочитал этот отрывок, и сам текст письма насторожили меня – уж больно настойчиво граф открещивался от самим же сообщенных Калайдовичу фактов.
– Что же так возмутило Мусина-Пушкина в собственной биографии?
Отвечая на мой вопрос, Окладин вынул из папки и зачитал еще одну страницу:
– «Нечаянно узнал он, что привезено на рынок в книжную лавку на нескольких телегах премножество старинных книг и бумаг, принадлежавших комиссару Крекшину, которых великая куча лежит в лавке у книгопродавца, и что в числе их есть такие, коих прочесть не можно. А как ему было известно, что Крекшин при государе Петре Великом имел многие поручения, писал российскую историю и журнал государя, а по кончине его для продолжения и окончания оного поручено ему было разобрать кабинет дел и бумаг государевых, который хранился в Петербургской крепости, то, не медля, того же часа поехал в лавку, и, не допуская до разбору ни книг, ни бумаг, без остатку все купил, – и не вышел из лавки, доколе всего, при себе положа на телеги, не отправил в свой дом...»
Подняв глаза, Окладин объяснил мне:
– Это отрывок из той самой биографии Мусина-Пушкина, публикацией которой граф был возмущен. Далее с его слов Калайдович пере числил самые ценные приобретения у Крекшина, в том числе назвал и Лаврентьевскую летопись.
– Ну и что из этого? – удивился я той многозначительности, с которой Окладин привел этот факт. – Ведь Калайдович здесь ни в чем не обвиняет Мусина-Пушкина.
– Дело в том, что сиятельный граф, как говорится, допустил промашку. Он решил как бы «списать» на Крекшина ряд своих незаконных приобретений, но не учел того, что биография будет опубликована и с ней ознакомится тот самый книгопродавец Сопиков, у которого он скупил бумаги. Получив журнал с биографией Мусина-Пушкина, Сопиков написал Калайдовичу письмо, – Окладин бросил на краеведа иронический взгляд и опять склонился над папкой: – «В биографии Алексея Ивановича Пушкина несправедливо сказано, что будто с журналом Петра Великого, собранным господином Крекшиным, купленным на рынке у книгопродавца, нашел он Лавренть евский список Несторовой летописи и многие другие важные древние летописи и книги. Книгопродавец, у коего он купил эту кучу за триста рублей, был я. Сия куча была привезена ко мне не на многих телегах, а на одних обыкновенных роспусках, и содержала в себе тридцать семь, а не двадцать семь книг черного журнала о делах Петра Великого и несколько печатных указов императрицы Анны Ивановны и ничего более».
Вид у краеведа был сконфуженный, словно его, а не сиятельного графа Мусина-Пушкина, обвинял историк в обмане.
– Почему вы безоговорочно верите Сопикову? – спросил я Окладина. – Не могло ли случиться так, что он не понял ценности Лавренть евской летописи и по ошибке продал ее вместе с другими бумагами, а потом, заботясь о своем престиже опытного книгопродавца, попытался доказать Калайдовичу, что эту летопись в глаза не видел?
– Увы, это была не единственная промашка Мусина-Пушкина. Он не учел, что еще в 1767 году, задолго до приобретения им Лаврентьевской летописи, ученики Новгородской семинарии сняли с нее копию. Больше того, в «Реестре имеющимся у господина тайного советника Синодального обер-прокурора и кавалера Алексея Ивановича Мусина-Пушкина книгам, относящимся к истории российской» прямо указывалось, что «Летописец российский преподобного Нестора» поступил в Святейший Синод из Новгородского Софийского собора.
Окладин продолжал выкладывать факты, свидетельствующие против Мусина-Пушкина, а Пташников ворочался в кресле так, словно он нес за поступки графа личную ответственность. Обвинения были выдвинуты серьезные:
– Разматывая этот клубок дальше, нашли еще один документ – «Реестр взятым к его сиятельству графу Алексею Ивановичу Мусину-Пушкину по бытности его обер-прокурором Святейшего Синода, относящимся к российской истории книгам, которые от него не возвращены». Здесь под номером первым была четко указана «Летопись Нестора» из Новгородского Софийского собора. Как пишется в детективных романах, улики изобличили сиятельного графа – всем стало ясно, что Лаврентьевскую летопись он приобрел не у Сопикова, а в Новгородской семинарии, использовав свое служебное положение обер-прокурора Синода.
Я посмотрел на Пташникова, ожидая, что он скажет в защиту Мусина-Пушкина.
– Действительно, в вашем переложении история с Лаврентьевской летописью вроде бы бросает на графа тень, – как бы через силу согласился краевед с Окладиным и тут же спросил его: – А вы не помните, что случилось с рукописями Воскресенского монастыря?
– При чем здесь Воскресенский монастырь?
– После указа Екатерины Второй о сборе в церквах и монастырях старинных рукописей для снятия с них копий епископ Сильвестр отправил из Воскресенского монастыря в Синод только малую часть рукописей, а остальные, «за ненадобностью», сжег. Вот вам наглядный пример, как относились к древним рукописям на местах. Зная такое отношение, Мусин-Пушкин и шел иногда на хитрость, чтобы сохранить для истории ценнейшие рукописи. При этом он не делал из своего Собрания российских древностей склада за семью замками – его книгами и рукописями пользовались историки, писатели, ученые. Только благодаря ему мы имеем издание «Слова о полку Игореве» 1800 года.
– Благодаря Мусину-Пушкину мы потеряли рукопись «Слова», изучение которой сейчас позволило бы ответить на вопрос о ее происхождении, разрешить ее мнимые и подлинные загадки. Тот же Калайдович в одном из частных писем прямо упрекал графа, что он «и другие подобные, беззаконно стяжавшие свои ученые сокровища, предали их на жертву пламени». Издание «Слова о полку Игореве», в придачу с ошибками, никак не восполняет потерю самого списка.
– Кто знает, что бы случилось со «Словом», если бы Мусин-Пушкин своевременно не нашел его. Возможно, список сжег бы, «за ненадобностью», еще один Сильвестр.
– При каких обстоятельствах и где сиятельный граф отыскал «Слово о полку Игореве» – неизвестно. Может, в том собрании оно бы лучше сохранилось и рано или поздно все равно было бы опубликовано.
– Как неизвестно?! Мусин-Пушкин точно сообщил Калайдовичу, что приобрел список «Слова» у Иоиля Быковского. Тут не может быть никаких сомнений.
– Разве случай с Лаврентьевской летописью не убеждает, что к показаниям графа надо относиться осторожно? – напомнил Окладин.
Возразить ему было трудно.
Я попросил краеведа, который так горячо защищал Мусина-Пушкина, коротко рассказать о жизненном пути графа. Пташников ответил мне обстоятельно:
– Алексей Иванович Мусин-Пушкин родился 16 марта 1744 года в Москве, в семье капитана гвардии. Несмотря на древние корни, род Мусиных-Пушкиных начал приобретать известность и богатство только при Петре Первом, который пожаловал деда Алексея Ивановича графским званием. Но оно не было наследственным, сам Мусин-Пушкин был возведен в графское достоинство уже при Павле Первом, в 1798 году, ког да император пожаловал ему тысячу душ крепостных, но Алексей Ива нович отказался от этого щедрого подарка в пользу своих подчиненных по службе, за что Павел наградил его графским званием. Но вернемся к началу его биографии. Тринадцати лет от роду он был отдан в Артиллерийское училище, где помимо военных наук изучались история, геогра фия, философия, иностранные языки, что, естественно, сыграло боль шую роль в формировании личности Мусина-Пушкина. Закончив учили ще, он некоторое время служил в армии, был адъютантом князя Григо рия Орлова – фаворита Екатерины Второй. Но в 1772 году Орлов потерял благосклонность императрицы, одновременно увольняется со службы и его адъютант. На три года Мусин-Пушкин уезжает в путешествие за границу, посещает Германию, Францию, Италию, Голландию, где, вероятно, и начал коллекционирование художественных ценностей. По возвращении в Россию был назначен церемониймейстером царского двора. С 1789 года управлял Корпусом чужестранных единоверцев. В 1791 году «по совместительству» стал обер-прокурором Святейшего Синода. Ему же было поручено управление Академией художеств, позднее назвали преемником ее президента. В 1796 году он стал президентом Академии, затем был возведен в графское звание и «пожалован» сенатором. В 1799 году, дослужившись до действительного тайного советника, тут же уволился со службы, что позволило ему целиком отдаться любимому делу – коллекционированию русских древностей. За многолетнюю и добросовестную службу был награжден орденами Александра Невского, Владимира, Святого Станислава. Был почетным членом Московского университета и Оружейной палаты, действительным членом Российской Академии, Общества истории и древностей российских, Экономического собрания. Но главная его заслуга перед Россией – Собрание российских древностей, которому он посвятил всю свою жизнь. Отвечая на вопросы Калайдовича, Мусин-Пушкин так объяснил интерес к коллекционированию:
«Изучение отечественной истории с самых юных лет было одним из главнейших моих упражнений. Чем более встречал я трудностей в исследовании исторических древностей, тем более усугублялось мое желание найти сокрытых оных источники. В течение многих лет немалыми трудами и великим иждивением успел я собрать довольное число весьма редких летописей и разных рукописных исторических сочинений и выписок, составляющих мое Собрание российских древностей».
Если бы Мусину-Пушкину потребовался адвокат, способный опровергнуть выдвинутые против него обвинения, то лучшей кандидатуры, чем Пташников, ему было бы не найти.
Я спросил краеведа, с чего началось Собрание российских древностей.
– Как я уже говорил, коллекционированием Мусин-Пушкин, вероятней всего, занялся еще за границей, где сделал первые ценные приобретения. В частности его близкий знакомый Бантыш-Каменский утверждал, что в графской коллекции имелись подлинные произведения Рафаэля, Рубенса, Леонардо да Винчи, видимо, приобретенные во время его заграничного пу тешествия. В своей автобиографии Мусин-Пушкин указал, что «отечественные книги, монеты и редкости я начал собирать в 1775 году, со вступления моего к высочайшему двору в должность церемониймейстера». Начало коллекции было положено приобретением бумаг комиссара Крекшина, среди которых кроме материалов по царствованию Петра Первого были летописные источники. Несколько рукописей были подарены Мусину-Пушкину графом Головкиным, потом из Киева он получил так называемую Ярославову монету. В той же автобиографии Мусин-Пушкин следующим образом объяснил свою тягу к коллекционированию, – краевед вынул записную книжку и прочитал: «Неожиданное открытие этих древностей так усилило мое желание к продолжению отыскивать древности, что я во многих старинных городах для собирания оных учредил комиссионеров. Уважая мое ревностное желание к собранию и сохранению редкостей, сочинители охотно отдавали мне трудов своих черные бумаги, чем еще больше собрание мое обогащалось». И далее граф перечисляет тех, кто помогал ему в пополнении Собрания российских древностей. Никифор Астраханский подарил редкое греческое Евангелие девятого века, Иов Екатеринославский – найденные им в Польше манускрипты. Аполлос Архангельский по кончине своей отказал ему многие редкие письменные и печатные книги, после смерти Болтина и профессора Барсова граф купил все их книги и бумаги. Державин передал ему многие свои рукописи. «Кроме того, – как писал граф в автобиографии, – в оном Собрании российских древностей находились своеручные сочинения преосвященных Дмитрия Ростовского, Самуила Киевского, Арсения Мацеевича, полученные мною благодаря знакомству с ярославским архиепископом Арсением Верещагиным». Конечно, при таких связях коллекция графа пополнялась быстро и самыми уникальными экспонатами.
– Странно, почему в числе тех, кто помогал ему в собирании древностей, он не назвал Иоиля Быковского, у которого, если верить графу, он приобрел самый ценный экспонат своей коллекции – «Слово о полку Игореве»? – вставил Окладин.
– Граф сообщил имя архимандрита Спасо-Ярославского монастыря в письме Калайдовичу.
– Да, но сделал это под сильным нажимом Калайдовича и явно без всякого желания.
– Что вы хотите этим сказать? – нахмурился Пташников.
– Ничего особенного. Просто удивляюсь, почему Мусин-Пушкин не изложил историю приобретения «Слова о полку Игореве» в собственной биографии. Ладно бы, речь шла о каком-нибудь пустяке, а ведь древний список «Слова» был чуть ли не главным достижением его собирательской деятельности, самым ярким украшением его коллекции.
Обычно находчивый Пташников и на этот раз не нашелся, как ответить.
На мой вопрос, ч то представлял собой археограф Калайдович, «информацию к размышлению» выдал Окладин:
– К сожалению, по скромности Константин Федорович Калайдович не оставил нам развернутой автобиографии, как это сделал си ятельный граф. Родился в 1792 году, умер в 1832-м. Закончил Москов ский университет, состоял в археографическом кружке графа Румянцева, работал в Обществе истории и древностей российских, в Комиссии печа тания государственных грамот и договоров. В одной из экспедиций об наружил Изборник Святослава, произведения Кирилла Туровского. Внес большой вклад в изучение и издание древнерусских источников, но так получилось, что чаще всего его имя упоминается в связи со «Словом о полку Игореве».
– И неудивительно, ведь именно он обнаружил приписку в Псковском Апостоле.
На мой вопрос, что это за приписка, краевед сообщил:
– Калайдович сделал все возможное, чтобы восстановить историю находки «Слова о полку Игореве», доказать подлинность этого произведения. И судьба вознаградила настойчивого исследователя – в Синодальной биб лиотеке он нашел Псковский Апостол, в конце которого писец Домид сделал приписку, которая свидетельствовала, что он хорошо знал «Слово». Впрочем, судите сами…
Краевед раскрыл записную книжку на странице, разделенной на две части: в первой был приведен текст из Псковского Апостола, во второй – отрывок из «Слова о полку Игореве»:
При сих князех... сеяшется и ростяше усобицами, гыняше жизнь наша в князах, которы и веци скоротишася человеком. |
Тогда при Ользе Гориславличи сеяшется и растяшеть усобица погибашеть жизнь. Даждьбожа внука, в княжих крамолах веци человеком скратишась. |
Я дважды перечитал оба отрывка и окончательно убедился, что писец Домид знал «Слово о полку Игореве», и все версии, пытающиеся опровергнуть его подлинность, разбиваются об эту короткую приписку в Псковском Апостоле. Другого мнения на этот счет был Окладин:
– Высказывалось предположение, что не Домид сделал цитату из «Слова», а наоборот, создатель «Слова» нашел ее в Апостоле и, несколько изменив, включил в текст своего произведения.
– Скептики выдвигали и такую хитроумную версию, будто сам Мусин-Пушкин подделал почерк Домида и выписал эту фразу из «Слова», – сказал Пташников.
– Но согласитесь, приписка выглядит весьма подозрительно. В «Слове о полку Игореве» немало блестящих поэтических фраз. Почему Домид только однажды обратился к его тексту?
– Значит, не было необходимости, – ответил Окладину краевед. – В своей приписке Домид сообщил о междоусобной борьбе князей Юрия Даниловича и Михаила Тверского за новгородское княжение. Цитата из «Слова о полку Игореве» очень удачно подходила к этим событиям – вот и все объяснение.
– А может, Домид взял эту фразу из какого-то другого источника, который был известен и автору «Слова»?
Краевед промолчал, из чего я заключил, что мое предположение в принципе допустимо. Спросил, что еще известно о Псковском Апостоле.
– Исследователи пришли к выводу, что над книгой работали два писца, причем основная часть принадлежит тому, кто оставил приписку из «Слова». Анализ его почерка позволил сделать вывод, что это был молодой человек с еще не устоявшимся почерком – в некоторых местах буквы выписаны аккуратно и красиво, в других чувствуется небрежность и торопливость. На последнем листе, где приведена цитата из «Слова», он дважды тайнописью указал свое имя, что было вполне в духе времени и традиций. Здесь же Домид сообщил, что Апостол написан по заказу игумена Пантелеймонова монастыря Изосима в 6815 году от сотворения мира, то есть в 1307 году от рождества Христова. На этом же последнем листе Апостола Домид оставил тайнопись, прочитать которую исследователям не удалось, так как в ней нарушена закономерность правил шифрования. Кстати, сделанные на этом же листе календарные исчисления тоже весьма несовершенны, что еще раз говорит о молодости и неопытности Домида. Высказывалось предположение, что Апостол – его первая книга.
– Тем более удивительно, как он догадался извлечь из «Слова о полку Игореве» такую яркую поэтическую фразу, – скептически промолвил Окладин.
Я спросил краеведа, как отнесся к приписке в Псковском Апостоле Калайдович, узнал ли о ней Мусин-Пушкин.
– О своей находке Калайдович сразу же сообщил графу и в письме заметил, что, таким образом, после находки приписки Домида, подлинность «Слова о полку Игореве» доказана. В ответном послании Мусин-Пушкин написал ему: «Предполагаемое вами свидетельство о подлинности Игоревой песни почитаю излишним». О находке «Слова» и об обстоятельствах его гибели возникали самые нелепые слухи, которые, конечно, доходили до графа, нервировали его. К этим слухам невольно был причастен Калайдович, опубликовавший без ведома Мусина-Пушкина его биографию. Судьба своеобразно наказала Калайдовича: теперь скептики стали обвинять его, что он подделал приписку в Псковском Апостоле. Воистину говорится: не рой яму другому. Кстати, после смерти Мусина-Пушкина он не опроверг его рассказ о приобретении «Слова о полку Игореве» в Ярославле. А уж Калайдович знал о графе как никто другой.
– Вот уж точно, намучился бедный Калайдович с графом, каждое признание буквально по словечку вытягивал. Как только у него терпения хватило?
– Раньше историки не спешили поскорее написать диссертацию, – съязвил краевед, но я давно заметил, что вывести из себя Окладина очень трудно.
– Вероятно, настойчивость Калайдовича объяснялась появившимися у него сомнениями в искренности графа, – бесстрастно сказал он. – Если бы Мусин-Пушкин был жив, у меня к нему было бы несколько не приятных вопросов. Калайдович деликатничал с сиятельным графом, я бы на его месте этого делать не стал. Вряд ли он сохранил бы свою светскую любезность.
И тут я предложил историку:
– Наш уважаемый Иван Алексеевич так рьяно защищает Мусина-Пушкина, что вполне мог бы выступить в его роли. Так пусть он и ответит на ваши вопросы.
– Ну что ж, я не против как бы реконструировать возможный раз говор с Калайдовичем. Вот и посмотрим, как вы сможете защитить графа. Вы согласны провести такой следственный эксперимент? – обратился Окладин к Пташникову.
– Не понимаю, зачем устраивать этот театр.
– Чтобы выяснить истину! Или вы боитесь моих вопросов?
Пташникову ничего не оставалось, как согласиться с нашим предложением. Но тут же он выдвинул свое условие:
– Чтобы разговор имел практический смысл и помог расследованию истории «Слова о полку Игореве», надо к нему основательно подготовиться. Поэтому предлагаю отложить его до следующей субботы.
– Мне тоже надо собраться с мыслями, – поддержал краеведа Окладин.
– В таком случае жду вас у себя ровно через неделю, – произнес Пташников таким решительным тоном, словно речь шла о смертельной дуэли.
