Мне не терпелось как можно быстрее поделиться собранной информацией с Пташниковым и Окладиным, однако краевед опередил меня, позвонив спустя час после моего возвращения в Ярославль.
– Где вы пропадаете? Я вам целый день звоню.
Не выслушав моих объяснений, краевед заявил:
– Вы знаете, что случилось? Нашелся древний список «Слова о полку Игореве»! Сегодня об этом сообщили в газете, – и краевед назвал одну из центральных московских газет. – Я договорился с Лидией Сергеевной Строевой, что мы втроем приедем к ней в музей. Она эту газету еще не видела. Очень интересно узнать ее мнение. Тут есть несколько фотографий списка и его подробное описание...
Не надо объяснять, с какой быстротой я собрался и подъехал к музею, возле которого меня уже поджидали Окладин и Пташников. Когда вошли в кабинет Лидии Сергеевны, краевед молча положил на стол перед ней развернутую газету. Статья называлась так, как ее заявил Пташников в телефонном разговоре со мной: «Нашелся древний список «Слова о полку Игореве»!» Текст иллюстрировали большие и четкие фотографии: на первой из них – начальная страница списка, на которой в форме круга были изображены какие-то непонятные знаки; на следующей фотографии – вторая, оборотная страница с заголовком и началом текста: «Не лепо ли ны бяшет, братие…»; на третьей фотографии – последняя страница списка.
Лидия Сергеевна вслух зачитала статью, в которой рассказывалось, при каких обстоятельствах был обнаружен древний список «Слова», разочарованно вздохнула и отодвинула газету в сторону. То же самое выражение разочарования я увидел на лице Окладин, и только Пташников продолжал восхищенно любоваться газетными фотографиями. Наконец, заметив странную реакцию Окладина и Лидии Сергеевны, он обеспокоенно спросил:
– Вы предполагаете, это подделка?
– Точно такой же список с «рунической» надписью на первой странице, которую до сих пор не удалось расшифровать, хранится в бывшей Румянцевской библиотеке, – сказала Лидия Сергеевна. – Странно, почему серьезная газета, прежде чем публиковать эту «сенсацию», не обратилась к специалистам. Они бы сразу определили подделку.
На Пташникова было жалко смотреть. Как утопающий хватается за соломинку, так он, пытаясь оспорить очевидный факт, заявил:
– Этого не может быть! Чтобы сделать столь категоричное заключение, что это подделка, нужно тщательно исследовать список, провести палеографический анализ текста и так далее.
– Всё уже сделано.
– Кем сделано?! – изумился Пташников замечанию Лидии Сергеевны.
– Палеографом Сперанским.
– Когда он мог ознакомиться с этим списком?
– Он тщательно исследовал другой поддельный список, но это не имеет значения.
– Ничего не понимаю! – развел руками Пташников, беспомощно посмотрел на Окладина, потом опять на Лидию Сергеевну. – Где тут логика? Как можно на основании изучения одного списка судить о подлинности другого?
– Сейчас всё поймете, – встав из-за стола, Лидия Сергеевна вышла из кабинета. За время ее отсутствия никто не произнес ни слова, лишь только Пташников, склонившись над газетой, что-то неразборчиво ворчал себе под нос, словно обиженный ребенок.
В том, что найденный список – фальшивка, я уже не сомневался, предполагая, что в качестве доказательства верности вынесенного приговора Лидия Сергеевна предъявит какую-то книгу. И действительно – это был сборник в твердом бежевом переплете «Проблемы источниковедения», выпущенный Академией наук. Раскрыв книгу, Лидия Сергеевна положила ее перед Пташниковым:
– Это фотокопия первой страницы так называемой актовской рукописи «Слова о полку Игореве», изготовленной купцом-фальсификатором Бардиным и оказавшейся в дальнейшем в собрании книг коллекционера Платона Яковлевича Актова. Как видите, в «газетном» списке и здесь сделаны совершенно одинаковые «рунические» надписи...
Пташников положил обе «рунические» надписи рядом, и мы убедились: они были совершенно идентичны, словно их не нарисовали от руки, а напечатали одним штампом: тот же круг диаметром около десяти сантиметров, заполненный фантастическими знаками, похожими то на арабские цифры, то на латинские буквы. Не надо было быть крупным специалистом-палеографом, чтобы понять: перед нами две подделки, изготовленные одним и тем же человеком, а который из списков изготовлен первым – уже не так важно.
На Пташникова было жалко смотреть. Видимо, несмотря на категоричность заявления Лидии Сергеевны, он до самого последнего момента надеялся, что в данном случае она ошиблась. Но доказательство, представленное Пташникову, было до того убедительным, что не оставляло ему никаких надежд.
Я был уверен: Пташников уже ни в малейшей степени не сомневался в фальсификации «газетного» списка, но тут на него нашло какое-то мальчишеское упрямство.
– А почему не предположить, что один из списков все-таки настоящий и именно с него сделана подделка? – спросил он Лидию Сергеевну.
– Если вы внимательно ознакомитесь с опубликованной в этом сборнике статьей Сперанского «Русские подделки рукописей в начале XIX века», то убедитесь: такой вариант полностью исключен. Автор скрупулезно исследовал все изготовленные подделки, провел огромную палеографическую работу на самом высоком уровне.
– Кстати, здесь же Сперанский рассматривает и фальшивки, изготовленные Сулакадзевым, – вставил Окладин.
– Ошибки в исследованиях допускают даже самые именитые специалисты, – не отступал Пташников. – Почему не предположить, что Сперанский тоже ошибся?
– Лидия Сергеевна, вы не можете вкратце изложить суть статьи и доказательств Сперанского? Думаю, это будет интересно не только Ивану Алексеевичу.
– Действительно, сделайте такую милость, – поддержал меня Пташников, хотя с его лица не сходило выражение недоверчивости и упрямства. – Но если по ходу вашего сообщения у меня возникнут вопросы, за разъяснениями я буду сразу же обращаться к вам – как бы к автору этой статьи.
Лидия Сергеевна так обезоруживающе мило улыбнулась краеведу, что ему, похоже, стало даже неловко, что он предъявляет ей какие-то условия.
– Я согласна ответить, Иван Алексеевич, на ваши вопросы, но в пределах моей компетенции и той информации, которую можно почерпнуть из этой статьи.
Пташников кивнул, всем своим видом показывая, что готов проявить терпение и выдержку.
Невольно мне вспомнился «допрос» Мусина-Пушкина археографом Калайдовичем, роли которых исполняли Пташников и Окладин. Нечто похожее должно было произойти и сейчас.
– По подсчетам Сперанского московский купец Бардин изготовил свыше двадцати подделок. При этом, обладая определенными историческими и другими познаниями, он весьма удачно выбирал объекты для подделок, чтобы надежно, быстро и выгодно сбыть их. Так, он изготовил пять экземпляров «Русской Правды», пятнадцать иных произведений древней русской письменности по одному экземпляру и шесть экземпляров «Слова о полку Игореве». К моменту работы Сперанского над своей статьей были известны судьбы четырех из них.
Я видел: Пташникову стоило большого труда, чтобы сразу же не ввязаться в спор.
– Свои подделки Бардин писал в основном на пергамене, украшал их миниатюрами, сделанными или самим купцом, или нанятым им иконописцем. Можно предположить, что у него была целая мастерская по изготовлению таких подделок, содержание которой, видимо, вполне оправдывало себя. Таким образом, изготовление подделок было для Бардина не забавой, а доходным делом.
Чувствовалось, Пташников опять хотел возразить, но пересилил себя.
– Начало этой «деятельности» все исследователи бардинских подделок относят ко времени, когда после пожара Москвы и изгнания Наполеона из России резко возрос интерес к русской истории вообще и к тому, что погибло в сожженной Москве.
– На каком основании сделали вывод, что подделкой древних рукописей занимался именно Бардин?
– Об этом прямо свидетельствует так называемый «Летописец Соловецкого монастыря», подделанный Бардиным под семнадцатый век, где купец написал на одной из страниц, что рукопись принадлежит ему лично. Анализ этой приписки неопровержимо доказал, что им же, Бардиным, написан и сам «древний» текст. В другой рукописи – «Правилах» митрополита Иоанна – им была сделана написанная киноварью глаголическая приписка: «писал москвитинъ антонъ ивановъ бардинъ». Похожие надписи – «Списалъ Антонъ Бардинъ» – он оставил в подделанных им «Заповедях» седьмого вселенского собора и в «Русской Правде». Кроме того, исследователи еще до Сперанского нашли явно «бардинские» черты написания некоторых букв во всех этих «древних» текстах. А Сперанский составил целую таблицу под названием «Сравнительное начертание букв в рукописях А.И.Бардина», которая доказывает, что даже в пределах одного письма – устава – у Бардина наблюдалась пестрота, недопустимая в подлинных древних текстах.
Лидия Сергеевна показала нам эту таблицу, напечатанную на такой же плотной мелованной бумаге, как и фотокопия «рунической» надписи на поддельном списке «Слова». И мы убедились, в том числе и Пташников, хотя он и промолчал, в неопровержимости доказательств Сперанского.
– Уверовав, что главное условие для придания своей подделке вида подлинности – это уставное письмо, Бардин не учитывал, что и устав со временем менялся, для создания подделок одиннадцатого-двенадцатого веков он копировал рукописи тринадцатого и даже четырнадцатого века. Из знаков препинания употреблял только точку и точку с росчерком в конце текста. Располагал в два столбца текст там, где писали в один столбец. Широко расставлял буквы друг от друга, а раньше писцы экономили дорогой материал, поэтому писали текст в сплошную строку. Часто придавал своим подделкам форму свитка, а между тем для рукописей старше шестнадцатого века пергаменные столбцы были редки, еще в четырнадцатом-пятнадцатом веках пергамен стал вытесняться бумагой. Украшая свои самые «древние» рукописи вязью и заставками, Бардин брал за образец вязь из рукописей, которые были не старше шестнадцатого века. То же самое касается инициалов. Еще одна промашка Бардина – очень редкое применение сокращенных и титлованных слов в более поздних рукописях, когда такая практика стала почти повсеместной...
Я посмотрел на Пташникова. Обилие приведенных Лидией Сергеевной фактов, судя по всему, отбило у него последнее желание опровергать Сперанского, так доказательны они были.
– Серьезные ошибки Бардин допустил и при подготовке пергамена с целью придания ему древности, – продолжила Лидия Сергеевна. – Счищая с пергамена побелку, он делал это недостаточно тщательно, оставляя некоторые места неочищенными. То же самое – при промасливании пергаменных листов. Подлинно древний пергамен, как указывал Сперанский, «темный, желтоватый, полупрозрачный, часто с дырами, иногда поврежден гнилью». Бардин все эти особенности учитывал, но иногда ему изменяло чувство меры и, например, для изготовления дыр, возникших якобы от гнили, он применял какую-то очень едкую кислоту, которая не давала подлинной картины старения.
Здесь Пташников перебил Лидию Сергеевну:
– Достаточно примеров, вернемся к личности Бардина. Вы обмолвились в самом начале, что изготовление подделок было для него не забавой, а доходным делом. И тут же приводите примеры, каких огромных затрат труда и времени стоило ему изготовление подделок. Какое же это, спрашивается, доходное дело, если оно такое трудоемкое? Ведь для того, чтобы создать хотя бы одну подделку, Бардину надо было изучать и историю, и палеографию, и даже химию. Кроме того, некоторые рукописи, как вы сообщили, Бардин подписывал своей фамилией. Согласитесь, что для человека, решившегося на такое кропотливое дело ради одной только выгоды, это выглядит очень странно. Я начинаю склоняться к мысли, что им двигали какие-то другие чувства, а не только корысть. Это могло быть и честолюбие, и желание подшутить над учеными мужами, которые принимали его подделки за действительно древние рукописи.
– Наверное, тут я с вами соглашусь, – сказала Лидия Сергеевна. – Действительно, «мастер под старинные почерки» Бардин – личность по-своему загадочная и незаурядная. Несмотря на все ошибки, допущенные им при изготовлении своих подделок, некоторые из них были замечены только в наше время, когда палеография стала наукой. Сам того не желая, Бардин внес значительный вклад в развитие палеографии вообще и в изучение «Слова о полку Игореве» в частности.
– Может, сейчас самое время вернуться к разговору об этом списке, – кивнул я на газету – А вдруг она действительно подлинная? То, что это подделка, изготовленная именно Бардиным, вы, уважаемая Лидия Сергеевна, еще не доказали.
– Это доказательство не займет много времени. Статья Сперанского снабжена приложением, в котором даны сведения о рукописях «Слова», изготовленных Бардиным. Открывается список экземпляром, проданным Малиновскому: пергаменный свиток, склеенный из 11 полос шириной 13 сантиметров, общая длина свитка – чуть больше четырех метров. Чтобы придать пергамену старинный вид, Бардин промаслил его, сделал в нем дыры, подклеенные с изнанки промасленной бумагой. Известно, что сразу после приобретения этой рукописи Малиновский начал подготавливать ее к печати: описал ее, нашел «разности» с первым изданием «Слова». Когда выяснилось, что почти одновременно еще один список «Слова о полку Игореве» оказался у Мусина-Пушкина, Малиновский бросил это занятие, наконец-то поняв, что приобрел подделку. После этого список на время как бы исчезает, потом, спустя более полувека, оказывается у букинистов и поступает в библиотеку бывшего собрания Румянцевского музея.
– Странно, как Бардин решился продать подделку такому знатоку древних рукописей, как Малиновский? – заметил Пташников.
– Это меня тоже удивляет, – призналась Лидия Сергеевна. – Можно предположить, что он был очень высокого мнения о своем мастерстве, а уровень палеографии в то время – недостаточно высок, чтобы сразу выявить подделку. Эти два обстоятельства и обеспечили успех затеянному Бардиным делу.
– Пожалуй, вы правы, — согласился Пташников с Лидией Сергеевной.
– Под вторым номером в приложении указан экземпляр «Слова», принадлежавший Мусину-Пушкину. С вашего разрешения я вернусь к нему позднее и перехожу к третьему списку – из собрания А.С. Уварова, как и список Малиновского выполненному в виде свитка. Сперанский очень высоко оценивает эту подделку и называет ее «едва ли не наиболее совершенным результатом работы Бардина». Далее Сперанский упоминает список «Слова», находящийся в Библиотеке Академии наук. Он представляет собой книгу на 18 листах, в один столбец, размером 23 на 19 сантиметров, по 17 строк на странице. На первом листе пергамена «неясное изображение Игоря: молодой князь в шапке, с мечом и копьем, одежда красная, шуба синяя на запоне, подкладка коричневая» – так описывает рисунок Сперанский. Перечень подделок «Слова о полку Игореве» он заканчивает упоминанием двух его списков на бумаге: одна, из собрания П.И.Щукина, хранится в Государственном историческом музее, другая – в Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина в Санкт-Петербурге. Но при этом добавляет: «Отнести обе подделки к бардинским нет точных оснований».
– А на каких «точных» основаниях пришли к выводу, что предыдущие четыре списка принадлежат Бардину? Ведь на этот раз, как я понимаю, он свои рукописи не подписывал? – спросил я Лидию Сергеевну. – Наконец, почему и впрямь не предположить, что хотя бы одна из этих рукописей подлинная?
– Все они обладают признаками именно бардинских подделок, а какие это признаки, я уже говорила. О том, почему исследователи твердо уверены, что это именно подделки и ничего больше, я скажу несколько позднее, а сейчас вернусь к списку «Слова о полку Игореве» под вторым номером. Я уже говорила, что он принадлежал Мусину-Пушкину. Однако тут же Сперанский делает оговорку: «Где находится он в настоящее время, прямых указаний не имеется: сведения о судьбе рукописи по смерти Мусина-Пушкина (1817) сбивчивы и противоречивы». А в примечании Сперанский указывает, что историк М.П.Погодин около 1900 года видел у правнука А.И.Мусина-Пушкина Владимира Владимировича свиток «Слова», ранее, скорее всего, принадлежавший Малиновскому. «Таким образом, – пишет Сперанский, – судьба списка Мусина-Пушкина остается неизвестной: у наследников А.И. Мусина-Пушкина во второй половине века рукописи не было, а был экземпляр Малиновского, вероятно, потом попавший к букинистам». Повторяю: эту мысль Сперанский высказал в примечании. А в основном тексте статьи он написал следующее, – Лидия Сергеевна опять зачитала цитату из книги: – «Но на основании иных указаний среди наличных поддельных текстов «Слова» можно видеть в одном из них экземпляр, принадлежавший ранее Мусину-Пушкину, который хранится сейчас в Библиотеке им. В.И.Ленина – бывшем собрании Румянцевского музея. До 40-х годов прошлого столетия она хранилась в библиотеке Платона Яковлевича Актова в Санкт-Петербурге. В 1842 году он умер, и его библиотека была распродана по частям. Всего в ней насчитывалось около 5 тысяч томов. В каталоге библиотеки Актова «Слово» числилось под 4-м номером, а далее следовало описание списка: «Слово о полку Игореве», на словено-русском языке, писано уставом в два столбца, с золотыми заглавными буквами и знаками препинания, в 4-ю долю листа на 55 страницах. Эта рукопись имеет свойство и вид старинного почерка и представляется древнее нам известных списков, отличаясь от них даже некоторыми особенностями. Сначала помещена в кругу надпись руническими литерами. Всеми этими признаками обладает рукопись бывшего Румянцевского музея, на основании чего и пришли к выводу, что этот список – из библиотеки Актова. Но вопрос, являлась ли эта рукопись той самой, которую приобрел у Бардина Мусин-Пушкин, остается открытым. Вспомним, что писал в некрологе на Бардина, опубликованном в журнале «Москвитянин», М.П.Погодин: «...граф выносит харатейную тетрадку, пожелтелую, почернелую... список "Слова о полку Игореве"». А в актовском списке пергамен отличается чистотой и свежестью, хотя и пропитан, для придания древности, маслом».
– Что касается предположения, что одна из указанных Сперанским поддельных рукописей могла быть подлинной, – обратилась Лидия Сергеевна ко мне, – то это полностью исключено. Дело в том, что Бардин, используя для работы над своими подделками первое издание «Слова о полку Игореве», механически повторил все ошибки этого издания, даже вставленное издателями слово «Олга».
– На всякого мудреца довольно простоты, – хмуро произнес Пташников, словно осуждая Бардина не за то, что он занимался изготовлением подделок, а за допущенные при этом промашки. – А я-то удивился, почему вы так быстро определили подделку.
– Я хорошо помню сделанное Сперанским описание актовского списка, зачитаю его вам, – и Лидия Сергеевна еще раз открыла книгу: – «По письму и остальным внешним признакам его – типичная работа Бардина: размер – четверка, почти квадратная; письмо – в два столбца, не так угловато, как в рукописи Малиновского; буквы разогнаны далеко друг от друга, строк на странице 14, вязь в стиле XVI века, заглавные буквы фантастичны и т.д. Текст стоит в полной зависимости от издания 1800 года, есть вставное «Олга». «Руническая» надпись до сих пор чтению не поддается».
– А меня убедило в том, что это подделка, именно «руническая» надпись, – сказал Окладин. – Бардин не стал мудрить и изготовил две совершенно одинаковые подделки: и размер, и количество строк на странице, и «руническая» надпись – всё совпадает до мельчайших деталей.
– Значит, подделка, – взяв газету и еще раз взглянув на фотографии «древнего» списка, сказал Пташников таким тоном, словно это признание вырвали у него из сердца. – Значит, открытие подлинного древнего списка «Слова» откладывается на неопределенное время.
Только теперь я коротко рассказал о своей поездке в Ростов, Москву и Переславль. Меня удивило, как терпимо отнесся Пташников к версии Анны Николаевны, что до Ярославля «Слово о полку Игореве» побывало в Ростове Великом. Мне даже показалось, Пташников предполагал это и раньше, но признать ростовскую версию мешал местный, ярославский патриотизм. Видимо, другого мнения на этот счет была Лидия Сергеевна, но промолчала.
По поводу «ростовской версии» не сделал никаких замечаний и Окладин, но когда я передал наш разговор с Тучковым, историк не оставил от его версии об авторстве «Слова о погибели Русской земли» камня на камне. Лидия Сергевна целиком приняла его сторону. Чувствовалось, Пташников хотел поддержать Тучкова, но не нашел убедительных доводов.
С особым интересом была выслушена версия об исчезновении списка «Слова о полку Игореве» из графского дома на Разгуляе. Историк и краевед согласились: полностью исключать похищение «Слова» нельзя, хотя на первый взгляд эта версия и казалась неправдоподобной.
– Но почему из своего огромного Собрания российских древностей Мусин-Пушкин не спас самое ценное – список «Слова о полку Игореве»? – задал я вопрос, который возник у меня еще в Москве.
– «Незадолго до нашествия французов он обратился к государю с прошением о присоединении его рукописной библиотеки к московскому архиву иностранной коллегии. Но просьба его, к сожалению, не была тотчас исполнена; вскоре пришли французы и, пока Мусин-Пушкин собирал в Ярославле ополчение, весь дом его с библиотекой сгорел дотла». Эти слова принадлежат историку Ключевскому, – сказала Лидия Сергеевна.
– Но можно ли доверять его свидетельству?
– Действительно, Мусин-Пушкин участвовал в организации ярославского ополчения, – ответил мне Пташников. – Если подтвердится, что во время пожара Москвы граф по делам ополчения был в Ярославле, то с него будут сняты последние обвинения в гибели списка «Слова».
Лидия Сергеевна достала с полки красную папку и, развязав тесемки, достала из нее машинописную рукопись, объяснила:
– Недавно по своим музейным делам я ездила в Рыбинск и работала в архиве историко-художественного музея, где случайно обнаружила ранее не известную мне работу под названием «Иловна и ее владельцы в начале XIX века», датированную 1927 годом. Ее автор – Евгения Васильевна Соснина-Пуцилло – была сотрудницей этого музея, в 1930 году ее арестовали по так называемому делу Рыбинского научного общества и сослали в Архангельскую область, где она в том же году умерла. Я сняла копию с этой работы. Тут есть несколько любопытных моментов, касающихся событий 1812 года, когда в московском особняке Мусиных-Пушкиных на Разгуляе погиб древний список «Слова». Если интересуетесь, я могу зачитать наиболее интересные места…
Конечно, мы тут же согласились с предложением Лидии Сергеевны. И вот что мы услышали:
– «Архив, попавший в мои руки, представляет собой фамильные письма графов Мусиных-Пушкиных за период 1806–1829 гг., также есть в нем несколько рескриптов, рапортов, аттестатов, всего 947 документов. По-видимому, архив этот готовился к печати, но, как мне кажется, издан не был. Большинство писем на французском языке, причем язык настолько красив и легок, что читать письма доставляет удовольствие. Среди них попадаются и русские письма, написанные характерным языком того времени, языком Карамзина, некоторые – с сильным привкусом XVIII века.
По письмам из этого семейного архива видно, что к началу девятнадцатого века Мусины-Пушкины достигли, пожалуй, высшей точки своего расцвета и благополучия. Алексею Ивановичу принадлежали земли в Мологском, Рыбинском, Мышкинском, Нерехтском и Ярославском уездах, а также калужские, каменские и подмосковные имения, что делало его одним из крупных землевладельцев России. Но любимой его усадьбой была «родная», как он неоднократно замечал в письмах, Иловна. Здесь вместе с семьей он проводит каждое лето, занимается строительством церкви, постоянно что-то переделывает в барском доме; всех, кто бы ни приехал к нему в гости, водит показывать «свою знаменитую мельницу».
В письмах Мусин-Пушкин предстает рачительным и культурным хозяином, одним из самых образованных людей своего времени, знатоком отечественной истории и страстным коллекционером предметов искусства и старины, древних рукописей и книг. Несколько раз в письмах упоминается собрание каких-то очень ценных медалей. Из письма к нему великой княжны Екатерины Павловны, которая обязана графу «в познании многих отечественных древних обрядов», узнаем, что он дарил ей старинные книги, какие-то любопытные древности из своей коллекции. Граф был убежденным противником, как он выражался, «вредной галломании». Один из его сыновей пишет другому: «Отец очень обрадовался твоему письму, несмотря даже на то, что оно было на французском языке».
Еще одна красноречивая деталь к портрету Мусина-Пушкина – его отношение к слугам и крепостным. При этом не следует забывать, что граф жил в эпоху Аракчеева и военных поселений, когда телесные наказания были не только обычны, но и узаконены, а жизнь крепостного ценилась порой дешевле охотничьей собаки. В этих условиях Мусин-Пушкин составлял редкое исключение. В. 1808 году умер лакей графа Антон, и Алексей Иванович настолько огорчен этой смертью, что его не трогает даже пожар в одном из его имений, нанесший ему огромные убытки. В другой раз, когда заболел один из его дворовых, за ним ухаживала вся семья, за большие деньги в имение был приглашен знаменитый столичный врач. После смерти Мусина-Пушкина графиня Екатерина Алексеевна в письмах детям неоднократно ставит им в пример отца.
Старший сын графа Иван, судя по переписке, был человеком добродушным, но несколько апатичным, слабовольным. Даже в зрелом возрасте он не выходит из подчинения отцу. Решив, что дипломатическая служба портит молодых людей, так как всё в ней сводится к «хорошему обеду для желудка и к картам для ума», отец заставляет его бросить это поприще и перейти на юридическое. «Пора заниматься серьезнее, а не всё бостоном, лучше между гуляньем читать полезное, и при том завести порядок в делах», – пишут старшему сыну родители. И тот, хотя мечтает о военной службе, не смеет ослушаться отца и подает прошение в сенат, «дабы в сем святилище правоведения возмог почерпнуть навык к делам». Место он получил, но, увы, не в «святилище правоведения», а в какой-то мелкой палате. Возмущенный и обиженный этим назначением, Иван, не решаясь обратиться к отцу, пишет раздраженное письмо матери и пеняет, что послушался родителей. Вряд ли Екатерина Алексеевна скрыла это письмо от мужа, и в результате Иван получает такой ответ: «Преодолевай всю неприятность твоего нового места. Благородно мыслящий человек с хорошим поведением не унижается местом. Послушание твое родительской воле, хотя и имеет следствием неприятное помещение, не останется без вознаграждения».
И сын смиряется, хотя ему уже двадцать пять лет, и он имеет камер-юнкерское звание.
К этому же времени относится письмо матери, в котором она (конечно, по наказу мужа) заставляет сына, получившего французское образование, осваивать родной язык: «Отбросьте Ваше самолюбие, что Вам 25 лет, здесь один молодой человек тридцати лет как ребенок учится русскому языку». Послушный родительской воле, Иван начинает выполнять и этот наказ, хотя имел в характере черты лености, сибаритства.
Однако во время Отечественной войны этот мягкий, покладистый человек показал себя мужественным воином: был «употребляем в самых опасных случаях», в битве при Люнебурге «бросился сам собой, усмотрев, что неприятель опрокинул пехоту, и первый вошел в город», участвовал в штурме Берлина и в победоносном вступлении в Париж, был награжден Георгием и золотой шпагой «за оказанную им храбрость и мужество противу французских войск». И здесь, конечно, сказалось патриотическое воспитание, которое дал своим детям Алексей Иванович, для которого честь и достоинство России были превыше всего.
Но самой даровитой личностью из трех сыновей графа и пяти дочерей был, пожалуй, средний сын Александр. По его письмам видно, что он увлекался математикой и инженерными науками; путешествуя по Крыму, обмерял и исследовал знаменитый Тмутараканский камень; прекрасно зная древние языки, работал над переводами; был избран членом Общества истории и древностей российских.
Родители предназначали ему дипломатическую карьеру, которая, как писали они сыну, «гораздо была бы прочнее и выгоднее капитанского чина в армии». Но это не Иван, вся его короткая жизнь была трудным поиском своего места в жизни, своего главного дела. «Прямо не видишь ни в чем своей пользы, по службе гонялся за разными предприятиями и ни одного не усовершил», – упрекает его мать за то, что вместо заботы о собственной карьере он кидается от одного занятия к другому. Его воспитатель – французский аббат Сюрюгм, бежавший в Россию от Наполеона, вторит Екатерине Алексеевне: «Вы истощили Ваши силы, желая скорей добежать до цели».
Создается впечатление, что Александра понимает в семье только один человек – его отец, сам всю жизнь испытывающий жажду поисков и открытий. Намереваясь присоединить свое Собрание российских древностей к библиотеке Коллегии иностранных дел, Мусин-Пушкин пишет о том царю и просит допустить к пользованию библиотекой Александра, явно увидев в нем продолжателя того дела, которому ревностно и страстно служил сам. Но началась война с Наполеоном, и плану графа не суждено было сбыться.
Писем за двенадцатый год немного, но они дают яркое представление о том, как русская аристократия встретила войну с «узурпатором». Графиня Екатерина Алексеевна, которая в это время находилась в Петербурге, пишет, как развлекается на островах высшее общество. От столицы не отстает и Москва, на масленицу балы, спектакли, маскарады, концерты следуют непрерывной чередой. А на границе стоят одна перед другой две огромные армии. Тревожное затишье заканчивается переходом армии Наполеона Немана, положившим начало войне, которая затем будет названа Отечественной.
В Москву приезжает император Александр Первый, что вызывает в древней столице взрыв патриотизма. Купцы, аристократы, ремесленники экипируют и содержат за свой счет целые полки. Об этом каждую неделю пишет в письмах оставшийся в Москве аббат Сюрюгм. Тон писем спокойный, тревоги еще нет, и, только после Смоленского сражения в них начинают звучать взволнованные ноты.
Наполеон продвигается все дальше в глубь России, всё ближе к Москве. Богатые семьи начинают выезжать из первопрестольной в Ярославль, Нижний Новгород, Рязань. За лошадей платят безумные деньги: пятнадцать лошадей до Казани – четыре тысячи рублей, две лошади до Рязани – пятьсот.
А в это время в Иловне Александр собирает из местных крестьян партизанский отряд и ведет его к Москве, где вступает в регулярную армию. В Иловну приходят его восторженные письма, из которых видно, что он сражается с французами, не ведая страха. Под пулями, которых, по его выражению, «можно набрать полные руки», Александра огорчает только то, что ему так долго не высылают парадной формы.
Особенно хороши последние письма, когда русские войска без отдыха гонят Наполеона из России, когда Александру удалось отличиться при штурме Мариенвердера. Но это было уже перед самой его смертью – 23 марта 1813 года при взятии Люнебурга, в который первым вошел старший брат Иван, Александр был убит. «Лишась бесценного сокровища и приятнейшей сердцу моему надежды, чем начать и что сказать?!» – пишет о его гибели безутешный Алексей Иванович. – Необыкновенное свое желание служить отечеству он запечатлел своей кровью», – сокрушается граф через месяц после гибели сына, которому исполнилось всего двадцать пять лет. А 1 февраля 1817 года, на семьдесят третьем году жизни, скончался и сам граф».
В письмах подробно рассказывалось о личной жизни его детей, о содержании писем к ним Екатерины Алексеевны, о ведении хозяйства в Иловне, о хороших и непутевых управляющих усадьбой. И только в самом конце автор обзора почему-то опять вернулся к событиям осени 1812 года и коротко сообщил еще об одном письме. В нем говорилось о ценностях, погибших в московском доме Мусиных-Пушкиных, и о том, как благодаря распорядительности старого слуги Ивана Петрова удалось переправить в Иловну картины, медали, гравюры и бриллианты.
Здесь нельзя не сказать о воспитателе старших сыновей Мусиных-Пушкиных – аббате Сюрюгме, эмигранте-иезуите, бежавшем в Россию от революции. Таких эмигрантов-иезуитов налетело в Россию много, наш аббат в своих письмах все время упоминает имена аббатов Билла, Флора, Лавуазье, Брада и других, пристроившихся к семьям Куракиных, Голицыных, Волконских, Строгановых воспитывать детей.
Аббат Сюрюгм попал к Мусиным-Пушкиным в 1797 году. Хотя он и принадлежал к монастырскому ордену, и излагает в письмах целые проповеди на тему: «Мы ходим по праху могил, а думаем только о наслаждении жизнью», сам он, видно, очень далек от аскетизма и имеет порядочный капитал, который вверяет графу Алексею Ивановичу для каких-то оборотов.
Аббат в доме Мусиных-Пушкиных – близкий человек, думает и заботится о всех членах семьи, не говоря уже о старшем Иване – его любимце. Его заботит, что Александр, отправившись в поход, вылетел на свободу и расправил крылья. Сокрушается о том, что сестры – такие достойные девицы – не выходят замуж, пеняет на равнодушие современных молодых людей. Беспокоит его и неправильное, по его мнению, воспитание младшего сына Володеньки, у которого был русский гувернер.
Все самые щекотливые дела в семье ему известны и во многих он принимает деятельное участие. Когда его любимый воспитанник Иван наделал долгов и рассерженный отец целых полгода ничего не хочет о нем слышать, аббат умело улаживает дело и мирит отца с сыном. В денежных делах Ивана – он первый посредник, достает для него крупные суммы, но своих денег не дает и очень беспокоится о данных им когда-то пятидесяти рублях, боясь, что Иван не возвратит ему долг. Своему взрослому, чиновному воспитаннику он пишет, как сам сознается, словно 12-летнему мальчику, упрекает его даже за бледные чернила: «Ваши письма надо угадывать, а не читать».
Письма аббата – целые проповеди духовно-нравственного содержания, красноречивые и литературно обработанные. Хотя, как монах, аббат должен быть вне мирской суеты, он всецело в этом грешном миру. Его письма полны сплетен и новостей. С одинаковым восторгом он пишет о похоронах и свадьбах, о ссорах княгини Дашковой с дочерью и о том, как Борис Куракин, забыв про службу и родных, убежал из Вены, влюбившись в какую-то девицу. В одном из писем аббат замечает, что если нет новостей, то их делают. Пожалуй, он и был одним из таких «делателей».
Особенно интересны его письма за 1812 год, когда вся семья уехала из Москвы, и один аббат оставался на своем посту. Но после двенадцатого года нет ни одного его письма, хотя из других писем видно, что аббат прожил в Москве всё время пребывания там французов. Что стало с ним? Бежал ли он из Москвы вместе со своими соотечественниками и ненавистным ему ранее Наполеоном и погиб где-нибудь? Или указом Александра Первого был вместе с прочими иезуитами изгнан из своей «второй родины»?..»
В этом месте Лидия Сергеевна прервала чтение и обратилась ко мне:
– Вы только что рассказали нам о своем видении того, как древний список «Слова о полку Игореве» мог забрать из дома на Разгуляе один из образованных французских офицеров. С таким же успехом этим человеком мог быть аббат Сюрюгм.
Я вынужден был согласиться, что такой вариант возможен.
– «Благодаря распорядительности старого слуги Ивана Петрова удалось переправить в Иловну картины, медали, гравюры и бриллианты», – повторил Окладин фразу из услышанного нами текста. – Получается, что, при желании, можно было спасти не только список «Слова о полку Игореве», но и всё Собрание российских древностей, не так ли?
На этот раз краевед, всё время нашего расследования постоянно защищавший Мусина-Пушкина от нападок и обвинений, промолчал.
