В ходе предпринятого нами расследования уже неоднократно происходили такие крутые повороты, которые за минуту до этого нельзя было даже предположить. Так случилось и на этот раз, когда Окладин задал Пташникову следующий вопрос:
– Вас не настораживает, почему такая сложная, загадочная судьба выпала именно на долю «Слова о полку Игореве» – самого значительного и талантливого произведения древнерусской литературы?
– Это не так! – заявил краевед. – Почти у каждого древнерусского произведения судьба не менее извилистая и трудная, а объясняется все трудной судьбой русского государства: междоусобицей, татарщиной, смутой. Взять хотя бы судьбу Влесовой книги.
– Вы верите в ее подлинность? – удивленно и даже с некоторой растерянностью посмотрел Окладин на Пташникова, видимо, никак не ожидавший услышать такой пример.
– Как и в подлинность «Слова о полку Игореве»! А вы, конечно, считаете Влесову книгу еще одной мистификацией?
– Так считаю не только я, очень серьезные сомнения высказывают многие видные ученые.
– Это не делает им чести! – запальчиво проговорил краевед. – Опять все сомнения основаны только на том, что после татарского ига не осталось других похожих памятников письменности. Орда уничтожала русскую культуру огнем, а теперь некоторые ученые урезают ее историю сомнениями, по сути дела, продолжая начатое Батыем.
– Ну, знаете! Так спорить нельзя, нельзя разбрасываться такими серьезными обвинениями, – обиделся Окладин. – Я не меньше вашего преклоняюсь перед русской культурой, но не желаю заполнять исчезнувшие страницы ее истории домыслами, ничем не обоснованными предположениями. Наука – это в первую очередь точность. Если она начнет оперировать только догадками, то превратится в хобби, в увлечение.
Я понял, что сейчас историк и краевед могут разругаться не на шутку, и поспешил вклиниться в их спор, спросив, что представляла собой Влесова книга. Ее название уже упоминалась в ходе нашего расследования, когда зашла речь о коллекции Сулакадзева
Всё еще сердито поглядывая на Окладина, мне ответил Пташников:
– Впервые заговорили о ней совсем недавно, в середине пятидесятых годов. Она представляет собой языческую летопись древних русов. Написана была во второй половине девятого века, то есть за три века яр создания «Слова о полку Игореве».
– Точнее будет сказать, она не написана, а вырезана, – с усмешкой вставил Окладин, тоже еще не остывший от стычки с краеведом.
Тот сразу объяснил:
– Летопись была записана на деревянных дощечках. Ничего необычного в этом нет – в древней Руси писали и на навощенных дощечках, и на бересте. В данном случае текст вырезали – летопись по жанру рассчитана на то, чтобы ее читали не только современники, но и потомки.
Я спросил Пташникова, при каких обстоятельствах и где нашли Влесову книгу.
– В поле зрения ученых она попала после того, как оказалась в Бельгии. Из России ее вывез офицер-эмигрант Изенбек. Вероятно, он был достаточно образованным офицером, чтобы понять ценность книги, поэтому взял ее с собой за границу.
– У подавляющего большинства эмигрантов было другое представление о ценностях, которые пригодятся за границей: увозили золото, бриллианты, а тут деревянные дощечки с непонятным текстом, – вскользь заметил Окладин. – В то время даже самому образованному белогвардейскому офицеру было не до спасения памятников древнерусской культуры, лишь бы ноги унести,
– Я не знаю, кто такой Изенбек, но факт остается фактом – Влесова книга оказалась за границей.
– А может, она в России и не бывала? Влесову книгу мог написать какой-нибудь образованный русский эмигрант, который для достоверности придумал историю с вымышленным офицером Изенбеком. Схема нехитрая, точно так же граф Мусин-Пушкин называл владельцем «Слова о полку Игореве» умершего архимандрита Спасо-Ярославского монастыря Иоиля Быковского.
– А скептики вроде вас придумывают гениального фальсификатора, чтобы только принизить уровень русской культуры, – вскипел Пташников.
Я опять был вынужден вмешаться в их спор и поинтересовался, о чем Влесова книга.
– Построена она иначе, чем «Повесть временных лет», где изложена погодная хроника, – ответил Пташников. – Здесь, наряду с событиями истории, излагаются ритуалы и обычаи, звучат призывы любить родную землю и крепить единство перед врагами. Автор обладал такими познаниями, которые недоступны самому талантливому фальсификатору. И это не мое личное мнение – такой отзыв о Влесовой книге был приведен в отчете конгресса славистов, состоявшегося в Софии в 1963 году. Из нее стало известно о войнах, которые вели славянские племена, о праотцах Богумире и Оре, что руси – это «внуки Даждьбога». Между прочим, это же сочетание есть и в «Слове о полку Игореве», автор которого пользовался еще языческой мифологией. Но в отношении Влесовой книги скептики еще более нетерпимы и всячески стараются замалчивать ее. Ее содержание столь необычно, что рушит все известные представления о древней славянской письменности, культуре, истории. Некоторым ученым она стала как нож в сердце. Даже как следует не ознакомившись с ней, они загодя объявили ее фальсификацией, подделкой.
– Вы слишком упрощаете дело, – строго поправил краеведа Окладин. – История появления на свет Влесовой книги напоминает плохо написанный детектив. Поэтому сомнения вполне естественны.
– Влесова книга – достояние народа! Замалчивать ее, значит, отстранять от дискуссии миллионы образованных читателей. Если бы таким же образом подошли к «Слову о полку Игореве», то его текста мы вообще бы не узнали, а на «Слове», как правильно было замечено, вырос талант Пушкина. Консерватизм мышления – вот что мешает признать Влесову книгу как подлинное произведение нашей древней литературы. Пока же верх берут ученые, которые боятся ломки старых представлений, как кисейные барышни сквозняка.
– Значит, вы полностью исключаете мистификацию? – спросил краеведа Окладин.
– Я не вижу, какими соображениями должен был руководствоваться мистификатор: ни известности, ни материальной выгоды Влесова книга ему не принесла.
– Мистификаторы бывали разные, в том числе и бескорыстные вроде Сулакадзева, о котором мы уже достаточно говорили. Вероятно, он никак не мог смириться с потерей подлинных исторических памятников и восполнял их отсутствие подделками. Есть некоторые обстоятельства, которые заставляют вспомнить его в связи с Влесовой книгой. В его коллекции наряду с подлинными старинными книгами есть явные подделки вроде «Молитвенника святого великого князя Владимира, которым его благословлял дядя его Добрыня» или «Боянова песнь Словену». Видимо, ему не давало покоя, что Боян в «Слове о полку Игореве» упоминается, а произведений его не сохранилось, вот он и решил восполнить пробел.
– При чем здесь Влесова книга? – спросил я.
– А при том, что среди прочих подделок у Сулакадзева была рукопись «Перуна и Белеса вещания в Киевских капищах». В пояснении указывалось, что рукопись описывает события пятого или шестого века, написана стихами, на древнем пергамене, представляет собой ответы идолов, описание древних обычаев. Как видите, от этой рукописи тому же Сулакадзеву, как мистификатору, к Влесовой книге достаточно было сделать один шаг. А терпение и кое-какие познания у него имелись – даже Державин поверил в подлинность его «Бояновой песни» и «Велесовых вещаний», больше того – несколько отрывков из них перевел и опубликовал.
– Эти рукописи сохранились? Их можно увидеть?
– После смерти Сулакадзева его жена пыталась продать библиотеку мужа-антиквара целиком, но столько запросила, что желающих ее приобрести не оказалось. Знатокам была хорошо известна подлинная ценность этой «уникальной» библиотеки. Позднее она разошлась по рукам, а «Боянова песня» и «Велесовы вещания» куда-то исчезли. Я не удивлюсь, если выяснится, что Влесова книга тоже была сделана Сулакадзевым. Хоть и трудоемкое дело – вырезать текст на доске, но такого человека никакие трудности не остановили бы. Его мог привлекать сам процесс создания подделки.
Пташников терпеливо выслушал Окладина, но остался при своем мнении;
– Влесову книгу нельзя подделать. В таком случае мистификатор на долгое время обрек бы себя на самый неблагодарный, мученический труд – ему пришлось бы все придумывать заново: мифы, религию, обычаи, даже письменность. И только ради того, чтобы получить сомнительное удовлетворение от восполненного пробела или процесса изготовления подделки? Никогда в это не поверю.
– Точно мы не можем знать, чем руководствовался мистификатор. Соображения могли быть самые неожиданные, нам совершенно непонятные, – подчеркнуто спокойно сказал Окладин.
Воспользовавшись паузой, я спросил Пташникова, велика ли Влесова книга.
– Всего около трех авторских листов. «Слово о полку Игореве» осталось в одном списке в результате междоусобной борьбы, татарского ига. Влесовой книге выпала еще более сложная судьба – в придачу к этим опасностям ее подстерегала христианская церковь, уничтожавшая все языческое. От «Слова» до нас дошли хоть подражания, от Влесовой книги и этого не могло уцелеть.
– Где она хранится?
– Во время войны Влесова книга погибла.
– Очень своевременная гибель, – проронил Окладин. – Сразу, как только ее подлинность была поставлена под сомнение серьезными учеными и специалистами.
– Изенбек показал Влесову книгу одному русскому ученому-эмигранту, который и сделал с нее фотокопию! – повысил голос Пташников. – Это был добросовестный и серьезный ученый.
– Значит, подделка была осуществлена на самом высоком уровне. Вспомните Сулакадзева – он даже Державина вокруг пальца обвел. Нет, что ни говорите, а подлинность Влесовой книги более чем сомнительна. Поставив ее в ряд со «Словом о полку Игореве», вы привели весьма неудачное сравнение.
– В конце концов, у каждой книги своя судьба, – опередил я Пташникова. – Давайте вернемся к «Слову о полку Игореве».
Краевед как-то по-особому пристально, вызывающе посмотрел на историка и, раскрыв записную книжку, процитировал:
– «Счастливая подделка может ввести в заблуждение людей незнающих, но не может укрыться от взоров истинного знатока...»
Окладин чуть заметно кивнул, видимо, сразу догадавшись, кому принадлежит это изречение.
– «Других доказательств нет, как слова самого песнотворца. Подлинность же самой песни доказывается духом древности, под который невозможно подделаться. Кто из наших писателей в восемнадцатом веке мог иметь на то довольно таланта? Карамзин? Но Карамзин не поэт. Державин? Но Державин не знал древнерусского языка, не только языка «Песни о полку Игореве». Прочие же не имели все вместе столько поэзии, сколько находится оной в плаче Ярославны, в описании битвы и бегства. Кому бы пришло в голову взять в предмет песни темный поход неизвестного князя? Кто с таким искусством мог затмить некоторые места словами, открытыми впоследствии в старых летописях или отысканными в других славянских наречиях, где еще они сохранились во всей свежести употребления?»
Пташников закрыл записную книжку.
– Не надо никаких других доказательств подлинности «Слова о полку Игореве», Пушкин – вот его главный защитник. Что может быть убедительнее этого свидетельства?..
В споре краеведа и историка я всё время старался быть беспристрастным, но сейчас испытал удовлетворение - Окладину нечем было возразить Пташникову, свидетельство Пушкина оказалось в их споре решающим. Впрочем, Окладин не выглядел побежденным – он словно был доволен, что разговор о подлинности «Слова о полку Игореве» закончился пушкинскими словами.
– В сентябре 1832 года Пушкин приехал в Московский университет на лекцию, посвященную «Слову о полку Игореве», – опять заговорил краевед. – Там очень горячо защищал подлинность «Слова» от нападок скептиков. Сохранилась принадлежавшая Пушкину книга «Песнь ополчению Игоря Святославовича, князя Новгород-Северского» в переводе Вельтмана. На полях книги поэт оставил большое количество пометок. Они были сделаны незадолго до смерти, в самом конце 1836 года. Герцен писал о Пушкине: «Он пал в расцвете сил, не допев своих песен и не досказав того, что мог бы сказат». Вот и о «Слове» Пушкин не успел досказать, может быть, самого главного, что окончательно прояснило бы его судьбу и лишило скептиков последних иллюзий и заблуждений...
В длительном споре краеведа и историка роль судьи, который произнес окончательный приговор, осталась за Пушкиным.
– На мой взгляд, одна из трагедий «Слова о полку Игореве» состоит в том, что свой поэтический перевод его не успел сделать Пушкин, – продолжил Пташников. – Если бы имелся перевод Пушкина, у многих просто не поднялась бы рука соперничать с гением, не появилось бы на свет такое огромное, до неприличия, количество слабых переложений. А ведь поэт целеустремленно шел к переводу «Слова»: предлагал свое толкование неясных мест, делал выписки, спорил с теми, кто не верил в подлинность древнего произведения русской письменности. В бумагах поэта нашли написанный его рукой перевод «Слова», и в 1883 году он был издан Московским университетом. Однако произошла досадная ошибка – Пушкин просто переписал перевод Жуковского. Видимо, это был еще один шаг поэта к собственному переводу «Слова о полку Игореве», который он не успел осуществить.
– Пушкин готовился выпустить научное издание «Слова о полку Игореве», снабженное его вступительной статьей и комментарием, – сказал Окладин. – Я не уверен, что он намеревался оставить свой перевод «Слова».
– Почему? – удивился краевед. – Перевел же он «Песни западных славян».
– Это другой случай. Часть песен были мистификацией, созданной Проспером Мериме по мотивам славянского фольклора. Как гений, Пушкин понимал, что можно переводить, а что нельзя. В древнем тексте «Слова» поэзии больше, чем во всех его поэтических переложениях вместе взятых. Ни один, даже самый совершенный поэтический перевод «Слова о полку Игореве» абсолютно ничего не добавил к нему. Наоборот, многочисленные переводы только отвлекают читателей от первозданной гениальности и поэтичности «Слова», уводят от него, а не приближают к нему. Я уверен, Пушкин прекрасно понимал это. По-моему, достаточно построчного, научно обоснованного перевода и комментария. Поэзии в древнем тексте «Слова» больше, чем во всех поэтических переложениях вместе взятых.
Мне показалась эта мысль спорной, но Пташников, судя по его молчанию, на этот раз был согласен с Окладиным. И тут неожиданно историк сказал краеведу:
– Спасибо вам за то, что с такой страстью защищаете «Слово о полку Игореве» от нападок скептиков. Я должен извиниться перед вами, что долго изображал одного из них. Впрочем, вы в этом сами виноваты – так скоропалительно причислили меня к ним, что мне ничего не оставалось, как играть эту роль до конца. Кажется, сегодня я высказал все возражения скептиков, и настало время заявить, что я никогда не сомневался в подлинности «Слова о полку Игореве». Гениальное не может быть поддельным!
Пташников был так удивлен, что не нашелся, что сказать. Не меньше краеведа был удивлен и я – роль скептика, который подвергает сомнению каждое доказательство подлинности «Слова о полку Игореве», историк сыграл очень убедительно.
Но еще большее изумление вызвало у нас следующее заявление историка:
– Кроме того, я не могу сомневаться в подлинности «Слова о полку Игореве» по той причине, что разговаривал с человеком, который своими глазами видел древний список «Слова» в селе Полома Костромской области.
Голос Пташникова дрожал от возбуждения:
– Ради Бога! Кто этот человек? Как он оказался в Поломе? Почему вы уверены, что речь идет о подлинном древнем списке «Слова»?
– Я познакомился с Михаилом Тимофеевичем в доме отдыха под Москвой. Узнав, что я из Ярославля, где было найдено «Слово о полку Игореве», он рассказал мне историю, случившуюся с ним еще в юности. Когда я изложил ее Лидии Сергеевне Строевой, она попросила меня связаться с ним, чтобы он всю эту историю записал собственноручно, с подробностями. Однако на свое письмо я очень долго не получал ответа. Оказалось, Михаил Тимофеевич был серьезно болен, недавно он нашел в себе силы и ответил мне. Вот что он пишет:
Окладин вынул из кармана пиджака несколько страниц машинописного текста. Ниже я привожу письмо в том виде, в котором мы услышали его от историка:
В конце октября 1945 года в составе роты рабочего батальона я прибыл заготовлять дрова на лесозавод имени Долматова в Костромской области. Кое-как рассовав нас на постой, дирекция предложила подыскать более удобное жилье в близлежащей деревне Поломе. Мне удалось поселиться на дальней окраине. Вышло так, что, знакомый с детдомовских лет с церковной литературой, я начал читать всё подряд, находившееся в сундуках и за образами у нашей хозяйки Екатерины Ивановны Сошниковой. Как-то к ней зашел сосед Павел Александрович Суханов. Заметив, что я читаю библию на славянском, старик спросил:
– А рукописи читал?
Я ответил, что да.
– У меня есть книга интересная. Лет 600 ей. И «Слово о полку Игореве, сына Олега» в ней есть.
Когда я попросил дать ее почитать, старик сказал:
– Э, братка! То книжка не для таких грешников, как вы, безбожники! То – святое писание, а не книжка про любовь. Поймешь ли ты што в ней?
– Пойму, Павел Александрович. Видите, в библии разбираюсь. А это – самое святое из святых писаний.
– Ладно, дам. Но не больше, чем на одну ночь:
До сих пор не пойму, почему старик заговорил об этой книге со мной? Почему дал прочесть, хотя и на одну ночь? Видимо, роль ключа, «открытия души» сыграла библия. Другой причины не вижу. Да и сколь это важно?!
Так как дед собирался уходить, я уцепился за него, чтобы не передумал. Вот так состоялось мое самовидение одного из древних списков, содержавших впервые прочитанное мною «Слово о полку Игореве»! Бесценная книга оказалась в руках молодого человека, который и понятия не имел о ее ценности.
После отъезда из Поломы эпизод с упомянутой рукописью был надолго и прочно забыт. Учеба, работа по ночам, чтобы хоть как-то дополнить скудный рацион, другие перипетии несладкой жизни детдомовца, к тому же «члена семьи изменника родины» (отец был репрессирован в 1937-м, а реабилитирован посмертно лишь в 1958 г.) и просто заботы о хлебе насущном начисто похоронили его в глубоких пластах памяти. Лишь в 50-х годах он вспомнился вновь, а с конца 60-х я начал систематические поиски виденного фолианта. К великому прискорбию, Павла Александровича Суханова давно уже не было в живых, а его скромная, подвергавшаяся гонению библиотечка невидимо и незаметно разошлась по рукам благочестивых родных и друзей, знакомых и незнакомых усопшего хозяина.
Первым, главным и бескорыстным помощником моим в многотрудных и многолетних поисках была ныне покойная Екатерина Ивановна Сошникова, перед памятью которой я низко склоняю голову. От человека к человеку «передавали» меня знавшие Суханова люди. Без их рекомендаций и представлений мне бы никогда не отыскать и того, что осталось на руках у его родных и знакомых. По словам его младшего брата Сергея, Павел Александрович несколько месяцев перед кончиной не поднимался с постели. Забранные богомольцами книги уже не возвращались в его избу. Многое мне удалось собрать позже, но того рукописного сборника со «Словом» так и не отыскал. Обошел всех, кого рекомендовали мне старики, в самой Поломе и окрестных деревнях Истомино, Будино, починке Гремячем, на станции Николо-Полома.
Древнерусскую грамоту ваш покорный слуга знал с детдомовских времен. В Дашеве Винницкой области наш детдом размещался в бывшем поместье графа Чернецкого. Чудом часть огромной библиотеки усадьбы сохранилась. В 1938 году мы, воспитанники, обнаружили в подземных казематах рукописные книги. Наплевательское отношение воспитателей к этой находке привело к гибели этой, видимо, бесценной для нашей истории находки. Книги частью были разобраны обслуживающим персоналом из верующих, считающих их святыми, частью разлетелись по листочкам вокруг усадьбы, частью торговки разобрали на обертку. Словом, растащена находка была в считанные дни, и ни у кого не возникло желание спасти ее от варварства. Несколько рукописных фолиантов забрал наш конюх дед Цима, ни фамилии его я не знаю (да и не знал), ни отчества.
В 1953 году, когда начал заниматься «Словом», я ездил в Дашев, но ни знакомых мне людей, ни нашего пестуна деда Цимы не отыскал. Соседи говорили, что он после войны выезжал куда-то к сыну и не вернулся. Так вот, этот человек научил меня читать все почерка рукописных манускриптов. Здесь же оказалась каким-то чудом рукопись хроники «с картинками», весьма похожая на Кенигсбергскую летопись. Когда я наведался в Дашев, сын женщины, у которой хранилась книга, с залихватским видом сообщил мне: «Цю хламыдну кныгу я сам спалыв, як тилькы маты помэрла». Можете понять мое самочувствие. Это произведение я несколько раз перечитывал: сказками о героях тогда она мне казалась. Вот откуда идут мои познания древнерусских почерков, в том числе и полуустава, о коих в те времена ваш покорный слуга и понятия не имел. Но юсы, ижицы, омеги, пси, эпсилоны и прочие для меня были такими же русскими литерами, как остальные: спасибо деду Циме!
Чувство вины и неутихающая боль за былое головотяпство обязывали меня вновь и вновь отправляться на поиски затерянной рукописи со «Словом» в Костромской, Ярославской, Владимирской и других областях, беседовать с рекомендованными мне людьми, разочаровываться и снова обретать надежду на конечный успех. Со временем забот прибавилось. Я был приглашен научным консультантом в курируемую «Рабочей газетой» археологическую экспедицию «Эврика». Вплотную занимался ее проблемами, выезжал в поле, лично знакомился с трассами предполагаемых маршрутов и мест сражений игоревых полков с половцами в мае 1185 г., выискивал для экспедиции миноискатель, дабы обезопасить детей – основной костяк «Эврики» – от случайности столкновений с «сюрпризами» войны.
Вновь и вновь вспоминается та зимняя ночь 1945 года, когда я читал «Слово о полку Игореве». Книга была написана на лощеной бумаге или пергаменте, сильно запачкана каплями воска, с захватанными нижними краями, почерк с юсами, титловкой, строчными знаками; абзацы отделялись мальтийскими крестиками; инициалы были выполнены хорошей тушью, слегка порыжевшей, с отделкой серебряными чернилами. Отдельные абзацы и главы были написаны киноварью, местами выцветшей до бледно-желтого или палевого цвета. Вот всё, что я припоминаю: уж больно мало времени была она у меня в руках. Ни сколько листов, ни разницы почерков не припомню. Размер – в десть. По объему – листов 450-500, с неровными обрезами и выпадающими листами. Переплет – деревянные дощечки, обтянутые почерневшей и потрескавшейся кожей с элементарной точечной орнаментовкой на лицевой стороне, с оборванными петлями бронзовых застежек. Кажется, с бронзовыми угольниками, но это неточно. Верхняя обложка – оторвана: перетерлись нитки. С начала не хватало нескольких листов, видимо, потерянных. Других примет не помню. Ценности этого памятника я тогда не знал, интерес к «Слову» возник гораздо позже, потому и ответы мои, что представляла собой рукопись, не полны.
Древние переписчики книг, заканчивая свою работу и извиняясь за допущенные ошибки, обращались к читателям со словами: «Благословите, а не кляните». Мне остается со смирением повторить их.
К сожалению, теперь мне уже не навестить Полому и другие веси и грады – недавно меня сразил тяжелейший инфаркт. Мечты о продолжении поисков столь желанного фолианта со «Словом о полку Игореве» повергнуты в прах. Единственное, что я могу сделать, – это сообщить Вам адреса лиц, с коими я имел дело по розыску рукописи, чтобы продолжить поиски.
Выражаясь словами Владимира Мономаха, «сидя на санех», надеюсь – найдутся энтузиасты (ибо только на них надежда в столь неординарном поиске!), которые продолжат поиск фолианта, о коем здесь речь. Верю – в конце концов он станет-таки достоянием исторической и филологической наук, а бескорыстный труд тех, кто не пожалеет сил для его розыска, вознаградится глубокой признательностью и благодарностью Отечества>.
Аккуратно сложив листки бумаги, Окладин сказал:
– У меня и Лидии Сергеевны, которая ознакомилась с этим письмом, нет сомнений, что в октябре 1945 года Михаил Тимофеевич видел подлинный древний текст «Слова о полку Игореве»: об этом убедительно говорит сделанное им описание рукописи. Но неизвестно главное – где эта рукопись сейчас? Если она погибла, то, возможно, исчезло последнее материальное свидетельство подлинности «Слова», которое только и убедило бы закоренелых скептиков.
– Вы сами целый месяц рьяно защищали их позицию, строили из себя Фому неверующего, – проворчал Пташников.
– Я уже объяснял, что меня заставило так поступить. Кроме того, хотелось выслушать все ваши доказательства в пользу подлинности «Слова», и мне это вполне удалось. Хотя в судьбе мусин-пушкинского списка осталось много туманного, загадочного, но для меня, благодаря нашему расследованию, кое-что прояснилось.
– И все равно странно, почему именно «Слову о полку Игореве» выпала такая необычная, загадочная судьба? – в сердцах сказал я.
– Точнее – печальная, – поправил меня Пташников. – Видимо, такая судьба была написана ему на роду. Цепь роковых случайностей – и вот результат: из многочисленных списков остается единственный, но и ему выпадает, в конце концов, та же трагическая участь.
– А может, случай тут ни при чем? Не подверглись ли древние списки «Слова о полку Игореве» умышленному уничтожению, и лишь случайно в целости остался только один список, найденный Мусиным-Пушкиным?
От удивления, что рассудительный Окладин выдвинул столь неожиданную версию, Пташников не нашелся, как ее опровергнуть. Поэтому роль оппонента мне пришлось взять на себя:
– Не понимаю! Кому могло помешать «Слово о полку Игореве», повествующее о походе рядового удельного князя? Ладно бы, речь шла о каком-то важном событии, об эпохальном сражении, отразившимся на всем ходе русской истории, но ведь таких битв с половцами, наверное, случилось немало.
– Вы совершенно правы, – согласился со мной Окладин, – подобных сражений, как битва Игоря с половцами, были десятки. Как выразился один из историков, князь Игорь завоевал себе славу не собственным мечом, а пером автора «Слова». Всё верно: и сражение малозначительное, и главный герой – из рядовых русских князей, особо не проявивший себя ни на военном, ни на государственном поприще. Но есть в «Слове» несколько авторских замечаний, которые могли сделать его объектом большой политики и сыграть в его судьбе воистину роковую роль. Вспомните упрек, брошенный автором в адрес Всеволода Суздальского: «Не мыслию ти прилетети издалеча отня злата стола поблюсти...»
– Но ведь дальше в тексте о Всеволоде сказаны и добрые, возвеличивающие его слова: «Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Дон шеломы выльяти!» – процитировал Пташников. – Не поверю, что из-за вскользь брошенного упрека Всеволод стал бы уничтожать списки «Слова о полку Игореве».
– А я и не утверждаю, что умышленное уничтожение списков «Слова» произошло при Всеволоде. Эта операция, если она имела место, могла произойти гораздо позднее.
– А именно? – поторопил историка краевед.
– При Иване Грозном.
Надеясь, что Пташников поддержит меня, я категорично заявил:
– Тогда и вовсе непонятно, зачем было Грозному уничтожать списки произведения, повествующего о событиях четырехвековой давности.
Однако Пташников воспринял неожиданное заявление Окладина иначе:
– Кажется, я догадываюсь, что вы имеете в виду. Вы предполагаете, Иван Грозный мог дать указание уничтожить списки «Слова о полку Игореве» в то время, когда работал над Степенной книгой?
– Вы попали в самую точку, Иван Алексеевич, – кивнул Окладин и объяснил мне: – Степенная книга, работа над которой была начата в 1560 году, представляет собой систематическое изложение русской истории от Владимира Святославовича до Грозного, разделенное на семнадцать родословных степеней, за что она и получила свое название.
– Но при чем здесь князь Игорь? – все еще не понимал я.
– В Степенной книге последовательно доказывается, что роду Мономаховичей, из которого происходил Грозный, принадлежало главенствующее место среди прочих русских князей, что они являлись создателями Киевской Руси, а позднее – Московского государства. Поэтому для Грозного было очень важно как можно выше вознести Всеволода Большое Гнездо. А что сказано о нем в «Слове о полку Игореве»? Здесь Всеволод не верховный русский князь, а один из рядовых удельных князей, к тому же, не поддержав Игоря, совершивший неблаговидный поступок. Но самое крамольное в «Слове», по мнению Грозного, – это панегирик автора Святославу Киевскому из рода Ольговичей, которого тот называет великим, «немцы и венедицы, греки и морава поют славу Святославлю». Этого Грозный никак не мог простить автору «Слова о полку Игореве». Вместе с тем, как человек, имеющий определенное литературное дарование, он понимает: высокий художественный уровень «Слова» может оказать на читателей нежелательное ему воздействие и заставит поверить, что Святослав Киевский из рода Ольговичей действительно был главным над всеми другими русскими князьями, а Всеволод Суздальский – рядовой среди них, из трусости не оказавший помощи благородному и бедному князю Игорю. И Грозный представляет в Степенной книге дело так, будто организатором похода на половцев накануне Игорева похода был вовсе не Святослав Киевский, а Всеволод Суздальский; в придачу туда вставляется целый рассказ, где описывается, как Всеволод пришел на помощь Игорю и выручил его из плена. Но всего этого мало Грозному, поскольку остается «Слово», где события представлены совсем иначе, чем в Степенной книге; все его подтасовки, сделанные в угоду политической конъюнктуре, могут оказаться бесполезными. Поэтому, если он решил перекроить историю по-своему, у него нет другого выхода, как уничтожить свидетельство, талантливо опровергающее его домыслы. Ведь что, по сути дела, сотворил Грозный в Степенной книге? Оставив без изменения рассказ о поражении Игоря, он приписал Всеволоду всё то, что в «Слове» совершил Святослав Киевский. И эти вымышленные походы занимают в повествовании о Всеволоде главное место. Кстати, больше ни один поход на половцев в Степенной книге не выдуман, Грозный пошел на подлог только ради того, чтобы нейтрализовать «Слово». Но лучший способ избавиться от нежелательного свидетеля – это убрать его. И Грозный повелевает уничтожить все списки «Слова». Случайно в целости остается ярославский список, найденный Мусиным-Пушкиным. Может, потому, что его просто не заметили в сборнике с другими произведениями, или еще в то время нашелся человек, который понял истинную ценность «Слова» и спас его. Что скажете об этой версии, Иван Алексеевич? – обратился Окладин к краеведу. – Находите ли вы ее достаточно убедительной?
Краевед ответил неохотно:
– Вы сами неоднократно говорили, что версия – это всего лишь версия, которую, за неимением документальных свидетельств, трудно доказать. Кроме того, в вашем представлении очень странно и противоречиво выглядит Грозный: оценив высокие достоинства «Слова», он сам же приказывает уничтожить все его списки. Тут одно с другим не вяжется, поэтому я воздержусь от комментариев вашей версии.
– Значит, она вас не убедила, – констатировал Окладин. – В таком случае объясните, как вы представляете себе судьбу списка, найденного Мусиным-Пушкиным в Ярославле?
– Пожалуйста. Как известно, этот список относят к концу пятнадцатого – началу шестнадцатого века и находят в нем черты новгородской или псковской письменности. Цитату из «Слова о полку Игореве», сделанную писцом Домидом, обнаружили в Псковском Апостоле. Вероятно, это не случайно. Можно предположить, что один из списков «Слова» сразу после создания этого произведения попал в Новгород или Псков, куда не дошли ордынцы, – ведь «Слово» было создано перед самым началом их нашествия. В нем много языческого, речь идет о малозначительном удельном князе, поэтому в северном православном монастыре, где оно очутилось, интереса к нему не проявили, исключая писца Домида, который языческую фразу переделал на христианский лад. Возможно, именно с этого списка был сделан список, обнаруженный Мусиным-Пушкиным в Ярославле. От этого же списка, оказавшегося неподалеку от Москвы, например, в Ростове Великом, произошла «Задонщина», целиком написанная в подражание «Слову». Таким образом, нераспространенность «Слова о полку Игореве» объясняется тем, что сразу после его создания началось ордынское нашествие, и многие списки погибли, уцелел всего один, который оказался на севере русского государства, докуда ордынцы не дошли.
– Но почему «Слово» не получило распространения после того, как Русь освободилась от ига? – спросил Окладин.
– Можно предположить, этот список «Слова» попал в такое книжное собрание, которое, как говорится, было за семью замками.
– Вы имеете в виду какую-то монастырскую библиотеку?
– Монастырские библиотеки в своем большинстве играли роль распространителей лучших произведений древнерусской литературы.
– Вот именно, – подтвердил историк.
– Значит, тут была библиотека особого рода, куда имели доступ только избранные. И этих избранных произведения вроде «Слова о полку Игореве», рассказывающие о поражении русского князя, не интересовали.
– Что же это за библиотека?
Пташников ответил Окладину не сразу, будто сомневаясь, следует ли продолжать этот разговор:
– Возможно, «Слово о полку Игореве» долгое время находилось в библиотеке Ивана Грозного.
– «Слово о полку Игореве» из библиотеки Ивана Грозного?! – с изумлением повторил Окладин. – Вы это всерьез?
Мне подумалось – Пташников улыбнется и признается, что пошутил. Однако мы услышали другое:
– Точнее будет сказать, «Слово о полку Игореве» из библиотеки московских государей... Да, так будет вернее. Она образовалась еще до Грозного, тот был просто очередным владельцем, хотя, естественно, пополнял ее, – добавил краевед и спокойно посмотрел на историка. – А вы считаете мое предположение нереальным?
Я видел – Окладину стоило немалого труда, чтобы опять не ввязаться в спор о легендарной библиотеке, который уже не раз вспыхивал между ними.
– Хорошо, представим, библиотека московских государей существовала, хотя я и не верю в это, – набрался терпения историк. – Допустим, в ней находилось «Слово о полку Игореве». Но каким образом оно попало в эту мифическую библиотеку?
– Можно выдвинуть несколько версий, но одна из них мне кажется наиболее убедительной. После сражения новгородцев с московским князем Иваном Третьим, состоявшегося 14 июля 1471 года на реке Шелони, Новгород лишился прежней самостоятельности и заплатил крупную контрибуцию. Наверняка монастырские книги тоже входили в нее или были просто конфискованы победителем. И среди книг –«Слово о полку Игореве».
– А как «Слово» очутилось в Ярославле?
– Вместе со всей государевой казной «Слово» могло оказаться в Спасо-Ярославском монастыре, когда Иван Грозный бежал сюда от Девлет-Гирея. Нельзя исключать и другую версию, – повернулся ко мне Пташников, – что до Ярославля «Слово» находилось в Ростове Великом. Грозный пожертвовал в ростовские монастыри несколько рукописей, в том числе какой-то «Летописец старой». Возможно, среди них был и список «Слова», а потом, когда митрополию из Ростова перевели в Ярославль, он вместе с другими книгами попал в книгохранительницу Спасо-Преображенского собора. Наконец, моя последняя версия: возможно, в ненайденной библиотеке московских государей хранится еще один список «Слова о полку Игореве». Пушкин называл «Слово» уединенным памятником в пустыне нашей древней словесности. Кто знает, может, в этой библиотеке до сих пор хранятся такие памятники русской литературы, о которых мы даже не догадываемся...
После паузы Пташников сказал:
– Согласен, в поступках Мусина-Пушкина многое настораживает, но все-таки я придерживаюсь мнения, что список «Слова о полку Игореве» он приобрел у Иоиля Быковского. Как приобрел – другой разговор. Думаю, не случайно граф начал подготавливать его к печати только после смерти архимандрита. В любом случае Мусин-Пушкин достоин нашей благодарности за то, что нашел и первым опубликовал это удивительное сокровище древнерусской литературы. Почему «Слово о полку Игореве» оказалось именно в Ярославле? В этом нет ничего удивительного. Вспомните историю древнерусской литературы! – Пташников встал со стула и взволнованно заходил по комнате. –«Слово о полку Игореве» было создано в конце двенадцатого века. Ярославский список сборника поучений Никона Черногорца «Пандекты» – древнейший из сохранившихся славянских переводов – создан тоже в двенадцатом столетии. Совпадение? Не спорю, пойдемте дальше. В то же время в Ростове Великом начали создаваться первые жития. В тринадцатом веке здесь появилось свое летописание, первой женщиной-летописцем становится ростовская княгиня Марья Черниговская. Высокая книжная образованность в каждой строке «Моления» Даниила Заточника, написанного переславцем. Четырнадцатый век. Опять вернемся в Ростов Великий. Какие имена! Сергий Радонежский, Стефан Пермский, Епифаний Премудрый. Первый - религиозный политик, сыгравший огромную роль в объединении Русского государства и свержении унизительного ордынского ига, Второй - просветитель, создавший зырянскую письменность. Третий – один из первых русских писателей со своим оригинальным стилем, глубоким мировоззрением. И просветитель, и писатель вышли из стен одного учебного заведения, по широте их образованности можно судить, какое серьезное книжное образование получили они в Ростовском Григорьевском затворе, какая уникальная была там библиотека. И не исключено, что уже тогда в ней было «Слово о полку Игореве». Пятнадцатый век, ростовский и ярославский архиепископ Вассиан Рыло в «Полании к Иоанну Третьему на Угру» настраивает московского князя на окончательное освобождение Руси от ордынского ига – в этом произведении та же патриотическая идея, что и в «Слове о полку Игореве». Она же звучит и в «Сказании» Авраамия Палицына, нашего земляка, ставшего одним из организаторов освобождения Московского государства от польских интервентов в Смутное время. Я назвал только самые известные имена – картина литературной жизни нашего края гораздо шире. И «Слово о полку Игореве» выглядит здесь естественно, как естественно оно во всей русской литературе, в которой патриотизм – главнейшая тема на протяжении столетий...
Вероятно, без особого труда можно было уличить краеведа в каких-то неточностях, противоречиях, пристрастности, но говорил он так горячо и взволнованно, что больше к истории «Слова о полку Игореве» мы не возвращались. Все наши споры, разговоры, предположения увязались в моем сознании в единую, прочную цепь исторических событий протяженностью в восемь столетий.
Хотелось верить, что пройдет какое-то время – и отыщется еще один список «Слова о полку Игореве». Может, его обнаружат в неразобранном архиве, хитрыми лучами высветят под давно известным текстом на пергамене, найдут в той же загадочной библиотеке московских государей. Вероятно, находка этого списка станет ключом к разгадке многих тайн «Слова». И может случиться так, что высказанное как сомнительная версия подтвердится, а что считалось несомненным, окажется ошибкой, прошедшей через века...
Когда мы выходили с территории Спасского монастыря, неожиданно раздались звонкие звуки курантов – это после многолетнего перерыва опять заработали часы на звоннице. Свет заходящего солнца освещал величественные, золотые купола Спасо-Преображенского собора – свидетеля далекого прошлого, куранты отсчитывали мгновения настоящего, а в памяти в лад им звучали торжественные, напевные слова:
- Не лепо ли ны бяшет, братие,
- начати старыми словесы трудных повестий
- о полку Игореве, Игоря Святославлича?..
Безвестный автор бессмертного «Слова» обращался к нашему будущему, к вечности.
