АВТОР ИЛИ МИСТИФИКАТОР

– Итак, автор или мистификатор создал «Слово о полку Игореве»? Чтобы ответить на этот вопрос, давайте выясним, какими качествами должен обладать мистификатор...

Этой фразой ровно через неделю продолжил Окладин наше расследование по делу о «Слове о полку Игореве». Не надо было быть опытным физиономистом, чтобы, взглянув на Пташникова, догадаться, как такая постановка вопроса неприятна ему. Но Окладин словно не замечал его состояния:

– Во-первых, этот неизвестный должен был в совершенстве знать древний русский язык и иметь под рукой несколько старинных рукописей и летописей, чтобы проникнуться духом времени и правильно изложить ход событий. Во-вторых, он должен хорошо изучить те места, где развертывались события. В-третьих, нужно иметь явные способности к поэтическому творчеству. Как видите, Иоиль Быковский, у которого, по сообщению Мусина-Пушкина, было приобретено «Слово», обладал всеми этими качествами.

– Архимандрит в качестве мистификатора?! – возмущенно произнес Пташников. – Иоиль Быковский никогда бы не выступил в такой унизительной роли.

– Я тоже так думаю, – согласился Окладин. – Но он мог попробовать себя не в роли мистификатора, рассчитывавшего обмануть читателей, а в роли автора древнего произведения, и эта попытка удалась как нельзя лучше. Каким-то путем, вероятнее всего через Арсения Верещагина, рукопись оказалась у Мусина-Пушкина. Тот дожидается смерти архимандрита и выдает «Слово» за подлинное древнее произведение. Возможно, Арсений Верещагин был против публикации, поэтому Мусину-Пушкину пришлось ждать и его смерти. Эта версия объясняет если не все, то очень многие загадки в истории «Слова»: и столь долгое молчание о ней Мусина-Пушкина, и его ссылку на Иоиля Быковского, и шифровку Арсения Верещагина по поводу смерти архимандрита, и то, почему весь тираж «Слова» без движения лежал в доме графа, – он все еще боялся разоблачения мистификации. Я готов выслушать ваши возражения, – обратился Окладин к Пташникову.

– Сначала хотелось бы узнать, кто еще находится в списке подозреваемых. Теперь вы, вероятно, назовете самого Мусина-Пушкина?

– Он мог быть если не исполнителем, то организатором подделки. В его Собрании российских древностей многое вызывало у современников сомнение в подлинности.

– Что конкретно вы имеете в виду?

– Например, Тмутараканский камень. В его подлинности очень сомневался такой известный ученый, как Шлецер.

На мой вопрос, что представлял собой Тмутараканский камень, мне ответил краевед:

– В 1792 году на Таманском полуострове обнаружили мраморную плиту со следующим текстом: «В лето 6576 индикта 6 Глеб князь мерил море по леду от Тмуторокани до Корчева 1400 сажен». Камень попал в коллекцию Мусина-Пушкина, и графа стали обвинять в подлоге, что он чуть ли не сам выбил текст на камне.

– Тмутараканский камень появился, как только Екатерине Второй потребовалось обосновать свою политику на юге России, – заметил Окладин. – Не слишком ли своевременное появление?

– На это обвинение Мусин-Пушкин так ответил Калайдовичу: «Даже до того неблагонамеренные доходили, что покойную, в Бозе опочивающую мудрую Екатерину осмелились уверять, что я ее обманываю, что найденный Тмутараканский камень мною выдуман».

– Вероятно, подозрения Шлецера и других современников графа на чем-то основывались, – сказал Окладин.

– В пользу подлинности Тмутараканского камня есть доказательст во, которое не опровергнуть тысяче немецких и местных шлецеров: на месте его находки позднее обнаружили остатки летописной Тмутаракани. Сравнив «Слово о полку Игореве» с Тмутараканским камнем, вы привели еще один пример в защиту «Слова». Тот же Шлецер потом признался, что «это творение в пиитической прозе есть древнее и даже подлинное, теперь я более не сомневаюсь».

– Вы говорили, Мусин-Пушкин мог быть организатором подделки, – обратился я к Окладину. – А кто был тогда исполнителем?

– Например, известный фальсификатор Бардин – на его счету много удачных, убедительных подделок. Нельзя исключать из списка подозреваемых и тех, кто непосредственно помогал Мусину-Пушкину в подготовке «Слова о полку Игореве» к изданию, – Бантыша-Каменского и Малиновского. Первый мне кажется наиболее подозрительным. Учился в Нежинском греческом училище, затем в Киевской духовной семинарии. Опытный археограф. Именно ему Арсений Верещагин тайнописью сообщил о смерти Иоиля Быковского. Возможно, Бантыш-Каменский только соответствующим образом обработал произведение архимандрита, который и не думал о подлоге.

– Бантыш-Каменский был серьезным ученым, написал фундаментальный труд «Обзор внешних сношений России», долгие годы возглавлял Московский архив Коллегии иностранных дел. Он ни за что не пошел бы на мистификацию, – заявил краевед.

– Ученые мужи тоже любят иногда пошутить, – усмехнулся Окладин.

– Список «Слова о полку Игореве», сделанный с подлинной рукописи, был представлен Екатерине Второй. Вряд ли верноподданный граф и его высокопоставленные друзья стали бы шутить с императрицей. Это им дорого бы стоило.

– Согласен, на такое они бы не решились.

– Значит, подделка рукописи Мусиным-Пушкиным и его друзьями полностью исключается, – насупился Пташников, болезненно относившийся к каждому выпаду Окладина против графа.

– Просто они не предполагали, что на их мистификацию обратит внимание сама императрица. Они ставили перед собой более скромную задачу. Когда же о «Слове о полку Игореве» узнала Екатерина и безоговорочно поверила в его подлинность, им ничего не оставалось, как продолжить начатую игру до конца.

– Есть веское доказательство, что издатели «Слова о полку Игореве» не могли быть авторами подделки! – убежденно произнес краевед и рассказал следующее.

В мае 1815 года Мусин-Пушкин в крайне возбужденном и радостном состоянии приехал в Общество истории и древностей, российских при Московском университете и чуть ли не с порога объявил собравшимся здесь:

– Господа! Я приобрел драгоценность!

Зная, как граф удачлив на интересные и неожиданные находки, все обступили его, начались расспросы, посыпались просьбы показать эту драгоценность.

Однако при себе ее у графа не было, он пригласил всех желающих в гости, в заново отстроенный дворец на Разгуляе, где при нашествии Наполеона погибло графское Собрание российских древностей.

Накалив таким образом интерес к новой находке до предела, Мусин-Пушкин вынес гостям пожелтевшую от времени тетрадку, а в ней – «Слово о полку Игореве»!

Все в восторге стали поздравлять графа – наконец-то нашелся еще один список «Слова», который положит конец сомнениям в его подлинности, снимет с Мусина-Пушкина несправедливые обвинения.

Хмурится только один из гостей – Алексей Федорович Малиновский. Хозяин заметил это, спросил, в чем дело.

– Да ведь и я, граф, купил вчера подобный список, – вздохнул Малиновский.

Мусин-Пушкин в растерянности.

– Как так?! У кого?

– У Бардина. Сто шестьдесят рублей выложил...

Граф все еще сомневается, за рукописью Малиновского послали слугу. Оба «древних» списка положили рядом и убедились: сделаны они одной и той же умелой рукой фальсификатора Антона Ивановича Бардина.

– Вот вам и доказательство, что ни Малиновский, ни Мусин-Пушкин не могли быть авторами подделки «Слова о полку Игореве», – закончил Пташников. – Иначе бы они за эти списки Бардину и гроша ломаного не заплатили.

Когда Окладин поинтересовался, как стала известна эта история, краевед сообщил, что в журнале «Москвитянин» о ней рассказал известный археограф и знаток древнерусских рукописей Погодин.

– Присутствовал ли при этом случае Бантыш-Каменский?

– А какое это имеет значение? Бантыш-Каменский здесь ни при чем, – ответил Окладину краевед.

– На эту занятную историю можно иначе взглянуть: если ни Малиновский, ни Мусин-Пушкин не смогли определить подделку в тот раз, то могли ошибиться и с первым списком «Слова о полку Игореве», который тоже был поддельным. Организатором фальсификации мог быть Бантыш-Каменский, в качестве исполнителя он привлек купца Бардина. В то самое время были сфабрикованы такие памятники древнерусской литературы, как «Русская Правда», «Устав Ярослава», «Житие Бориса и Глеба». Фальсификатор Сулакадзев пошел еще дальше – он подделывал «древние» произведения, которых вовсе не существовало. Среди них – «Боянова песнь Словену», Державин даже сделал ее поэтический перевод. Тем более могли ошибиться Малиновский и Мусин-Пушкин.

– Кроме издателей, список «Слова о полку Игореве» видел Карамзин, известный в то время палеограф Ермолаев, определивший его почерк как полуустав пятнадцатого века, другие знатоки древнерусской литературы.

– Все это говорит только о том, что уровень исторических наук, той же палеографии, был весьма невысок, что и вызвало целый поток подделок.

– По-вашему получается, фальсификатор был на голову выше всех, кто тогда занимался «Словом о полку Игореве»: издателей, переводчиков, комментаторов, историков. Больше того, этот великий неизвестный специально ввел в текс «Слова» такие непонятные, темные места, которые разобрали только в двадцатом столетии. Нет, на такое не способен даже самый хитроумный и ловкий мистификатор – предвидеть, как разовьется историческая наука за двести лет, и специально оставить в тексте непонятные места, которые смогут расшифровать только в наше время. Ни один мистификатор не смог бы сделать подделку с таким дальним прицелом, главное для него – убедить современников, а не далеких потомков. Тот же Бардин изготовлял свои подделки, наверное, не ради того, чтобы мы о нем сейчас говорили. Да и принцип работы, если в данном случае можно так выразиться, у мистификаторов был другой: чем древнее будет выглядеть подделка, тем она ценнее, тем больше за нее заплатят. Найденный Мусиным-Пушкиным список «Слова о полку Игореве» относят к пятнадцатому или шестнадцатому веку, а время создания самого произведения – двенадцатый век. Все известные подделки начала девятнадцатого века претендовали быть древними рукописями, а не одним из более поздних списков. Кроме того, «Слово о полку Игореве» дошло до нас в составе сборника произведений. Как правило, мистификатор подделывал одно произведение, подделывать целый сборник занятие трудоемкое и опасное: можно допустить одну досадную ошибку – и огромный труд пойдет насмарку.

Выслушав краеведа, Окладин тут же привел свои доводы:

– Я уже говорил, что сборник произведений мог составить сам Мусин-Пушкин. А для пущей убедительности рядом со «Словом о полку Игореве» поместил подлинные древние произведения. При этом по неопытности между двумя частями «Девгениева деяния» вставил не относящееся к этому произведению «Сказание о Филипате и о Максиме и о храбрости их». Но это не единственная промашка графа. Он дал полное название Хронографа, которым открывался сборник, благодаря чему исследователи определили, что это был Хронограф Распространенной редакции 1617 года. Следующая за ним летопись – похищенные графом листы Новгородской Первой летописи Младшего извода. Короче говоря, желая подчеркнуть древность и подлинность «Слова о полку Игореве», граф переусердствовал и сам себя разоблачил, сборник такого разномастного состава не мог быть подлинным.

– Опять вы за свое! – рассердился Пташников. – Как вы не по нимаете, что именно эта разномастность и свидетельствует о подлинности «Слова о полку Игореве»! Мусину-Пушкину и в голову не могло прийти, что найдутся умники, которые подвергнут подлинность «Слова» сомнению, поэтому он точно обозначил все, что входило в сборник и даже в какой-то степени компрометировало древность самого «Слова о полку Игореве». Он не думал, что скептики будут цепляться буквально к каждому сообщенному им факту.

– Кто-то справедливо заметил, что для науки нет ничего приличнее, чем скептицизм. Скептики продлевают жизнь науки.

– Они же способны своим скептицизмом умертвить любое важное открытие. Именно скептики вроде французского ученого Мазона пытались и пытаются сейчас умертвить «Слово о полку Игореве», с корнем вырвав его из русской литературы.

На мой вопрос, кто такой Мазон, мне обстоятельно ответил Окладин:

– Известный филолог-славист, член многих академий, в том числе и нашей Академии наук. Он считал, что авторы «Слова о полку Игореве» – льстецы, обратившие свое вдохновение на службу национализма и политики императрицы Екатерины. Среди западных ученых у него и сейчас есть свои сторонники.

– Даже самому образованному иностранцу трудно судить о достоинстве такого произведения, как «Слово о полку Игореве», – убежденно проговорил Пташников.

– Скептики были и среди русских.

– Это не делает им чести. Возражая рецензенту журнала «Библиотека для чтения», который тоже сомневался в подлинности «Слова о полку Игореве», декабрист Кюхельбекер записал в своем дневнике: «Рецензент почти утвердительно говорит, что «Слово о полку Игореве» не древнее сочинение, а подлог вроде Макферсонова «Оссиана». Трудно поверить, что у нас на Руси, лет сорок тому назад, кто-нибудь был в состоянии сделать такой подлог; для этого нужны были знания и понятия такие, каких у нас в то время ровно никто не имел; да и по дарованиям этот обманщик превосходил бы чуть ли не всех тогдашних русских поэтов и прозаиков, вкупе взятых».

Я поинтересовался у краеведа, о каком подлоге писал Кюхельбекер. Он на мгновение смешался:

– Эта история никакого отношения к «Слову» не имеет.

– И все-таки, почему Кюхельбекер вспомнил о ней?

Иронически посмотрев на краеведа, мне ответил Окладин:

– В 1765 году шотландский учитель Джеймс Макферсон издал в Глазго «Сочинения Оссиана, сына Фингала», якобы найденные в горной Шотландии и переведенные им с гельского языка. Книга получила огромный успех, песням Оссиана подражали Гете, Карамзин, Пушкин. Никто не сомневался в подлинности сочинений Оссиана, пока за дело не взялись английские филологи, которые доказали, что это самая настоящая литературная мистификация, выполненная на очень высоком уровне.

– Значит, Оссиана не существовало?

– Макферсон был талантливым человеком, хорошо знал гельский фольклор и свою мистификацию создавал на основе существовавших сказаний о легендарном воине и барде кельтов Оссиане, по преданиям жившем в третьем веке нашей эры в Ирландии. Сначала эти сказания существовали в устной форме, а в двенадцатом веке некоторые из них были записаны. Заметим, что и «Слово о полку Игореве» рассказывает о событиях двенадцатого века. В судьбах этих произведений подозрительно много общего: сначала восторг, потом первые робкие сомнения и, наконец, все становится на свои места. Впрочем, со «Словом» этого еще не случилось.

– И не случится, не вижу тут ничего общего, – проворчал Пташников. – Успех «Оссиана» был вызван тем, что Макферсон талантливо подделал свои песни под модный тогда средневековый колорит и сентиментальный тон. Только благодаря этому он и добился успеха, а «Слово о полку Игореве» на моду не рассчитано, оно все из древности, из начальной русской культуры.

– Макферсон тоже не всё из пальца высосал – ученые нашли в его сочинениях несколько фрагментов гельского фольклора, которые он так удачно обработал, что обманул самых тонких ценителей. Создатель «Слова» тоже мог взять за основу летописный рассказ о походе Игоря на половцев. Кстати, любопытная деталь: Карамзин не нашел ничего лучшего, как сравнить только что найденное «Слово» с песнями Оссиана, то есть с подделкой. Вы цитировали Шлецера, признавшего подлинность «Слова», но оборвали его фразу там, где он тоже вспомнил песни Оссиана: «...верно ли оно везде переведено на новый русский язык и наполнено ли оссиановским духом, пусть судят другие». Таким образом, Карамзин и Шлецер, говоря о подлинности «Слова о полку Игореве», называли рядом поддельные песни Оссиана. Весьма показательное сравнение.

– Разве они не знали, что песни Оссиана – подделка? – удивился я.

– Это выяснилось позднее. Макферсон умер в 1796 году, примерно в то же время Мусин-Пушкин стал говорить о находке «Слова». Можно предположить, слава шотландского учителя не давала покоя сиятельному графу, который был честолюбив, и появилось «Слово», прославившее его владельца и издателя. История «Слова о полку Игореве» разнится с судьбой песен Оссиана в том, что мы до сих пор не знаем имени автора этой талантливой подделки. Или авторов...

Я уже не первый раз замечал, что историк умышленно пытается раззадорить краеведа и вызвать его на спор, а потом очень внимательно выслушивает очередные доказательства подлинности «Слова о полку Игореве». Иногда у меня даже возникало ощущение, что Окладин во многом согласен с Пташниковым, но по какой-то причине старается это скрыть.

Вот и сейчас историк с интересом поглядывал на краеведа, ожидая, какие еще доказательства он намеревается привести в пользу «Слова». Я не понимал позиции Окладина, но она вполне устраивала меня – благодаря ей, мои знания о «Слове о полку Игореве» и о позиции тех, кто подвергал его подлинность сомнению, пополнялись всё новыми сведениями.

По виду Пташникова можно было догадаться, что он уже раскаивается в том, что так неудачно процитировал Кюхельбекера, вспомнившего песни Оссиана.

– Кто же был настоящим автором «Слова о полку Игореве»? – спросил я Пташникова.

– Называли галицкого книжника Тимофея, певца Митуса, черниговского тысяцкого Рагуила, новгородского посадника Романа, милостника Святослава Киевского Кочкаря. Список предполагаемых авторов все увеличивается. Недавно появилась еще одна гипотеза: автор «Слова о полку Игореве» – сам князь Игорь!

– Неожиданная версия, – проронил Окладин, и непонятно было, то ли он сказал это всерьез, то ли с иронией. – Какие же доводы приводят в ее пользу?

– Доводы довольно-таки убедительные. Впрочем, судите сами. Кто, как не князь Игорь, мог так преувеличивать значение своей битвы с половцами? Она представлена чуть ли не как самое главное событие эпохи, «такой рати и не слыхано» – вот какую высокую оценку дает ей автор.

– Что ж, вполне веский довод, – согласился Окладин. – Хотя, с другой стороны, гипербола – преувеличение – часто используется в поэтических произведениях.

– Кому, как не Игорю, нужно было это произведение, чтобы оправдаться перед современниками за свой неудачный поход и сокрушительное поражение? Кто лучше князя Игоря знал все обстоятельства похода, битвы, пленения и бегства?

– Действительно, получается стройная версия. А как к ней относитесь вы? – спросил историк Пташникова.

– Безусловно, князь Игорь мог быть образованным человеком и написать произведение-исповедь. Исследователи древнерусских произведений давно заметили, что если летописец сообщает о ком-нибудь очень много подробностей, то, вероятней всего, он пишет о самом себе. Но естественно ли было использовать такой прием в поэтическом произведении? А главная слабость этой версии, на мой взгляд, в том, что автор «Слова о полку Игореве» понимал опасность разобщения Русского государства, а князь Игорь сам создавал эту разобщенность, выступив против половцев почти в одиночку. По летописному свидетельству, от войска Игоря в живых осталось только пятнадцать человек. Высказывалось предположение, что автор «Слова» был в их числе, отсюда его знание военной тактики, оружия, воинских доспехов. По тому, как автор усиленно поднимает роль и значение княжеской дружины, можно предположить, что сам он был дружинником. Непомерное восхваление Игоря – рядового удельного князя – может свидетельствовать о том, что автор был княжеским милостником. Но самое главное – он был талантливым, прозорливым человеком и за незначительным походом честолюбивого князя увидел факт общенациональный, типичный, который, в конце концов, привел Русь к ордынскому игу.

– Есть еще одна «княжеская» версия – будто автором «Слова» был великий князь Святослав Всеволодович, – заметил Окладин.

– Вряд ли Святослав стал бы воспевать славу своему младшему родственнику – князю Игорю, – сказал Пташников.

– В «Слове о полку Игореве» много слов тюркского происхождения. В результате появилась версия, что автор чуть ли не тюрок по происхождению, жил и творил в среде, насыщенной поэзией тюркской речи, и «Слово» рассчитано на двуязычного читателя двенадцатого века. Как вы относитесь к этой версии? – спросил Окладин краеведа.

– Примерно так же, как отнесся бы любой здравомыслящий человек к версии, что «Задонщину» написал Мамай. Автор этой версии договорился до того, что из русского князя буйтура Всеволода сделал батыра Всеволода. Пусть эта словесная эквилибристика останется на его совести. Кстати, о «Задонщине». Один из исследователей высказал предположение, что автор «Слова с полку Игореве» – Софоний Рязанец.

– Но ведь Софония Рязанца называют автором «Задонщины»! – сказал я.

– Вспомните, кого в самом начале называет автор «Слова» – своего предшественника и учителя Бояна. «Задонщина» написана в подражание «Слову о полку Игореве», ее автор сделал оттуда около сотни прямых заимствований: вспомнил и «Бояна гораздаго гудца в Киеве», и жены ушедших в поход русских князей плачут у него подобно Ярославне, и Дмитрий Донской обращается к своему двоюродному брату серпуховскому князю Владимиру Андреевичу так, как Игорь обращался к Всеволоду. Естественно предположить, что и композиционно автор построил «Задонщину» по образцу «Слова о полку Игореве» и в самом начале упомянул имя того, чье произведение взял за образец, – Софония Рязанца.

– В древнейшем, Кирилло-Белозерском, списке «Задонщины» написано в самом начале: «Писание Софониа старца рязанца благослови отце». Автор прямо называет свое имя! Какие тут могут быть сомнения? – удивился Окладин.

– Все дошедшие до нас шесть списков «Задонщины» дефектны и полны ошибок, своеволия переписчиков. Этим же отличается и Кирилло-Белозерский список, в котором вторая половина текста вовсе отсутствует. А есть списки, где в тексте осталась фраза: «Аз же помяну резанца Софония». Одни считают, что автор говорит о себе в третьем лице, другие – что фраза принадлежит переписчику. И третья версия – автор «Задонщины» так выразил уважение и признательность своему предшественнику, которому подражал, то есть автору «Слова о полку Игореве».

– Но ведь есть и другая версия – что не «Задонщина» написана в подражание «Слову», а наоборот, – напомнил краеведу Окладин. – Этим, мол, и объясняется их схожесть.

– Эта версия – доказательство того, что в борьбе против «Слова» скептики потеряли остатки здравого смысла. Судите сами, – обратился ко мне Пташников. – Они считают, что в четырнадцатом–пятнадцатом веках существовал некий литературный Герострат, который создал «Слово» на основе «Задонщины», а чтобы его не обвинили в плагиате, постарался уничтожить ее ранние списки.

– Непонятная операция. На чем же скептики строят свое доказательство? – спросил я краеведа.

– На сравнении «Слова» с древнейшими списками «Задонщины». Оказалось, что чем древнее список, тем он ближе к «Слову», а значит, по их мнению, сначала была «Задонщина». Но они не учитывают, что в древнейшей рукописи может быть не самый лучший текст, многое зависит от творческой манеры переписчика. Но главное в другом. Сразу видно, что «Задонщина» – произведение вторичное, подражательное: тут и пестрота стиля, и необоснованные повторы, и непоследовательность, и бессюжетность.

– Всё это можно объяснить лирической эмоциональностью произведения, – заметил Окладин.

– А как вы объясните такую фразу из «Задонщины»: «Русская земля... за Соломоном побывала»? Ясно, что автор «Задонщины» не понял восклицания в «Слове»: «О, Русская земля! уже за шеломянем еси!» Не понял, по-своему переиначил, и получилась бессмыслица. И таких примеров множество: тут и река Каяла вместо Калки, и поле половецкое, и прочие приметы «Слова», которые в «Задонщине» вызывают недоуменные вопросы. Надо быть слепым, чтобы не заметить разницы между собственным поэтическим сиянием «Слова» и отраженным светом «Задонщины».

Окладин не возразил краеведу. А меня заинтересовало, кто же, если не Софоний Рязанец, автор «Задонщины»?

– Я бы искал его среди известных русских писателей конца четырнадцатого – начала пятнадцатого века. Несомненно, «Задонщина» написана опытным писателем-профессионалом, создавшим не одно произведение, – осторожно ответил Пташников. – Так или иначе, но «Задонщина» – еще одно свидетельство подлинности «Слова о полку Игореве».

Я спросил краеведа, что известно о Софонии Рязанце – предполагаемом авторе «Слова».

– Судя по всему, Софоний был брянским боярином, впоследствии ставшим иереем в Рязани. В пользу того, что он мог быть автором «Слова о полку Игореве», – наличие брянских диалектизмов. Полторы сотни насчитали их в тексте! Между прочим, одно время Новгород-Северский, где княжил Игорь, входил в состав Брянского княжества. Может, этим и объясняются брянские диалектизмы. Впрочем, брянцем мог быть не автор, а переписчик «Слова».

Краевед назвал целый список предполагаемых авторов «Слова о полку Игореве», но так и не сказал, к какой версии склоняется сам. Когда я спросил его об этом, он открыл записную книжку и зачитал из нее:

– «Рек Боян и ходы на Святославля песнетворца старого времени Ярославля, Ольгова коганя хоти»... Это отрывок из «Слова», после которого в хрестоматии по древней русской литературе следует такой вот комментарий: «Очень темное и явно испорченное место. Многочисленные попытки комментаторов объяснить его при помощи различных конъюнктур должны быть признаны малосостоятельными», – Пташников захлопнул записную книжку. – Появилась версия, связанная с анализом этого темного места, что «ходы на» нужно читать как «Ходына» – а это и есть имя автора «Слова», который исходил всю Русскую землю, за что и получил в народе такое имя. Я долго верил этой версии, поскольку считал, что автор «Слова» обязательно должен был оставить в тексте свое имя.

– А сейчас вы придерживаетесь другой версии? – спросил я.

Пташников сразу не ответил, начал издалека:

– Ипатьевская летопись, в которой приводится самый полный рассказ о походе князя Игоря на половцев, состоит из трех частей: древнейшего летописного свода «Повести временных лет», составленного в Киевском Выдубицком монастыре свода 1200 года и галицко-волынской летописи с несколькими ростово-суздальскими записями. Некоторые исследователи считают автором второй части тысяцкого боярина Петра Бориславича. Так вот, исследуя стиль «Слова о полку Игореве» и этой части Ипатьевской летописи, нашли определенное сходство в употреблении таких слов, как «веселие», «потоптати», «шоломя». А существительное «чага» – полонянка, невольница – вообще встречается только в «Слове о полку Игореве» и в той части Ипатьевской летописи, которую якобы написал Петр Бориславич. То же самое можно сказать о слове «комонь» – конь, «полк» – в значении стаи, лагерь, И таких примеров можно привести очень много.

– Совпадения отдельных слов можно объяснить иначе: авторы Ипатьевской летописи и «Слова о полку Игореве» были современниками и пользовались одним словарным запасом древнего русского языка, – сказал Окладин. – Другое дело – совпадение целых фраз, выражений. Такие примеры вы можете привести?

– Пожалуйста. В «Слове о полку Игореве» дважды повторяется восклицание «А Игорева храброго полку не кресити», звучащее как утешение. В этом значении подобное выражение не упоминается нигде, кроме Ипатьевской летописи: «Сего нама уже не кресити»,

– Княгиня Ольга в «Повести временных лет» говорит похожую фразу: «Уже мне мужа своего не кресити». Считаю этот пример неубедительным.

– Игорь поворачивает свои полки, потому что «жаль бо ему мила брата Всеволода», – читаем в «Слове». В Ипатьевской летописи: «Жаль бо ны есть брата нашего». В другом месте это понравившееся летописцу выражение повторяется: «Жаль бо ны есть брата своего».

– Совпадение нескольких фраз тоже может быть случайным.

– Не стану с вами спорить, приведу еще один пример. Пожалуй, ни в одной русской летописи не показана такая крепкая братская любовь и согласованность действий, как между Изяславом и Ростиславом Мстиславовичами в Ипатьевской летописи. И так же относились друг к другу Игорь и Всеволод из «Слова о полку». С одинаковым уважением младшие братья относятся к старшим, стараясь предупредить каждое их желание. «И рече ему буй-тур Всеволод: «Один брат, один свет светлый – ты, Игорю!» Похожее находим в Ипатьевской летописи: «И рече Ростислав брату своему Изяславу: «Се на брата бог искупил... брате кланяю ти ся». Этот пример братской любви так понравился автору «Задонщины», что он тоже использовал его в своем произведении, позаимствовал и стиль, и дух воинской повести. Петр Бориславич был единственным летописцем, знавшим военное дело, военную терминологию. И еще одно интересное обстоятельство. Вместе с братом-епископом Петр Бориславич одно время служил Андрею Боголюбскому. Возможно, именно этим объясняется, почему в «Слове» дана такая высокая оценка Всеволоду Большое Гнездо – брату Андрея Боголюбского. Ипатьевскую летопись Карамзин нашел в Костроме – совсем рядом с Ярославлем, где нашли «Слово». Летопись была переписана в начале пятнадцатого века, вероятней всего, как считают исследователи, в Пскове – там, где отыскался наглядный след «Слова» – приписка в Псковском Апостоле. Уверен, что все эти совпадения не случайны, они имеют какое-то одно общее объяснение, – твердо закончил Пташников изложение своих доказательств.

– Действительно, в рассказе Ипатьевской летописи о походе Игоря много схожего со «Словом». Его полное название – «Слово о полку Игореве, Игоря, сына Святославля, внука Ольгова». В Ипатьевской летописи рассказ о походе на половцев начинается с фразы «В то же время Святославич Игорь, внук Ольгов, поехав из Новагорода». Насколько я знаю, ни в каких других летописях такое парадное наименование малозначительного удельного князя не встречается. Наконец, только в Ипатьевской летописи упоминается река Каяла, которую безуспешно ищут все почитатели «Слова о полку Игореве». Но ведь на все эти схожести и совпадения можно посмотреть иначе.

– Как это – иначе? – настороженно спросил Окладина краевед.

– Не правильнее ли будет предположить, что создатель «Слова о полку Игореве», например, Иоиль Быковский, написал это произведение, используя какой-то не дошедший до нас список Ипатьевской летописи? А чтобы придать своему произведению больше поэзии, кое-что взял из «Задонщины», древний список которой тоже был у него под рукой? Так наша литература обогатилась шедевром, который занял достойное место в самом начале целого ряда замечательных поэтических произведений о русском народе и его далеком прошлом.

– Перекинуть «Слово о полку Игореве» из двенадцатого века в восемнадцатый, значит, в корне пересмотреть вопрос о его ценности, ни о каком шедевре тогда не может быть и речи! – взволнованно произнес Пташников. – Для восемнадцатого века «Слово» – это литературная безделушка, которая никому не нужна. «Слово» проникнуто духом и пафосом двенадцатого века, потому и имеет на нас такое огромное воздействие! Нельзя создать гениальное произведение, каким является «Слово о полку Игореве», положив рядом Ипатьевскую летопись и «Задонщину» и переписывая из них куски!

– Высказывалось мнение, что кое-что в «Слове» восходит к «Истории Российской» Татищева, к Радзивилловской летописи, изданной в 1767 году, – сказал Окладин.

– Ни один даже самый талантливый, самый усердный стилизатор не способен создать гениальное поэтическое произведение! Пусть он хоть всю древнерусскую литературу использует, а не получится, Кстати, о Радзивилловской летописи. Рассказ о походе Игоря написан в ней явно в недружественном тоне, однако ему посвящено целых восемь иллюстраций – роскошь необъяснимая, если не предположить, что художник копировал миниатюры с какой-то другой рукописи, не с той, с которой был списан текст. Во всех летописях, где упоминается поход Игоря, его войско бьется в пешем строю – в Радзивилловской летописи брат Игоря Всеволод дважды изображен верхом на коне – так, как описано в «Слове»: «Куда, Тур, поскачешь, своим золотым шлемом посвечивая, – там лежат поганые головы половецкие». В «Слове» написано: «Яр Тур Всеволод! Бьешься ты впереди, прыщешь на воинов стрелами» – и в Радзивилловской летописи он изображен стреляющим из лука, – увлеченно говорил Пташников. – В летописях нет рассказа о преследовании Игоря половецкими ханами Кончаком и Гзаком – на миниатюре в Радзивилловской летописи они изображены. В тексте летописи Игорь бежит из плена один – на миниатюре он показан вместе с Овлуром, то есть опять в соответствии с текстом «Слова о полку Игореве». Это уже не случайные совпадения, а прямые доказательства того, что «Слово» было известно автору той летописи, с которой был сделан Радзивилловский список.

Всё это прозвучало очень убедительно, поэтому я попросил краеведа рассказать, что представляет собой Радзивилловская летопись.

– События в ней доведены до 1206 года, то есть ее первоначальный список создавался современником князя Игоря. А заново летопись была переписана около 1487 года – примерно в то же время, когда был создан мусин-пушкинский список «Слова о полку Игореве». В шестнадцатом веке летопись попала в Польшу, в семнадцатом ее владельцем стал Януш Радзивилл, по имени которого она и получила свое первое название. Потом летопись оказалась в Кенигсбергской библиотеке. Здесь ее увидел Петр Первый и приказал изготовить копию, а в 1758 году, после взятия Кенигсберга и победы над Фридрихом Вторым, летопись вернулась в Россию и вскоре была опубликована. Как видите, судьба летописи выпала сложная, просто чудо, что она сохранилась и не погибла, как «Слово о полку Игореве».

– А действительно ли список «Слова» сгорел? – спросил я краеведа.

– Наиболее ретивые скептики и враги Мусина-Пушкина обвиняли его, что он чуть ли не специально оставил свое Собрание российских древностей в Москве, чтобы оно погибло, поскольку в нем якобы больше было подделок, чем подлинный вещей и рукописей. В полной гибели коллекции графа не сомневался Калайдович, а он об исчезновении «Слова» провел самое настоящее следствие. В биографии Мусина-Пушкина со слов графа ясно сказано, что собрание вместе с великолепным графским домом было «превращено в пепел». Для русской культуры это была потеря невосполнимая. Карамзин в письме Малиновскому так и отзывался: «История наша лишилась сокровища».

– Неужели из всего собрания Мусина-Пушкина ничего не сохранилось? – спросил я краеведа.

– Несколько древних рукописей, что были на руках у Карамзина, и то, что хранилось в ярославском имении графа в селе Иловна. В 1848 году его сын Владимир Алексеевич составил завещание, где указывались манускрипты, которые должны были быть переданы как дар семьи Мусиных-Пушкиных в Академию наук и в Публичную библиотеку. Но они туда не поступили, следы этих рукописей пропали. Однако позднее выяснилось, что внук Мусина-Пушкина в 1866 году передал их собирателю Черткову. Сейчас они в Государственном Историческом музее. Несколько вещей в Ярославском музее – вот и всё, что осталось от богатейшего собрания. А между тем вся коллекция Мусина-Пушкина, которую он собирал в течение сорока лет, могла сохраниться в целости, – с неподдельной болью в голосе сказал Пташников, словно гибель собрания произошла только что, на его глазах. – Граф написал проект прошения к императору присоединить свое собрание к библиотеке Коллегии иностранных дел, которую возглавлял его приятель Бантыш-Каменский, с правом пользоваться своим собранием сыну – Александру Алексеевичу.

– Что же случилось? Ему отказали? – поинтересовался я.

– Он не успел довести задуманное до конца. В Москве погибло уникальное собрание, а на следующий год, в битве при Люнебурге, погиб сын Александр – майор Ярославского ополчения. Видимо, после окончания службы он намеревался пойти по стопам отца, потому тот и хлопотал допустить сына к работе в библиотеке, в которой хранились древние русские рукописи и документы. А первого февраля 1817 года, на семьдесят третьем году жизни, скончался и граф. Гроб с его телом крепостные крестьяне на руках несли от Москвы до Иловны, где он и был погребен. Сейчас это село вместе с графским домом и кладбищем на дне Рыбинского водохранилища...

В ходе наших разговоров о «Слове о полку Игореве» я все время представлял сиятельного графа таким, каким увидел его на парадном портрете, – энергичным и хитроватым баловнем судьбы. Рассказанное краеведом заставило меня иначе посмотреть на удачливого коллекционера. Я представил, какой трагедией была для него потеря Собрания российских древностей, которому он отдал всю свою жизнь. Как болезненно воспринимал граф слухи, сплетни, подозрения, окружавшие его имя и его собрание. Каким ударом была для Мусина-Пушкина гибель сына, в котором он видел продолжателя своего дела. Возможно, собственная смерть была для графа как избавление от обрушившихся на него невзгод.

Мне представилось, как по заснеженной дороге, через древние русские города Троице-Сергиев Посад, Переславль-Залесский, Ростов Великий, Ярославль хмурые бородатые мужики в подпоясанных армяках несут на руках богато украшенный гроб своего барина, как на сельском кладбище в Иловне тоскливо раздаются в морозном воздухе удары заступа и среди белых сугробов вырастает холмик черной земли.

И после смерти не повезло когда-то удачливому графу – найденное им «Слово о полку Игореве» сгорело в Московском пожаре, а над графской могилой, как в насмешку, разлилось искусственное море, скрыв от людских глаз место погребения человека, мечтавшего о славе и известности.

главная | назад

Hosted by uCoz