По-разному оценивая некоторые события, авторы этих воспоминаний В.В.Шульгин, В.Д.Набоков и В.А.Оболенский одинаково критически относились к личности А.Ф.Керенского. Чтобы дать о нем более полное представление, в следующих двух номерах журнала «Русь» (№№ 3, 4, 1992 г.) были напечатаны главы из его книги «Катастрофа», опубликованной в 1929 году в Нью-Йорке. Перевод осуществил В.Швецов, некоторое время работавший в редакции журнала «Русь». Он же написал развернутое предисловие к публикации и попытался объяснить авторскую позицию Керенского:
«Керенский не претендует на безусловную точность и бесспорность своих оценок: «Было бы странно и смешно требовать от меня, непосредственного участника тех событий, такой же степени исторической объективности и беспристрастности, какую мы вправе ожидать от ученого-историка, описывающего деяния других». Но не приемлет Керенский и узкого субъективизма: «Моя внеисторическая объективность состоит несомненно и единственно в том, что я преподношу события и психологию Мартовской революции (так Керенский по новому стилю называл Февральскую революцию – Б.С.) в их истинном виде, ничего не скрывая и стараясь не подпадать под влияние политических и психологических подходов настоящего времени».
С Керенским в одном можно соглашаться, в другом – нет. Полезно сравнить его воспоминания с «Днями» Шульгина, с воспоминаниями Милюкова, Набокова, Оболенского. В чем-то они закономерно разнятся, в чем-то неуловимо схожи, но в целом необходимо дополняют друга друга, воссоздавая живую, пеструю мозаику ушедшего времени. Удивительно, но Керенский принадлежит не только истории. Он может оказаться полезным нам сейчас не только в качестве исторического феномена. В 1927 году он писал: «Я был и остаюсь решительным противником любого вида террора и никогда не отрекусь от этой «слабости», этой гуманной направленности нашей Мартовской революции. Истинную душу русского народа характеризует милосердие, а не ненависть. Это наследие нашей культуры, которое глубоко человечно и испытано долгими страданиями… Мы начали революцию с верой в справедливость нашего дела и стремились создать новое российское государство на основе человеколюбия и терпимости. Наступит день – и наши надежды сбудутся, так как в те дни мы посеяли семена, которые дадут всходы и плоды»…
Как бы ни относиться к личности Керенского, публикация его воспоминаний дополняет наше представление о Февральской революции и ее деятелях, а заодно позволяет сравнить страницы прошлого с теми, которые пишутся в истории России сегодня. Помимо интересных исторических фактов, в этих воспоминаниях немало самовосхвалений и самооправданий. В частности Керенский объясняет, как было принято решение отправить царскую семью в сибирскую ссылку. В трагедии царской семьи – одной из самых мрачных страниц русской истории – сегодня обвиняют только большевиков, как бы забывая при этом, что подальше от Европы, к черту на кулички, их отправили не большевики, а самые настоящие демократы, каким, несомненно, был Керенский.
Из книги «Катастрофа» в № 1 журнала «Русь» за 1995 год была опубликована глава «Бывший царь и его семья», в которой подробно изложена история ссылки семьи Романовых в Тобольск. Вот что писал Керенский об обстоятельствах ареста царя:
«Продолжительное пребывание бывшего императора в Ставке породило слухи о том, что его свита ведет переговоры с Германией о направлении нескольких немецких корпусов в Россию для спасения самодержавия. Несмотря на их абсурдность, слухи эти получили широкое распространение, и не прошло и недели после краха, как негодование и ненависть к царской семье, особенно к бывшей императрице Александре Федоровне, буквально выплеснулось наружу. Во время моего посещения Москвы 20 или 21 марта местный Совет гневно потребовал детального отчета о том, какие меры предприняло Временное правительство против бывшего императора и его семьи. В Совете так настаивали, что я, наконец, сказал: «Как главный государственный обвинитель, я имею право решать судьбу Николая II. Но, товарищи, русская революция не запятнала себя кровопролитием, и я не позволю опозорить ее. Я отказываюсь быть Маратом русской революции».
Однако через некоторое время, описывая первую встречу с царем, арестованным Временным правительством, Керенский признался:
«Сказать правду, я ожидал разговора с бывшим царем с некоторым беспокойством и боялся, что потеряю самообладание, когда окажусь лицом к лицу с человеком, которого всегда ненавидел. Всего за день до отъезда в Царское Село я сказал одному члену Временного правительства (разговор шел об отмене смертной казни): «Думаю, только один смертный приговор я смог бы подписать – это Николаю II».
Таким образом, мысль о расстреле бывшего царя буквально витала в воздухе, и высказывали ее не только большевики. Другое дело, что они ее осуществили. Но нельзя забывать, каким образом Семья Романовых оказалась в столь далекой ссылке. Керенский объясняет и это:
«Императорскую семью невозможно было переправить через границу, поскольку Великобритания отказалась предоставить убежище родственникам ее королевского дома в военное время. Небезопасным было отправить их и в Крым, поэтому я выбрал Тобольск, действительно удаленное место, не имевшее железнодорожного сообщения».
Вот так была решена судьба Романовых, закончившаяся их расстрелом большевиками, но нельзя забывать о том, что к этому расстрелу приложили руки и «демократы», сделавшие из Романовых «невыездных» заложников.
