Все полученные на юбилее Пташникова сведения о библиотеке Ивана Грозного я занес в записную книжку. Перечитывая написанное, я сожалел, что разговор за праздничным столом прервался на самом интересном месте – где искать эту загадочную книгохранительницу?
Решение пришло моментально – надо встретиться с теми, кто высказал свое, особое мнение о ее судьбе. Всех проще было увидеться с Лидией Сергеевной Строевой, что я и сделал, с утра отправившись в музей. Только поздоровавшись, спросил, как говорится, в лоб:
– Что вы думаете о библиотеке московских государей? Верите в ее существование?
– Если слухи о каком-то событии или явлении живут века, значит, оно действительно имело место.
– Помню, на юбилее Пташникова вы сделали предположение, что библиотека могла храниться в Троице-Сергиевом монастыре. Есть ли какие-то убедительные доводы в пользу этой версии?
– Достаточно, чтобы иметь право на существование.
– А вы не могли бы их изложить?
Лидия Сергеевна охотно откликнулась на мою просьбу:
– Дело в том, что история Троице-Сергиева монастыря с самого начала его существования тесно связана с историей русской книжности. Сергий Радонежский основал этот монастырь в 1345 году. Было тогда у Сергия вcего две книги – Евангелие и Псалтырь, но вскоре их набралось уже около полусотни, в основном, конечно, религиозного содержания. А в пятнадцатом веке при монастыре возникла собственная книгописная палата, где переводились книги с болгарского, сербского, греческого языков, выработался особый «сергиевский» почерк, которым очень гордились местные писцы. Известно, что именно из Троице-Сергиева монастыря стала распространяться по всей Руси античная философия, что свидетельствует о наличии в монастыре богатой библиотеки с произведениями античных авторов. О том, что такие книги действительно были в монастырской книгохранительнице, можно судить по произведениям одного из первых русских профессиональных писателей Епифания Премудрого, который прожил в монастыре больше тридцати лет. Одновременно с ним там жил и работал Андрей Рублев. Как предполагают, одно время он возглавлял книгописную мастерскую, сам участвовал в оформлении книг. Там же трудился Пахомий Лагофет, написавший в монастыре свой «Хронограф», работа над которым потребовала привлечения очень многих источников. В монастырской библиотеке хранились сочинения Иоанна Лествичника и Дионисия Ареопага, Исаака Сирина и черноризца Храбра, жития Алимпия и Симеона Столпника, Феодора Сикста и Ефимия Великого, Саввы освещенного и Петра митрополита, такие исторические труды, как «Троя», «Пленение Иерусалима», «Христианская топография». Все это говорит об уникальности монастырской библиотеки.
Я согласился с Лидией Сергеевной, что книгохранительница Троице-Сергиева монастыря, судя по внушительному перечню книг и авторов, действительно была богатой, но это никак не может служить доказательством того, что там же хранилась и библиотека московских государей.
– В пользу того, что эта библиотека могла, по крайней мере, побывать в Троице-Сергиевом монастыре, есть несколько моментов, достойных самого пристального внимания. Например, именно там был впервые обнаружен список знаменитого «Хождения за три моря» Афанасия Никитина. Позднее обнаружили еще четыре списка, но Троицкий список имеет особую ценность. В своеобразном предисловии к «Хождению» сказано, что записки Афанасия Никитина после его смерти были переданы купцами дьяку великого князя Василию Мамырину. О нем известно, что он долгие годы служил Ивану Третьему, при котором, судя по всему, началась история библиотеки московских государей. Умер Василий Мамырин в 1490 году и был похоронен «у Троицы в Сергиеве монастыре». Вот и напрашивается вопрос: не попали ли записки Афанасия Никитина в библиотеку московских государей, которая какое-то время находилась в Троице-Сергиевом монастыре, в ведении дьяка Василия Мамырина?
– Не сказал бы, что этот «момент» выглядит убедительно.
– Но согласитесь, что записки Афанасия Никитина о путешествии в далекую и неизвестную Индию вполне могли заинтересовать великого князя и очутиться в его книгохранительнице, откуда позднее были извлечены и переписаны.
Я не стал спорить с Лидией Сергеевной и попросил изложить следующий «момент» в пользу Троицкой версии.
– Один из исследователей видел в конце прошлого века в Троице-Сергиевом монастыре какие-то восточные рукописи. Позднее их там не нашли, однако это свидетельство никак нельзя сбрасывать со счета. Ясно, что восточным книгам не место в монастырской библиотеке, а вот в великокняжеской книгохранительнице они, вероятно, были.
Я промолчал, поскольку и это доказательство показалось мне не достаточно убедительным.
– Наконец, – продолжила Лидия Сергеевна, – именно в Троице-Сергиев монастырь был переведен Максим Грек, о котором так много говорили на юбилее Пташникова, удивлялись, с какой легкостью он цитировал произведения античных авторов. Не исполнилась ли в Троице-Сергиевом монастыре заветная мечта ученого монаха, ради которой он бросил родину и приехал на русскую землю, – получить доступ к книжным сокровищам московских государей?
Из всех приведенных Лидией Сергеевной доказательств последнее показалось мне самым весомым, а главное – приемлемым для того, чтобы включить Троицкую версию в список возможных версий о местонахождении библиотеки Ивана Грозного. Я разделял убеждение Пташникова, что судьбы Максима Грека и этой загадочной книгохранительницы обязательно пересекались. Местом их пересечения вполне мог быть Троице-Сергиев монастырь, ставший последним пристанищем монаха-книжника.
Несмотря на то, что сведениями о библиотеке Ивана Грозного, которыми обменивались в споре о ее судьбе Окладин и Пташников, я заполнил десятки страниц записной книжки, мне так и не удалось составить об этой загадке русской истории собственное мнение. Доказательства краеведа отпугивали своей парадоксальностью, желанием объяснить целый ряд исторических событий, опираясь на версию о существовании библиотеки московских государей. Возражения историка, наоборот, – казались излишне рассудительными, лишенными живого полета мысли и воображения. В моем представлении истина находилась где-то посередине их позиций. Вместе с тем я понимал, что она должна быть однозначной: или библиотека действительно существовала, или это просто красивая и долговечная легенда, очаровывающая доверчивых людей вроде Пташникова как пустынный мираж.
Если прав Окладин, то наше самодеятельное расследование на том и заканчивалось: нет библиотеки – нет проблемы. Если же истина на стороне Пташникова, то возникал естественный вопрос – уцелела ли царская книгохранительница до наших дней? Краевед пытался доказать самое маловероятное – библиотека до сих пор лежит в своем тайнике и ее надо искать. Все доводы в пользу этой версии Окладин встречал в штыки, но иногда мне казалось, что в глубине души он и сам хотел бы поверить в существование богатейшего книгохранилища с произведениями русских и античных авторов. Да и кто из нас, даже самых рассудительных, не мечтал о вcтрече с чудесным, таинственным, несбывшимся?..
На этот раз мы встретились в домике Пташникова, где и началось это необычное расследование. В конце нашей предыдущей встречи краевед пообещал представить еще одно свидетельство в пользу существования царской книгохранительницы, связанное с именем Ивана Грозного. И теперь, выпив по кружке чая из самовара, который хозяин водрузил посреди стола, мы с Окладиным терпеливо ждали, когда же краевед приступит к изложению этого свидетельства.
Достав с полок несколько книг, Пташников заговорил уверенно, лишь изредка заглядывая в тексты:
– Прежде чем перейти к разговору собственно о библиотеке Ивана Грозного, представлю небольшую историческую справку. В 1558 году, когда русские войска под начальством Петра Ивановича Шуйского осадили Дерпт – бывший русский город Юрьев – то оборону города, по сути дела, взял на себя епископ Герман Вейланд. Но силы были явно не равны, и епископ выдвинул условия, на которых осажденные сдадут город. В числе этих условий было и такое: «Государь не будет выводить горожан или обывателей из Дерпта в Россию или другие места». С некоторыми замечаниями Иван Грозный принял условия осажденных, в Дерпт вошли русские войска, а епископ и те горожане, которые принимали участие в обороне, беспрепятственно выехали из города. Вскоре магистр Ливонского ордена Кетлер собрал большое войско и перешел в наступление. В это время, как сообщал русский летописец, «дерптские немцы ссылались с магистром, звали его к своему городу, где, по их словам, у русских было мало войска». В наказание Грозный выселил многих горожан из Дерпта, тем самым, нарушив ранее принятый договор, позднее с гонцом Желнинским отправил в Ливонию грамоту, в которой, в частности, наказывал: «А если спросят о дерптских немцах, для чего их царь из Дерпта велел перевести в московские города, – отвечать: перевести немцев государь велел для того, что они ссылались с магистром Ливонским, велели ему придти под город со многими людьми и хотели государю изменить».
Я слушал краеведа и никак не мог понять, какое отношение имеют события в Дерпте – ныне Тарту – к истории библиотеки московских государей? Однако Окладин не перебивал Пташникова, видимо, не в пример мне, уже догадываясь, к чему клонит краевед.
– В 1565 году из Дерпта в числе других выслали пастора Веттермана. Тридцать лет спустя рассказ вернувшегося на родину пастора записал рижский бургомистр Франц Ниенштедт. Вот отрывок из составленной им «Ливонской хроники»: «Веттермана, как ученого человека, очень уважал великий князь, который даже велел в Москве показать свою либерею, которая состояла из книг на еврейском, греческом и латинском языках и которую великий князь в древние времена получил от константинопольского патриарха, когда предки его приняли христианскую веру по греческому исповеданию. Эти книги как драгоценное сокровище хранились замурованными в двух сводчатых подвалах подле его покоя. Так как великий князь слышал об этом отличном и ученом человеке, Иоганне Веттермане, много хорошего про его добродетели и знания, потому велел отворить свою великолепную либерею, которую не открывали больше ста лет, и пригласил через своего верховного канцлера и дьяка Андрея Солкана, Никиту Висровату и Фунику, вышеозначенного Иоганна Веттермана и с ним еще несколько лиц, которые знали русский язык, как то: Томаса Шреффера, Иоахима Шредера и Даниэля Браккеля, и в их присутствии велел вынести несколько из этих книг. Эти книги были переданы в руки магистра Иоганна Веттермана для осмотра. Он нашел там много хороших сочинений, на которые сcылаются наши писатели, но которых у нас нет, так как они сожжены или разрознены при войнах, как то было с Птолемеевой и другими либереями...»
Прежде чем продолжить цитату, Пташников взглянул на Окладина. Тот, откинувшись на спинку стула, слушал его с интересом, но было ясно, что свидетельство из «Ливонской хроники» известно ему.
– «Веттерман заявил, что, хотя он беден, он отдал бы все свое имущество, чтобы только эти книги были в протестантских университетах, так как, по его мнению, эти книги принесли бы много пользы христианству», – Пташников опять посмотрел на историка и нетерпеливо спросил: – Что вы скажете по поводу этого свидетельства?
Окладин ответил вопросом на вопрос:
– Вам не кажется странным, что все восторженные отзывы о библиотеке московских государей принадлежат иностранцам?
– Ничего странного в этом не нахожу – из Европы, в основном, в Москву приезжали люди образованные, которые не могли не интересоваться книжными сокровищами.
– С какой стати, спрашивается, Иван Грозный вдруг решил показать свою библиотеку ссыльному ливонскому пастору?
– Вероятно, для того, чтобы Веттерман принял участие в переводе книг этой библиотеки, – высказал я свое предположение.
– Так оно и было, – Пташников продолжил цитату: – «Канцлер и дьяк великого князя предложили Веттерману перевести какую-нибудь из этих книг на русский язык, а если согласится, то они представят в его распоряжение трех вышеупомянутых лиц и еще других людей великого князя и несколько хороших писцов, кроме того, постараются, чтобы Веттерман с товарищами получали от великого князя кормы и хорошие напитки в большом изобилии, а также хорошее помещение и жалованье и почет, а если они только останутся у великого князя, то будут в состоянии хлопотать и за своих».
– Очень выгодные условия, – заметил я и спросил краеведа: – Неужели Веттерман отказался?
– Ливонцы посовещались и пришли к выводу, что только они кончат одну книгу, как их заставят переводить другую, и так до самой смерти. А чтобы их не принудили к этой работе силой, поставили дело так, что и сопровождающие их русские дьяки испугались, как бы великий князь их самих не заставил корпеть над книгами вместе с ливонцами. Вот что они заявили дьякам: «Когда первосвященник Онаний прислал Птолемею из Иерусалима в Египет 72 толковника, то к ним присоединили наиученейших людей, которые знали писание и были весьма мудры; для успешного окончания дела по переводу книг следует, чтобы при совершении перевода присутствовали не простые меряне, а наиумнейшие, знающие писание и начитанные люди».
– Сомневаюсь, чтобы русских дьяков можно было запугать таким образом, – недоверчиво проговорил Окладин. – Вспомните, как работал над переводом Толковой Псалтыри Максим Грек: кроме Дмитрия Герасимова из Посольского приказа, его помощника Власия и писарей, больше никого рядом не было.
– Наверное, вы правы, – согласился Пташников. – Но, возможно, какая-то доля истины в словах Франца Ниенштедта все-таки есть. Слушайте, что он пишет дальше: «При таком ответе Солкан, Фуника и Висровата покачали головами и подумали, что если передать такой ответ великому князю, то он может им прямо навязать эту работу (так как велит всем им присутствовать при переводе), и тогда для них ничего хорошего из этого не выйдет; им придется тогда, что и наверное случится, умереть при такой работе, точно в цепях. Поэтому они донесли великому князю, будто немцы сами сказали, что поп их слишком несведущ, не настолько знает языки, чтобы выполнить такое предприятие. Так они все избавились от подобной службы».
– За обман великого князя русские дьяки моментально лишились бы голов, – веско сказал Окладин.
Пташников не стал спорить с ним:
– Иоганн Веттерман был так изумлен богатством царской либереи, что попросил «Солкана» хотя бы на шесть недель выдать ему одну из книг для знакомства. Но русские дьяки его тут же припугнули: «...если узнает про это великий князь, то им плохо придется, потому что великий князь подумает, будто они уклоняются от работы».
На мой взгляд, сообщение Веттермана резко склоняло чашу весов в споре иcторика и краеведа в пользу Пташникова – это было прямое доказательство существования библиотеки московских государей.
Однако Окладин отнесся к нему скептически, заметив:
– Интересно, кто настоящий автор этой мистификации – Франц Ниенштедт или Иоганн Веттерман?
– Рижский бургомистр ссылается в своей «Ливонской хронике» на очевидцев: «Обо всем этом впоследствии мне рассказали сами Томас Шрефер и Иоганн Веттерман. Книги были страшно запылены, и их снова запрятали под тройные замки в подвалы».
– Вся эта история с показом библиотеки Веттерману по-прежнему кажется очень сомнительной, – заявил Окладин. – У царя были свои переводчики, опытные и знающие не один европейский язык. Обычно к переводу привлекали ученых православных монахов, таких как Максим Грек. А тут – пленный иноверец. Иван Грозный никогда бы не унизился до того, чтобы обратиться к нему с просьбой. А история, как Веттерман и его спутники избавились от переводческой работы, просто смехотворна.
– В Восточной Прибалтике в то время о библиотеке Ивана Грозного ходили самые невероятные слухи, – не сразу заговорил Пташников. – Одни считали, царь умышленно скрывает ее от образованных людей; другие уверяли, что она погибла, а третьи доказывали, что ее вовсе не было. Не для того ли Иван Грозный и показал книгохранительницу Веттерману, чтобы положить конец этим слухам? Тот же Курбский обвинял Грозного, а заодно и всех русских, в безграмотности. Вот царь и решил продемонстрировать европейцам, какими ценностями располагает. И своего добился – сообщение Веттермана, благодаря автору «Ливонской хроники», разошлось по всей Европе.
– Неужели вас не настораживает, что и в данном случае сведения о библиотеке московских государей получены от иностранцев? – повторил Окладин вопрос, который уже задавал краеведу.
– В рассказе Веттермана кроме ливонцев упомянуты и русские свидетели, – напомнил Пташников.
– Фамилии явно искажены. Вы не пытались определить, кто скрывается за ними? – спросил я краеведа, испугавшись, что вместо делового разговора начнется пустая перебранка.
– По моим предположениям, из трех русских свидетелей в 1570 году, после Новгородского похода, двое были казнены. Возможно, именно этим объясняется, почему тайна царской книгохранительницы осталась нераскрытой.
Я тут же насторожился: уже неоднократно краевед изумлял нас самыми неожиданными версиями, которые, как правило, подкреплял довольно-таки убедительными доводами.
– Постараемся разобраться, кто же эти трое русских дьяков, которые показывали ливонцам библиотеку московских государей, – приступил Пташников к обоснованию своей очередной версии. – Первым упоминается верховный канцлер и дьяк Андрей Солкан. Нетрудно догадаться, что речь идет об Андрее Яковлевиче Щелкалове. Его отец в 1526 году, во время бракосочетания Василия Третьего с Еленой Глинской, состоял сторожем при великокняжеском дворце, позднее стал дворцовым дьяком. Сам Андрей Щелкалов был одно время приказным дьяком, потом руководил Посольским приказом, заведовал Казанским дворцом и, как писал его современник, на этой должности «изрядно набил себе мошну». По Новгородскому изменному делу его брат Василий выступал в качестве обвинителя. Оба брата пользовались большим доверием Грозного, делали богатые вклады в Троице-Сергиев монастырь.
– Похоже, вы собрали на эту семейку настоящее досье, – одобрительно произнес Окладин.
– Это только самые общие сведения, о других предполагаемых свидетелях известно больше. Возможно, Андрей Щелкалов вовсе не спускался в царское книгохранилище.
– Вы подвергаете сомнению документ, на котором строите свое доказательство? – удивился историк. – Ведь Веттерман назвал Щелкалова!
Ткнув окурок в пепельницу, Пташников опять обратился к лежащим на столе книгам:
– «Великий князь... пригласил через своего верховного канцлераи дьяка Андрея Солкана, Никиту Висровату и Фунику, вышеозначенного Иоганна Веттермана и с ним еще несколько лиц». Чувствуете, текст не совсем понятный? – оглядел Пташников наши недоуменные лица. – Вероятно, был сделан плохой перевод, и фраза должна звучать примерно так: «великий князь велел верховному дьяку канцлеру и дьяку Андрею Солкану, чтобы Никита Висровата и Фуника пригласили Иоганна Веттермана и с ним еще несколько лиц».
Сделанное краеведом небольшое изменение фразы и то значение, которое он придавал этой поправке, были мне не понятны:
– Что меняет ваш перевод?
Пташников поднялся из-за стола и возбужденно заговорил, расхаживая по комнате:
– Обратите внимание, как сложились судьбы двух других русских свидетелей. Начнем с Фуники – Курцева Никиты Афанасьевича Фуникова. Вот оcновные моменты его биографии: 1549 год – дьяк в Казанском походе, 1550-й – печатник и дьяк, 1562-й – казначей в Полоцком походе. И, наконец, роковой для него 1570 год – казнен. Есть упоминание, что он был женат на сестре известного и влиятельного тогда опричника князя Афанасия Вяземского. Казнили их по одному делу после возвращения Грозного из Новгородского похода. А незадолго до этого царь писал о Фуникове в послании Андрею Курбскому: «По что живот его разграбисте, самого же в заточении много лет, в дальних странах, во алчбе и наготе держасте?». В послании Грозного Фуников представлен жертвой Избранной рады, а пройдет всего несколько лет – и он будет казнен царем по изменному делу.
– Какое отношение все эти подробности имеют к нашему делу? – нетерпеливо спросил я.
– Объясню, но сначала небольшая информация о третьем свидетеле – Никите Висровате. Учитывая, что «Ливонская хроника» писалась спустя тридцать лет после показа библиотеки московских государей ливонцам, можно предположить, что с именем Франц Ниенштедт ошибся и речь идет о Висковатом Иване Михайловиче.
– Знакомая фамилия, – остановил я краеведа. – Не через него ли приобретал книги Михаил Гарабурда, о котором вы уже говорили?
– Да, это тот самый человек, что лишний раз подтверждает существование библиотеки московских государей. Карьера у него была стремительная: 1549 год – участвовал в Казанском походе дьяком, 1561-й – пожалован в печатники, 1562-й – направлен с посольством в Данию. Люди, близкие к царскому двору, считали, что Грозный любил и доверял Висковатому больше, чем другим своим советникам. Но дальше в судьбе удачливого дьяка Посольского приказа случился крутой перелом – сначала его обвинили в ереси, потом в измене – и казнили. Таким образом, если согласиться, что в показе библиотеки не участвовал Андрей Щелкалов, то двое других русских свидетелей в 1570 году были казнены. И возникает естественный вопрос – не этим ли печальным стечением обстоятельств объясняется исчезновение царской книгохранительницы?
– Не вижу между этими фактами ни малейшей взаимосвязи, – недовольно произнес Окладин.
Я тоже, как ни пытался, не мог понять Пташникова, пока он торжественно не изрек, вернувшись за стол:
– Возможно, только эти два человека знали местонахождение библиотеки московских государей. Вряд ли сам царь спускался в глубокие подвалы, а если и знал, где находится книгохранительница, то унес эту тайну в могилу.
– Мороз по коже, – буркнул Окладин, демонстративно передернув плечами.
Иное впечатление рассказ краеведа произвел на меня – мое воображение как бы перенесло меня через столетия, и ясно представились тяжелые своды царской книгохранительницы, под которыми, обитые железными полосами, горбятся дубовые сундуки. Вот с натужным скрежетом открывается крышка сундука, – а в нем навалом лежат греческие пергаменты, латинские хронографы, древнееврейские манускрипты, древнерусские летописи. Словно воочию увидел я сухопарого пастора Иоганна Веттермана и его испуганных спутников, а рядом самоуверенных, упивающихся своим высоким положением и не догадывающихся о близкой гибели казначея Фуникова и печатника Висковатого.
Я спросил краеведа, не пытались ли выяснить, кто были попутчики Веттермана.
– Высказывалось предположение, что Томас Шреффер – это Христиан Шрафер, советник принца Магнуса, Даниэль Браккель – писатель Тимман Бракель. Оба в то время – люди известные, но насколько убедительно это предположение – трудно сказать. Выдвигалась еще одна версия. В московском Даниловом монастыре сохранилась плита над могилой некоего Тидемана Шрове. Предполагают, что он был одним из ливонцев, который остался в Москве для работы в царской книгохранительнице, что именно он перевел на руcский язык Светониевую историю.
Окладин промолчал, и Пташников добавил к сказанному:
– Сообщение Веттермана дает веское основание предполагать, что в то время, когда он видел библиотеку московских государей, она находилась в Александровой Слободе.
– Каким образом вы пришли к этому выводу?
Краевед ответил Окладину незамедлительно:
– Иоганн Веттерман был в плену пять лет. Значит, показ библиотеки состоялся в 1570 году. В это время Грозный работал над Царственной книгой, иcкал свидетельства своего родства с римскими цезарями и жил в Александровой Слободе, куда и перевез свою библиотеку из Москвы.
– Достаточно только одного замечания, чтобы ваша версия рухнула, как карточный домик. Вспомните показания Веттермана – царь велел взломать каменные склепы с книгами, не открывавшиеся в течение ста лет. Прошло всего пять лет, как царь переехал в Слободу. О каком столетии может идти речь?
Пташников не сразу нашелся, как возразить Окладину:
– Вероятно, пастор был человеком тщеславным и несколько приукрасил эту историю.
– Еще более вероятней, что из тщеславия он всю эту историю с показом библиотеки выдумал от начала до конца.
– Не забывайте – это был ливонский пастор. Такие, как он, чаще старались доказать обратное – что у русских вообще нет книг, а здесь целая библиотека античных авторов! Даже из тщеславия не стал бы Веттерман придумывать царскую книгохранительницу. Ему от этой выдумки не было никакой пользы.
– Но и Грозный не стал бы ссыльному протестанту показывать свою библиотеку только для того, чтобы о ней узнали в Европе. Это не в его характере – заботиться о том, что о нем будут говорить за границей.
– Боюсь, что вы неправильно поняли характер Грозного, – парировал Пташников. – Кстати, одновременно с книгохранительницей московских государей существовала еще одна библиотека, о которой тоже знали в Европе. В августе 1579 года войска польского короля Стефана Батория взяли Полоцк. В городе осталось очень много сокровищ, в том числе и богатейшее книжное собрание, хранившееся в Софийской церкви – владычном храме Полоцка. Об этом имеется свидетельство польского дипломата и историка Рейнгольда Гейденштейна, который во время Ливонской войны был секретарем Стефана Батория. В 1584 году в Кракове вышла его книга «Записки о московской войне», где, описывая взятие Полоцка, он сообщил: «В глазах образованных людей почти не меньшую ценность, чем вся остальная добыча, имела найденная там библиотека». Это еще одно конкретное доказательство наличия в то время на русской земле огромных книжных богатств.
– А не мог ваш свидетель несколько преувеличить богатство Полоцкой библиотеки? – сделал я осторожное замечание, не дождавшись возражений Окладина.
– Всё, что известно о Рейнгольде Гейденштейне, говорит о нем, как о добросовестном и образованном человеке, которому не было нужды приукрашивать исторические факты домыслами. Закончил Кенигсбергский университет, учился на юридическом факультете Падуанского университета, как секретарь Стефана Батория совершил несколько дипломатических миссий, был среди ближайших друзей канцлера Яна Замойского. О составе Полоцкой библиотеки он сообщил, что в ней было много сочинений греческих отцов церкви, в том числе в переводах создателей славянской азбуки Мифодия и Кирилла, произведения Дионисия Ареапага о небесной и церковной иерархии, – «все на славянском языке». Ясно, что Гейденштейн сам держал в руках эти книги. Кроме того, он постоянно ссылается на пcковские и московские летописи, которыми пользовался при работе над своей книгой, но многих приведенных им исторических сведений в сохранившихся летописях нет. Значит, эти летописи были в той самой Полоцкой библиотеке, куда он смог проникнуть.
Я спросил краеведа, какова судьба этой книгохранительницы.
– Высказывалось предположение, что ее уничтожили иезуиты. Но из Полоцкой библиотеки сохранилась Псковская Первая летопись – сейчас она хранится в Национальной библиотеке в Варшаве. Значит, этот вариант отпадает. Предположение, что ее перевезли в Краков, тоже не подтвердилось, поскольку при этом ссылались на Гейденштейна, а у него такого сообщения не было. Следы библиотеки затерялись.
– Вероятно, она просто разошлась по рукам, по другим библиотекам, – рассудил я. – Псковская летопись, которая находится в Варшаве, тому свидетельство.
– Есть еще одно предположение. Заметили, что рядом с сообщениями о Полоцкой библиотеке постоянно упоминаются иезуиты. А между тем известно свидетельство львовского архиепископа Суликовского, что Стефан Баторий после взятия Полоцка, «чтобы воздать благодарение богу за одержанную победу», передал иезуитам «для воспитания благочестия» многие здания и земельные участки в городе. Не подарил ли он им и библиотеку Софийского собора? Тогда иезуиты вполне могли переправить книги в Ватикан, который не оставлял надежд обратить русских в католичество. Летописи давали папским миссионерам прекрасный материал для изучения истории Московского государства, его законов и обычаев.
– Вполне убедительная версия, – сказал я.
– Однако есть свидетельство, которое рушит ее до основания, – сохранился королевский указ, по которому Стефан Баторий оставил Софийскую церковь Полоцка, где хранилась библиотека, в раcпоряжении православных священников.
– А не могла она там и остаться?
– Это исключено. Через семьдесят пять лет после штурма Полоцка в фонде Софийской библиотеки было всего четыре десятка книг, не представлявших большой ценности.
– Что же тогда с ней случилось?
– Можно сделать предположение, что Полоцкая библиотека и сейчас находится на русской земле, все в той же в библиотеке московских государей. Иван Грозный, как человек образованный и знающий цену книгам, вполне мог приказать при первой же возможности вывезти библиотеку из Софийской церкви и присоединить ее к своим книжным сокровищам.
– Пора бы уже привыкнуть к вашим версиям, но каждый раз они слишком неожиданны, – поморщился Окладин. – Пожалуй, вы готовы связать с cудьбой библиотеки московских государей всю мировую историю. Послушать вас, так в ней до сих пор лежат глиняные дощечки из библиотеки Ашшурбанапала.
– Я этого не говорил, это ваша собственная версия, – спокойно отозвался Пташников. – А вот Полоцкая библиотека вполне могла там оказаться. В пользу этого предположения то обстоятельство, что Софийская церковь, где она хранилась, осталась в распоряжении православных священников. Там ее и видел Гейденштейн, поспешивший объявить ее добычей победителей.
Чувствовалось, что доводы краеведа не убедили Окладина, как, впрочем, и меня, хотя сама по себе история Полоцкой библиотеки показалась мне любопытной.
