– О том, что в России находились уникальные книжные сокровища, можно судить по некоторым частным собраниям. В этом отношении поистине загадочным коллекционером можно назвать Платона Яковлевича Актова. До сих пор остается неизвестным, каким образом он оказался владельцем таких удивительных редкостей…
Фамилия Актова была мне уже знакома по истории «Слова о полку Игореве» – в статье «Русские подделки рукописей в начале XIX века» М.Н.Сперанский писал, что купец Бардин именно Актову продал один из поддельных списков «Слова».
– У него в библиотеке были и подлинные древние рукописи, – парировал мое замечание краевед, снял с книжной полки папку с бумагами. – Я так заинтересовался коллекцией Актова, что составил на него нечто вроде досье. Вот что писала о его собрании «Литературная газета», до этого опубликовавшая рецензию известного библиографа И.П.Сахарова на вышедшую за год до того в Москве книгу П.М.Строева «Описание старопечатных книг славянских, служащее дополнением к описанию библиотек графа Ф.А.Толстого и купца И.Н.Царского»: «В разборе нашем книги Павла Михайловича Строева, мы, исчисляя известнейших наших собирателей книг, пропустили почтенное имя г. Актова, который ныне владеет у нас в Петербурге весьма значительным и редким собранием старопечатных и древних книг. Между ними есть такие, которых, как известно, существует только два или три экземпляра. Не имея возможности в газете напечатать подробный каталог библиотеки г. Актова, мы, однако ж, с удовольствием готовы удовлетворить любопытствующих довольно полным реестром этого замечательного собрания книг, который хранится в редакции. Г.Актов желал бы даже продать всю свою библиотеку или часть ее, и потому желающих приобресть ее просят адресоваться в редакцию «Литературной газеты», где они могут получить ближайшие о том сведения».
Как бы приглашая нас оценить обнаруженное им сообщение, Пташников сделал паузу.
– Перелистывая подшивку «Литературной газеты» дальше, в одном из номеров газеты за тот же год я обнаружил пространную заметку под заглавием «Известие для библиофилов» следующего содержания, – Пташников вынул из папки еще несколько страниц машинописного текста, но на этот раз читал не бегло, как предыдущую заметку, а медленно, выделяя каждое слово: – «Мы недавно еще писали в нашей газете о собрании древних, редких 1105 книгах, составляющих библиотеку надворного советника Актова, Теперь, к прискорбию нашему, мы должны известить о внезапной кончине этого деятельного и почтенного библиомана русского. Библиотека его теперь продается вся его наследниками. Это настоящая находка для собирателей редких книг. Чтобы ознакомить их несколько с библиотекою г. Актова, мы поместим здесь краткий перечень главнейших сочинений, в ней заключающихся».
Пташников помолчал, просматривая дальнейший текст, но не стал его зачитывать полностью, а восхищенно произнес:
– В этом списке указаны такие книжные сокровища, что современники Актова диву давались, откуда они у него взялись. Так, среди рукописей на пергаменте названы молитвенник на латинском языке, присланный римским папой Львом Карлу Великому, жившему на рубеже восьмого и девятого веков, католический служебник одиннадцатого века, «История» Юстина – тринадцатого, папская булла – пятнадцатого, славянские евангелия, старопечатные апостолы, требники, множество первопечатных иностранных книг, в том числе издания знаменитого Альдо Мануция, о котором мы уже говорили в связи с Максимом Греком – одним из тех, кто видел библиотеку московских государей.
Не дождавшись возражений Окладина, Пташников продолжил свой рассказ, который, несмотря на обилие документальных свидетельств, я слушал с неослабным вниманием, словно запутанное детективное повествование:
– В конце списка книг библиотеки Актова было сделано интересное замечание, что наиболее редкие книги снабжены точными отзывами об их достоинстве иностранных библиографов, означены лица, которым эти книги принадлежали раньше. Это говорит о том, что Актов не просто собирал старинные книги, а изучал их, для чего необходимо знание иностранных языков, истории письменности и культуры разных народов, что еще больше усилило мой интерес к личности этого человека. После долгих поисков я наконец-то нашел источник с биографическими сведениями о нем – журнал «Русский архив» за 1891 год, где была опубликована биография Актова, написанная его братом М.Я.Диевым. Его отец был священником Воскресенской церкви города Нерехты Костромской губернии. После окончания Костромской гимназии служил учителем и инспектором в Макарьевском духовном училище, где его страсть к книжному собирательству еще более усилилась, чему немало способствовала трижды в год проводимая Макарьевская ярмарка, где широко торговали книгами. Актов хорошо знал латинский язык, перевел «Краткую римскую историю» Евтропия, которая долгое время хранилась в Костромской семинарии. Проработав в Макарьевской семинарии восемь лет, он переехал на жительство в Тулу, где четырнадцать лет служил чиновником по гражданской части. В 1838 году обосновался в Санкт-Петербурге, работал столоначальником в департаменте уделов.
Прежде чем продолжить свой рассказ, Пташников взглянул на Окладина, как бы проверяя его реакцию.
– После знакомства с биографией, написанной Диевым, я отыскал еще несколько источников с упоминанием коллекции Актова, однако ни в одном из них не было сделано даже попытки объяснить, как у скромного чиновника появилось такое богатейшее книжное собрание, почему долгое время о нем никто не знал. Впервые о его коллекции стало известно в сентябре 1838 года, когда он предложил директору Императорской Публичной библиотеки А.Н.Оленину купить у него 48 старопечатных книг, среди которых было 9 книг, вовсе не известных библиофилам. Заключение об этих книгах сделал служивший в то время в Императорской библиотеке знаменитый баснописец И.А.Крылов, в результате у Актова были приобретены 23 книги, «редкие по их изданиям» – так отмечалось в перечне.
– Наверное, у вас есть своя версия, откуда у Актова могли оказаться эти редкие издания, – не без иронии заметил Окладин.
– Департамент уделов, в котором работал Актов, осуществлял наблюдение за имуществом царской семьи, ее имениями, лесными угодьями, усадьбами и прочим. Не приходит ничего другого в голову, как предположить, что Актов обнаружил книги из царской книгохранительницы.
– Я так и думал, что вы придете к этому выводу, – улыбнулся Окладин. – Но, в таком случае, присвоив собственность царской семьи, Актов совершил должностное преступление.
– Ничего странного в этом нет, среди книжных коллекционеров были и такие, которые ради пополнения своих библиотек шли даже на убийство.
– Чаще они шли на подлоги. Взять того же Сулакадзева, о коллекции которого тоже ходили фантастические слухи. Наверное, вы интересовались и его судьбой? Хотелось бы узнать, что представлял собой этот удачливый коллекционер.
Задетый ироническим тоном историка за живое, Пташников, как я заметил, с трудом взял себя в руки и выдал следующую «информацию к размышлению»:
– Во-первых, о фамилии Сулакадзева, которая в разных источниках как только ни писали: Суликадзев, Салакатцев, Селакадзев, Салакадзев. Некий Иван Салакатцев учился в Московской университетской гимназии вместе с Новиковым и Фонвизиным. Можно предположить, что это был его отец. Что же касается более древних предков Сулакадзева, то сохранилась копия записи в поминальной книге – синодике – Валаамского монастыря, сделанной коллекционером при посещении монастыря. Из этой записи в частности следует, что его предки – грузинские дворяне Цуликидзе – прибыли в Россию при Петре Первом, вероятней всего – вместе с грузинским царем Вахтангом Шестым. По другой версии, фамилия Сулакадзева дагестанского происхождения, от названия реки Сулак в Дагестане. Я потому так подробно остановился на происхождении Сулакадзева, что оно никак не вяжется с образом русского националиста, который ему настойчиво пытаются навязать.
Пташников покосился на Окладина, но тот благоразумно промолчал.
– Родился Сулакадзев в 1771 году в селе Пехлеце Рязанской губернии, принадлежавшем его родителям. Точно неизвестно, какое получил он образование, но по всему видно, что оно было достаточно серьезным – как следует из анализа оставленного Сулакадзевым рукописного наследия, он хорошо знал французский, немецкий, итальянский и древнегреческий языки, а также латынь. На основании того, что Сулакадзев имел в Петербурге «в Семеновском полку собственный дом», сделали вывод, что до отставки он был офицером лейб-гвардии Семеновского полка, в котором служили дворяне самых знатных российских родов. Отставным офицером Семеновского полка называл Сулакадзева в одном из писем и Державин, так что этот пункт его биографии можно считать несомненным. Позднее, после выхода в отставку, Сулакадзев работал в министерстве финансов, чиновником в комиссии погашения долгов. Служба в таком месте, вероятно, была прибыльной, хотя в табеле о рангах Сулакадзев имел низший, четырнадцатый чин титулярного советника.
Окладин хотел что-то возразить краеведу, но передумал.
– Материальная обеспеченность позволяла Сулакадзеву не только приобретать различные древности, но и совершать собственные научные изыскания в Новгороде, на развалинах дворца татарских ханов в Сарае, снимать копии с древних рукописей, хранившихся в монастырях Валаама, Старой Русы, других городов и монастырей. Помимо коллекционерской деятельности он занимался литературным трудом – в архивах сохранились его рукописные пьесы «Карачун», «Чародей-жид» и «Московский воевода», созданные на фольклорных и исторических материалах. Недоброжелатели Сулакадзева всячески замалчивают, что в разное время он был представлен императорам Павлу Первому и Александру Первому как археолог, имевший у себя уникальную коллекцию древностей. Спрашивается: неужели, если бы Сулакадзев был всего-навсего мистификатором и обманщиком, он удостоился бы такой высокой чести? Конечно же, нет. Возможно, роковую роль в несправедливой оценке его коллекции, не считая клеветы Востокова-Остенека, сыграло то, что сам он нигде не объяснил, где приобрел наиболее ценные рукописи.
– Что же ему помешало сделать это? – спросил Окладин.
– Что помешало? – механически повторил Пташников. – Скорее всего, преждевременная смерть, настигнувшая его 3 сентября 1830 года. Можно смело утверждать, что это было самоубийство. Дело в том, что за неделю до этого его супруга Софья Внльгельмовна Шредер, с которой он прожил около тридцати лет, сбежала от него вместе с подпоручиком уланского полка Альбертом фон Гочем. Вероятно, это бегство так потрясло Сулакадзева, что жизнь потеряла для него всякий смысл. Меня в этой истории настораживает то обстоятельство, что опять удар по Сулакадзеву, как и в случае с Востоковым-Остенеком, пришелся со стороны иностранца. Конечно, это могло быть и чистой случайностью, но, возможно, всё было на то и рассчитано, чтобы духовно сломить Сулакадзева. Судите сами: его жене Софье Вильгельмовне было около пятидесяти лет, и вдруг такой поступок, больше свойственный восемнадцатилетним девушкам. Не был ли этот Альберт фон Гоч подставной фигурой, которую использовали для того, чтобы довести Сулакадзева до последней черты и затем, после его самоубийства, распотрошить его уникальную коллекцию и забрать из нее самое ценное или самое опасное для той самой норманнской теории? Я понимаю, это предположение выглядит фантастически, но оно логично объясняет, почему после смерти Сулакадзева из его коллекции исчезли самые древние рукописи.
Когда я спросил краеведа, что представляли собой эти рукописи, он тут же достал с полки книгу в переплете «под мрамор», объяснил:
– Это книга А.Н.Пыпина «Подделки рукописей и народных песен», изданная в Санкт-Петербурге в 1898 году. Здесь опубликован список древних рукописей, хранившихся в собрании Сулакадзева и имевших отношение к славянской истории и культуре. Их названия и комментарии к ним, сделанные самим Сулакадзевым, настолько необычны и загадочны, что наиболее интересные из них я вам зачитаю:
– «Перуна и Велеса Вещания в Киевских капищах жрецам Мовеславу, Древославу и прочим. Видны события пятого или шестого века. Писана стихами, не имеющими правила. Пергамент весьма древний, скорописью, и, видимо, не одного записывателя и не в одно время писано, заключает ответы идолов вопрошающим – хитрость оракула видна – имена множества жрецов, и торжественный обычай в храме Святовида, и вся церемония сего обряда довольно ясно описана, а при том вид златых монет, платимых в божницу и жрецам. Достойный памятник древности;
– Боянова песнь Словену – буквы греческие и рунические. Время писания не видно, смысл же показывает лица около первого века по Рождеству Христову или позднейших времен Одина. Отрывки оной с переводом были напечатаны в журнале, издаваемом Г.Р.Державиным под заглавием: Чтение в Беседе любителей российской словесности» 1812 года, в книге шестой... Драгоценный сей свиток любопытен и тем, что в нем изъясняются древние лица, объясняющие Русскую историю, упоминаются места и прочее;
– Патриарси. Вся вырезана на буковых досках числом 45. Ягипа Гана Смерда в Ладоге девятого века, о переселениях варяжских и жрецах и письменах, в Моравию увезено;
– Иудино послание, рукопись на славянском языке второго века, претрудно читать, на шкуре;
– О Китоврасе, басни и кощуны. На буковых досках вырезано и связаны кольцами железными. Числом 143 доски, пятого века, на словенском...»
Я заглянул в список, который выборочно зачитывал Пташников. Не менее фантастически выглядели в каталоге библиотеки Сулакадзева и другие древние рукописи, такие как Коледник, Волховник, Лоточник, Путник, Криница. Но странное дело – их названия и имена авторов завораживали и не казались мне придуманными. Однако оценка, которую дал Сулакадзеву Пыпин, была уничижительной:
«Едва ли сомнительно, что это был не столько поддельщик, гнавшийся за прибылью, или мистификатор, сколько фантазер, который обманывал и самого себя. По-видимому, в своих изданиях он гнался прежде всего за собственной мечтой восстановить памятники, об отсутствии которых сожалели историки и археологи; вывести на сцену самого Бояна, о котором лишь неясно говорило «Слово о полку Игореве»; по его каталогу видно, что он рылся в старых книгах, знал по-латыни, умел, по крайней мере, читать по-гречески. Главной чертой остается фантастическое представление о старине. В этом смысле его фальсификации составляют черту времени», – к такому выводу пришел Пыпин.
Мне вспомнились обвинения против Мусина-Пушкина и ростовского краеведа Артынова – они почти дословно совпадали с обвинениями против Сулакадзева. Но что скрывается за этим? Действительное ли сходство между этими людьми или одинаковая предвзятость к ним?
Не менее резкую оценку дал Сулакадзеву в статье «Русские подделки рукописей в начале девятнадцатого века» и другой его обвинитель – М.Н.Сперанский, который поставил его в один ряд с купцом-мистификатором Бардиным, изготовившим несколько поддельных списков «Слова»:
«Так же, как и про Бардина, об А.И.Сулакадзеве, как личности, мы знаем очень немногое, хотя имя его довольно часто встречается в письмах и мемуарах прошлого века. На основании этих упоминаний мы представляем себе общественное положение Сулакадзева приблизительно так: титулярный советник, бывший офицер-гвардеец, человек, по-видимому, материально обеспеченный, он принадлежал к числу коллекционеров – собирателей старины и редкостей... Фальсификационная деятельность Сулакадзева характерна для эпохи общеевропейского романтизма, вызвавшего на Западе несколько ранее, нежели у нас, полосу подделок старины в области истории и литературы. Мечтания в духе «Оссиана», как известно, в это время окрашивали представления о старине и литературе».
Пташников так прокомментировал это обвинение:
– Сперанский не привел ни одного примера, что Сулакадзев занимался подделкой древних рукописей. Тем более непонятно, почему с такой категоричностью он поставил на одну доску Бардина, изготовлявшего свои подделки на продажу, и Сулакадзева, занимавшегося собирательством без всякого коммерческого интереса, а даже в ущерб ему.
– Наверное, как и в случае с Актовым, у вас есть собственная версия, откуда у Сулакадзева взялись такие редкостные книги? – вопросительно произнес Окладин.
Пташников помедлил, прежде чем заявить с самым невинным видом:
– Можно предположить, что наиболее ценные манускрипты в коллекции Сулакадзева – из библиотеки Ярослава Мудрого.
На этот раз краевед так изумил Окладина, что он только руками развел. Стараясь не горячиться, Пташников терпеливо объяснил:
– В качестве приданого эти книги получила дочь Ярослава Мудрого Анна, выданная замуж за французского короля Генриха Первого. Так они оказались во Франции, где Анна хранила их в основанном ею аббатстве Санлис. Во время французской революции, когда в стране наступил хаос, их приобрел сотрудник российского посольства во Франции Петр Петрович Дубровский – страстный собиратель древних манускриптов. В 1800 году он вернулся в Россию, но по ложному доносу был обвинен в шпионаже в пользу Франции, уволен со службы и выслан из Санкт-Петербурга. Вероятно, именно в это время, испытывая материальный недостаток, он продал несколько самых древних рукописей, которые не поддавались прочтению, Сулакадзеву. В марте 1805 года о приобретении Дубровским книг Анны сообщил журнал «Вестник Европы»...
И опять, как неоднократно уже бывало, Пташников вынул с полки только что упомянутый журнал и зачитал из него следующий текст:
– «Известно, что сия княжна основала аббатство Санлис, в котором все ее книги до наших дней сохранились. В сем месте найдены они господином собирателем и куплены недешевою ценою. Упомянутая домашняя библиотека состоит большей частью из церковных книг, написанных руническими буквами, и других манускриптов от времен Ольги, Владимира... Наши соотечественники, знатнейшие особы, министры, вельможи, художники и литераторы, с удовольствием посещают скромное жилище господина Дубровского и осматривают богатейшее сокровище веков, которое, конечно, достойно занимать место в великолепнейших чертогах».
Пташников осторожно положил журнал на стол и, переведя дух, добавил к прочитанному:
– Среди соотечественников, которые побывали в домашнем музее Дубровского, были такие известные исследователи старины, как Евгений Болховитинов, главный библиотекарь императорских библиотек Строганов, будущий директор Публичной библиотеки Оленин, которые очень высоко оценили собрание Дубровского. В результате оно оказалось в Публичной библиотеке, а Дубровский был назначен главным хранителем этого фонда, получившего название «Депо манускриптов».
– Почему же Дубровский не вернул в «Депо манускриптов» самые древние рукописи, проданные им, как вы утверждаете, Сулакадзеву? – недоверчиво спросил Окладин.
– Никаких документальных свидетельств на этот счет не сохранилось, но можно предположить, что Дубровский и Сулакадзев прекрасно понимали, что рукописи, подрывающие основы норманнской теории, лучше держать подальше от государственных хранилищ, в которые имеют свободный доступ апологеты этой самой теории. И последующие события показали, что они поступили правильно: в 1812 году, опять-таки по ложному доносу, на этот раз того самого Оленина, назначенного директором Императорской Публичной библиотеки, Дубровского отставили от службы в «Депо манускриптов», лишили казенной квартиры при библиотеке. Нет нужды говорить, что, как лицо официальное, действительный тайный советник Оленин был махровым норманистом. Если бы такие манускрипты, как Влесова книга, оказались в собрании возглавляемой им библиотеки, то вряд ли бы уцелели. Сулакадзев был именно тем человеком, который мог сохранить подобные рукописи для потомков, но преждевременная смерть при невыясненных обстоятельствах помешала этому.
– Я бы не сказал, что версия с передачей книг библиотеки Ярослава Мудрого сначала Анне, затем Дубровскому и Сулакадзеву выглядит убедительно, – сказал Окладин.
– Могу предложить другую версию. В начале двадцатого столетия возле Софийского собора в Киеве обнаружили подземный ход. Так вот, когда в него спустились, обнаружили берестяную грамоту со следующим текстом: «А ще кто найде сей ход, той найде великий клад Ярослав». Сначала подумали, грамота времен Ярослава, но, исследовав ее, пришли к выводу, что она написана на рубеже семнадцатого–восемнадцатого веков. Следовательно, уже тогда могли найти «великий клад Ярослав», в котором были и книги, оказавшиеся затем в каком-нибудь книжном собрании, где их и нашел Сулакадзев. А может, библиотека Ярослава Мудрого здесь и вовсе не при чем, и Сулакадзев обнаружил рунические рукописи совсем в другом собрании, например – в той же библиотеке Ивана Грозного.
– «Саг thaginem esse delendam », – неожиданно произнес Окладин по-латыни; поймав наши удивленные взгляды, перевел: – «Карфаген должен быть разрушен». Этой фразой заканчивал каждую свою речь в римском сенате Катон Старший. О чем бы ни шла речь, вы, Иван Алексеевич, с такой же настойчивостью возвращаетесь к библиотеке Ивана Грозного.
– А вы с такой же последовательностью, точнее – с упрямством, достойным лучшего применения, отвергаете все доводы в пользу ее существования. Кстати, после Пунической войны Карфаген был действительно разрушен, – хитро улыбнулся Пташников. – Я тоже не теряю надежды, что библиотека московских государей будет найдена.
– Сначала надо доказать, что она существовала.
Голосом пророка Пташников убежденно заявил:
– Сейчас задача состоит не в том, чтобы доказать существование библиотеки московских государей, а определить, где она находится...
Уверенности краеведа можно было только позавидовать. Вместе с тем я не мог избавиться от опасения, что выбранный нами путь в расследовании судьбы царской книгохранительницы может привести нас в тупик, что в какой-то момент мы, возможно, не заметили поворота, который вывел бы нас к истине.
