«Этот загадочный человек», – так отзывался о Некрасове Достоевский – тонкий, наблюдательный психолог, хорошо знавший поэта и его окружение. И, правда, перелистаешь биографию поэта страница за страницей, внимательно перечитаешь некоторые его произведения, противоречивые воспоминания современников – и сам невольно приходишь к мысли, что многое в судьбе этого сложного человека неясно, загадочно.
Однако с такой оценкой личности Некрасова был не согласен тот, кто, пожалуй, знал поэта как никто другой, – Чернышевский. В 1886 году, ознакомившись с посмертным изданием стихотворений Некрасова, он написал так называемые «Заметки при чтении «Биографических сведений о Некрасове», в которых настойчиво и как-то по-особому пристрастно утверждал, что «ровно ничего загадочного» в Некрасове не было, что он «был человек очень прямодушный, что «скрытен» он не был.
Но в одном месте Чернышевский все-таки оговаривается и делает интересное признание: «Очень большое умение владеть собой действительно было у Некрасова».
Это краткое замечание заставляет насторожиться. Зачем, спрашивается, очень большое уменье владеть собой человеку, который весь на виду, которому нечего скрывать?
Создается впечатление, что Чернышевский не просто полемизирует с тем же Достоевским, но пытается рассеять подозрения, которые могли бы повредить покойному поэту. «Политический преступник» Чернышевский признавался: «Только благодаря его великому уму, высокому благородству души и бестрепетной твердости характера я имел возможность писать, как я писал. Я хорошо служил своей родине и имею право на признательность ее, но все мои заслуги перед нею – его заслуги».
Удивительно красноречивое признание – вождь революционных демократов явно дает понять, что его деятельность (в том числе и нелегальная) была невозможна без помощи и поддержки Некрасова,
К сожалению, Чернышевский не закончил свои «Воспоминания о Некрасове», написал только о знакомстве с поэтом, о расколе в «Современнике», коснулся известного «огаревского дела». В этих воспоминаниях не нашлось места главному – объяснению причин, по которым Чернышевский так высоко ценил Некрасова. После ареста Чернышевского поэта упрекали, что он изменил ему, а Чернышевский писал из вилюйской ссылки: «Я убежден: его слава будет бессмертна, что вечна любовь России к нему, гениальнейшему и благороднейшему из всех русских поэтов». Эти слова были сказаны еще при жизни поэта, и в их искренности сомневаться не приходится. Узнав о смерти поэта, Чернышевский пишет А.Н.Пыпину: «О Некрасове я рыдал, просто рыдал по целым часам каждый день целый месяц...»
А теперь обратимся к воспоминаниям М.А.Антоновича, который после ареста Чернышевского возглавлял литературно-критический отдел «Современника». Как известно, в состав редакционной коллегии «Отечественных записок» Некрасов его не пригласил – в сравнении с Чернышевским и Добролюбовым, ради сотрудничества с которыми поэт готов был пойти на любые жертвы, Антонович был фигурой менее масштабной и значительной. В 1869 году в соавторстве с Ю.Жуковским, тоже бывшим сотрудником Некрасова, Антонович выпустил брошюру «Материалы для характеристики современной русской литературы», направленную против поэта, обличающую его во всех тяжких грехах. Престижу Некрасова этот пасквиль нанес значительный урон, но Антоновичу этот недостойный выпад стоил значительно дороже – теперь его имя вспоминают почти только в связи с этой быстро отшумевшей и канувшей в Лету брошюрой. История сурово расправляется с посредственностью, поднявшей руку на талант. Видимо, только после смерти поэта Антонович понял, «на что он руку поднимал» – свидетельство этому мемуарный очерк «Из воспоминаний о Николае Алексеевиче Некрасове», в котором сквозь зубы признается роль и значение поэта. Однако былая неприязнь, обида нет-нет да и прорывается.
В частности, это касается истории взаимоотношений Некрасова и Чернышевского. Рассказывая, как после приостановки «Современника» в 1862 году Некрасов «упал духом» и уехал из Петербурга, Антонович бросает ему страшный и незаслуженный упрек: «Вскоре после этого, еще до возвращения Некрасова в Петербург, до нас, второстепенных сотрудников «Современника», дошли неприятные вести или слухи, исходившие, по-видимому, из самых достоверных источников. По этим слухам, Некрасов, в бытность свою проездом в Москве, уверял своих московских писателей, что хотя ему и жаль Чернышевского, но он очень рад, что хоть таким неприятным путем избавился от него и от того ярма, в котором держал его Чернышевский, самовольно и самоуправно распоряжавшийся в журнале. Этот слух сообщил мне Г.З.Елисеев и при этом высказал уверенность, что Некрасов если даже и будет продолжать издание «Современника», то в ином направлении».
Эти воспоминания были опубликованы в «Журнале для всех» в 1903 году, когда Елисеева уже не было в живых, так что ссылка на него могла быть простой уловкой, рассчитанной на то, чтобы придать «этим слухам» большую достоверность. В демократической среде Елисеев – член ЦК общества «Земля и воля», арестованный в 1866 году по делу Каракозова, пользовался большим авторитетом, и ссылка на него звучала убедительно для современников Антоновича, но не для нас. Да и современники Антоновича, по крайней мере, многие из них, еще не забыли, что именно Елисеев в «Отечественных записках» № 4 за 1869 год дал следующую отповедь брошюре Антоновича и Жуковского: «По отношению к специальной своей цели, то есть диффамации г. Некрасова, их книжка не дает никаких веских данных».
«Слух» о Некрасове, раздутый Антоновичем, опровергнул сам Елисеев, на которого тот ссылается. В своих воспоминаниях, написанных в последние годы жизни, он так объясняет причину размолвки с Некрасовым в 1862 году: «Все друзья и враги интересовались знать, почему остановлен «Современник», и все приставали к Некрасову с этим вопросом; Некрасов всюду, куда являлся, чтобы отвязаться от вопрошающих, отвечал кратко: «Да я не знаю, за что остановили «Современник»; верно, моя консистория там что-нибудь в нем напутала». Когда слух этот дошел до нас с Максимом Алексеевичем Антоновичем, мы с ним очень этим обиделись, обиделись до того, что порешили не участвовать более в «Современнике», если бы он и открылся».
Из этого отрывка ясно, что от Елисеева Антонович не мог слышать, будто Некрасов «рад» аресту Чернышевского, а домыслил за него то, что бросало на Некрасова грязную тень.
Далее в своих воспоминаниях Елисеев описывает, как Некрасов клялся им с Антоновичем, что не говорил этих слов. «Мы, наконец, смилостивились над бедным Некрасовым – пишет Елисеев и через несколько строк добавляет: – Не знаю, знал ли Антонович, но я знал наверное, что Некрасов действительно говорил те слова, которыми мы обиделись. Мне передал их один хорошо знакомый мне человек, который слышал сам эти слова, когда Некрасов говорил в каком-то книжном магазине, а этот человек был настолько правдив и беспристрастен, что в верности и точности переданных сказанных слов сомневаться было немыслимо. Для меня было очевидно, что Некрасов лгал, отрицаясь от сказанных слов. И это именно обстоятельство меня очень кольнуло, где-то там, в глубине души».
Доверимся воспоминаниям Елисеева, что слова о консистории действительно были сказаны, что Некрасов, пытаясь сохранить редакцию «Современника», пошел на хитрость, на уловку. Пусть будет так. Но обратим внимание на одно весьма важное обстоятельство – эти слова были сказаны Некрасовым в каком-то магазине, в толпе. Что мог сказать он в такой обстановке? Исповедаться? Сам же Елисеев справедливо пишет: «От такого исповедничества арестованному члену консистории (читай – Чернышевскому) никакой бы пользы не было, самому Некрасову никто не поверил бы в его признаниях, а за его рыцарский подвиг его или посадили бы туда же, где сидел член его консистории, или отправили бы временно охладиться в Архангельскую губернию».
«Чтобы отвязаться от вопрошающих», среди которых могли быть и агенты Третьего отделения, и просто недоброжелатели поэта, готовые стать добровольными осведомителями, Некрасов мог сказать эти слова, услышанные, как писала в своих воспоминаниях жена Елисеева, А.А.Матвеевым. И, может, только благодаря этому смог позднее опубликовать роман Чернышевского «Что делать?». Вот на такое – издать в своем журнале произведение узника Петропавловской крепости – мог пойти не каждый, здесь требовалось настоящее, не показное мужество.
Кстати, в истории напечатания романа в «Современнике» есть один загадочный момент, на мой взгляд, напрямую связанный с тем, как Некрасову удалось обмануть бдительных цензоров. Известный некрасовед В.В.Жданов в книге «Жизнь Некрасова» так описал этот случай:
«Некрасов сумел и в это время подтвердить свою верность революционным и социалистическим идеалам, напечатав роман Чернышевского «Что делать?», только что написанный в стенах Петропавловской крепости. Сообщение о предстоящей публикации романа было помещено на обложке первого (сдвоенного) номера «Современника». После небольшого происшествия (по дороге домой, едучи в извозчицкой пролетке, Некрасов обронил рукопись; она вскоре нашлась с помощью объявления в газете) первые главы романа появились в журнале: они открывали мартовский номер. Автор присылал из крепости главу за главой, они проходили через все положенные инстанции, попадали в руки Некрасова, и тот отправлял рукопись в набор. Многие и тогда, и позднее, разводили руками: куда смотрела цензура? Самое простое объяснение: на цензурных чиновников завораживающим образом действовали печати Петропавловской крепости, украшавшие присылаемые пакеты. А, кроме того, чиновники, обязанные по долгу службы просматривать рукописные страницы, испещренные мелким неразборчивым почерком, безусловно, не могли постичь истинный смысл романа Чернышевского, разгадать его сложный замысел, его тайнопись. Легко было поверить в то, что это рукопись вполне невинного семейного романа: с авантюрной завязкой, с ярко выраженной любовной интригой».
Название первой главы романа – «Дурак» – возможно, тоже сыграло роль в том, что цензоры на время потеряли бдительность. Но этим обстоятельствам, способствовавшим изданию романа, предшествовал еще один момент, слух о котором наверняка дошел до ушей цензоров. Вот что написал Некрасов в газетном объявлении о потери рукописи Чернышевского:
«В воскресенье, 3 февраля, во втором часу дня, проездом по Большой Конюшенной от гостиницы Демута до угольного дома Капгера, а оттуда через Невский проспекта, Караванную и Семеновский мост до дома Краевского, на углу Литейной и Бассейной, обронен сверток, в котором находились две прошнурованные по углам рукописи, с заглавием: ЧТО ДЕЛАТЬ. Кто доставит этот сверток в означенный дом Краевского, к Некрасову, тот получит пятьдесят руб. сер.»
Рукопись нашел некий бедный чиновник, который моментально получил указанную, немалую по тем временам сумму. Таким образом, история с потерей романа закончилась счастливо. Но возникает вопрос – была ли рукопись утеряна в действительности? Не разыграл ли Некрасов эту сцену всё с той же целью – отвести подозрения в том, что в журнале будет печататься нечто серьезное, важное для издателя? Уверен, что так оно и было. Не случайно в объявлении указано, что Некрасов ехал от гостиницы Демота, где, судя по времени, пообедал. «Потому и рукопись потерял, – невольно напрашивался у всех вывод. – Чернышевский сидит в Петропавловской крепости, а Некрасов по ресторанам разъезжает. Да еще, в подпитии, потерял рукопись своего приятеля».
Именно на такой ход мыслей и рассчитывал Некрасов, задумав напечатать в своем журнале «крамольный» роман «Что делать?». Всё возможное, чтобы обмануть бдительных цензоров, сделал не только Чернышевский, но и Некрасов, представивший дело таким образом, что в журнале будет печататься нечто второстепенное, не заслуживающее особого внимания…
Камни упреков в большинстве своем бросали в Некрасова те из его современников, кто сторонился активной борьбы и боялся ее. Чернышевский – «жертва коварного Некрасова» – не упрекнул его ни словом. Это ли не доказательство того, что Некрасов не был литературным ловкачом, как считали его недоброжелатели, а был хорошим конспиратором.
Вероятно, это хорошо понимали те, кто в то время участвовал в революционном движении, о чем красноречиво свидетельствовали похороны Некрасова, на которых члены «Земли и воли» открыто несли венок с «крамольной» надписью «От социалистов». С прощальной речью выступил Г.В.Плеханов – первый пропагандист марксизма в России. «Я говорил языков, совершенно недопустимым с точки зрения полиции, – позднее писал он. – Тесным кольцом окружающие меня землевольцы и южно-русские бунтари ответили бы на полицейское насилие дружным залпом из револьверов. Это было твердо решено еще накануне похорон».
Думается, не случайно русские социалисты организовали вооруженную охрану похорон Некрасова. Сразу после его смерти был составлен так называемый «акт по исполнению воли завещателя», в котором был один весьма интересный пункт: «Наличных денег при самом завещателе вовсе не оказалось». Это обстоятельство вызвало в Петербурге различные толки, делались предположения, что состояние Некрасова было принесено в жертву «направлению», даже называлась цифра в пятьсот тысяч рублей, якобы переданных поэтом «нигилистам», т.е. революционным организациям. Очень возможно, что эти предположения имели под собой реальную почву, Некрасов был и остается одной из самых загадочных фигур в истории русской литературы.
Присмотримся к личности Некрасова внимательней. Не подозрительно ли, что он так настойчиво пытался создать о себе мнение, как о человеке, подвластном всяческим порокам? Да, он был заядлым охотником, азартным игроком, не отказывал себе и в прочих удовольствиях. Но только ли азартом можно объяснить некоторые его поступки? Не использовал ли он эту естественную грань своего характера в целях более серьезных и опасных? Вопросы, вопросы, вопросы. Чтобы дать на них ответ, мало читать воспоминания о нем современников. На расстоянии «исторического выстрела» многое в этой загадочной личности становится объяснимей. Поэт предвидел, что потомки могут ошибиться в оценке его личности, и потому незадолго до смерти, обращаясь к Родине, писал:
- Как человека забудь меня частного,
- Но как поэта – суди…
- И не боюсь я суда того строгого.
- Чист пред тобою я, мать,
- В том лишь виновен, что многого, многого
- Здесь мне не дали сказать…
Творчество Некрасова объясняет многое в личности поэта, но не всё – об этом предостерегал сам поэт. Это предостережение и заставило меня пересмотреть некоторые страницы его биографии. Сразу же предупреждаю читателя, что свои выводы не навязываю ему, хотя и уверен в них.
