«Я БЫЛЫМ ЗВОНАРЯМ СРОДНИ…»

Александр Гаврилов… Имя этого поэта помнят ярославские любители настоящей, не трескучей поэзии старшего поколения, кто не предвзято интересуется судьбами земляков, отмеченных талантом. Всего четыре книжки стихов вышло у Саши Гаврилова при жизни. Вроде бы небольшой поэтический багаж, но перечитаешь его стихи – и открываешь поэта незаурядного, как говорится, поэта божьей милостью. «Отчаянная любовь к жизни и ко всему трудному в ней, всё повышающаяся требовательность к себе, готовность безраздельно отдавать каждую строку людям – вот качества, присущие творчеству Александра Гаврилова». Эти слова принадлежат Льву Ивановичу Ошанину. Известный советский поэт зорко увидел в молодом, занозистом студенте самобытный талант, помог ему плодотворно и быстро раскрыться.

А начиналась поэтическая дорога Александра Гаврилова в Ростове, в литературной группе при газете «Путь к коммунизму». В деревне Максимовицы под Ростовом 18 января 1948 года он родился, закончил ростовскую школу, потом Ярославский химико-механический техникум, затем поступил в Литературный институт имени А.М.Горького.

Так получилось, что у меня в судьбе (Б.С.) повторились и та же литературная группа, и тот же техникум, в общежитии которого мы с Сашей познакомились, и Литературный институт. Наконец, я был редактором его последней книги, вышедшей в Ярославле, – «Мой светлый край». Ко мне в Семибратово и в Ярославль он не раз наведывался в гости, я приезжал к нему в Ростов и Москву. Сообщаю всё это не для того, чтобы похвастаться особой близостью к Саше, а в доказательство, что очень хорошо знал его. И любил...

К сожалению, многое уже стерлось из памяти, не осталось ни дневниковых записей, ни писем, поэтому мои записки о Саше похожи на небольшие, может, не самые значительные островки, на которые меня выносят воспоминания. Вероятно, некоторые из них будут не совсем точными, разговоры – дословными, но главным для меня было передать общее впечатление от общения с Сашей, которое и сейчас, спустя годы, остается светлым и трогающим душу.

В то время, когда я и Саша учились в химико-механическом техникуме, это учебное заведение считалось в Ярославле довольно-таки престижным, размещалось в самом центре Ярославля, напротив Серого дома – здания КГБ и управления МВД, в бывшем доме Пастухова. Когда милиция задерживала юных преступников и надо было провести процедуру их опознания, в техникум приходили сотрудники МВД и отбирали из учащихся «подсадных» – как правило, тех, которые были повыше и покрепче. Помню, однажды среди них оказался и Саша – большим ростом он резко выделялся из нашей мелкорослой среды.

В вестибюле техникума стояли две огромные скульптуры в полный рост – Ленина и Сталина, но последнего при нас, вроде бы, уже не было. Чтобы попасть в техникум, нужно было пройти большой конкурс. В числе преподавателей были известные в Ярославле люди. Так, математику преподавал Павел Адамович Богданович – брат знаменитого белорусского поэта Максима Богдановича.

Я поступил в техникум, на факультет автоматики-телемеханики, в 1960 году, после окончания Петровской семилетней школы. Саша пришел в техникум через 2 года, после десятилетки, учился в группе аналитиков. Приходится только удивляться, как он, с его явно выраженными литературными способностями и полным отсутствием интереса к техническим знаниям, оказался учащимся техникума с химическим уклоном. Впрочем, в этом отношении мы с ним были сродни. Как-то Саша рассказал мне, что хотел поступить в театральное училище (кажется, прошел даже творческий конкурс), но его матушка тетя Катя заявила примерно так: «Ты и так ненормальный, да еще учиться будешь на ненормального. Поступай в техникум, хватит дурака валять».

Неподалеку от техникума, на той же Республиканской улице, в здании, где на первом этаже размещалась редакция газеты «Северный рабочий», было наше общежитие. Здесь и произошла моя первая встреча с Сашей. Он сам пришел как-то в нашу комнату, где мы – учащиеся одной группы – жили впятером. Интересно отметить, что трое ребят из комнаты, и я в их числе, писали стихи. На этой почве мы с ним и сошлись. Несмотря на то, что он на два года был моложе, его авторитет в стихотворчестве был для нас бесспорным.

О том, что Сашины стихи даже печатают в газетах, знало всё общежитие. Но своими успехами он никогда не хвастался, в отношениях с друзьями не пытался, как говорится, «взять верх», подавить своим авторитетом. Наоборот – когда речь заходила, например, о моих стихах, был очень деликатным. Увидев однажды в моей тумбочке целую груду тетрадей со стихами, долго восхищался их количеством и ругал себя, что пишет гораздо меньше. Хотя качество моих юношеских стихов, как я понимаю сейчас, мягко говоря, – оставляло желать лучшего, Саша и для них находил поощрительные слова.

Конечно, мы говорили не только о стихах – как правило, разговор о них всплывал случайно, но всякий раз я замечал, как Саша сразу становился собранней, серьезней, не отделывался шуточками. Он уже тогда относился к литературному труду не как к временному увлечению, а как к самому важному делу своей жизни. Понимаю, что это звучит громко. Но так оно и было.

А между тем пошутить, посмеяться Саша любил. Помню, однажды мы с ним гуляли по улицам Ярославля, он заходил в попадающиеся на пути телефонные будки, набирал номер писательской организации и спрашивал то Александра Сергеевича, то Михаила Юрьевича, то Николая Алексеевича. Каждый раз, когда ему говорили, что таких не знают, он возмущенно орал в трубку:

– Я не ошибся – это писательская организация? И вы не знаете Пушкина?.. Лермонтова?.. Некрасова?.. Позор! Куда катится наша отечественная литература!..

Вспоминается еще один случай. В техникуме была собственная фотолаборатория, в которой Саша иногда проводил свободное от учебы время. Заместитель директора по учебной части – мужчина серьезный и очень солидный – заказал ему для каких-то политико-воспитательных целей переснять портрет Хрущева. Не успел Саша отдать портрет завучу, как Хрущева сняли со всех должностей. Из озорства Саша наделал этих портретов целую пачку и всякий раз, когда встречал в коридоре завуча, бросался к нему навстречу, громко, на весь техникум, кричал, что выполнил его заказ – и прилюдно вручал портрет Хрущева. На следующий день повторялось то же самое. В конце концов, завуч стал по возможности избегать встреч с Сашей, но это оказалось не так-то просто. Тогда, как с улыбкой рассказал мне Саша, он вызвал его к себе в кабинет и категорически «попросил» больше не заниматься этой «политической провокацией». Саша был доволен – шутка удалась. А ведь могло кончиться хуже. Но еще тогда, в юности, он умел располагать к себе самых разных, даже самых хмурых, неулыбчивых людей.

Помню, как в общежитии он читал нам свои стихи: озорничая, при его-то росте зачем-то забирался на стул, напрягал и без того сильный голос, неуклюже размахивал длинными руками. По сути дела, это было мое первое приобщение к настоящей поэзии. Мы слушали его внимательно, с интересом, иногда даже с удивлением. Уже тогда в его стихах была та глубина, которая отличает настоящую поэзию от любительской, мелкотемной.

Однажды мы с Сашей крепко поругались. Случилось это после того, как я вместе с одним однокашником по группе летом по туристической путевке я съездил в Болгарию. Там, на международном курорте «Солнечный берег», познакомился с девушкой-болгаркой и потом некоторое время переписывался с ней. Она была примерно одного возраста со мной, но свободно говорила по-русски и по-немецки, что произвело на меня очень сильное впечатление. Когда в нашем общежитии на Республиканской состоялось какое-то общее собрание, я ни к селу, ни к городу вдруг заявил, что вот мы, советские люди, хвастаемся, что самые начитанные и образованные, а в Болгарии наши сверстники свободно на разных языках говорят. И тут Саша взял ответное слово. Процитировав басню Сергея Михалкова про тех, «что с вожделением глядят на заграничные наклейки, а сало русское едят», он устроил мне настоящую отповедь.

О нашем общежитском житье-бытье Саша написал в стихотворении «Общежитие», которое заканчивалось такими строками:

После окончания техникума я по распределению попал в Казахстан, на завод, производящий морскую спасательную аппаратуру, в качестве контрагента сдавал эту аппаратуру на надводных и подводных кораблях военно-морского флота, изъездил практически все моря Советского Союза. Проработав после окончания техникума положенные три года, приехал в Семибратово, куда из Петровска переселились мои родители. Работал в Семибратовском филиале НИИОГАЗ инженером, а заодно писал стихи. Саша в то время учился Москве, в Литературном институте им. Горького. После долгого перерыва мы встретились с ним у меня в Семибратове. Встреча была очень теплой. Достаточно сказать, что после купания нагишом в реке Устье так увлеклись беседой и «горячительными напитками», что поменялись нижним бельем. Мой покойным отец-фронтовик, увидев меня в Сашиных трусах, которые были мне значительно ниже колен, сначала отматерил, а потом смеялся до слез.

О том собрании в общежитии я почти забыл, но Саша чуть ли не в самом начале нашей встречи вспомнил о нем и чуть ли не извинился, что по молодости проявил тогда «квасной патриотизм» и зря с таким пафосом набросился на меня. В ответ я признался, что тоже был глупым и зеленым, на том мы эту тему и закрыли.

В 1968 году у Саши в Москве вышел первый сборник стихов «Предчувствие любви». На подаренной мне книге Саша написал: «Боря, я думаю, что твоя первая книга будет лежать у меня на столе, ибо всё для этого есть. Просто давай серьезно и по–хорошему вместе работать. Твой Сашка». Через три года вышла следующая книга – «Бегущий свет», на которой Саша написал: «Дорогому Боре Сударушкину – с удовлетворением и радостью, что понимаем друг друга».

Когда я показал Саше свои последние стихи, он посоветовал мне послать их на творческий конкурс в Литературный институт. В ответ я не сказал ему ни «да», ни «нет», но стихи на конкурс все-таки послал. Из трех рецензий получил две положительные и одну отрицательную, но она принадлежала известному советскому поэту Сергею Васильевичу Смирнову, который набирал студентов в свой семинар. И творческий конкурс на этот раз я не прошел. Позднее, когда уже заведовал музеем Н.А.Некрасова «Карабиха» и познакомился с Сергеем Васильевичем во время Некрасовского праздника поэзии, я рассказал ему о своей первой попытке поступить в Литературный институт. Не забыть, как он обнял меня за плечи и сказал: «Если бы я знал, Боря, что это твои стихи, я бы обязательно взял тебя в свой семинар».

А тогда Саша крепко отругал меня за то, что я послал стихи на конкурс, не предупредив его. По его словам, он мог бы как-то посодействовать, помочь мне в поступлении в институт. Возможно, так оно и было. К этому времени Саша уже стал членом Союза писателей СССР, причем самым молодым в стране.

В очередной раз я оказался в Москве в то самое время, когда он только что получил писательский билет. Естественно, его надо было «обмыть». Утром Саша повез меня в редакцию журнала «Молодая гвардия», где у него было много друзей. Но сначала зашли в кабинет главного редактора журнала Валерия Ганичева. Позднее он возглавил Союз писателей России. Когда Саша показал ему «корочки» новенького писательского билета, сказал:

– Молодец, Саша. Поздравляю. Хорошо иметь родину…

Он имел в виду то обстоятельство, что в Союз писателей Сашу принимала Ярославская писательская организация. В Москве поступить в Союз было труднее. Если меня не подводит память, в то время сам Ганичев еще не состоял в Союзе писателей, потому и вспомнил о родине.

– Кстати, почему ты до сих пор трезвый? – удивился он, возвращая Саше писательский билет. – Такое событие грех не отметить.

– Мы это быстро исправим, – заверил его Саша.

«Исправляли» здесь же, в редакции «Молодой гвардии», в кабинете одного из отделов журнала, которым заведовал сын известного советского скульптора Вучетича. Москвичи – народ своеобразный, в сравнении с провинциалами более расчетливые, более сдержанные в проявлении чувств. Но в этот день я еще раз увидел, как по-доброму относятся к Саше самые разные люди, как их, даже самых засушенных, подкупает его непосредственность и искренность.

Конечно, всякие люди были среди его московских знакомых. Об одних я до сих пор вспоминаю с удовольствием, от встреч с другими остались совсем другие чувства. Как-то в летнем кафе «Лира» напротив памятнику Пушкину к Саше бросился обниматься симпатичный, высокий, парень, модно одетый, весь ухоженный и упитанный. Присел к нам за столик и около получаса молол такую пошлятину о доступных девочках и квартирах для интимных встреч, что мне с трудом удавалось сохранять на лице внимательное выражение. Саша это заметил, но своего знакомого не останавливал, а, хитро поглядывая на меня, короткими вопросами как бы еще больше его раззадоривал. Когда наконец-то парень ушел, и я спросил Сашу, что это за тип, он сказал:

– Похоже, он тебе не понравился? Зато получил возможность познакомиться с ярким представителем так называемой золотой столичной молодежи. Его папа – министр…

И Саша назвал фамилию министра, который в то время был всесоюзно известным человеком. Я не называю его фамилии только потому, что он, возможно, был действительно деятельным, порядочным и умным человеком, но тогда сынок по всем статьям пошел явно не в отца.

При всей своей открытости и откровенности Саша умел разбираться в людях и в то же время мог скрывать свои чувства перед теми, кого не уважал: лжецами, честолюбцами, карьеристами. Однажды в Ярославле я присутствовал при его разговоре с одним начинающим чиновником, которому начальник только что предоставил квартиру.

– Да я теперь ради него буду землю рыть! – с пафосом в голосе говорил он.

А Саша кивал головой и поддакивал ему:

– Конечно, рой. Куда же теперь денешься?.. Я тебя прекрасно понимаю, я бы на твоем месте тоже рыл и рыл.

Все-таки не зря Саша поступал в театральное училище – актерские способности у него были.

Когда этот начинающий чиновник ушел, Саша сказал, глядя ему вслед:

– Хоть и дурак дураком, но если так будет и дальше рыть, далеко пойдет…

Творческий конкурс в Литературный институт я прошел, когда отправил свои первые рассказы о людях, с которыми встречался во время работы контрагентом. Потом эти рассказы легли в основу моей первой книги «Контрагенты».

Творческий конкурс в тот год был огромный – около 90 человек на место. Но, преодолев этот рубеж, надо было взять еще один – сдать экзамены по русской литературе, русскому языку, истории и иностранному языку. Конкурс и здесь оставался высоким – 4 человека на место. К первому экзамену я готовился в общежитии института, однако накануне Саша пригласил меня к себе домой. К тому времени он уже женился, но его супруга Роза Хуснутдинова была в какой-то очередной творческой командировке, поэтому в квартире собрался «мальчишник». Здесь Саша познакомил меня с актером Валентином Шубиным – в одном из отечественных фильмов он снялся в роли Швейка. Человеком он оказался очень общительным, симпатичным и интересным. Но Саша, оказывается, свел нас не для разговоров, а «для дела» – чтобы Шубин научил меня сдавать экзамены: как уверенно брать экзаменационный билет и отвечать по нему, даже если ни бельмеса не знаешь. Я воспринял это как шутку, но Саша и Валентин были уже «навеселе», потому принялись за мое обучение всерьез.

Короче говоря, когда на следующий день из квартиры Саши я явился в Литературный институт сдавать экзамен по литературе, голова у меня болела от похмелья, а на лавочке возле памятника Герцену сидел Валентин Шубин – мой личный «болельщик» и «наставник». Саша остался дома, строго настрого наказав без пятерки не возвращаться. И действительно – несмотря на головную боль и почти бессонную ночь я сдал первый экзамен на «отлично». Вечером, естественно, в квартире Саши мы обмыли это событие, но я понял – если буду продолжать подготовку к экзаменам в том же духе, то ничего хорошего из этого не выйдет. Вернулся в общежитие и начал готовиться по-настоящему. Две следующих экзамена тоже сдал на «отлично», о чем регулярно информировал Сашу. Последний экзамен – английский язык – был решающим: если бы сдал его на тройку, то Литературный институт меня – в качестве студента заочного отделения – не увидел. В школе я изучал немецкий язык, в техникуме – английский, в результате не знал ни того, ни другого, в чем я честно по телефону признался Саше накануне экзамена.

«Встречаемся в институте», – моментально принял он решение. Еще не зная, что он задумал, я подъехал к институту, где он уже ждал меня. Ни слова не говоря, повел в кабинет ректора института – Владимира Федоровича Пименова. Позднее, когда он вел у нас курс драматургии, он любил рассказывать, как правил пьесы Погодина «Кремлевские куранты» и другие. Внешний вид у него тоже соответствовал «ленинской» тематике – строгий и значительный. Но, увидев Сашу, он заулыбался, поздоровался с ним чуть ли не с объятиями. Я скромно стоял у двери, пока Саша не представил меня:

– Вот, Владимир Федорович, мой земляк и друг, способный парень, второй раз поступает в ваш институт и не может поступить. Первый раз не прошел творческий конкурс, теперь может об английский язык запнуться.

Пименов спросил, как я сдал предыдущие экзамены. Когда я ответил, спросил фамилию.

– Сударушкин? – протянул он. – Да такого надо только за одну фамилию принимать…

Саша вышел из кабинета Пименова довольный, а у меня перед будущим экзаменом по–прежнему «тряслись поджилки». Заметив такое мое настроение, Саша решил, что лучше, чем застольная встреча с друзьями, рецепта от этой болезни нет. Короче, утром на экзамен я опять ехал в том же состоянии, что и перед первым экзаменом.

Для тех, кто хорошо изучал иностранный язык в школе, экзамен, наверное, был не сложен – надо было перевести на русский английский текст. Мне достался рассказ Джека Лондона. Хотя я любил этого писателя, а его «Мартин Иден» был одно время почти моей настольной книгой, но этот рассказ раньше мне не попадался. Короче, за отведенное время я успел перевести только половину текста. Начал отвечать. Когда дошел до непереведенного текста, замолчал. Преподавательница – симпатичная молодая женщина – вдруг говорит:

– Перескажите, что было дальше, своими словами.

Что делать? Ну, думаю, была не была, – и начинаю сочинять продолжение рассказа за Джека Лондона. Смотрю – преподавательница улыбается. Когда я закончил, говорит:

– У Джека Лондона рассказ кончается не так, но ваш вариант мне даже больше нравится…

Всё так же с улыбкой берет зачетку и ставит «хорошо».

Прямо из института еду к Саше, показываю зачетку и рассказываю, что случилось на экзамене. Оказывается, Саша этот рассказ прекрасно знает. Выслушав, какую концовку придумал я, хохочет, хлопает меня по плечу и говорит:

– Молодец, ставлю за находчивость пять. Но если хочешь учиться всерьез, читать надо больше. Это тебе не химико-механический техникум...

Вечером на какой-то московской квартире мы обмываем мой успех. Из знакомых мне людей за столом были только Саша и Валентин Шубин. По какому-то поводу началась ругань, закончившаяся дракой, в которой численный перевес был не на нашей стороне. Возвращаемся к Саше на квартиру с синяками, но очень довольные и уверенные, что, несмотря на малочисленность, одержали победу. Тем более почетную, что Саша и Валентин вообще не дали мне возможности поучаствовать в этой драке, приняв все удары на себя. Говорю Саше:

– Я и не думал, что ты драться умеешь.

– В Москве всему научишься, – отвечает он, вкладывая в эти слова еще непонятный мне смысл.

Сыграл ли какую-то роль в моем поступлении в Литературный институт наш визит к ректору Пименову, я не знаю. Но учился я добросовестно. И все годы учебы Саша контролировал меня, ругал за каждую четверку. И имел на это полное право – сам он учился очень хорошо, почти на одни пятерки. У многих преподавателей института была такая манера – спрашивать у студента, сдающего экзамен, из каких он мест. Когда я называл Ярославль, почти всегда преподаватели вспоминали Сашу Гаврилова, а, услышав, что мы с ним друзья, начинали смотреть на меня более благосклонно. Не исключаю, что некоторые мои пятерки в зачетке появились благодаря Саше.

Сразу после поступления в Литературный институт – это был в 1974 году – меня вызвал к себе ответственный секретарь Ярославской писательской организации Иван Алексеевич Смирнов и предложил перейти на работу в Верхне-Волжское книжное издательство. Я раздумывал недолго и дал согласие, окончательно связав свою судьбу с литературой. Знакомство с Сашей – первым знакомым мне человеком, который всерьез работал в литературе, сыграло в этом решении большую роль. В памяти остались большие «амбарные» тетради, которые Саша постоянно держал под рукой, на тумбочке рядом с диваном и телефоном. Когда останавливался у него, я не раз видел, как он, восполняя время, потерянное днем, писал стихи ночью.

Еще во время установочной сессии я познакомился с Владимиром Степановым – талантливым парнем из Тверской области, ставшим к тому времени москвичом. Имя Саши Гаврилова было известно в Литературном институте, поэтому, когда я сказал, что хорошо с ним знаком, Володя попросил познакомить меня с ним. Саша приехал в студенческое общежитие на улице Добролюбова, где его тоже еще помнили. В моей комнате собралась целая толпа. Саша рассказывал байки про институт, читал стихи. По привычке размахивая руками, мимоходом разбил оконное стекло и уехал, покорив и Степанова, и других первокурсников своей непосредственностью.

На сессию нас, студентов-заочников, вызывали два раза в год. Если Саша не уезжал в это время в какую-нибудь творческую командировку по стране (а ездил он много), мы обязательно встречались. Не обходилось без шуток. Звонит мне в общежитие и спрашивает:

– У тебя есть чистая белая рубашка?

– Есть.

– А галстук?

– Тоже есть.

– Срочно надевай их и приезжай ко мне. Тут компания собирается шибко культурная. Так что не забудь и брюки надеть…

Приезжаю к Саше. Компания действительно собралась отборная: писатели, актеры, режиссеры. Все сидят по-восточному – на ковре посреди комнаты, подогнув ноги. Саша устраивает меня рядом с симпатичной молодой женщиной, лицо которой мне кажется очень знакомым. Саша представляет ей меня.

– Сударушкин? – тягуче повторяет она, и я сразу узнаю по голосу известную актрису Валентину Теличкину. – Какая у вас интересная фамилия…

Хозяйка вечера – Сашина жена Роза, в восточном наряде и с тюрбаном на голове, сидит на почетном месте и ведет интеллектуальные беседы. Саша, обслуживая гостей, то и дело ходит на кухню. Такого я его еще не видел – мало того, что абсолютно трезвый, но весь какой-то подтянутый, собранный и не очень веселый. Заметив, что я гляжу на него, подмигивает, в глазах мелькают чертики. И опять идет на кухню.

Валентина Теличкина вовлекает меня в очень неожиданный разговор – почему варенье варить разрешают, а самогонку гнать – нельзя?

– Ведь это тоже очень приятное и увлекательное занятие, не так ли?

Я целиком соглашаюсь с ней, продолжаем обсуждать эту тему дальше. Кто-то интересуется, снимается ли она сейчас в кино. Оказывается, утром ей надо лететь на съемки куда-то на юг. Сценарий ей не очень нравится, но не хочется обидеть постановщиков – хорошие ребята.

Неожиданно актриса наклоняется ко мне и тихо говорит:

– Я вижу – вам не очень удобно сидеть в такой позе. У меня тоже ноги затекли. Попросите, пожалуйста, хозяйку, чтобы она разрешила вам пересесть на стул. А после вас и я пересяду.

– Почему же вы сами не попроситесь?

– Роза может обидеться.

Мне ничего не остается, как выполнить ее просьбу. Вижу, разгадав нашу хитрость, Саша едва заметно усмехается. Через некоторое время на стулья пересело еще несколько гостей.

Как-то я был в гостях у Саши, когда Розы не было дома. Следом за мной приехал ее земляк из Казани и остановился в Сашиной квартире на ночь. Сначала всё было прилично: выпивали, разговаривали на разные творческие темы. Но тут разговор каким-то образом вдруг перешел на тему межнациональных отношений в России. Гость из Казани оказался очень обиженным на русских, что Татарстану досталось так мало жизненного пространства. Как нарочно, под рукой очутилась карта Советского Союза, на которой он стал показывать «настоящие» границы Татарской республики. Туда попала и часть Сибири, и значительные территории центральной, древней Руси. Тут уж я не выдержал и высказал по этому поводу свое мнение. Разгорелся спор, вскоре перешедший в самую настоящую ругань с взаимными упреками и оскорблениями.

Саша долго молчал, хмурился, видимо, не зная, как быть в его положении хозяина – и земляка нельзя обидеть, и гостя из Казани неудобно останавливать. Сейчас, спустя годы, понимаю, что выход из этой щекотливой ситуации он нашел оптимальный. Поднялся из-за стола, настежь открыл окно и говорит нам громко, во весь свой мощный голос:

– Если вы, идиоты, сейчас же не прекратите этот дурацкий спор, вышвырну в окно обоих…

В оригинале эта фраза выглядела несколько иначе, покрепче, но суть была та же. И больше мы уже не спорили.

Так получилось, что с Сашиной женой Розой отношения у меня не сложились с самого начала. До того, как они сняли однокомнатную квартиру (вроде бы, в Песчаном переулке), они жили в квартире с подселением в самом центре Москвы – в старинном доме возле Пушкинской площади. Запомнилось, как однажды, когда я был здесь у Саши, пришла Роза, посмотрела на нашу «теплую» компанию и очень вежливо и спокойно сказала:

– Саша, пока Боря будет гостить у тебя, я поживу у подруги. Двух дней вам, наверное, хватит, чтобы наговориться.

Я хотел тут же уйти, но Саша так рявкнул на меня, что я чуть не присел. Когда Роза ушла, долго не мог успокоиться. Кажется, именно в тот вечер он рассказал, как познакомился с Розой в общежитии Литературного института, как по ночам она рассказывала ему татарские сказки. Как правило, поэты не равнодушны к женскому полу, но Сашу ни в коем случае нельзя было назвать бабником, донжуаном и т.п. А Розу он, похоже, любил по-настоящему. Любила ли она его – другой вопрос. Но я знал близкую знакомую Саши – женщину умную и симпатичную – которая, уж точно, его любила. Могу предположить, что в этом чувстве к Саше она была не одинока.

В то время существовала такая организация – Всесоюзное добровольное общество любителей книги, сокращенно ВДОЛК. Когда эту аббревиатуру произносили на всяких собраниях и совещаниях, звучала она смешно и в то же время в какой-то степени соответствовала финансовому положению организации, которая действительного существовала во многом «в долг» – благодаря спонсорской помощи крупных предприятий.

Некоторое время Ярославское отделение ВДОЛК возглавлял В.А.Замыслов, его сменил В.Ф.Московкин. В числе других мероприятий отделение занималось организацией встреч с писателями. По этой линии несколько раз мне довелось выступать вместе с Сашей, и я видел, каким успехом пользовались его выступления в самых разных аудиториях.

Запомнилось большое литературное мероприятие в Переславле-Залесском, на которое из Москвы, кроме Саши, приехали известная писательница Лидия Либединская и не менее известный поэт Владимир Костров, из Ярославля были В.Ф.Московкин, В.Ф.Сокол и я. Не открою никакой тайны, если скажу, что подобные мероприятия не обходились без корпоративных застолий. По этому поводу в писательской среде был популярен такой анекдот. В кабинет Сталина входит его секретарь Поскребышев и говорит: «Иосиф Виссарионович, поступает много жалоб, что наши писатели много пьют». Сталин некоторое время сосредоточенно дымит трубкой и, наконец, произносит: «У меня нет других, непьющих писателей».

Я слышал этот анекдот в разных вариантах, но суть одна.

За день до выступления в Переславле на какой-то базе отдыха за городом у нас состоялась неофициальная часть. Утром просыпаемся, пора уже ехать на выступление, а Саши нет. Ничего не оставалось, как отправиться на встречу без него. Едем по центральной улице Переславля и вдруг видим размашисто шагающего по тротуару долговязого Сашу. Ругали его хором, на разные голоса. Особенно, по старой дружбе, ему досталось от Виктора Флегонтовича Московкина. А Саша только хитро посмеивается. Улучив момент, шепчет мне на ухо: «Пусть покричит. Я ведь знал, как у него с похмелья голова болит, вот и сбегал ему за лекарством», – и хлопает по карману пальто.

После выступления этот Сашин «резерв» оказался весьма кстати.

Кто бы ни был себя в грудь (и я в том числе), доказывая, что он самый близкий друг Саши, я знаю точно – таким человеком был для него Виктор Флегонтович Московкин. Приезжая в Ярославль, Саша первым делом встречался с ним, делился своими успехами и неудачами. К этому доброму, талантливому человеку Саша относился не просто с уважением, но с какой-то неловкой нежностью, которую усиленно пытался спрятать за внешней грубостью. Было видно, что и Виктор Флегонтович испытывает к нему те же самые чувства, но, стараясь их скрыть, ворчал, ругал Сашу «крепкими» словами, подтрунивал над его приобщением к столичной литературной богеме. Присутствуя на их встречах, я всякий раз любовался этим союзом, наслаждался их перепалкой, понимая, что на самом деле скрывается за ней. Высокий громогласный Саша и рядом с ним низенький Виктор Флегонтович с всклокоченными в споре седыми волосами – эта картина осталась в памяти на всю жизнь.

На похоронах Саши я всерьез боялся, что с Виктором Флегонтовичем будет плохо, как это случилось, когда он узнал о смерти К.Ф.Яковлева, с которым его тоже связывала многолетняя дружба.

Мало кто знает даже из близких знакомых Саши, что однажды он снялся в кино – в известном фильме «Здравствуйте, я ваша тетя». Причем сразу в двух ролях – зрителя кинематографа и полицейского. Хотя обе роли бессловесные, образы получились запоминающиеся. Благодаря участию в этом фильме, Саша познакомился не только со спецификой кино, но и с киноактерами. О том и другом рассказывал мне с удовольствием, иногда и с иронией, например, вспоминая рабочие моменты съемки фильма «Здравствуйте, я ваша тетя». Одну из главных ролей в этом фильме исполнил сын известного советского актера Ивана Любезнова Михаил, с которым Саша подружился. Говорят, что когда русскому человеку нечем хвастать, он хвастается друзьями. Вот и Саша однажды затащил меня в гости к Михаилу Любезнову. Он оказался действительно приятным, симпатичным человеком, без всяких хвастливых, «звездных» замашек и со своими житейскими проблемами, которыми он откровенно поделился с Сашей за столом, просил совета.

Лекции по киноискусству в Литературном институте читал Леонид Трауберг – режиссер известного советского кинофильма «Юность Максима». Наши разговоры с Сашей о кино и актерах неожиданно помогли мне при сдаче зачета по этому курсу.

К киношной деятельности была причастна и Сашина жена Роза – в «Ералаше» было снято несколько короткометражных фильмов по ее сценариям.

Как-то по работе мне надо было встретиться с внучатым племянником Н.А.Некрасова Николаем Константиновичем Некрасовым, книги которого о знаменитом предке выходили в Верхне-Волжском книжном издательстве. Позвонил Саше, договорились встретиться в Центральном доме литераторов (ЦДЛ).

Надо было видеть, с какой теплотой и взаимной симпатией встретились «старый и малый» – Саша и Николай Константинович – так похожие друг на друга и ростом, и темпераментом, и обаянием. Позднее мы несколько раз встречались с Николаем Константиновичем, когда я работал заведующим отделом пропаганды художественной литературы при Ярославской писательской организации – он был секретарем Некрасовского комитета, а я, по роду службы, принимал участие в организации Некрасовских праздников поэзии в Ярославле. Почти каждый раз у нас возникал разговор о Саше, к которому Николай Константинович относился не только с симпатией, но и с любовью.

Эти же чувства, как я понял, испытывал к Саше известный советский поэт Лев Иванович Ошанин, в семинаре которого учился Саша в Литературном институте. Однажды вместе с ним я выступал на Некрасовском празднике поэзии в Грешневе – на родине Н.А.Некрасова. Лев Иванович был не только талантливым поэтом, но и очень опытным человеком в проведении подобных мероприятий. Это накладывало на него определенные ответственные обязанности – надо было и этикет соблюсти, и сделать так, чтобы праздник пришелся по душе и его участникам, и местным чиновникам. Но когда в разговоре с ним я упомянул имя Саши – весь столичный чиновничий лоск с него моментально сошел, и он заговорил о нем с такой теплотой, которая не могла меня не подкупить. Тут же из официального, делового изменилось и его отношение ко мне.

Когда в 29 лет я наконец-то решил жениться, Саша приехал к нам с Наташей на свадьбу. Многие наши семибратовские знакомые, впервые увидевшие живого поэта, смотрели на Сашу с неприкрытым любопытством. Моя покойная матушка, хорошо знавшая Сашу, поглядывала на него и с нежностью, и с опаской – как бы не отколол какой-нибудь неожиданный номер. Но Саша оказался на высоте – читал стихи, рассказывал анекдоты, дурачился. Тогда я еще раз поразился его умению быстро сходиться с самыми разными людьми и быть к ним внимательным и деликатным.

Но больше всего, как я заметил, Саша любил общаться с пожилыми людьми, многое испытавшими в жизни. С ними он был как-то по-своему нежным и трогательно заботливым. Среди московских знакомых его особой любовью пользовались работающие старушки. Стоило прийти вместе с ним или в Центральный дом литераторов, или в Дом журналистов, как сразу к нему подходила какая-нибудь тетя Шура или баба Настя из обслуживающего персонала, они обнимались – и начинался душевный разговор. Бывало, идем по улице мимо магазина, и Саша говорит:

– Зайдем на минутку, тут у меня очень хорошая знакомая работает.

По правде говоря, когда он сказал так в первый раз, я подумал, что речь идет о какой-нибудь юной девушке или красивой женщине. А это оказалась еще одна старушка-уборщица, которая при виде Саши сразу отставила швабру в сторону и засеменила к нему навстречу. Мало того, что он помнил всех по именам, – он был в курсе их семейных забот, знал об их болезнях и недугах.

Когда Саша приезжал ко мне в гости, моя жена Наташа, почувствовав его жизненную неустроенность, не раз говорила, что ему надо бы найти простую порядочную девушку, которая кормила бы сытными обедами, всегда была дома, а не разъезжала целыми месяцами по творческим командировкам. Саша на это только смеялся. Хотя мысленно я в чем-то и соглашался с женой, но прекрасно понимал, что такая спокойная, благополучная судьба не для Саши. И в то же время не мог избавиться от ощущения грозящей Саше опасности.

Но первый раскат горя грянул раньше – когда покончил жизнь самоубийством его отец. Я знал его меньше, чем тетю Катю, от Саши слышал, что во время войны он попал в фашистский плен. Как-то Саша показал мне общую тетрадь в черном дермантиновом переплете со стихами отца – довольно-таки приличными, как сказал Саша. После возвращения на родину, как сдавшегося в плен, его некоторое время подержали в тюрьме и отпустили за недоказанностью вины. И вот, спустя годы, его опять арестовали, на этот раз за какое-то финансовое нарушение, к которому он, якобы, был косвенно причастен. Не дождавшись разбирательства, отец Саши повесился в тюремной камере. Перед этим из хлебного мякиша выложил на полу: «Будьте вы прокляты».

Всю эту печальную историю я узнал от Саши, когда в очередной раз приехал в Москву. Таким я его еще не видел – это горе буквально подкосило его, сделало раздражительным, даже злым. В таком состоянии ему, конечно, было бы лучше не выходить из дома, но Саше не сиделось на месте, а я не смог его удержать. На улице я буквально оттаскивал его от каждого встречного милиционера. Хорошим это не могло кончиться. Так и случилось – нас забрали в отделение милиции.

Саша и здесь не успокоился и лез в драку. В придачу, как он заявил милиционерам, у него не было никаких документов. Меня, как более трезвого и с документами, решили выпустить, а его посадить в камеру. Тогда я сказал, что забирайте и меня, одного я приятеля не оставлю. Во время этой перепалки замечаю, что Саша прямо-таки на глазах протрезвел. Меня уже тоже хотели вместе с ним отправить в камеру, как вдруг он лезет в карман, кладет на стол свой писательский билет и начинает разговаривать абсолютно трезвым голосом. Нас крепко отругали, но выпустили – в то время причастность к писательскому цеху считалась уважаемой и престижной.

Когда мы вышли на улицу, я спросил у Саши, что же он раньше не показал милиционерам свой писательский билет?

– А я решил тебя проверить – пойдешь ли вместе со мной в камеру или нет, – спокойно отвечает он.

Какими словами я крыл его после этого признания, лучше не повторять. Но долго сердиться на Сашу я не мог. А он после этого случая стал относиться ко мне заметно доверчивей и теплей. Видимо, самоубийство отца на время выбило его из колеи – только так я могу объяснить эту «проверку».

Удивительно светлый след оставил Саша в памяти людей. Помню, с какой любовью и гордостью вспоминали о нем в литературной группе при ростовской районной газете «Путь к коммунизму», как беспомощно теплели глаза у нашего руководителя Дмитрия Серафимовича Храброва, когда речь заходила о Саше. Помню, как в Литературном институте у самых грозных преподавателей в улыбках расплывались насупленные лица, как только Саша опять появлялся в садике возле памятника Герцену. Помню, как Саша приезжал в Ярославль, заходил в Верхне-Волжское книжное издательство, открывал дверь в редакцию художественной литературы и ехидно спрашивал с порога:

– Здесь находится редакция малохудожественной литературы?

Некоторые завистливые люди считают, что Саша был очень везучий – чуть ли не в восемнадцать лет первая книга, потом сразу вторая и тут же прием в Союз писателей СССР, где одно время он был самым молодым членом писательской организации. Да, Саше везло на людей, которые относились к нему с любовью и верой в его талант. Помимо Виктора Московкина тут нельзя не вспомнить ярославского писателя Алексея Грачева. Первую книгу его стихов «Предчувствие любви» собрал и сам отнес в издательство ответственный секретарь Ярославской писательской организации Иван Смирнов – человек, который дал ему путевку в профессиональную литературу, был его первым редактором. И Саша трогательно, с какой-то застенчивостью любил этих людей.

Но было в судьбе Саши и другое, когда почти на каждом стихотворении его новой рукописи один не в меру бдительный рецензент оставил размашистые оценки-приговоры: «антипартийно», «антинародно», «антисоветчина», «непатриотично» Было и так, что стихотворение, опубликованное до этого в газете «Правда», выбрасывалось из рукописи примерно с такими же мотивировками. Я имею в виду стихотворение «Береза»:

Помню, как возмущался Саша такими придирками, – и быстро отходил, успокаивался, начиная чуть ли не жалеть людей, которые не понимали настоящей поэзии и слепо верили, что ложь и полуправда в литературе – это навсегда. К фальши он относился с отвращением, приспособиться к ней не мог, потому и мучался, и переживал, а иногда и терял контроль над собой. Таким он был в жизни, таким остался в своей поэзии. Нет в ней благополучия, которому вообще не должно быть места в серьезной литературе.

Неприязненное, завистливое отношение к Саше коснулось и меня, когда я возглавлял редакцию художественной литературы Верхне-Волжского книжного издательства и был редактором его последней прижизненной книги стихов «Мой светлый край». Было это в 1978 году.

Я уже рассказывал, как после поступления в Литературный институт ответственный секретарь Ярославской писательской организации Иван Алексеевич Смирнов предложил рекомендовать меня на работу в Верхне-Волжском книжном издательстве. Редакцию художественной литературы возглавлял в то время талантливый писатель Константин Федорович Яковлев – автор книг «Осиновские чудаки», «Как мы портим русский язык», «Лесные дива» и др. Меня он встретил настороженно. Видимо, предположил, что в редакцию я рекомендован «по блату». Но когда я рассказал ему о себе, о том, как после окончания техникума несколько лет болтался по морям Советского Союза, а потом работал инженером в НИИ и посещал литературную группу при редакции ростовской районной газеты, он несколько обмяк. Однако устроил мне довольно-таки серьезное испытание на пригодность к редакторской работе – поручил написать редакторское заключение на рукопись повести В.А.Замыслова «Земной поклон». По каким-то причинам ни он сам, ни его «правая рука» Татьяна Николаевна Спирина – очень опытный и грамотный редактор – не хотели браться за эту работу. Возможно, потому, что рукопись была чрезмерно «партийной», главный герой – секретарь партийной организации. Впрочем, может, были и другие причины, связанные с художественными достоинствами повести. Так или иначе, но первое редакторское заключение далось мне с большим трудом. Со страхом отдал его Константину Федоровичу. Прочитав его, он сказал:

– Ну, что ж. Теперь тебе остался сущий пустяк – заставить автора поработать по твоим замечаниям.

Собственное отношение к моему редакционному заключению он так и не высказал. И только Татьяна Николаевна Спирина «по секрету» сказала мне, что мое редакторское заключение ему понравилось, что редактор из меня, вероятно, получится. Это несколько успокоило меня.

Позднее Константин Федорович начал относиться к моей редакторской работе более требовательно, заставлял знакомиться с рукописями, которые непосредственно не проходили через мои руки, с рецензиями и редакторскими заключениями на них. Я долго не мог понять, зачем он загружает меня этой лишней, на мой взгляд, работой, пока Татьяна Николаевна Спирина не сказала, когда мы были в редакции вдвоем:

– Ты до сих пор не понял, что он готовит тебя на свое место?

После смерти Константина Федоровича я действительно был назначен заведующим редакцией художественной литературы.

Всё это я вспомнил не для того, чтобы похвастаться карьерой – ничего завидного в должности заведующего редакцией не было, каждый конфликт редактора с автором непосредственно касался и меня. Просто я хотел объяснить, что к моменту, когда в редакцию поступила рукопись стихов Саши «Мой светлый край», я уже был довольно-таки опытным редактором. Поэтому меня буквально выбило из колеи то, что произошло дальше.

На мой взгляд, в книге не было ничего такого, что могло послужить поводом для вмешательства цензуры. Однако я ошибся. Когда книга уже была набрана в типографии, меня вызвало к себе одно «ответственное лицо» и потребовало, чтобы я исключил из книги такие стихи, как «Береза» и некоторые другие. В том числе – стихотворение «Доброта», посвященное Ивану Смирнову. А это – одно из лучших стихотворений Саши. Никто о его человеческой сущности не сказал так верно и образно, как сам поэт:

Естественно, я возмутился предвзятостью к творчеству Саши. Даже погрозился уйти из издательства. Дело дошло до того, что из отпуска был вынужден срочно вернуться директор издательства, который и уладил конфликт между мной и «ответственным лицом».

Справедливости ради следует сказать, что подобные истории случались и с другими авторами. На моей памяти так было со сборниками стихов Владимира Жукова, Александра Якушева, Владимира Ковалева. Приходилось ходить в обллит (по-простому – в комитет по цензуре), отстаивать их право писать так, как они пишут. Все они были талантливыми поэтами, не шаблонно мыслящими, а потому их стихи не всегда соответствовали «партийным» требованиям. А иногда дело и до смешного доходило. В сборнике стихов Владимира Ковалева потребовали изъять стихотворение «Сретенье» – за пропаганду религиозного праздника. У Николая Якушева не понравилось стихотворение, в котором автор недоумевает по поводу названия лесоповальной пилы «Дружба». Из книги ивановского поэта Владимира Жукова пытались исключить военные стихи, а именно за них ему было присвоено звание лауреата Государственной премии РСФСР.

Перехожу к самой тяжкой части моих воспоминаний о Саше. Но прежде объясню, как из Ярославля я опять оказался в Семибратове.

Когда в 1981 году мне предложили стать заведующим музеем Н.А.Некрасова «Карабиха», я согласился почти моментально. Объяснить этот поступок можно только тем, что с детства люблю творчество Некрасова. Однако мои благодушные мечты всерьез заняться некрасоведением рассеялись уже через неделю после вступления в должность – текущие хозяйственные дела занимали всё мое рабочее время, но и его не хватало. Музей находился в аварийном состоянии, надо было принимать экстренные меры, чтобы его спасти. Вместе с основателем музея Анатолией Федоровичем Тарасовым мы написали соответствующее письмо в Обком КПСС, после чего меня вызвали «на ковер» и предупредили, чтобы таких писем больше не было. Но молчать, наблюдая, как без капитального ремонта музейные здания рушатся на глазах, я и не мог и вскоре уволился.

Вместе с женой и сыном мы переехали в Семибратово. Здесь меня в декабре 1983 года и застал звонок из Москвы. Звонила мать Саши тетя Катя. Коротко спросила:

– Боря, Саша у тебя?

– Нет. А что случилось?

– Если его нет у тебя, значит, его уже нет в живых, – и тетя Катя заплакала.

Я пытался ее успокоить, но и сам не верил в свои слова.

Саша умер в московском автобусе. Роза была в очередной творческой командировке. Как-то он признался мне, что не любит оставаться один. Я поделился с ним той же слабостью. На своей последней книге стихов «Звездная борозда», вышедшей в 1981 году в издательстве «Современник», он написал характерную фразу: «Будь рядом, – не расставайся с близким».

Видимо, и на этот раз он ушел из дома, чтобы избавиться от одиночества. Документов при нем не было. Еще бы день – и его похоронили как неизвестное лицо. Найти его помог случай – в отделение милиции, куда в поисках Саши обратилась тетя Катя, зашел милиционер из другого отделения и, услышав разговор о пропаже человека, вспомнил, что на их участке обнаружили мужчину без документов.

Похоронить Сашу тетя Катя решила в Ярославле. Когда встал вопрос о кладбище, пришлось обратиться за помощью к Ошанину, который посодействовал, чтобы могила была не на самой окраине кладбища, прислал траурный венок.

Мне довелось присутствовать на нескольких писательских похоронах, но похороны Саши были самые скромные. С кладбища, чтобы помянуть его, мы вернулись в деревянный домик его тети на Перекопе, едва поместились в маленькой комнатке за столом под иконами. Собрались самые близкие Саше люди – его родственники, московские, ярославские и ростовские знакомые: Виктор Московкин, Виктор Андрианов, Михаил Китайнер, Александр Голицын. Была и жена Роза, и женщина, которая любила Сашу.

Примерно через год вместе с ней и с Александром Голицыным мы посетили тетю Катю в семейном общежитии, в комнатке на одного человека. Она уже плохо передвигалась, не могла выходить в магазин, но за ней ухаживали соседки – тоже пожилые женщины-одиночки.

Это была моя последняя встреча с тетей Катей – прекрасной женщиной-матерью, которой Саша посвятил, пожалуй, самые проникновенные и сердечные слова:

Невольно вспоминается Некрасов. Особенность чисто русской поэзии – найти слова о матери в самой глубине сердца…

В книге «Бегущий свет» редактор заменил в этом стихотворении слово «распятые» на «печальные», но Саша в подаренном мне сборнике исправил так, как было в оригинале.

Буквально с нежностью относился Саша к Ростову и ростовцам, которые согрели его своей любовью и заботой в самом начале жизненного и поэтического пути. Не озлобила его даже трагическая гибель отца, вернувшегося из фашистского концлагеря с тетрадкой собственных стихов. Может, из этой тетрадки и выросла Сашина любовь к поэзии? «Островком детства» назвал поэт Ростов Великий в одном из стихотворений. Неоднократно возвращался он в стихах к знаменитым ростовским колоколам, которые стали как бы музыкальным сопровождением его поэзии, посвященной Родине, России, в «громогласьи колокольном» прорывался и его любящий голос. Но не только любование звучало в этих стихах. Так, в стихотворении о Ростовской звоннице была и тревога, и боль:

При всем моем уважении к тем, кто до Саши и после него писал и пишет стихи о Ростове, нет пока среди них Поэта, чьи стихи приходили бы на ум, когда бываешь здесь. А стихи Александра Гаврилова вспоминаются естественно и легко, как слова душевной песни, когда услышишь знакомую мелодию.

Из ростовских знакомых Саши обязательно следует назвать Виктор Андрианова, с которым и меня связывают теплые дружеские отношения, не раз проверенные в самых разных ситуациях. Я и раньше замечал, что человек, который нравился Саше, был по душе и мне. И наоборот.

Это замечательно, когда у провинциального города есть свой поэт, который горячо и искренне его любил! Однако, к сожалению, имя поэта Александра Гаврилова постепенно стирается в памяти Ростова. Еще в преддверии его сорокалетия были сделаны попытки увековечить его память, но они так и не увенчались успехом. Спустя десять лет, когда Россия превратилась из советской в рыночную, этот вопрос даже не поднимался. По мнению некоторых «ответственных» людей Александр Гаврилов «не дотягивал» до такой чести: и написал не так уж много, и пошумел в своей короткой жизни немало. Трудно спорить с такими людьми, потому что им подавай заслуги и регалии, которые можно пощупать и взвесить. Больше всего меня поразило, что среди этих людей оказались и те, кто претендует на свою причастность к литературе. Но неужели в Ростове мало настоящих любителей поэзии, понимающих, что почетные звания и толстенные «кирпичи» избранных произведений отнюдь не обязательны для истинного поэта? Пусть поздно, но поняли же это с Николаем Рубцовым! Кстати, пути Саши и Рубцова пересеклись в Литературном институте, где они учились в одно время. Почему бы им не оказаться рядом и в нашей памяти? Ведь и в Вологде были люди, всячески противившиеся посмертной известности Николая Рубцова, отказывавшие ему в признательности.

Скучные, далекие от культуры люди есть и в Вологде, и в Ростове, и в Ярославле, но почему в наше время, когда мы возвращаем из забвения даже тех поэтов, которые покинули родину, не вспомнить и не увековечить память о тех, кто до конца любил свой светлый край и запечатлел его в своей поэзии? Не надо бояться оскорбить чувства обывателей – они всегда были первыми неприятелями поэтов, причем, самыми последовательными и непримиримыми, потому что вообще не понимают, зачем нужна поэзия, если от нее нет ни сытости, ни удобств. Думаю, на родине Саши таких найдется не так уж и много, а больше тех, кто просто не знает творчество земляка Александра Гаврилова. Чтобы сохранить память о нем, не обязательно называть его именем улицу – достаточно проводить посвященные ему литературные чтения. И я уверен – у Саши появятся новые друзья, новые почитатели его искренней поэзия. Сегодня, после революционного периода дележа (точнее – грабежа) государственной собственности, самое время вспомнить и о других наших ценностях, которые не нужны новым русским, но необходимы нам – простым русским людям.

Первые свои воспоминания о Саше я написал почти 20 лет назад. Добавилось больше горечи. Многое изменилось за эти годы в стране, в душах людей. Многое можно объяснить объективными причинами, но нельзя терять историческую память, память о близких и талантливых земляках. В том числе нельзя забывать, что к роме преуспевающих и вполне благополучных столичных поэтов, ранее прославлявших один строй, сегодня – другой, были и Николай Рубцов из Вологды, и Александр Гаврилов из Ростова. Любовью за любовь ответим нашим талантливым землякам, иначе просто оглохнем от корыстного, рыночного словоблудия, забудем свое родство...

главная | назад

Hosted by uCoz