В субботу, в назначенное время, мы с Пташниковым встретились на набережной возле дома Окладина, поднялись на второй этаж. Всё повторилось как и в тот раз, когда мы впервые навестили историка: на наш звонок в квартире раздался лай Гоши, потом – успокаивающий собаку голос дочери историка Ольги, которая открыла нам дверь и проводила в кабинет отца.
Здесь всё было по-прежнему: так же язвительно поджимал губы гипсовый Вольтер, золотыми тиснениями поблескивали ряды книг в шкафу, на софе без единой морщины лежало покрывало, приглушенно тикали часы в корпусе из красного дерева.
Нисколько не изменился и сам Окладин: в белоснежной рубашке, чисто выбритый и подтянутый, он выглядел так, словно собрался на дипломатический прием. И опять я не увидел жены Окладина – актрисы Волковского театра. Он объяснил, не дожидаясь вопроса:
– У супруги сегодня спектакль. Если не будете торопиться, познакомитесь...
Так уж повелось, что, как только мы с Пташниковым приходили к Окладиным в гости, Ольга без напоминаний отца тут же подавала нам кофе, отличающийся каким-то особым вкусом, поэтому ни я, ни краевед никогда не отказывались от него.
Я сразу перевел разговор на обстоятельства, заставившие меня отправиться в Москву, поведал о том лабиринте, в котором оказался благодаря своей увлеченности историей. При этом я пытался представить эту ситуацию в ироническом свете, но вряд ли мне удалось обмануть Ольгу – она слушала меня с явным сочувствием.
Когда Пташников, дополняя меня, рассказал, что привело нас в гости, по выражению лица историка я понял: к нашему намерению выяснить обстоятельства убийства царевича Ивана он отнесся скептически.
Иначе – с интересом и одобрением – это восприняла Ольга. Она заметно оживилась и, переведя лукавый взгляд на отца, спросила его:
– А ты, конечно, считаешь, что никакого заговора против Ивана Грозного не было и заниматься расследованием убийства в Александровой Слободе нет смысла?
– Нет никаких исторических документов, свидетельствующих, что гибель царевича не была трагической случайностью, что эта смерть – результат какого-то мифического заговора, в котором будто бы участвовал царевич. А если так, то все попытки доказать существование этого заговора просто бессмысленны.
Пташников недовольно заворочался в кресле, словно оно вдруг стало ему тесным.
– Вы хотите возразить, Иван Алексеевич? – повернулся к нему Окладин.
– Отсутствие документов о заговоре – еще не повод, чтобы отказывать версии в праве на существование! – заявил краевед.
Окладин улыбнулся добродушно и снисходительно:
– Признайтесь, Иван Алексеевич, – в юности вы, наверное, писали романтические стихи.
– Почему вы так решили? – нахохлился Пташников, как воробей под дождем.
– У вас сильно развито поэтическое чувство.
Краевед чуть не взорвался от возмущения:
– Я в жизни не написал ни одной строчки стихов!
– Значит, вы – поэт в душе. Только этим можно объяснить вашу искреннюю веру в сына Соломонии Сабуровой, в заговор царевича Ивана против отца, в существование библиотеки Грозного.
– Какая здесь может быть связь? – все больше выходил из себя Пташников.
– Самая прямая: все эти занимательные легенды никак не могут стать предметом серьезных исторических исследований, разве лишь завязками художественных, романтических произведений. Если в легенде и отражено какое-то реальное событие, то оно представлено так, что невозможно отделить истину от вымысла. Кто-то хорошо сказал, что история не настолько наивна, чтобы ради одного только любования представлять нам прошлое. Легенды в своем большинстве тем и отличаются от документальных свидетельств, что приукрашивают прошлое. А серьезная наука в первую очередь должна обращаться к проблемам, которые имеют глубокие социальные, политические или культурные корни.
Я видел, что Пташникову прямо-таки не терпится возразить Окладину, но его опередила Ольга:
– Вот-вот! – с жаром набросилась она на отца. – Для тебя история – это только войны, реформы и восстания угнетенных, о которых можно писать лишь скучные монографии размером с кирпич и длиннейшие статьи, где примечаний и сносок больше, чем основного текста.
Окладин наставительно произнес:
– Как всякая серьезная наука, история требует квалифицированной подготовки, кропотливого труда и вдумчивого, обстоятельного подхода.
– Но не скучного! – парировала Ольга. – А ты считаешь, что она не может быть просто интересной, увлекательной. В твоем представлении история – этакий заплесневелый сухарь, который могут грызть только кандидаты и доктора исторических наук. Наверное, я потому и не пошла по твоим стопам, а поступила в медицинский институт, чтобы не превратиться в синий чулок, которых в вашей «серьезной» науке и без меня хватает. Помню, к тебе на консультацию приходила аспирантка с диссертацией на тему «Роль гвоздильного производства в крестьянских хозяйствах России на рубеже восемнадцатого–девятнадцатого веков». Неужели ты всерьез считаешь, что ее диссертация кому-то нужна?
– Я предложил этой девице изменить тему диссертации, но она отказалась и, как мне известно, успешно защитилась в Москве, – неохотно ответил Окладин.
– Значит, еще одним кандидатом наук, специалистом по гвоздям, стало больше? – ехидно произнесла Ольга. – По мне лучше всю жизнь аппендициты вырезать, чем заниматься подобной галиматьей, отдавать ей силы и время, а потом делать важный вид, что внесла в науку весомый вклад.
Я понял, что, при милой внешности, Ольга – девушка с характером, до резкости прямая и откровенная.
Перепалку отца с дочерью Пташников выслушал с откровенным удовольствием, которое легко читалось на его лице.
– Что скажете в свое оправдание? – ироническим тоном спросил краевед Окладина.
Историк натянуто улыбнулся, но было заметно, что слова дочери задели его за живое. Поймав мой любопытный взгляд, он произнес как можно равнодушней:
– Баснописец Крылов хорошо сказал: «Невежи судят точно так: в чем толку не поймут – то всё у них пустяк». Я не стану защищать необходимость написания диссертации о гвоздильном производстве, но все-таки замечу, что в исторической науке не всё может представлять интерес для широкого круга – нужны и узкие, специфические исследования. Что же касается версии о гибели царевича Ивана в результате раскрытого Грозным заговора, то я по-прежнему считаю, что она совершенно не подкреплена фактическим материалом. Произошел несчастный случай, семейная ссора – и не больше.
– Сомнение в том, что царевич Иван погиб в результате несчастного случая, уже высказывали.
Окладин посмотрел на краеведа недоверчиво.
– Кто именно?
– Алексей Константинович Толстой. Он хоть и не историк, а писатель, но, возможно, был ближе к истине, чем десятки ваших коллег-историков, которые касались этой темы. Перечитайте его повесть «Князь Серебряный».
– Но там, насколько я помню, ничего не сообщается о заговоре против царя!
– Зато есть любопытная сцена, где Малюта Скуратов доносит царю об измене царевича и по приказу Грозного подготавливает на него покушение.
– Толстой просто изложил содержание известной песни, в которой народ приписал это вымышленное покушение ненавистному Малюте Скуратову.
– Значит, народ не верил, что так, запросто, царь мог убить своего сына. Нужна особая причина, особая вина. И писатель, не в пример историкам, это понял.
Мне показалось интересной мысль краеведа – в качестве свидетельства, как произошло историческое событие, привлечь художественное произведение. Однако Окладин на этот счет был другого мнения:
– Воссоздать историческое событие так, как оно произошло в действительности, может только ученый.
– А разве писатель не может выдвинуть версию, которая окажется верной?
Я промолчал, внимательно следя за ходом спора, а Ольга горячо поддержала краеведа. Окладину пришлось отбиваться сразу от двух оппонентов:
– Гипотезы выдвигает ученый, а писатель делает только догадки, предположения. Согласитесь – это большая разница.
– В научной фантастике писатели выдвигают гипотезы, к которым позднее приходят ученые. Взять хотя бы Жюля Верна, который предугадал многие научные открытия. Разве не так? – горячился краевед.
– У меня свое отношение к фантастике – я ее не читаю.
– Это не делает тебе чести, – напустилась на отца Ольга. – Как историк, ты должен интересоваться всеми проявлениями человеческого разума, в том числе и фантастикой, которая обращалась и к социальному прогнозированию. Вспомни Томаса Мора, Кампанеллу, других утопистов.
– Увы, их прогнозы не оправдались: утопия так и не стала наукой, способной изменить общество к лучшему.
– А может, общество еще не созрело до понимания этой науки? – проронил краевед.
Окладин посмотрел на него с любопытством, но тут же вернулся к обвинению, высказанному Ольгой:
– Может, это серьезный недостаток, что я не интересуюсь научной фантастикой. В конце концов, нельзя объять необъятное. Но я немало прочитал и прорецензировал исторических романов, что позволило мне сделать определенные выводы. Когда писатель точно следует за мнением ученого, использует документы и проверенные факты, книга читается и с пользой, и с интересом. Когда же автор кидается в отсебятину, обязательно появляется и фактическая фальшь, и художественная. Мне еще ни разу не удалось найти в художественном произведении писательскую версию, которая заинтересовала бы меня как историка.
– Выходит, вы, уважаемый Михаил Николаевич, не читали даже «Илиаду», которую положено знать и школьникам.
Окладин обиженно вскинулся:
– При чем здесь «Илиада»?
Краевед поправил очки на переносице и рассудительно объяснил:
– А при том, что поэт Гомер описал Трою, а археолог Шлиман, внимательно изучив поэму, нашел этот город под землей, хотя многие его коллеги – скептики вроде вас – сомневались в существовании Трои.
– Вот это удар! – восхитилась Ольга. – Вы, Иван Алексеевич, положили нашего уважаемого историка на обе лопатки.
– Пример не совсем удачный.
– Всякое сравнение хромает, – вроде бы согласился с Окладиным Пташников, но вид у него при этом был торжествующий. – Шлиман имел в душе то самое поэтическое чувство, против которого вы так рьяно выступаете. Оно и помогло ему найти Трою.
Окладин не нашелся, что сказать краеведу, а тот, развивая достигнутый успех и чувствуя поддержку Ольги, перешел в активное наступление:
– Не упрощают ли ваши коллеги-историки причину убийства царевича Ивана? Не зря ли сваливают это преступление только на припадок ярости Грозного? Когда требовалось, он был и последователен в своих поступках, и терпелив. Не исполнил ли он, убив царевича, давно задуманное или неожиданно узнал нечто такое, что и послужило причиной убийства?
– Вы опять имеете в виду заговор?
– А почему бы и нет? Это предположение кажется мне вполне допустимым. Ведь вы до сих пор так и не нашли убедительных доводов, которые разбили бы эту версию до основания. Или их у вас просто нет? – явно провоцируя историка, насмешливо спросил краевед.
– Вероятно, вы правы, – опять поддержала его Ольга. – Доказать свою правоту всегда труднее, чем огульно отвергнуть чужое мнение.
Я молча ждал, как ответит Окладин, удастся ли мне привлечь его к расследованию преступления в Слободе? Пауза явно затянулась. Наконец, улыбнувшись, историк энергично произнес:
– Похоже, мне бросили вызов? Что ж, в таком случае я согласен принять участие в вашем расследовании. Но у меня будет одно условие.
– Какое? – одновременно спросили мы с Пташниковым.
– Будем оперировать только фактами, только подлинными документами. Лишь таким образом можно составить объективную картину этого преступления, объяснить характер и поступки Грозного. Если разобраться, гибель царевича Ивана – немаловажное событие шестнадцатого века. Возможно, если бы не эта преждевременная смерть, история России пошла бы иным путем. По крайней мере, возможно, не было бы Смуты, которая принесла Русскому государству столько бедствий...
Прежде чем закончить свою мысль, Окладин как бы с сожалением посмотрел на меня:
– А вы задумали написать об этом трагическом событии развлекательный детектив.
Вот при каких обстоятельствах началось это необычное расследование...
Окладин заговорил с уверенностью человека, которому часто приходится выступать перед многочисленной аудиторией, четко чеканя каждое слово:
– Я не отношусь к тем историкам, которые в зависимости от официального мнения и политических соображений меняют собственную позицию. Было время, когда Грозного возносили чуть ли не выше Петра Первого или, как минимум, ставили вровень с ним.
– По заслугам и честь, – чуть слышно буркнул Пташников, углубившись в кресло.
Мы с Ольгой понимающе переглянулись – с самого начала стало ясно, что в отношении Грозного позиции историка и краеведа противопо ложны и столкновение их мнений неизбежно.
Окладин сделал вид, что пропустил замечание Пташникова мимо ушей, и продолжил:
– Сейчас Грозного спустили со столь высокого пьедестала, но по инерции ставят ему в заслугу взятие Казани, присоединение Сибири, введение книгопечатания и прочие исторические события, которые были подготовлены всем ходом истории, а не волей одного человека.
– Пока, уважаемый Михаил Николаевич, вы не сказали ничего но вого, – с кислой миной заметил Пташников. – Роль личности в исто рии изучают еще в школе.
– В таком случае я сразу перейду к выводам. Мания преследования, бред величия, массовые казни ни в чем не повинных людей – всё это явные признаки серьезного душевного заболевания, которым страдал Грозный.
– В истории массовые репрессии всегда носили политический, а не личный характер. Боярство противилось укреплению самодержавия – и Грозный прибегнул к террору.
– Если бы террору подверглись только бояре-изменники! Вспомните – Грозный репрессировал самых близких, самых верных ему людей: Сильвестра, Адашева; опасность грозила Курбскому. Потом были осуждены на пытки и казнены сами организаторы опричнины: отец и сын Басмановы, князь Вяземский, другие. Убийство царевича Ивана – естественное завершение гигантской цепи бессмысленных преступлений, совершенных больным, психически ненормальным человеком.
– Вы заявляете это с такой убежденностью, словно у вас на руках медицинское заключение о болезни Грозного, – проворчал Пташников.
– Я повторяю: разгадку убийства царевича Ивана надо искать не в политике, а в личности Грозного, точнее – в его душевной болезни.
– А нельзя ли сейчас, спустя четыреста лет, подвергнуть Грозного заочному медицинскому обследованию и попытаться выяснить, страдал ли он психической болезнью или нет? – вспомнив, что Ольга – будущий врач, я обратился с этим вопросом к ней.
Она охотно включилась в наше расследование:
– Еще в прошлом веке такую попытку предпринял профессор Ковалевский, выпустивший книгу «Иоанн Грозный и его душевное состояние». Как-то на занятиях по психиатрии мы ее рассматривали.
– Ну, и к каким же выводам пришел этот авторитетный эскулап?
– Профессор тоже утверждал, что поступки Грозного нельзя объяс нить логикой, поскольку он был психически ненормальным человеком. Но полностью согласиться с таким диагнозом, вероятно, нельзя. В желании доказать, что Грозный был душевнобольным, Ковалевский договорился до того, что даже венчание его на царство объявил страстью дегенерата «возможно чаще и возможно больше фигурировать, произносить речи, появляться к народу и блуждать по государству». Ковалевский доказывал, что «человек с крепким умом не считал бы необходимым прибегать к столь слабым историческим доводам», что так поступит только человек «с болезненно развитой фантазией и воображением, одерживающим перевес над разумом».
– А каков будет ваш диагноз?
– Сначала давайте определимся, что такое паранойя – болезнь, которой Ковалевский наделил царя, – уверенно заговорила Ольга, словно отвечая на экзаменационный билет. – Паранойей называется стойкое психическое расстройство, проявляющееся систематизированным бредом, который отличается внешним правдоподобием. Каждый, кто не разделяет убеждений больного, квалифицируется им как враждебная личность, отсюда мания преследования, убежденность в своей исключительности и высоком происхождении. К признакам паранойи относятся также отсутствие угрызений совести и родственных чувств. Все эти качества были у Грозного.
– Но как совместить их с высокой образованностью царя, с его явным литературным талантом, который проявился в переписке с Курбским?
– Тут нет никакого противоречия – при паранойе явного снижения умственных способностей не наблюдается, психические отклонения кон центрируются в определенной области, в отдельных поступках. Кроме того, приступы болезни происходят периодами и бывают обусловлены в нешними обстоятельствами. А между приступами – периоды затишья, когда человек сохраняет способность к здравым поступкам и решениям.
– Выходит, убийство царевича Ивана могло произойти в период приступа?
– Окончательный диагноз сделать невозможно, тут профессор Ковалевский несколько превысил свои возможности. Чтобы определить паранойю, когда нет явных признаков деградации личности, нужно тщательно обследовать подозреваемого, некоторое время понаблюдать за ним в стационарных условиях. Пока же все жестокости Грозного, в том числе и убийство сына, можно объяснить так называемыми психопатическими чертами характера, которые свойственны многим историческим деятелям, не только Грозному.
Я убедился, что к постановке диагноза Ольга подошла всерьез, однако это не приблизило меня к разгадке убийства царевича Ивана. Тогда я спросил о другом: можно ли было в то время и в тех условиях спасти его?
– Вероятно, после удара посохом у царевича возникла черепно-мозговая травма, в результате которой могут возникнуть гематома, менингит или энцефалит. Поэтому сказать точно, от чего он умер, невозможно. В любом случае при такой травме следует ввести антибиотик, сделать противостолбнячный укол.
– Выходит, царевич был обречен. И все-таки интересно, как его лечили?
Мне ответил Пташников:
– Об этом подробное сообщение оставил Джером Горсей – английский путешественник, встречавшийся с Грозным и написавший затем свои «Записки о Московии». Если верить ему, в горнице, где лежал царевич, постоянно находился юродивый Иван Большой Колпак, который, как заклинание, твердил день и ночь одну фразу: «Земля ты мати наша, не пей крови, не губи душу. Железо, брат мой, отними от тела недуг и от сердца щекоту. Всегда, ныне и присно».
– Похоже на сеанс психотерапии, которые проводят современные экстрасенсы, – сказала Ольга.
– Царевича поили овечьим молоком, яичной водой с сахаром и раз бавленной в воде медвежьей желчью, – продолжил Пташников. – На грудь царевичу повесили ладанку с тертым хреном и чесноком, восковой свечой постоянно подкуривали ему под нос.
– Ну, таким лечением только в гроб загонять! – заявила Ольга. – При черепно-мозговой травме главное – покой и свежий воздух. В течение первых двух дней место ранения надо держать в холоде, что способствует антивоспалительному процессу, уменьшает отек и кровоизлияние. Потом необходимо обеспечить тепло, которое способствует рассасыванию раны.
– Выходит, русские знахари лучше разбирались в медицине, чем английские доктора, которым Грозный доверил лечить своего сына, – сердито сказал Пташников. – Тот же Горсей писал, что, когда царевичу стало совсем плохо, русские знахари «оттолкнули иноземцев и, обнажив царевича, натерли тело его теплым тестом». А Иван Грозный в это время в соседней палате на коленях перед иконами молился Богу и повторял: «Да будет милость твоя ко мне, окаянному. Не отнимай у меня чадо мое возлюбленное, единокровное, не отнимай», – мрачным голосом процитировал краевед.
Мне вспомнилось, что эти самые слова уже звучали в разговоре, состоявшемся в электричке Москва–Александров, с которого, собственно, и началось наше расследование. Если царь мучился, страшась смерти сына, значит, об умышленном преступлении не может быть и речи, – сказал я тогда. Так, может, я был совершенно прав, и расследование, которое мы затеяли, не имеет смысла? И эта тайна русской истории останется неразгаданной так же, как и тайна Соломонии Сабуровой?
Когда я рассказал о своей поездке в Суздаль, Окладин убежденно заявил:
– Вся эта история с сыном Соломонии – просто красивая легенда, не больше.
– Вскоре появилась еще одна легенда – о разбойнике Кудеяре, сыне Соломонии Сабуровой. Как говорится – нет дыма без огня! – вставил краевед.
– Вот именно – дыма, – заметил Окладин. – Дыма в этой истории действительно хватает.
– Эта легенда получила неожиданное подтверждение, – не сдавался Пташников. – На Соловецком острове, как вспоминали старожилы, возле Покровского собора когда-то лежало надгробие с полуистертой надписью, что тут похоронен Кудер Тишенков – сын Соломонии Сабуровой. Правда, я не знаю дальнейшей судьбы этого надгробия.
– Сомневаюсь, чтобы оно вообще существовало, – сказал Окладин. – А если и было, то никакого отношения к сыну Соломонии Сабурову не имело. Дело в том, что Кудеяр Тишенков – реальное историческое лицо, уроженец города Белева, по происхождению – боярский сын, вместе со своими сторонниками перешел на службу к крымскому хану Девлет-Гирею, в 1571 году помог ему взять Москву, потом ушел в Крым. Через три года Иван Грозный упрекал Девлет-Гирея, что он воспользовался помощью «разбойника Кудеяра Тишенкова». Его имя упоминается в письмах попавшего в плен Василия Грязного, который обещал царю убить ненавистного ему Кудеяра, но своего обещания так и не сдержал. Есть сведения, что позднее Кудеяр Тишенков обратился к царю с просьбой разрешить ему вернуться на родину. Вряд ли мстительный Иван Грозный простил бы измену, но легенда такая существует, возможно, надгробие над могилой Кудеяра Тишенкова на Соловецком острове – отголосок этой легенды. В сознании народа, страдавшего от жестокости Грозного, предатель и разбойник превратился в народного заступника. А чтобы портрет был еще привлекательней, его нарекли братом царя, законным наследником царского трона, который мстит за поруганную честь своей матери. Вот так, наполовину из реальных фактов, а наполовину из пустых домыслов, появился легендарный разбойник Кудеяр – сын Соломонии Сабуровой.
Я спросил историка, сохранились ли материалы Суздальского розыска, который провела приехавшая из Москвы следственная комиссия.
– Их затребовал из великокняжеского архива Иван Грозный, и после этого они исчезли. Возможно, знакомство с этими документами сыграло в судьбе Грозного роковую роль.
– Каким образом? – удивился я, заметив, что и Пташников посмотрел на историка недоуменно.
– Из этих документов он мог узнать, что вовсе не является потомком византийских императоров, как тужился доказать, а его отец – или захудалый русский боярин, или рядовой польский шляхтич из свиты авантюристки, которой удалось обмануть Василия Третьего. Сомнения по поводу собственного происхождения постоянно угнетали Грозного, надломили его психику. Как результат – убийство царевича и прочие бессмысленные жестокости, которым нет и не может быть логического объяснения.
Пташников хотел возразить Окладину, но, видимо, так и не нашел веских доводов.
– Вы говорили, Иван Грозный затребовал материалы Суздальского розыска из великокняжеского архива? – спустя время вскинул он глаза на историка.
– Да, после этого они пропали, – подтвердил тот.
– Интересно, очень интересно.
– Кстати, есть еще одно убедительное доказательство, что никакого сына у Соломонии Сабуровой не было, – продолжил Окладин. – Когда умер Василий Третий, Елена Глинская отправила бывшую великую княгиню из Суздаля в Каргополь, где ее содержали в еще более суровых, тюремных условиях. В Покровский монастырь Соломония вернулась только после смерти Елены Глинской. Казалось бы – вот тут и объявить о своем сыне Георгие, который имел больше прав на престол, чем малолетний Иван, но Соломония промолчала. Это лишний раз подтверждает, что вся история с захоронением ребенка – мистификация, рассчитанная на то, чтобы досадить бывшему мужу. Единственное, что не понятно в этой истории, так это то, как на подлог пошло монастырское начальство?
– Значит, всё было не так просто, как вы пытаетесь изобразить, – проворчал Пташников. – Даже в окружении последних русских царей Романовых бытовало мнение, что сын Соломонии скрывался от Грозного в Новгороде, потому царь и затеял жестокий погром города, чтобы наверняка погубить его...
Часы отстукивали уже одиннадцатый час вечера, вот-вот должна была появиться жена Окладина, наверняка уставшая после спектакля. И я первым поднялся из кресла, чтобы попрощаться с хозяевами. Договорились собраться в следующую субботу у Пташникова и продолжить следствие по делу об убийстве в Александровой Слободе.
