Расследуя тайну Соломонии Сабуровой, я уже обращался к книге известного ростовского краеведа Александра Яковлевича Артынова «Воспоминания крестьянина села Угодич, Ярославской губернии Ростовского уезда», изданной в Москве в 1882 году. Теперь я опять обратился к ней, вспомнив вступительную статью другого ростовского краеведа Андрея Александровича Титова, так отозвавшегося о своем земляке, с которым был хорошо знаком: «Посвящая более полувека все свободное от сельских занятий время на собирание сказок, преданий, легенд и т.д., А.Я.Артынов приобрел богатые материалы для изучения своей родной местности. Этому почтенному труду он отдался еще в то время, когда грамотности в народе почти совсем не было, когда он имел свое миросозерцание, «когда у него еще были живы предания», так энергически вытесняемые у нас новейшею народною школой. А.Я.Артынов записывал рассказы старожилов, горожан и крестьян, делал извлечения из рукописных книг когда-то знаменитых библиотек Хлебникова, Трехлетова, Марокуева и др. В его руках были две знаменитые рукописи: Хлебниковский ростовский летописец семнадцатого века и рукопись бывшего владельца села Угодич, стольника Мусина-Пушкина. Эти рукописи заключали в себе такие подробности, которые, как видно из воспоминаний Артынова и сделанных им извлечений, были поистине замечательными».
Таким образом, предок нашедшего «Слово полку Игореве» Алексея Ивановича Мусина-Пушкина был владельцем какой-то другой уникальной рукописи, содержащей сведения, которые «были поистине замечательными». Уже одно это обстоятельство заставило меня отнестись к книге Артынова с повышенным вниманием. За информацией о нем я обратился к книге «Ростов Великий», написанной моей хорошей знакомой – ростовским краеведом Анной Николаевной. И вот что я узнал.
Родился Александр Яковлевич в селе Угодичи под Ростовом в 1813 году. Угодичи – наследственная вотчина матери Ивана Грозного Елены Глинской. Василий Шуйский пожаловал село думному дьяку Томиле Луговскому, у его потомков село купили Мусины-Пушкины. Отец Артынова занимался огородничеством и поставками рыбы в монастыри, сын продолжил его дело, но в коммерческих делах оказался не очень расторопным и вынужден был поступить в услужение к своему тестю – владельцу «железной» лавки в Ростове. Затем в Угодичах открыл собственную мелочную лавку, но опять не преуспел, поскольку больше занимался изучением истории родного края, поисками старинных документов и рукописей, чему немало способствовали поездки по торговым делам, знакомства с образованными ростовскими купцами – любителями древностей и книжной премудрости.
Сам Артынов в своих «Воспоминаниях» так объяснил, как у него «родилось непреодолимое желание посвятить себя истории Ростова Великого:
«Материалов для этого было у меня много, как письменных, так преданий старины и рассказов старожилов; к тому же в библиотеке Хлебникова встретились мне две рукописи: первая начала XVII в., по его словам – «Подворный список г. Ростова... Вторая рукопись тоже XVII в., более 700 листов, которую Хлебников называл тоже подворным списком теремов князей Ростовской округи и летописцем Ростовским. Скоропись много схожа с рукописью стольника Алексея Богдановича Мусина-Пушкина… В то время ростовских летописей было в изобилии и почти у каждого было по многу старинных рукописей. Нарочитая и самая лучшая рукописная библиотека древних списков была у Федора Семеновича Шестакова».
Сообщение об изобилии в Ростове древних рукописей прокомментировал в сноске и Титов, подготовивший воспоминания Артынова к изданию: «Рукописей в начале девятнадцатого столетия действительно было много. Покойный ростовский гражданин А.И.Щеников, умерший в начале 60-х годов в глубокой старости, рассказывал нам лично, что вскоре после перевода митрополии из Ростова в Ярославль в 1789 году свитков и рукописей валялось в башнях и на переходах архиерейского дома целые вороха. И он, бывши в то время мальчиком, вместе с товарищами вырывал из рукописей заставки и картинки, а из свитков золотые буквы и виньетки и наклеивал их на латухи».
Описывая события 1841 года, Артынов сообщил о находке под Никольской церковью в Угодичах рукописи стольника Алексея Богдановича Мусина-Пушкина «От Ноя праотца до великого князя Рюрика», копий с грамот Ивана Грозного и его сына Федора, грамот Петра Первого и указа председателя монастырского приказа графа Ивана Алексеевича Мусина-Пушкина о погребении митрополита Дмитрия Ростовского, других документов, относящихся к истории Угодич. То, что в этом списке дважды прозвучала фамилия Мусиных-Пушкиных, не могло не обратить на себя моего внимания.
Я отправился в музей, чтобы поговорить о рукописях, которые видел Артынов, с заведующей отделом древнерусской литературы Лидией Сергеевной Строевой. Однако ее на месте не оказалось. Когда я сообщил ее помощнице Марине, что привело меня в музей, девушка сказала:
– Меня тоже интересовали древние рукописи, которые побывали в его руках, а затем исчезли. В частности – так называемый Мусин-Пушкинский сборник, найденный Артыновым, как он утверждал, под клетью Никольской церкви в Угодичах вместе с архивом Мусиных-Пушкиных. Существовал ли сборник в действительности – неизвестно, при каких обстоятельствах пропал – тоже не совсем ясно. Сам Артынов рассказывал, что в Угодичи приезжал с ревизией чиновник Ярославской палаты государственных имуществ Надежин, который, якобы, и увез рукопись вместе со всем сельским архивом на многих возах. Позднее, когда палату госимуществ ликвидировали, принадлежавшие ей бумаги продали Ярославской бумажной фабрике с аукциона на переработку. Тогда, будто бы, Мусин-Пушкинский сборник и погиб.
– Похоже, вы не очень-то доверяете Артынову?
– Я скептически отношусь ко всем его сообщениям, и для этого есть серьезные основания. Хотя исследователи и выяснили, что такой чиновник Я.А.Надежин действительно существовал, рассказ Артынова о Мусин-Пушкинском сборнике вызывает очень большие сомнения.
– Чем же ваши сомнения вызваны?
– В первую очередь – содержанием сборника, которое дошло до нас в пересказе Артынова. По его словам, полное название рукописи: «Книга о славяно-русском народе, о великих князьях русских и ростовских, отколе призыде корень их». Написана она была, якобы, княгиней Ириной Михайловной вместе со своим супругом Алексеем Богдановичем Мусиным-Пушкиным, стольником царя Алексея Михайловича. По сообщению Артынова, рукопись содержала более 500 страниц, «в дестевую меру, на грубой желтоватой бумаге, и писана кудреватым почерком не одной руки, с картинками и заставками весьма искусной руки». По предположению краеведа Титова, «это могли быть просто записи, которые собирались и излагались досужими дворовыми для развлечения своих господ, скучавших в деревенской глуши. Но и в этом случае, – оговаривался Титов, – подобного рода рассказы весьма любопытны, так как они часто местного характера – Ростовской области – и носят на себе следы великокняжеских преданий удельной Руси». Позднее нашлись исследователи, которые пошли дальше в своих предположениях и выдвинули версию, что Мусины-Пушкины были только владельцами позднего списка этой рукописи, подлинник которой написал один из книжников ростовского князя Константина, обладавшего богатой библиотекой.
– Как я понял, ни одна из версий не кажется вам убедительной.
– Вы угадали. Я считаю, что Мусин-Пушкинский сборник – еще одна литературная подделка, автором которой мог быть или сам Артынов, или кто-нибудь другой из тех квасных патриотов, которые восполняли отечественную историю собственными измышлениями.
Я не считаю себя «квасным» патриотом, но все нападки на патриотизм вызывают у меня неприятное чувство, словно вижу, как человек пытается сам себя оплевать. Да и к самому Артынову после знакомства с его воспоминаниями у меня появилось доброе чувство симпатии и уважения.
– Чтобы выдвинуть такое серьезное обвинение, как участие в литературной мистификации, нужны очень весомые доказательства. Они у вас имеются?
– Их более чем достаточно. Если верить сделанному Артыновым списку, в Мусин-Пушкинский сборник было включено 120 текстов о князьях языческой Руси восьмого–девятого веков, в текстах чувствуется знание автором «Повести временных лет», а главное – желание возвеличить Русь, углубить ее историю в те времена, о которых не осталось письменных источников. Так, например, приводится сказочная повесть «Михей-Русин, ростовец» – про ростовского купца, встретившего во время своих странствий солунских братьев Кирилла и Мефодия и принявшего от них крещение. Случилось это, по утверждению автора сказания, в 860 году, то есть гораздо раньше даты официального крещения Руси. Тут явно просматривается желание автора сборника не только русскую историю сделать более древней, но в придачу приподнять роль и значение в этой истории Ростовского края, объявить его чуть ли не первым центром христианства на Руси. Зная, каким страстным ростовским патриотом был Артынов, можно с большой долей вероятности предположить, что именно он и является автором этого сборника. Скромностью он не страдал, сам себя называл Омиром – Гомером Ростовского края.
– Вы мне так и не доказали, что Мусин-Пушкинский сборник создал Артынов. А с другой стороны, если он действительно автор этого уникального сборника, то человек он, безусловно, талантливый – сочинить такое большое количество рассказов о несуществовавших героях и выдуманных событиях. В таком случае, его сборник и впрямь можно поставить рядом с «Илиадой».
Мое выступление в защиту Артынова, как я понял, не понравилось Марине, но небольшую уступку она все-таки сделала:
– Возможно, какими-то древними рукописями он действительно располагал... Но это ничего не меняет, страсть к сочинительству была в нем сильнее потребности в скрупулезном исследовании источников и их целенаправленном поиске. Хорошо сказал о нем известный историк Николай Николаевич Воронин, что Артынов «склонялся к тому направлению, которое в целях утверждения ретроградских исторических взглядов не останавливалось даже перед подделкой источников».
– Если это обвинение опять-таки не было подкреплено убедительными доказательствами, то ему тоже мало доверия.
– Воронин взял конкретное произведение в изложении Артынова – «Сказание о Руси и вечем Олзе» – и наглядно доказал, что это не что иное, как литературная подделка. В примечании к «Сказанию» Артынов сообщил, что оно списано им с «харатейного листа ветхости его ради, а списано верно тож». Владельцем «харатейного листа» он назвал Дмитрия Ивановича Минаева — отца поэта Минаева. Старший Минаев был офицером Семеновского полка, вращался в том же кругу, что и небезызвестный Александр Иванович Сулакадзев – обладатель фантастической коллекции древних рукописей.
О собирателе древностей Сулакадзеве, как о мистификаторе, я уже слышал. То, что имя этого человека прозвучало рядом с именем Артынова, невольно ставило под сомнение ценность артыновских находок. Но действительно ли Сулакадзев был мистификатором? Есть ли достаточно серьезные основания ставить его в один ряд с купцом Бардиным, подделавшим целый ряд древних рукописей, в том числе и «Слово о полку Игореве»?
Когда этот вопрос я задал Марине, она ответила таким непререкаемым тоном, будто зачитала судебный приговор:
– Сулакадзев – мистификатор, тут не может быть никаких сомнений. Сохранились воспоминания директора Публичной библиотеки Оленина – человека просвещенного и наблюдательного – зафиксированные в книге «Записки Жихарева», изданной в 1892 году в Санкт-Петербурге. Оленин дважды посещал Сулакадзева, так что имел прекрасную возможность составить о нем и его коллекции объективное представление. Что же он увидел? Груду черепков и битых бутылок – якобы, это была посуда татарских ханов, найденная в развалинах столицы Золотой Орды; кипы старых бумаг, по утверждению Сулакадзева – новгородские руны; камень, на котором после битвы с татарами на Куликовском поле отдыхал Дмитрий Донской, и дубину – костыль Ивана Грозного. Когда же Оленин сказал, что на все эти «экспонаты» нужны исторические доказательства их подлинности, Сулакадзев заявил, что он честный человек и не станет обманывать.
– Вы говорили, Оленин дважды посещал Сулакадзева. Значит, чем-то эта коллекция привлекла его внимание.
– Возможно, Оленин больше заинтересовался не коллекцией, а личностью ее владельца, который с одержимостью, достойной лучшего применения, собирал у себя в квартире старье, место которому на свалке.
– В собрании Сулакадзева были и древние рукописи.
– Об этих так называемых древних рукописях тоже есть квалифицированное заключение. В 1823 году канцлер Николай Петрович Румянцев – создатель Румянцевского музеума – послал к Сулакадзеву с целью ознакомиться с его коллекцией своего сотрудника, помощника хранителя древностей, выпускника Академии живописи и архитектуры Александра Христофоровича Востокова. Тот из Москвы отправился в Санкт-Петербург, отыскал Сулакадзева, но не нашел в его коллекции ничего достойного внимания. Позднее, уже после смерти Сулакадзева, Востоков писал игумену Валаамского монастыря Дамаскину, что эта коллекция «не заслуживает никакого вероятия», что Сулакадзев имел страсть не столько собирать древние рукописи, сколько портить их своими приписками и подделками, исполненными «небывалых слов и непонятных сокращений, чтоб казаться древнее».
– Наверное, были и другие мнения о коллекции Сулакадзева.
– Как правило, они принадлежали людям, не обладавшим достаточными историческими познаниями. Среди них оказался поэт Державин, сделавший поэтический перевод «Песни Бояновой Словену» из коллекции мистификатора. Но серьезные исследователи дали Сулакадзеву достойную отповедь. Академик Александр Николаевич Пыпин в работе «Подделка рукописей и народных песен» писал о нем, что он был «не столько поддельщик, гнавшийся за прибылью, или мистификатор, сколько фантазер, который обманывал и самого себя». По мнению Пыпина, в своей деятельности Сулакадзев гнался за мечтой восстановить исчезнувшие памятники истории, объяснить события, о которых не осталось документальных свидетельств. Сулакадзева называли «мечтателем в духе Оссиана», «Хлестаковым в археологии» и просто ненормальным. Вероятно, в какой-то степени все эти характеристики справедливы.
– Похоже, вы потратили немало времени и сил, чтобы изучить личность и биографию этого человека. С чем это связано?
– Наша заведующая Лидия Сергеевна питает слабость к таким чудакам, как Артынов и Сулакадзев. Вот и пришлось, чтобы на равных участвовать с ней в споре, перечитать груду литературы о мистификаторах.
– И кто же победил в этом споре?
– Каждая осталась при своем мнении.
Мне было приятно узнать, что Лидия Сергеевна Строева, к научной добросовестности которой я относился с большим уважением, не разделяла явно предвзятых и субъективных взглядов Марины, по крайней мере – в отношении Артынова.
– Мне не совсем понятно, почему вы вспомнили Сулакадзева, когда речь шла об Артынове?
– Ворониным было высказано весьма убедительное предположение, что представленное Артыновым «Сказание о Руси и вечем Олзе» – из коллекции Сулакадзева и им же написанное. Причем подделка была сделана очень продуманно, с использованием «Русской Правды», «Слова о полку Игореве», летописей, с учетом достижений палеографии и других исторических наук. «Искать в сочинениях Артынова зерна исторических сведений – труд неблагодарный, а скорее всего безнадежный», – писал Воронин. Я целиком разделяю это заключение. В числе источников своей «Ростовской истории» Артынов называл какую-то «летопись на бересте», принадлежавший Трехлетову «ростовский летописец», еще одну летопись из собрания другого ростовского краеведа Хлебникова. По странному совпадению, все эти «древности» исчезли, не сохранились, что позволяет с уверенностью считать их подделками. Артынов не столько изучал историю, сколько сочинял ее, привязывая к любимому им Ростову фантастические события и сказочных героев. Ко всем его сведениям надо относиться критически.
Слушая рассуждения Марины об Артынове, я невольно вспомнил скептиков, обвинявших Алексея Ивановича Мусина-Пушкина в фальсификации найденного им «Слова о полку Игореве». Когда сказал ей об этой параллели, она спокойно проговорила:
– Ничего странного в этом нет. Несмотря на полярность происхождения, у купца Артынова и графа Мусина-Пушкина много общего – оба мечтали восполнить недостающие или незаполненные страницы отечественной истории и культуры.
Это заявление Марины повергло меня в изумление:
– Вы считаете, что «Слово о полку Игореве» тоже может оказаться подделкой?
– А разве такую вероятность нельзя исключить?
– Очень неожиданное заявление для сотрудницы музейного отдела, занимающегося историей древнерусской литературы.
– Если бы при нашей беседе присутствовала Лидия Сергеевна, мне пришлось бы уйти из отдела, – усмехнулась Марина. – Она верит в подлинность «Слова» прямо-таки фанатически…
Вечером, когда состоялась наша очередная встреча с Окладиным и Пташниковым, я пересказал выдвинутые Мариной обвинения против Сулакадзева и спросил краеведа, согласен ли он с ними. Ответ Пташникова был как всегда категоричен:
– Ни в коем случае! Недоброжелатели Сулакадзева просто оклеветали его. А главный клеветник – этот самый Александр Христофорович Востоков, которого граф Румянцев необдуманно послал оценить сулакадзевскую коллекцию.
– В чем же смысл поступка Востокова? Почему он вдруг решил опорочить Сулакадзева и его собрание?
– Вы спрашиваете – в чем смысл? А вам известна настоящая фамилия Востокова? Остенек! Он из рода эстляндского немца барона Остен-Сакена, прямой потомок рыцарей того самого Тевтонского ордена, которых разбил Александр Невский. Засилье немцев было тогда в России чудовищным, они занимали ключевые посты и при царском дворе, и в Академии наук, и на дипломатической службе. Остенек стал Востоковым, дабы под этой «русской» фамилией всячески урезать историю России, начиная ее с вымышленного «призвания варягов»; всеми неправдами и кознями насаждать так называемую норманнскую теорию, доказывающую ущербность русского народа, его неспособность к государственному строительству.
– Многие иностранцы верно служили России, примеров можно привести достаточно, хотя бы из эпохи Петра Первого, – заметил Окладин.
– Да, но они не меняли своих фамилий и не выдавали себя за русских. Этот же Востоков-Остенек делал всё, чтобы представить себя русским патриотом, и под этой маской творил пакости против России.
– Такие серьезные обвинения нуждаются в веских доказательствах, – сухо произнес историк.
– Вам нужны доказательства? Пожалуйста, – всё больше горячился Пташников. – Через год после посещения Сулакадзева, в результате которого его коллекции был вынесен суровый приговор как собранию подделок, Востоков становится доктором философии Тюбингенского университета, чуть позднее – членом-корреспондентом Немецкой Академии наук, не имея, собственно, никаких особых заслуг перед наукой. Единственная его «заслуга» – крест, который он поставил на собрании Сулакадзева. Когда тот пытался передать свое собрание в Румянцевскую библиотеку, Востоков-Остенек стал к тому времени ее главным хранителем – и довел свое черное дело до конца: рукописи из коллекции Сулакадзева были официально объявлены подделками, в результате чего Россия лишилась бесценных сокровищ.
– То, что это были подлинные манускрипты, а не подделки, надо еще доказать, – вставил Окладин. – Сомнение в подлинности большинства находившихся у Сулакадзева рукописей высказывал не один Востоков, а такие знатоки древностей, как Пыпин, Сперанский, Шляпкин, назвавший Сулакадзева «Хлестаковым археологии», и многие другие. Не станете же вы всех их обвинять в желании унизить достоинство России и лично Сулакадзева?
– Я обвиняю их в том, что они поверили клевете Востокова, не удосужив себя разобраться, что к чему. А для этого было достаточно беспристрастно изучить два каталога библиотеки Сулакадзева. Имелся и третий, более полный список, но он исчез. Всего в сохранившихся каталогах значится около трехсот уникальных древних рукописей, которые расширяли представление не только об истории русского народа, но и других народов мира. Одно это говорит о том, что Сулакадзев не был узколобым русским националистом.
– Все-таки хотелось бы услышать, какие рукописи конкретно вы имеете в виду, – сказал Окладин.
Пташников тут же поднялся из-за стола, покопавшись на полках, положил перед собой несколько книг и начал их торопливо перелистывать.
– К сожалению, до сих пор о Сулакадзеве и его собрании нет полного и серьезного исследования, поэтому приходится пользоваться сведениями, собранными его недоброжелателями. Итак, вам нужны конкретные редкости. Вот под номером первым в одном из каталогов значится рукопись под заглавием на греческом языке «Священная и православная», а далее Сулакадзев сделал к ней следующее пояснение: «Номоканон на древнем греческом языке с примечаниями собственных рук древних ученых греческих отцов, патриархов и прочих, написанный в 459 году по Рождеству Христову, заключает в себе многое, о чем идут споры. Сия рукопись из числа тех, которые были кидаемы в огонь в 642 году по повелению калифа Омара из Александрийской библиотеки; на ней есть признаки сжения сверху. Пергамент тонкий, как атлас, гладкий, какой с 10-го века редко попадается».
Я попросил Пташникова пояснить, что это за книга – «Номоканон», якобы хранившаяся в легендарной Александрийской библиотеке.
– Это собрание церковных законов и правил, – охотно проинформировал меня Пташников. – Известен «Номоканон», составленный в 545 году константинопольским патриархом Иоанном Схоластиком. Экземпляр Сулакадзева помечен 459 годом, то есть он почти на сто лет старше, на основании чего сразу же был отнесен к фальшивкам. И никто не задался вопросом, зачем понадобилось Сулакадзеву заниматься столь трудоемкой подделкой этой рукописи, во имя чего?
По лицу Окладина было видно, что ответ на этот вопрос у него имеется, но он предпочитает оставить его при себе.
– Конечно, можно дать такое объяснение, что Сулакадзев своей подделкой пытался расширить границы православной литературы. Однако это никак не вяжется с наличием в каталоге рукописи под номером четыре: «Амана и Мардохея история, или полнейшая книга Эсфири библейской, писана на еврейском языке», а под номером пятнадцать: «Таинственное учение из Ал-Корана, на древнейшем арабском языке, весьма редкое – 601 года». Считается, что Коран был составлен и канонизирован между 644 и 656 годами, а экземпляр Сулакадзева на полвека старше. И опять летят в него камни – значит, подделка! Но одно дело – время канонизации, и другое – время написания, хотя не исключено, что в данном случае Сулакадзев на несколько лет просто ошибся в датировке.
Пытаясь скрыть ироническую усмешку, Окладин плотно сжал губы.
– Общую характеристику своего книжного собрания Сулакадзев дал в пространном названии одного из своих каталогов: «Книгорек, то есть каталог древним книгам – как письменным, так и печатным, из числа коих по суеверию многие были прокляты на соборах, а иные в копиях сожжены, хотя бы оные одной истории касались; большая часть оных писаны на пергамине, иные на кожах, на буковых досках, берестяных листах, на холсте толстом, написатенным составом, и других». Заметьте: первые берестяные грамоты были обнаружены в Новгороде экспедицией профессора Арцеховского в 1951 году. Только один этот факт должен был заставить ученых более серьезно отнестись к сулакадзевскому собранию. Но этого так и не случилось, маховик недоброжелательства, запущенный Остенеком-Востоковым, крутится до сих пор. Особенно достается Сулакадзеву за хранившиеся у него рукописи, имевшие отношение к славянской письменности и культуре. Если интересуетесь, могу назвать некоторые из них, – Пташников посмотрел на меня, как бы подчеркивая этим обращением, что мое мнение беспристрастного судьи ему важнее, чем мнение явно нерасположенного к Сулакадзеву историка.
Испугавшись, что каким-нибудь критическим замечанием Окладин прервет рассказ краеведа, я торопливо заверил его, что весь во внимании.
– К настоящему времени ни одной из тех уникальных книг, которые я назову, в распоряжении исследователей нет и где они – неизвестно. Пожалуй, наиболее запутанная судьба выпала на долю «Бояновой песни Словену» и «Патриарси». Исследователь древнерусской литературы Асов, многое сделавший для посмертной реабилитации Сулакадзева и восстановления его честного имени, высказал весьма убедительное предположение, что «Патриарси» – это та самая Влесова книга, которую во время гражданской войны нашел офицер Изенбек в орловской усадьбе князей Неклюдовых-Задонских и вывез затем за границу, где она пропала, осталась только несовершенная копия. Но о Влесовой книге надо говорить отдельно, поэтому остановлюсь на «Бояновой песни Словену». Ее содержание Сулакадзев так изложил в каталоге: «Боянова песнь в стихах выложенная им, на Словеновы ходы, на казни, на дары, на грады, на волховы обаяния и страхи, на Злагора, умлы и тризны, на баргаменте разном малыми листками сшитыми струною. Предревнее сочинение от первого века или второго века». В свое время этим произведением очень заинтересовался поэт Державин, попросил сделать с него копию. Считалось, что она исчезла, но совсем недавно ее обнаружили в архиве Державина. Важность этой находки трудно переоценить!
– А вы не задумывались, Иван Алексеевич, откуда у Сулакадзева вдруг взялись эти редкости? – не сдержал улыбки Окладин. – Ведь что ни рукопись – то «уникум». Почему столь древних манускриптов не было у других коллекционеров, современников Сулакадзева?
– Столь же нелепый вопрос задавали и Мусину-Пушкину – почему именно он, а никто другой, нашел древний список «Слова о полку Игореве»? А ответ прост: они оба были одними из первых профессиональных коллекционеров русских древностей, посвятили поискам всю свою жизнь, за что судьба и отблагодарила их уникальными находками, а недоброжелательные современники и неблагодарные потомки – незаслуженными упреками и подозрениями…
В этот вечер я расстался с краеведом и историком в полной уверенности, что больше мы не вернемся к разговору о судьбе «Слова о полку Игореве»: Пташников высказал все свои версии, Окладин изложил все свои возражения и замечания. Но оказалось, что ставить точку еще рано...
