Музей Некрасова в Карабихе располагается в двух зданиях – в большом двухэтажном доме с бельведером находится литература отдел, в восточном флигеле – мемориальный, в котором показаны личные комнаты поэта. Однако и центральный дом усадьбы имеет большую мемориальную ценность, поскольку до 1867 года включительно поэт жил здесь вместе с братом Федором Алексеевичем.
В зале, где теперь размещены материалы о детстве Некрасова и о начале его литературной деятельности, был кабинет поэта – просторный, с высокими окнами, выходящими на парадный двор, с камином, облицованным черным мрамором.
Представляется, как дождливым вечером у этого камина отогревался Некрасов после возвращения с охоты, перелистывал в памяти убогие картины ярославских деревень, разговоры с крестьянами о трудном пореформенном житье-бытье.
После того, как поэт продал усадьбу брату и оставил за собой только восточный флигель, эту комнату занял под свой кабинет Федор Алексеевич. В фондах музея хранится фотография кабинета с письменным столом в простенке между камином и окном. Можно предположить, что примерно так же выглядел и кабинет Некрасова, что на этом самом месте стоял его письменный стол – лучшего места для него было не найти.
Сейчас здесь представлены материалы, рассказывающие о работе Некрасова в журнале «Современник» до 1855 года – последнего года «мрачного семилетия». Это был трудный период в истории России, в судьбе Некрасова. Я остановлюсь только на одном эпизоде из жизни поэта в то далекое, мрачное время.
Иллюстрациями к этому случаю будут служить два экспоната, расположенные один под другим. Первый из них – копия с акварели художника Николая Степанова за 1840 год, названная «Донос Булгарина». Оригинал акварели хранится в Ленинграде, в музее Института русской литературы. Копия есть копия, большой музейной ценности она не представляет, однако обратить на нее внимание следует, и вот почему...
На рисунке собственной персоной изображен Фаддей Венедиктович Булгарин – издатель реакционной «Северной пчелы» и верноподданического «Сына отечества», весьма посредственный литератор, но очень деятельный, по совместительству, агент Третьего отделения – собственной его императорского величества канцелярии. Сначала он доносил на Пушкина, потом с таким же усердием принялся за Некрасова. Одно это говорит о том, что секретным агентом Третье отделение держало его не зря, сыскной нюх у Булгарина был развитой, обостренный – он верно угадал, кто в русской литературе наиболее талантлив и опасен для самодержавия.
Перефразировав известное выражение, можно утверждать: «Скажи, кто твой враг, и я скажу, кто ты». Булгарин был врагом Пушкина и стал еще более озлобленным врагом Некрасова, в котором с первых же шагов почувствовал продолжателя прогрессивного направления в русской литературе, которое привело Некрасова в лагерь революционных демократов.
Очень долго и очень умело противопоставляли Некрасова Пушкину. Булгарин – современник и того и другого – сразу же разглядел враждебное ему родство этих поэтов и ненавидел их обоих. Они отвечали ему равной мерой презрения. И тот и другой оставили ядовитые эпиграммы на Булгарина. Кому не известна знаменитая пушкинская эпиграмма:
- Не то беда, что ты поляк:
- Костюшко лях, Мицкевич лях!
- Пожалуй, будь себе татарин,
- И тут не вижу я стыда;
- Будь жид – и это не беда;
- Беда, что ты Видок Фиглярин.
Удивительно, что эта эпиграмма была опубликована в том самом журнале «Сын отечества», который в то время совместно с Гречем издавал сам Булгарин. Как это удалось Пушкину – приходится только удивляться. На всю Россию он разоблачил Булгарина как агента Третьего отделения, сравнив его с Видоком – уголовным преступником, ставшим впоследствии полицейским сыщиком.
Некрасов принял презрение к провокатору как эстафету:
- Он у нас осьмое чудо –
- У него завидный нрав,
- Неподкупен – как Иуда,
- Храбр и честен – как Фальстаф.
- С бескорыстностью жидовской,
- Как хавронья мил я чист,
- Даровит – как Тредьяковский,
- Столько ж важен и речист.
- Не страшитесь с ним союза,
- Не разладитесь никак:
- Он с французом – за француза,
- С поляком – он сам поляк,
- Он с татарином – татарин.
- Он с евреем – сам еврей,
- Он с лакеем – важный барин,
- С важным барином – лакей.
- Кто же он? Фаддей Булгарин,
- Знаменитый наш Фаддей.
Долгое время некоторые литературоведы оспаривали принадлежность этой эпиграммы Некрасову: то приписывали ее второстепенному автору А.Кронебергу, то вовсе неизвестному. А между тем авторство Некрасова несомненно – в Государственной публичной библиотеке в Ленинграде хранится письмо Некрасова Н.Кукольнику от 24 октября 1845 года, в котором поэт приводит текст этой эпиграммы, видимо, надеясь, что Кукольник напечатает ее в своем журнале «Иллюстрация». Но осторожный Кукольник не рискнул задеть секретного агента Третьего отделения, и впервые читатели ознакомились о эпиграммой в альманахе «Первое апреля» за 1846 год, да и то не в полном, а в урезанном виде – после вопроса «Кто же он?» стояли точки. Но читатели прекрасно поняли, в кого нацелена эта стрела, эпиграмма очень напоминает знаменитую пушкинскую, в ней прослеживаются явные параллели и даже заимствование.
Читаем у Пушкина: Пожалуй, будь себе татарин...
У Некрасова: Он с татарином – татарин...
У Пушкина: Будь жид – и это не беда...
Некрасов вторит ему: Он с евреем – сам еврей...
Пушкин сравнивает Фаддея Булгарина с французским сыщиком-преступником Видоком – Некрасов с Иудой Искариотом, предавшим Христа за тридцать сребреников. Все эти намеки не могли не заметить современники, а, кроме того, Некрасов прямо называет Булгарина Хавроньей – кличкой, которую уже печатно использовал Белинский в своей статье «Несколько слов о фельетонисте «Северной пчелы» и о «Хавронье».
Думается, что и этой кличкой Булгарин в некоторой степени обязан Пушкину – дело в том, что в тридцатые годы девятнадцатого столетия получила широкое распространение эпиграмма, вероятно, не без основания приписываемая Пушкину:
- Все говорят: он Вальтер Скотт,
- Но я, поэт, не лицемерю:
- Согласен я, он просто скот,
- Но что он Вальтер Скотт – не верю.
Возможно, Пушкин и не имел отношения к этой эпиграмме, но то, что она в таком случае приписывалась ему, делало ее более острой и известной. Скот из этой эпиграфы и хавронья из некрасовской – еще одна деталь, которая помогала читателям безошибочно определить героя усеченной эпиграммы Некрасова.
Пятнадцать лет разделяют эти эпиграммы, а кажется, что написаны они одновременно, так согласны два великих поэта в оценке личности Булгарина. Он умер в семьдесят лет и, таким образом, прожил почти вдвое больше Пушкина. Как тут не вспомнить некрасовские строки:
- Русский гений издавна венчает
- Тех, которые мало живут,
- О которых народ замечает:
- У счастливого недруги мрут,
- У несчастного друг умирает.
У каждого времени свои Пушкины, свои Булгарины. Некрасов – новый этап истории русской литературы, но, словно тягаясь с Вечным Жидом, Булгарин смог проникнуть и в эту эпоху, его жалкая фигура была одиозна еще при Пушкине – во времена Некрасова закончилось его вырождение в доносчика. Пушкина называли солнцем русской поэзии. Булгарин пытался закрыть это солнце своими грязными руками, не получалось. Поэт умер, но свет его поэзии не померк, а разгорелся еще ярче. Сияние пушкинской поэзии высветило талант Некрасова. Булгарин предчувствует его опасность для самодержавия – и с той же последовательностью, что и Пушкина, начинает травить Некрасова.
Теперь вернемся к рисунку, с которого мы начали наше расследование. С неприятным заискивающим липом, на полусогнутых ногах, с журналами «Современник» и «Отечественные записки» под мышками Булгарин застыл перед столом, за которым развалились жандармы. Легко угадывается, что даже они смотрят на своего агента с презрением, один схватился за голову, как бы выражая досаду: «Опять этот Булгарин!». У доносчика высокий бугристый лоб, коротко подстриженные усы, крупный повислый нос и длинные бакенбарды. Фигура мешковатая, угодливая, отталкивающая. А внизу под этим выразительным рисунком в развернутом виде представлен изданный Некрасовым в 1848 году «Иллюстрированный альманах» – книга редкая, уникальная. Дело в том, что уже после того, как весь ее тираж был отпечатан, сброшюрован и одобрен цензурой, неожиданно книга была запрещена. Сохранилось всего несколько экземпляров, заядлыми библиофилами похищенных со склада, где книга находилась до уничтожения.
На рисунке слева от титульного листа этой редкой книги изображен танцующий с дамой военный, внизу подпись:
«Смолоду я был хорош собою, ловко танцевал мазурку и нравился женщинам. Из моих воспоминаний».
Внимательно вглядимся в этот рисунок: знакомая мешковатая фигура, то же одутловатое, неприятное лицо с повислым носом, бугристый лоб и длинные бакенбарды.
Здесь художник Степанов, которого Некрасов привлек к работе над «Иллюстрированным альманахом», как бы повторил свою карикатуру на Булгарина, только одел его в военную (жандармскую?!) форму и изобразил танцующим. Для читателя альманаха, знакомого с акварелью «Донос Булгарина», вроде бы невинная подпись звучала более, чем многозначительно – Булгарин и теперь, спустя годы, не оставил своего подлого занятия, то есть опять доносит.
Спрашивается, не сыграл ли этот рисунок какую-то роль в истории с запрещением «Иллюстрированного альманаха»? Книга была уже разрешена к печати – и вдруг последовало запрещение. Кто-то в верхах спохватился перед самым появлением альманаха на книжных полках, буквально в последнюю минуту.
В чем тут дело? Неужели цензор Очкин пропустил нечто предосудительное, недопустимое в содержании книги? Однако знакомишься с альманахом и приходишь к выводу, что Некрасов печатал в своем «Современнике» и более острые с точки зрения цензуры произведения. В эту книгу вошли «Семейство Тальниковых» Панаевой, «Лола Ментес» Дружинина, «Ползунков» Достоевского и еще несколько произведений, критическое начало в которых присутствовало в разной степени, но не выходило за рамки того, что, скрепя сердце, цензоры дозволяли «Современнику».
Конечно, надо учитывать, что появление альманаха совпало с начавшейся в стране реакцией, которой самодержавие ответило на европейские события 1848 года, начавшиеся с революции во Франции. Но объясняет ли это важное обстоятельство всё в истории с запрещением некрасовского альманаха? Почему именно в этот момент Некрасов решил нанести Булгарину публичную пощечину? Что заставило его пойти на столь рискованный поступок? Вероятно, причина была очень серьезная. И тут можно сделать одно предположение...
«Самый отчаянный коммунист... страшно вопиет в пользу революции», – эти слова Булгарина о Некрасове широко известны, менее известны обстоятельства, при которых «Видок Булгарин», «Иудушка Булгарин» дал поэту такую высокую оценку.
Весной 1848 года пресловутое Третье отделение, где верой и правдой столько лет негласно служил Булгарин, получило анонимное письмо, в котором предрекалась революция и крушение монархии, при этой автор послания мастерски использовал церковно-славянский стиль манифеста Николая I от 14 марта.
В Третьем отделении поняли, что стилизация под манифест сделана опытной рукой, а значит, автор анонимного послания имеет прямое отношение к современной русской литературе. У Дубельта – начальника штаба Отдельного корпуса жандармов и, одновременно, управляющего Третьим отделением, были свои агенты среди чиновников, студентов, офицеров и даже среди аристократов, играющих в либералов. Был такой незаменимый секретный агент и среди писателей – Фаддей Венедиктович Булгарин, неоднократно оказывавший жандармам свои услуги. Естественно, что к нему в первую очередь и обратился Дубельт за помощью. Булгарин не замедлил верноподданически откликнуться, может, всерьез полагая, что ему, сыну польского шляхтича, лучше всего утверждать свой русский патриотизм доносами на русских писателей. Подлость не имеет национальности, она космополитична и безгранична как в прямом, так и в переносном смысле – качественно и географически. И, тем не менее, до сих пор приходится удивляться, как часто в русской истории на русском патриотизме спекулировали негодяи со стороны.
Но вернемся в середину девятнадцатого века, к Булгарину.
Как профессиональному доносчику, ему были известны десятки литераторов, которых можно было бы подозревать в ненависти к монархии и в авторстве антимонархического послания – демократические взгляды были широко распространены в среде русских писателей. Однако Булгарин остановил внимание Третьего отделения только на двоих – Якове Петровиче Буткове и Николае Алексеевиче Некрасове. Свой очередной донос Булгарин назвал очень осторожно – «догадки». Название доноса резко противоречит его тону – безапелляционному и уверенному:
«Более и смелее других вопиют в пользу революции молодой писатель Бутков, сотрудник «Отечественных записок» и «Современника», автор юмористического сочинения «Петербургские вершины», и Некрасов, издатель «Современника»…
Спрашивается, почему Булгарин, имея возможность назвать большое количество предполагаемых авторов и, таким образом, проявить свою широкую осведомленность и застраховаться от ошибки, ограничился только двумя этими именами?
Что нам известно о Буткове?
Кроме сборника «Петербургские вершины», написанного в подражание петербургским повестям Гоголя, он автор таких произведений, как «Горюн», «Странная история», опубликованных в «Отечественных записках». Интерес к этим произведениям не вышел за рамки того времени, когда они были созданы.
Судьба не баловала Буткова при жизни – она в какой-то степени напоминает трудный путь в литературу молодого Некрасова. Но Бутков так и не смог вырваться из нужды, надрывался ради куска хлеба и умер рано, в 1856 году. Чем же руководствовался Булгарин, называя Буткова возможным автором анонимного письма? Озлобленностью молодого писателя на окружающую, несправедливую к нему действительность? Но униженных и оскорбленных литераторов в Петербурге было немало, и многие из них подписались бы под подобным письмом. Достаточно ли было этого основания для многоопытного шефа жандармов Дубельта?
Думаю, Булгарин прекрасно понимал это сам. Не следует ли предположитъ, что Видок Булгарин, называя Буткова, разыграл некоторое колебание, а сам сразу же метил в Некрасова? К такому выводу невольно приводит внимательное изучение текста доноса, перечитаем приведенный выше отрывок. Как видим, Некрасов поставлен здесь вторым, однако фраза построена так хитро, что именно ему, а не Буткову, отводится главная роль – отмечено, что Бутков молодой писатель и является только сотрудником «Современника», издатель которого Некрасов.
Как бы испугавшись, что этого логического ударения Дубельт все-таки не заметит, Булгарин дополнительно сообщает, что «Бутков таскается по трактирам», а Некрасов «ведет себя повыше и упивается шампанским». И здесь Некрасову так своеобразно отводится более заметное место.
А далее Булгарин советует найти человека, «который бы напоил их и пораспросил». Прием подлый, и в этом – весь Булгарин. Усердие его безмерно, тут же он советует изучить почерки этих авторов. И вот 28 марта 1848 года оба писателя получили послания из Третьего отделения, на которые были вынуждены ответить письменно. К большому разочарованию жандармов почерки Буткова и Некрасова не были похожи на почерк автора анонимного послания.
Вероятно, Булгарин предполагал такой исход, потому и предлагал использовать провокатора. Больше чем уверен, что и этот его совет жандармы попытались реализовать, однако безрезультатно, автор письма остался неизвестен.
И все-таки – насколько «догадка» Булгарина в отношении Некрасова близка к истине? Может, им двигало только желание свести счеты с «Современником», который, как верно угадал Булгарин по первым успехам, становился самым читаемым журналом и самым грозные противником «Северной пчелы» и охраняемого ею самодержавия? Возможно, так и было, но не исключено, что «догадка» Булгарина имеет под собой очень серьезные, веские основания. Зачем же тогда ему потребовался Бутков?
Объяснения могут быть самые разные, но мне представляется более вероятным, что таким способом Булгарин намеревался отвести от себя подозрения, которые сразу бы появились в Петербурге, если бы по делу о анонимном письме Третье отделение занялось бы только Некрасовым. Возможно, тогда бы сразу же раскрылся источник информации Булгарина, который позволил ему бросить против Некрасова такое серьезное обвинение, грозившее поэту Петропавловской крепостью, каторгой.
Так или иначе было на самом деле, но в пользу этой версии то обстоятельство, что именно с этого времени Третье отделение уже не выпускало Некрасова из внимания, установило за квартирой постоянное наблюдение, фиксировало каждый его шаг. Можно предположить, что Некрасов, успевший завязать в Петербурге самые неожиданные знакомства, каким-то образом узнал о донесении Булгарина и кому обязан жандармским вниманием. И напрашивается вопрос: не был ли рисунок в «Иллюстрированном альманахе», изображавший доносчика Булгарина, ответным ударом Некрасова?
О провокаторской деятельности Булгарина многие знали еще во времена Пушкина, но публикация этой карикатуры в альманахе, интерес к которому возник еще до выхода сборника, означала бы для Третьего отделения окончательный, публичный провал одного из самых опытных секретных агентов, верных защитников самодержавия, а для самого Булгарина – всеобщее осмеяние и презрение.
Все эти обстоятельства, вероятно, и заставили так поспешно, после цензорского разрешения, запретить сборник и подвергнуть его уничтожению.
Сохранился документ, датированный 31 октябрем 1849 года и подписанный Дубельтом, где коротко, но красноречиво указано, что «шеф жандармов имеет неблагоприятные сведения на счет образа мыслей редактора «Современника» г-на Некрасова, должно наблюдать за ним».
И жандармы следили за поэтом всю жизнь, до самой смерти, донесение Булгарина было первым в длинном списке подобных донесений жандармских агентов. Вот только одно из них, датированное 28 октябрем 1857 года:
«Людей, подобных Щербине, Михаилу Салтыкову... и еще не следует забыть поэта Некрасова, можно безошибочно считать распространителями вредных и преступных сочинений, ходящих в рукописях по Столице и по всей России. – Некрасов, претерпевший гонение от покойного государя... сделался ныне любимым поэтом русской молодежи».
После случая с анонимным посланием Николаю I прошло почти десять лет, а жандармы по-прежнему считали Некрасова автором нелегальных, антиправительственных произведений – и считали так «безошибочно»!
Это свидетельство еще раз подтверждает догадку Булгарина.
При внимательном знакомстве с личностью поэта приходишь к выводу, что Достоевский был прав – Некрасов действительно был загадочным человеком, сложным и противоречивым. После его смерти прошло свыше ста лет, но и сейчас исследователей его жизни и творчества ждут самые удивительные открытия, самые неожиданные находки.
