Спор о библиотеке Ивана Грозного уже не раз вспыхивал между Пташниковым и Окладиным, поэтому меня не удивила та уверенность, с которой краевед начал излагать доказательства существования загадочной царской книгохранительницы – она свидетельствовала, что к этому разговору, впрочем, как выяснилось в дальнейшем, и Окладин, он подготовился основательно:
– О существовании при дворе Ивана Грозного большой библиотеки можно судить по книгам, написанным лично для царя и по его заказу, таким как Библия, Четьи-Минеи, Патерик печерский. Кроме того, имеются зарегистрированные в документах свидетельства о книгах, подаренных Грозному датским королем Христианом Третьим, польским королем Стефаном Баторием, папским послом Антонио Поссевино, молдавским господарем Александром, суздальским епископом Варлаамом, игуменом Троице-Сергиева монастыря Артемием, литовским князем Константином Острожским, русским писателем Иваном Пересветовым и другими. Сейчас, спустя свыше четырехсот лет после смерти Грозного, все эти книги почему-то считаются погибшими.
– Так оно и случилось, – невозмутимо произнес Окладин. – В русской истории после Грозного произошло столько войн, пожаров и прочих бедствий, что было бы удивительно, если бы эти книги уцелели.
– Трудно согласиться с таким выводом, и вот почему. Во-первых, Иван Грозный всё время опасался не только за свою жизнь, но и за имевшиеся у него огромные богатства. Во-вторых, царь был страстным книжником, и книги сами по себе представляли для него большую ценность. В-третьих, в числе даривших книги были видные государственные деятели, их подарки имели особую, политическую значимость. Таким образом, эти книги не могли просто затеряться или исчезнуть. А значит, правильнее будет предположить, что они не найдены и хранятся где-то в одном месте.
Видимо, Окладин не нашел веских доводов, чтобы сразу возразить краеведу, и промолчал, что придало Пташникову уверенности:
– О том, что у Грозного было богатое книжное собрание, можно судить по его вкладам в монастыри и церкви. Известно около восьмидесяти таких пожертвований в Соловецкий, Кирилло-Белозерский, Антониево-Сийский, Ростово-Борисоглебский, Троице-Сергиев, Валаамский и другие монастыри. Причем часто книги отдавались уникальные, чудом сохранившиеся в лихолетье. Так, в Яренгскую Стефановскую пустошь он отдал только одну книгу, но это было Добрилово Евангелие – рукопись 1164 года, то есть написанная раньше «Слова о полку Игореве». Можно предположить, что вкладные книги изымались Грозным всё из той же загадочной книгохранительницы московских государей. О ее существовании свидетельствуют высокая начитанность Грозного, широкая осведомленность в событиях римской, литовской, польской истории, глубокое знакомство с русскими летописями и церковной литературой.
Дождавшись паузы, Окладин сказал:
– Приведенные вами факты сами по себе интересны, но во многом спорны. А главное, они не доказывают существования библиотеки московских государей в тех размерах, в которых вы ее предполагаете.
– У вас есть конкретные возражения? – встрепенулся Пташников.
– Вы утверждаете, что Иван Грозный был страстным книжником, поэтому книги имели для него огромную, ни с чем не сравнимую ценность. И тут же приводите пример, как он дарит в Яренгскую Стефановскую пустошь уникальное Добрилово Евангелие. Настоящий книжник, каким вы изображаете Грозного, так бы не поступил. Отдал бы любое другое Евангелие, а это оставил бы при себе.
– Чтобы осознать ценность Добрилова Евангелия, потребовались столетия. Вы требуете от Ивана Грозного таких познаний, каких в его время просто не было.
– Ну, если так рассуждать, то напрашивается вывод, что Грозный вообще не знал подлинной ценности библиотеки московских государей, которой якобы владел, потому и разбазаривал ее направо и налево, – с едва прикрытой иронией произнес историк.
Здесь следует сделать одно замечание. Сразу, как только между Пташниковым и Окладиным начался спор о таинственной царской книгохранительнице, остальные гости краеведа примолкли, видимо, почувствовав, что этот словесный поединок – дело серьезное, принципиальное и в него, чтобы объективно выявить правую сторону, лучше не вмешиваться. Вместе с тем было ясно, что этот спор заинтересовал собравшихся за столом не меньше, чем меня.
– Вы говорили, что книги, подаренные Грозному видными государственными деятелями, не могли просто затеряться и исчезнуть, поскольку представляли для него особое значение, – продолжил Окладин.
– А вы не согласны с этим утверждением?
– Возможно, оно было бы справедливо по отношению к кому-нибудь другому, но не забывайте – речь идет о царе-деспоте, для которого чужого мнения и авторитета просто не существовало. Достаточно было очередной вспышки ярости, как книга, подаренная, к примеру, Стефаном Баторием, летела в печь. Таким же образом могла оказаться уничтоженной любая другая книга или все скопом.
– Если бы Иван Грозный был таким книгоненавистником, каким вы его пытаетесь нарисовать, первая русская типография не появилась бы в его царствование. Кстати, к сокровищам библиотеки Грозного надо обязательно отнести книги, напечатанные в типографии Ивана Федорова. Да, согласен, Грозный был деспотом, но он же был начитанным, образованным человеком, переписка с Курбским – еще одно тому доказательство.
– Вы зря пытаетесь представить Грозного просвещенным и дальновидным монархом, который только и думал, как уберечь уникальную библиотеку, понимал значение книгопечатания. Этому противоречат факты – хотя бы бегство первопечатника Ивана Федорова из Москвы. Если бы Грозный был настоящим книжником, искренне радел о книгопечатании, этого не случилось бы.
– Подлинные причины отъезда Ивана Федорова неизвестны, хотя и можно сделать предположение.
– Думаете, его послал Грозный? – угадал Окладин, к чему клонит краевед.
– Я уверен в этом. Но Иван Федоров – тема отдельного разговора, он до сих пор остается одной из самых загадочных личностей русской истории. Вернемся к судьбе библиотеки московских государей. Специально для перевода с греческого книг великокняжеской библиотеки Василий Третий пригласил в Москву образованного афонского монаха Максима Грека. Скончался он в 1556 году, и сразу после его смерти было написано «Сказание о Максиме Греке», отрывок из которого я зачитаю...
Пташников снял с полки еще одну книгу, быстро нашел нужную страницу и медленно, чуть ли не нараспев, процитировал:
– «По мале же времени великий государь приснопамятный Василий Иоаннович сего инока Максима призвав и вводит его во свою царскую книгохранительницу и показа ему бесчисленное множество греческих книг. Сей же инок во многоразмышленном удивлении бысть о толиком множестве бесчисленного трудолюбного собрания и с клятвою изрече пред благочестивым государем, яко ни в Грецех толикое множество книг сподобихся видети...»
Как бы проверяя реакцию Окладина, Пташников искоса взглянул на него и опять уткнулся в книгу:
– «Аз же, – сказал Максим Грек, – ныне православный государь, Василий самодержьче, никогда только видех греческого любомудриа, яко же ваше сие царское рачительство о божественном сокровище. Великий же государь Василий Иоаннович в сладость послуша те его и преда ему книги на рассмотрение разбрати, которые будет еще непреложна на русский язык».
Пространная цитата из жития Максима Грека еще раз подтвердила мою догадку, что к разговору о библиотеке московских государей краевед давно готовился и начал его во всеоружии. Однако все-таки было заметно то беспокойство, с которым он ожидал, что скажет по поводу этого свидетельства Окладин.
А тот словно специально, чтобы помучить краеведа, молчал, поглаживая длинными пальцами тщательно выбритый подбородок. Не выдержав затянувшейся паузы, я обратился к историку:
– Убедительное свидетельство, вряд ли его можно опровергнуть – здесь прямо сказано о царской книгохранительнице и о ее богатстве. И Максима Грека пригласили в Москву для перевода греческих книг. Следовательно, такая библиотека существовала.
Окладин заговорил таким назидательным тоном, словно перед ним были студенты-первокурсники:
– Я не отрицал и не отрицаю, что у московских великих князей была какая-то библиотека, но категорически не согласен с тем, что это было крупное книжное собрание. Речь может идти о нескольких десятках книг, не больше. А наш уважаемый Иван Алексеевич представляет дело так, словно это было богатейшее, чуть ли не сказочное собрание вроде Александрийской библиотеки.
– В житии Максима Грека говорится о множестве книг, о бесчисленном множестве книг, – повторил Пташников. – На каком основании вы подвергаете сомнению документальное свидетельство?
– На том простом и общеизвестном основании, что жития и сказания почти всегда отмечены печатью поэтического вымысла. Они касаются действительных фактов, иногда изображают реальные исторические лица, в основе их сюжетов часто лежат конкретные исторические события, но вот беда – достоверности в подобных сочинениях крайне мало, а порой и вовсе нет. Жития, сказания, былины не могут считаться серьезными историческими документами или использоваться в качестве таковых. По правде говоря, Иван Алексеевич, вы меня разочаровали, приведя в качестве доказательства существования библиотеки московских государей такой неубедительный аргумент, – вроде бы даже с сочувствием сказал Окладин. – Я изложил не свое личное отношение к житийной литературе, а научно обоснованное мнение о ней, которое вы найдете в любом учебнике древнерусской литературы.
При всем моем доверии к краеведу доводы историка на этот раз показались мне убедительнее, да и сам Пташников выглядел сейчас выбитым из колеи. Чтобы хоть как-то сгладить неприятную ситуацию, в которой очутился краевед, я попросил Окладина подробнее остановиться на личности Максима Грека и объяснить, почему он удостоился чести иметь собственное житие. Перехватив инициативу в споре, Окладин охотно выдал следующую «информацию к размышлению»:
– Настоящее имя Максима Грека – Михаил Триволис. Родился примерно в 1480 году в городе Арта, находившемся в то время под турецким владычеством. Видимо, это обстоятельство, а также тяга к знаниям заставили его уехать в Италию, где посещал лекции известных богословов и ученых Падуи, Милана, Флоренции, слушал проповеди Савонаролы, в Венеции познакомился с издателем Альдом Мануцием. На короткое время перешел в католичество, стал монахом-аскетом, но в 1505 году вернулся в православие и постригся в монахи Ватопедского монастыря на Афоне, получив в монашестве имя Максим...
Тут краевед, который, как мне казалось, переживал свое поражение и не слушал Окладина, прервал его:
– Следует заметить, что на горе Афон, расположенной на Халкидонском полуострове Эгейского моря, было несколько православных монастырей, имевших немало книг на латинском, греческом, славянском и других языках. Однако Максим Грек предпочел Ватопедский монастырь, который отличался особой строгостью нравов, а, кроме того, обладал уникальной библиотекой, включавшей в себя книги византийских императоров Андроника Палеолога и Иоанна Кантакузена.
– Вы к чему это вспомнили? – спросил Окладин, ожидая подвоха.
– Просто любопытная деталь, – с невинным видом, но многозначительным тоном сказал Пташников. – Продолжайте.
Однако историк заговорил не сразу, видимо, замечание краеведа сбило его с толку.
– Через десять лет после появления Максима Грека в Ватопедском монастыре туда из далекой Московии пришла грамота великого князя Василия Третьего, который просил на время прислать к нему «переводчика книжнова» старца Савву. Однако старец находился в таком возрасте, что до Москвы ему было не добраться, поэтому вместо него послали Максима Грека, известного своим благочестием и книжной премудростью. Послали его для перевода греческой Толковой Псалтыри, ни о какой библиотеке московских государей тогда не было и речи – легенда о ней появилась позднее, – Окладин выразительно взглянул на краеведа.
Я видел – тому стоило большого труда, чтобы тут же не ввязаться в спор с историком.
– В Москву Максим Грек прибыл в 1518 году, и вместе с двумя русскими помощниками был поселен в Чудовом монастыре на территории Московского Кремля. Русского языка Максим тогда еще не знал, поэтому он переводил с греческого на латинский, а переводчики от Посольского приказа – с латинского на русский. За полтора года Псалтырь перевели, но Максим Грек, в совершенстве освоив русский язык, не вернулся на родину, а занялся исправлением богослужебных книг.
Окладин опять посмотрел на Пташникова, но тот и сейчас не проронил ни слова, видимо, взяв на вооружение ту же тактику выжидания удобного момента, которую до этого так успешно использовал историк.
– Юношеское увлечение Максима Грека проповедями неистового Савонаролы не прошло даром – в начавшейся церковной борьбе он стал последователем нестяжателей, написал против иосифлян несколько трактатов, обличал пороки монашеского быта. Но главное его «преступление» состояло в другом – он осудил развод Василия Третьего с Соломонией Сабуровой. В то время первый брак считался законом, второй – законопреступлением, третий – «свинским житием». Так писали русские книжники, а Максим Грек стал ярым сторонником и защитником русской культуры и православных обычаев. За все эти мнимые преступления его обвинили в ереси и в сношениях с турецким султаном, отлучили от церкви и приговорили к пожизненному заключению в Волоколамском Иосифовом монастыре. Там он просидел пять лет, еще двадцать – в Тверском Отрочем монастыре. В заключении продолжал заниматься литературным трудом: писал о самоуправстве бояр в малолетство Ивана Грозного; по случаю венчания его на царство – об обязанностях царя. Когда отлучение было снято, переехал в Троице-Сергиев монастырь, где и умер. Впоследствии церковь за муки и страдания причислила его к лику святых; вот тогда и появились сказания о нем, в которых вымысла больше, чем правды...
Вероятно, я разочарую любителей напряженного, динамичного сюжета – в этом повествовании приключений как таковых не будет. Мы начали разговор о библиотеке Ивана Грозного, а он невозможен без того, чтобы хотя бы вкратце не рассказать о тех, кто имел к ней касательство, – где-то на пересечении их судеб и надо было искать загадочную книгохранительницу, другого способа у нас просто не было. Поэтому здесь еще не раз будет приводиться подобная «информация к размышлению», а Максим Грек, как станет ясно в дальнейшем, займет в нашем расследовании особое место.
И еще одно замечание. Как я говорил, здесь не будет приключений в общепринятом понимании, но разве неожиданные версии, внезапные доказательства, неразгаданные тайны истории и резкие, непредвиденные повороты в их расследовании менее любопытны и увлекательны, чем слежки, похищения и убийства?
Вернемся к разговору на юбилее Пташникова. Я ошибался, предполагая, что доводы Окладина полностью обезоружили краеведа, – он бросился в бой страстно и решительно:
– Вы продемонстрировали, Михаил Николаевич, прекрасный пример, как из интереснейших исторических сведений можно сделать сухой бухгалтерский отчет! Почему так облегченно, трафаретно вы их объясняете? Только потому, что они переходят из одного исторического исследования в другое и принадлежат вашим именитым коллегам?
– Давайте говорить конкретно, по существу.
– Конкретно? Пожалуйста. Вот вы повторили избитое утверждение, будто Максим Грек очутился в Москве только потому, что у старца Саввы для такой дальней дороги уже не было сил и здоровья. Действительно, в ответной грамоте Василию Третьему афонские монахи писали, что «повеление благовернейшего великого князя» исполнить потому не могут, что старец Савва «многолетен, ногами немощен». Но почему так безоговорочно мы должны верить этому заявлению?
– Потому что нет никаких оснований подвергать его сомнению!
– Основания есть, и весьма серьезные. Вы настаиваете на том, что Максима Грека послали в Москву для перевода с греческого на русский Толковой Псалтыри?
– Конечно.
– В таком случае объясните, почему для этой работы отправили человека, который вовсе не знал русского языка?
Окладин ответил неуверенно, никак не ожидая такого вопроса:
– Возможно, кроме старца Саввы других переводчиков в Ватопедском монастыре просто не было.
– Согласитесь, это весьма сомнительное объяснение. Ватопедский монастырь считался одним из культурнейших монастырей Афона, потому Василий Третий и обратился именно в этот монастырь. Наверняка у того же старца Саввы были ученики, освоившие русский язык. Наконец, тех, кто знал русский язык, охотно брали в монастырь – нельзя не учитывать, что в то время для всего православия Москва действительно стала религиозным центром.
– А как вы расцениваете поездку Максима Грека?
– Ясно, что главная цель этого дальнего путешествия – не перевод Толковой Псалтыри на русский язык, которого Максим Грек не знал, хотя эту работу с помощью русских толмачей ему и пришлось выполнить. Я думаю, тут надо учитывать особое положение Ватопедского монастыря, существовавшего за счет подаяний. Уже отмечалось, что до поездки в Москву энергичный инок Максим Грек, обладавший даром убеждать и общаться с людьми, неоднократно отправлялся за сбором милостыни в различные страны. Возможно, поездка в Москву носила тот же характер.
– В такую даль – и всего лишь за милостыней? – недоверчиво произнес я, но Пташников тут же объяснил:
– Смотря, что называть милостыней. Можно предположить, что в данном случае перед Максимом Греком была поставлена задача особой важности, которую мог выполнить именно он и никто другой. Вспомните – в библиотеке Ватопедского монастыря находились книги византийских императоров Андроника Палеолога и Иоанна Кантакузена. Не решило ли руководство монастыря приобщить к ним и книги последнего византийского императора, которые перевезла в Москву Софья Палеолог?
– А как же быть с Москвой – Третьим Римом? – насмешливо заметил Окладин. – Тут у вас, признайтесь, концы с концами не сходятся.
– Почему же? Можно допустить, что монахи Ватопедского монастыря и не рассчитывали получить всю библиотеку московских государей, о которой были прекрасно осведомлены, а только часть книг. Для того и послали Максима Грека, имевшего опыт библиотечной работы, в совершенстве знавшего латинский язык и способного выпрашивать богатые дары в монастырскую казну. Ему удалось увидеть царскую книгохранительницу, что нашло отражение в «Сказании о Максиме Греке», однако дальнейшие события развивались не так, как рассчитывали монахи Ватопедского монастыря, – Максим Грек сначала не захотел, а потом не смог вернуться на родину. В любом случае, легенда о Толковой Псалтыри, ради перевода которой не владевший русским языком Максим Грек оказался в Москве, не выдерживает критики. Библиотека московских государей – вот что заставило его отправиться в дальнюю дорогу!
Доказательства краеведа показались мне убедительными, не лишенными логического обоснования, но Окладин держался прежней позиции:
– Если Максим Грек действительно видел библиотеку московских государей, то обязательно написал бы об этом в одном из своих многочисленных литературных произведений. Но я не помню, чтобы он ее даже упоминал.
– А вот здесь вы глубоко заблуждаетесь! – воскликнул Пташников, опять раскрыл книгу и прочитал торжественно, как верующий молитву: – «Сие и ныне воистину воздвиже твою державу к преложению толковых псалмов, по много лета в книгохранительнице заключенных бывших, человеком же никую ползу подавших». Это цитата из послания Максима Грека великому князю Василию Третьему. Как видите, здесь прямо говорится, что книги из библиотеки долгие годы никому не показывались. Вспомните – то же самое сказано и в житии Максима.
– Здесь речь идет только о псалмах. На основании этого сообщения никак нельзя сделать вывод о богатстве княжеской библиотеки.
– А вы послушайте дальше, – Пташников вновь уткнулся в книгу: – «Общее и духовное брашно всем предложи... да не паки в ковчезех, яко же и преже, таковое богособранное сокровище, да воссияет всем обще». – Краевед громко захлопнул книгу и с вызовом посмотрел на Окладина: – Богособранным сокровищем называет Максим Грек библиотеку московских великих князей, призывает, чтобы библиотека-тайник стала доступной, приносила пользу. Вот вам конкретное доказательство, что тут говорится не только о псалмах, а о богатейшем книжном собрании. Что вы на это скажете?
– Я остаюсь при своем мнении – речь идет исключительно о церковной литературе, – непримиримо произнес Окладин.
– В своих сочинениях Максим Грек постоянно цитирует Аристотеля, Гомера, Ксенофонта, Лукиана, Плутарха, Тита Ливия, Цицерона. Чем вы объясните такое широкое и точное цитирование? Тут и уникальная память не помогла бы.
– Все эти книги Максим Грек мог привезти с Афона.
– Это нереально, – отмахнулся Пташников. – Он уезжал на короткий срок и по конкретному делу, значит, большим багажом не стал бы себя обременять.
– Сделать выписки из этих произведений он мог раньше, еще на Афоне, в Ватопедском монастыре.
– Опять маловероятно, больше похоже на современный стиль работы. Да и не мог он знать, какие именно цитаты потребуются ему в будущей литературной деятельности и политической борьбе. Здесь объяснение может быть только одно – все эти произведения были у него под рукой, в той самой библиотеке, о которой мы говорим.
– Если такое крупное книжное собрание, как библиотека московских государей, действительно существовало, оно не могло исчезнуть без следа, какая-то часть его книг оказалась бы в других собраниях. А что получается? Книги из этой загадочной библиотеки искали в бывшем Патриаршем училище, в Синодальной типографии, в библиотеке Святейшего синода, в архиве министерства иностранных дел – и не нашли ни единой.
– Какой же вы сделали из этого вывод? – нахмурился краевед, вероятно, уже догадываясь, к чему клонит Окладин.
– Вывод можно сделать только один – значит, ее просто не было и все разговоры о ней – романтический вымысел. Впрочем, это мнение блестяще изложил в своей работе «О библиотеке московских государей в X V I столетии» историк и археограф Сергей Алексеевич Белокуров. Тысяча страниц печатного текста, сотни аргументов, опровергающие саму возможность существования подобной книгохранительницы.
– Да, труд был проделан огромный, а задачу перед собой автор поставил самую что ни на есть неблагодарную – доказать бедность русской культуры, – вполголоса проронил Пташников, но Окладин услышал его и наставительным тоном произнес:
– Это был объективный, добросовестный ученый. С его выводами согласился известный историк Ключевский.
– Еще бы – Белокуров был его учеником, – проворчал краевед.
– Белокурова поддержали члены Московского общества истории и древностей российских. За эту работу ему была присуждена почетная премия. А это говорит о многом.
– Премия за неверие, – фыркнул Пташников. – Если бы он потратил столько же усилий на поиски библиотеки, то, возможно, отыскал бы ее. Энергии и усидчивости ему было не занимать, а вот с его выводами я категорически не согласен.
– Белокуров вынес окончательный приговор по делу о библиотеке московских государей – вот что вам не нравится. Он доказательно разоблачил все вымышленные факты, правильно осветил общеизвестные, а в придачу провел огромную исследовательскую и поисковую работу. Только по Максиму Греку собрал свыше двухсот пятидесяти новых документов.
– И не смог правильно прочитать высказывание Максима Грека о библиотеке московских государей в его послании Василию Третьему. Вот вам и объективный, добросовестный ученый. Все его доказательства шиты белыми нитками. А всё потому, что с самого начала своего исследования он поставил целью доказать бессмысленность поисков царской книгохранительницы. Это ненаучный подход. Надо беспристрастно и непредвзято рассмотреть вcе имеющиеся факты, а уж потом выносить приговор. Пусть в результате он пришел бы к тем же самым выводам, но всё равно доверия к его книге было бы больше.
– Такие же энтузиасты, как вы, в чем только не обвиняли Белокурова. Даже называли его желчным, реакционным писакой, не любящим русский народ. Как легко прослыть реакционером – достаточно высказать сомнение в подлинности какого-нибудь свидетельства, ранее использованного ура-патриотами. Нельзя научную добросовестность сводить к недостатку патриотического чувства. Вся деятельность Белокурова доказывает, что это был честный, настоящий ученый.
– Настоящими учеными были и те, кто возражал Белокурову. Среди них такой крупный специалист, как Николай Петрович Лихачев. В 1893 году он выступил с докладом о библиотеке московских государей в Петербургском обществе любителей древней письменности и признал достоверным сообщение о показе библиотеки Максиму Греку.
– Это сообщение всё равно выглядит очень сомнительно.
Как подхлестнутый, Пташников вскочил со стула, каким-то чудом сразу нашел на книжной полке тоненькую книжицу большого формата.
– Академик Алексей Иванович Соболевский в этой маленькой брошюре в шестнадцать страниц, изданной в Санкт-Петербурге в 1900 году, не оставил от всех так называемых доказательств Белокурова камня на камне. Вот что он пишет о его работе: «Перед нами книга в тысячу без малого страниц, стоившая автору нескольких лет работы, посвященная далеко не важному вопросу и дающая решительный ответ на этот вопрос. Можно бы думать, что автору удалось разрешить вопрос окончательно; но, увы, даже беглое чтение книги показывает читателю, что до разрешения так же далеко, как и прежде». Очень пагубно для истины – пытаться вырвать из истории какое-то событие или явление. Белокуров вступил на этот путь – и потерпел полное поражение, загадка библиотеки московских государей как существовала так и существует, какими бы авторитетными суждениями эту проблему не пытались закрыть или опорочить.
– Почему же, в таком случае, ее до сих пор не нашли? – скептически осведомился Окладин.
– Как-то я уже говорил, что вся беда библиотеки московских государей состоит в том, что ее искали не там, где следовало. Все поиски сосредоточили на Московском Кремле, но это не единственное место, где библиотека может находиться.
– Правильно! – включился в разговор Ниткин. – Я уже давно доказываю, что следует начать планомерные поиски в Александровском кремле. Именно в те годы, когда Грозный жил в Александровой Слободе, он усиленно занимался литературным трудом, а без библиотеки под рукой это невозможно.
– Весьма вероятная версия, – согласился Пташников.
– Помилуйте! А почему именно Александрова Слобода? – всерьез возмутился Метелин. – С таким же успехом Грозный мог перевезти свою библиотеку в Вологду, которую намеревался сделать новой столицей русского государства. В пользу вологодской версии тоже имеется немало документальных свидетельств.
– Сомневаюсь, что вы сможете убедительно ее доказать, – подала голос Лидия Сергеевна Строева. – Ведь Грозный так и не переехал в Вологду. На мой взгляд, он вполне мог спрятать царскую книгохранительницу в Троице-Сергиевом монастыре, куда часто приезжал.
– Позвольте тогда и мне высказать свою версию, – сказал Мамаев.– В 1571 году Иван Грозный бежал от подступившего к Москве крымского хана Девлет-Гирея в Ярославль. Таким образом, библиотека московских государей могла оказаться здесь вместе со всей царской казной, которую Грозный вывез сюда из Москвы. Подтверждением этой версии может служить находка в Ярославле «Слова о полку Игореве», ранее хранившегося в царской книгохранительнице.
– Удивляюсь на вас, друзья, с какой легкостью вы исключили историю библиотеки Ивана Грозного из истории Москвы, – недовольно проговорил Иванов. – Нет никаких серьезных оснований считать, что библиотека была вывезена из столицы. Что же касается поисков библиотеки, то они и в Москве не проводились как следует, а только от случая к случаю. А между тем у меня есть веское свидетельство, что под Московским Кремлем имеются подземелья, куда до сих пор так и не удалось проникнуть исследователям.
– Получается, что за этим столом собрались люди, готовые доказать сразу пять версий, где надо искать библиотеку Ивана Грозного: в Москве, Сергиевом Посаде, Александрове, Ярославле и Вологде, – подвел я итог. – Было бы интересно услышать доказательства в пользу каждой из этих версий...
К моему глубокому сожалению, этот разговор не состоялся – иногородним гостям Пташникова пора было собираться в обратный путь. Однако прежде чем проститься с Пташниковым и Окладиным, я предложил им продолжить расследование по делу о библиотеке Ивана Грозного.
– Доводы Ивана Алексеевича меня не убедили, – сказал историк. – Я не верю в ее существование.
– Тем более надо встретиться, чтобы продолжить это расследование, – решительно заявил Пташников, словно вызывая Окладина на дуэль. – Я не успел изложить все имеющиеся свидетельства существования библиотеки московских государей, так как их очень много, что само по себе говорит в ее пользу.
– Через неделю жду вас у себя, – принял Окладин брошенный ему вызов.
Нет нужды объяснять, как я обрадовался его согласию принять участие в расследовании судьбы библиотеки Ивана Грозного. Вместе с тем меня не оставляла досада, что если бы разговор о ее местонахождении продолжился за столом, то я получил бы информацию, которая значительно дополнила бы мое представление об этой загадке русской истории.
