В 1849 и 1851 годах вышли два номера «Ярославского литературного сборника», который ныне представляет собой библиографическую ценность как один из начальных опытов провинциальной литературы. В сборнике за 1851 год в числе других материалов был опубликован очерк, принадлежавший перу известного в свое время местного краеведа и коллекционера Семена Алексеевича Серебреникова под названием «Князь Дмитрий Михайлович Пожарский и нижегородский гражданин Кузьма Миныч Сухорукий в Ярославле, в 1612 году. (Эпизод из неизданной истории города Ярославля.)». В журнале «Русь» (№ 1 (27) – 97) очерк был опубликован под более кратким названием «Хроника одного покушение».
Прежде чем обратиться к этой странице ярославской истории – несколько слов об авторе очерка. Информацию о нем представила в журнале «Русь» (№ 5-97) Дарья Озерова в очерке «Купец и краевед Семен Серебреников». Год и место его рождения не удалось выяснить, но известно, что купец второй гильдии Семен Алексеевич Серебреников владел в Ярославле собственным домом и магазином, однако «В часы свободы и досуга, остающиеся от коммерческих дел, по склонности и любви своей к отечественной истории много занимался историческими исследованиями» – писал он о себе в рукописи, хранящейся в Государственном архиве Ярославской области. Здесь же обнаружились стихотворные строки, так объясняющие его любовь к отечественной истории:
- Любить отечество велят
- Природа, Бог.
- А знать его есть
- Честь, Достоинство и Долг.
Серебреников печатался в «Ярославских губернских ведомостях», в журналах «Северная Пчела», «Отечественные записки», «Библиотека для чтения», в специальных сборниках «Временник Московского общества истории и древностей» и «Известия Археологического общества». Занимался коллекционированием старинных книг, рукописей, монет, рисунков с видами Ярославля. Всё это требовало финансовых затрат, и не малых, что, наверное, и привело Серебреникова к разорению – в марте 1863 года в записках Ярославского губернского правления появилось объявление следующего содержания: «Назначено в продажу движимое имение ярославского купца Семена Серебреникова за долги его разным лицам». Умер он 14 июня 1866 года, похоронен на Леонтьевском кладбище.
Другой известный ярославский краевед Вадим Лествицын, которого мы уже упоминали выше, в том же году писал в «Ярославских губернских ведомостях», что в последние годы жизни Серебреников «так ослаб физически и морально, что не только не стал ничего писать, но и прекратил всякие сношения с ученым и литературным миром». Возможно, именно этим обстоятельством вызвано то, что, как пишет Д.Озерова, «поиски его могилы завершились неудачей».
За тридцать лет работы в ярославском краеведении Серебреников писал о ростовском князе Василько, об основателе театра Ф.Г.Волкове, о первом ярославском наместнике А.П.Мельгунове, об отдельных страницах истории наших уездных городов Борисоглебска, Мологи, Ростова, Углича, о свадебных обрядах, об истории церквей и монастырей губернии, о ссыльном угличском колоколе.
В фонде редкой книги Ярославского государственного педагогического университета им. К.Д.Ушинского хранится рукопись Серебреникова «Опыт древней истории города Ярославля», которую ему, несмотря на проникновенное обращение к ярославскому губернатору, так и не удалось издать. С той поры губернаторов сменили комиссары, комиссаров – первые секретари обкомов, которых в наше благословенное время опять вернули в губернаторское звание, а отношение к краеведческой литературе, как наблюдаем, осталось неизменным.
Особый интерес представляет работа Серебреникова «Историческое исследование о начале и основании города Ярославля», впервые опубликованная в 1842 году в «Ярославских губернских ведомостях» и переизданная в «Ярославском литературном сборнике» за 1849 год. В этой работе он относит время основания Ярославля к периоду 1026–1030 гг. и приводит доводы в пользу этой версии. Однако в самом конце своей работы он справедливо написал:
«Не говоря решительно ни о годе, ни о случае основания Ярославля, надобно еще поискать новых, более положительных доказательств в пользу мнения, будто Ярославль есть памятник одиннадцатого века, чему теперь мы привыкли верить только по преданию и только основываясь на преданиях же… А для решения исторических вопросов требуются не такие доказательства».
Свое отношение к этой теме мы уже высказали в главе «Чье имя носит Ярославль». Целиком согласны с Д.Озеровой, которая, приведя этот отрывок из работы Серебреникова, оценивает его как серьезного историка. Действительно, критичное отношение к официально заявленной чиновниками дате основания Ярославля может служить показателем серьезности исследователя.
Впервые имя Серебреникова прозвучало в журнале «Русь» уже в первом номере, вышедшем в сентябре 1991 года, в очерке С.Смирнова «Иван Аксаков и ярославские «старинари». «Я познакомился вчера с купцом Серебрениковым... с человеком в самом деле замечательным по своим историческим и археологическим знаниям и по своей любви к труду», – писал И.С.Аксаков сразу по приезде в Ярославль. Столь высокие оценки писатель давал не часто.
Сделав это небольшое отступление в биографию одного из первых ярославских краеведов, вернемся к его очерку о «ярославском стоянии» ополчения Пожарского и Минина.
Вот что конкретно пишет С.А.Серебреников о покушении на Дмитрия Пожарского, осуществленном, как уверен автор, агентами казацкого атамана Ивана Заруцкого:
«Пожарский начал готовиться к походу и решился отправить в Москву передовые отряды, а сам думал выступить после, когда кончит дела с Новгородом и отправит туда посла. Трубецкой и Заруцкий между тем писали в Ярославль, что гетман Ходкевич приближается к Москве с сильным войском, и просили Пожарского спешить походом. Это известие убедило Пожарского еще более поспешать к Москве. Изменник Заруцкий, выражавший в грамоте желание видеть скорее Пожарского под стенами Москвы, подобно всем злодеям, адским умыслом хотел повредить делу. Он давно уже послал в Ярославль двух казаков, Обрика и Стеньку, с поручением умертвить Пожарского. Но казаки передали эту тайну семи человекам, служившим в ополчении Пожарского: смолянину Ивану Доводчикову, пяти смоленским стрельцам и рязанцу Семену Жданову. Последний был в доверенности у князя, пользовался его милостями и жил в его доме. Много раз покушались злоумышленники исполнить злое дело, замышляя убить князя во время сна или в дороге, но ни то ни другое не удавалось. Когда стали собираться в Москву, Пожарский назначил день для осмотра пушечного наряда. На осмотр собралось множество народа и, когда князь выходил из съезжей избы (сборного дома), чрезвычайно было тесно. Убийца воспользовался теснотой, пробрался сквозь толпу и бросился с ножом на князя. Но Промысел спас его от смерти, – убийца промахнулся и ударил ножом казака Романа, который вел князя под руку. Раненый застонал и упал без чувств на землю. Пожарский и не подозревал, что тут таился злодейский умысел на его жизнь, а думал, что казак нечаянно ранен в тесноте, от неосторожности, и продолжал путь; но его остановили, объявив, что он сам был целью для убийцы. Виновный был схвачен, подвергнут допросу и объявил имена всех заговорщиков. Народ хотел растерзать их, но великодушный князь не казнил убийц, а сослал одного в ссылку, других велел взять с собой в Москву, чтобы представить в них явную улику против Заруцкого. Это обстоятельство обнаружило пред всеми гнусные намерения Заруцкого и, без сомнения, встревожило князя и усилило его опасения за благоуспешность похода. Однако мысль о личной безопасности всегда уступала в его душе место мысли о спасении бедствующего отечества, и крайняя необходимость спешить в Москву, дабы предупредить гетмана, превозмогла все возможные опасения».
В работе над этим очерком С.А.Серебреников использовал несколько источников, наиболее часто – «Летопись о многих мятежах», «Собрание государственных грамот и договоров» и «Сказание Авраамия Палицына». Таким образом, обвинение в покушении на князя именно Заруцкого не было самодеятельностью Серебреникова. По сути, эту же версию в своей «Истории России с древнейших времен» повторил С.М.Соловьев: «Из подмосковного стана, от Заруцкого, приехали в Ярославль двое козаков – Обреска и Степан, у них уже были здесь соумышленники – Иван Доводчиков смолянин, смоленские стрельцы – Шанда с пятью товарищами да рязанец Семен Хвалов; последний жил на дворе у князя Пожарского, который кормил его и одевал».
Как видим, разница небольшая: вместо Обрика – Обреска, вместо Семена Жданова – Семен Хвалов. «Понятно, – пишет Соловьев, – с каким чувством после этого Пожарский и все ополчение должны были выступать в поход под Москву, где под видом союзников должны были встретить убийц». Но всё ли ясно в истории с покушением на князя?
Несколько другую версию покушения, значительно сократив число заговорщиков, предложил горьковский (нижегородский) писатель Валерий Шамшурин в повести «Ярославское стояние», напечатанной в № 2 журнала «Русь» за 1992 год. В предисловии к повести автор пишет:
«Начало ополчению положил Нижний, но сборным пунктом ратных дружин, центром притяжения всех патриотических сил суждено было стать Ярославлю. Именно здесь в значительной степени решалась судьба Москвы и всего русского государства. Этому я и посвятил свое повествование, используя архивные документы, а также исследования старых и современных историков, стараясь соединить достоверность с художественностью. Убежден, то, что происходило 380 лет назад, может послужить серьезным уроком для нас, ибо корни многих наших сегодняшних неурядиц – в глубинах былого, которое обладает свойством воскресать».
Теперь процитируем отрывок из повести, рассказывающий о покушении на князя Пожарского:
«В толпу ратников затесались тайные посланцы Заруцкого Стенька и Обреска. Давно должны были исполнить молодчики строгий наказ своего вожака, но не смогли и потому пребывали в крайнем удручении. Еще бы им не тужить! К Пожарскому не удалось подступиться, его всюду окружал и сопровождал служивый люд. В ополченских станах охотников устранить главного воеводу не сыскалось. Напрочь отреклись от злодейского умысла смоленские стрельцы, улещенные нагрянувшим некстати к ним князем Хованским. Не поддался на уговоры и не устрашился обличений сумасбродный сын боярский Иван Доводчиков, что в пору осады Смоленска писал челобитную Жигимонту… Все ж, хоть и не покаялся в старых грехах Доводчиков, душегубцем не захотел стать… А с лукавым челядинцем Пожарского Семкой Хваловым вышла у атамановых посланцев сущая оплошка: он, знай себе, справно вытягивал да вытягивал денежки, божась зарезать спящего князя ночью, но только за нос водил».
Как видим, здесь упоминаются те же люди, что и у Соловьева. Откуда автор взял сведения о том, что Иван Доводчиков и Семен Хвалов отошли от участия в покушении, нам не известно. Но возникает вопрос – почему они тогда не предупредили Пожарского о готовящемся покушении?
«Незадачливого злоумышленника (Стеньку) схватили, – пишет далее В.Шамшурин. – И ратники на месте бы учинили скорую расправу, но Дмитрий Михайлович не позволил.
– Отставьте, потолкуем с ним сперва.
В допросе Стенька не утаил ничего».
Что сказал Стенька на допросе? Действительно ли он назвал Заруцкого или прозвучало другое имя, которое Пожарскому было невыгодно называть?
Чем больше анализируешь сведения о причастности к этому заговору Ивана Мартыновича Заруцкого, тем больше возникает сомнений. При этом мы ни в коем случае не хотим обелить его. Конечно, это был авантюрист, как говорится, до мозга костей. Не разделяя взглядов руководителя крестьянского восстания Ивана Болотникова, сражался в его войсках. В 1607 году примкнул к Лжедмитрию II, который дал ему звание боярина. После бегства Лжедмитрия из Тушина перешел на сторону польского короля Сигизмунда III . В 1611 году был одним из руководителей первого ополчения под руководством Ляпунова. Для полной картины следует сказать и о Ляпунове.
Рязанский дворянин Прокопий Петрович Ляпунов способствовал победе Лжедмитрия I при битве в 1605 году при Кромах, тоже, как Заруцкий, примкнул к Болотникову, в ноябре 1606 года изменил ему, за что получил от «временного» царя Василия Шуйского звание думного дворянина. Затем возглавил первое ополчение, к которому под Москвой присоединились отряды князя Д.И.Трубецкого и И.М.Заруцкого. 30 июня 1611 года был составлен так называемый «Земский приговор», закрепляющий за дворянами их владения, возврат беглых крестьян. Этот документ сыграл в судьбе Ляпунова роковую роль. Как писали многие русские историки, руководитель польского отряда в Москве Гонсевский подкинул казакам бумагу за подписью Ляпунова об избиении казаков. Они вызвали его на круг и здесь убили. Впрочем, организацию этой провокации приписывали и Заруцкому.
Вернемся к его судьбе. Из-под Москвы бежал с верными ему казаками на юг, хотел посадить на престол «Воренка» – сына Марины Мнишек, с которой вступил в связь. В 1613 году его отряды были разбиты под Воронежем, бежал за Дон, потом в Астрахань. Хотел заручиться поддержкой персидского шаха, но восставшими астраханцами был изгнан из города, бежал на Яик, где в 1614 году был схвачен казаками и передан московскому правительству. Малолетнего «Воренка» повесили, Марина Мнишек умерла в темнице, а сам Заруцкий был посажен на кол.
В журнале «Русь» (№ 1-2–2001) в рубрике «Антология исторических загадок» был напечатан очерк Г.Синюхаева «Марина Мнишек и шах Аббас II», перепечатанный из журнала «Русская старина» за 1903 год. В очерке подробно рассказывается об обстоятельствах пленения Ивана Заруцкого, высказываются версии, при каких обстоятельствах умерла Марина Мнишек.
Ярославцам личность Марины Мнишек интересна еще и тем, что в сентябре 1606 года, после убийства Лжедмитрия I , она была сослана в Ярославль вместе с отцом Юрием Мнишеком и многочисленной свитой. Писатель Виктор Флегонтович Московкин написал об этой странице ярославской истории повесть «Двунедельная царицка», опубликованную в журнале «Русь» (№ 4, № 5-96). Эта историческая повесть представляет собой, по замыслу писателя, первую часть задуманной им книги «Крута гора забывчива», посвященной Смутному времени, которое удивительно созвучно с тем, что происходит в России сегодня, когда многие опять забывают трагические уроки прошлого.
Интересное высказывание о Марине Мнишек оставил А.С.Пушкин в письме к Н.Н.Раевскому: «У нее была только одна страсть – честолюбие, но до такой степени сильное, бешеное, что трудно себе и представить… Попробовав царской власти, упоенная пустым призраком, она распутничает, переходя от авантюриста к авантюристу, постоянно готовая предаться кому бы то ни было, лишь бы он мог подать ей надежду на трон». По мнению Пушкина, Марина Мнишек была «самою странною из всех хорошеньких женщин».
На наш взгляд, В.Ф.Московкину удалось создать убедительный портрет авантюристки, а заодно художественными средствами восстановить еще одну страницу ярославской истории. Ведь пребывание пленных поляков в Ярославле во многом определило ход дальнейших событий в России.
Еще один интересный момент ярославской истории отмечен 21 марта 1613 года, когда новый царь Михаил Романов с матерью и всем посольством прибыл из Костромы в Ярославль, остановился в Спасском монастыре. «Тут молодой царь скоро испытал, как тяжело бремя, которое возложила на него земля Русская в такое ужасное время. Как узнали служилые люди, что, наконец, есть на Руси царь, так и обступили его в Ярославле, закидали челобитьями о поместьях» – писал Н.И.Костомаров в работе «Смутное время Московского государства».
Прежде чем опять вернуться к покушению на Пожарского, обратимся к его биографии.
Дмитрий Михайлович Пожарский родился около 1578 года в селе Подгаре Владимирского уезда, потомок удельных князей Стародубских. В 1598 году был «стряпчим с платьем» и подписался на соборном определении об избрании на престол Бориса Годунова. В 1606 году был «у стола» за обедом, который Лжедмитрий I давал будущему тестю Юрию Мнишеку. Затем служил Василию Шуйскому, который пожаловал ему вотчину. В 1608 году отбил тушинцев от Коломны, казаков от Зарайска, помог Ляпунову очистить от казаков рязанские земли. Во время уличных боев в Москве с поляками был тяжело ранен. Лечился от ран в своем имении, когда к нему обратились с предложением возглавить нижегородское ополчение. Это был звездный час в жизни Пожарского, запечатленный в памятнике скульптора И.П.Маркоса и архитектора А.И.Мельникова, установленном в 1818 году в Москве, на Красной площади.
Напомним основные этапы «ярославского стояния». Ополчение вступило в город в конце марта 1612 года, 27 июля выступило к Москве, таким образом, простояв в Ярославле 4 месяца. Вроде бы срок небольшой. Но за это время, откликнувшись на грамоты Минина и Пожарского, в Ярославль пришли отряды из Вологды, Романова, Углича, Твери, Кашина. Торжка, Старицы, Можайска, Каргополя, Шуи, Суздаля, Галича. Именно здесь, в Ярославле, созданный еще в Нижнем Новгороде «Совет всея земли» стал фактическим правительством Русского государства, а Ярославль – его столицей. Создаются свои органы власти с воеводами и дьяками на местах: в Ростове, Угличе, Переславле, Владимире, Белоозере, Твери, Касимове. Отсюда Пожарский вел сложную дипломатическую игру со шведами – чтобы нейтрализовать их действия на Севере, с австрийцами – чтобы заручиться их поддержкой в борьбе с поляками. Те и другие мечтали посадить на русский трон своего ставленника – и Пожарский всячески подогревал эти надежды, хотя в мыслях у него было совсем другое.
Каждый день «ярославского стояния» увеличивал силы второго ополчения. И здесь опять невольно вспоминается судьба Прокопия Ляпунова – руководителя первого ополчения, убитого казаками в результате провокации, устроенной польским гетманом Гонсевским. Не случилось ли нечто похожее и с покушением на князя Пожарского, убийство которого руками казаков было выгодно полякам, способствовало расколу русских? Не оказался ли Заруцкий (фигура, конечно, темная) в данном случае без вины виноватым? Н.И.Костомаров и другие русские историки отмечали, что в то самое время, когда состоялось покушение, Заруцкий «отправил к Пожарскому посланцев с известием, что Ходкевич приближается на помощь своим, и надобно Пожарскому с ополчением спешить к Москве». Как совместить с этим шагом организацию покушения? Как отвлекающий маневр? Но не слишком ли виртуозна такая игра для казацкого атамана? Не на это ли чувство недоверия к союзникам, способное расколоть второе ополчение, и рассчитывали поляки – организаторы покушения на Пожарского?..
Но возникает и другая версия.
После изгнания поляков Пожарский был переведен из стольников в бояре, получил за заслуги вотчину, в 1615–1618 гг. участвовал в отражении новых попыток наступления интервентов. В 1619–1628 гг. руководил одним из московских приказов, затем был воеводой в Можайске. Умер в 1642 году, похоронен в Суздале, в Спасо-Евфимьевом монастыре.
Можно определенно сказать, что, несмотря на огромные заслуги перед Россией, Пожарский был оттеснен на второй план. И на то у дома Романовых были особые причины. Пожарского обвиняли в том, что вместе с другими вождями нижегородского ополчения он выступал за кандидатуру на русский престол шведского королевича Филиппа, потом от себя лично затеял переговоры с австрийским домом. Князь оттягивал время, чтобы накопить силы для освобождения Москвы, а его начали обвинять чуть ли не в измене. Но за этим скрывалось другое серьезное обвинение – в том, что он хлопотал о собственном избрании на русский престол. Этот факт до сих пор как бы остается в тени. В дореволюционный период его замалчивали из желания угодить Романовым, а после революции тоже оказалось неуместно писать о том, что народный герой стремился стать царем.
О нескольких кандидатурах на роль царя писал Н.И.Костомаров:
«Домогались некоторые из бояр получить венец, покупали голоса, подсылали своих пособников к выборным: это производило волнение. Есть известие, что были голоса в пользу Василия Голицына, который находился в Польше в плену; но его положение не давало хода таким заявлениям; тоже не кстати вспоминали о возвращении короны Шуйскому; было мнение в пользу Воротынского, но против этого возразили тотчас, что он уже стар».
Как всё это похоже на современные выборы в России!
«11-го июля Михаил Федорович венчался на царство, – далее пишет Костомаров и добавляет: – Дмитрий Михайлович Пожарский был пожалован боярином; Минин получил звание думного дворянина. Но более их и более всех был награжден Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, боярин «тушинского вора», сподвижник Заруцкого. Он не только остался при законном царе с саном, пожалованным ему «вором», но еще получил во время безгосударное от великого земского собора вотчину Вагу, богатую область, которая была некогда у Годунова и Шуйского. И государь, еще не твердый в своей власти, утвердил ее за ним в награду за его великие подвиги и пользу, оказанную Земле Русской».
И ниже Костомаров приводит очень интересную сноску:
«А.О.Бычков сообщил нам в разговоре, что он видел приписку к одной рукописи, из которой видно, что Трубецкого даже избрали в цари на земском соборе перед избранием Михаила».
Таким образом, покушение на Пожарского могло быть следствием борьбы за русский престол, развернувшейся между основными претендентами: Романовыми, Трубецкими, прочими. Ведь шансы у Пожарского, как руководителя ополчения, были очень велики. Это не могли не понимать его соперники – и кто-то сделал соответствующий вывод: Пожарского надо убрать, пока не поздно.
Вряд ли эта версия когда-нибудь будет подкреплена документальными свидетельствами, но право на существование она имеет хотя бы потому, что среди хитроумных заговоров, которыми изобиловала русская история, общепринятая версия покушения с участием Заруцкого выглядит слишком упрощенной, чтобы быть несомненной. На наш взгляд, личность Пожарского была намеренно упрощена, в том числе – трудами наших историков: мужественный воин, но плохой организатор (всё за него делал Минин) и наивный политик. Но таким ли князь был на самом деле? Есть и другое мнение о нем…
Целую серию исторических повестей, посвященных героям Смутного времени, напечатал в журнале «Русь» ивановский прозаик Владимир Зимин: «Борис» (№ 5-95), «Заговор Шуйского» (№ 3-97), наконец, «Я – Дмитрий Пожарский» (№ 1/2 – 2001). В последней повести несколько страниц посвящено «ярославскому стоянию», однако о покушении на князя не сказано ни слова. Но, пожалуй, только в этой повести Пожарский представлен более сложной личностью, чем принято его считать. В доказательство этой мысли приведу следующий отрывок из повести:
«Без малого четыре месяца отстояла рать князя Пожарского в Ярославле, но и выступив в поход, не бросилась очертя голову, не побежала безоглядно, а что называется – «поспешала не торопясь».
А между тем князя подгоняли. И Совет беспрестанно тормошил, и иерархи троицкие грамотами беспокоили, и казачий вожак князь Трубецкой гонцами одолевал. Все кругом упрашивали, умоляли, подбадривали. И что же? Ничего. И шагу князь не прибавил. Мало того – без конца отлучался из войска. То в Суздаль наведался поклониться праху предков своих, то в Борисоглебск направился, где в монастыре на Устье перед старцем Иринархом облегчил душу свою и от него же укрепился духом. И еще были поездки…
Что за оказия такая? Что за редкостное упрямство? Ведь должна же быть такому поведению какая-то причина, веская, объяснимая? Но никто из известных историков, годы свои посвятивших изучению смутного времени, ее не указывает. Или пишут об этом невнятно, или прямо упрекают князя в нерешительности, даже в робости. Князь Дмитрий Пожарский трусоват? Это боевой-то воевода, жизнь свою посвятивший войне, первым бросившийся на выручку плененной Москве, смерти искавший на ее улицах?
Что-то здесь не так. Что-то было еще, что заставляло князя медлить и как можно дольше не вступать в кровопролитные сражения. Явно чем-то крепко был он озадачен и никак не мог той задачи решить. Но никому ничего не открыл князь, всё унес с собой в могилу. Нам же остается только гадать и строить предположения».
Уже неоднократно писалось о том, что кандидатура Михаила Романова появилась только потому, что она устраивала тогдашнюю политическую элиту именно своей слабостью. Но устраивала ли она таких людей, как Пожарский, который во имя освобождения страны жертвовал своей жизнью? Вряд ли. Не потому ли он и медлил с освобождением Москвы, что надеялся на появление более серьезной кандидатуры? Но еще вероятней, на наш взгляд, предположение, что Пожарский всерьез рассчитывал сам сесть на русский престол. А почему бы и нет? С какой стати отдавать престол глуповатому 16-летнему мальчишке, у которого одно достоинство – дальнее родство с Иваном Грозным, да и то по женской линии? Михаил был внучатым племянником первой жены Ивана Грозного Анастасии Романовны Захарьиной-Юрьевой. После этого у Грозного, по самым скромным подсчетам, было еще шесть жен. Как говорится: седьмая вода на киселе.
В дореволюционных источниках неоднократно утверждалось, что избрание на престол Михаила Романова было предопределено свыше. На наш взгляд, более правильное объяснение состоит в другом – в наличии у «романовской» партии, выражаясь современным языком, более сильного, чем у других кандидатов, предвыборного штаба. И в неразборчивости средств в достижении поставленной цели.
Парадокс состоит в том, что, избрав на престол Михаила Романова, русские люди так и не заполучили самостоятельного сильного царя: сначала за Михаила правила его мать Ксения Ивановна и ее окружение; потом, с 1619 года, после возвращения из польского плена, его отец Федор Никитич Романов, в монашестве Филарет. Первый Лжедмитрий назначил его ростовским митрополитом, второй, «тушинский вор», – патриархом. Как видим, карьера довольно-таки сомнительная, как тут опять не вспомнить авантюриста Заруцкого – те же отчаянные попытки усидеть на двух стульях сразу.
А про самого Михаила наши историки, даже самые верноподданные, отзывались просто: молодость и недостаточное умственное развитие будущего царя давали боярам надежду держать власть в своих руках. И никакого «божеского» предопределения.
Как бы сложилась история России, если бы на престоле оказался более достойный кандидат, трудно сказать. В любом случае ясно, что если бы царем стал Пожарский, получивший трон за заслуги перед Отечеством, история России пошла бы другим путем. Возможно, более правильным и более удачным.
Что мог испытывать Пожарский, после освобождения Москвы практически оказавшийся в стороне от большой политики? Конечно, чувство горечи и обиды, и это естественно. Наверное, он мог бы добиться власти силой, но не пошел на это – не каждый политик способен стрелять в сограждан. Нам представляется, что при всем своем мужестве и уме – это был человек мягкий и ранимый. А главное – порядочный. Потому и русским царем не стал. Романовы оказались в этом отношении более подходящими: Петр Первый убил сына Алексея, Александр Первый участвовало в заговоре против своего отца Павла Первого, Николай Второй оказался таким беспомощным, что его легко сдуло первым, февральским ветерком революции.
Вдумаемся в удивительный исторический факт: в 1917 году у русской монархии практически не оказалось защитников! И это после 300 лет правления дома Романовых! О каком предопределении свыше в избрании на престол Романовых можно тогда говорить? Не предчувствовал ли Пожарский, что так оно и будет? Не хотел ли он остановить этот губительный для России выбор? Не было ли покушение на него в Ярославле отражением этой скрытой борьбы за власть, к которой Заруцкий не имел никакого отношения?
Может, когда-нибудь это предположение будет подкреплено более серьезными доводами, чем те, которые изложены здесь. В любом случае, кажется весьма знаменательным, что на Ярославской земле случились такие важные события русской истории, как гибель в Угличе царевича Дмитрия, положившая начало Смутному времени, и «стояние» в Ярославле ополчения Минина и Пожарского, положившее, по сути, конец лихолетью. Но считать, что мы знаем об этом этапе русской истории всё доподлинно, было бы неразумно. Мешают «темные пятна», в том числе – обстоятельства покушения на князя Пожарского, которые до сих пор остаются нераскрытыми.
В одной из художественных книг о Пожарском описана сцена, как князь, будучи в Ярославле, открывает ларец и бережно достает из него список «Слова о полку Игореве». Конечно, это всего лишь авторский вымысел, но с другой стороны, возможно, что не случайно талантливое древнее произведение, призывавшее к единению русского народа, было найдено там же, где это единение было достигнуто и спасло Русское государство от гибели.
В заключение из ярославского краеведения сделаем небольшое отступление в отечественную историю…
День национального единства – так был назван учрежденный в 2005 году новый государственный праздник, который отмечается 4 ноября в честь освобождения Москвы от поляков в 1612 году. Всем понятно, что учреждение нового праздника было вызвано в первую очередь политическим мотивом – в сознании людей заменить им праздник 7 Ноября – годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. А поскольку современная Россия перешла на рыночные отношения, то и в отношении праздников нынешняя власть соблюдает рыночный принцип: мы у вас забрали один праздник, но взамен сразу даем другой и почти в то же самое время. Вот по этому поводу – когда Москва была освобождена от поляков – хотелось бы сделать одно существенное замечание.
Еще раз вернемся к книге Н.И.Костомарова «Смутное время Московского государства в начале XVII столетия». Следом за другими русскими историками, в частности Соловьевым и Ключевским, Костомаров пишет, что «22 октября Трубецкой, стоявший станом на восточной стороне Китай-города, ударил на приступ. Голодные (поляки – авт.) не могли защищаться и ушли в Кремль. Русские вошли в Китай-город».
Таким образом, 4 ноября – 22 октября по старому стилю – Москва вовсе не была освобождена от поляков – в руках у них еще оставался Кремль. Причем Кремль – не просто как крепость, а как символ российской государственности со всеми его атрибутами: главными храмами и историческими реликвиями. А Китай-город – всего лишь один из районов Москвы.
Опять обратимся к Костомарову:
«25 октября отворились все ворота Кремля. Русские хотели ознаменовать вступление в свою столицу религиозной торжественностью. Земское войско собралось у Иоанна Милостивого на Арбате; войско Трубецкого – за Покровскими воротами. И оттуда, и отсюда пошли архимандриты, игумены, священники в облачении, с крестами и иконами, в Китай-город; за ними двигалось войско. Оба шествия сошлись в Китай-городе на Лобном месте. Здесь запели молебен… Соединившись, духовенство вошло в Кремль к Успенскому собору и там совершило литургию и благодарственный молебен».
Таким образом, и Русская православная церковь, и русское воинство отметили освобождение Москвы от интервентов не 22-го, а 25 октября, как это и соответствовало событиям. Почему же нынешняя российская власть решила переписать историю и объявить праздником не 7 ноября, как бы это должно быть, а 4 ноября? Ответ простой – верх одержал не здравый смысл, а политический мотив: ведь 7 ноября, как говорится в известном детском стихотворении, «красный день календаря». Посчитали, что нельзя в один день отмечать и социалистическую революцию, и освобождение Москвы от поляков – «как бы чего не вышло». Между тем нет ничего крамольного в том, чтобы отмечать 7 ноября не только освобождение Москвы от интервентов, но и праздник в честь государства, разгромившего фашизм, причем во многом благодаря подлинному чувству национального единства. А до этого та же Красная армия разбила интервентов Англии, США, Франции, Японии. Конечно, гражданам этих стран не очень-то приятно вспоминать, как их «доблестные» воины бежали из России «не солоно хлебавши», но почему об этом должны забывать мы, россияне? Или чужое национальное достоинство сегодня котируется в России выше, чем наше собственное?
Можно предположить, что новый праздник «привязали» к 4 ноября потому, что в этот день отмечается православный праздник Казанской Божьей матери. Но в этом случае сразу невольно возникает вопрос, как это соотносится с многоконфессиональным составом России? Опять получается неувязка – мусульманам и представителям других религий как бы навязывают отмечать православный праздник.
В ситуации с учреждением нового праздника вызывает недоумение не только передергивание дат и событий, но и другое. Вдумайтесь – при всей важности освобождения Москвы от поляков ни одному царю почти за 400 лет и в голову не приходило отмечать это событие как государственный праздник. Впрочем, здесь может быть еще одно объяснение. Вот что писал историк В.О.Ключевский:
«В рати кн. Пожарского числилось больше сорока начальных людей все с родовитыми служилыми именами, но только два человека сделали крупные дела, да и те были не служилые люди: это – монах А.Палицын и мясной торговец К.Минин. Первый по просьбе кн. Пожарского в решительную минуту уговорил казаков поддержать дворян, а второй выпросил у кн. Пожарского 3–4 роты и с ними сделал удачное нападение на малочисленный отряд гетмана Хоткевича, уже подбиравшегося к Кремлю со съестными припасами для голодавших там соотчичей. Смелый натиск Минина приободрил дворян-ополченцев, которые вынудили гетмана к отступлению, уже подготовленному казаками. В октябре 1612 г. казаки же взяли приступом Китай-город. Но земское ополчение не решилось штурмовать Кремль; сидевшая там горсть поляков сдалась сама, доведенная голодом до людоедства. Казацкие же атаманы, а не московские воеводы отбили от Волоколамска короля Сигизмунда, направлявшегося к Москве, чтобы воротить ее в польские руки, и заставили его вернуться домой. Дворянское ополчение здесь еще раз показало в Смуту свою малопригодность к делу, которое было его сословным ремеслом и государственной обязанностью».
Оказывается, не всё в истории можно аккуратно разложить по полочкам. Конечно, в освобождении Москвы ополчение сыграло немалую роль, но нельзя забывать и о вкладе в победу казацких отрядов. Между этими двумя силами не было того идиллического единения, которое нам рисуется сегодня. Эти разногласия существовали до похода ополчения на Москву, но еще больше обострились после ее освобождения от поляков, когда встал вопрос о выборе нового царя. Состояние России оставалась крайне тяжелым: под Вязьмой находились польские войска, новгородские земли были заняты шведами, внутри страны действовали отряды тушинцев, не было единства среди освободителей Москвы. Кстати, победивший «на выборах» Михаил Романов был казацкой кандидатурой.
Таким образом, освобождение Москвы от поляков – это такое событие, в котором отразились все противоречия Смутного времени, а не только национальное единение, с которым, оказывается, не всё так просто и ясно. Обидно за освободителей Москвы, что о них вспомнили (да и то не обо всех), когда потребовалось выкинуть из календаря советский праздник. А в придачу привязали это событие к дате, не имеющей ни логического, ни исторического обоснования.
По крайней мере, так следует из тех фактов, которые привел Костомаров. Обвинять его в некомпетентности не приходится. Скорее, не компетентны те, кто этот праздник, по заказу власти, привязал к 4 ноябрю. Исторические события – не шарики, которыми можно жонглировать, чтобы угодить тем, кто платит. Угодишь – и окажешься в неловком положении. Вот, например, к первому Дню национального единства срочно нашли захоронение спасителя первого русского царя из дома Романовых Ивана Сусанина, но сейчас об этой «своевременной» находке серьезные историки даже не вспоминают.
